|
|
||
==из цикла "Проводницкие рассказы"== | ||
НАПАРНИЦА Перед первой своей поездкой во Владивосток я волновался. Ещё бы, проехать через всю страну, повидать столько, нового для себя узнать. Это просто в голове не укладывалось! Подобное чувство, должно быть, испытывал всемирно известный русский бродяга, Конюхов. В то время, когда он только планировал свои авантюрные путешествия. А в их числе и плавание на яхте в одиночку вокруг света. Перед моей заурядной в сравнении с кругосветкой по океанам поездкой мне казалось, что её одной будет достаточно для того, чтобы почувствовать себя счастливым человеком. Я заказал в ателье костюм с петличками и купил новенькую фуражку с кокардой. Чтобы выглядеть и вовсе празднично, форменную фуражку подобрал синюю. И всё это — с чёрным галстуком. Хотя с выпускного вечера в восьмилетней школе, когда эту джентльменскую удавку затянул на шее впервые, галстуки терпеть не мог. Но ради такой исторической поездки пришлось пристраивать поверх накрахмаленного воротничка рубашки галстук. А казалось когда-то, что и в гробу запретил бы я украшать им свою охладевшую шею, если бы только успел составить обстоятельное завещание. Но я-то знаю, что составить его точно не успею. По безалаберности своей, которая всю жизнь меня сопровождает. Ноздря в ноздрю следует за мной, не даёт вздохнуть. То и дело на пятки наступает, настырно в затылок дышит. И на новые глупости подталкивает. Нет чтобы сдержать прыть и позволить мне сделать паузу, дать возможность что-то переиначить, исправить, подкорректировать. Нет, она, неутомимая, не отстающая ни на шаг, безалаберность моя вездесуща и неумолима. Она же меня и погубит когда-нибудь. Оставив всех родственников без надлежащего завещания. Хоть бы пискнуть что-то я успел напоследок! Да уж, какое там завещание. В составе бригады на самом престижном в восточном Резерве маршруте полагалась именно такая экипировка. Второй фирменный поезд был гордостью Восточного резерва. Проводник, вернувшийся на этом поезде из первой поездки без особенных приключений, был вправе гордиться собой. Как, скажем, оставшийся в живых боец Второго Украинского Фронта или доживший до наших времён участник Первой мировой войны. Был обычный для поездных бригад инструктаж. Они у нас проводились перед каждой поездкой по любому из маршрутов. Я теперь не вижу смысла в мероприятиях подобного рода. Все эти инструктажи перед отправкой составов в рейс — такая профанация, что углубляться в рассуждения на эту тему не стоит. Но кому бы пришло в голову советоваться со мной, стоит ли проводить их? Тем более в то время, когда я был необстрелянным салагой и смотрел на всё полными восторга и романтичной возвышенности глазами. И не только инструктажи, много ещё чего происходило в Резерве бессмысленного, формального. Те же послерейсовые разборки. Что с них было толку? На этих разборках перемалывали одно и то же: пьянство в бригадах, грубость проводников и бригадиров к пассажирам, грязь в вагонах, грязь в туалетах. Как будто можно было что-то исправить или искоренить. Понятны разборы полётов у летчиков или космонавтов, но у проводников какие могут быть разборки? Многое меня не устраивало в нашем Резерве. Кое-что выводило из себя. Да так сильно, что хотелось бросить всё к чёртовой матери и бежать, куда глаза глядят. Но, как бы там ни было, нельзя отрицать, что именно в Резерве я провел несколько не самых худших лет жизни. На инструктаже с бригадой Бирюковой, среди остальных внешне серых проводников и проводниц тотчас приметил я симпатичную девушку. Вы видели «Весну» Боттичелли? Эта девушка была прекраснее. У неё были густые распущенные волосы и серые глаза. Я тут же подумал: вот бы познакомиться, да и прокатиться с такой красавицей в паре, тотчас после инструктажа. Удивительное дело: именно это и свершилось без всякого промедления. Мы с Ларисой, так звали потрясшую моё воображение незнакомку, расписаны были в двенадцатый по ходу поезда вагон. От счастья я готов был запеть. На инструктаж мы были собраны за час до рейса. Вся бригада в полном составе явилась. Вот инструктаж и закончен, и нас расписали в паре. И мы идём к вагону. Боже ж ты мой, думаю про себя, и имею возможность нести не только свою сумку, но и по-джентельменски готов помочь донести до места её вещи. Две тяжеленных сумки, которые кажутся мне пёрышками или пушинками. Ведь стоит убедиться, что она всё ещё рядом, как остальное теряет смысл. Собственным глазам не верю: она не исчезла, как лёгкий дым, дыша духами и туманами. И, убедившись в этом, я не иду, а плыву в воздухе, едва касаясь земли подошвами. И вскоре мы приходим в тот вагон, который указан в выданных нам на руки маршрутках. О, Лаура! О, Беатриче! — мысленно нашёптывал я в порыве влюбленной страсти,— не исчезни, не растворись в грязных коридорах нашего бездонного, как Чёрная дыра во Вселенной, Резерва. И, ни в коем случае не потеряй ты драгоценную медицинскую книжечку свою. И не забудь набросить на хрупкие девичьи плечи фирменный китель. Ведь без этого кителя, о чём ты знаешь лучше меня, поскольку у тебя есть опыт поездной работы, нельзя присутствовать на предрейсовом инструктаже. Не обнаружив его на твоих хрупких плечиках, любой инструктор вправе отстранить тебя от поездки. Он имеет право заменить тебя кем угодно за любое нарушение дисциплины. Во власти инструктора лишать тебя премиальных и тринадцатой зарплаты. Но если он это сделает, если этот негодяй так с тобой поступит, клянусь, я убью его за это! Я вызову его на дуэль, я застрелю его из рогатки. Нет, я перережу ему горло тупым вагонным ножом, я перегрызу ему глотку зубами! Как я хочу, чтобы эта поездка состоялась! О, прошу тебя, не исчезни вдруг в момент подачи состава к вокзалу. А ведь бывало и такое, что исчезали люди. Наслушались мы подобных рассказов, страшилок всяких; в Ховрино, когда учились на трёхмесячных проводницких курсах. Чего только не случалось, судя по легендам, с братом нашим на тернистых поездных маршрутах! Иной раз чуть переборщит измученный суетой сует проводник с употреблением креплёного портвейна, вермута или красненького, не устоит на ногах, покачнётся, ментам на глаза попадёт, в вытрезвителе и окажется. Со всеми регалиями своими железнодорожными: в кителе со значками всякими, с кокардой на фуражке, съехавшей набок, при галстуке. И всего-то квартал один не дотянет он до своего вагона, куда его расписали. И это за полчаса до посадки! Бесполезно объяснять находящимся при исполнении лицам, что поезд через полчаса уходит с вокзала. Что пассажиры останутся без обслуживания, не успеют найти замены. Что туалеты замёрзнут, что уголь в печи прогорит, вода в котле остынет, его разорвёт, и трубы полопаются, и вообще — ужас будет, если не отпустят тотчас же. О, не повтори этот гибельный путь,— продолжал я мысленно произносить,— будь выше этой мерзкой проводницкой повседневности! И подымись в глазах моих до самых небес, и дай вдохновение страждущей душе моей, и вознеси её вслед за собой к недосягаемым высотам своей неземной красоты. Вначале всё складывалось у нас с Ларисой прекрасно. Как во сне. Уединясь в своём уютном купе, распили мы пару бутылок шампанского, закусывая пенящийся напиток шоколадным ассорти. Затем в порыве лирических чувств, взлетев над миром на крыльях вдохновенной любви, слетал я к цветочному магазину, что недалеко от Резерва, справа от переходного моста через пути, метрах в двухстах от главного Резервного здания, у гастронома. Вернувшись, я подарил ей роскошный букет гвоздик. Если бы это было возможно, я, не колеблясь нисколько, принес бы ей и розы, и все звёзды собрал бы в ладони с небес. Собрал и протянул бы ей. Но на розы у меня не хватило денег, не говоря уже о звёздах с небес, что вообще было нереально. Вскоре мы отъехали от оживлённого перрона Ярославского вокзала. Привычная глазу суматоха осталась позади. Не довелось мне видеть, как провожают пароходы, но я больше чем уверен, что поезда везде провожают одинаково. Шампанское по кругу, слёзы, смех. Шум, гам, тарарам. Состав трогается, и кто-то на ходу, заплетаясь в собственных ногах, запрыгивает на подножку вагона. В хвосте срывают стоп-кран, и выставляются тотчас наружу флажки в руках у проводников. Флажки они держат, подтверждая, что всё в порядке, что можно продолжать движение. Немного терпения, и состав снова трогается, медленно набирает ход. Остаются позади улицы и парки столицы, появляются крохотные деревеньки, светлые рощицы, реки и озёра. Появляются неожиданно, да так же и исчезают. И мосты через полоски речных гладей стальными пролётами гулко выстреливают вдруг. Не успеваешь взглядом их зацепить, они уже позади: и мост, и узенькая, больше похожая на лесной родничок река. Лариса ушла собирать билеты у пассажиров, я остался в дежурке, наслаждаясь свалившимся на голову счастьем. Шампанское слегка ударило в голову, хотелось петь. Да я бы и запел, если бы у меня был сносный голос и слух. Пропала Лариса на пару часов. Её отсутствие показалось мне большим, чем полагалось бы для сбора билетов. За это время, при желании, их можно было собрать во всем составе. Я начал беспокоиться. И не столько о ней, сколько о самом деле, для которого мы с ней и были расписаны. Всё-таки билеты оставались неизвестного где, а, стало быть, и папка для них отсутствовала. Так же, впрочем, как и моя смазливая напарница. А ведь билеты ещё надо было переписать на специальном листе, распределить по дальности маршрутов в специальные ячейки, да и разобраться, что к чему. Где, скажем, первая крупная высадка, сколько мест освобождается, ну и так далее. Это было необходимо и для многочисленных встреч с ревизорами, комиссиями всякими, а в отдельных случаях — и с работниками ОБХСС, которые в особых случаях сопровождали и тех, и других. Составление протоколов с их участием для проводника всё равно, что незапланированная погибель. Так ведь и дело могли завести. В общем, всё это было серьезно, ответственно, рисково, а между тем, вернулась моя напарница уже изрядно подшофе. — Сидишь? — едва сумела выговорить она с порога. — Ну и сиди, а я спать, пожалуй, лягу. Ты понял? — Пожалуйста. Разве я против. Я помог ей улечься на верхнюю полку. Нижняя полка к тому времени основательно была заставлена мешками с бельём. Я не знал, куда мне их распихивать. Как раз с ней и собирался советоваться. Как-никак, она же моя напарница. Но разговор не получился. Раздеваться Лариса не пожелала. В ответ на предложение хотя бы что-нибудь снять с себя, прежде чем лечь, она меня грубо оттолкнула: — Отвали! Ты меня понял? Стоило ли повторять дважды? Конечно, я всё понял! Как тут не понять? Я же видел, в каком она была состоянии. Спала Лариса долго. Всё это время добросовестно, как только и мог, исполнял я обязанности дежурного проводника. Делал или пытался делать всё в строгом соответствии с инструкциями и обязанностями обслуживающего рейс персонала. Как учили нас на курсах проводников в подмосковном посёлке Ховрино. Раздавал пассажирам бельё, поил их чаем или кофе, терпеливо объяснял текущие вопросы. Словом, кто чего изволит пожелать. Кроме того, следил за топкой, высаживал уже прибывших к месту назначения пассажиров и, нахлобучив на голову поездную фуражку, выходил встречать новых. И опять выдавал чистое бельё, предлагая на выбор чая или кофе, которыми, согласно инструкции, мы были обязаны угостить всякого клиента по его желанию в любое время дня и ночи. Если это происходило зимой. Летом с этим делом, говорят, было проще. Когда в очередной раз передавал по цепочке сведения о наличии свободных мест в вагоне, напарница как раз проснулась. Я пробуждение её прозевал, посидел у соседки, она меня угостила чаем. А, вернувшись в свой вагон, я свою напарницу на месте уже не обнаружил. И не было её в этот раз гораздо больше половины суток. Так и прошла для меня очередная поездная ночь. Отдохнуть нормально всё это время я не мог. Даже прилечь на верхнюю полку (нижнюю занимала она) времени не находилось; ведь в любое время меня могли разбудить. Могли попросить, скажем, надоевшего мне до чёртиков дорожного чая, настоянного на соде. Могли также и о чём-то таком важном для них (не для меня!) спросить. Предположим, поинтересоваться, сколько осталось нам ехать до Томска, или в какое время поезд наш прибывает на конечный пункт? Иногда интересовались, почему в вагоне так холодно? Глупый вопрос. В ответ на него следовало отвечать так же глупо: «Потому, что за окном не жарко». Да с вагонной топкой возни было много. Я её как следует не освоил ещё. То и дело, подбрасывая угля в её прожорливое стальное брюхо, я без должного успеха шуровал там кочергой, выбрасывал шлак, подкачивал ручным насосом в бак воду. Делал всё так, как и учили нас в Ховрино. Шлак из ведра швырял прямо с площадки тамбура, приоткрыв слегка дверь и держась одной рукой за её торец. С опаской, как бы самому не улететь, случаем, вслед за выбрасываемым за борт шлаком. А ведь случалось и такое. Рассказывали об этом старожилы. Улетали некоторые наши коллеги в ночь, в неопределённость, посреди безлюдной и безжизненной степи. Создавали себе проблемы, разрешение которых и врагу не пожелал бы. Начать с того, что не всегда благополучно они приземлялись, вывалясь из вагона на полном ходу поезда. Зимой, правда, безопасное приземление выпавшего из вагона проводника в заснеженных просторах страны гарантировалось почти стопроцентно. И это можно было бы считать везением, если бы не зимняя лютость тамошних мест. Действительно, если бы в одних лишь тапочках вместе с казённым ведром для золы довелось выпавшему из вагона проводнику оказаться в районе где-нибудь между Сковородино и Могочей — это бы означало для него верную гибель. Как минимум — от обморожения. Если, освобождая топку от шлака, проводник не сумел правильно соотнести траекторию рассеивания печного шлака с траекторией движения собственного неустойчивого тела — он мог в одно мгновение, чуть оступившись, оказаться в совершенном одиночестве. Один-одинёшенек на всём этом гибельном, необжитом и промороженном пространстве, протянувшемся от Сковородино до Могочи. Летом же изрядно выпивший проводник выпадал из вагона гарантированно удачнее, если поезд шёл на замедленном ходу, завершая очередной поворот. В таком случае, выпавший из вагона проводник мог спокойно добраться до ближайшего населенного пункта, шагая без остановок всю ночь или весь день напролёт. И если там, куда ему удавалось наконец добраться, существовал телеграф, проводник обязан был тотчас телеграфировать в Резерв, что он всего лишь отстал от поезда, ввиду короткой его остановки. Что он не находиться в медвытрезвителе или в районном отделении милиции за совершенное им хулиганство или на основании подозрения в краже или в разбойном нападении. Это уж после приходилось бы ему объяснять всё подробнее. Поезд, дескать, стоял всего пять минут, а он был не жравши от самой Москвы. Разумеется, произошло это в то время, когда вагон-ресторан закрыли, как назло, на санитарный час. Ну, вот и сходил, дескать, он в буфет какой-то маленькой станции, чтобы наскоро пообедать там или купить для себя и соседей какого-нибудь тонизирующего напитка. Лимонада, минералки, кефира или кофе, используемого, как известно, для борьбы с накопившейся за пять рейсов подряд усталостью. Вот так следовало проводнику сообщить, не отстал он, а остался в буфете на станции, в багажном отделении или на перроне вокзала. Всякая отправленная попавшим в вытрезвитель проводником телеграмма могла иметь силу документа только в том случае, если ему удавалось договориться с тамошним начальством. Чтобы по месту службы это начальство ничего не сообщило. Это называлось у нас просто: «выкупать телегу, направляемую по месту работы». Каким же надо быть дураком, чтобы решиться в пьяном виде вываливать на ходу поезда шлак из ведра! Когда любая случайность, та же неустойчивость на ногах, к примеру, чревата трагедией. Ведь не Сочи зимой в Могочах, ох не Сочи! Да что уж там Сочи, даже не Рязань. Не зря говорят, что Бог создал Сочи, а чёрт в отместку устроил Сковородино и Могочи. Кстати, а вы бывали в Могочах? Что, ещё не бывали? Вот и хорошо — не ездите туда, ради Бога, умоляю вас. Послушайте моего доброго совета. Я проводник бывалый, многое в жизни повидал. И если я о чём-то прошу вас, вы уж будьте так любезны, к советам моим прислушайтесь. Не пренебрегайте ими ни в коем случае. Ведь зла вам я не желаю. Как бы вас ни уговаривали, какие бы деньги ни предлагали, какие бы звёзды ни сулили вам на погоны хитрые, раскормленные на казённых харчах до поросячьего вида генералы, не соглашайтесь вы с их доводами. Вплоть до угрозы вам трибуналом стойте на своём, не позволяйте генералам себя обмануть. Не дайте им шансов заманить вас сладким, покрытым сверху глазурью пряником в эту коварную, подстроенную для простофиль ловушку. «Не поеду и всё тут!» — твердите в ответ им упрямо, не поддаваясь на провокационные обещания. «А почему это вы не поедете?» — спросят у вас генералы, изображая на харях своих недоумение. «А вот потому, что не поеду!» — отвечайте им смело, с укором глядя в их бесстыжие, привыкшие к регулярному вранью глаза. И всё это по той прозаичной причине, что попасть под трибунал для вас будет куда приятней, чем служить в тамошних краях. Вынужден, кстати, признаться: стоя на площадке тамбура, гораздо позже, не в этой поездке, а уже в следующей, второй или третьей по счёту, разглядывал я эти места зимой. Так вот, доложу вам всё, как есть, приоткрою слегка завесу, скрывающую от внешнего мира эти Богом проклятые места. Да, замёрз я страшно, спорить не буду, едва не превратился в ледышку. Но так ничего толком и не увидел, хотя все глаза проглядел. Ну, ровным счётом, ничего обнаружить мне не удалось, кроме безлюдной, припорошённой снегом широченной степи. Даже на снег в этом безлюдье Бог поскупился. А ведь когда снега нет, земля точно так же, должно быть, промерзает, как и люди, и звери всякие. Ну, просто до самых косточек она промерзает. Вот и меня этот жуткий мороз, тотчас до самого мозга костей так и пронизал. И до сих пор, как услышу я что-то о Могоче, так весь буквально и затрясусь от нестерпимого, проникающего в меня словно с небес вселенского холода. По всему телу моему гусиные цыпки леденящей волной так и пройдут. Вы уж поверьте на слово, болтать впустую, воздух порожняком гонять проводнику восточного Резерва — значит, себя не уважать. До Могочи было ещё далеко, но холод казался куда крепче, чем в столице и в её окрестностях. За Пермью, известное дело, всегда холоднее, чем в ближнем Подмосковье или в центральной европейской полосе. Как подумаешь, что и Пермь осталась позади, ещё холоднее на душе становится. Словно в раскрасневшееся на морозе лицо твоё пригоршней снега со злостью кто-то швырнёт — и захохочет, наслаждаясь беспомощностью твоей. Дальше — больше. Стоит о Красноярске услышать — вообще от стужи так весь и скукожишься, бывало. В ледяшку превращаешься, хотя до Могочи ещё пилить и пилить... Напряжение с топкой усиливается с каждой оставшейся позади станцией. Если в люках мёрзлые комья — пыль, зацепленная ковшом земля, с блестящими крапинками в ней антрацита,— всё это смёрзнется намертво, ломом разбивать придётся, пытаясь хоть что-то наскрести по вагонным сусекам, а наскребёшь эту дрянь — только и потрескивает она в печи, толку никакого. Тепла столько же, сколько от сырых, принесённых с улицы и наколотых на щепы сырых ящиков или досок. То ли дело антрацит. Чёрный, как жёсткие кудряшки на голове у молодого представителя африканской диаспоры. Его можно купить по сходной цене у развозчиков угля. Если деньги на это имеются. И если знаешь об этом. Но я-то был новичком. Как-никак, первый в жизни рейс. Всех этих тайн я пока ещё не знал. Ни о покупке угля, ни о трудностях с топкой. Я был наивен и романтичен. Поэтому и скучать в этом незабываемом рейсе мне не довелось. Мало того, что напарница об угле сама не побеспокоилась, так она и меня не предупредила. Стоило составу разогнаться, предоставив дырявые стены вагонов беспощадным студёным ветрам, как я убедился, что уголь, которым щедро были завалены все стояки нашего вагона, никуда не годится. Поднять температуру таким углём — всё равно, что тянуть за хвост блудливого кота, стремящегося на крышу. Толку от этого никакого. Одна маета. В Вологде подвезли семечек, как называют эту труху антрацитную напополам с землёю, но и чёртовыми семечками температуру поднять не удалось. Хоть караул кричи, вернувшись из тамбура в дежурку. Напарница вернулась снова пьяная. Вдобавок ко всему, её стошнило прямо в купе. Разве трудно было по дороге в рот два пальца сунуть? Зачем делать это в помещении для отдыха? Словно специально добралась до купе и облегчилась там. Пока искал ведро с тряпкой, чтобы за ней убраться, Лариса бухнулась в постель в кителе и в сапогах. Да вскоре и захрапела. Так продолжалось несколько суток. Напивалась, спала, опять напивалась, спала. Мне же поспать приходилось, сидя за столиком в дежурке. Ткнусь головой в стенку покачивающегося из стороны в сторону вагона, дремлю. Я падал от усталости, меня водило из стороны в сторону, но куда было деться? Приходилось тянуть эту суровую проводницкую лямку. Не заметил, как и Сковородино, и Могоча остались позади. Даже не ощутил их холодного дыхания на своей чувственной к подобным вещам шкуре. Для меня всё в этой поездке дышало морозом и отчуждением. Всего насквозь так проморозило, что невозможно даже описать. Любовная страсть к напарнице улетучивалась из души моей как едкий, тошноватый дым из вагонной топки. Рядом с ней (топкой) я, собственно, и дневал, и ночевал. Боже, какой же это неблагодарный труд, когда вот так шуруешь да шуруешь без устали и без отдыха, а толку всё равно с гулькин хвост. В вагонах неумолимо холодает, пассажиры смотрят на тебя неуважительно, почти презирают уже, напарница отсутствует. И всё приближается скорая, неумолимая развязка всей этой грустной поездной истории. Просыпаясь, Лариса тотчас исчезала, а появлялась лишь затем, чтобы как следует отоспаться, набраться сил и опять исчезнуть. И всякий раз напарница приносила с собой шоколадки, горкой выкладывая их на стол из карманов фирменного проводницкого кителя. — Видишь, как меня уважают,— едва выговаривала она, перед тем как в очередной раз брыкнуться в постель, не раздевшись и не стащив с ног сапоги. — Вижу,— отвечал я, не только хмуря лицо, но и хмыкая теперь. Куда и делась моя восторженность при одном лишь её появлении? Наконец, всё это мне порядком надоело. — Слушай,— сказал я самым решительным тоном, опять встретив её с шоколадками, торчащими из кармана,— кончай дурака валять. Я больше так не могу, ты всё же совесть имей. — Да пошёл ты! — ответила она, едва успев выложить шоколадки из кармана. И в то же мгновение замертво свалилась на смятую постель. Будить её было бесполезно. Да и опасно. Один раз, когда я попытался, было, её растормошить и почти привёл в чувства, моя напарница вскочила на ноги и, суетливо стащив с ноги кожаный сапог с острой шпилькой, со всей силы вдруг запулила им в мою сторону. Хорошо, что я сумел от сапога увернуться. Мне повезло, зато досталось какому-то пассажиру. Бедняга из любопытства, должно быть, высунул из купе свою лысую голову, среагировав на хрипловатый крик моей напарницы: «Ах ты, падла! Так вот тебе, получай!» И так мне было жалко и этого лысого господина, ни за что ни про что получившего летящим сапогом в голову, и себя самого. Вот уж не повезло, так не повезло, думаю. И в страшном сне не мог я представить себя в подобной унизительной роли. Но, увы, всё это, действительно, происходило со мной. Это было так же реально, как и усиливающийся с каждым часом мороз за окнами моего вагона. Наверняка пассажиры, запершись в своих купе, думали обо мне чёрт знает что. «Чего это она в него сапог запустила?» — могла прийти кому-нибудь из них в голову справедливая в подобной ситуации мысль. «Да приставал он к ней, наверное»,— ответил бы ему кто-нибудь из соседей, если бы эта мысль была произнесена, предположим, вслух. «Да, все они, кобели, одинаковы». Данное изречение, безусловно, принадлежало бы пожилой женщине, многое в жизни своей повидавшей. «А может, и не приставал он к ней, просто водку они не поделили?» — предположил бы седой ветеран, спутник той пожилой женщины, которая начала первой. «Надо же, такая красивая пара,— сказал бы кто-то из них как бы в заключение,— а так безобразничают!» «Дал бы ты ей по морде как следует»,— советовали мне некоторые проводники из бирюковской бригады. Женщины проявляли ко мне всевозможного рода жалость и искренне выражаемое сочувствие. Стоило мне войти к кому-нибудь из поездных соседей, везде предлагали мне выпить, покушать или покурить за компанию. «Таких, как она, сучек лупить надо,— подсказывала мне, к примеру, соседка наша, Марья Петровна,— а ты всё терпишь да терпишь. Ну что ты за мужик такой. Жёстче с ней будь! Понял?». Я охотно кивал, поддакивал, чай попивал. И обещал, что сегодня же разберусь с этой сукой сполна. «Только ты не тяни с этим, понял?» — «Понял!» — обещал я в полной уверенности, что так всё и будет. Вот приду сейчас в свой вагон, да как врежу ей! Ни разу в жизни не поднимал я на женщин руку. Нелепым было даже представить подобное, но в чём-то Марья Петровна, пожалуй, была права. Когда-то всё же надо переступить себя. На шестой день, а к тому времени мы приближались уже к конечному пункту длительного маршрута, я и вправду не выдержал. Нет, ударить-то её, конечно, я не ударил, но заговорил с напарницей в этот раз не как обычно, а в самых грубых тонах. — Слушай ты, стерва! — закричал я, дождавшись её с очередной попойки, естественно, подшофе, — Я изобью тебя, если ты не прекратишь пьянствовать! Ты поняла меня? — Ах, так значит! — ответила она мне, при этом сыто икнув и ничуть не стушевавшись от моей решительности. — Ну, погоди же... И вместо того, чтобы, как обычно, прилечь, напарница моя, накинув на плечи китель и слегка подкрасив губы, убежала. Прождав её пару часов и убедившись, что всё повторяется в таком же духе, как и обычно, я отправился на очередные поиски. Обнаружил её в соседнем вагоне, в пятом купе. Лариса расположилась в весёлой компании с дембелями. Кто из нас не знает, что они представляют собой — эти, возвращающиеся со службы домой дембеля? Шестые сутки доблестные воины всё расслаблялись и расслаблялись. Кодла уже настолько была пьяна, что разговаривать все в ней пытались одновременно, стремясь один другого переорать. Из-за этого крика никто из них как раз друг друга и не понимал. А пили они шампанское, поскольку рядом находилась красивая дама. На закуску лежала на столике единственная шоколадка. Остальные шоколадки торчали уже из кармана кителя моей напарницы. Обнаружив меня на пороге купе, Лариса безуспешно попыталась приподняться из-за столика. Она была в обычном своём состоянии, близком к полной отключке. — Мужики, а вот и он, этот... (тут последовало нецензурное словечко в мой адрес),— дайте-ка ему как следует, чтоб он... Лариса не договорила, у неё на это не хватило сил, да и язык, по всей видимости, давно уж был ей непослушен. С первого взгляда её собутыльники готовы были глотку перегрызть кому угодно... Да хоть и самому министру обороны. Если бы, к несчастью своему, он подвернулся им на глаза с приказом, скажем, об отмене демобилизации. Одно слово, десантура... Тут и добавить нечего. Ужасные это, судя по всему, войска... Иногда при одном лишь виде их мне казалось, что парни эти весь мир, если бы только захотели, на уши бы поставили. Для них это не проблема: только ремни на руки намотать — и вперёд. И особенно страшны десантники в момент, когда они в таком расслабленном состоянии объявляются, перекрывая своими могучими телами все проходы и выходы в каком-нибудь тесном и замкнутом пространстве. Это и вагона касается, ведь тут бежать от них некуда. Это то и дело случается с ними после службы, по пути к родному дому, где ждёт их море вина, тысячи женщин и полная, бля, свобода... Пока же им скучно, не на ком почесать свои изрядно тренированные на учениях и в боях меж собой кулаки. А тут и я. Ну, чем не подходящий объект для расслабления? Признаться, я слегка растерялся, представив себе последствия этой разборки. Только этого мне не хватало для полного счастья, пасть жертвой собственной неосмотрительности. Но стоило нам выйти в коридор, где я уже почувствовал тот неприятный холодок на спине, который ничего хорошего не сулил человеку, не умеющему драться так, как умели драться они, дело, к счастью, закончилось неожиданно мирно. Выяснилось, что Лариса договорилась за два стольника провести у них в купе ночь. Со всеми. — Ты, братан, оставь нам эту суку,— обратился один из них ко мне, облокотясь на моё уставшее от поездной работы плечо тяжелой своей, ну прямо как ковш экскаватора, пятернёй. А другой, мощно дыша мне в лицо сложным перегаром, добавил в полной уверенности в собственных силах: — А мы её тут враз угомоним. Стоит ли говорить, что я не стал возражать? Да попробуй тут возрази! К тому же, какой смысл был препятствовать незамысловатым замыслам этих мускулистых самцов, тем более, если она сама всё это рисковое мероприятие и организовала? Мне уже было всё равно, что она там задумала, как, с кем и за сколько. Хоть отдохну немного, пока она там со всеми-то... Вернувшись к себе в вагон, я прилег на нижней полке, сбросив бельевые мешки под окно. Но сон долго не шёл ко мне. Я уже и баранов считал, и расслаблял по всякому мышцы лица и тела, пользуясь рекомендациями небезызвестного доцента Леви. И, наконец, сам не знаю, благодаря чему, всё же мне удалось пару часов прикорнуть. Пришла она перед рассветом. Я несколько раз просыпался, ходил к топке, пил чай, принимал грязное бельё у пассажиров, готовящихся к высадке. Высаживал их, напялив на голову фуражку с кокардой. Встречал новых пассажиров, выдавал белье, места указывал, чаем поил. Пару раз мне пришлось пробивать раковину унитаза докрасна раскалённой пикой. Её приход я так и не заметил. Обнаружил Ларису недвижимо лежащей на нижней полке. Выходит, что они сделали своё дело. Как и обещали. От неё за версту разило винищем и спермой. Меня от всех этих запахов едва не стошнило. Находиться в одном купе с этой... Мне стало противно, и я вышел в коридор. И закурил там. Накурившись до тошноты, я прошёл к топке, открыл дверцу, подбросил угля и, пошуровав там кочергой, вернулся в дежурку. Уселся на привычном для себя месте, за столиком у обледеневшего окна. Отсыпалась моя напарница в этот раз недолго. Поднялась она через пару часов. Её появление передо мной оказалось для меня настолько неожиданным, что я даже привстал со своего жёсткого сиденья. Но ещё больше удивило меня то, что в руке у моей напарницы обнаружился веник. Вот это уже было похоже просто на сказку. Сознаюсь: у меня отвисла челюсть. Ещё бы, Лариса подметала в коридоре вагона. Дальше — больше. Она растопила печурку кипятильника. Тут я уж не выдержал: покинул дежурку, которая надоела мне до чёртиков, и вошел в купе для отдыха проводников. И без раздумий свалился на примятую постель, так же, не раздеваясь, как и моя пьяная напарница. Усталость накопилась за эти дни невероятная, я уже спать не мог от этой усталости. Бывает так — и хочешь прилечь и уснуть, очень хочешь. Ну, просто так, что невозможно передать словами, а вот никак почему-то не удается. И тут не помогут ни успокаивающие средства, ни мудрые советы доцента Леви, ни условно отсчитываемые барашки. Глаза просто не закрываются, веки дрожат, подрагивая от напряжения, в голове тяжесть возникает свинцовая, и сердце бьется так учащённо, словно ты марафон только что пробежал. От кофе всё это, от перенапряжения, от тяжелых мыслей. Лежишь, по старинке считаешь про себя то баранов, то пассажиров, а то и тонкостенные стаканы с подстаканниками мельхиоровыми. Но никакого эффекта от всей этой изнурительной математики, да хоть всех их пересчитай поочередно: и баранов, и пассажиров, и пакеты с бельём — всё бесполезно. Сна-то ни в одном глазу. Она принялась разносить по купе чай с печеньем и сахар в дорожных пакетиках. Об этом можно было догадаться по частому звяканью мельхиоровых подстаканников, от опускаемых в стаканы чайных ложечек и по характерному шуму, издаваемому льющейся из краника кипятильника воды. Я почти задремал уже. Лариса неслышно вошла в купе. А сон у меня чуткий, я услышал это и чуть приоткрыл веки. На подносе были чай, шоколадка и горка пакетиков с сахаром. Чудно: моя преобразившаяся напарница предложила мне чай. С шоколадкой или с сахаром, на выбор. И дело даже не в этом, а в том, пожалуй, что обратилась ко мне Лариса голосом виноватым, ласковым. Как будто мы с ней и не ссорились никогда, и снятым с ноги сапогом она в меня не швыряла. Прямо-таки ангелочек в мини-юбке и с подкрашенными губами. Я отказался от её чая. И отвернулся. А вскоре и вправду, сам того не заметив, уснул. Причём крепко так уснул, надолго. Весь с головой провалился в затяжной, беспрерывный сон. Тут хоть из пушки стреляй, а хоть и с самой красивой во всём мире женщиной предложи переспать, бесполезно. Я и глаз бы не открыл, чтоб на неё хотя бы взглянуть. Всю оставшуюся часть пути мы почти не разговаривали. И, к счастью, никогда больше не встречались. |
|