Не зря, братцы, народная фантазия населила неисчислимые болота Средней полосы России лешими, водяными, кикиморами и русалками. Чувствовали наши предки мистику, заключённую в тёмной воде и трясине. В осоке, рогозе и тростниках. В сфагнумовых полях, украшенных уродливыми, корявыми деревцами и клюквой. А в конце сороковых прошлого века, несгибаемой волей Партии и Правительства, начали превращаться эти вековые болота в антропогенные ландшафты торфяных разработок. Донбасс курился в руинах взорванных и затопленных угольных шахт от дважды прокатившегося огненного вала войны, а топливо, преображённое в электроэнергию, для фабрик и заводов было необходимо. Каких жертв это стоило нашему многострадальному народу нам никто уже не расскажет, но фольклор обогатился новым полулегендарным, полумифическим существом. Назвали его "торфушка". Это была грязная, чумазая баба лёгкого поведения, неопределённого возраста, склонная к разврату, выпивке, воровству и, даже, смертоубийству. Жила торфушка, отнюдь, не одна, а в компании себе подобных торфушек, в шалашах и бараках по окраинам и эпицентрам торфяных разработок. Жертвами этих лишенок и ЗК, превращённых в болотные создания, становились охотники из окрестных городков и мужики ближайших колхозов. Впрочем, я этого уже не застал. Нам в наследство достались только затопленные карьеры торфяных разработок и легенды о деятельных и опасных торфушках. До сих пор на моей малой Родине считается самым изощрённым оскорблением обозвать женщину "торфушкой". Она на кикимору и бабу Ягу обидится меньше, чем на эту "торфяную бабу". Пожалуй, я вам в другой раз что-нибудь расскажу про это мифическое существо, а пока, поведаю про охоту на торфяных карьерах.
На месте выбранного торфа образовывались большие и малые водоёмы, поросшие по краям тростником и рогозом. Очень скоро они стали пристанищем околоводных птиц и зверей. Утки, любимые объекты спортивной охоты, стали выводиться на этих карьерах в огромных количествах. И за ними пришли охотники. А мистика болот пришла к ним.
Я с младых ногтей был тесно связан с большими торфяными карьерами, лежащими между деревней Уварово и рекой Клязьмой. Вытянулись они от озера Львовского до турбазы Ладога и деревни Кусуново. Карьеры эти можно было пройти насквозь по двум бровкам. Они носили название "Кусуновская" и "Уваровская". Впрочем, так они называются и поныне. Когда-то по этим бровкам проходили узкоколейки. По ним из карьеров вывозили торф маленькие паровозы в вагонетках. По окончании разработок, рельсы увезли, а деревянные шпалы за прошедшие десятилетия истлели. Лет с семи отец стал брать меня в лес за грибами и ягодами. Мы переходили карьеры по Уваровской бровке и углублялись в лес. Именно тогда я впервые столкнулся с мистическим влиянием болота на человека. Светлячки и светящиеся гнилушки по краям бровки - это обычный сопутствующий антураж. Мистика простиралась гораздо дальше и глубже. Не в смысле болота, а в сознание. Как сейчас помню, горестно стоящих над убитым английским сеттером двух пожилых охотников. Мы с отцом шли бровкой и натолкнулись на эту скорбно застывшую группу. Не дожидаясь наших вопросов, один из охотников, с мокрыми от слёз глазами, сказал нам: "Восемь лет кобелю было. Натаскан был строго. Никогда птицу не гнал. Сразу же ложился, после подъёма дичи. А тут, безо всякой стойки, просто выпорхнул из травы чирок и помчался низом вдоль бровки. Мы выстрелили одновременно и убили моего Винсента! А чирок невредимым улетел. Винс, за каким-то лешим за ним кинулся и поймал всё, что чирку предназначалось".
В другой раз мы с отцом увидели на карьере лодку с рыбаком. Над водой стоял лёгкий туман, больше напоминавший небольшую дымку. Мужик в резиновой лодке вытащил какую-то рыбёшку, сверкнувшую серебряным боком в лучах восходящего солнца. Мы приостановились, глядя вдаль на него. Он тут же вытащил, низко нагнувшись над водой, ещё одну сверкнувшую рыбку. Потом развернул стоявшую к нам боком лодку и поплыл к нашей бровке. Не знаю, что нас могло заинтересовать в этом далёком рыбаке, но мы стояли и смотрели, как он приближается к нам. А когда он подплыл к нам и оказался не далее пятидесяти метров от бровки, вдруг оказалось, что это лосиха, бредущая по грудь в воде. Она выбралась на бровку метрах в трёх от нас. Сзади неё оказался лосёнок. Они посмотрели на нас секунды три-четыре, резко метнулись через сухое место и, шумно расплёскивая воду, быстро скрылись в высоком рогозе, и мы ещё долго слышали всплески воды и шум ломаемого тростника. Мне тогда было лет семь-восемь, а отец приближался к полувековому юбилею. Но ощущения наши были одинаковыми. Мы наблюдали рыбака в резиновой лодке, который небезуспешно ловил рыбу, а потом обернулся в лосиху с лосёнком.
Став постарше я стал бегать с ружьём на карьеры за утками. В одиночку бывал там не часто. Обычно в компании охотников. Иду, как-то раз, один по Кусуновской бровке. Домой ухожу. В ягдташе одинокий чирок. Смотрю, прямо на тропе сидит самец кобчика. Это мелкий сокол с ярко выраженным половым диморфизмом. В отличие от пёстренькой самки, напоминающей пустельгу, самец темно-сизый с оранжевыми "штанишками" на ногах. Сидит этот самец и совершенно не обращает на меня внимания. Когда я вплотную подошёл к нему, он только раз, загнув голову, посмотрел на меня снизу-вверх темным глазом с оранжевыми веками. Я взял его в руки. "Ранен, что ли?" - подумал и бегло осмотрел его. Он вёл себя безучастно. Не вырывался и не пытался ударить клювом. Видимых повреждений у него не было. Я вышел из карьеров в лес, посадил его на перекладину нашего старого, потухшего охотничьего кострища. Он смирно сидел, не делая попыток удрать. Тогда я достал своего чирка, быстренько извлёк из него печень, а саму добычу положил на кучку приготовленных для костра сосновых поленьев. Эту печень я предложил соколу. Он, прямо из руки, стал жадно есть. Съел всё до последнего кусочка. Потом ещё попытался потеребить за кожу измазанные в утиной крови пальцы. Быстро удостоверился, что это уже совсем не печёнка, встряхнулся, и улетел, как совершенно здоровый. А чирок, которого я положил на дрова, пропал. Кто и когда его утащил, я не видел. Всё там обыскал, даже полешки два раза перекидал, но он, как в воду канул. Если вы, братцы, подумаете, что у меня снесло крышу и я поведал вам о своих галлюцинациях, то вы ошибаетесь. Я тогда не расставался с фотоаппаратом. И заряжен он был у меня дорогущей цветной, немецкой плёнкой. Кадра три я извёл на добытого чирка, фотографируя натюрморт из него, ягдташа, ружья и патронташа, а остальные кадры потратил на весьма фотогеничного сокола, смирно позирующего мне у кострища. Эти фотографии видели многие мои друзья, когда выслушивали этот рассказ от меня. Я для наглядности им их демонстрировал. За давностью лет, все эти фотографии куда-то пораздавались, а негативы не сохранились.
С одним моим приятелем на этих карьерах произошло вот что. Стоял он на утренней зорьке, забившись в куст ивы с края огромного плёса. Налетел чирок. Он по нему стукнул, и утчёнка плюхнулась метрах в тридцати от него на чистую воду. С противоположного берега, из тростников, ему послышались приглушённые, невнятные голоса. Словно кто-то с кем-то негромко говорит, а собеседник ему отвечает. Тут же, из-за небольшого мыска разросшегося рогоза, показалась на воде карело-финская лайка и уверенно поплыла к чирку. Подобрала его и уплыла восвояси. Через минуту налетели два чирка, и он сбил их обоих дублетом. Теперь ему послышался только один невнятный голос с противоположной стены тростника и рогоза. Слов никаких он опять не разобрал, но по интонации догадался, что кто-то науськивает собаку. Лайка опять выплыла, подобрала сначала одного чирка, унесла его, а потом вернулась за вторым. Едва она скрылась за мысом, как налетела кряква. Он и её сбил. Опять ему послышались невнятные науськивания, и собака появилась вновь. Крякву ему стало жалко, и он громко сказал: "Слушайте, отзовите свою собаку!" Никто ему не ответил, а лайка наддала скорости, ещё быстрее заработав лапами. "Уберите свою карелку!" - крикнул он. Собака схватила утку и со всей возможной скоростью поплыла обратно. Она так торопилась, что не стала огибать мысок, а полезла прямо через рогоз. Когда она вылезла на этот мысок из воды, приятель разглядел вместо лаечного бублика на месте хвоста лисью трубу. "Меня, - жаловался приятель, - сбили с толку эти голоса. Я и представить себе не мог, что это лиса, а совсем не карелка, моих уток таскает".
Торфяные берега этих карьеров были вязки и трудно проходимы. Подходов к воде было немного, да и они представляли собой жидкую торфяную кашу, в которую нога проваливается выше колена. Поваленные на местах заплывов берёзки немного улучшали заплывы, если нога не срывалась с осклизшей коры. Все мы постоянно зачерпывали торфяную жижу в болотные сапоги. Кто-то всегда падал в этот торф, когда нога проваливалась между жердями и застревала в них. И очень часто кто-нибудь переворачивался на резиновой лодке. Обычно это происходило из-за излишней горячности при стрельбе, или, когда лодка травила воздух. Иногда кто-нибудь что-то топил.
Однажды я увидел, около заплыва, забытый кем-то рюкзак. По ряске и торфяной жиже на твёрдой бровке, было видно, что кто-то прямо передо мной провалился между берёзовых бревёшек заплыва, которые были просто брошены в жижу, вылез обратно на бровку, вылил из сапог торф и ряску и отправился на сухое место разводить костёр и сушиться. А рюкзак просто позабыл. Я покричал. Никто не ответил. Я дошёл по бровке до леса и покричал там. Тишина. Перешёл по бровке на другую сторону карьеров и там никого не нашёл. Тогда я залез в рюкзак, надеясь по его содержимому узнать владельца. На эти карьеры ходили всегда одни и те же охотники. И мы все прекрасно друг друга знали. Очень редко появлялись какие-то новые люди. Они, как правило, разок нырнув в торфяную жижу, больше не появлялись. Видимо, владелец рюкзака был из таких. В рюкзаке были патроны, и больше ничего, что указало бы на личность владельца. Патронов было штук восемьдесят. Я все их исстрелял за осень. А на следующий год, заплыв в открытие на свой любимый плёс, я стал вылезать в ивовый куст, потерял равновесие, как-то нелепо шарахнулся в воду, отчего моя резиновая лодка встала вертикально на длинный борт, поскольку под него сбился мой рюкзак с патронами и ружьё. Пока я барахтался в воде, пытаясь принять вертикальное положение в торфяной жиже, лодку волнами и ветерком отогнало от куста в темноту. И уже на некотором отдалении от меня её повалило ветром вверх днищем, вывалив в воду ружьё и рюкзак. Я, по грудь в воде, пошёл её догонять. Случайно наткнулся ногой на ружьё, нагнулся, нырнув с головой, и вынул его. Потом догнал лодку, вернулся, привязал её к своему кусту, всё там избродил, но рюкзак свой так и не нашёл. В нём было сто патронов. Я искал их больше месяца. Поскольку кувыркнулся я в темноте, а лодку отнесло от куста, было трудно определить место, где вывалились через борт мои патроны. Они канули без следа. Болото мне подарило рюкзак с восьмьюдесятью патронами, а через год забрало этот же самый рюкзак, став богаче на двадцать патронов.
Все в этих карьерах постоянно что-то топили и топят. Иногда болото возвращает вещь, а чаще - нет. Году в семьдесят первом произошёл вот такой случай. Мужик перевернулся на своей резиновой лодке и утопил рюкзак с патронами и ещё с какой-то полезной охотничьей мелочью. Манки, нож, фонарик и прочее. В этом месте было достаточно глубоко. Утопил бы и ружьё, но оно, по счастью, висело у него на шее. Он тут же отправился на бивуак, где на сосне всегда висела "кошка" с длинной верёвкой. Вернулся на место, где перевернулась лодка, и с первого же заброса вытащил штучный, весь в золотой насечке и гравировке, трофейный "Меркель" двенадцатого калибра, вывезенный в 1945 году из Германии. Судя по состоянию ружья, в воде оно пробыло недолго. Скорее всего, его утопили день-два назад. Тогда ещё никакой регистрации охотничьих ружей не существовало и разыскать по номеру ружья владельца было невозможно. Ружьё было неимоверно красиво. И стоило, надо думать, огромных денег. Мужик несколько месяцев давал объявления в газеты и вешал сообщения о находке ружья в областном обществе охотников. Никто не отозвался. А когда в середине семидесятых сделали обязательной регистрацию ружей, он оформил его на себя. Я стрелял в начале восьмидесятых из этого "Меркеля". Отличное было ружьё. А своё барахло, кстати, мужик из карьера так и не поднял. Не нашёл.