Иногда я думаю: зачем я уехала из родного города? Он был тих и уютен, как детская колыбелька. Цветущие сады, утопающие в зелени деревьев дома, ажурная тень листвы на асфальтовых дорожках...Пирамидальные тополя, устремленные к синему небу, похожие на колонны античных храмов. И цветы - всюду, везде: в палисадниках, во дворах, вдоль дорог. Сиреневые кущи, акации и тюльпаны - красные, желтые - к исходу лета уступали место роскошным розам, потом - золотым шарам, георгинам, которых все величали Марья Коревна, а потом на город тихо опускалась золотая осень - безветренная, лучезарная, пряная. В воздухе пахло яблоками и сливами, и они в изобилии падали прямо под ноги прохожим, пресытившимся дарами солнечной осени, убаюканными ее роскошью. Беседки во дворах сплошь были увиты хмелем, а мальчишки с начала лета и до осени пуляли в своих незадачливых подружек райскими яблочками. И над этим зеленым морем с островками белых зданий, порою облицованных мрамором, с многочисленными фонтанами, похожими на затянувшиеся выдохи китов, властвовали синие горы. Горы были с нами всюду и везде, своим молчаливым присутствием заставляя забыть о дольнем, настраивая на тихую торжественность полноты бытия. Все мы были чуточку боги, потому что жили совсем рядом с горной страной, которая где-то на юге превращалась в Шамбалу, и греческий Олимп сильно уступал ее величию. Только здесь, в Алма-Ате, у случайного прохожего можно было спросить о смысле жизни, и он нисколько не удивлялся, а, напротив, немедленно принимался проповедовать свои взгляды, радуясь случайным собеседникам. Здесь было принято щедро помогать любому человеку, только попроси. Алма-Ата, несомненно, была в те годы уютным Вавилоном, где дружно жили самые разные народы - корейцы, немцы, китайцы, поляки, немцы, русские, украинцы; жили, пользуясь кротостью и гостеприимством коренного народа - казахов. Здесь я никогда не слышала матерных слов, даже в общественных туалетах анонимные писатели выцарапывали : "Русские и казахи должны жить дружно!". Здесь в соседнем дворе в беседке собирались джазовые музыканты, и у одного из них была ручная ворона, которая умела говорить "Здравствуйте!".
...О нет! Я вовсе не хочу сказать, что в этой уютной колыбельке мне снились только счастливые сны. Я помню, как мне приходилось обходить лужу крови прямо возле нашего подъезда, когда я ранним утром направлялась в школу. Я помню, как мне мама рассказывала, что ночью под нашими окнами разыгралась трагедия - какого-то парня забили камнями насмерть, размозжив ему голову, прямо в том месте, где мы летом жгли костер и пекли картошку. "Бедненький! - восклицала она, - я им кричу: "Что вы делаете?", а они не слушают, я милицию вызвала, только, видимо, поздно..." Я помню, как из соседнего подъезда, завернутого в белый саван, выносили труп нашего 19-летнего соседа, Вовки Белого, которому приятель проткнул сердце шилом. Наша соседка, 18-летняя Надя, умерла, как говорили, от "рака мозга", До болезни она была довольно откровенной сексапильной девицей, склонной к разным авантюрам. А потом у нее начала сильно болеть голова, она слегла, исхудала до неузнаваемости, а перед смертью попросила чуть слышно погладить котенка, да так , с котенком на груди, покинула навсегда белый свет и своих безутешных родителей...Но все эти ужасы проходили мимо меня, почти не касаясь моего сознания. Кажется, я только вскакивала по ночам и страшно боялась "скелетов". Когда мне было лет десять, мама отправила меня вынести мусор. Мерзкое место это было - наша дворовая помойка. На отшибе, между двумя нашими большими домами, она располагалась возле забора частных домиков. Так вот, подходя к помойке, я увидела необычное зрелище: голая девица, прямо за ящиками, танцевала танго с каким-то высоким чернявым парнем. Потом они упали, за ящики, но я видела только лицо этого парня. Наши взгляды встретились, он смотрел на меня, улыбаясь, его взгляд был пронзительный, бесовский, сверлящий. У него было лошадиное лицо. Возможно, что моя полная неискушенность спасла мне жизнь. Через несколько дней я узнала, что за нашей помойкой был найден труп девушки. Я ничего не сказала тогда, и впервые свидетельствую о том, что видела, через несколько десятилетий. Тогда же почти сразу я забыла о произошедшем. Примерно через пару лет, когда мне шел тринадцатый год, меня начал преследовать какой-то взрослый парень, высокий чернявый брюнет, лет 20. Он сам или его друзья-подружки названивали мне целыми днями. Они говорили, что он в меня "влюбился". Он приходил ко мне под окна и говорил всякие ласковые слова. Они поджидали меня из школы, и несколько раз я прямо в школе встречала какого-то взрослого парня, высокого симпатичного брюнета, который смотрел на меня прямо-таки испепеляющим взглядом. Был ли это один и тот же человек, я не знаю до сих пор: в силу природной стеснительности я не рассматривала тех, кто обращался ко мне как-либо двусмысленно. К счастью, мы переехали, нового моего адреса та компания не знала, и примерно через год шокирующие меня встречи прекратились. Но с тех пор я испытывала ко всем высоким брюнетам смешанное чувство ужаса и любопытства. В каждом высоком брюнете я подозревала того, с помойки. Потом мне приснился сон, будто я живу прямо в мусорном ящике. Когда мне было лет 20, уже в студенческие годы, мне приснился сон: все, почему-то с криками "Смотрите! Смотрите!", бежали к какой-то корове, окружали ее, держась все же на почтительном расстоянии. Корова, на первый взгляд, была обыкновенная: она лениво жевала жвачку, ее большие ласковые глаза смотрели мимо всех нас. И вдруг - о ужас! - я замечаю, что у коровы есть третий, малюсенький глазок, бесовский и сверлящий, который смотрит прямо мне в глаза... Думаю, что когда мое оцепенение от ужаса, в которое я впала на несколько лет после того случая, стало таять, из бессознательного всплыло воспоминание о том, как тот парень, с помойки, смотрел на меня.
К чему я все это? Самой себя я напоминаю лунатика, который идет, не ведая того, по краю пропасти. Иногда мне кажется, что все мы - такие лунатики. Не боимся того, чего на самом деле стоит бояться, а боимся лишь свои страшные сны.
Однажды я, без каких-либо задних мыслей, на газете "Правда" механически вывела: "Все это ложь!". Моя мама в ужасе схватила газету, хотя мы дома были одни, разорвала ее на мелкие кусочки и выбросила со словами: " Никогда, - слышишь? - никогда не пиши больше такого!" Про свое недовольство властями она сказала мне лишь однажды, тихо, взвешивая каждое слово, буквально выдавливая фразу из себя, когда мы заплыли с ней на лодке на середину довольно безлюдного озера ...
Мама моя была красивой женщиной. Да и сейчас, в старости, она все еще красива. Ее бабка была первой красавицей Воронежской губернии, эталоном красоты, и моя мама числилась семнадцатой по сходству. Когда я, лет шести от роду, спросила: " Мама, я красивая?" Она ответила: " Ты? Красивая, как корова сивая. Ты обыкновенная". По сравнению с ней я действительно была серой мышью. И никакие довольно многочисленные стихи-посвящения поклонников моей юности не смогли разубедить меня в том, что я однажды приняла на веру, как аксиому. Никогда я не добивалась социального признания, надеясь на свою внешность.
Мой отец влюбился в мою мать, как говорят, будучи женатым. Стройный молодой майор-артиллерист, умный и разговорчивый, он, по-видимому, пользовался большой популярностью у женщин. Его брат, мой дядя, рассказывал, что он умудрился жениться последовательно на двух сестрах, дочках какого-то генерала. Дочки не пожелали оставить Москвы ради мужа, отец же мой, преисполненный гордости, ни за что не хотел поселиться под бдительное око свекра-генерала. И вот он встретил мою мать, тогда - Шурочку. Она работала при бумагах в штабе войск, познакомились они - не знаю точно - либо в Чехословакии, либо Венгрии, либо уже в Омске, после войны. Красота и веселость Шурочки пришлась по душе молодому майору, и они сыграли свадьбу, а в ЗАГСе регистрироваться не спешили. Мой отец, вроде бы, признался моей матери, что формально женат, и что жена живет в Москве, но развода ему не дает. Тогда моя мать, воспользовавшись своими должностными возможностями, попросту убрала запись о браке из паспорта. Афера вскоре открылась. Возмущенная генеральская дочка нажаловалась отцу, который, не стерпев унижения и недолго думая, поспособствовал тому, чтобы и мою мать, и, заодно, отца, отправили в зону. Дядя рассказывал, что на суд моя мать явилась веселая и нарядная, а когда их взяли под стражу, она была просто шокирована. Тогда ли, или во время войны, когда ее, молоденькую девчонку, отправляли на саперные работы, она потеряла свою живость и кокетливость - мне неведомо. Но после недолгого пребывания в нестрогой зоне - года четыре, если не ошибаюсь - мои родители от людской молвы уехали подальше, в Алма-Ату, туда где "много яблок и тепло", оставив дом, построенный моим отцом на выделенные ему средства как фронтовику. Отец мой имел слабость к красивым женщинам, возможно, потому, что его художественные склонности в силу обстоятельств не могли найти иного применения. Через много лет в доме, построенном отцом, я нашла на чердаке обрывок его письма другу : " Что ж, если не дозволено заниматься искусством, будем заниматься искусством войны..." Мать моего отца уехала из Питера в годы разрухи, в 19 году, взяв с собой немудреные сбережения. На них они с мужем смогли прикупить немного земли - даже с небольшим озером - и построиться. В Питере бабушка училась на скульптора в Школе поощрения художеств, где ректорствовал Н. Рерих, было коротко знакома с Вернадским и еще некоторыми знаменитостями, имена которых я не помню. Об этом мне тоже рассказал дядя. Однако в Сибири муж ее довольно скоро умер, оставив четверых детей. Вскоре вдову раскулачили, забрали землю, дом и швейную машинку, а чтобы семья не умерла с голоду, моему отцу, как самому старшему, пришлось ходить на охоту, на болото - стрелять уток, и он старался одним выстрелом подбить сразу двух. Короче, все братья-сестры выжили, а мой отец был единственным, кто еще и повоевал на войне. Вскоре после неофициальной свадьбы мой отец привел к себе в дом свою молодую жену, мою мать, и она случайно спасла его от чекистов. Я не знаю точно, но мне рассказали, будто после войны существовал будто бы план по количеству выявленных "врагов народа". И, чтобы этот план выполнить, эти товарищи искали любого, за чью биографию можно было зацепиться. Короче, как-то им приглянулась фамилия моего отца. И ночью в ворота дома властно и громко постучали. Приехали забирать моего отца, начали было обыск. Но тут вышла моя мать и увидела среди "товарищей" своего знакомого, работника штаба. Она спросила: " Яков, в чем дело?". Яков по непонятной мне причине сильно смутился, что-то сказал главному, они извинились - мол, ошиблись адресом - и ретировались. Я не знаю, насколько правдива эта история, поскольку моя мать никогда мне ничего не рассказывала, а дядя, кажется, тоже знал далеко не все, или не хотел говорить все. Он только повторял время от времени: " Не знаю почему, но я чувствую - ну не моя это жизнь, не моя. Я должен был жить по-другому, в другом месте..."