|
|
||
ПО СЛЕДУ КОФЕЙНОГО ЗАПАХА Входная дверь в мой дом распахнута настежь. Я это заметил ещё из лесу, шагая по узкой, ещё не протоптанной тропке, добираясь туда от железной дороги. И я уже побежал, то и дело проваливаясь в свежевыпавшем снегу, иногда падая и зарываясь в него почти с головой. Понимая, что этим уже ничего не спасёшь. Он уже был там, и всё перевернул вверх дном. Разумеется, он тщательно обшарил каждый уголок моего дома. И унёс всё, что хотел. Я знаю, что сейчас там его уже нет, (всё это произошло, вероятней всего ночью), и всё равно бегу к дому. Вот я уже внутри. Хотя, теперь-то можно было и не бежать. Можно было спокойно добраться до места, зная, опять я его прозевал, не застал, упустил. Вхожу в дом. Всё так, как я и представлял. Там полный хаос. Опрокинутый шкаф с разбитыми стёклами валяется посреди комнаты среди груды выпотрошенного из него тряпья. Стол перевёрнут. Большая кастрюля с привезёнными ещё осенью продуктами, разумеется, пуста. Ящик с консервами изорван и тоже пуст, ясное дело. Нет ни сахара, ни кофе, ни тушёнки — из еды ничего ровным счётом не осталось. Так, смотрим дальше... Разбита дверь на кухню из прихожей, зря врезал в неё замок, только потратился — он не подлежит восстановлению. И ляда в погреб открыта настежь. Значит, всем соленьям: бочковым огурцам, помидорам, капусте — кердык. Полный кердык и посевной сортовой картошке, и моркови, и свёкле. Теперь всё там оледенело. Как говорится, прощай весенняя, посевная страда. Как же мне надоело после него убираться! Если бы кто знал, как надоело всё это, какие чувства мести возникали в голове моей во время наведения порядка в разорённом им в очередной раз жилище моем! Если бы я застал его здесь — убил бы, не задумываясь. Точно, убил бы. Несколько часов расставлял всё на места. Прежде всего, отыскал керосинку. Слава богу, хоть её не заметил. Или не захотел брать. Зачем она ему? У них-то свет есть. Им легче. А у меня ни одного провода в доме, ни одной лампочки. Ничего. И ещё один телевизор пропал. В прошлый раз старенький, чёрно-белый. В этот — импортный, цветной, южнокорейский, почти новый. Навёл относительный порядок, печку растопил. Немного стало теплее. Хотел заварить кофе и... Сволочь! Он украл у меня кофе! Зачем ему кофе? Для вдохновения? Чтобы ещё лучше красть? Изысканней красть, тоньше тырить, с некими элементами экстравагантности. А может, он и дневники ведёт, может мемуары по ночам кропает? Когда дел особых нет, а спать не хочется? Записывает всё произошедшее за день. Где что взял, как дверь удалось вскрыть, куда вошёл, откуда вышел... Что вынес... В мой дом залез он через оторванные доски на втором этаже. Специально приволок откуда-то лестницу, приставил её к стене, влез по ней, выбил несколько досок и без всяких проблем оказался внутри. Когда в доме немного потеплело, не раздеваясь, прилёг на диван Всё — таки кофе был необыкновенный. Его неистребимый запах стойко впитался в стены дома. Его не могли уничтожить даже чужие запахи, которые, казалось, превратили дом мой в помойку или в проходной двор. Уже третий раз меня обворовывали. И каждый раз была надежда, что этот-то — уже последний. Но ничего подобного. Как бы не так. Слишком рано я успокаивался... Нельзя было терять бдительность. Нельзя было расслабляться. Сам же кругом и виноват. Просто идиот. Теперь вот лежу теперь, принюхиваюсь. Какой всё-таки божественный запах. Просто голова кружиться от чудного запаха кофе. Словно сижу я за столиком в одной из рижских кофеен, где когда-то имел счастье попробовать впервые настоящее кофе, не эрзац какой-нибудь, коим угощали нас в точках общепита. Голова кружится всё сильнее. Никогда со мной подобного не было. Лежу на диване и такое чувство испытываю, словно не на грязном покрывале нахожусь, а прямо на мешках с кофе... Нет, даже не на мешках, а на зёрнах его, только-только прожаренных и сваленных в кучу, и я, широко раскинув руки, валяюсь на этой горе, просто утопаю в этих немыслимо пахнущих зёрнах, как муха в навозе. Только муха в говне, а я в кофе. Невероятное чувство. И такая раскованность овладевает всем моим телом. Такое одухотворённое состояние невесомости. Лёгкость такая необычайная. Как во сне. Кажется ещё мгновенье — и, вдохновенный сказочно чудным ароматом, взлечу я, оторвавшись от дивана. Только меня и видели в этом богом забытом Неврево... Нет, между Головино и Неврево. Не выдержав, оделся, вышел на улицу. Там было темно, и так же остро пахло кофе. Казалось, его запах насквозь пропитал всё вокруг: снег, деревья, колодезный сруб, пролетевшую над головой птицу. И её он взбодрил — этот чудный запах, поднял бедную птаху с насиженного места, бросил в ночную тьму, разогнал присущую им в такое время суток сонливость. Куда летит, сама не знает... Впрочем, как и сам я — не могу пока даже предположить, куда вдруг направился. Двигаюсь чисто интуитивно. Вслепую. Просто — иду и всё. Ароматный кофейный дух щекочет мои ноздри — вот на его запах я и следую. И, надо сказать, легко у меня на душе. Ведь этот кофе меня бодрит, его запах до предела обостряет мой нюх. И постепенно я уже различаю на снегу чей-то след. Запах кофе исходит именно от этого следа. Это он и есть, — догадываюсь я, — этот Рябой, который украл мой кофе. Однако тяжёленьким-то оказался для него мешочек. Вон как его водило. Туда сюда. Шаг влево, шаг вправо, вперёд, назад. Туда сюда. Вот тут его согнуло, покачало, подтолкнуло, остановило и ускорило так, что он едва удержался на ногах. И опять его водило из одной стороны в другую. А вот тут он вообще упал. Прямо мордой в снег, под непомерной тяжестью украденного им груза. На снегу так и осталась заметная вмятина от его тела и от тяжеленного мешка с моим добром. Мешок, судя по всему, был огромный. Сам-то он был маленький — это легко можно определить по оставленной им вмятине на снегу, а мешок был большой. Мешок, пожалуй, был даже крупнее его самого. «Какая же падла!» — думаю про себя с накапливающейся во мне ненавистью к нему, старательно внюхиваясь в эту вмятину от его тела и от мешка. Какой стойкий запах. Какой превосходный всё-таки был кофе. Ближе к железнодорожной ветке и, в особенности на самой уже насыпи, на присыпанных и притоптанных снегом шпалах, к ароматному запаху кофе примешиваются некоторые другие запахи. Смолой пахнет — от пропитанных ею шпал. Соляркой — от тепловоза. Едким табаком — от выброшенного чуть в сторону бычка. Вдруг резко запахло мышиной мочой. Такой неприятный, тошнотворный душок, как в подвалах домов, где они и властвуют. Как раз, должно быть, пробежала одна, и чуть-чуть, приподняв лапку, брызнула струйкой в снег, оставила специфическую метку на своей мышиной тропке. Запах мышиной мочи на время перебил даже приятный кофейный. Меня едва не стошнило. Но я взял себя в руки. Не отвлекаться по пустякам! След держать, хранить в ноздрях только запах кофе. Только кофе! Не сбиваться. Не увлекаться всякими глупостями. Над ночным Нарофоминском, где проводились плановые ночные полёты, сверхзвуковой истребитель, разогнавшись до нужной скорости, преодолел, наконец, сверхзвуковой барьер... И выстрелил из турбин в атмосферу мощной струёй выхлопной гари — так, что за сто вёрст окрест было слышно... Стёкла в домах задрожали мелко-мелко, тюлевые занавесочки заколебались, собаки лаять перестали, сторож в будке проснулся, за ружьё ухватился спросонок, да, повертев головой, в себя пришёл, не стал беспричинно стрелять в воздух. «Пустое, — подумал он про себя, — ишь, балуют-то как». И добавил, смачно зевнув, вслух: — Ну, прямь, детвора, твою мать! От немыслимой перегрузки, да от пустого для желудка горохового супчика, не выдержав напряжения, тихонечко этак, про себя, б-днул гвардии лейтенант, пилот Иванов — и тут же исчез из зоны видимости, оставив за собой лишь длинную белую борозду, которая постепенно рассеивалась в ночном небе, а вскоре и вовсе исчезла... Но и этот тоненький, едва уловимый запашок поймал я на какое-то мгновение своими сверхчуткими ноздрями. На ничтожную лишь долю секунды. Чужой утробный душок. Вновь невольно отвлёкся, и опять меня едва не стошнило. К счастью, из Головино тотчас порывом ветра донесло до ноздрей и острый запах поджаренного на свином жире лука. Там в огромном котле булькала жидко сваренная перловка, а для заправки, чтоб не бузили зэки головинские по поводу скудного рациона, кашу щедро сдобрили поверху жареным луком вперемешку с жареным салом. И такой обалденный запах образовался от этой зажарки, как будто от мясного блюда. Однако, всё. Не вертеть больше ноздрями по сторонам, какое тонкое всё-таки обоняние, просто непостижимо. Но, не отвлекаться! Двигаться строго по курсу. На кофейный запах. Шагов десять ступил — и в носу опять запершило. Да так, что едва не чихнул. Это из Неврево потянуло острым запахом пота. Догадываюсь — это Иван Иванович из леса пришёл и разулся на кухне. Портянки снял, к печи прислонил их. Марья всё ругает Иваныча, сымай их в сенях, пожалуйста, пусть они продохнут чуток, а потом в избу-то и вноси. А он, как дитё малое, каждый раз он об этом забывает. Как войдёт в избу, так прямиком к обеденному столу и шагает в валенках, да и разувается всякий раз у печи. Нет, чтобы хотя бы разочек оставить портянки свои в сенях. Сейчас козьего молока из литровой банки напьётся и айда шлёпать по комнатам. Да, знай себе, попёрдывать по дороге. Хоть святых иной раз из избы выноси. Впрочем, скорей к платформе, а дальше и к деревушке уж, скорей... Ведь опять я отвлекаюсь. На кофе реагировать, только на кофе. Ну, что со мной происходит? Откуда во мне этот до предела обострённый нюх? Ничего подобного ведь раньше я не испытывал, даже в детстве. Может быть, Зюскиндом зачитался? Или сбрендил на старости лет? Куда иду? Зачем иду? Ну, как же, что за вопросы? Я к нему прямиком иду. Чую тошнотворный запах его, перемешанный остро с запахом того кофе, который совсем недавно ещё был моим. Словом, я по горячему следу иду, на запах собственного кофе. Он только чашку с кофе моим поднесёт к морде своей вороватой, а я тут как тут... Тут-тук к ним в окошечко костяшками пальцев. А ну, открывай, гнида! Вот и конец твой пришёл. Всё, паря... Канты тебе. Пиши скорей завещание. Сейчас ты кофе моё жрать будешь, прямо в зёрнах, не молотое. Не разжёвывая, целиком глотать. А после я заставлю тебя грызть тушёнку. Вместе с железом. И ты своими гнилыми зубами её будешь грызть, пока всю и не сожрёшь. Ты — и краля твоя Банки будут нераспечатанные. Одна банка — тебе, другая — ей. Так и быть, пожертвую своими запасами, только бы вдоволь насладиться, наблюдая, как последние зубы ваши о железные бока банок этих искрошатся, а кофе из поганых ваших глоток полезет наружу. След привёл меня к платформе. Там было множество других следов. Кто-то топтался на бетонных плитах в ожидании поезда. Другой бы запутался в этих следах, растерялся, но только не я. Мне даже наклоняться не потребовалось, чтобы не потерять запах кофе. Я не знал уже, что позволяло мне не сбиться со следа: сам след или этот щекочущий ноздри запах, который продолжал увлекать меня за собой, не отпуская ни на секунду. Я запросто мог предложить свои невероятные способности вместо услуг следственным органам. Представляю, как бы это произошло, в какой торжественной обстановке можно было их предложить, как были бы там удивлены. Разумеется, меня поставили бы тотчас на довольствие, и с моей помощью раскрывали бы и самые безнадёжные висяки, извлечённые по такому особому случаю из пыльных следственных архивов. Я мог бы искать, к примеру, преступников чрезмерно увлекающихся кофе. Они-то не знали бы, что на провал обречены любые коварные замыслы их, ведь на каждого из них заведено уже специальное досье, где указаны подробно кулинарные их пристрастия... Что вдохновляет их? Водка, коньяк, шампанское, домашнее жаркое из птицы или говядины, но главное — свойственно ли им увлечение кофейным напитком? Всё остальное из данных досье я пропускал бы, кроме одного важного факта, улики, так сказать, свидетельствующей, что перед ходкой на очередную кражу со взломом, или без взлома, по халатной нерасторопности преступником было испито кряду несколько чашек хорошего бразильского кофе, поскольку сонливое состояние его требовалось разогнать этим бодрящим напитком, дабы мог осуществить он свои дерзкие планы, не расслабиться в самый неподходящий момент, не допустить ряд, не свойственных ему ранее ошибок, что привело бы к последствиям весьма для него нежелательным. Кроме хорошего кофе данный субъект обожал выкуривать дорогие кубинские сигары по 10 долларов за штуку каждая в отдельности, завёрнутые всё, без исключения, в приятно пахнущую бумагу или фольгу. Выкуривал он их непременно за чашкой кофе. Одну сигару на две чашки. Да, нет. Ерунда всё это, досужие домыслы... трижды ограбленного невревского мечтателя, то есть, автора. Этот ублюдок тащил за плечами огромный мешок с вещами и едой, взятых в моём доме, среди которых и вправду был кофе. Но курил он, разумеется, не дорогие кубинские сигары, а всего лишь вонючую Моршанскую «Приму». Какая стойкая гадость — эта моршанская «Прима» с портретом вождя на пачке. Знал бы об этом вождь, наверняка приказал бы расстрелять всех, кому пришла в голову такая идея — украшать его портретами подобную гадость. Того и гляди, нюх от неё вконец растеряешь! Со следа собьёшься. А след вёл меня к предпоследнему дому. Подозрения мои подтвердились. Всё очень логично сошлось. Круг замкнулся. Вот и калитка на ржавых петлях. В доме свет горит, телевизор работает. Они сидят, смотрят его, я их в окно вижу. Они меня не видят, зато я их вижу отлично. В комнате, где они находятся, бросается в глаза обилие окурков. Они и на столе, и на полу, у стола, и на подоконнике. Ещё в этой комнате имеются два торшера, легкомысленно-дачного типа, как бы припозднившиеся садоводы, вдруг очнувшиеся не у себя в дощато-фанерном раю, а в этом свинюшнике, среди грязных плевков и окурков, в комнате со спёртым до тошноты, кислым воздухом, в окружении чуждым им по духу предметов, и также чуждых им людей. Ещё одна комната завалена вся разбросанными в беспорядке вещами. Вещами, совершенно порой неожиданными; находящимися то в одном углу дома, то в противоположном, а то и вовсе — где-то посредине. Много чего встречается в этих кучах: какая-то одежда, летняя, зимняя — всё вперемешку, толстобрюхий никелированный самовар, кирзовые сапоги, почти новые, с липкой паутиной на тёмных своих боках, транзисторный приёмник «Спидола», кульки какие-то, с крупами или сахаром, разбросанные пачки сигарет, уже пустые, надорванные и ещё не распечатанные, слесарные инструменты, кастрюли... (одна алюминиевая, две эмалированные, с цветочками на боках), гвоздодёр, несколько трёхлитровых банок, пустых. В комнате, кроме включённого, ещё несколько телевизоров, старых, громоздких. И один почти новый. Южнокорейский, цветной. Тот, который как раз и включён. Я тотчас его узнаю. Там в левом углу корпуса сверху царапинка осталась. Это я оставил её, когда табуретка подо мной покачнулась, и я едва не свалился, успев, однако, стамеской, которую держал в левой руке шаркнуть слегка по корпусу телевизора. Хорошо, что не свалил его со шкафа. И сам не упал. Зато теперь его украли. Что равнозначно. Скорее, даже хуже. Он (эта мразь!) лежит на кушетке, среди какого-то тряпья. Она сидит перед включённым телевизором. Сидит и с аппетитом поглощает хлеб с огурцом. В одной руке у неё огурец, в другой — хлеб. Она по очереди откусывает от них. Ну, что? Теперь моя пора? Вышибить дверь ногой, вихрем ворваться внутрь дома, заорать, не дав им опомниться: — На пол, суки! Смирно! Лежать! И если кто шевельнуться посмеет, ногой ему точно в харю: — Кому сказал — лежать! По комнатам пройтись, внимательно осмотреть всё, может ещё что — то из добра своего в этом хламе найдётся. — Ну, что? Допрыгались, ворюги? Всё, вот и кончилась ваша власть. И ещё раз в харю ему, по зубам его гнилым, чтоб знал своё место, чтоб в другой раз неповадно было. Нет. Не годится. Слишком театрально, да и чревато, пожалуй... Сцена, конечно, эффектная, но каково её продолжение? Что будет дальше? Ещё раз в морду сапогом? Ну, предположим. Предположим, что врежу ему ещё раз. Но тут-то она и завопит: —Люди добрые, на помощь! Убивают. Вскочит на ноги, подбежит к окну, хрястнет в стекло чем-нибудь под руку ей подвернувшимся, ну хотя бы сковородой и завопит на весь этот полустаночек: —Спасите! На помощь! Как в дешёвой мыльной опере. Ну, прибежит кто-нибудь из соседей на этот вой. Ну, то-сё, пятое-десятое. Кто такой? Что за разборки ещё? На каком основании, и по какому праву? Ах, вас обокрали? Кто обокрал? Они обокрали? Точно, они? А вы в этом уверены? Ну, хорошо, а чем вы это докажете? Ах, ваш телевизор они смотрят? Южнокорейский? Хорошо, предположим. А чем вы докажете, что это ваш телевизор? А может, это и не ваш вовсе телевизор, а как раз напротив — их собственный? Вы что же думаете, они и телевизор себе не могут позволить иметь? Вы думаете, только у вас он есть, а у других его и быть не может? А по какому такому праву вы, сударь, так смеете утверждать? Вы что, какой-то особенный? Вам что, всё позволено? Вы думаете, если вы необоснованно, между прочим, подозреваете их в краже вашего телевизора, так можно уже и ногами тут всех подряд пинать, морды расшибать в кровь, стёкла в домах бить, нарушать покой мирных граждан, которые вам, между прочим, ничего плохого и не сделали? Пили себе, понимаешь, кофе, тихо — мирно отдыхали после напряжённого трудового дня, а тут вы. Ворвались в чужую квартиру, перебили, между прочим, посуду, стекло разбили. И сразу им в харю ногой, не разобравшись. Вы что себе позволяете? Да вы кто такой вообще-то? У вас документы есть? Ах, у вас нет даже документов? А зачем вы мешок с собой захватили, и к чему эти верёвки? Кого это вы вязать тут собрались? Для чего вам, отвечайте немедля, этот мешок и верёвки? А ну, ребята, держи-ка его. Ишь субчик, какой! А ну, руки ему вяжи, ребяты. Да крепче, крепче. А ты, паря, в Головино слетай, участкового сюда вызывай, сдадим его щас, пускай с ним там разбираются. Да в медпункт не забудь, побои сними, пусть снимок рентгеновский сделают, мало чего, вдруг челюсть сломана. Кто за это отвечать будет? Нет. И вправду, всё это чревато. Только и остаётся, пожалуй, ждать. Вот так стоять за калиткой и ждать. Может, он покурить хоть выйдет. Нет, не покурить, на это вряд ли стоит рассчитывать, курить-то он может и в доме. Может быть, он просто так выйдет. Свежим воздухом, скажем, подышать. Или в туалет. Всё, набраться терпения и ждать. И не торопить события. Всему, как говорится, свой черёд. Может быть, и до утра придётся стоять. Главное, дождаться своего часа. Обязательно дождаться, не уходить же, не оставлять всё без должного завершения. Вот сейчас он моего кофе набулькается досыта, так обязательно и выйдет наружу, чтоб отлить. Пузырь-то у него не казённый. Жду. Не тороплю события, пусть всё и вправду идёт своим чередом. Боже, какой запах от моего кофе. Прямо ноздри щекочет, голова идёт от него кругом. Уже ничего другого не чую, а только этот невероятно приятный запах. Сволочи, кажется, они опять заваривают его... Вот оно через край кастрюли вытекло, залило струйки огня из газовой конфорки, газом запахло. И газовый баллон, небось, тоже ворованный. Так же, как и плита. У них ничего своего нет. Всё у них ворованное. А газ из украденного баллона они не экономят, как другие. Чего его экономить, если он ворованный? Ведь можно ещё украсть где-то, когда этот закончится. Не дай Бог, ещё и дом взорвут. У них всё возможно, как раз такие и взрывают свои квартиры в городах. То и дело об этом можно в газетах прочесть. Мало того, что сами страдают от этих взрывов, так и безвинным соседям их достаётся. Как же я ненавижу их! Слава Богу, газ они выключили. И неприятный запах метана постепенно рассеивался, смешиваясь с другими, не менее вонючими запахами из этой чёртовой квартиры. Ближе к середине ночи дверь, наконец, открылась. Я замер весь в ожидании. Я слился с окружающей меня темнотой, лишь учащённо забилось сердце моё. Это — он. Собственной персоной, прямиком следует к туалету. Ну, вот и пора. Пора выходить на сцену. И тут — я просыпаюсь от резкого удара ставней о стену дома. Какая жалость, что это был только сон, что возмездие не свершилось, а оно было так близко, ещё бы один лишь миг — и всё бы задуманное мной осуществилось. 2. Чашку бы кофе сюда, на второй этаж. Я бы хоть согрелся, и чуть взбодрился бы, как бывало раньше. Выпивая пару чашек кофе, я поднимал себе настроение и мог писать хоть всю ночь. Кто-то нашёптывал мне всё новые и новые слова. Рукопись росла в объёме, всё, о чём я думал когда-то, появлялось на чистых листах бумаги при тусклом свете единственного светильника, оставшегося в моём доме после первой кражи. Увлёкшись, я даже забыл об украденном тогда телевизоре, он мне был не нужен, он бы только отвлекал. Благодаря кофе и вторая ночь была продуктивной. Я продолжал работать. Слова ложились на бумагу. Всё было прекрасно, почти идеально, но по пейджеру поступило сообщение из Москвы: «Владимир, срочно требуется ваша плёнка, желательно, завтра. Аня». Надо было уезжать в город — увы, всё хорошее обычно кончается в самый неподходящий момент, а как бы хотелось ни от чего и ни от кого не зависеть. Требовалось срочно собирать все бумаги, запихивать их в рюкзак, и вечером я успевал на последнем поезде, следующим из Тумской, вернуться в город. С вечера загружаться коробками, а утром, ещё в темноте, при ярком свете фар, мчаться в столицу по заснеженной опасной дороге, к которой я уже так привык, что ничуть не боялся. Напротив, она приносила мне радость, ощущение полёта над мёрзлой скользкой землёй. Дорога была уже накатана, снег посыпали песком и солью. От колёс впереди едущих машин грязь летела на фары и лобовое стекло моей Тойоты, я то и дело включал дворники, иногда останавливался, чтобы протереть их прихваченной из дому чистой тряпкой, но это — лишь пока было темно. После рассвета этого не требовалось. Днём ездить легко, не рискуешь угодить колесом в колдобину или выбоину на укатанной колее, чётко виден асфальт. Боюсь ездить по рыхлому снегу. Он непредсказуем, под ним может оказаться ледяная корка — и тогда машина даже при лёгком торможении вдруг теряет под собой почву, её может развернуть, понести в сторону и слава Богу, если в кювет, где скапливаются горы убираемого с дорожного полотна снега. Машина с разгона в него втыкается, всей мордой своей, это и спасает от более страшных последствий. У меня это случалось не раз, и всегда я благодарил Бога за то, что устроил на земле такую суровую снежную зиму, хотя несколькими часами ранее Его же за эту слишком снежную зиму беспощадно критиковал, до изнурения отгребая снег лопатой перед воротами гаража, не имея возможности тотчас выехать. В подобных жизненных мелочах я ленив до безобразия. Даже угроза возможной гибели хотя и страшит меня в минуты праздной лени, но не вдохновляет ни на какие упреждающие движения. Чтобы попытаться опередить опасность, избавиться от её грозной тени, возникшей поперёк пути или зависающей над дорогой в образе чернокрылого воронья, грозно сулящего беды неисчислимые, страхи неописуемые, горечь неисчерпаемую. Я ко всем предостережениям её отношусь легкомысленно, я уверен, что всё кончится и в этот раз благополучно: я приеду домой цел и невредим, привезу заработанные деньги, которых хватит на определённое время, чтобы ни в чём себе не отказывать, а дальше — там уж как получится. Я стараюсь не строить на этот счёт грандиозных планов; к сожалению, в моем бизнесе не всё зависит только от меня. И как раз то, что от меня нисколько не зависит, пожалуй, и является моей главной головной болью, приносящей в последнее время всё больше огорчений, несмотря на кажущееся внешнее благополучие. Это снаружи. Внутри всё куда сложнее и неопределенней. Я умею скрывать то, что происходит в душе моей. Это мне удается, судя по всему, во всяком случае, никто не замечает, какой ценой сохраняю я внешнее спокойствие. Мне кажется, люди, которые вообще ничего не делают, порой чувствуют себя куда счастливей. Им терять нечего, так же, впрочем, как и приобретать. Они не создают всевозможных материальных благ, но они им и не нужны. Они живут как птицы, в свободном падении. Только птицы сначала падают, а после взлетают. А они всё падают и падают, и, похоже, падение им самим нравится. Сколько раз видел я на лицах их счастливые улыбки. Может быть, всё счастье земное лишь в блаженном состоянии духа? А плоть вовсе ни при чём? Как бы отсутствует. Когда спокойствие души достигается не ценой важных жизненных открытий и заметных достижений на этом пути, а вот так, всего лишь с пробуждением от тяжёлого беспробудного сна в коридоре жилого дома, головой к мусорному люку? Встретить косой луч солнца восхищённой улыбкой, подобрать с пола окурок, попробовать его раскурить найденной ранее спичкой о стекло окна? Тут же, прямо в коридоре, отлить накопившуюся в мочевом пузыре влагу, зловонной лужей разлить по лестничной площадке? До обеда, простояв у окна, спуститься вниз к мусорным бакам? В свободном полёте, как птица с девятого этажа на первый, без лифта? Питаться по-птичьи, чем Бог пошлёт и когда пошлёт. Для этого внимательно, орлиным взором смотреть вниз, всё видеть, всё слышать, всех опережать. Там много всяких слетается. Вороньё, синицы, бродячие собаки, иногда крысы шмыгают. Но человек появляется первым, и всё самое лучшее достаётся ему. Не зря наречён он венцом творения. Господь дал ему силу великую, и он её использует так, как считает нужным, и в этом отличие его от остального животного мира. В сплошной темноте, когда вот так долго сидишь на высоте, в укрытии, слух резко обостряется. Каждый шорох, каждый посторонний скрип улавливает чуткое, посиневшее от мороза ухо твоё. Где-то трещат грубо разбиваемые топором доски дачного домика, резко дверь хлопает, ставня скрипит, словно жалуясь, окно звенит осыпающимся стеклом. Один лишь удар локтем — и средина стекла расколота напрочь, во все стороны от неё незамысловатые узоры осколков, он вытаскивает по одному и отбрасывает в снег, рядом с окном. И ходит, ходит вокруг дома, рассматривает его со всех сторон, оценивает свои возможности, ищет уязвимые места. А дома перед ним беззащитны, как грудные дети. И вокруг ни единой души, и времени в его распоряжении почти вечность, до самого утра, до второго поезда из города. С первым обычно никто не ездит. Ещё очень темно, и никакой в этом надобности, всё равно уже поздно. Выбрав новый объект и как следует изучив его, он тотчас принимается крушить там всё, что мешает оказаться внутри. Опять с корнем вырывает ставенки, и так держащиеся на честном слове, а он в щель меж ними монтировочкой и — хрясь-хрясь! — оглядит работу и ещё раз — хрясь-хрясь! Как ножом по сердцу. Он где- то совсем рядом. Я уже слышу вкрадчивые шаги его по снежному насту: «хруп-хруп, хруп-хруп». Всё ближе, ближе. Хруп-хруп. Как будто, за стенкой хриплое дыхание. И покашливание. Проверяет, есть ли кто-то? Вдруг тут засада? Остановиться, слиться с природой, выждать. Хоть как-то, пусть и нелепо, и не совсем к месту, но всё же выдаст себя. Они дадут о себе знать. Кто-то из них, к примеру, бзднёт. А другой, поскромнее, тот в кулак кашлянет приглушенно. И вдруг мороз пробирает меня по коже. Не за себя боюсь. Его роковой час приближается. Он сам к нему идёт, сучий потрох! Совсем притих там, внизу. Что-то почувствовал крысиным нутром своим? Уловил чуткими ноздрями, поводив ими в морозном воздухе? Испугался? Решил назад повернуть, остановиться на полпути, перенести всё на завтра, или на утро оставить? Когда наполовину луна искрошится в жуткой темноте, чуть удлинясь в размерах, и звезды исчезнут, как испарятся? А, может, просто прикурил и жадно затянулся моршанской примкой? Потер ладошки потных рук своих, чтобы к сигарете не прилипали. Покуривает тихонько, вглядываясь в тёмные окна. У них и руки не мерзнут, даже от прикосновения к железу. Для них характерно особое состояние организма, чрезмерно злоупотребляющего частыми кражами мелкой частной собственности. Слишком лёгкой для них оказывается прогулка. Только не ленись душой и телом (ведь душа, как известно, обязана трудиться), и имей при себе хорошо отточенный, проверенный в деле вспомогательный инструмент. Необходима, прежде всего, универсальная монтировка, которую доводится то и дело втыкать в щели меж досок и рывком от себя — «вжик-вжик». И доска вместе с гвоздём легко, как по маслу, отделена от соседних. И щель образована достаточная для дальнейших разрушений. Теперь и голыми руками запросто одну доску за другой от связующего их бруса срывать и отбрасывать, срывать и отбрасывать, пока дыра не станет вполне проходимой для всего тела. Чтобы не протискиваться в неё бочком, боясь застрять там головой или ногами, в бёдрах — просто войти, а после так же и выйти с добычей, завёрнутой в большой сверток из хозяйской простынки или одеяла. Сколько же гвоздей самому мне довелось вытащить, разбирая старые, оставшиеся от прежнего владельца участка гнилушки наспех им сколоченного сарайчика! На месте снесённого собственноручно выстроил новый. Выглядящий гораздо солиднее, благодаря свежим доскам, из которых его сбивал. Лет двадцать, вероятно, простоит. Только дверь, возможно, вскорости придётся переделать. Она так вся расшаталась, так перекосилась, и петли на ней так провисли, что открывать её в зимнее время всё труднее и труднее, скоро станет совсем невозможно. Зимой она непомерно разбухает и в косяках намертво примерзает к коробке. Чтобы открыть её, приходится приподнимать дверь снизу ломом, и с боков выскребать монтировкой или кинжалом. Сосед по дачному ряду, Алексей, которого можно считать дверных дел мастером (он работал несколько лет на музыкальной фабрике плотником), когда разглядывал эту дверь, не смог сказать о ней ни слова. В его лексическом запасе даже подходящих матюков для должной оценки подобной халтуры, как видно, не нашлось. Это даже не халтура, сказал бы он, если бы я его попросил об этом, — это вообще чёрт знает что, но только не дверь. А единственное окошечко, прибитое в проёме специально для стекла,— ещё хуже. Я попытался вырезать его поровней купленным специально на рынке алмазным стеклорезом, старательно водил вдоль линейки по стеклу, оставив на нем глубокую безобразную борозду, но когда попробовал отломить один край, сломалось стекло не по черте, а рядом с ней, и очень некрасиво. Таким оно получилось кривым, я долго еще обрабатывал его края пассатижами, отламывая мелкими кусочками. Кое-как уровнял, и присобачил вместо окна, укрепив несколькими гвоздями, которые сначала забил в доски вокруг стекла, а после загнул их так, чтобы поддерживали его на своем месте. Когда дверь открывали, стекло каждый раз позвякивало сверху над дверью. А один раз даже вывалилось из гвоздевого крепления, хорошо, что успел его поймать и кое-как восстановить в статусе мутного оконца над кривой дверью сарая, добавив для надёжности еще пару гвоздей. Хруп-хруп-хруп. Кто-то топтался у самого дома, совсем рядом. И ветер зло швырнул в лицо горстью снега откуда-то с крыши. И какой-то огонек вдруг блеснул над лесом. Или показалось? Всё! Не могу больше терпеть. Пока жду каких-то действий от этого ублюдка, который уже полчаса меня морозит так, что сопли ледяной горкой скопились на рукаве куртки, другой ублюдок уже начал крушить одно из окон у соседа по даче Павла Трофимовича, превращать дверь его домика в мелкое крошево остро отточенным топором. Вперёд! Решительно и смело. Ни секунды не колеблясь в правоте своего правого дела. И я вскочил, ухватив в одну руку фонарь, в другую пику и под мышку вилы. За поясом остался кинжал. С ним я не расставался. Первым делом осмотрел местность перед домом, осветив её сверху фонарём. Никого там не было, и никто не стоял у лестницы, и ничего не выжидал, прислушиваясь к звукам из дома. Никого. Только к тоненькой веточке посаженной осенью вишенки зацепился и трепыхался на ветру целлофановый пакет. Чуть сильней ветер подует, он шурх-шурх боками своими о другую ветку. А сверху, казалось, кто-то на месте топчется или вкрадчиво по снегу ступает, боясь себя выдать. Значит, никого там не было? Значит, не всё ещё потеряно? И можно воскликнуть смелее: в бой, тореадор! Вот теперь-то уж точно — всё! Хватит сопли жевать! Вперед — туда, вниз! Пока он готовится к очередному взлому. Опередить его, ошеломить одним своим внезапным появлением. Выключаю фонарь, хватаю в одну руку острую пику, вилы в другую, фонарь пока прячу подмышку, там внизу оставлю его, перед железной дверью. Делаю шаг, еще один — и вдруг теряю под собой опору. И, к ужасу своему, чувствую что-то вроде полёта над условным полом чердака (вместо пола у нас там полный хаос, несколько кубов досок, разбросанных в совершенном беспорядке, и ещё много всякой ерунды), отрываюсь и лечу, сбивая в полёте какой-то щит или двери. И валятся на меня сверху какие-то мешки, скрипит какая-то железка, разбивается что-то стеклянное. Догадываюсь, что это фонарь. И это означает для меня полный звездец. Фонарь оставил мне на ночь Павел Трофимович, с условием, что носить его буду я, держа только за ручку, и ни в коем случае не переворачивая, чтоб из него не вытек щелочной раствор. Пошарив руками по доскам и по рассыпанному из порвавшегося мешка цементу, я обнаружил сверху на них жидкость, попробовал её на вкус, и убедился, что язык жгло. Значит, я не ошибся в своем прогнозе, это и вправду звездец. Таких фонарей нигде больше не выпускают, и деталей к ним просто не существует в природе, хотя можно и вырезать что-то, и выточить, и как-то подогнать, но оригинал уже не получится. Это на сто процентов. Пика улетела за пару метров вперёд, на вилы я едва сам не напоролся, слава Богу, догадался вовремя расставить руки, чтоб они от меня в моём полете отстали, правда, это мне помешало вовремя сгруппироваться и не набить шишку на лбу, приземляясь и наткнувшись на одну из досок. Мне ещё повезло. Ведь запросто мог, к примеру, и остаться без глаза. Грохот, конечно, устроил такой, что ни о какой внезапности выхода из дома не могло быть и речи. Финита ля комедия. Вот и кончен бал. Ваш бесшумный выход, сударь, произнёс я сам себе, не состоится по технической причине. Не без труда в кромешной тьме нащупал пику и подобрал разбитый фонарь. Я бы спокойно зажёг его теперь, чтобы легче было спуститься с чердака, без дальнейших приключений, но фонарь, увы, угас и, похоже, навсегда, а вот мои неприятности на этом не закончились. Кое-как, почти на четвереньках, добрался до люка, гремя при этом досками, какими-то железками, листами шифера и рубероида. Нащупал дыру лаза. Опустил в нее одну ногу, чтобы поискать лестницу. Нашел лестницу, стал спускать на неё вторую - и тут лестница под первой ногой чуть сдвинулась в сторону, и резко уехала из-под ноги, хорошо хоть, что не успел поставить на нее другую. Это, по сути, спасло мою жизнь. И в этот раз грохот был ничуть не слабее первого. Во всяком случае, так мне показалось. На улицу я вышел минут через тридцать, весь мокрый. Пришлось во тьме перегрузить еще и пару кубов строительного леса, пока нашёл доску, на которой можно было, наконец, спуститься с чердака. Они, как назло, находились внизу, и каждую из попадающих мне в руки я мерил во всю длину на глазок. Я был уже совершенно спокоен, с собой захватил только кинжал. Пику выбросил. Зачем она мне теперь? И так одни травмы от всего этого да неприятности. Не хватало ещё на собственную пику напороться. На улице как-то посветлело, может быть, это луна внесла свои коррективы в расстановку звезд. А может, после полуночи они сами собой светили ярче, поскольку все чёрные дела давно были закончены и начинались только белые, шёл сеанс разоблачения, подведение итогов первой половины ночи, анализ допущенных ошибок, зализывание полученных ран и, в конце концов, просто одолевала сонливость. Она нежно обволакивала мои уставшие мозги своим тёплым ласковым покрывалом, ненавязчиво нашёптывала на ушко легкомысленные мотивчики, вроде: «А нам всё равно». Убаюкивала. Утешала, приносила покой и смирение. Да, и вправду, пора отдыхать. Затопить печку, напихать в неё больше дров, чтоб горела подольше, вскипятить воду для чая. Напиться чая и прилечь на диван. Надеть очки. Взять с подоконника какую-нибудь книгу и читать её, читать, пока веки не нальются свинцовой тяжестью, пока не пропадут куда-то все эти горькие думы о несправедливости существующего мира. Дрова в печке к тому времени почти совсем прогорят и кирпичная стена её станет такой горячей, что к ней можно будет приставить ноги, чтобы их согреть как следует. Пройти в другую, в холодную половину дома, закрыть вьюшку, вернуться. И, разобрав постель, юркнуть под холодное пока ещё, заправленное в белоснежный пододеяльник, одеяло. И пропади всё оно пропадом! И пусть жизнь продолжается такой, какой она была, есть и будет, я не Бог, чтобы пытаться что-то в ней изменить, внести какие-то поправки, улучшить за счёт избавления от одного-двух не достойных её ублюдков. А может, как раз наоборот — всё в этой жизни ещё больше расстроить самому, внеся в окружающий меня мир в дополнение ко всему остальному еще и свою порцию хаоса, осуществив собственную, пока еще лишь созданную фантазией, разруху. Породить очередное зло, которого и без меня достаточно на этом маленьком клочке земли, между Неврево и Головино. Чтобы отсюда оно распространялось всё дальше и дальше, разрастаясь как снежный ком, принося всё новые и новые жертвы. И так до бесконечности. Стоит ли эта ничтожная, ничего, по сути, не изменяющая цель тех бессонных ночей и полных раздумий дней, которые, несомненно, ждут меня впереди, и которые мне бы хотелось прожить осмысленно и достойно? Кто ответит мне? |
|