|
|
||
МАЛЕНЬКИЙ САМУРАЙЧИК Как обещал ещё летом, Николай Витальевич пригласил Ядвигу на дачу. Думал, она откажется ехать ближе к зиме, но ошибся. Ядвига приняла его предложение, и он был в восторге. Знакомы они были чуть больше полгода. Ядвига ему о себе ничего не рассказывала. Николай Витальевич мог только догадываться, что кто-то из её родителей был родом из Речи Посполитой. Их отношения можно было назвать дружескими. До постели дело не дошло. Николай Витальевич хотел бы добиться большего, но торопить события, известно,— только себе вредить. Ехать на дачу Ядвига решила не одна. Взяла с собой дочку Оксану. И дочка её была такой же красавицей, как и сама она. Николай Витальевич понимал, что Оксана взята Ядвигой для страховки. Мало ли чего можно ждать от влюблённого по уши одинокого мужчины? Захватила Ядвига и племянника Андрюшу — непоседливого пятилетнего мальчика. Встретившись с этим мальцом у машины, Николай Витальевич растерялся, не зная, как совладать с его неуёмной фантазией и прытью. Он и сам в детстве был шустрым, но Андрюша своей активностью превосходил Николая Витальевича по всем статьям. Пока они добирались до дачи, Андрюша успел поделиться с новым приятелем некоторыми соображениями о прочтённых книгах. Оказалось, что сказки для него давно пройденный этап. Теперь он увлёкся романами Дюма и Жюль Верна. Не всё ему в этих книгах было понятно, но чтение толстых романов доставляло Андрюше удовольствие. Вопросы же, задаваемые племяшом, ставили Николая Витальевича в тупик. Они были неожиданны и не так просты, как могли показаться с первого взгляда. — Вот вы помните, как звали трёх богатырей? — спросил Андрюша, когда они, миновав озеро, вдоль свежевспаханного под озимые поля поднимались вверх, к деревне Никитино. — Ну, предположим, что помню,— ответил Николай Витальевич, незаметно переглянувшись с Ядвигой, она сидела с ним рядом,— Илья Муромец, Добрыня Никитич и Алёша Попович. По-моему, об этом теперь каждый знает. — Хорошо,— кивнул Андрюша одобрительно и вдруг задал ещё вопрос, который и был, наверное, им заготовлен c самого начала. Трудно было понять причину его возникновения в голове у маленького эрудита: то ли мальчик желал поймать своего нового друга на незнании предмета, то ли просто пытался продемонстрировать собственные познания. — А вот вы помните, как звали сыновей Алёши Поповича? — спросил он, глядя на Николая Витальевича с самым серьёзным выражением на лице. Так, словно для него ответ его взрослого приятеля был очень важен. Николай Витальевич на какое-то время вынужден был всерьёз задуматься. — А что, разве у Алёши Поповича были сыновья? — спросил он, так и не отыскав в памяти ответа на прямой и, казалось бы, простой вопрос малыша. — Ну, а как же! — воскликнул Андрюша с возмущением,— Конечно же, были. — Ну, не знаю даже,— в конце концов, вынужден был беспомощно развести руками Николай Витальевич,— признаться, что-то я не припомню... Ну, честное слово, не знаю. — Эх вы! — разочарованно вздохнув, произнёс Андрюша,— Так вот, запомните: одного из сыновей Поповича звали Ратмир, а другого звали Русланом. Вам понятно? — Да, понятно. Ну, как же... — Вот так вот,— взглянув на него, лукаво улыбнулась Ядвига,— а представляешь, каково нам достаётся? Оказавшись на даче, Андрюша затеял какую-то свою маловразумительную с первого взгляда игру. С корабля на бал, как говорят. Николай Витальевич испытал на себе все прелести этого не совсем понятного действа, в котором лично ему была отведена роль жалкого презренного труса. Зато для себя племяш Ядвиги выбрал роль мужественного самурая. И чтобы соответствовать роли, он приказал Николаю Витальевичу, который маленьким ножичком строгал щепки на растопку, вырезать для него из соснового поленца трёхгранный меч. Андрюша, не позволяя ему опомниться, выхватывал из рук Николая Витальевича щепки, и вскоре у него их уже было с пяток. — У каждого самурая должен быть при себе настоящий меч! — безапелляционно заявил юный приятель. Деревянный трёхгранник, по словам Андрюши, как раз и мог послужить ему таким мечом. С трудом уговорил его Николай Витальевич оставить только одну, самую подходящую для меча щепку. — Мне же надо баньку натопить, для мангала щепки нужны,— умолял Николай Витальевич,— а ты у меня всё забираешь! Ну, нельзя же так! Дай мне возможность исполнить своё обещание. — Это какое ещё обещание у тебя, интересно? — Обещание вкусными шашлыками вас накормить. — Ну, так и накормишь, — облизнувшись, разрешил малыш,— кто же тебе мешает? Но возвращать щепки Андрюша не спешил. Он увёртывался, вертел отобранные щепки в руках, определяя на глазок ценность каждой с точки зрения самурая. Это входило в условия затеянной игры. Он был мужественным воином, который обязан выбрать из множества сортов сталь, необходимую для изготовления острого самурайского меча. Наконец, по известным только ему одному признакам он оставил ту щепку, которая соответствовала всем требованиям. Пока он выбирал подходящую щепку для меча, Николай Витальевич успел наколоть новых щепок и, не мешкая, разжёг огонь в мангале и в банной печурке. Затем несколько раз прошёлся с ведром к колодцу за водой для бани. А его новый друг, ухватив Николая Витальевича за рукав свитера, капризно надул губы и напомнил ему об обещанном мече. — Ну, ты же обещал мне,— сказал он с обидой в голосе,— ну, Коля, ну я же тебя прошу. Мне нужен меч, ты это понимаешь? Пришлось Николаю Витальевичу повозиться и со щепкой, выбранной Андрюшей. Он её уже и обстругивал с трёх сторон, и укорачивал, и делал нарезки на предполагаемой ручке, но никак не мог взять в толк, чего хочет от него маленький самурайчик. Лишь с третьей попытки он угодил разборчивому заказчику. Андрюша придирчиво опробовал лезвие меча пальцем и благосклонно отозвался о его качестве: — Ну вот, меч ты мне вырезал мировой,— сказал он с поощрительной улыбкой на лице,— молодец. Я вот что тебе, Коля, скажу: ты, Коля, настоящий самурай. Пока Николай Витальевич и маленький самурайчик занимались мужскими делами, дамы безвылазно находились в доме. Там пылала жаром печка. Ядвига почистила картошку и перемыла бывшую в посудном шкафу посуду. А Оксана всё никак не могла согреться. Она надела толстые шерстяные носки и не отходила от раскалённой плиты. Сам Николай Витальевич находился в постоянном движении: от одного огня он перемещался к другому. И вскоре даже вспотел. Странно казалось ему, что кто-то трясётся от холода в то время, когда он снял с себя всю верхнюю одежду. Вскоре вода в чайнике вскипела, Николай Витальевич сделал заварку, предложив дамам на выбор два сорта чая. Оба были хороши, и зелёный, и чёрный. Ядвига заказала зелёный; его запах показался ей приятнее. Оксана же, несмотря на то, что замёрзла, от чая наотрез отказалась. Выяснилось, что она очень голодна. Только одну говяжью котлетку и съела. И ту — тайком от мамы, как выяснилось. Да и Ядвига с утра всего лишь чашку кофе выпила. Как они и договорились накануне. Ведь Николай Витальевич попросил их ничего не есть, обещая, что приготовит гостям такие вкусные шашлыки, что у них при виде их просто слюнки потекут. Теперь он почувствовал вину перед ними: кроме шашлыков, он их угостить ничем больше не мог. Хотя бы бутербродами. — Скоро ли будут шашлыки? — спросила Оксана, даже не взглянув на хозяина дачи, предлагающего дамам чай вместо еды. — Скоро,— ответил он неуверенно,— вот как только угли в мангале появятся, так и стану их жарить. Но появлению в мангале углей мешала активность маленького приятеля, темпераментно играющего роль мужественного самурая. Николай Витальевич не стал бы отрицать, что маленький самурайчик внёс определённую лепту в то благородное дело, которым Николай Витальевич всё это время занимался. На какое-то время его удалось увлечь заготовкой дров для костра в жаровне, потому что это стало малышу очень интересно. С удовольствием он сходил несколько раз к поленнице. Носил маленький самурайчик несколько поленцев за одну ходку. Зато принёс в итоге их даже лишку, явно перестарался. Лишние дрова Николай Витальевич, впрочем, перенёс в баню. Его не оставляла надежда, что прекрасные гостьи, Ядвига с Оксаной, решат всё-таки попариться. Вдруг они соблазнятся запахом эвкалиптового масла, банным духом и распаренным в тазике дубовым веником? Дров Николай Витальевич для бани не жалел. В банном деле, как известно, лучше маленький Ташкент, чем большая Сибирь. А вот как накапает он в ковшик с кипятком эвкалиптового масла, да как плеснёт его на камни, тогда уж точно им не удержаться! Придут, куда денутся. Пока Николай Витальевич занимался баней и шашлыками, маленький самурайчик преследовал его по пятам. Николай Витальевич к баньке направится — и маленький самурайчик туда же. Он к дровяной поленнице — и тот вслед за ним. Опередит его маленький самурайчик, станет на пути Николая Витальевича, да мечом перед носом его, знай себе, размахивает. — Защищайся, презренный трус! — кричит, что есть сил.— Если ты не боишься меня, так защищайся! А Николай Витальевич торопится, защищаться от маленького самурайчика у него нет никакой возможности. Он бы и рад, но дрова несёт к печке, их же подбросить надо скорей, а то уж, поди, прогорели они. Да и воду в тазики из вёдер перелить бы тоже не мешало. Ну, и в бак ведёрко воды добавить. Чтоб тепла от её кипения в баке было больше. А там и веник с чердака над баней достать, глядишь, и потребуется, да в кипятке бы его замочить. В самый раз после шашлыков он и распарится уже. Николай Витальевич суетится, туда-сюда мотается, а маленький самурайчик у него под ногами путается. То сзади объявится, выскочив, как чёртик из табакерки, да подтолкнёт Николая Витальевича так, что тот едва на ногах удержится. А то сбоку вдруг возникнет, так и норовя в глаз деревяшкой ткнуть. А дорога-то скользкая. Накануне снежок выпал, и подморозило слегка. Так что можно было и поскользнуться запросто. — Сейчас я тебе кишки выпущу! — кричит маленький самурайчик, размахивая перед носом Николая Витальевича мечом, и тот его уже откровенно боится. Вдруг он глаз ему выткнёт отточенной деревяшкой своей? И Николай Витальевич вынужден резко притормаживать, замирать на месте, увёртываться по-всякому от деревянного меча, подыгрывать вынужден он маленькому самурайчику. — Это харакири называется,— серьёзно отвечает он Андрюше, пытаясь выглядеть достойно, и в то же время боясь оступиться на обледеневшей бетонной плите,— харакири они лично себе делали, но не врагам. Понял? Произнёс — и смотрит на своего юного друга сверху вниз. Маленький самурайчик на какое-то время задумался. Должно быть, переваривал неожиданную и неприятную информацию. — Но ты же мой друг! — кричит Андрюша после паузы, найдя достойный ответ. — Не бойся, я тебя не обижу! Мы же оба с тобой самураи. Только ты трусливый самурай, а я самурай смелый. Понял? — Понял,— отвечает Николай Витальевич, из последних сил стараясь не выходить из отведённой роли.— Кто бы и сомневался в этом? — говорит.— Конечно, понял. Когда вода в баке закипела, Николай Витальевич предложил дамам всё-таки слегка попариться до шашлыков. Ну, хотя бы для вида. Но дамы категорически от бани отказались. В оправдание отказа было названо много причин, одна из них — они не готовы. Николай Витальевич не нажимал. Нет так нет. Он наспех попарился в одиночестве. Юный же друг его, маленький самурайчик, горячего пара испугался. Лишь чуть приоткрыл дверь в парилку, да тут же и попятился обратно к выходу. — Настоящие самураи умываются только снегом,— гордо произнёс он, застыв в нерешительности по ту сторону банной двери,— это трусы и неженки моются в горячей воде! Понял? — А кто бы и сомневался в этом,— угодливо подтвердил Николай Витальевич. Он не знал, как самураи относились к банным процедурам. Возможно, маленький самурайчик и прав. Известно, что самураи в повседневной жизни были непревзойдёнными аскетами. Никаких поблажек собственному телу! Нежности им не были свойственны. Но разве невыносимый жар — для неженок? Раскрасневшийся, свеженький, с морозца, он вошёл в дом и ещё раз предложил прекрасным дамам хотя бы насладиться ароматом эвкалипта, но ему вновь отказали. Зря он демонстрировал им этот приятный, освежающий запах, которым успел пропитаться, сидя на банной полке. — Как-нибудь в другой раз обязательно подышим,— пообещала Ядвига. А Оксана ещё раз поинтересовалась, когда же будут обещанные шашлыки. — Минут через пять,— ответил Николай Витальевич. Шашлыки и вправду были почти готовы. Требовалось малость потомить их на слабом жару. Он поворачивал с боку на бок шампуры, сбрызгивал сочащееся над углями мясо оставшимся в кастрюльке рассолом. Да Бог с ней, с баней, думал Николай Витальевич, колдуя над мангалом. Главное, что Ядвига не против ещё раз приехать сюда. Возможно, без детей, на пару с хозяином. Вот это было бы просто замечательно. Ну что ж, он в таком случае даже рад такому нетвёрдому обещанию. Роль, отведённая Николаю Витальевичу настырным, чрезмерно оживлённым другом, была не очень приятной. Кому понравится быть трусливым и презренным в глазах остальных самураем? Чтобы иметь повод доказать его трусость, маленький самурайчик требовал от Николая Витальевича каких-нибудь оскорблений. Николай Витальевич никак не мог взять в толк, чего желает от него этот маленький деспот. — Ну, чего ты хочешь? — недоумённо разводил он руками.— Я что-то никак не пойму. — Я хочу, чтоб ты оскорбил меня какими-то недостойными моих ушей словами! — терпеливо втолковывал маленький самурайчик.— Ну, как ты этого не можешь понять! Ну, скажи мне что-нибудь оскорбительное! — Например? — Ну, например, что я плохой самурай. Глупый самурай, недостойный носить вот этот меч.— Маленький самурайчик продемонстрировал ему деревянный трёхгранник. — Хорошо,— отвечал Николай Витальевич,— ты отвратительный самурай, да ты вообще не самурай. Ты комнатный самурай... вот так. Понял? Ты засушенный Шварценеггер, ты... — Хватит!!! Ты меня уже оскорбил!! — перебив его, завизжал маленький самурайчик.— Да ты и представить не можешь, что я сейчас с тобой сделаю! Да я изрежу тебя на самые мелкие кусочки. И я тебе выпущу все твои кишки. А ну, убегай от меня скорее! Слышишь, подлый трус? Убегай, пока я до тебя не добрался! И с визгом «банзай!» маленький самурайчик бросился в погоню за Николаем Витальевичем, вынужденным ему на бегу подыгрывать. Они носились то у дома, то вокруг машины, то мчались к поленницам дров у стенки сарая и за баней. Маленький самурайчик подстерегал Николая Витальевича за припорошёнными снегом деревцами, за углом дома, у крыльца, внезапно выскакивал прямо перед носом. Пользуясь добродушием хозяина, маленький бесёнок вконец обнаглел. Чего он только не вытворял. Хуже всего было то, что он путался под ногами, мешая Николаю Витальевичу заниматься делом. К тому же маленький самурайчик визжал так истерично и громко, что уши иногда закладывало. Да плюс ко всему энергично размахивал руками в непосредственной близости от лица Николая Витальевича. А ведь в руке его был выструганный деревянный трёхгранник. Вот и приходилось взрослому приятелю маленького самурайчика внимательно следить за всеми движениями неуравновешенного, неуправляемого ребёнка, не желающего знать слов: «нельзя!», «достаточно», «надоело». Ему казалось, что никогда он не перестанет исполнять эту утомляющую и неприглядную роль жалкого труса, вынужденного повторять всякую чепуху, возникающую в голове взбалмошного мальчишки. Они несколько раз входили в дом. Николай Витальевич — чтобы проведать женщин, а маленький самурайчик вслед за ним, этаким назойливым хвостиком. Пару раз ему досталось от Оксаны за то, что, увлечённый игрой, он оставлял дверь распахнутой. Бессмысленно было напоминать маленькому самурайчику, что дверь надо всякий раз закрывать, что из комнаты уходит тепло. Всё бесполезно: он был в таком образе, в котором считалось недостойным кому-нибудь подчиняться. А может, он просто забывал о двери, грозной тенью опять и опять возникая на пороге, как только в доме оказывался его взрослый друг. — А вот он и я! — пронзительно визжал маленький самурайчик с порога, вбежав тотчас вслед за Николаем Витальевичем, принёсшим охапку дров для пылающей печки.— Сейчас я кишки тебе буду выпускать! Ты понял? Вскоре шашлыки доспели, и он внёс их в дом. От запаха искусно прожаренных кусков мяса кружилась голова. Да он и сам так проголодался, что готов был глотать их, не разжёвывая. Но рядом с очаровательными гостьями вынужден был вести себя сдержанно. Они с аппетитом поели, но не давясь мясом, а аккуратно и тщательно прожёвывая его. Как и в любом добропорядочном семействе. Пили красное полусладкое. На этикетке было что-то французское, импрессионистский пейзаж. Пили вино с удовольствием — ведь у них к этому вину были сочные, как и обещал он, прямо тающие во рту шашлыки. После еды они с маленьким самурайчиком опять вышли на улицу. Игра продолжилась. Только теперь передвигаться Николаю Витальевичу стало куда труднее, чем раньше. Ведь он сытно поел, впору бы и на диванчике полежать. А маленькому самурайчику хоть бы хны. Всё ему нипочём. Носится по двору, визжит, под ногами путается, требует чего-то и ждёт исполнения. И всё-то его раздражает, всё вызывает в нём негодование. А тут смотрит Николай Витальевич: замер он вдруг на месте, огляделся вокруг, словно чего-то искал, а потом съёжился, головой поник, да как бросится бежать к входной двери. Эта дверь из железа, крашенная чёрной краской, местами уже облупившейся. Маленький самурайчик не успел добежать до туалета, приспособленного хозяином дачи в углу прихожей. Николай Витальевич не сразу сообразил, что произошло. Только что непримиримого, не терпящего возражений маленького самурайчика нельзя было узнать. Николай Витальевич вошёл вслед за ним. Вдруг у юного друга прихватило живот? Только этого не хватало. Он вошёл в дом. Маленький самурайчик при виде приятеля совсем раскис. Ядвига бесцеремонно раздевала его. Уложив животом на коленку, она стаскивала с притихшего племяша намоченные одёжки. Обнаружив краем глаза Николая Витальевича, маленький самурайчик приказал ему отвернуться. — Почему? — спросил тот с удивлением. — А мне, понимаешь ли, стыдно,— честно признался маленький самурайчик, сверкая голенькой задницей. — Ничего страшного,— успокоил Андрюшу Николай Витальевич, и тут же придумал историю, которая могла бы успокоить самолюбие маленького самурайчика.— Дело в том, Андрюша,— начал он издалека,— что много лет назад и я пытался стать самураем. Но для этого мне пришлось писать заявление. Маленький самурайчик слушал его, не перебивая. — После рассмотрения моего заявления,— продолжал Николай Витальевич,— мне дали анкету. Эту анкету я был обязан заполнить честно, ничего не утаивая от старых, многое повидавших самураев, входящих в состав комиссии. В одном из пунктов анкеты я прочёл такой неожиданный для себя вопрос: «Обсикивались ли вы в детстве?» — Ну и как ты на него ответил? — насторожился Андрюша. — Я соврал,— признался Николай Витальевич,— я написал, что никогда не обсикивался. — А что же было дальше? Продолжай. Я тебя слушаю. — Увы, мне отказали в приёме,— вздохнув, сказал Николай Витальевич. — А почему же тебя не приняли? — Да потому меня и не приняли, что я соврал им! — Ты им соврал? — оживился маленький самурайчик.— Так, значит, и ты тоже обсикивался? — Да ещё как! И не раз даже! — заявил Николай Витальевич, да так убедительно, что в это невозможно было не поверить. И в подтверждение слов стыдливо опустил голову. После этого признания Андрюша заметно прибодрился. В стареньких спортивных брюках Николая Витальевича, в которые его обрядила Ядвига, он выглядел не так воинственно. Особенно на фоне штанов, колготок и трусиков, висящих для просушки на верёвке у печки. — И вот что я узнал,— продолжал Николай Витальевич,— оказывается, стыдно не обсикиваться, а врать, что этого с тобой никогда не было. — Так, значит, я ещё смогу стать настоящим самураем? — воскликнул маленький самурайчик уже почти весело. — Ещё каким! — подтвердил Николай Витальевич.— Но только при одном условии, если ты не будешь никогда врать! После шашлыков пили чай, играли в карты. Можно было уже отъезжать, но пришлось ждать, когда подсохнут штаны и колготки маленького самурайчика. На это ушло больше часа. В комнате стало жарко. Николаю Витальевичу не хотелось уезжать, но он понимал, что гостей вряд ли удастся оставить на ночлег. Вернулись домой в сумерках. Николай Витальевич проводил Ядвигу, Оксану и воспрянувшего духом Андрюшу к подъезду. Затем поставил машину в гараж и вернулся домой. Настроение было среднее, хотелось чего-то более существенного, а оно опять откладывалось на неопределённый срок. В эту ночь ближе к рассвету он вышел на улицу за сигаретами. Не мог уснуть, думал о ней. Выключив свет, лежал на диване с открытыми глазами. В некоторых окнах соседнего дома зажёгся свет. Это означало приближение следующего дня. Дня ожидания её звонка. Ему стало тоскливо, и он решил прогуляться. Лифт не работал. Чертыхнувшись, он спустился с девятого этажа по лестнице и оказался на улице. Там было темно, прохладно и скользко. Всю ночь, оказывается, шёл мокрый снег, а к утру подморозило. Асфальт покрылся опасной ледяной коркой. Редкие прохожие сиротливо жались к краям пешеходных дорожек, где сохранилась ещё оголённая земля с остатками промёрзшей до корней травы. Николай Витальевич осторожно шёл по знакомой улице. Он старался сохранять равновесие и не свалиться на дороге, неровной от слоёв замёрзшей грязи, много раз изрытой вдоль и поперёк ковшами бульдозеров. Прохожие незаметно исчезали из поля зрения, все они торопились — кто к троллейбусу, кто к дежурному автобусу. Хорошенькие женщины, на которых приятно было бы взглянуть в столь ранний час, ещё спали. Возле недавно открытого супермаркета злые к работе грузчики громко звякали стеклянными бутылками. Слышен был сочный мат, грохотанье сдвигаемых ящиков, мерный рокот движка. Дворники старательно соскребали с асфальта лёд металлическими скребками, а после шаркали по нему распотрошёнными мётлами. Седенькая киоскёрша принялась со скрипом открывать поржавевшие в петлях ставни. Николай Витальевич наслаждался свежим морозным воздухом, даже скользкий асфальт не мог испортить ему настроение. Совсем немного, лишь несколько шагов, осталось пройти к зданию, где был круглосуточный магазин. Там всегда собирались толпы подростков. Они визжали всю ночь, орали пьяными голосами вразнобой гадости, швыряли на дорогу бутылки из-под выпитого пива. Сейчас их, к счастью, не было, они уже разошлись. Ему осталось преодолеть последние три ступеньки. И вдруг с диким воплем: «Банзай!» из-за угла выскочил, как чёртик из табакерки, маленький Андрюша. — А-а-а-а! Сейчас я вспорю тебе кишки! — заорал он так, что у Николая Витальевича заложило уши.— Если ты не трус, защищайся! — услышал он знакомый боевой клич и от неожиданности испугался. У него подогнулись колени. Не удержав равновесия, Николай Витальевич оступился и завалился всем телом набок. Одна нога, скользнув на неровности, ушла вперёд, вторая, напротив, отъехала в сторону. Николай Витальевич почувствовал, что падает. И он свалился, пребольно ударившись левым боком о твёрдую промёрзшую землю. Дальнейшее от Николая Витальевича не зависело. Запомнилось лишь чёткое ощущение, что маленький самурайчик крепко ухватил его за ворот толстой кожаной куртки. Николай Витальевич к тому времени совсем не чувствовал тела, поэтому не мог оказать малышу сопротивление. Пользуясь его беззащитностью, тот резво потащил за собой распластавшееся на льду тело. Николай Витальевич поразился этой прыти больше, чем своей беспомощности. Откуда в нём такая невероятная для мальчишки сила? Должно быть, странно было наблюдать эту картину случайным прохожим! Подумать только, хрупкий пятилетний мальчик почти без всяких усилий тащит за собой взрослого человека. Словно и не весил этот человек более девяноста килограмм. Словно несчастный Николай Витальевич был пушинкой или мягкой перьевой подушкой, скользящей по подмёрзшей земле. Николай Витальевич почувствовал в теле необычайную лёгкость. Так бывает, когда человек долгое время куда-то проваливается и вместе с ужасным ожиданием конца испытывает лёгкость, или если он — на заднем сиденье такси, стремительно несущегося с крутого обрыва. Николай Витальевич это сладкое ощущение испытывал не однажды, когда жил в Киеве. Там были такие длинные и крутые спуски, особенно на Подоле и в центре города, что дух от спуска захватывало! Только и слышно было, как шелестят протекторы по скользкому, смоченному мелким осенним дождём асфальту. И жутко, и сладко одновременно. Очнулся Николай Витальевич не на улице, а в своей квартире. Он лежал не на диване, а на полу между большой комнатой и прихожей. Он тотчас попытался встать, но ноги не подчинялись, подкашивались, разъезжались по скользкому линолеуму, как, впрочем, и руки. Чудовищно грузное тело неумолимо стремилось к полу. Особенно тяжёлой казалась голова. Прямо чугунной была. Что же с ним происходит? Почему он лежит на полу, откуда эта тяжесть в голове, и что, вообще, с ним случилось? Он ещё раз попытался встать, но не тут-то было. Что-то держало его, лишало возможности двигаться. Он плохо различал предметы в комнате. Зрение резко ухудшилось. Неужели не удастся добраться до тумбочки с телефоном? Николай Витальевич с огромным трудом сделал ещё попытку приподняться на локтях, но это ему опять не удалось. И тут Николай Витальевич впервые почувствовал страх. Кончилась лёгкость, которая ощущалась при движении за маленьким самурайчиком. Наверное, со мной случился инсульт, подумал Николай Витальевич, я часто слышал о тяжёлых последствиях при этом недуге, но не имел никакого о нём представления. У меня пока, слава Богу, не было даже инфаркта, а тут сразу целое кровоизлияние в мозг... Как иначе объяснить состояние, которое испытывал Николай Витальевич, лёжа на полу и будучи не в силах двигаться даже ползком. Чтобы добраться до тумбочки, которую он видел: она расплывалась в глазах, дрожали контуры её, грозя вот-вот исчезнуть. И эта тяжесть, нелепость движений, и беспомощность, характерные для инсульта приметы. Надо срочно что-то предпринимать, подумал он, иначе крышка! Чего стоило дотянуться до телефона на тумбочке в большой комнате! На пути к нему, показавшимся ему дорогой на каторгу или на луну, он обнаружил, что паралич завладел не только головой, но и левой стороной тела. Он перестал её чувствовать, и она мёртвым грузом повисла на ещё подвижной, но очень ослабевшей правой стороне. Он из последних сил вытягивал вперёд правую руку, упирался пальцами в пол, а заодно и правой ногой. Сантиметр за сантиметром он подтягивал себя вперёд. И ценой героических усилий он к телефону, наконец, дополз. Телефон показался ему странным, необычным. Всё теперь казалось ему не таким, как всегда. Вместо привычной клавиатуры из цифр он обнаружил нечто невиданное. Цифры чередовались с крошечными буковками. Это ещё куда бы ни шло. Раньше подобные телефоны имели место быть. Удивляло наличие одних и тех же цифр и букв в двух, трёх и даже четырёх экземплярах. Среди них были и крупные, и мелкие, и ещё мельче. Прямо шарада какая-то, подумал Николай Витальевич, и как же мне набрать заветные для смертельно больного человека 0-3? Неужели на этот счёт существуют какие-то особые комбинации? Скажем, одна цифра должна быть маленькой, а другая — большой, средней или самой большой. Или обе должны быть большие? А может, обе как раз маленькие? Тогда зачем там ещё и большие? Он вспотел от напряжения и на всякий случай решил испробовать все возможные варианты. Хватит ли ему сил дождаться какого-нибудь результата? Успеет ли? Он чувствовал себя всё хуже. Несомненно, сказывались последствия инсульта. Набрал «0-3» или «0-з». Одна циферка была большая, а вторая — маленькая. Он уже не был ни в чём уверен. Плохое самочувствие, слабеющее с каждым мгновением зрение... Кажется, он сделал всё как, как надо, хотя на сто процентов не был уверен. Возможно, ему не удалось дотянуться до нужных цифр пальцем правой руки. Зрение, пока он набирал цифры, стало ухудшаться неожиданно резко. Он почти уже не видел ни цифр, ни комнаты, ни света из окна в доме напротив. Вторую циферку придавил он почти в темноте. Ослепший, почти неподвижный, лежал он на полу, а в руке была крепко зажата трубка, от которой зависела теперь вся его жизнь. Он напряжённо вслушивался в неразборчивые, невнятные звуки из трубки. Они были похожи на журчание воды в туалете, на дребезжание не снятой вовремя с диска патефонной пластинки, на шорох подкрадывающегося к телу неизвестного существа. Он терпеливо ждал голоса дежурной по «скорой помощи». Что ему ещё оставалось? Как же всё зыбко, ненадёжно, пугающе. Жизнь вот-вот могла оборваться. Из трубки раздались более-менее внятные звуки. Это были гудки. Слава Богу, длинные. Хуже, если бы они оказались короткими. Уж если у них занято, то надолго. Похоже, он всё-таки дозвонился. Но куда? Кто возьмёт трубку? Как они медлительны! Наконец, длинные гудки прекратились. Он ждал голоса. Милого, женственного. Но из трубки послышались типичные звуки застолья. Неужели он всё-таки ошибся? И тогда он заговорил сам. Каждый звук из его сжатого стальными тисками горла давался с огромным трудом: — А-й-ё-ё... э-т-т-а-а ско-а-а-я п-о-о-о-сь? Из трубки в ответ на произнесённую фразу донёсся нервный женский смех. Для дежурной «скорой помощи» такая легкомысленность выглядела кощунственной. Мало ли что? Вдруг человек не в состоянии и слова вымолвить? Один в квартире, беспомощный, свалился на пол, едва до трубки дотянулся? Да мало ли что может случиться с человеком одиноким, беспомощным? Это же не значит, что они имеют право думать, что он напился, как свинья, или придуривается там. Что, делать ему больше нечего? Наверное, она подумала, что я из таких типов, решил Николай Витальевич. Надо бы объяснить этой женщине, в чём дело. Какое она имеет право судить о человеке по голосу или по словам, которые он произносит в телефонную трубку? — М-е-е-е... о-е-е-нь п-о-о-хо,— начал он объяснять хохотушке,— п-о-о-зре-в-а-а -й-у-у-у, с-т-о-о у и-иня ин-н с— ульт. Как тяжело давался ему каждый звук! На том конце трубке заржали, зашлись от дружного одновременного смеха. Так громко там хохотали, что Николая Витальевича всего покоробило. А ведь и без того выглядел он весьма плачевно. Куда уж больше — считай, левой половины тела лишился. Он её не чувствовал, будто она провалилась куда-то. Плюс ко всему, лёгкость, а точнее — тяжесть, испытываемая им, неумолимо захватывала всё новые местечки его беспомощного тела. С одной стороны, он прекрасно понимал их — и эту соплячку, и её приятелей. Сидят, наверное, пиво ярославское из двухлитрового пластикового бутыля или из полулитровых стеклянных бутылок попивают и ржут над больными, которые что-нибудь не так им в трубку произнесут или вот как он — промямлят что-то нечленораздельное. Им смешно, они не могут войти в положение несчастных страдальцев. Сами они пока здоровы. Да и он, наверное, не удержался бы от смеха, если бы кто-то к нему так вот обратился. Но он-то не дежурный на станции «скорой помощи». Да как они смеют? Что они себе позволяют? — М-е-е-е ка — э-тся, с-т-о-о я у-и-а-ю! Он использовал сильный аргумент. «Мне кажется, что я умираю!» — трагично и убедительно. Хотя и эту фразу не удалось выговорить внятно. Неужели и крик смертельно раненой души они не услышат? — подумал он в отчаянии. Что же это такое? Да как они смеют? Какие же они стервы, эти смеющиеся женщины! Он опять услышал глупый, режущий уши смех. Там было несколько мужчин и несколько женщин. Целая компания. Все были уже пьяные. Отмечали чей-нибудь день рождения, наверное. И отмечали его на работе, не отходя от насиженных мест. Стало быть, и на вызовы эти негодяи не выезжают! Люди им звонят, жалуются на боли в сердце, в печени и в лёгких, а они там и лыка не вяжут. Кто-то изрядно перебравший удачно передразнивал Николая Витальевича. Из трубки послышалось: «м-е-е к-а-аси -ся, с-т-о-о я о-п ка-ка-ся...» — и новый задорный взрыв хохота. Судя по голосу, этот тип был гораздо Николая Витальевича моложе. Совсем сопляк ещё. Лет двадцать, ну от силы двадцать пять. Может, он и в армии не служил. Молокосос, одним словом. Можно было легко представить прыщавого дауна со жвачкой во рту, сосущего из горлышка пиво, которым угостила его безудержно хохочущая по всякому поводу подружка. После его кривляний все они долго и неуёмно и ржали. Просто до колик в животе покатывались. Неужели он ошибся? Может, позвонил на какую-то дискотеку? Связь иногда даёт самые неожиданные сбои. Сколько раз ему звонили, просили позвать какого-то грузчика. А как-то раз одна дамочка решила, что попала в морг. И он так растерялся, что не смог подобрать в ответ подходящую шутку. Когда они вволю наржались и нахрюкались, тот же приятный низкий женский голосок посоветовал: «Когда вам кажется, так надо бы креститься!» И опять: «Ха-ха-ха!» Подумать только: какая бессердечность! А цинизм-то какой! Ну ладно бы мужчина пошутил. Перекривил больного — может быть, смертельно больного человека, глупость сморозил, ляпнул невпопад. Но женщина! Как только язык у неё повернулся? Ведь она, небось, и клятву Гиппократа давала. Работница медицинской службы, призванной спасать смертельно больных людей! И будущая мать! А может, это не «скорая помощь»? Может, я в милицию позвонил? Или в службу спасения? Пожалуй, это и вправду другая служба. Или квартира. И сидят там молодые безбашенные девахи с такими же парнями. Сидят и прикалываются. И наплевать им, что я позвонил им по ошибке! Неужели его слегка отпустило? Боль в теле исчезла. А может болезнь дала обратный ход, и паралич уже миновал? Да нет, увы, всё осталось, как было. Стоило попытаться выговорить ещё словечко, как он в этом убедился. Не удалось внятно прочесть строчку даже собственного стихотворения. Левой стороны губ он, как и прежде, не чувствовал. Вся левая сторона тела была как замороженная. Страшным усилием воли он сумел чуть приподняться. И, подпрыгивая на правой, пока ещё не парализованной ноге, ему удалось допрыгать до дивана, где он спрятал накануне все имеющиеся в доме деньги, сунул их под матрац. Дочка знает излюбленное место для них, найдёт, если будет настойчивой. Будет на что похоронить его, если он окочурится под скальпелем нейрохирурга. Когда его будут выносить из квартиры, одну из дверей, наверное, придётся снимать с петель. Так было с женой его, так будет и с ним. Легче снять дверь внутреннюю, она деревянная, а та, снаружи — железная. Чтобы снять с петель железную дверь, им придётся изрядно повозиться. А не хотелось бы утруждать кого-то в последний раз. Такие невесёлые мысли кружились в его очугуневшей голове. А ещё он подумал о том, что неплохо бы ему слегка отлить, прежде чем сдаваться на милость равнодушных к чужим страданиям эскулапов. Если меня увезут в «скорой» на операцию, думал он, не мешало бы мне в туалет сходить по-маленькому. Ведь как будет неприятно, если со мной всё это случится во время операции. Ладно, если бы я только обмочился прилюдно, на глазах у молоденьких длинноногих сестричек. А я ведь могу и обгадиться! Страшно представить — полный конфуз. Ох, не хотелось бы мне оплошать. Одолеваемый такими невесёлыми мыслями, он решил, что надо всё это сделать до их приезда. Не имеет он права рисковать репутацией на глазах у хорошеньких медсестёр. Наверняка какая-нибудь из них привлечёт его внимание, стоит ему оказаться на операционном столе. До вступления в действие наркоза, разумеется. Краем глаза он обнаружит чуть оголённую ножку в тонком чёрном чулке, упрятанную под белоснежный халатик, и сердце в груди забьётся сильнее. Но не от вида прелестной барышни, а при мысли о возможном конфузе. Нет уж, дудки! Никому не придётся стать свидетелем его беспомощности! Да лучше я умру на пути к туалету, чем так низко паду в их глазах, решил он, и отправился в тяжкий путь к санузлу. Он добрался до него минут за двадцать. С трудом удалось протиснуться в приоткрытую дверь. Вместо унитаза Николай Витальевич обнаружил разобранный до поршней блок автомобильного двигателя. Он выглядел довольно внушительно. Возможно, был не от легковушки; вот разве что от «Газели», а то и от мощного «Кадиллака». Рядом с блоком лежала, вся в мазуте, чёрная, с торчащими клапанами и пружинами, крышка блока. На стенках туалета на больших, грубо вколоченных в кирпич металлических крюках висели использованные прокладки: пара резиновых и самодельная, из картона. По всему видно было, что она отслужила свой срок. Когда прилипший к металлу картон снимали, он порвался в нескольких местах. Возможно, прокладку оставили, чтобы по ней вырезать новую. Кроме прокладок, на крюках висели грязные шланги, воздушный и масляный фильтры и рожковые ключи разных размеров. К блоку подойти было затруднительно: путь преграждала куча почерневших от копоти и грязи медных трубок. Должно быть, тормозная система, разобранная до последнего шланга. И блок, и все эти штуцера, болты, гайки, детали ходовой части — что это? Откуда всё это в его холостяцкой квартире? Это же чёрт знает что! А может, он ошибся квартирой? Но если он оказался в ней один, значит, это была его квартира! Окажись он в чужой, кто бы решился оставить его в одиночестве? Мало ли что? Пустить незнакомого человека домой и оставить его без присмотра — это, по меньшей мере, нерассудительно. Да теперь таких дураков и не сыскать, которые запросто могли бы доверить имущество незнакомому человеку. Но если он в своей квартире, что тогда делает здесь всё это автомобильное хозяйство? Кто разрешил пользоваться его туалетом как ремонтной мастерской? Ничего невозможно понять. Абсурд какой-то! Не в гараже ведь он, в конце концов! Николай Витальевич огляделся, чтобы убедиться, что находится в своей квартире. Да, это была его квартира. В комнате, дверь в которую после смерти жены всегда была раскрыта, он обнаружил стеллажи с книгами вдоль всей стены от пола до потолка. Книги не помещались на полки, он складывал их стопками возле. На столе — компьютер. Хорошо, что он догадался его выключить. Боже, доведётся ли мне когда-нибудь ещё раз войти в один из его файлов, с тоской подумал Николай Витальевич, это — единственное, о чём я буду жалеть, когда окажусь там, где компьютеров не будет. Выходит, он всё-таки дома! Но откуда тогда движок? Неужели, пока он ходил в ночной магазин за сигаретами, кто-то натащил в квартиру всю эту гадость? Ключей он никому не давал. И не терял их. Предположим, они могли бы вскрыть фомкой входную дверь. И подобрать ключ, в конце концов, тоже смогли бы, проявив немного смекалки. Хотя бы для того, чтобы не создавать лишнего шума на площадке подъезда. Для настоящих мастеров подобные вещи — пара пустяков. Но зачем? Неужели я сплю и всё это вижу во сне? Он ущипнул себя за левый локоть и убедился, что это не сон. Левая сторона нечувствительна к боли, он этого ещё не забыл. Так и есть, боли он не почувствовал. Тогда он ущипнул себя с правой стороны. На этот раз было больно. Значит, точно не сон. То болит, то не болит. Во сне так не бывает. Надо бы поторопиться, отлить-то так и не удалось. А они вот-вот объявятся, санитары с носилками. В любой момент он, возможно, свалится с ног. Удивительно, как ему удаётся до сих пор держаться! И зрение пока сохраняется. Он чётко видит всё вокруг. Какое же это счастье — видеть пробивающиеся сквозь тюлевую занавеску солнечные лучи! Неужели очень скоро и этого доступного всем удовольствия он будет лишён? Говорят, иногда сложные многочасовые операции в мозгу или на сердце приближают конец. Не спасают человека, а ускоряют в его организме необратимые разрушительные процессы. Как только острый скальпель блеснёт в руке врача, склонившегося над очередной жертвой безжалостной хирургии, можно считать его покойником. Но справедливости ради следует сказать, что такие моменты бывает крайне редко. Безнадёжных больных могут и не резать, отпускать на свободу. Да уж, гуманнее отправлять таких пациентов домой. В привычный круг, к предметам, которые будут их окружать до потери связи с внешним миром. Сколько осталось ждать? Интересно, они едут уже? Или ждать бесполезно? Выходит, он напрасно теряет время? Лифт, кажется, опять не работает: тишина в доме вторые сутки. Лифтёры бузят, выдвигают какие-то требования ЖЭКу. А если санитарам с чемоданчиками и громоздкими носилками не захочется подниматься пешком на девятый этаж? Никаких звуков с улицы слышно не было. Разве что лёгкое, еле слышное завыванье ветра от приоткрытого окна. Но стоило ему прислушаться, и с улицы донеслось слишком много звуков. Всё что угодно там бряцало, трещало, свистело и клацало, только долгожданной сирены никак не было. Будничное позвякивание молочных бутылок, шорох дворницкой метлы то по асфальту, то по снегу. Сноп яркого света озаряет окно всеми цветами радуги. Грохоча, набирает скорость троллейбус, искры от его штанги брызжут во все стороны, ярко освещают занавески, разноцветными, как залпы салюта, бликами играют на стёклах и стенах. А чуть в стороне, шипя и лопаясь, взлетает над домами очередная ракета, выпущенная со двора элитного магаданского дома. Голуби воркуют, машут крыльями и дерутся, потревоженные надвигающимся днём. Прячутся под крышей, но свет с улицы, пробиваясь сквозь щели, их пробуждает. И какой-нибудь из голубей, хлопая крыльями, скребёт лапками по железным листам, пытаясь на них удержаться. Словно желает заглянуть сюда, по ту сторону известного ему мира. И сердце Николая Витальевича пронзается тревожной догадкой. Голубь с карниза срывается и взлетает, теряется из виду. Ночами голуби, как известно, не летают. Значит, уже день? Просто день сегодня мрачнее обычного. Небо, как средневековая женщина в тесный корсет, затянуто мрачными, провисшими над городом облаками. Где-то вблизи, над самым ухом, гортанно каркнула ворона. Он вздрогнул от её противного, что-то пророчащего голоса. Уж не на его ли погибель прозвучал он, этот голос с улицы? Почему всё так же темно? Ах, вот в чем дело: на балконе развешаны выстиранные накануне простынки, пододеяльники, наволочки. Они-то и закрывают свет приближающегося дня. Так рассветает там, или это закат? Невидимое солнце невидимо скатывается за горизонт. А солнца в этих краях, да ещё в такие зимние дни, почти не бывает. Иногда оно отсутствует неделю, а бывает, что и дольше. И потому темнеет зимой так быстро, что оказываешься в темноте, не успев понять, что к чему. Вот так внезапно это всякий раз случается. Он ничего не успевает сделать до наступления темноты. В темноте он просыпается, в темноте живёт и в темноте пытается уснуть. А эти простынки... Он забыл о них, развесив на туго натянутых шнурах. Они висят вторую неделю, превратившись в обледеневшие на холодном ветру паруса. Свет в этой комнате почти не выключается. Темно. В темноте делать ничего не хочется. Над горящей лампой фонаря, расположенного напротив соседнего дома, юркими мотыльками кружат снежинки. Их мириады. Мотыльков столько не бывает. Огонь не успевал бы сжигать их, превращая в трупики, снопами падающие под бетонный столб фонаря. Приоткрытое окно внезапно распахнулось, сметая всё с подоконника. Полетели листы бумаги, справки, рецепты, квитанции об оплате коммунальных услуг. Горшок с цветами от резкого удара створкой окна упал с подоконника на пол. Земля из разбитого горшка разлетелась, испачкав бельё на диване и ковёр. Погасла зажжённая свеча. Была ли она? Может быть, это включённая с вечера настольная лампа? Выходит, он уснул, устроясь поперёк дивана с пультом в руке и не выключил телевизор? Ему показалось, что свеча, зажжённая на подоконнике, была поминальной. Когда он успел зажечь её, и кому она была предназначена? И почему свеча не успела догореть? Ах, да. Её задул внезапный ветер, обрушившийся на ночной город. Плохая примета, когда тухнет свеча. Всё кончено, вероятно. Пришёл мой черёд, подумал он, с тоской глядя на рассыпавшуюся землю и глиняные осколки горшка, но меня это уже не пугает. Одиночество на этом свете обернётся одиночеством на том. Если тот свет существует, конечно. Не позвонить ли по сотовому кому-нибудь? Но общение с приятелями в таком состоянии — занятие бессмысленное. Оно могло бы вызвать разве только смех у одного из постоянных собеседников. Они так часто шутили, просто до колик в животе. Приятель подумает, что он, как обычно, прикалывается. Он и сам бы так подумал, услышав подобное. Может, всё-таки набрать его номер? Пусть даже ничего не говорить, может, он догадается, что с ним что-то случилось. У него есть определитель номера. Достаточно набрать номер, сняв трубку с рычага! Нет, он его не поймёт, лишь стоит заговорить. А как удержаться и не заговорить? Стоит сказать в трубку пару словечек, и приятель его не поймёт! Дурачились, два старых идиота; докажи теперь, что на этот раз всё серьёзно. Почему они не едут? Если не слышно сирены под окнами, не значит ли это, что ему не на что больше рассчитывать? Господи, неужели они не приедут? Не могу в это поверить! Так было всегда: лишь только дело касалось его, всё зависело от нелепого случая. Ангелы долгое время пытались его сохранить в целости и сохранности. Они контролировали каждый его шаг. Ангелы о чём-то предупреждали его, подавали условные знаки. Но он был неблагодарным, он так часто игнорировал эти предсказания и увещевания ангелов, что они устали, должно быть, и теперь спокойно, без волнения взирали на всё с высоты. А может, всё не так и плохо? Кажется, в конце разговора ему сказали: «ждите». А ведь им легче было бы просто бросить трубку и не ответить ему вообще ничего. Не он у них такой первый, а значит, не он и последний. Ещё есть хоть какая-то надежда оказаться распластанным на операционном столе вовремя. Под острым, как бритва, скальпелем хирурга. Ну, что ж, он к этому готов. Вот только надо бы сходить по-маленькому. Но куда? Не на этот же грязный движок! Хватит, заливал уже соседей внизу водой из сливного шланга итальянской стиральной машины, случайно повёрнутой не в ванную, а под её чугунное днище. Николай Витальевич стал осторожно перебираться в ванную комнату. Там он наткнулся на ещё один разобранный движок. Этот с первого взгляда показался ещё больше, чем тот, который был в туалете. И гораздо грязнее. Наверное, снят с КамАЗа или с Белаза. Карбюратора на привычном месте в этом движке не оказалось, а лежали на корпусе форсунки, истекая, как кровью, отработанным до черноты машинным маслом. Вот он, пример хорошо продуманной и блестяще осуществлённой пакостной жизненной ситуации. Прогулка по предрассветному городу, инсульт с параличом всей левой стороны тела, движки с запчастями в ванной и туалете, масляные лужи на кафельном полу, несмываемая грязь на стенах, маленький самурайчик, с которого всё началось — это звенья одной цепи. Кстати, где он теперь? Куда исчез маленький самурайчик? — вдруг пришло ему в голову. То, что он оказался на улице, где встретился с самурайчиком, вовсе не чья-то вина. Маленький самурайчик — лишь повод отвлечься от невыносимой мысли о том, что мир рушится на его глазах, и скоро это всё не будет волновать его, исчезнет в одночасье, канет в небытие, растворится. Можно считать, что маленького самурайчика и не было никогда. Как возник он из ничего, так и исчезнет в никуда с исчезновением самого Николая Витальевича. Мало того, что крохотное пространство туалета и ванной было завалено всякой машинной дребеденью, но и вместо ванны Николай Витальевич обнаружил несколько испачканных солидолом ящиков с болтами, гайками, какими-то пружинами и поршнями. Движок возвышался посредине всего этого слесарного хлама. На правой стене висела на крюке пара колёс и четыре литых дюралевых диска. При виде этого форменного безобразия Николай Витальевич опять почувствовал себя хуже. Было от чего. Оказывается, перегородки, разъединяющей туалет и ванную, не было. Её снесли, убрали. И теперь здесь не хватало лишь чумазого слесаря, лежащего на коврике с отвёрткой или с накидным ключом в руке. Николай Витальевич не мог вспомнить, как он оказался распростёртым на полу. Земля под ногами всё проваливалась и проваливалась, и стремительное движение куда-то вперёд или вниз всё продолжалось и продолжалось. Последнее, что он помнил, — маленький самурайчик, который ухватил его за ворот куртки и с невероятной скоростью потащил по ночному городу. Николай Витальевич вгляделся и увидел своего вчерашнего друга. Маленький самурайчик стоял в проёме двери наготове, держа в руке трёхгранник, но воинственных звуков он в этот раз не издавал. Пробившийся сквозь штору свет казался матовым. Как в больничных комнатах, где стёкла дверей, как правило, покрыты белой или вот точно такой же матовой краской. Странный свет, не свойственный солнцу. Судя по всему, был уже день, а может, рассвет или вечер. Свет стал преломляться на множество лучей, словно проходил сквозь хрустальные грани огромной, накрывшей весь мир колбы. А лучи, в свою очередь, разбивались на мелкие лучики, которые играли всеми цветами радуги. Были среди них не прямые, а вращающиеся в разных направлениях, и вращались они всё быстрее и всё беспорядочнее. Освещённый ими, мир окружающих предметов раскрывался, словно его выворачивали наизнанку, обнажал своё скрытое естество. Казалось, что этот неистовый свет брал начало изнутри всех предметов, возникал, чтобы неудержимо следовать дальше. Стены, потолок, шкафы, книжные полки, чёрный экран компьютера словно воспламенялись, сгорали в этих лучах, и медленно на глазах его начинали испаряться. Эти лучи их медленно, но верно сжигали. Николай Витальевич вынужден был отводить взгляд от некоторых предметов, расположенных вблизи, поскольку они излучали слишком яркий свет. Казалось, внутри них всё горело. Он ощущал кожей лица и рук набирающий силу жар, медленно заполняющий пространство. Стены с отклеивающимися пузырящимися обоями, вздыбившийся местами линолеум, пластиковые рамы окон, подоконники, горшки с цветами, люстра в большой комнате — всё это раскалялось всё больше и больше. Жар грозил сжечь дотла не только всё вокруг, но и его самого. Мир плавился у него на глазах, приобретал иные формы и вид. Он мог видеть, как отдельные предметы удлинялись, достигали исполинских размеров. Возможно, это происходило от высокой температуры. Трудно сказать. Прихожая казалась теперь расплавленным по краям футбольным полем. Раскалённое докрасна окно на кухне уходило за горизонт, не отличаясь цветом от яркого, слепящего глаза солнца. Словно устав от этого невыносимо яркого жара, мир погружался в темноту. Пропали из виду стеллажи с книгами, обои на стенах, приоткрытая дверь. Ещё был виден светящийся экран телевизора, он опять забыл его выключить. Покачивающаяся, уже не зловещая фигурка маленького самурайчика тоже исчезла. Николай Витальевич не знал, маленький ли это самурайчик был перед ним и так внезапно исчез, а может быть, кто-то другой? Разве не всё равно теперь? Хватали за ворот, тащили куда-то со страшной скоростью — какая разница, кто это был? Может, никто и не хватал его, и всё было не так, как ему привиделось. И Николай Витальевич по лёгкости, которую ощутил вдруг во всём теле, понял, что теперь до разгадки недалеко. Тело стало совсем невесомым, послушным движенью то ли ветра, то ли чьей-то навязчивой и безжалостной к нему мысли. Стук открывающейся двери, шаги из коридора в квартиру. Они никогда не снимают обувь, входя в дом, куда их вызвали. — Коля! Вот так сюрприз! Ты что это филонишь? Да я тебе сейчас все кишки выпущу, я на мелкие кусочки тебя изрежу. Ты понял? Произнёс и улыбнулся хозяину квартиру приветливо, желая его подбодрить. Тот из последних сил пытался ответить ему, прохрипел что-то. Вошедшие склонились над ним, но он не различал лиц, оба они сливались в одно неразличимое пятно. — Ваня, я спереди его подержу, а ты за ноги осторожно бери. Вот, Коля, жизнь-то как повернулась. А я теперь на «скорой» санитаром. Сколько лет не виделись, а вот как встретились! Ну, надо же! — Давай, давай, кончай болтать. Некогда. — Э-э, да никак мы и обоссамшись уже? Ну, ничего, ничего. Настоящий самурай этого не должен стыдиться. Правильно говорю? — Михалыч, ну ты чего? Давай, разворачивай носилки. Да скорее уж, не видишь, плохой дед совсем, как бы коней не кинул по дороге. |
|