Свечкин Вадим Васильевич. В вермахте

Свечкин Вадим Васильевич : другие произведения.

В вермахте

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]

Ссылки:

Оставить комментарий © Copyright Свечкин Вадим Васильевич (Provisorv@orel.ru) Размещен: 12/04/2005, изменен: 17/02/2009. 115k. Статистика. Статья: Проза		Ваша оценка:
Аннотация: Отрывок из будущей повести.

Отрывок из новой повести о жизни и деятельности славных советских разведчиков, руководимых не менее славной партией.

О СЛУЖБЕ В ВЕРМАХТЕ

--Вот когда я служив в вермахте....

--А что, довелось таки в вермахте послужить? - искренне заинтересовался Зелёная Сопля.

--Где я только не служил по заданию нашей славной партии и её прозорливых вождей! Да, тяжелая работа там была, шесть дней почти на службе этой не спал, вредительством занимаясь, совсем замёрз и истощал, да ещё под конец службы бомбой пришибли, контузило так, что родную маму забыл и потерял социальное чутьё на долгое время.

-- Расскажите, -- попросил заискивающе Зелёная Сопля.

Любил он байки всякие слушать перед сном, после и во время еды, особливо про потерю социального чутья.

-- История эта долгой будет. На тот момент случилось мне в Москву вернуться. Не я так решил, а товарищи по революционной борьбе приказали. С такой рискованной для меня инициативой выступил Шанхайский подпольный ревком. Надо было срочно повышать идейную квалификацию, совершенствовать методы борьбы с наступающими врагами, перевести "Краткий курс ВКП (б)" с немецкого на общедоступный китайский. Вот китайские товарищи и решили, что такое лучше у меня получится, я там знатоком немецкого языка числился. Сделали мне хорошие документы на имя китайского коммуниста Фу-лю-ганя, деньги на дорогу с местных кули по подписке собрали. Приехал я в Москву вовремя, границу удачно перешёл, не подстрелили меня в тот раз. Там как раз на курсы попал, которые вёл красный профессор Фармазон, родственник Льва Захаровича Мехлиса, большой специалист по философиям, подрывному делу и массовой деморализации буржуазного противника. Лекции он на идише читал, чтобы нам всем, приехавшим иностранцам, понятнее было. Много интересного мы узнали, что наши опытные товарищи для борьбы с империализмом приготовили. Товарищ Сталин, наша светоч, успел крепко со всеми врагами в СССР разобраться, открыл новые методы борьбы со скрытыми врагами. За последние несколько лет успел с десяток миллионов врагов в своей стране уничтожить прогрессивным методом. Вначале соблазнил крестьян лозунгом "Землю крестьянам", а как на троне укрепился, землю отобрал, согнал всех в колхоз, новых помещиков приставил, председателей. А тем, кто не захотел завоёванную землю всяким придуркам в руки бесплатно отдавать, голод устроил. Вымерли они миллионами и наступило в стране коммунистическое счастье. Потом приняли самую свободную конституцию в мире и стали дальше жить счастливо, славить вождя и учителя, укрупнять лагеря, тюрьмы, старые и новые колхозы. А новый советский царь всё не унимается, врагов ищет, и непременно сотнями тысяч находит. Тут ещё со всех стран к нам претензии предъявляют, что мы должны кому-то деньги, которые царская Россия в долг взяла! Другие недовольны границей, требуют вернуть оттяпанное назад. Но мы, коммунисты, никому ничего не должны, кроме помощи пролетариату во всем мире по повсеместной борьбе с угнетателями. Не успели мы и недели проучиться, уточнить всех врагов первого пролетарского государства, пересчитать их досконально, как очередная война с империализмом началась. Немцы на нас внезапно напали. Вот какая незадача на нашего гения и его партию выпала, а вместе с ними и на наш несчастный народ! Готовились к этому все последние десять лет, безудержно гений товарища Сталина напрягали, эксплуатировали его днём и ночью, а они взяли и внезапно напали! Мы, интернационалисты, немного заволновались, но профессор Фармазон нас быстро успокоил, пояснил, что нам надо не волноваться, а дальше всякую политграмоту изучать, назло врагу, так как политграмота - это наше основное пролетарское оружие, второе, после булыжника. И ведь как он прав был! Как мне потом это в жизни пригодилось! Вот ещё теснее сплотились мы в интернациональную партячейку, с новой силой на знания навалились всем телом. Учимся, а вечерами дежурить на крыше дома стали, ждём налётов буржуазной авиации на пролетарскую столицу мира. Потом стали зажигательные бомбы собирать, а от фугасных увёртываться да прятаться.

Однажды пришёл к нам на занятия профессор Фармазон сам не свой, видим, волнуется человек, говорит что-то быстро, а понять нельзя. Тут многие закричали, чтобы он противогаз с лица снял и спокойно всё разъяснил, тут все свои, тут за противогазом от народа прятаться не надо, мысли свои сложные зашифровывая. Говорит он нам, противогаз с головы снявши, что занятия отменяются, что немцы в пяти километрах от Москвы и надо что-то делать весьма решительно, а то похватают нас, на радость мирового империализма. Тут мы поднялись, решили, что пора и нам, коммунистам-интернационалистам, в бой с врагом вступить, защитить первую страну рабочих и крестьян, лично товарища Сталина от коварных фашистов. Много политических знаний мы набрали, эквивалентом тонны булыжников для каждого будут. Нас всецело поддержал профессор Фармазон, выронивший свой противогаз от волнения. Стали мы заявления в горком писать, чтобы нас приняли в народное ополчение местного района. Задумался я крепко, на каком языке мне заявление в райком писать. Очень не хотелось писать на немецком. Идём с фашистами воевать, а заявление на немецком писать! Нет, так не пойдёт, дорогой товарищ! На русском языке мне писать нельзя, ещё по приезде я в анкете написал, что знаю три русских слова: "Товалиса, самолёта и коммунизьма". Если сейчас на русском напишу, то мною серьёзно займётся НКВД, недремлющий и непрерывно карающий орган революции. А это мне нельзя было позволить. На меня уже до этого дело завели, что я Кирова застрелил, будучи агентом чилийской разведки, несколько раз на самого товарища Сталина гнусно покушался. Поэтому написал я заявление на китайском языке. Мол, требую впустить меня, сына трудового народа, в тесные ряды борцов с фашизмом, империализмом, троцкизмом, бухаризмом и зиновьевским блоком. Как я есть сын бедняцкого китайского народа, нещадно угнетаемый местным помещиком Сю-сю-кань, с которым боролся другим методом пролетариата, поджогом и от которого вынужденно бежал в Шанхай, поступать в партячейку, пока моё место в ней не заняли другие, всякие ренегаты, перерожденцы, сомнительные выходцы из буржуазных классов. Далее всё по анкете, стараясь не пропускать фактов вымышленной биографии. Прошу пустить меня бороться в составе ополчения кремлёвского района пролетарской столицы мира. Умею стрелять из кремневого и фитильного ружья, фузеи, охотничьих ружей двадцати систем, винтовок систем Мосина, Каркано, Ли-Энфильд, Спрингфилд, Арисака, Маузер 98, Манлихер. Знаю внутреннее устройство и метко бросаю гранаты разных систем, которые подвернутся под руку, особенно, если использовать народное механизированное устройство типа "рогатка". Знаком с пулемётами системы Шоша, Льюиса, Максима, ZB-26/30. При заброске в тыл противника тотчас сею панику, страх, неуверенность, уничтожаю продовольствие и механизмы, промышленные и частные строения, оборудование и разнообразный инвентарь, скот крупный рогатый и мелкий безрогий, включая кур. Могу расковырять телеграфный столб перочинным ножом по методике Кулебякина, рою ямы на путях перемещения противника большой сапёрной лопатой, малой саперной лопаткой, перочинным ножиком, столовой ложкой, ногтями, страшно кричу по ночам, подражая мифическому несуществующему животному -- упырю, подыму на уши любую "зону" в тылу противника. Могу делать многое другое, неприятное для противника, только места на бумаге для описания не хватает.

Отдал я свой листок, иероглифами исписанный, и повели нас в райком, для личного знакомства с анкетируемыми, чтобы глянуть им ( то есть нам ) в лицо или рожу. Вдруг они враги какие, ловко закравшиеся и заползшие. Враги эти специально хотят винтовки с патронами в руки получить, чтобы потом стрелять по советской власти из кустов и оврагов, сараев и туалетов типа "М/Ж", выбивая её главную соль, всяких там секретарей. Нет, такого допускать нельзя, вооружать врагов своими руками! У советской власти и так врагов много, кругом все страны так и ждут момента, как бы интервенцию сделать, вцепиться волчьей хваткой, тут коммунистическое политическое чутьё нужно. Рядом с нами внутренние враги не успокаиваются. Поэтому подолгу говорили с каждым лично, минуты по две-три, с какой такой целью товарищ оружие в руки берёт, нет ли тут подвоха, политической провокации? С другими кое-как переговорили, а на мой листок бумаги смотрит третий секретарь райкома, и не знает что сказать, о чём спросить. То ли как живут китайские кули в оккупированных японскими милитаристами районах, заботится ли наша партия об их злободневных нуждах, чем помогает, устраивает ли торжественные похороны, рождения, свадьбы? Может, спросить, платят ли они взносы в партячейку и в каком размере? Очень это важно ему, без таких вопросов ни один партейный секретарь не обойдётся, он так заботу о народе каждодневно проявляет. Тут узбек один подошёл, он в буфете райкома работал, большой ответственный пост там занимал, товарищ неоднократно проверенный по всем линиям, надёжный, и как переводчик говорит мне без прикрас:

-- Гитлер - кирдык?

-- Цвай кирдык, -- отвечаю.

Пожал мне руку третий секретарь райкома и кандидатуру мою полностью утвердил. Отправили нас, воинов-интернационалистов, в какой-то угол, где оружие выдавали. Дали мне винтовку Арисака и патроны для маузеровской винтовки, ровно пятьдесят штук, без ошибки, попросили в ведомости расписаться. Я показал на примере, что они к моей винтовке не подходят. Тогда мне их на пятьдесят патронов к Арисаке поменяли. Я стал знаками просить ещё. Что мне пятьдесят патронов для боя? Только пристреляться! Тем более, что последний раз официально такие винтовки и патроны к нам в 1917 году поступали, при закупке царским правительством. Поди патроны отсырели при нашем-то бесхозяйстве, осечки давать будут, знаю, как их при нескольких режимах хранили! А если их после Хасана или Халкин-Гола по окопам японским набрали, не успели ещё от песка оттереть? Пришлось мне тотчас их о штанину от песка вытереть. Кладовщик говорит, что патронов к такой винтовке в достаточном количестве уже нет, до меня разобрали. Где же воин-интернационалист патроны для смертного боя с фашистами достанет, как не на социалистическом складе боепитания? В свободной продаже их нет, ни в скобяных лавках, ни в продуктовых отделах гастрономов. А попробуй на рынке из-под полы горсточку купить, так милиция сразу руки повяжет, обвинят в терроризме против любимого человека страны и советской власти, а это по статье 58 УК РСФСР десять лет без права переписки, то есть расстрел. Я не говорю, во сколько эта покупка в советских деньгах выйдет, откуда у простого интернационалиста деньги на дефицитные японские патроны с чёрного рынка!? После моего объяснения понятно, что патроны в СССР для защиты Родины надо требовать только на складе боеприпасов.

Я кладовщику показываю: дай какие есть, не жмись, товарищ, выше знамя интернационализма! Он мне десять обойм к трёхлинейке дал, не пожалел. Сердешный человек был, как от себя последнее оторвал. Думаю, в окопах пригодятся, поменяю это шило на нужное мне мыло. Гранат вообще нет, не завезли нонче ночью. Потом выдали ватники, ватные штаны и будёновки, башмаки без обмоток. Всё, получил вооружение, товарищ, иди в бой, за Ленина, за Сталина! Чаще вспоминай Карла Маркса, других бойцов и гениев. Родина снабдила тебя всем необходимым для войны со свирепым врагом. Я нет, требую каску на голову к будёновке. Голова не задница, её беречь надо! Из задницы осколок выковыряют, человек через несколько недель опять готов к труду и обороне марксизма. А если в голову попадёт, то через недельку можно пирамидку на могилку ставить. Кладовщик говорит, каски неделю как кончились, а с завода больше не завозили. Возьмите противогазом, можно двумя, у нас остались маленькие размеры. Нет, показываю знаками, у меня рожа большая, мне маленькие не подойдут, вон одна каска лежит, обращаю его внимание на пол. Э, дорогой товарищ, отвечает он, это уже давно не каска. Каской она у кайзера в первую мировую была, потом по ней осколком снаряда ударило и она треснула. Мы её наскоро перевязали и уже вот двадцать лет сторожевых собак кормим. В данный момент это миска нашего боевого товарища, собаки Тузик, породы московская сторожевая. Она по охране райкома среди собак старшая. На зов товарища кладовщика вышел Тузик, поковырялся мордой в пустой каске, глянул умным взглядом в лица присутствующих. Военное положение наложило свой отпечаток на качество и объём накладываемого в каску старшей собаки по охране райкома.

Нет, требую дать мне каску, как положено бойцу РККА. Собаке каска уставом не положена, даже самой передовой, советской собаке. Даже особоуполномоченной, специально проверенной НКВД для охраны райкома. Пришлось даже на русский язык ругательствами перейти. Сейчас мол, секретаря райкома приглашу для политбеседы. Он тебе на примере марксизма объяснит, кому каска на фронте положена, советскому бойцу китайской национальности или собаке Тузик подозрительного социального происхождения. Может, она из немецких собак происходит, а своё социальное происхождение от проверяющих компетентных органов ловко скрыла. Кто точно знает, куда её мать-сука ходила, с какой целью? Кто с ней лично разговаривал на эту тему? Протокол разговора есть, подписи компетентных товарищей, печать? Пригласите их ко мне для встречи!

Видит он такое дело, и отдал каску без долгих разговоров, я из неё остатки окаменелого корма винтовочным шомполом выковырял, почистил газетой "Правда", на голову одел. Пусть, думаю, бойцы ко мне в каске привыкают, чтобы на фронте лишний раз не стреляли. Действительно, эта старая неказистая каска спасла мне жизнь!

Вышли мы из райкома, сразу попали на митинг трудящихся. Нас построили толпой и перед нами выступили разные люди с приветствиями и пожеланиями.

Первым делом взял себе слово второй секретарь райкома. Он коротко описал звериную сущность фашизма и гуманную сущность коммунизма, цитировал классиков, указывал на великую роль товарища Сталина в борьбе с фашизмом. Стало понятно, что без товарища Сталина никто бы не догадался давать отпор немецким оккупантам, их бы встречали пампушками и ватрушками. Вот только один товарищ Сталин вовремя увидел, узрел и разглядел кровавую сущность фашизма, противопоставил её гуманной сути собственного социализма. Потом выступали другие: престарелая прессовщица конфетной фабрики, парторг буфета завода шарикоподшипников, представитель детского сада N 345, учащиеся школы N 570, которые просили не пускать фашистов в Москву, так как тогда из Москвы придётся уехать самому товарищу Сталину, а как жить без него, этого великого учёного человека, они совершенно не знают. Поэтому продвижение фашистов нужно сдержать любыми методами, средствами и способами. Потом лектор читал лекцию о международном положении и цитировал огромное письмо трудящихся Эквадора, которые благословили нас на разгром ударного отряда международного империализма прямо с плантаций бананов.

Я стоял в первом ряду в полной экипировке, а рядом со мной высоко прыгал и громко лаял возмущённый Тузик, который впервые в жизни видел, что миска его перекочевала на голову неизвестного товарища и вынесена за пределы привычного райкома. Вначале я беззлобно отталкивал от себя Тузика ногами и прикладом винтовки, а потом ушёл в задние ряды ополченцев. Но громадный Тузик бегал за мной по пятам, сшибая на священную землю Родины некоторых малорослых ополченцев, не прислушиваясь к сменяющимся ораторам, доставляя искреннюю радость другим бойцам-интернационалистам, наблюдающим нас со стороны.

В заключение митинга постановили, что через пару-тройку дней мы вернёмся с фронта, где разобьём наголову фашистов и отчитаемся о проделанной работе перед всеми категориями трудящихся, которые выступили перед нами с напутствиями.

Скомандовали выступать на фронт на разных языках. Охрана райкома отловила вконец озверевшего Тузика и оставила его охранять столицу силой. Вот ведь какой был умный и патриотически настроенный пёс, как он рвался уйти с нами бороться с фашизмом! Еле его оставили! Так он так выл, что некоторые решили, что это сигнал воздушной тревоги и разбежались в поисках бомбоубежища.

Вначале мы шли неорганизованно, под затихающий вдали собачий вой, а потом я взял дело в свои руки и стал командовать: "Айн, цвай, драй". Представьте себе суровую Москву 1941 года и нашу разномастновооружённую колонну, идущую к фронту под немецкую команду. Некоторых неосведомлённых жителей охватила паника, что немцы уже в Москве. Многие совнаркомовцы поспешили покинуть столицу, теряя на ходу членов семей, ценные вещи. Но всего этого мы не знали. Четыре часа мы шли по Москве, стараясь печатать шаг валенками по снегу. Наконец наступил привал. Видя мою военную подготовку, ко мне подошёл комиссар нашего отряда, назначенный сегодня особым распоряжением из рабочих шарикоподшипникового завода.

-- Товарищ, мне хотелось с вами серьёзно поговорить, вы знаете языки кроме китайского?

Вижу, дело серьёзное, военное, надо связь с комиссаром устанавливать для ведения борьбы с фашизмом.

-- Пшепрашем пана комиссаржа, я мало-мало розумию по польску.

Комиссар обрадовался, на белорусском заговорил. Оказывается, пришёл лейтенант из штаба фронта, ищет добровольцев на особую работу. Я ему сказал, если особая работа дезертиров или других совграждан расстреливать, то эта особая работа не моя, пускай сам лейтенант этим занимается. Оказывается, нет, работа другая, в тыл к немцам лететь для усиления борьбы. Я согласился. Нас, добровольцев, собрали, погрузили в полуторку и повезли на аэродром во главе с лейтенантом. Тут нам за пятнадцать минут объяснили устройство парашюта и сбросили всех с учебной вышки, даже тех, кто не хотел или в своём выборе засомневался. Потом внимательно осмотрели оружие. Лейтенант рекомендовал мне заменить винтовку системы Арисака на немецкий карабин. Понятно, что патронов для арисаки в тылу врага не будет. Я охотно согласился, тем более, что дали двести патронов, гранату, мешок с толом и нож-стропорез. Собрали нас у самолёта Ли-2.

Тут мне бы хотелось отвлечься и заметить, что в воспоминаниях одного ветерана я прочитал, что его отвёз в тыл врага в 1941 году "старенький" Ли-2. Не верь этому товарищ, никак в 1941 году Ли-2 не мог быть стареньким, так как был он только новеньким. Лицензию на производство своего самолёта С-47 американцы передали нам в 1937 году, и за весь 1939 год было выпущено шесть первых самолётов. В 1938 году ни одного самолёта выпустить не удалось. За полтора года сильно устареть они никак не могли. Это всё вариации на тему: враг напал, а у нас ничего нет, а что есть, так всё старенькое, поэтому и бежали мы прямиком до Москвы под руководством партии, пока Сталин не одумался и не приказал остановиться.

Так вот, дали нам ответственное задание перед посадкой в самолёт: летим в тыл врага, ему надо не давать пощады. Стрелять по нему, рвать связь, жечь все строения, чтобы он не смог обогреться или зимовать. Всё было понятно. Одно плохо - погода нелётная. Но с другой стороны это хорошо - фашистские самолёты не летают и зенитные орудия непрерывно не стреляют. Надо воспользоваться моментом, пока метель метёт.

Нас посадили в самолёт, он разбежался и взлетел. Летим, восемнадцать человек, знакомимся друг с другом, осматриваем снаряжение, некоторые знакомятся с неизвестным оружием - толом и стропорезом. Час летим, другой, некоторые сомлели, заснули прямо на толе, вцепившись в стропорез. Выходит лётчик, или штурман, кто его знает, он нам не представился, и показывает, пора, товарищи, прилетели. Открыли дверь, стали прыгать по команде. Прыгать было не страшно. Темно снизу и снег сыпет, как из мешка, вроде в овражек в метель скатился. Приземлился я удачно, руки ноги цели, каска не оторвалась, мешок с толом на плечах, даже нож стропорез не понадобился. Вот только что дальше делать - не знаю. Хотелось бы с товарищами воевать, но они не идут, а по инструкции надо быстро покинуть место приземления. Стал я кукарекать, подавать условный знак своим товарищам по оружию. На кукареканье вышел Лёлек, стали кукарекать в два голоса. Но никто не подходит. Посовещались и решили пройти по округе, поискать наших. Смотрим, что за чудо? Дерево, а на нём неизвестный висит на парашюте и брыкается как марионетка! Лелёк пригляделся, говорит, что это известный, это Рамирес с нашего самолета. И висит он не ради сомнительного эстетического удовольствия, а просто зацепился и запутался стропами в ветках. Залез я на дерево, тут и пригодился мне нож-стропорез. Сняли мы его с дерева, парашюты закопали и решили других не ждать, действовать самостоятельно. Хоть и ночь на дворе, а мы сразу на работу. Вначале цепочкой шли по полуметровому снегу, а когда из сил выбились, пошли друг на другом. Видим, темнеет что-то. Подкрались, как полагается опытным диверсантам, осмотрели строение. На нём висел амбарный замок, а само оно было каменное. Часового у строения не было видно.

-- Сожжем фашистский бастион, -- предложил импульсивно Рамирес, -- не сидеть тут фашистскому штабу, не греться фашистским солдатам!

-- Погоди, друг, не спеши, как нам его сжечь, если он из камня, а кругом только снег и топлива нет?

Случайно вспомнили, что у нас полны заплечные мешки толу. Разбросали снег, стали подкапываться под стену, ковырять камни. Долго работали, аж вспотели, сломали два ножа, но своего добились, заложили тол, подпалили фитиль, разбежались. Рвануло, полетели камни, пыль, навоз, ещё что-то вонючее. Довольные и счастливые подошли мы к первому фашистскому блиндажу, у которого развалилась стена. Не пировать немцам в этом спокойном убежище!

-- А теперь бежим! - и мы рванули в поле.

Через час блужданий успокоились, тем более, что погони не наблюдалось. Тут мы вышли на телеграфные столбы. Нас охватил настоящий энтузиазм. Мы быстро распределили обязанности. Я вырезал бороздки на столбах, Лёлек привязывал к ним на всяких верёвочках и тряпочках толовые шашки, Рамирес крепил запалы и поджигал бикфордовы шнуры. Глухо гремели взрывы в метельной ночи, летели в стороны куски дерева. Десять столбов мы подорвали, после чего решили отойти в поля. Внезапно увидели копну сена. Не успел я и рта раскрыть, как Рамирес со словами:

-- Не будет фашистская лошадь жрать этот деликатес, -- сорвал к плеча карабин и выпустил в копну всю обойму зажигательных пуль.

Копна запылала, а мы побежали в поле дальше, стараясь не попасть на освещённое копной место. Вот так, я то хотел в этой копне переночевать, осмотреться, а уж потом напасть на другие объекты. Также мне казалось разумным дождаться вражеских связистов и перестрелять их во время восстановления линии. Но копну сожгли преждевременно, от избытка энтузиазма. Тогда я решил сходить в разведку, может, где ещё копна есть, или объект для подрыва. Товарищи вырыли удобную берлогу в снегу и обещали меня ждать. Вот бреду я по полю в снегу по колено, устал с непривычки. Опять какое-то строение. Подошёл я к нему, часового опять нет, стал я стену подкапывать для осмотра фундамента, сижу в рукотворной яме и вдруг что-то случилось....

Очнулся я от холода в сарае. Карабина у меня с патронами нет, полюбившегося ножа-стропореза тоже, рюкзак с толом потерялся, а руки у меня крепко связаны веревкой. Каски на голове тоже нет, голова же сама так болит, вроде недалеко со мной шестидюймовый снаряд упал. Рядом мои товарищи лежат без всякого снаряжения.

Заходит ефрейтор в ватнике с двумя солдатами и волокут меня в ту избу, около которой я яму копать начал. Втащили в избу, а там стол красной скатертью застелен, на стене фотография Сталина, под ним сидит мужик в форме сержанта государственной безопасности в полной форме, с орденом Красного знамени. Сам плюгавый, а фуражка большая. Обрадовался он, как меня увидел, вроде мы с ним старые друзья, вместе всегда вечерами в преферанс играли, а вот тут оказия выпала и опять встретились. Не успели мы рассмотреть друг друга, как он из-за стола выскочил и ко мне подбежал.

- Кто такой, куда шёл, почему документов нет, кто твой командир, с какой целью забросили?

А сам вопрос задаст и кулачками дерётся. Знаю я эту породу, с методикой такой сам знаком. Ведь я всю жизнь в разведке ВЧК, ГПУ, НКВД числился, сам допросов не вел, так как в тылу врага разведкой занимался. А с товарищами своими часто встречался, на допросах присутствовал как свидетель и обвиняемый в разных тёмных и светлых делах. То меня как передовика социалистического соревнования арестуют, то как махрового вредителя. Последний раз такие вот два хмыря требовали от меня особых секретных сведений о Бухарине и Троцком. Вроде я с ними дружбу тесную давно водил и через день на третий встречался с обоими для контрреволюционной цели свержения гениального сталинского режима. Вроде бы это я главный организатор зиновьевского блока нашей страны. А что я им нового скажу, если я с фигурантами лично не знаком, только портреты в газетах видел, да плакаты с их физиономиями по приказу свыше на демонстрации носил? А они каждый день бьют, невесть что от меня требуют! И так у меня зубы в японской контрразведке до них выбиты, чего ещё человека глупыми расспросами мучить? Я обо всём многострадальном организме не напоминаю. Говорю им, товарищи чекисты, следуя законам формальной логики, организатором зиновьевского блока должен быть сам товарищ Зиновьев, в ином случае блок имел бы другое название! А они мне в ответ: ты феодальную схоластику тут не разводи, не то нынче время, пролетариат новой полнокровной жизнью живёт, говори, гад, зачем ты дважды паёк в этом месяце получил, вначале под своей фамилией, а потом под именем неизвестного Навухадоносорова А.Д.? Не было такого, кричу, это клевета на честное имя советского партийца, это ваш начальник пайки разворовал, а водку пропил! Товарищи принципиальные попались, настоящие коммунисты, таких с верного сталинского пути криком не сбить! Понял я, что забьют они меня насмерть, во имя светлого будущего всего прогрессивного человечества, за разворованный ими же паёк. Пришлось мне срочно признаться, что это именно я любимца народа Кирова в Ленинграде убил, по заданию белоэмигрантов из Финляндии и личному указанию президента чилийской разведки. Обрадовались они, сердешные, до непонятного состояния, бить моментально перестали, стали сахарком подкармливать, котлетками на пару, другого я уже и есть не мог, только пиши, дорогой товарищ, всё по порядку, как дело было. Как с президентом чилийской разведки в рабочей столовой номер пять встречался, как интригу плёл, кого вовлекал угрозой, а кого обманом, каким другим коварным способом? Я немного написал, но руки сильно дрожали после встреч с любезными коллегами, пришлось на диктовку увлекательного криминального романа переходить, сочинять его по ходу допроса. Ну я подкормился котлетками, а потом официально потребовал отвезти меня на место злодейского преступления, чтобы наглядно показать, как стрелял, ножом резал, листовки с клеветой разбрасывал, в которых очернял честных советских людей и прочих совпартработников. Повезли меня в воронке, так я с тем воронком и драпанул в сторону финской границы. Конечно, тут такой шухер поднялся, что границу пришлось в Средней Азии переходить. Думаю, что этой сладкой парочке потом не поздоровилось, упустить такого матёрого преступника, убившего в очередной раз товарища Кирова! Не знаю, я с ними после этого случая больше не встречался. Так вот и с этим паразитом осторожнее надо. То ли это фашисты так меня проверяют, то ли чекисты на чистую воду выводят. Дело на мне свежее висит, с этим самым убитым Кировым. А может, кто на меня свежий поклёп накатал? Завистников у меня много, желающих мой паёк получать. Кто их знает, методы работы у них одинаковые. Поэтому надо быть осторожным, нести ахинею, ни в чём не признаваться. Признаешься, тут тебя и расстреляют тотчас. Да и не признаешься, тоже расстреляют. Время суровое, военное, тут не до социалистического гуманизма, который в 1937-38 годах процветал, не до глупых сантиментов. Есть такой приказ, шпионов и диверсантов расстреливать прямо на месте, где их застигла карающая рука советского народа. А место вот оно, рядом, протяни руку, нащупаешь. Да что мне ему сказать, что в тыл к немцам с документами из разведуправления фронта не выбрасывают? А что он, старый чекист, сам этого не знает или не догадывается? А этот чертёнок на меня кочетком налетает, ручками машет, по физиономии бьёт, дело своё знает. Раз орденок имеет, значит многих под расстрел подвёл, а кого сам до смерти забил. Как мне ему отвечать? На каком языке? На русском я по анкете не разговариваю, китайский ответственный товарищ не поймёт, стал говорить на польском.

Начал плести обычную ахинею, что не местный я, иду из Станислава, от самой границы пешком, а там работал рабочим в ремонтных мастерских. Понимает ли меня пан дословно? Думаю, может как рабочий, пригожусь ещё, сразу расстреливать не будут? А он говорит, ты знаешь, подлец, где ты находишься? Я говорю, что нет, иду четвёртый месяц подряд без остановки, немец бомбит, стреляет, карты у меня нет, в географии не разбираюсь, куда впадает Чёрное море - не знаю, заплутал маненько, опять пурга третий день и людей давно не встречал. А он смеётся, как же ты, подлец, до Липецкой области пешком добрёл? Где линию фронта переходил? Как тебя немцы к нам пропустили? А может тебя самолётом забросили?

Думаю, специально обманывает, это происки гестапо, какая Липецкая область, если меня глубоко в тыл врага в тульской области забросили? Перед самой посадкой в самолёт лейтенант из разведуправления фронта шепнул нам заветное, потаённое разведчицкое слово. Если будете фронт назад переходить да на наших нарвётесь, попросите командира передать особисту части это словечко. Словечко это было "brecher". Шепнул я ему это слово, незаметно, в разговоре, а он только озлобился.

- Сам ты брехер, это твой Геббельс брехером работает, ты лучше скажи, карабин где немецкий взял, патроны и мешок с толом?

-- Карабин я на дороге нашёл. Про тол ничего не знаю, это мешок с мылом, он на грузовике разбитом лежал. Я его решил на базаре на продукты сменять, голодно мне очень, а винтовку с патронами первому встречному командиру передать. Нельзя, чтобы боевое оружие на дороге валялось, вдруг дурной человек им завладеет с нехорошей целью?

Ну он последний раз мне врезал и спрашивает, кто из нас командир, какое задание у нас, не его ли убить?

Я, конечно, в полный отказ, у нас за групповуху сразу полную меру воздадут. Это по уголовному кодексу известно, по практике судебной деятельности.

-- Этих людей вообще никогда не видел.

Он приказал вернуть меня в сарай, приготовился допрашивать других. Глазёнки радостные, уже мысленно следующую дырку на шевиотовой гимнастёрке проколол, а нас, поди, у околицы пострелял.

Привели меня в сарай на старое место положили. Лежу я, думаю. Липецк, если это действительно Липецк, находится на другом фронте, и секретное слово тут может быть другим. Не нравится мне эта история, ох не нравится! Дело пахнет керосином! Но тут было одно интересное обстоятельство. Солдаты были не из войск НКВД, наверное, простые связисты. На этом надо было сыграть, пока не поздно. Стал я кричать, пусть меня по нужде выпустят, вроде очень напугал меня старший сержант госбезопасности, до расстройства желудка. Пришёл ефрейтор с солдатом, вывели меня, довели до туалета типа "сортир", я и говорю:

-- Пшепрашем пана ефрейтора, нужно руки развязать, иначе никак нужду невозможно справить!

Они винтовки с плеча сняли, но затворы не передёрнули. Развязали мне руки, я зашёл в будочку, руки помассировал, да как дал ногой по двери! Она с петель и слетела, ефрейтора вынесло вместе с дверью на три метра, после чего сам он упал, и его накрыло дверью нужника. Этот удар я долго отрабатывал, занимаясь японской народной борьбой "конфуз". Вылетел я из туалета как сокол-сапсан, налетел орлом на солдатика, что стоял с открытым ртом, выбил у него из рук винтовку, а его самого в сугроб отбросил, пусть остынет. Пока ефрейтор дверь с себя снял, я уже стоял с винтовкой наготове, передёрнув затвор, готовый стрелять. Вывели Лёлека из сарая, развязали руки, он связал верёвкой солдата и ефрейтора, отвел их в сарай. Скрутили мы третьего солдата в сенях, что не составило особого труда. Я уже десятую войну к тому времени воевал.

Забежал я с винтарём в избу и ну гонять сержанта вокруг стола с красным покрывалом, вокруг портрета товарищи Сталина. Как догоню, так прикладом и наподдам, а сам внимательно слежу, чтобы он наган не успел с кобуры достать. Догнал его, ударил, как учит другая китайская борьба, он с копыт и свалился. Скрутили мы его, отобрали наган, документы, сняли орденок, я в туалет сходил по нужде, там этот орденок и оставил. Солдат в сарае на время определили, а чекисту на физиономию воды налили и начали допрос.

-- Где мы находимся? - спрашиваю, а сам по чекистской методе ему оплеуху отвешиваю с одной руки.

Задумался он, а я другой вопрос задаю и оплеуху с другой руки отвешиваю. Хороший у меня учитель был, и уроки у него запоминающиеся, тем более, что обучение недавно было, глаза у меня заплыли, настоящий китаец. Вижу, молчит он, о своём думает, порвал я его командирское удостоверение личности, а остатки в печку бросил. Понял он, что дело серьёзное, и говорит, в какой деревне находимся. Где это? Рядом с таким-то райцентром. Я его опять с оплеухой спрашиваю, кто там, в райцентре этом, чья власть?

-- Наши, - говорит.

-- А кто у тебя, сморчка, "наши"?

-- Советские.

Вижу, отвечает с неудовольствием и партбилет его порвал. Остатки опять в печку бросил. Тут он совсем раскис и стал орденок свой искать. Не видели мы его случайно? Я говорю, что он сам его на прошлой неделе потерял, чего же у нас спрашивает? Я у него сегодня орденка не видел!

-- Лёлек, тебе орденок тут на полу не попадался, сержант госбезопасности вроде обронил?

Нет, отвечает Лёлек, на полу он мне не попадался.

-- Никто твоего орденка не видел. Не было его у тебя, дырку ты по пьянке шилом проковырял для значка ГТО.

Не о чем стало говорить с этим серьёзным товарищем.

Сходил я к колхозному бригадиру, поговорил с ним, взял самогонки. Действительно, мы у себя в тылу всю ночь воевали! Вот тебе и сталинские соколы, соколята, так их и эдак! Попросил бригадира запрячь лошадку в санки, вернул солдатам винтовки, но без затворов, извинился. На всякий случай пусть у них затворы отдельно полежат, а патроны у бригадира в хате. Собрали мы своё имущество, погрузились в санки, взяли верное направление в райцентр. Спрашиваю у нашего пленника, где моя каска? Её не нашли среди нашего имущества. А сержант отвечает, что вышел солдат по нужде из хаты, смотрит, подозрительная личность в немецкой каске подкоп под дом особоуполномоченного НКВД делает. Он, не долго думая, как даст прикладом по каске, она и сломалась на три части, как гнилой печной горшок. Вот так каска спасла мне жизнь. Страшно представить, чтобы было, шарахни меня солдат прикладом по шапке! Напоили мы нашего славного драчуна-сержанта самогонкой до потери чувств и мирно приехали в райцентр. С первым же патрулём направились к военному коменданту, старому лейтенанту из запасных. Я представился, мол, отряд интернационалистов прибыл для заброски в тыл врага по приказу разведуправления соседнего фронта. Говорю ему:

-- Товалиса коменданта, давай переводчик интернационалиста!

Привели учителя немецкого языка из местной школы, через него установили контакт с командованием, передали в разведуправление секретное слово для самоидентификации. Подождали полчаса, посидели в тёплом помещении, попили чай, поели каши с мясом. Тут нас соединили с полковником, который провожал нас в полёт. Он нас признал и приказал срочно выехать на ближайший военный аэродром, обещал выслать самолёт. Осталось рассказать о нашем рьяном мучителе. Всё это время он провалялся в мешке пьяным в санках, под охраной трезвой лошади, мерно жующей сено.

-- Товалиса коменданта, -- говорил я коменданту, -- там, в санках, плохой человек в мешке лежит. Всё время ругается, кулаком дерётся, удостоверения нет, партбилет нет, партвзносы не платит, а со всеми дерётся! Как кого увидит, сразу кричит, что вот орден потерял, только дырка на грудях остался. Опять дерётся, орден требует, сам пьян в дрезину, плохой человек, бандит наверное? Сам орден пропил, а у всех встречных назад требует! Мы у него наган отобрали, чтобы он колхозников не пострелял, лошадь не поранил, вы с ним построже! Посмотрите, какой он пьяный, всю повозку дорогой заблевал! А на морду его посмотрите, на глаза, одни щёлочки остались, вторую неделю пьёт, не меньше! А может, и месяц! Кто ему такое право дал, месяцами водку на посту пить?

Комендант принял у нас сержанта с наганом и составил передаточную запись, что он, комендант Комаров Сергей Онуфриевич, принял от отряда бойцов-интернационалистов в лице командира Фу-лю-ганя, одного сержанта госбезопасности СССР в полностью пьяном состоянии, без документов, ордена, но с синяками и шишками. Вместе с ним получен наган со всеми семью патронами. С такой бумагой мы были посажены на другие санки и отбыли на аэродром полным составом.

Встретил нас сам полковник с зашифрованной фамилией КИМ. Выслушал внимательно, бумагу коменданта изучил, отдал на осмотр заместителю. С несколько недовольным видом спросил, нельзя ли было без садизма с сержантом госбезопасности обойтись? Коллеги с соседнего фронта негодуют! Была ли такая политическая необходимость ответственного товарища пьяным в мешке по сёлам возить и этим позорить представителя советской власти перед лицом народа? Я говорю, что необходимость была, сильно представитель советской власти дрался, буянил и своим хулиганством позорил оказанное ему партией высокое доверие.

-- Ладно, замнём это тёмное дело, -- сказал полковник, -- придётся вас за хулиганство из народного ополчения выгнать. Этими выходками в нашем тылу вы его позорите и дискредитируете перед народом. Я беру вас к себе, в штат разведки. Через два дня заброска, надо серьёзно готовиться. Группа пойдёт в составе тройки, вижу, что вы достигли полного взаимопонимания.

И через два дня нас снова забросили в тыл врага для продолжения партийной работы. До этого перед нами выступил сам корпусной комиссар, товарищ Печёнкин Иван Иванович. Посмотрел он каждому из нас строго в лицо, прямо в глаза, произнёс речь. Мол, всякие враги допустили немцев до Москвы, но тут в действие вступил сам корпусной комиссар Печёнкин, он спуску фашистам не даст, он нас научит воевать, а немцев заставит отступать. Для начала прочитал политинформацию о международном положении трудящихся, потом перешёл к задачам текущего момента. Из КЦ ВКП (б) пришло свежее указание уже месяц или даже больше назад. Светоч и соль земли нашего народа додумались жечь под врагом землю. Так как саму землю они поджечь не смогли, то приказали жечь любые строения, пригодные для остановки войск, в первую очередь дома местных жителей. Сурово глядя на нас, несгибаемый большевик Печёнкин приказал жечь все хаты, которые мы встретим в пути. Такая вот у нас первейшая задача, партийная. Даже если в этих хатах будет укрываться местное население, то есть простые советские люди, жечь их всенепременно надо. А люди нас поймут, если живыми останутся, им потом из ЦК бумагу с печатями пришлют с разъяснениями политики момента. Нехрена им свои хаты в мороз беречь, нечего приют оккупантам оказывать. Партия всё видит, партия всё знает, она будет продолжать активно бороться! Это задание даётся не только нам, воинам интернационалистам. С таким заданием в тыл врага заброшено несколько тысяч человек, в том числе и Зоя Космодемьянская. Особое доверие партия оказывает нам, воинам-интернационалистам, так как у некоторой части наших бойцов рука не подымается палить хаты, в которых укрывается наше мирное население от сорокоградусного мороза с малыми детьми. А для нас эти хаты чужие, мы за чистую коммунистическую идею сражаемся, слюнтяйства у нас быть не должно. Выслушали мы это партейное задание и тотчас ответили - есть, задание сталинского ЦК выполним!

-- Сейчас главное - поджигать у них хаты! - так в очередной раз подчеркнул представитель ЦК партии в армии товарищ Печёнкин. Это потом, уже через год, появился второй лозунг момента: "У них надо выбивать танки." Сейчас лозунг был попроще, только выжигать хаты. Хата не танк, из пушки в ответ не выстрелит, только если пулемётом из окна ответит.

Надо отметить общее положение на советско-германском фронте в тот период. Было это 12 декабря, уже неделю как наши войска перешли в наступление, немцы его не ожидали и стали откатываться, ожесточённо сопротивляясь. Вот и дали нам задание всячески вредить врагу, не давать ему зацепиться ни на одном участке, жечь всё, до чего рука дотянется. Экипировали нас хорошо, одели в ношенную немецкую форму, аккуратно заштопанную на фабрике "Большевичка", видимо, снятую с убитых, а Рамиреса в испанскую. Крепкие документы как всегда сделал известный одесский жулик по кличке "Жорик".

Выбросили нас ночью, ближе к рассвету. Мы в кустарнике переночевали, вырыв берлогу на троих, а как совсем светло стало, вышли на большую дорогу, работать. Не успели даже одного телеграфного столба свалить, как катится к нам немецкая разведка, на трёх мотоциклах с колясками, при пулемётах. Бежать поздно, воевать опасно, колонна войск по дороге показалась, надо вступать в разговор.

Из второго мотоцикла выпрыгивает лейтенант, спрашивает нас:

-- Что за шайка? Кто старший, документы!

Подаю свои документы, встав во фрунт:

-- Старший обер-ефрейтор Серко Былко, стрелок-радист бомбардировщика DO-17Z, эскадрилья 10. (Kroat)/KG3, Хорватский воздушный легион, сбит при налёте на Москву, добираюсь до своего аэродрома, а солдат встретил в пути.

Лёлек протянул свои документы, отрапортовал:

-- Рядовой маршевой роты номер двести семьдесят шесть, Винсент ван Гоген, господин лейтенант, направляюсь в панциргренадёрскую дивизию, отстал по дороге во время налёта, контузило меня бомбой.

У него были хорошие документы чешского фольксдойча из Судет, добровольно направившегося в армию по мобилизации.

Лейтенант осмотрел его документы, придраться было не к чему.

-- Ну а ты кто такой?

-- Рядовой Хуан Карлос Санчес, испанская добровольческая дивизия. Честь имею представиться господину лейтенанту!

-- Ваша дивизия штурмует Петербург, как вы сюда попали, союзник?

-- Я денщик его сиятельства, капитана Кастанеды Сантьяго Эстремадурского. Как только он узнал из газет, что господа немецкие офицеры наблюдают в бинокли Красную площадь, Мавзолей и перемещение по ним самого Сталина, он одел свою парадную форму, саблю, сел на белую лошадь и поспешил на парад немецких войск. Как верный Санчо Панса, я был с ним до самого конца. Его лошадь не успела на парад, она наступила на противотанковую мину на полном скаку. Теперь господина капитана Эстремадурского с нами нет!

Лейтенант пожалел непопавшего на парад капитана, вернул документы и сказал:

-- Связи с корпусом и армией нет, дороги контролируются неизвестно кем, в свои части вы сейчас не попадёте. Мы разведка отступающего пехотного полка. Сейчас пойдёте в первый батальон, третью роту, девятый взвод, к фельдфебелю Рунге, будете пулемётным расчётом.

-- Есть, -- дружно ответили мы, шаркнули ногами по снегу и дружно вступили в вермахт.

ПЕРВЫЙ РАЗ В ВЕРМАХТЕ

Первым делом мы предстали, всей командой пулемётного расчёта, перед самим фельдфебелем Рунге. Это был старый служака, участник польского похода в потёртой каске. Прежде чем доверить нам MG-34, потерявшего хозяев в ходе налёта авиации, он критически осмотрел нас и просил, что мы знаем об этом пулемёте. Я знал многое, о чём и не преминул тотчас сообщить любопытному фельдфебелю Рунге.

-- А то тому дереву попасть слабо? - спросил он, указав на крупное дерево в четырехстах метрах от нас.

Я приладил сошки, установил прицел, дал короткую очередь. У меня практика большая с пулемётами была. Полетели ветки, воронье гнездо, раздались крики солдат, тревожное карканье птиц, рота развернулась для стрельбы в обе стороны дороги.

-- Нормально, -- оценил моё усердие фельдфебель, поморщился на карканье, приказал выдать нам завтрак, записал фамилии в блокнот и пошел доложиться ротному лейтенанту о новичках в роте.

Нам выдали тушенную капусту, по паре консервированных сосисок, горячий кофе и по пачке сигарет. Только мы успели поесть, как поступил приказ построиться и начать движение. Лёлек покатил лыжи с пулемётом, Рамирес взвалил на себя коробки с патронами и лентами, я обвязался лентами как немецкий революционный матрос, подвижник Тельмана и Розы Люксембург и мы пошли маршем в составе ротной колонны прямо на Запад, почти не сворачивая с главного пути. Прошли час, движение застопорилось.

-- Что там? - спросили мы.

-- Дорога сузилась, всё метелью замело, машина застряла.

Стоим минут пятнадцать, движения всё нет. Движение немецкой колонны регулирует сам генерал Мороз. Грустно стало мне. Неужели никто кроме генерала Мороза немцам помешать не может? А на что мы, наша партия? Взвалил я пулемёт Лёлеку на спину и приказал ждать меня. Сам стал на лыжи и тихонько в кустики отошёл, вроде после тушёной капустки кишечник прочистить. А из-за кустиков на лыжах в низинку спустился и по дуге, чтобы не видно было, побежал в голову колонны. Подкрался на карачках, бросил в грузовик две гранаты и не дожидаясь отрицательных или сугубо положительных результатов назад, в ложбинку, а потом в свою часть колонны. Вышел из кустиков, а у нас в роте народ напряжён, карабины сжимают, по сторонам смотрят, некоторые стреляют куда хотят.

-- Что тут случилось? - спрашиваю.

-- Да пока вы, господин обер-ефрейтор, в кустиках отдыхали, партизаны гранатами машину закидали в голове колонны!

А со стороны Запада всё стрельба доносится, то усилится, но затихнет, а потом по новой частить начинает. Из головы колонны вернулся фельдфебель, сказал, что гранаты партизан попали в грузовик с патронами и что это не перестрелка. Это просто в грузовике патроны рвутся, а подойти к нему нельзя, во все стороны пули летят. Скомандовали привал на пятнадцать минут. Потом мы уступили дорогу и мимо нас проехал бронетранспортёр, который замыкал нашу колонну в качестве охранения. Он скинул горящую машину в кювет, перевернул её там, чуть не застрял сам, еле выполз обратно и поехал вперёд, на Запад. А пехота побежали мимо горящего грузовика, постреливающего то трассирующими, то разрывными. Пришлось вызвать бронетранспортёр назад, чтобы он прикрыл колонну от обстрела. Всё равно бежать мимо грузовика было неприятно и чрезвычайно опасно. Но мы пробежали, поглубже натянув на себя каски и прикрываясь бронетранспортёром, в корпус которого с неприятным звуком частенько ударяли пули. Успокоились, построились, вновь пошли в нужном направлении. Теперь мы обстреливали подозрительные места из пулемётов, а особо подозрительные места из миномётов. Наш батальон пошёл последним в полковой колонне, в самом хвосте его шагали мы.

-- Так, пора тебе, Лёлек, прогуляться к наступающим нам на пятки камрадам из другого полка. Вот тебе граната, а пулемёт я сам понесу.

Встал Лёлек на лыжи, отбежал в кустики, а потом целиной да полем забежал камрадам во фланг, подполз и бросил гранату. Те стали стрелять по сторонам, даже в нас полетели некоторые пули. Мы все залегли, движение застопорилось. С трудом Лёлек вернулся в нашу колонну со стороны поля. Больше решили так не рисковать. Тут наступило время обеда и нас накормили гороховым супом с мясом, а на второе был рис с консервированными сосисками. Мы хорошо пообедали и дружно продолжали движение в рядах вермахта ещё два часа.

Зимний день короток, нас развернули для подготовки к ночёвке в полусожжённую деревеньку. Стали мы распределяться по уцелевшим постройкам, готовиться к сытному ужину. Слышим стрекотание моторов самолётов. Все наши разбежались и ловко попрятались. Тихо стало в разбитой деревне. А самолёты оказались нашими, И-15 бис, с неубирающимися шасси. Я хорошо был знаком с этим истребителем с Испании, потом встречался с ним в Китае. Скорость у него максимальная 379 км/ч, с Мессершмиттом Bf - 109 Е-3 не сравнить, у того все 570 км/ч будут. Зато маневренность у И-15 бис такая, что поймать его дорогого стоит. Полный разворот за восемь секунд делает, а мессер за двадцать две секунды. Вот и погоняйся за ним! Есть у него два или четыре пулемёта ПВ1винтовочного калибра, можно подвесить до ста пятидесяти килограмм бомб. Вот такие гости к нам и прилетели двумя парами. Ищут, куда бы что сбросить, да силы свои недюжинные приложить, а у нас все притаились, замерли. Грузовики и бронетранспортёры белым выкрашены, в сумерках совсем не разглядеть. Принимаю верное решение, надо помочь нашим лётчикам, дать целеуказание. Им ещё домой лететь, разыскивать в темноте свой аэродром. Ставлю пулемёт за спину Лёлека и даю неприцельную трассирующую очередь в их сторону. Поняли они правильно, где мы затаились, и налетели воробьиной стаей. Тут все стали стрелять из своего личного оружия, не говоря уже о пулемётах на бронетранспортёрах. Я же воспользовался возникшей суматохой в своих политических целях. Ещё днём заметил я штабные грузовики и автобусы нашего полкового штаба. Вот к ним и направился короткими перебежками, пережидая разрывы бомб, пролёт пуль. Надо полковое знамя спереть, и доставить в штаб фронта для надругательства над фашистской святыней. Подкрался к автобусу с флагом внутри, а часовой стоит у входа, рядом с ним ещё несколько солдат, смотрят в небо, двое стреляют из пулемёта. Я тогда к другой машине, грузовику штабному. У него никого нет, я в кузов. Стал руками шарить, чем тут поживиться советскому разведчику можно, руки наткнулись на сейф. Вот оно, счастье разведчика, не каждый день руки до сейфа дотянутся! Это даже лучше знамени! Тут всякие документы, планы агрессии, наступления и отступления, карты, схемы и списки личного состава, директивы фюрера, фашистского правительства. То есть всё то, что так необходимо в штабе фронта, чего там с нетерпением ждут. Сейф для меня не проблема. Я на прошлых курсах повышения квалификации, в 1932 году, с известным медвежатником познакомился, перенимал у него опыт работы. Для такого сейфа трёх минут мне достаточно. Вынул я из него целый пук бумаг. А что в них - в темноте не видно, да и читать некогда. Нашарил рядом портфель, выбросил его содержимое на пол, а в него содержимое сейфа набиваю. Чувствую, на дне другие бумаги пошли, уже в пачках. Да это же деньги! Значит, это полковая касса! Я моментально выбросил содержимое из другого портфеля, набил портфель деньгами. Пока работал, нащупал бутылку со шнапсом. Нет, сейчас пить нельзя и веселиться ещё не время, надо ноги уносить, налёт скоро кончится. Но как пустить фашистских ищеек по ложному следу? Вспомнился профессор Фармазон, рекомендующий ошарашивать врага нестандартными решениями и ненормальными выходками. Вылил я содержимое бутылки на пол грузовика, а саму бутылку спрятал в сейф, захлопнув и закрыв его. Создавалось полное ощущение, что сейф закрывали ключом, а взлома не было. Вот так я и ударил наймитов кровавой мировой буржуазии по самому больному месту, по полковой кассе! Как они теперь без денежек повертятся, ведь у проклятых буржуев всё на деньги повязано!? Это у нас напирают на силу духа да построение коммунизма задаром, у треклятой буржуазии не так, дорогой товарищ Зелёная Сопля.

Бегом, пригибаясь, бежал я к одному приметному месту. В это место я закопал портфель с бумагами и с деньгами, но предварительно взял четыре пачки денег себе. Не знаю, появилось у меня какое-то наитие, сошедшее ко мне от профессора Фармазона на занятиях по политэкономии капитализма.

Налёт благополучно закончился, горело два грузовика, собирали убитых и раненых. Гауптман, командир батальона, бегал по ротам и грозился прибить того подлеца, который указал место расположения батальона стрельбой. Но стреляли почти все, и кто стал стрелять первым, выяснить было трудно. Поужинали сухим пайком, многие солдаты были недовольны.

Утром опять тушённая капуста, опять консервированные сосиски, горячий кофе. Построились, двинулись. Так жить хорошо. Помню, в китайской Красной Армии всё какую-то дребедень ели, то ли муравьёв варённых, или же личинок каких, вместо мяса требуху давали, а хлеб только по праздникам, саранчу вместо хлеба сушённую выдавали. Не хотелось бы мне служить рядовым бойцом китайской Красной Армии, в крайнем случае батальонным командиром.

Идём мы на запад мимо сгоревших деревень. Наши своих диверсантов высылали, чтобы их жечь, не дать немцам обогреваться, а теперь немцы при отступлении жгли, выполняя приказ своего бесноватого фюрера. Вдруг шум, крик и всё это на ровном месте и без стрельбы! Что такое? Спрашиваю фельдфебеля, куда стрелять? Он говорит подожди, сейчас всё узнаю и вперёд побежал. А там разыгралась некрасивая сцена. Стоит наш командир полка, оберст Кляп, и бьёт по сусалам интендантского лейтенанта перчатками, который за полковую кассу отвечает.

-- Ах ты сволочь такая, гнусный слизняк, как же ты так быстро успел пропить пятнадцать тысяч рейхсмарок? Два дня назад всё было в полном порядке! Куда ты деньги наши дел, признавайся, урод?

Лейтенант слабо защищался и кричал, что бить по лицу честного германского офицера никому не положено, даже оберсту Кляпу.

-- А куда финансовые документы спрятал, мерзавец, думаешь, я тебя насквозь не вижу? Если документов нет, то и денег не нужно? Если не вернёшь деньги к вечеру, всё. До последнего пфеннига, тебя будет судить военный трибунал! Где такое видано, пропить всю полковую кассу за два дня? Ты что, идиот, купил на эти наши деньги часть Москвы или кусок московской области, мерзавец?

Лейтенанту нечего было сказать озверелому оберсту, бегающему вдоль дороги как дикий вепрь степей в шлейфе снега. Оберст лично вырвал из кобуры лейтенанта "вальтер" и теперь махал им, ожидая прибытия фельджандармов. На мотоциклах подъехали фельджандармы. Лейтенанта с красной мордой посадили в коляску и стремглав помчались в дивизию выяснять подробности прискорбного полкового инцидента. Как в таком случае мог лейтенант, даже теоретически, вернуть деньги к вечеру, все, до последнего пфеннига, было непонятно самому оберсту. Дело было неимоверно запутанное и загадочное. Два дня назад деньги были в полном порядке. При лейтенанте денег не нашли. Перевести в Швейцарию переводом он их тоже не мог, ни в одной из деревень телетайпа не было, как и иной связи со Швейцарией. Может, он их в карты проиграл? Пусть этим фельджандармерия в штабе дивизии занимается! В такой трудный момент, когда армия фюрера впервые отступает, всплывает всякое дерьмо! А бутылка от шнапса? С какой целью этот гад стал хранить в сейфе пустую бутылку? Это что, вызов офицерскому корпусу дивизии, всей солдатской массе полка? Сосите пустую бутылку, камрады, плакали ваши денежки? Вот как отступление действует на психику слабых лиц из интендантов! Когда наступали, такого случая ни в одном полку их армии не было! И надо же такому именно у них случиться! Теперь всегда будут говорить а, это тот полк, где кассу при отступлении пропили! Какой неслыханный позор, какое издевательство над славной историей полка! А какое надругательство над германским уставом? Где это в уставе написано, что около пустой бутылки от шнапса надо выставлять круглосуточную охрану с регулярной сменой часовых через два часа!? А ведь получается, что почти двое суток часовые охраняли пустую бутылку! А от кого они её охраняли?

От всего этого физиономия оберста приобрела лиловый оттенок. Глядя на своего беснующегося полковника, бегающего по дороге с пистолетом увезённого лейтенанта, испуганные солдаты проходили мимо него сомкнув ряды, в ротных колоннах в о главе с ротными командирами. Также прошли и мы, стараясь не выделяться из безликой солдатской массы. Только видим, вернулся фельдфебель и на лице его такое разочарование написано, какое могло появиться у советского человека после сообщения в газете, что у нашего главного руководителя расстройство желудка и потому он сегодня на слёт ударников не приедет.

Всё больше стало попадаться машин и другой техники, у которой кончилось горючее или которая не завелась от неисправности и мороза. Кто сможет на двадцатиградусном морозе долго в моторе ковыряться? Если такая машина останавливалась, её сбрасывали в кювет, чтобы не тормозила и не закупоривала дорогу войскам. Рота тяжёлого оружия нашего батальона ехала на новой трёхосной машине. Сидят в ней солдаты, морды довольные, на нас с презрением смотрят, окурки в нашу сторону бросают, шутят, типа: не пыли пехота, дай проехать механизированным войскам батальона. И такая зависть меня взяла, глядя на их сытые и довольные рожи! Где тут социальная справедливость, о которой нам так долго говорили большевики? Ведь в одном батальоне служим, одному фюреру поклоняемся, одни пешком бредут, ногами снега разгребая, а другие на "Бюссингах" раскатывают, бычками в них бросаются! Решил я в самое ближайшее время восстановить попранную социальную справедливость, навести должные порядки в батальоне. Именно для этого меня сюда наша партия командировала, а не для регулярного пожирания вражеских сосисок с капустой, хотя и это мероприятие нельзя сбрасывать со счетов. А пока я заглядывал во все брошенные грузовики, что встретил на пути. Чего там только не было: всякие бумаги, каски, противогазы, патроны, пишущие машинки, кресла, стулья и кровати, ящики с запчастями неизвестно к чему, мотки колючей проволоки, лопаты и ломы, попадались снаряды, оборудование для солдатских кухонь, а также то, что уворовали у населения, но не довезли до любимого Фатерлянда. Вот так повезло колхозникам окрестных деревень, что ещё живы остались! Как схлынет основная орава бегущих немецких войск, они станут обладателями разнообразнейшей коллекции иностранных предметов быта и войны! Тут главное успеть до трофейщиков нашей армии. Набрал я гранат десятка два, очень ценное имущество для разведчика, наконец нашлось то, что меня интересовало в первую очередь. Пулемёт с лыж сняли, а на них погрузили ящик противопехотных мин. Тут подвезли обед и наступил в нашей войне перерыв. Супчик, пожиже, чем вчера, рис с мясом, горячий кофе с галетами и по пачке сигарет. Настроение повысилось. Теперь как только отстали за поворотом какие-то другие части от нашей колонны, я тут же под колею пару мин сунул, пока никто не видит. Рамирес их снегом закидал. И пошли мы за батальоном ветром гонимые, снегом заметаемые. А минут через пятнадцать там, на повороте, взрыв, стрельба. Подбегает ротный лейтенант, с ним фельдфебель с автоматами в руках:

-- Что тут у вас происходит?

Я, как и положено старшему в наряде, докладываю:

-- Герр лейтенант, партизаны бросают гранаты и обстреливают дорогу, нажимают на наши тылы!

Лейтенант говорит, что нужно теперь и в конце колонны иметь заставу, если всё время на тылы нападают:

-- Обер-ефрейтор, вместе с расчётом будете идти замыкающими в ста метрах от колонны и внимательно наблюдать по сторонам и с тыла. Фельдфебель, сменить их через два километра другим расчётом!

-- Яволь, герр лейтенант, -- ответили мы хором с фельдфебелем и отстали от колонны сразу на двести метров, чтобы нас меньше видно было и работать легче.

Таким образом мы установили все мины из ящика по всей дороге, в хаотическом порядке, совершенно не используя привязку к местности, не составляя план минирования, как то положено советским уставом. После этого дорога стала совершенно непригодна для передвижения, для её расчистки необходимы сапёры в количестве до взвода и долгое время на работу. Через два километра нас сменил другой пулемётный расчёт, а мы доложили лейтенанту, что со стороны противника всё время доносятся взрывы и стрельба. Лейтенант прислушался. Действительно, стрельба доносилась вместе со взрывами. Озабоченный лейтенант побежал докладывать гауптману, что нас преследует противник, и сзади наших войск видимо нет. Тот доложил оберсту и получил вполне разумный приказ: отправить назад разведку на мотоциклах, а там действовать по обстоятельствам. Скоро мимо нас промчались три мотоцикла, потом раздался взрыв и к нам вернулись два мотоцикла, они промчались в голову колонны и сообщили оберсту, что за нами дорога минирована партизанами. Оберст выругался так, что услышали в конце длинной колонны и приказал, в свою очередь, заминировать дорогу после прохождения нашей колонны, и держать взвод в качестве арьергарда, а партизанам и прочей сволочи спуску не давать. Появились сапёры, которые установили ещё пару ящиков мин. Нам стало ясно, что по этой дороге противник в ближайшие сутки не пройдёт.

Стало смеркаться. Подошли к населённому пункту, название которого фельдфебель нам сказал, но мы его не поняли. Видимо, это был поселок.

Стали располагаться на ночлег в школе, выдали ужин сухим пайком. Тут я увидел наших пленных, которых загоняли в здание сельскохозяйственной мастерской. Вид у них был непрезентабельный, недостойный передового советского человека. Полуразутые, частично одетые, избитые и небритые, они не производили хорошего впечатления. Надо отметить современному читателю, что фашистский фюрер хотел как можно больше перебить и переморить голодом наших людей, а освободившееся жизненное пространство сплошь заселить всякими фашистами. В этом ему всячески помогал наш местный фюрер и великий вождь. Всех попавших в плен он сразу определил как предателей родины и врагов, отщепенцев и вредителей. До войны он не подписал ни одной конвенции по военнопленным и отказывался сотрудничать с Красным Крестом во время войны. Военнопленные стран Запада получали немецкую баланду намного лучшего качества, чем наши пленные и посылки через международный Красный Крест. Они могли переписываться со своими родными через нейтральные страны. За время нахождения во вражеском плену они получали следующие воинские звания за выслугу, ордена за проведённые ранее бои, всё это доставлялось им прямо в лагеря военнопленных. Наш любимый фюрер, отец и учитель прислал своим пленным проклятья и пожелание, чтобы они сами застрелились перед пленом из гуманных соображений, чтобы не терпеть над собой зверства фашистских палачей. Таково было его приказание всем партейцам, для которых он был генеральным секретарём, и всем остальным беспартийным пленным, для которых он тоже числился вождём, то есть в переводе на немецкий попросту фюрером. Таким образом все живые, попавшие в плен, являются личными врагами нашего фюрера, цинично поправшие его выдающийся гениальный указ. Также он относился ко всем мирным гражданам, попавшим в оккупацию после претворения в жизнь его же выдающихся стратегических планов. Ещё через сорок лет после войны эти, уже немолодые люди, в случае необходимости были вынуждены писать в анкетах, были ли они на оккупированной территории, чем там занимались, как помогали подпольщикам восстанавливать разрушенные колхозы, каким образом воевали с врагом в пятилетнем возрасте. А решительные товарищи из одного компетентного органа на полном серьёзе проверяли, не сотрудничали ли они в шестилетнем возрасте с коварным врагом, не выдали ему какую страшную большевистскую тайну!? С другой стороны, если есть проверяющие такое дело серьёзные товарищи, то появляются другие товарищи, имеющие серьёзные документы той суровой эпохи. Автор данной повести имеет на лестничной клетке своего подъезда одного компетентного товарища, который двадцать лет подряд успешно производит и сбывает самогон, у которого на руках есть удостоверение, что он является участником партизанского движения на временно оккупированной врагом территории. Всё бы хорошо, но участник партизанского движения 1936 года рождения. Мог ли он в 1942 году оказывать достойное вооружённое сопротивление врагу в партизанском отряде, если ему было шесть лет? Различал ли он в таком возрасте своих от чужих? Не стрелял ли, в таком случае, по своим? Не нуждается ли он в дополнительной проверке? А мог ли он поднимать, нет, не винтовку со штыком, а незаряженный карабин в сторону врача? Или он лихо рубил врага шашкой, так как стрелковое оружие поднимать не мог по малолетству и дистрофии? Всё это вызываем много вопросов о дееспособности владельцев таких документов и тех компетентных товарищей, кто им верит.

Поэтому настоящему большевику надо было, проходя мимо этой кучки грязных предателей, с презрением плюнуть в ряды отщепенцев, пусть ощутят на себе справедливый гнев всего советского и фашистского народов! Им сам товарищ Сталин застрелиться приказал, а они не выполнили наказ всей нашей партии и её великого генерального секретаря!

Однако я был не такого десятка. Меня самого часто ловила и допрашивала партия и её передовой боевой отряд с горячей головой, холодным сердцем и длинными волосатыми руками, поэтому я всяким подобным диалектическим софизмом не занимался и гениальности самого гениального полностью не доверял. Поэтому я дождался часа ночи, вышел на улицу, и посмотрел, как обстоит дело со сменой часовых. Как только часового сменили, я подошёл к нему и совершенно без разговора о политике и гуманном отношении к пленным просто полоснул его ножом-стропорезом. Ключ от замка был у разводящего поэтому мне пришлось поработать с замком минуту-другую. Но тот, кто за три минуты вскрывает сейф полковой кассы, перед амбарным замком не остановится, не оробеет. Открыл я его и говорю в темноту:

-- Товарищи, я ваш друг, старый социал-демократ, вместе с Тельманом вагоны разгружал, пиво пил, в спорах о лучшей жизни участвовал. Бегите дорогие товарищи отсюда куда глаза глядят, в сторону фронта. Не то фашист вас всё равно постреляет или голодом уморит. А так может кто из вас и до линии фронта дойдёт!

Дал я им карабин часового, пять своих гранат, а сам к себе назад вернулся. Не прошло и пятнадцати минут, как кто-то из них наткнулся на патруль, вначале началась суматоха, потом стрельба. Я набрал новых гранат, и первым выбежал из школы, побежал в центр посёлка, стреляя на ходу из карабина и крича со всей мощи легких: "Партизанен, партизанен!". Там, в центре, стояла машина роты тяжёлого оружия нашего батальона. Долго я на неё зубы точил. Бежал я не просто так, а выполняя троякую задачу: поднимая панику в войсках противника, стреляя по всем встречным, в первую очередь в немецкой форме, а также для наведения социальной справедливости в батальоне. В машине тяжелого оружия уже установили пулемёт и лупили в неизвестном направлении. Достал я одну гранату и ловким движением подбросил её под грузовик. Тут надо отметить, что экономный советский человек может сделать одной гранатой многое, сразу несколько полезных дел. Подброшенная под грузовик граната выведет его из строя навсегда или подожжёт. Если при этом пулемётчик останется жив, и его не забросит взрывной волной на соседнюю улицу, то он будет стрелять до тех пор, пока патроны у него не кончатся. Это называется шоком. Так оно и получилось. Пригибаясь, аккуратно разбрасывая кругом гранаты, истошно крича, возвращался я в школу. Солдаты нашего взвода давно проснулись и залегли у выхода, боязливо выглядывая в темноту улицы, по которой стаями летали трассирующие пули. Я объяснил ситуацию взводу и унтер-офицеру Брему. Противник занял центр и юг посёлка, он стремится нас сбросить на восточную сторону, в поля, где на глубоком снегу посечёт пулемётами как мух в паутине. Наша задача - удержаться в занимаемом районе школы и ни в коем случае не отступать, иначе смерть всем.

Взвод занял позицию и открыл огонь по центру посёлка, я сам наводил свой пулемёт и старался подавить пулемётчика с подбитой машины роты тяжелого оружия. Тот лупил во все стороны, и по нему стреляли со всех сторон. Наконец несчастная разбитая машина под ним вспыхнула от массы трассирующих и зажигательных пуль. Горели и другие машины. По нам стреляли с южной части, мы отвечали, периодически я бил по юго-западу. Бой продолжался четыре часа. Я несколько раз посылал Рамиреса за патронами, а в конце боя бросил последнюю гранату под машину с боеприпасами. Она добавила шумихи уже затихающему эпохальному ночному сражению.

В ночном бою с партизанами полк потерял разбитыми и сожжёнными пятнадцать грузовиков. Потери были неожиданно большими. Часть солдат просто разбежалась по соседним полям и их собирали весь световой день. Завтрака, обеда не было. Настроение было подавленным. Многих мы недосчитались в своих рядах в этот обычный пасмурный зимний день. Убитых искали по всему посёлку, перевязывали и отправляли в госпиталь раненых. Если бы нас разбили в обычном бою регулярные части, настроение было бы не таким тяжёлым. Война есть война, всякое бывает, военное счастье переменчиво. Но тут нас разбили партизаны, которых практически никто и не видел. В начале отступления они просто гранаты в машины кидали, а тут вдруг обнаглели и устроили настоящее ночное генеральное сражение. А нам ведь опять по той же дороге отступать, что дальше будет? Вдруг им опять захочется генеральное сражение устраивать? Надолго ли нас в таком случае хватит?

Задержка с питанием была вызвана тем, что все двенадцать полковых ротных кухонь были сосредоточены в центре посёлка, на них и был нанесён главный удар коварных партизан. Три кухни превратилось в фирменные дуршлаги, четыре в простые дуршлаги, четыре повара были убиты и двое ранены в перестрелке. А остальные разбежались зайцами по полям нашей великой родины. Поэтому обильная пища появилась к концу дня, сразу за завтрак, обед и ужин. К тому времени часть оставшихся в живых поваров поймали и вернули в полк. Также каждому солдату была выдана лопнувшая бутылка с красным французским вином. Вино это загодя приготовили немецкие интенданты для празднования оккупации Москвы, полной победы фашистских войск. Но празднования оккупации не получилось, наступили морозы и бутылки полопались прямо в эшелонах. Что делать, не посылать же эшелоны с лопнувшими бутылками назад, в Германию? И бутылки раздали фронтовикам. Тот, кто воюет в России, такому подарку не удивится. Впрочем, ничего страшного. Вино в бутылках застыло и приняло форму разорванной бутылки. Солдаты разводили костры, добивали бутылки, а застывшее вино складывали в котелки. После нагревания получался глинтвейн. Солдаты пили горячий глинтвейн, горланили народные песни, вспоминали друзей, с которыми ещё вчера спокойно шли по дороге, ругали партизан. Мы тоже приготовили свой глинтвейн и пели "Катюшу". Но на этом мой рабочий день не закончился. Я напряжённо думал, всё ли я сделал для дезорганизации противника, для любимой партии, её народа, нашего замечательного вождя, ожидающего с нетерпением результата нашей деятельности в Кремле. Что я скажу в политотделе, вернувшись на нашу сторону фронта? Как я отчитаюсь перед пионерами школы номер 570, дошкольниками детского сада номер 345, удовлетворит ли их моё объяснение происходящего, моя борьба? Может, парторг бани смог бы сделать на моём месте в два, три раза больше? А пламенный второй секретарь райкома, с сорванным от негодования и долгими речами голосом в десять раз больше? Нет, не всё ещё сделано ради великой цели! Спать нельзя!

Когда солдаты заснули, я подложил четырём из них по пачке денег в ранцы. Это были солдаты не моей роты. А сам я отправился к любимому штабному автобусу оберста. В этом автобусе он путешествовал по полям нашей родины, возил в нём полковое знамя, а теперь и пустую полковую кассу. Надо было мне передать господину оберсту привет от наших пионеров, очень они просили подпустить врагу "шкоду".

У автобуса оберста ходил часовой. Я подполз в маскхалате под сам автобус, определил, где у него находится горловина бензобака. Когда часовой отошёл на другую сторону автобуса, я попытался открыть горловину. Но она пронзительно скрипнула. Часовой встрепенулся и перестал скакать с ноги на ногу, снял карабин с плеча и насторожился. Так, просто открыть горловину не получится, надо придумать отвлекающий маневр. Я выполз из-под автобуса и поспешил к месту временной ночёвки. Рамирес стоял на посту, я не стал отвлекать его, разбудил Лёлека. Говорю, вставай Лёлек, нас ждёт пионерская работа, "шкоду" подпускать нашему оберсту. Тот спросонья никак понять не может, что я от него хочу и говорит, что ни одной "шкоды" в нашем полку нет, все "шкоды" давно сломались от мороза. Пришлось мне ему сказать, что сейчас мы последнюю "шкоду" доломаем и на покой пойдём.

Значит так, я подползу под автобус оберста, а ты ходи метрах в двадцати и играй на губной гармонике. А он так со сна в себя прийти не может, и только спрашивает, что играть надо? Даже не поинтересовался, как это я из "Мана" без всякого спецоборудования и ещё ночью "шкоду" делать буду. Я говорю, играй что хочешь, кроме Марсельезы, Интернационала и "Янки дудль". Затянул от что-то заунывное, а временами пронзительное, "Сказки Судетского леса" называется. Я от этого воя сразу под автобус нырнул и ну горловину крутить. Скрутил, высыпал в бензобак сахар-песок, что нам на ужин необдуманно дали и сразу закрутил. Не успел из-под автобуса вылезти, а оберст как заорёт в окошко:

-- Что за вой? Воздушная тревога? Если нет, то немедленно прекратить!

Лёлек сразу выть прекратил и метнулся к грузовикам, вроде его и нет тут. К месту ночёвки возвращались по одному. Уже стало проясняться, только после этого я отправился на покой. Сыграли подъём, меня еле подняли, фельдфебель укоризненно смотрел на меня и говорил, что пить надо меньше, а то разжаловать могут. Один из солдат полез в ранец, вытащил пачку денег, остолбенело уставился на неё. Сбежались другие солдаты, фельдфебель сообщил офицерам. Прибежал трясущийся от негодования оберст. Проверили ранцы солдат всего полка, нашли ещё три пачки денег. Оберст созвал общее построение. Выстроили нас, а оберст обратился с проникновенной речью о боевом товариществе и долге перед фашистской родиной.

-- Солдаты, -- кричал оберст, -- ограбление полковой кассы является тяжким военным преступлением, а виновные понесут заслуженное наказание в трибунале. Всякое подобное воинское преступление будет расследовано в полной мере, никто не уйдёт от заслуженного наказания, поэтому грабить полковую кассу категорически нельзя. Это не вяжется с историей германского боевого товарищества. Господа солдаты и офицеры полка! Этот проступок ложится тяжёлым пятном на честь нашего полка, его надо смыть боевыми успехами. Грабьте русские банки, пленных и местное население, сдирайте позолоту с церквей, но на казённое немецкое имущество руку не подымайте! Ещё раз напоминаю, что все случаи такого покушения будут тщательно рассмотрены трибуналом. Грабителей кассы я арестую и отправлю в трибунал прямо сейчас! Деньги, найденные у грабителей, в кассу внесём, и выдадим по списку кому положено. Так как на всех не хватит, будет брошен жребий! А сейчас выступаем поротно на место новой дислокации.

Мы двинулись поротно, а оберст остался разбираться с устройством мотора своего любимого автобуса. Конечно, сам оберст мотор не разбирал, внутрь не заглядывал, и не залезал в моторный отсек с ногами, это делали шесть человек шофёров нашего полка. Консилиум не помог замечательному образцу германской техники. Оберст принял мудрое решение опытного военноначальника. Он приказал расчёту противотанковой пушки бросить орудие и тянуть автобус тягачом. Все согласились со столь мудрым решением, вот потеплеет, и мотор сам заведётся. А к пушке всё равно снарядов не было, пожгли партизаны вместе с грузовиком ночью. Смотрим, обгоняет нас тягач со штабным автобусом на прицепе. Тут Лёлек и понял, как из "Мана" "шкода" получилась без инструментов.

-- Это я для пионеров школы номер 570 сделал, очень они просили меня не только крепко бить врага, но и делать ему всякие крупные и мелкие пионерские пакости.

-- О, пионеры! Das ist Meine liber Pioniren Divizion! ( Это мой любимый сапёрный батальон, -- искажённый немецкий) ответил Лёлек.

Лёлек был гражданином другой страны и под пионерами понимал сапёров, которых так и называются во всех армиях мира. Видимо он решил, что надругавшись непонятным способом над автобусом оберста, я выполнил персональный заказ какого-то 570 саперного батальона Красной Армии, который имел личные обиды на оберста Кляпа по прошлым боям. Объяснять ему, кто такие пионеры у нас в действительности, было долго и муторно. Случайно оказалось, что митинг перед отправкой на фронт он воспринял как разговор между поставщиками оружия, боеприпасов, продовольствия и руководством нашего отряда. Поставщики торжественно обещали не забывать направлять всё это нам на фронт, в нашу народную часть Кремлёвского района. Мужик в кожанке, ( это был второй секретарь райкома ), по его мнению, весь митинг ругал поставщиков, что дали мало патронов, нет гранат, пулемётов, а про орудия даже и не говорили, про табак забыли.

Мне не хотелось разочаровывать своего наивного боевого товарища. Мужик в кожанке больше говорил о международном положении трудящихся и коварстве фашистов, подло напавших на занимающихся мирным строительством советских людей. Ему из винтовки без патронов во врага не стрелять, не кидать в него булыжником вместо гранаты, у него свои проблемы в жизни, то одних на фронт отправить без патронов, то других без гранат и командиров. Главное, прочитать политинформацию и отчитаться в вышестоящий орган.

Потом Лёлек внезапно спросил у меня, в чём была роль собаки на нашем митинге? Почему и кто натравил её на меня? Не было ли тут расовой дискриминации ко мне как к китайцу?

Нет, говорю, дискриминации не было, это я ради великого революционного дела у собаки Тузика последнее отобрал, во благо светлого будущего. И вообще я собак люблю, за время службы в китайской Красной Армии съел штук двадцать или даже больше, считать некогда было, шла непрерывная борьба. От моих рассказов Лёлека вырвало на дорогу, а фельдфебель настоятельно порекомендовал сходить к батальонному врачу за таблетками.

Так и шли мы, спотыкаясь, по дороге, думая каждый о своём. Три ночи боёв и сражений наложили отпечаток на всех нас, даже на старых солдат батальона, бывавших во Франции и Норвегии. Все были злые, многие голодные. С продовольствием стало намного хуже, четыре ротные кухни бросили, а поваров нашли только частично. На завтрак дали сухим пайком по банке сардинок, буханке старинного хлеба в целлофане да по пачке галет. Хлеб был интересный, выпуска 1938 года, а на вкус вроде как вчера испекли. Вот этого нашей армии не хватало, надо было срочно внедрять производство такого хлеба для партизан, разведчиков, диверсантов, перенимать опыт врага.

Рота тяжёлого оружия нашего батальона шла с нами, неся на себе миномёты. Я специально пересчитал их, они несли три миномета калибра 81 мм. вместо положенных шести. Вот так сказался подрыв прекрасной трёхосной машины, гордости немецкого автопрома! А ведь сколько картошки можно было вывезти ею с полей, сколько навоза внести в поля, сколько транспарантов прокатить перед трудящимися, собранными твёрдой рукой на светлый праздник первого мая! Сколько девок прокатить ранней весной или поздней осенью! А пришлось вот так, шмякнуть её гранатой, да ёще выпустить четыре ленты по пятьдесят патронов в прячущегося в ней пулемётчика! Нет, не поедет теперь на ней довольный председатель колхоза, не скажет с её кузова пламенную поджигательную речь секретарь райкома, так как кузов её сгорел к чертям собачьим. Шёл я и думал, что не так сделал, может, машину эту надо было сохранить для нашего мирного сельского хозяйства каким мудрёным способом? Что после войны делать будем? Всех лошадей враг побил, за каждым нашим грузовиком парой самолётов гоняется! Шел, и думал тяжкую думу советского крестьянина. А кто за меня думать будет, как не я сам? Не будешь сам думать, всякие партейные быстро тебя оприходуют, да на братской могилке забудут имя написать и звёздочку деревянную прилепить, потому, как у них всего на всех постоянно не хватает. Что-то я о себе да о колхозах думаю, а надо о врагах, так нас партия учит! Надо как-то воздействовать на нашего оберста Кляпа, вроде как он успокоился после нахождения части денег и без всяких эксцессов едет в любимом автобусе на прицепе у тягача. А партия нам всё время твердит, не давай врагу передышки, не давай, пусть у него земля горит под ногами!

Надумал я, как досадить оберсту Кляпу. Вспомнил, как сидел в одиночной камере вместе с Семёном Семёновичем Кривоплясом. Не удивляйтесь, дорогие товарищи, это при треклятом царизме камера была одиночная. Тогда всякой смуты мало было, к заключённым с уважением относились, каждому хоромы полагались, койка персональная. А в наше передовое социалистическое время столько врагов развелось, что в эту камеру троих определили и всё время грозили подселить пятого, если на допросах отвечать как положено не будем. Мы устроились с комфортом по сравнению с другими камерами и чувствовали себя на привилегированном положении. Семён Семёнович был парторгом крупного полувоенного предприятия, о котором любил частенько рассказывать. Но что они производили, никогда не говорил. Вполне возможно, что и сам не знал. Третьим в нашей одиночке сидел крайне сомнительный тип, который о себе никогда ничего определённого не говорил, а только слушал наш трёп и писал "воспоминания" шифром. Спрашивал я Семён Семёныча, за что его тут в нашей компании держат. Мы, мол люди одного ведомства с молчаливым, нас в который раз партия проверяет, перепроверяет и на чистую воду выводит, а он человек гражданский, занят только производством неизвестно чего. Не говорит Семён Семёнович, не открывает свою полувоенную тайну. Рукой махнёт, мол, разберутся, тут люди умные, в своём деле компетентные! Ну и разобрались они с ним по полной программе. Вряд ли он сейчас на своём заводе народ к перевыполнению плана призывает. Так вот он рассказывал, какое огромное воздействие на простого советского человека оказывает наша коммунистическая агитация и пропаганда. Вот повесят они на проходной карикатуру на Керзона, перепрыгивающего через нашу границу с метровой сигарой в зубах, и сразу производительность труда рабочих вырастает. Привыкнут рабочие к Керзону, начинает производительность труда падать, так на его место вешают ещё какого толстенного буржуина и подписывают это: "Позор Мюнхенским соглашателям!". Народ опять отвечает повышением производительности труда, бьёт рекорды, ломает мускулатуру, станки от энтузиазма. Только он притомится, а ему партком новый лозунг вывешивает: "Позор политике невмешательства буржуазных стран в гражданскую войну в Испании!". Рабочие опять напрягаются со всех сил, у станков с ног валятся. Партком дальше работу совершенствует. Вывешивает два плаката и смотрит, что теперь с производительностью у рабочих будет? Ну а те станки до конца доламывают. Видимо, за такое отношение к станкам и арестовали нашего наивного Семёна Семёновича. Перестарался он с пропагандой и агитацией. Вот так и развивали рефлексы у рабочих, проверяя действие системы академика Павлова с его собаками.

Такое же вбивал в наши головы и профессор Фармазон на политзанятиях. Враг должен быть ошарашен и полностью деморализован. Вот тут у меня созрела одна интересная мысль и я стал разыскивать по брошенным грузовика краску. Заодно сорвал с одного ещё "свежего" грузовика брезент, он нам пригодится для ночёвки, вместо палатки. А долгое пребывание на морозе давало свои результаты. Многие простудились, некоторые обморозились. Тут бы хорошо в деревеньке к тёплой печке прислониться, полежать сутки-другие в тепле, однако все деревни предусмотрительно пожгли добрые люди. Краску мы нашли, только она застыла сильно, превратилась в монолит. Я специально обменял у одного шофёра немного бензина для разведения костра. Но вместо разведения костра развёл краску.

Ночь застала нас в поле, дали команду ночевать прямо в поле. Многие были недовольны, но приказ есть приказ. Я вырыл в снегу яму, раскатал брезент, придавил один угол пулемётом, другой угол ящиком с гранатами, на третий угол патроны бросил. Не успел оглянуться, как к нам столько гостей набилось! А ведь я планировал ещё ночью крепко поработать. Ну ничего, в такой куче-мале никто не поймёт, кто и где ночевал, а кто всю ночь плодотворно работал во имя всяких целей. Отдал я приказы своим помощникам. В грузовиках мы также нашли некоторое количество тряпок, нам крайне необходимых. Ночью по моему приказу Лёлек и Рамирес позабивали в выхлопные трубы шести машин ветошь, а чтобы не догадались, в чём тут дело, протолкнули шомполами карабинов подальше, почти в сам резонатор. Сам же я, стараясь не попасться на глаза часовому, подполз к автобусу и написал на нём крупными буквами:

"Досрочно ограбим полковую кассу повторно!". Написано было от души, в лучших традициях советской пропаганды, но на немецком языке.

Краску я не стал носить с собой, бросил недалеко, около тягача противотанковой батареи, предварительно нарисовав пару символов, изобличающих заговор мирового сионизма, пусть утром у них спрашивают, кто лозунг и символы писал. Мне же пришлось тщательнейшим образом отмыть руки остатками бензина, чтобы не выдать себя таким элементарным образом.

Утром раздали остатки продовольствия сухим пайком, ни горячего, ни холодного кофе не было. Некоторые солдаты замерзли насмерть безо всякого боя с партизанами, другие были крепко поморожены. Полк стремительно терял боеспособность. От мороза вышли из строя и многие другие машины. Вполне возможно, что их можно было завезти, но для этого понадобилось на морозе ковыряться в моторах, выискивая места повреждений. У автобуса бушевал оберст. Вначале долго разговаривали с командиром противотанковой батареи о чём-то личном, потом стирали возмутительные знаки. Оберст подозревал, что солдаты были недовольны тем, что он приказал бросить их любимое противотанковое орудие и возить тягачом свой автобус. Также они могли быть озлобленны на партизан, которые во вчерашнем бою подожгли грузовик с сигаретами и они все потлели, пока шёл бой. Но виновных обнаружить не удалось, сам никто не признался, а руки у всех батарейцев были без следов краски. Тогда оберст приказал сыграть общее построение. Мы построились и увидели, как мало нас стало в полку. Перед нами выступил обескураженный оберст:

-- Господа солдаты и офицеры моего доблестного полка! Мы победоносно воевали в разных странах, в Бельгии, Франции, бывали в Норвегии! Везде мы показали превосходство своего оружия и своего духа над врагом! Товарищи по оружию, друзья, что случилось? Я понимаю, что трудно воевать, не видя противника, который коварно нападает по ночам. Трудно воевать, когда нас окружил Генерал Мороз, а у нас нет тёплой одежды в достаточном количестве! Да, у нас кончается продовольствие, выходят из строя машины и боевая техника, погорело всё курево! Нас самих осталось мало. Но я не могу понять, какой смысл грабить пустую полковую кассу, когда известно, что денег в ней нет и в ближайшее время не будет? Кто сможет объяснить это требование солдат мне, вашему старому полковнику? Почему пустую кассу надо грабить досрочно? А от какого срока надо считать, позвольте вас спросить? Я так понимаю, что это требование всех солдат полка? Если вы сможете мне объяснить смысл этих непонятных, бредовых требований к полковой кассе, я останусь воевать вместе с вами. Если нет, то в такой обстановке я вынужден покинуть полк и отправиться на лечение после контузии. Как я теперь могу вами командовать, если противника не видно, а солдаты задают мне идиотские вопросы письменно, которые я не могу понять и ответить устно? Видно, я не до конца оправился от контузии при налёте.

После столь долгой речи оберста наступила тишина. Между рядами солдат вьюга наметала свежий снег. Никто не мог объяснить оберсту смысл лозунга и справедливые требования солдат.

Оберст попрощался с солдатами, назначил своим заместителем начальника штаба полка оберст-лейтенанта Кранка и уехал в метель на мотоцикле с одним солдатом и денщиком, лечиться в Карлсбаде. Последним его приказом по полку было выставить двойной караул у полковой кассы.

Оберст-лейтенант скомандовал выходить на дорогу и двигаться в ротных колоннах. Этот день был особенно вьюжный, никто не смотрел в воздух, при такой погоде авиация не летела. Машин осталось совсем мало, имущество из них выбрасывали и размещали овшивевших помороженных солдат. Рота тяжелого оружия шла уже без миномётов, только с пулемётами, да и то не всеми. Настроение было мрачное и все страшно хотели курить. Кроме курения хотелось и пить, но скоро на оставшихся ротных кухнях согрели воду и повзводно приглашали напиться. Солдаты в открытую ругались и говорили, что следующую ночь не перенесут. А я думал, что велика наша земля и ходить нам так долго, как Моисееву племени по Синайской пустыне, а в поводыри лучше назначить меня, я тут одну хорошую круговую дорогу знаю.

Весь день прошёл как в тумане. Вечером выдали кое-какой еды, тёплой воды. Оберст-лейтенант передал через офицеров, что это последняя ночь в чистом поле, к вечеру завтрашнего дня мы подойдём к позиции, которую надо будет оборудовать и защищать до весны. Солдаты приветствовали эту добрую весть криками радости, многие стреляли в воздух, я бросил в поле гранату. Быстренько развернулись, обстреляли лесок. Не дождались ответного огня и стали шутить по поводу полковника и его проблем с кассой, особенно по поводу последнего приказа охранять пустую кассу двойным караулом.

На ночь опять вырыли берлогу, развернули брезент. Опять появились многочисленные гости в прямом и переносном смысле. В переносном, при такой скученности грязных и немытых людей на нас набросились вши и блохи. Опять мы хотели заткнуть выхлопные трубы машин, но в эту ночь под ними лежало много народа, многие не спали, боясь заснуть и не проснуться от холода. Как мы можем нагадить противнику? Ведь в обороне такие операции затруднены? Осталось последнее средство. По моей команде в середине ночи мы бросили по гранате в разные стороны. Взрывы, крики, стрельба. Больше до утра никто не спал, все ползали по полу, снегу, кузовам машин, боясь замерзнуть или поймать гранату, часто стреляли. Утром умерших и убитых бросили, выпили тёплой воды, наскоро перекусили консервированным хлебом и побрели по дороге, не строясь в ротные или взводные колонны. Все машины остались в поле без всякого вредительства, топливо закончилось, а оба бензозаправщика мы ещё в прошлые ночи подожгли. Днём ещё дали тёплой воды, консервированного хлеба, а к вечеру довели до окраин разбитой деревни и приказали строить оборону. Как тут строить, если кишка кишке марш играет, ноги от драп-марша гудят и не сгибаются, пальцы холодом крутило, лопат не осталось, ломов нет? Только мы и сделали, что вырыли траншеи в глубоком снегу руками и касками, у кого каски остались. А как мёрзлую землю копать, если оборудования нет? Её толом рвать надо, не каской ковырять! Ночью прояснилось, а мороз усилился. Мы лежали в снежных траншеях, прикрывшись, кто чем мог. У меня к тому времени кроме лётного комбинезона давно была шинель, снятая с убитого, кроме того, я кутался в брезент. И вот послышался какой-то подозрительный гул в ночи. Что это такое? Наши танки, или нам везут горячую пищу по приказу полковника, чтобы мы не покушались на полковую кассу? Но нет, это летят самолёты. Чьи это были самолёты, для меня навечно осталось загадкой. Но летели на них крупные мастера своего дела, по повадкам стало видно. Не успел я несколько раз подмигнуть им карманным фонариком из глубины снежной траншеи, как с высоты посыпались бомбы. Я всегда думал, что диверсанты легко наводят самолёты на объекты противника, подсвечивая и подавая сигналы фонариками и пуская сигнальные ракеты. Но чтобы вот так, по этому подмаргивающему тебе фонариком, да крупной фугасной бомбой! Да не одной, а целой серией! Про такое я не знал, в руководстве по диверсионной деятельности о таком подвохе не упоминалось, об этом всезнающий коммунист Фармазон не упоминал! Бросили, сволочи, пароля не спросивши! Больше я никогда не рисковал светить бомбардировщикам фонариком. Кто их знает, что они там подумают? Последнее, что помню, это свист бомбы и взрыв со вспышкой.

Очнулся неизвестно где. Кто я такой не знаю, как сюда попал, не ведаю. С какой целью лежу, тоже никому не скажу. Не поверите, совершенно забыл про нашу замечательную партию и её гениального вождя, даже про партвзносы не помню! Лежу, тепло мне, кто-то что-то в рот сует чем-то. Благодать! Я полностью отдыхаю от всяких видов политической борьбы, как классовых, так и социальных, никуда не хожу по партнеобходимости, политинформаций перед случайными людьми не делаю! Временами, по физиологической необходимости, хожу, но только под себя, не затрудняясь проблемой. Одним словом курорт, полное блалепие! Так со всяким при коммунизме будет! Как потом оказалось, такое блалепие продолжалось целых три дня подряд, без перерыва на приём пищи. К четвертому дню блалепия ночью налетели наши самолёты и всё испортили. Лежал я тихо, улыбаясь внезапно наступившему счастью, на белый потолок глядя, ни о чём не думал, ни в ком не нуждался, даже в парторге. Вдруг шум, треск, взрыв, потолок на меня упал и открылась первозданная красота ночной природы через проломленный чердак и разбитую крышу. Я получил потолочной балкой по голове и сразу обо всём вспомнил. Моментально появилась тревожная мысль, и не одна, откуда они только взялись? Что недоплатил я за ноябрь месяц текущего года пятнадцать копеек партвзносов, замешкался на учёбе, лекции профессора Фармазона записывая. И сразу повалили другие мысли, как будет жить наша партийная организация с такой недоплатой во взносах? Не вынесут ли мне партвзыскание по этому поводу товарищи, перенесёт ли такой финансовый удар наша советская промышленность, целиком опирающаяся на взносы трудящихся? Все эти мысли вихрем пролетели в моей опухшей голове, я моментально разбросал брёвна и шифер голыми руками, лопаты мне никто не догадался дать, но вот белилку не стал с лица снимать. Не до этого было, да и не подумал я, что на мне не только брёвна и шифер, но и белилка лежит. Весь я перевязанный, в шерстяной пижаме, поэтому сразу понял, что в немецком госпитале лежу, а тут ещё крики на немецком, призывы о помощи, приказы. Смотрю, крыша загорелась, пора бежать, добром это дело не кончится. Ноги меня сами понесли, я даже и не думаю, куда бегу. Автоматизм программы классовой борьбы привел меня к кабинету начальника госпиталя, я вскрыл дверь и ввалился туда. Первым делом надо одеться. Схватил парадную форму немецкого майора, что висела на вешалке и стал шариться в поисках оружия. Оружия не нашёл, схватил фуражку, а она мне на голову перевязанную не лезет! Я её на шнуре через подбородок, затянул, чтобы не свалилась и с криком: "Пожар, пожар" побежал по коридорам, а там и без меня паники хватает. На крыльце стоит карабин часового, его самого не видно, я карабин схватил, затвор передёрнул, пять патронов у меня есть и бегу по улице посёлка, пока не определился, в какую сторону. Навстречу мотоцикл с двумя фельджандармами. Я к ним с карабином наперевес:

-- Стой сволочь, куда катитесь, мне на фронт срочно надо!

Вижу, ошалели они немного, я того, что в коляске сидел, прикладом дружески огрел:

- Вылазь, теперь я на фронт поеду. Видишь, госпиталь горит, всех контуженных досрочно на фронт воевать выписали!

И вышвырнул его из коляски, откуда сила у контуженного взялась! Сам в коляску вскочил и карабином по почкам ефрейтора:

-- Поехали, уважаемый, кого ждём!?

Стремглав промчались через всю деревню, некоторые дома горят, народ и солдаты бегают, на нас никто внимания не обращает. Летим, только снег в разные стороны разлетается. Спрашиваю, где линия фронта и где мой батальон. Оказалось, фронт в двадцати километрах, а мой батальон от трассы налево. Вот и жми туда, господин ефрейтор! Думаю, что пора мне назад, в разведуправление фронта возвращаться, взносы доплачивать, а то парторганизация совсем развалится, а за ней вся наша промышленность рухнет! У нас ведь всё производство на парторганизациях держится, развалятся они и рухнет всё производство. А после этого рухнет весь наш фронт и наступит победа поганых фашистов! Тут не до долгих раздумий, куда ехать! Надо Родину спасать! Сведений я много набрал, аж портфель раздуло, некоторые лишние сведения выпадают на мёрзлую землю по мере движения мотоцикла, деньги есть, устно могу про нашего фельдфебеля и лейтенанта начальству рассказать, только попросите. Да и взносы партейные не доплатил, спешить надо, выдержит ли такое наша промышленность? Так и мчались мы по дороге на фронт. На первых постах ефрейтора в лицо знали, а перед линией фронта у него документы проверяют, а по мне и так видно, что человек контуженный из госпиталя на фронт возвращается, белилку с лица не убрал, так спешит, останови такого для изучения личности, он из карабина много дырок сделает. На последнем посту предупредили, что через восемьсот метров линия соприкосновения с противником. Я говорю ефрейтору, мне на ту сторону надо, там у меня ценные документы и деньги спрятаны, вот контузило меня, в госпиталь увезли, всё добро по ту сторону линии фронта осталось. Он побледнел, выскочил с мотоцикла и дал стрекача в кусты. Жалко, такого ловкого водителя потерял, хорошо он мотоцикл водил, да и в качестве языка бы политотдельцам пригодился. Сел я на водительское место, газу дал и вылетел на линию фронта. Ночь, тишина, на фронте все добрые люди спят. Вылетаю я на мотоцикле, контуженный, жму на газ, включил фару и мимо немцев. Те только успели честь отдать и потом руками помахать. Наши тоже моё появление проспали. Выстрелили несколько раз из винтовки, потом кто-то из ППШ короткую очередь дал. Куда там, я на мотоцикле лечу по укатанной дороге, в полном противозенитном маневре, снегом разбрасываюсь, песни революционные пою о борьбе китайского народа. Хорошо, что не успели мин выставить, так и проскочил в наш тыл с песнями, только пляску организовать не успел, спешил очень. Это уже потом на фронте стрельба поднялась. А я карту в голове мысленно представил и несусь на полном ходу, останавливаться нельзя, застрянет мотоцикл, кто вытаскивать будет? Вначале подстрелят меня, контуженного, а потом и выяснять не будут, кого подстрелили. Вот так и примчался в нужную мне деревеньку. Там никого не было. В условленном месте выкопал документы и деньги, немного успокоился, перекусил тем, что от жандармов в мотоцикле осталось. Думаю, где бы переночевать, утро вечера мудренее! Нашёл силосную яму, выкинул часть силоса, на дно попону с мотоцикла бросил, завернулся в неё, а сверху кое-как сам себя силосом забросал. Ночь прошла спокойно. А вот утром меня нашли. Да, глупость совершил, мотоцикл рядом с кучей бросил. Кроме того, ночью нового снега не выпало и меня нашли по следам, которые оставил мотоцикл. Что с меня спрашивать, так бомбой шарахнуло, что долго вообще не знал, кто я таков есть и за что доблестно воюю, за Александра Македонского, Тамерлана, монголо-татар или китайского богдыхана!? Какая тут маскировка или светомаскировка?!

Чувствую, тащат меня лиходеи куда-то, схвативши руками за туловище и ноги. Плохо тащут, какой-то лихоимец моё мужское достоинство рукой прищемил впопыхах. Никак не могу понять, кто меня тащит и куда, нужно ли мне такое перетаскивание тела с ущемлением или нет? Последствия от контузии дают о себе знать, всё представляется как бы со стороны, доходит не сразу. Вроде и не меня тащат неизвестно куда, а неизвестного по фамилии Х. Однако боль в причинном месте своё дело делает! Не выдержал я такого надругательства над телом контуженного советского разведчика, китайца-интернационалиста Фу-лю-ганя, одной рукой одного схватил, другой другого и лбами их три раза меж собой стукнул, они и сомлели от учинённых над ними бесчинств. Потом за двух других взялся. Вначале заревел, как главный мастер по борьбе учил, подражая лосю во время гона, а потом кулаками их, кулаками. Пришёл в себя, смотрю, кто это мне на пути попался? Одеты в форму НКВД, морды подозрительные, заплывшие, обмундирование порвано и в силос измазано. Неужели на меня напала передвижная шайка дезертиров из НКВД? Смотрю, один из шайки глаза открыл, может говорить. Я его и спросил, кто он такой и почему у него морда опухшая? Оказалось, не дезертиры они, это заградотряд НКВД в тылу РККА, а морда опухла от моих ударов. Построил я их, предварительно отобрав автоматы ППД, сел на мотоцикл и повели они меня к штабу, показывать начальству. Сдал я их начальству по описи, с оружием, а потом свои документы, что в одном портфеле были. Начальство ко мне с претензией, по какому такому праву я на бойцах новые полушубки порвал? Кто я сам таков, почему в немецкой офицерской форме и так сильно воняю? А что с меня взять, с контуженного бомбой неизвестной национальности? Пользуясь незнанием русского языка я на такие вопросы старался не отвечать. Когда же меня стали опрашивать на немецком, я сказал начальнику штаба, что если ему ущемят мужское достоинство со сна, сразу после контузии, то неизвестно, что ещё сам он выкинет. Сменить же новые полушубки у бойцов на старые перед ущемлением я не смог, за неимением таковых в наличии в силосной яме. Деньги сначала сдавать не стал, не внушили загрядотрядцы мне полного доверия, чтобы им такую кучу иностранных денег давать. Мне партия всю валюту под расписку всегда давала, с точным указанием куда и сколько тратить, на что расходовать. Вначале надо было определиться, что с этими деньгами можно сделать у нас в тылу. Картина получилась неприглядная. Поговорили мы с начальником отряда, латышом, на немецком языке о роли фашистских денег в советском тылу. Пришли к единому выводу, что на базар с ними идти бессмысленно, ничего проклятые колхозники на них не продадут, а милиции тотчас заложат. Мол, ходит тут вражеский диверсант или шпион, и пытается купить солёные огурцы, самогон и ворованную водку на немецкие рейхсмарки в подрывных целях. В ресторане, в Москве, ими тоже не расплатиться, только если ещё на официанта пистолет наставить, тогда он и сдачу советскими рублями даст. Но уж это моветон, друзья, явный моветон! Так нельзя расплачиваться, деньги для другого служат, как добровольный эквивалент труда! Деньгами не для того пользуются, чтобы ещё и пистолет наводить. Поэтому деньги за ненадобностью их в советской жизни я полностью сдал под расписку старшему лейтенанту. Составили акт. Его я могу привести почти дословно.

Акт. Составлен настоящий в том, что товарищ Фу-лю-гань сдал, а командир воинской части 78467 старший лейтенант Берлинт Отто Янович принял денежные средства в сумме 13563 рейхсмарки и тридцать пять пфеннигов в счёт постройки танковой колонны "Школьник Удмуртии". Деньги добыты честным путём нелегальной борьбы, при помощи грабежа немецкой полковой кассы, без нарушения УК СССР. Число, месяц, год.

После составления акта и собственно передачи денег состоялся большой, плодотворный разговор, можно ли сдавать фашистские деньги на постройку советских танков для борьбы с врагом? Мнения сторон разошлись в самом начале разговора и больше не сходились. Однако к концу большого разговора наш интернационалист резонно отметил, что советских денег на постройку советских танков у него нет, а ограбить для этого кассу воинской части 78467 не получится, за неимением таковой в части. Поэтому он сдаёт партии и её боевому отряду то, что имеет, что добыл по результатам борьбы. На этом стороны и договорились. Старший лейтенант тщательно интересовался, кто такой товарищ Фу-лю-гань, немецкий дезертир или советский? Чей же он разведчик? Во время разговора, несмотря на то, что я назвал потаённое, секретное слово, он тайно наводил на меня пистолет системы ТТ под столом, из которого я уже успел вытащить обойму, заодно снявши со старшего лейтенанта кубики с петлиц на память.

-- Мы - славный китайский разведчик, -- внятно заявил Фу-лю-гань, окончательно сбив с толку товарища советского командира. Тот решил что фашисты, за неимением надлежащих людских ресурсов, стали нанимать в свои ряды многочисленных китайцев, выплачивая им бешеные деньги рейхсмарками за грязную работу типа переработки силоса в полевых боевых условиях. Ну а наши компетентные органы стали внедрять в ряды наймитов буржуазии своих людей, с целью сбора денег, информации и всего прочего, что попадётся во время работы в руки. Во взлом полковой кассы он не поверил, поэтому с подозрением смотрел на интернационалиста, пока за ним не приехали из разведуправления фронта на попутной подводе.

Полковник Ким попросил описать всё происшедшее со мной и моими товарищами подробно, включая каждую фразу, сказанную фельдфебелем Рунге или ротным лейтенантом, не говоря уже о речах оберста Кляпа. Писать пришлось долго, сколько дней в тылу у немцев был, столько же дней и описывать получилось. Писал на немецком, а рядом сидел следователь военной прокуратуры вместе с двумя переводчиками тщательно и кропотливо переводили. Потом смыли у меня с лица извёстку, сняли немецкую шинель с налипшим силосом, ополоснули в бане, перевязали и положили в тыловой госпиталь. Отдыхал я там месяц, лечился. Один раз уже стал на порог комнаты выползать, в самоволку, а тут меня посетители навестили, настигли прямо у порога в маскхалате. Приехал сам член военного совета фронта, корпусной комиссар Печёнкин Иван Иванович, старый большевик, участник гражданской войны, бывший рабочий-печник, человек чрезвычайно заслуженный, не по годам мудрый во всех делах, партийных и хозяйственных. Партейный стаж у него был аховский, ещё с дореволюционных времён. Как он уцелел в период "оздоровления" советского общества, неизвестно. Наверное, скрывался по примеру Ильича в "Разливе" лет десять, питаясь морошкой. С ним приехало множество попутного народа, привычно ошивающегося во фронтовом тылу: водитель, ординарец, адъютант, денщик, переводчик, взвод автоматчиков охраны на двух грузовиках, и сразу все ко мне ломятся, как старые друзья детства, отрочества, юношества.

Иван Иванович обцеловал меня взасос, как среди старых партийцев положено, три раза, чуть усами глаза не выколол и не откладывая дел в долгий ящик, стал интересоваться моей общественной жизнью, бытом, как то и полагалось старому большевику, комиссару на фронте. Не мерзну ли я тут, как у меня голова, руки, ноги, кишечник, как меня кормят, дают ли махорку в полном объёме, а каково моё денежное содержание? Не сгнили ли портянки? Пишут ли мне с далёкой китайской родины близкие и родные? Дают ли мне исправно газеты, читают ли политинформацию каждое утро на родном корейском языке? Обстоятельно так спрашивает, душевно, с глубокой отеческой заботой, не как комендантский патрульный у пойманного в самоволке солдата. Работа у него на фронте такая комиссарская, ответственная, о бойцах заботится, чтобы им хоть иногда еду давали, махорку, боеприпасы, благодарности зачитывали, снабжали листовками, газетами, устраивали регулярную читку для неграмотных.

Отвечаю ему в полном объёме. Денежного содержания я не имею, как полный иностранец-интернационалист китайской национальности, паёк получаю, махорку задерживают, руки-ноги двигаются, кишечник вначале меня бойкотировал, а теперь заработал в полную силу, едва до заветного судна дотянуться успеваю. Газету получаю в достаточном количестве, использую как полагается, а прочесть не могу, русского языка всё ещё не знаю. Политинформации мне часто читают на русском, казахском и узбекском, как только я в сознание приду, бредить перестану, глаза открою, кричать на разных языках закончу, сразу опытного чтеца подсаживают, лектора госпиталя в звании батальонного комиссара. Письма с китайской родины до меня не доходят, перехватывают проклятые японцы в пути, да и писать их некому. Обрадовался Печёнкин, что меня тут не забывают, ещё раз расцеловал так крепко, что у меня левое веко закрываться перестало и торжественно заявляет, что меня, пламенного интернационалиста Фу-лю-гана, наше командование награждает орденом Боевого Красного Знамени, и попутно присваивает звание младшего лейтенанта Рабоче-Крестьянской Красной Армии СССР. Встал я тут у кровати без носок и портянок, в пижаме и маскхалате, а адъютант мне к маскхалату орден пришпилил, ординарец две петлички с кубиком малиновым на каждой на мятую кровать бросил. Все растрогались, мне на судно и утку захотелось. Служу мировой пролетарской революции, говорю. Иван Иванович ещё раз меня расцеловал, порвав маскхалат ненароком, оторвал пару пуговиц, и тотчас откланялся в соседнюю палату, не попив чаю, а я воспользовался уткой в полном объёме.

Только с утки встал, немного посидел на подкладном судне от глубокого волнения, переживания встречи со старым большевиком, который самого Ленина в Петрограде живьём видел, от очередной награды Родины, газетой ещё культурно не воспользовался, а он назад возвращается, всей компанией, разговор полезный продолжать. Стал интересоваться, не обижали ли меня старослужащие немецкой армии случаем, не отымали паёк, сигареты, газеты, противогаз, котелок, патроны и прочее, что положено гитлеровскому солдату по ихнему фашистскому уставу?

Не отымали, отвечаю, а сам думаю, можно газетой воспользоваться, или ещё нет? Как на это наш советский устав смотрит? Там ничего подобного не описывают. Может, пока на судне посидеть, потужиться, во время серьёзного разговора? А серьёзный разговор продолжается, не останавливаясь ни на минуту. Иван Иванович интересуется, не голодал ли я в рядах вермахта, какой ихний паёк, сколько раз дают горячее, насколько оно горячо? Может, мне какой дополнительный паёк давали? Вижу, что не просто от праздного любопытства корпусной комиссар вопросы задаёт, дело серьёзное, партейное. Изучает он заботу фашистского фюрера о своём солдате. До войны этот вопрос в ЦК ВКП (б) никого не интересовал, не до него было, так все были увлечены борьбой с внутренними врагами, что до внешних просто руки не доходили. Возможно, от моих ответов с судна зависят жизни миллионов наших солдат, будущее прогрессивного человечества. А донесение об этой туалетной беседе достигнет ушей самого гениального Сталина?! Поэтому отвечаю подробно, стараясь не упускать малейших деталей, нюансов.

Адъютант вопросы Ивана Ивановича и мои ответы в записную книжку записывает, процесс идёт своим ходом. Я всё подробно описал, не вставая с одного места, теребя свежую прессу. Пришлось рассказать товарищу корпусному комиссару, что всяческие доппайки и прочие пайки получают только советские командиры и комиссары. В немецкой армии никаких особых пайков нет, всех, от рядового до генерала включительно, кормят одинаково, но сытно, поэтому и доппайков не требуется. В каждой дивизии есть рота мясников, которая даром хлеб не ест, а из захваченного и реквизированного скота свежее мясо непрерывно производит. Услышал он такое непонятное и только руками замахал, не поверил мне. Как это так, без дополнительного пайка в голодной стране жить? Оценил это как буржуазную пропаганду. Этого даже адъютант записывать не стал в блокнот.

А вот не говорят ли немецкие солдаты о товарище Тельмане, немецкой компартии? Что слышно от них о мировой пролетарской революции, когда начнут переходить на нашу сторону массами? Пришлось, подтеревшись от неожиданности газетой, ответить, что про Тельмана никто не говорил, мировую пролетарскую революцию никто не ждёт, и перебегать к нам не собирается. Посерьёзнел корпусной комиссар, тяжкая тень раздумий легла на его убелённое сединами чело. Я стою по стойке "смирно" рядом с судном и уткой, с тревогой наблюдаю за поведением высокого начальства, раздумывающего о судьбах революций, не знаю, куда прочитанную газету отбросить.

Тут комиссар опять спрашивает, что если с немецкими солдатами поговорить на эту тему? Я опять взял под козырёк, взмахнул использованной бумажкой. Нет, не надо такого говорить, этот разговор для славного советского разведчика станет последним. Сразу сдадут фашисты куда надо, то есть в гестапо. Ещё сильнее хмурится комиссар, наблюдая за эволюциями моей грязной газетки. А если им листовки набросать, будут читать про Тельмана и приближающуюся революцию? Так точно, отвечаю, будут, на закрутку их не пустят, у них махорки нет, только сигареты! Вижу, потеплело лицо у комиссара, некоторые морщины совсем разгладились. Вот, говорит он, тут и надо действовать, как Ленин в период мировой войны. Хотел я ему напомнить, что Ленин такие листовки своим солдатам подбрасывал, а не чужим, но быстро передумал. Что может знать простой китайский кули о листовках самого товарища Ленина? Да и какая разница, кому листовки бросать, главное, чтобы работа кипела, спорилась, отчёты писались!

Тут комиссар ближе ко мне наклонился. Вот мне очень понравилось как ты, Фулюган, лозунги наши писал. Орден тебе как раз за агитацию и пропаганду среди фашистских войск дали. Ловко ты ихнего полковника поддел, он аж с фронта дезертировал!

По глубокому незнанию фашистской реальности добровольный отъезд полковника в госпиталь на лечение наш наивный комиссар воспринял как дезертирство. Так что подрыв и выведение из строя огромного количества грузовиков, непрерывные ночные бои, освобождение пленных и прочую деятельность сочли менее эффективной, чем издевательство над одиноким старым полковником. Удивительные люди наши комиссары, никому их не понять!

Дальше разговор пошёл о том, что надо писать в листовках. Комиссар решил, что кроме сообщения о существовании Тельмана и призывов к социалистической революции в Германии, надо обязательно рекомендовать солдатам прекратить грабежи советского населения и полностью переключиться на полковые и дивизионные кассы. Тем более, что прецедент был, и весьма успешный. Я с ним полностью согласился, что такую листовку немецкие солдаты воспримут как прямое руководство к действию, как наши трудящиеся откликаются на регулярный призыв компартии повысить производительность труда к очередному празднику. Что после получения таких листовок грабежи советского населения повсеместно прекратятся, а полковые кассы повсеместно ограбят, что внесёт огромную дисфункцию в финансировании фашистской агрессии против СССР. Комиссар совсем повеселел, расчувствовался, и достал из папки порученца похвальную грамоту ВЦСПС ( профорганизации СССР) за деньги на танковую колонну от лица школьников, облобызал меня в последний раз и покинул госпиталь, отправившись давать личные указания по написанию листовок. По дороге он заехал в гаубичный полк, взлез на буржуазную машину виллис, полученную по ленд-лизу и произнёс пламенную речь о близком конце германского фашизма. Он указал верную дорогу бойцам на запад, чтобы они, без компасов и карт не пошли другой дорогой и объяснил, что зимнее наступление Красной Армии продолжается, фашисты панически бегут. Некоторых бегущих фашистов наша разведка видела в районе Варшавы. Но не все фашисты бегут, некоторые сдаются всей массой в плен. Вот недавно в плен сдался фашистский майор с ценными документами, огромную кучу принёс, теперь целый курс пединститута безуспешно переводит, не может разобраться в подписях немецких солдат на разных документах по выдаче денег, сапог, носков, сигарет, касок и подшлемников, малоценного имущества и бесценного инвентаря.

Оставить комментарий
Размещен: 12/04/2005, изменен: 17/02/2009. 115k. Статистика.
Статья: Проза

Связаться с программистом сайта.
Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"
Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"