и взгляд втянут намертво в торец столешницы, выпукло-вогнутый, как перегиб между талией и бедром; бургундский цвет бордовых баклажанов - точь-в точь дорогой сандаловый гроб; в зеркальной глуби поверхности печально расплываются зыбкие ореолы чьих-то лиц
на дне сознания, грязном, замызганном, в сливной дыре памяти пробкой застряло: набухше-серое, неряшливо-медузообразное объемное пятно, непостижимо-пугающе изменяющееся
по пути сюда: под летними дырчатыми туфлями варьируется полоса - регулярные швы плитки, асфальт, надрезанный волосатыми нервами трещин, опять плитка; дорогу перебегают тонконогие легкие пауки и черные, алые, как лодки, жуки; слышно - гулко и бешено колотятся их сердца: быстрей, быстрей пересечь проклятый нагой каменный поток, только бы не затоптали
и тени от подразумеваемых пестрых флагов на мачтах возле геометрического храма торговли, струящиеся по бледной земле плоскими языками фиолетового пламени, будто силуэты Платоновой пещеры
и еще раньше, дома: жирный, как нефть, кофе; круглая сахарница; королевская огранка алмазно-белых отборных корпускул сахара
на красную столешницу кладут прямоугольник: превосходно пропечатанное свидетельство о наследстве - недостойному наследнику
внезапно, будто провернулись трехгранные сегменты призматронного рекламного щита, вытеснив в небытие одну картину и явив новую - провалился в иной ярус
плыть по реке; но он понял вдруг, что это не он, это отец сейчас плывет на спине, лицом вверх, несомый холодно-ртутным, абсолютно прозрачным, ахроматичным течением, в полной черноте кругом; старый, бессильно шевелящий конечностями; на непределенных островах или отмелях сидят и равнодушно-жестоко караулят какие-то сплюснуто-двумерные твари, полуволки-полуаллигаторы; сумеречное блекотание
устье; океан
доплыл; и уже прямой, вертикальный, ступает царственно на белоснежный, словно пена, берег; это Остров Реюньон, покрытый слоисто драгоценной мыслящей листвой; и вот все они - мать, отец, молодая собака - и он - как тогда, осенью, собирают нежные многоцветные грибы в медно-полыхающем лесу