Аннотация: Война и мир - два универсальных состояния человеческого бытия. Они взаимоперетекаемы. Процесс этот вечен. Его не преодолеть, не переиначить, не остановить. Можно лишь зафиксировать краткий отрезок - и ужаснуться.
МЕТАМОРФОЗЫ
Вместо того, чтобы просто забросать гранатами, они пытались выкурить нас газом, но безуспешно - их подарочки один за другим летели обратно на улицу. Кто-то очень хриплый и нудный подолгу бубнил что-то в неисправный мегафон: побуждал сдаться. Мы пытались подстрелить его, но он сидел в укрытии и не высовывался, и все бубнил и бубнил, как заведенный. А если он вдруг замолкал, включался пулемет. Тогда мы отскакивали от окон и вжимались в стены. С потолка начинала лететь штукатурка и крупная бетонная крошка, а пыль, пахнущая горелым порохом, принималась разъедать глаза и горло не хуже газа. И когда пулемет, наконец, стихал, мы, отхаркиваясь, почти вслепую, начинали отстреливаться короткими неточными очередями...
Очередь к гадалке была длинная, на полкоридора. От духоты темнело в глазах и чесалось под мышками. Некоторые не выдерживали, выходили и не возвращались. Сначала Ваня радовался, что так мы быстрее попадем к гадалке, но ближе к полудню загрустил. Я пыталась всячески его отвлечь: брала за рукав, клала его ладонь себе на живот, спрашивала, невинно заглядывая в глаза: "Как назовем?", но он быстро понял, что его водят за нос. Дважды отпрашивался покурить - я не отпускала. Тогда он принялся допытываться, сколько раз я здесь была. Честно соврала, что ни разу, хотя на самом деле это был мой третий поход к госпоже Альбене. Немолодой типчик в кургузом пиджачке, сидящий на стуле у окна, оживился, услышав наш разговор, и принялся не к месту поддакивать. Тут дверь приемной распахнулась, и в коридор стремительно влетела высокая плотная дама с фантастической прической. "Шура! Шура! - взволнованно крикнула она немолодому типчику. - Знаешь, что сказала сейчас госпожа Альбена?" "Что?" - спросил Шура, подобравшись. "Она сказала, что счастлива я буду только во втором браке, представляешь?!" Шура мигнул несколько раз подряд, потом сказал совершенно серьезно: "Отлично. Я тебя отпускаю", - и весь коридор повалился со смеху...
Смешного тут было мало. Он перелезал через забор, когда ему оторвало стопу: был резкий короткий свист, от которого все внутри сжимается, и стопы как не бывало - исчезла вместе с ботинком. Он вздрогнул, словно его кто-то напугал, и, несмотря на то что обеими руками держался за забор, его тело начало медленно заваливаться набок. Но он не упал, а только развернулся и, опершись плечом о забор, стал тупо разглядывать свое ранение. Боли он, наверное, не чувствовал. Мы кричали: "Ложись! Ползи обратно!", но он не обращал на нас внимания, и его совершенно не интересовал снайпер, снесший ему стопу. На его молодом небритом лице, как на маске, застыло выражение мучительной, почти детской досады, словно он никак не мог поверить, что сегодня пуля нашла именно его, самого тихого, самого незаметного и самого везучего из всех. Снайпер долго не добивал его - все надеялся подстрелить кого-нибудь еще...
Еще в школе он пытался пригласить меня в кино. Скорее всего, я бы пошла, но уж больно жалко он выглядел, когда что-нибудь просил. Если бы подружки увидели меня с ним - заклевали б. Так что я просто называла его своим добрым другом, улыбалась ему улыбкой номер три, целовала в щечку, когда он, потный от смущения, подносил дешевенькие "валентинки", и - иногда - позволяла брать себя под руку, если по дороге домой оказывалась в настроении. Мы жили в одном подъезде, на одной площадке, и я точно знаю, что наши отцы не раз по пьяному делу обсуждали мое с ним будущее замужество. Наверное, поэтому я еще в отрочестве зареклась сближаться с ним. Хотя позже, уже в универе, он стал очень видным юношей. Поговаривали даже, что у него роман с аспиранткой. Не знаю, правда ли. Разок не выдержала и, сгорая от стыда, спросила, но он очень тактично увел разговор в другую сторону. Помню, проревела я тогда весь вечер и впервые, наверное, осознала, что совсем не железная...
Железо, колеса, гусеницы, пушки, люки, смотровые окошки, башни, пулеметы, кузова, антенны, фары, бронированные кабины, бронированные бензобаки, бронированные рожи в касках, десятки, сотни касок, надвинутых на несытые волчьи глаза, - каски с отметками сержанта, каски без отметок, каски простреленные, каски облупленные и в следах сажи, каски на броне, на башнях, в люках, в смотровых окошках, в бронированных кабинах, в кузовах, за пулеметами, и все движется в пыли, поднимает пыль, тянет пыль за собой, растягивает ее в длинный вязкий частокол, из которого доносится надтреснутый механический гул, и ругань, и треск раций, и вой сигналов, и еще что-то, а иногда и выстрелы - одиночные, хлесткие, навскидку, и если попадают - визжит собака или звонко сыплется стекло, и обязательно ржание, молодецкое ржание довольного победителя, который замолкает, если за холмом начинает греметь глухая канонада...
Канонадный грохот приводил в восторг и пугал одновременно. Я прижималась к Кириллу, вдыхала солоноватый запах его пота и смотрела в окно, где в черном небе разрывались красно-желто-зеленые фейерверки. Было хорошо. Было так, как надо. Я пыталась во всех деталях запомнить это ощущение абсолютного счастья, но ничего не получалось. Картинка разваливалась, как карточный домик, а я засыпала. И тут я поняла, что не нужно ничего запоминать - гораздо важнее просто лежать без движения и оттягивать момент перехода ко сну как можно дольше. В темноте, словно сквозь вату, я слышала голос: Кирилл говорил что-то - долго, красиво, убаюкивающе. Кажется, он признавался мне в чем-то. Я уже спала, когда он вдруг спросил: "Ты меня слушаешь?" Я утвердительно мяукнула. "И что же я сказал?" - поинтересовался он. "Ты сказал, что если целовать меня долго, я начинаю задыхаться". Некоторое время Кирилл молчал. Я спросила, правда ли, что я задыхаюсь, а он ответил: "Не будем больше об этом..."
Об этом человеке рассказывали, что он трижды горел в бронетранспортере, но это была неправда - горел он единожды, а потом только проскакивал через самодельные мины. Лицо его было обезображено гладкими, изжелта коричневыми ожогами, а кисти рук, когда-то большие и сильные, ссохлись и скрючились, как мертвые пауки. Его самого запросто можно было посчитать мертвым, если, сидя на привале, он вдруг закрывал глаза. У него был недвижный тяжелый взгляд и тяжелые, тоже обожженные веки без ресниц. Он никогда не смотрел ни на кого долго, а если все же приходилось с кем-то объясняться, он старался общаться вполоборота - той стороной, где огонь его пощадил. Иногда он вскрикивал по ночам и начинал сбивать с себя воображаемое пламя, а наутро, мертвенно-бледный и несчастный, литрами вливал в себя воду и никак не мог напиться. Мы называли его Водяной...
Водные аттракционы в то лето были закрыты на ремонт, но я нисколько не расстроилась, потому что мы поехали на месяц к бабушке в деревню. Это был самый лучший месяц в моей жизни. Ничего более яркого я не переживала. Бабушкин дом стоял у самой речки; деревенские называли такое расположение "по-над обрывом". Мне очень нравилось это выражение, и я пользовалась им при любом удобном случае. "Мам, можно погулять по-над обрывом?", "Пап, там по-над обрывом такая вкусная малина!" Я часто стояла на краю этого обрыва и смотрела вниз, где у реки росли огромные-преогромные ивы, но не такие, как в городе, а другие - изящные, плавные, похожие на мокрые волосы. И было очень весело и необычно, потому что разрешалось прыгать по лужам и брызгаться на друзей из бутылки. Бабушка втайне от всех разобрала свой единственный зонтик и сшила мне платьице из зонтичной ткани. Какое это было платьице! Я бегала по деревне и всем хвасталась: смотрите, смотрите, какое у меня платьице! И думала: вот пойдет сейчас дождь, а я не промокну. Потом промокла, конечно, но это уже неважно...
"Неважно, что он здесь забыл, - произнес Ян лениво. - Важно, что у него в карманах". Он стоял над убитым и задумчиво жевал грязную зубочистку. Глаза мертвеца остекленело смотрели в потолок, где снарядом пробило огромную дыру; из дыры хлестал дождь. Мы оттащили убитого обратно к костру, и Ян начал ловко его обыскивать. В котелке над костром вкусно булькала каша, рядом, на газете, лежали ломтики вяленого мяса, хлеб и фляга с вином. Пока Ян занимался своим делом, мы пили чужое вино, отогревались и на разный лад повторяли, как нам все же повезло застать его врасплох, хотя на самом деле врасплох застали нас, а мы просто оказались более расторопными. Вскоре Ян закончил возиться и попросил вина. У его ног небольшой кучкой валялись вещи убитого: швейцарский нож, часы, компас, пакетик с анашой, сигареты, зажигалка, деньги, два презерватива, аспирин, карта города с какими-то пометками, записная книжка и опасная бритва. Все добро мы рассовали по карманам, потом перевернули уже начавшее остывать тело на живот, и Ян подложил под него гранату. Он немного окосел от вина, и поэтому движения его были неосторожны: он долго вертел гранату, устанавливая ее в нужном положении, ругался, сопел, потом лениво, явно напоказ, выдернул чеку, поднялся и, не глядя, бросил ее в котелок с кашей...
Кашеварить он не умел, но свято верил, что умеет. Я не переубеждала. Незадолго до готовности обнаружилось, что в доме нет приправ, и он побежал в магазин. Каша, естественно, подгорела, и я проснулась от чудовищного запаха гари. Проклиная его на чем свет стоит, в течение получаса проветривала квартиру всеми доступными способами. Его кулинарное творение пустила в мусоропровод. Думала, придет - устрою ему основательную взбучку. Потом увидела на журнальном столике конвертик. Раскрыла, а там - то самое кольцо, что видела в ювелирном. Сразу ему все и простила. Вымыла кастрюльку, сварила новую кашу. Он прибежал - ничего даже не заметил. Приправил совсем не теми приправами, накрыл на стол. Позавтракали, потом долго и вдумчиво пили кофе со сливками - я себе губы искусала в ожидании. А он, представляешь, решился только вечером, часам к семи...
В семь утра нас построили возле колонны. Начальник колонны речитативом, словно читая псалмы, озвучивал приказ, в большей степени предназначенный водителям. Им приказывалось ехать с определенной скоростью, не останавливаться и не обгонять друг друга. Опухшие со сна водители слушали вполуха и все поглядывали на свои машины. Машины их напоминали истерзанных животных, не раз кусанных и не раз стрелянных. Кузов ближайшего КамАЗа, например, был вогнут внутрь, словно по нему стукнули огромным тараном, каким в древности вышибали крепостные ворота. Начальник колонны говорил, что в случае нападения на колонну водители должны увеличить скорость до максимальной и не останавливаться ни при каких обстоятельствах. Слова "не останавливаться" он повторял очень часто. Это, видно, был его ночной кошмар - отставшая от колонны машина. Один водитель не выдержал и сладко, с оттяжкой зевнул...
Зевнула я намеренно громко. Храп его тут же оборвался, и огромная лапища принялась шарить под одеялом, выискивая меня. Я втиснула между нами остывшую грелку, и лапища уползла восвояси. Потом мы долго смотрели на бязевый потолок палатки, провисший почти до лица. Это означало, что ночью снег все же выпал. Я примерно представляла, что сейчас творится снаружи, и от этого становилось очень тоскливо. Хотелось выговориться или, в крайнем случае, буркнуть традиционное: "Я ж говорила!" Но я молчала и ждала, когда он первый начнет. Хотя я уже знала, что он скажет: что никто меня силком сюда не тянул, что снег ни перед кем не отчитывается и что природа прекрасна во всех своих проявлениях. Ага, прекрасна! Прекрасна, как насморк, как грипп и катар дыхательных путей! Ужасно не хотелось сориться, но ничего другого не оставалось. Я подождала еще немного, и когда уже была готова высказать все, что думаю об этих так называемых турпоходах, он вдруг предложил: "А давай начнем все сначала..."
Сначала мы чудом вытащили его из-под гусениц, потом долго выносили из-под пулеметного огня, нас дважды засыпало землей, а он все не успокаивался. В конце концов мы просто связали ему руки и потащили за ноги. Он отчаянно брыкался и требовал, чтобы ему дали гранаты. Вместо гранат я дал ему прикладом в переносицу, и некоторое время он молчал, и пока он молчал, в нас почему-то не стреляли. Мы благополучно дотащили его до бульвара, перекинули через баррикаду, когда он снова принялся орать. Он крыл нас, наших матерей и наших сестер и все требовал дать ему гранаты. Нам и без него было несладко, мы уже потеряли две улицы и вот-вот должны были потерять и бульвар, а он все орал у нас под носом, отвлекал и действовал на нервы. Даже не верилось, что это тот самый тихоня, вечно таскающий чужие тяжести и коротающий чужие дежурства. Позже, когда нам, наконец, разрешили оставить бульвар, из него извлекли пятнадцать осколков и еще несколько оставили внутри, потому что они были слишком маленькие и сидели очень глубоко...
"Глубоко тут", - проговорил он с опаской. Я с интересом пригляделась к нему и сначала не поверила. Сашка, сильнейший и умнейший Сашка, опора моя и помощь, не умел плавать! Я с трудом сдержала усмешку. Мне показалось, я предам его, если засмеюсь. Но он на меня даже не смотрел. Он смотрел вниз на воду и с каким-то неестественно окаменевшим выражением все ближе пододвигался к краю уступа. Я поняла, что сейчас он прыгнет. Прыгнет назло себе и во имя меня. Дура! Зачем я его сюда потащила? Я раскрыла рот, чтобы остановить его, но он уже летел вниз. Меня обдало жаром от ужаса. Вода оглушительно лопнула, когда он вонзился в нее ногами. Через несколько секунд стало ясно, что он не всплывет. Я решила прыгнуть следом, но вовремя поняла, что могу задеть его. Тогда я кинулась вниз по тропинке, бессмысленно бормоча себе под нос: "Что же я его родителям скажу? Что же я его родителям скажу?" В голове не укладывалось, как можно прийти к теть Гале и дядь Коле и объявить, что их сын утонул. Лучше бы я утонула! Лучше бы мы оба утонули! Не помня себя, я выбежала на берег и тут столкнулась с ним нос к носу. Он как раз вылезал из воды: вода стекала с его костлявого тела, трусы сползли до колен, а кожа страшно побледнела...
Бледный худой мальчишка лет семи стоял на обочине возле выгоревшего скелета машины, кутался в бесцветные лохмотья и смотрел на проезжающую мимо колонну. Пыль от колонны накрывала его с головой, кружилась около него косыми вихрями, набегала волнами, разбивалась, словно вода о скалу, и снова набегала. За этой плотной, вязкой, непрерывно движущейся стеной колонна почти не различалась - лишь стремительные угловатые тени, короткие промежутки мутного света и снова тени, припорошенные пылью. И рев - густой механический рев десятков надрывающихся двигателей. Мальчишка стоял в нескольких шагах от этого движения и не шевелился. Он не шевелился, даже когда в него из-под гусениц летели камни, и не вздрагивал, когда какой-нибудь остряк нажимал на сигнал или поддавал газу, отчего его железный зверь вставал на дыбы. Правая рука мальчишки время от времени вытягивалась ладошкой кверху в совершенно недвусмысленном жесте. Иногда на жест откликались. Тогда колонна выплевывала из своих бронированных недр упаковки паштета, плавленого сырка и галет - всего того, что не доели и чего было не жалко. Все падало мальчишке под ноги, как цветы на сцену. Мальчишка ждал, пока колонна проедет вся, и только потом принимался собирать нажитое...
Нажить с ним удалось немного: тридцатидюймовый телевизор, шкаф-сервант с зеркальными дверцами да допотопный холодильник. Если бы не дети, семь лет замужества, считай, коту под хвост. Кот, кстати, убежал год назад. Нюра, соседка моя, как-то проговорилась, что сбила его машина, но потом отнекивалась. Видно, и впрямь попал мой Матроскин под колеса, и лежат его бедненькие косточки в какой-нибудь канаве. Ненавижу Нюру. Муж тоже хорош: поискал-поискал да и принес домой котенка. Разругалась с ним вконец, заставила унести обратно. А через неделю принес нового, серо-полосатого, глаза - прям как у Матроскина, зеленые-зеленые. Я сначала расплакалась, потом разозлилась. Поднялась со стула и процедила: "Чтобы ни одного больше, слышишь? Ни одного!.."
В одном дворике на нас кинулась собака с обломанными клыками. Глаза ее были одновременно испуганны и ослеплены яростью. Она громко, с надрывом хрипела, повисая на толстой цепи, прикрепленной к низенькой будке. Цепь как раз доставала до ворот, так что обойти собаку не было никакой возможности. Мы принялись звать хозяина, и, как всегда, никто не отозвался: двери были заперты, окна - заколочены, водоразборная колонка - разобрана. Но собака явно кого-то охраняла. Она была слишком обозлена для собаки, оставленной умирать на цепи. И когда я направил на нее ствол автомата, она замолкла, поджала хвост и, прихрамывая, медленно попятилась к будке. На боку у нее краснела едва затянувшаяся рана от пули...
Пулей он выскочил из дома, прыгнул в такси и за двойную плату полетел ко мне. Через час он уже стоял под окнами роддома с букетом роз и кошелкой с апельсинами. Я наблюдала его с окна четвертого этажа. Таким счастливым он был, пожалуй, только когда поступил в аспирантуру. Я очень смеялась, пыталась объяснить ему это жестами, но ничего не получалось. Он орал, страшно довольный: "Мальчик? Мальчик?", будто не знал, что да, конечно, мальчик. Я кивала и все поглядывала на дверь - медсестра почему-то не торопилась. А он вдруг принялся приплясывать, да так нелепо, что вскоре поскользнулся и упал в снег. Апельсины весело посыпались из кошелки. Тут появилась недовольная спросонья медсестра, передала мне сына и, покосившись в окно, пробурчала: "Ишь развалился..."
Развалившись на заднем дворике сгоревшей автомастерской, мы спорили о героизме и его проявлениях в природе и обществе. Те, кто был постарше, считали героизм бредом: для них имели значение лишь умелость командира и подготовленность солдата, или наоборот - бездарность командира и неподготовленность солдата. Молодые не соглашались, утверждая, что героизм есть - его только нужно пробудить соответствующими обстоятельствами. Два лейтенанта, старший и младший, не имели собственного мнения, но ухитрились так повторить слова молодых, что получилось что-то новое и даже оригинальное. Парни из дозоров, которых почти не бывало в роте, заявили, что героизм - это та же самая удача, только выставленная на обозрение публики, и чем удачи меньше, тем героизм бестолковее. Два лейтенанта решили было поспорить о бестолковости героизма, но их перебил старшина. "Герои, - сказал он презрительно, - самый бесполезный народ. Был у меня один герой - решил как-то разобрать патрон от пэтээрки. И что вы думаете? Оторвало ему мошонку и несколько пальцев. "Героя" ему, конечно, дали, да кому такой герой нужен?.."
Нужными вещами мы обзавелись не сразу. Первое время стелили матрас прямо на пол и спали так. Сначала думала, нас крысы поедят, но как-то обошлось. Потом появилась тахта о трех ножках. Вместо четвертой мы подкладывали неполное собрание сочинений Джека Лондона. Очень удобно, кстати, спалось, когда тебя поддерживала "Маленькая хозяйка большого дома". Часто ночами мы лежали, прижавшись друг к другу, смотрели на облупленный потолок и вслух мечтали о будущих удобствах, хотя на самом-то деле действительно удобно нам было, пожалуй, только тогда. Позже, когда Юрка завершил исследование и получил свой долгожданный грант, я все уговаривала его попробовать как-нибудь вернуть то наше сладкое время. А что? Не такими уж старыми мы были. Я, например, насчитывала до пяти ухажеров единовременно - и это в сорок-то лет! Нет, можно было попробовать. Я вот до сих пор жалею, что так и не уговорила Юрку. Старый упрямец, все твердил, как заведенный: "Поздно, дорогая, поздно..."
Поздно вечером, когда все поутихло, мы принялись искать его в том месте, где нас накрыло. От перекрестка до самой площади был лишь развороченный асфальт, гильзы и бесформенный дымящийся мусор. Запах стоял, как в прачечной. Рискуя быть подстреленными в любой момент, мы бегали от одной воронки к другой и мельком светили на дно умирающим фонариком. Тусклый луч выхватывал из темноты комья черной обожженной земли, фрагменты асфальта и поребрика, но ничего больше там не было - будто и не существовало такого человека. Мы успели проверить девятнадцать воронок, прежде чем нас заметили и открыли огонь...
Огни города. Визг шин по асфальту. Лязг последних трамваев, освещенных изнутри, как закрытые на ночь универмаги. Перекличка мерзнущих дворняг. Недвижная серо-синяя туча в небе. Вместо грома - река, ворчит недовольно, укрощенная бетонной набережной. Клены и лиственницы шелестят на ветру. В воздухе пахнет озоном. Свежесть и сырость. Хочется дышать полной грудью и не возвращаться этой ночью домой. В такие моменты отчетливо понимаешь, что никогда не умрешь...