[ Здесь две разные заметки об одной и той же книге: одна покороче, вариант для газеты, другая - чуть поразвёрнутей - вариант для журнала. Их предыстория такова. Эту книгу повестей передал мне сыктывкарский поэт Игорь Вавилов, с которым мы в ту пору тесно дружили. Он сказал, что её автор - Марина Анашкевич - наша с ним однокурсница по Литературному институту, в который мы вместе поступали в 1992 году. (Я на момент нашего с Игорем разговора её не знал. Так получилось «по житейским причинам»: с теми, с кем мы вместе поступали, мне удалось провести только первую сессию, последовавшую сразу вслед за вступительными экзаменами, и со многими своими потенциальными однокурсниками я познакомиться просто не успел). Ну и попросил меня написать небольшую статью на эту книгу, сказав, что перешлёт её автору, а та, живя в Москве, передаст её в какое-либо литературное издание - или в журнал, или в газету. Так что я и написал сразу два варианта. Игорь отправил их в Москву, после чего у нас с Мариной Анашкевич тоже была небольшая дружеская переписка. Помнится, как раз накануне прихода нового, третьего тысячелетия. Ну а дальше я не знаю. Были эти заметки потом где-то опубликованы или нет, мне неизвестно (тогда ещё публикации большинства изданий в интернет не выкладывались). Но поскольку не припомню, чтоб Марина написала мне, что они были где-то напечатаны, то думаю, что на страницах бумажных изданий они так нигде и не появлялись. Так что, похоже, данная публикация на сайте «Самиздат» и есть первая и единственная. — В.Ц. ]
----------------------------------------------------------------------------------------------
«Театр» Марины Анашкевич
Марина Анашкевич. «Пораженная Венера»: Повести. — М.: «Издательство Астрель», «Олимп», «Фирма «Издательство АСТ», 2000 г. — 448 с.
Книга как книга. Много сейчас таких вот — с яркой глянцевой обложкой и таким же глянцевитым названием. «Пораженная Венера»... Ну что, опять сериал бульварных страстей? А вот и нет. Оказалось, и не сериал, и страстей — не бульварных. Прочитав, можно не колеблясь отправить это на полку, название которой — литература. Не больше. Не меньше.
Почему не больше? Потому что любители «жареного», «острого», «чернушного», «клубнички» и прочей легкоперевариваемой снеди «могут не беспокоиться». Хотя... как знать. Может, и таким «гурманам» продукт не покажется пресным. Но — за них не решаю.
А почему не меньше? Об этом стоит и потолковать.
В книге Марины Анашкевич две повести. И первая — «Пораженная Венера» — видится мне скорее как сценическое действо. Персонажей — мало, движения — мало, картины меняются, а перемещения остаются как бы за кадром. Условность обстановки достаточна для того, чтобы каждый «режиссёр» (читатель) мог обустроить её под себя. А вот диалогов, слов, сказанных друг другу персонажами, — много. Но жанр всё-таки не театральный, потому что много и тех слов, которые не произносятся. Повествование идет от первого лица, так что многие речи-размышления роятся, толкутся лишь в голове молодой женщины. Но — парадокс — эти же внутренние монологи и дают её жизни ту объёмность, которой героине так не хватает во внешнем окружении.
Суть конфликта до будничного проста. Весь световой клин перед женщиной сошелся на... её муже, законном муже. Похоже, ей самой уже не очень понятно, от чего она страдает: то ли от чувства, что она нелюбима (им); то ли от уязвленной женской гордости (перед ним); то ли от собственной любви, не отвергнутой даже, а попросту не замечаемой (им). Во всяком случае, внешне она старается быть самóй неприметностью. А внутри... Да поди пойми, что у неё внутри: то ли ангельская гордость, то ли сатанинское смирение.
Что до интриги, какого-нибудь любовного треугольника, то присутствует в повести и это. Правда, присутствует как-то кособоко: не треугольник, а скорее уж пентаграмма. Путаная, непонятная (ну как в обычной жизни). Одно успокаивает: похоже, пентаграмма в распутывании особо и не нуждается — пускай себе. Словно автор уверен: довольно будет и какой иной пищи читательскому вниманию.
Кстати, если бы эта вещь действительно была подана в форме пьесы, то жанр её я определил бы так — драма, психологическая драма.
Вторая повесть — «Альбинос» — также небогата внешними перипетиями. Внешне конфликт и здесь — куда обычней: «отцы» и «дети». Не обычно, может, только одно — в одной из «сыновних» ролей здесь... инопланетянин. Но — стоп. Любители фантастики, мои вам извинения — забыл кавычки поставить. Инопланетянин-то он не настоящий. Хотя... кто решил, что живущий рядом с нами не может оказаться человеком, обречённым Луне? Впрочем, довольно о сюжетах: не пересказывать же содержание.
Лучше добавлю пару слов о профессиональных качествах автора. Ну и, коль уж сюжетные стороны я вовсю разругал («бедность», «обычность», то да сё), что ж, поддерживая эту критическую линию, побраню и стилевой почерк автора. Во-первых, он держит читателя в напряжении (а ему, читателю, может, отдохнуть хочется?). Во-вторых, проза Анашкевич — проза плотная, упругая (а читателю, может, вволю позевать хочется?). В-третьих, не слишком ли много психологизма? Что в душу-то настолько уж глубоко лезть? Читателю-то, может, и не нужно всё это, он, может, меньше знать-понимать хочет (чтоб дольше прожить, конечно)? И четвертое: язык автора больно уж ровен и чист — ни тебе вульгаризмов, ни тебе нью— (или ню-?) политиизмов. Несовременно как-то. Не принято так. Да еще под глянцевой обложкой. Это ж что — обман получается?
Хотя, чего там, каюсь — близким своим книгу эту настоятельно подсовываю: обязательно прочитайте! И читают. И не жалеют, что прочитали. Почему-то. (А может, всё дело в том, что для Марины Анашкевич два-три сюжетных хода вполне достаточны для создания полнокровной увлекательной вещи?)
Что ещё забыл? Ах да; если бы вторая повесть тоже была подана в виде пьесы, то её жанр я уточнил бы так — трагедия. И это уже совсем не шутка.
Владимир Цивунин
29 августа 2000 г.
----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
Спиральные галактики Венеры и Альбиноса
Марина Анашкевич. «Пораженная Венера»: Повести. — М.: «Издательство Астрель», «Олимп», «Фирма «Издательство АСТ», 2000 г. — 448 с.
Начну ab ovo, с языка то есть. И сразу признаюсь: критик-то я — не настоящий. А потому не заставляю себя читать то, что меня почему-либо коробит. Попросту — то, что не нравится. А этот чёртик, это «не нравится» может выскочить сразу же вслед за одним-единственным словом, нечаянно или, чаще, понарошке вставленном в строку повествования. Обидно, конечно, но ничего с собой поделать не могу. Ни разу еще не смог переступить через отторжение, вызванное каким-нибудь модным на сегодня, но неприемлемым для меня словечком. Как бы ни казалась интересной книга, но после первого же «словечка» она для меня захлопывается. Навсегда.
Грустный пример. Замечательным открытием стало для меня «Рождение» Алексея Варламова («Новый мир», 7/95) — повесть о человечке, успевшем столько пережить за недели, которые должны были только предшествовать его появлению на свет. Начинаю искать, что ещё подарит мне писатель. Вот «Затонувший ковчег» («Октябрь», 3-4/97). Спасибо — читается легко, интересно, да и задуматься есть над чем. Но вот нахожу... есть у Варламова еще одна вещь. Называется, у-гм... Не хочу повторять — модное сейчас словцо из трёх букв, обычное для подростковых компаний и... многих газет, даже той, в которой я сам работаю, будь она неладна... Нет, не смог я. Не стал читать. И не смогу. Прости, Алексей Николаевич: такова для меня магическая сила отталкивающих «словечек». [Дабы не ввести в заблуждение читателя, всё же приведу название этой вещи — она называется «Лох». Мне это нововнедрённое в разговорный язык русского человека словцо неприятно, я никогда им не пользуюсь и здесь привожу его лишь вынужденно, чтобы читателю не вообразилось что-нибудь ещё хуже. — В.Ц.]
Так вот, у Марины Анашкевич, слава Богу, таких «словечек» нет. Разве что как бы в скобках, в мыслях героини, также вынужденной их терпеть.
— Наверное, я зря ему сразу дала.
Слова типа «дала», «кончил», «я тебя хочу» и так далее режут мой настроенный на высоты гекзаметра слух. (Стр. 47)
Или:
Он просил меня прислать «фотку». Просторечие «фотка» — коробит меня не меньше, чем те, о которых я упоминала. (Стр. 91)
Да, чтоб кого не оттолкнула первая из цитируемых здесь фраз, сразу оговариваюсь: ни вульгарной эротики, ни постельных сцен в книге нет. Если где-то они и оживили бы общую картину, то в этих повестях — были бы просто лишними и только разрывали бы нить восприятия. Странно, может, но уж так.
И ещё странность: обе повести книги, не заключая в себе сложных сюжетных ходов (вторая — идет шажками, первая — вообще топчется на месте), тем не менее стойко удерживают внимание читателя. Никакой тягомотины. А ведь интерес к произведению чаще поддерживается движением. Здесь же — движения мало, а заскучать некогда. Почему?
Сообразить удалось не сразу. Сравнение пришло позже.
Да, поступательного, линейного (как в приключениях) движения не много, но зато — мощное движение по спирали. В «Пораженной Венере» — всё внутрь, к серединке, к некоей точке. (Кстати, последним словом в повести как раз и стоит — телеграфное тчк). Подобие коллапса. Но только внешне. Ибо как раз за этим коллапсом и должна начаться настоящая, не искусственная, жизнь. А предыдущее — это всё борьба за право, за возможность жить обычными человеческими радостями и огорчениями, с нормальными семейными буднями и материнством. Опять парадокс. Первая повесть сужает, сужает круги, а оказывается оптимистической.
В другой повести, в «Альбиносе» — тоже спираль, но — спираль расширяющаяся (в пределе — уходящая в космос и — в инобытие). Однако именно она оптимистичной никак не выглядит. Если героиня «Венеры», молодая женщина, пытается вернуться к цельности, борясь с непонятными ей химерами и освобождаясь от них, тут случай тяжелей, тревожней — обречённей. Цельность героя второй повести, очень странного юноши (он как бы и не жилец здесь) — ущербна (ущерблена) изначально. И по-настоящему уже невосстановима. Она обретается, да, но — за счёт резкого нарушения, двумя м-м... влюблёнными, обычного хода вещей, и — времени. Такое обретение не может быть долгим. Оттого повесть трагична, хотя внешне трагической не выглядит, разве что грустной иногда.
И само движение — вынужденное, по расходящейся спирали — не тревожит юношу, но не может не быть губительным для него. (Отсутствие таковой спирали тоже зияло бы обречённостью, но было бы малозаметно внешне, «успокаиваясь» на прижизненном омертвении души).
Если в природе многое происходит под воздействием двух противонаправленных сил, то и динамика произведений Марины Анашкевич поддерживается этим же. В обеих повестях среди прочих имеются персонажи-антагонисты, точней, не сами люди, а то, в чём смысл жизни каждого из них.
В сущности, спиральное движение — в воле только главных героев. В «Пораженной Венере» супруг рассказчицы — объект её любви-ненависти — олицетворяет скорее ход бульдозера. Правильного бульдозера. (В «Альбиносе» — такова же фигура отца). Он идет к своей цели, нет, идёт в выбранном направлении, из иных видов движения ему дарован разве что зигзаг. Он знает, чтó ему надо. Героине же — «ничего не надо». Она как бы из тех, о ком говорят: не живёт, а существует. Это внешне. Внутренние же энергии и вызывают мощное внутри и вокруг неё движение. Эти энергии ищут внутреннего успокоения, пускай и при внешней неустойчивости. И, в общем-то, находят.
Юноша-альбинос второй повести тем и странен, что ему так же внешне ничего не нужно. Причём абсолютно ничего. Он никогда никуда не торопится, ничего не торопит. Не спешит что-то выговорить, о чём-то спросить. Равнодушен к еде: что есть, то и есть. Безразличие не покидает его даже когда его бьют. Так, два основных инстинкта полностью в нём заглушены. Место любовного влечения между полами тоже оказалось занято. Образом матери — румяного полнокровного яблока, сорвавшегося, не в силах больше терпеть, с засохшей помертвевшей ветки. Сцена гибели матери ужасает своей обыденностью, почти протокольным её восприятием глазами пятилетнего ребёнка.
Он понимал, что она видит все сейчас как-то иначе, не так, как он, что ей кругом мерещатся чудовища и людоеды, и нет никого, кто бы спас ее от них. Как бы ей хотелось, чтобы ее положили в этот брошенный чемодан и забрали отсюда — вместе с рубашками и книгами. Но он не мог ей сказать, что она очень нужна ему — вжатый лицом в ее халат, с забитым кашей ртом, которую зачем-то надо было глотать. Мать вдруг стала целовать его — осыпать, не разбирая, поцелуями, и этим она мешала ему сделать последнее отчаянное усилие и сглотнуть так, чтобы не вырвало. Но она уже оттолкнула его голову, и он обнаружил, что глаза ее стали огромны и совершенно слепы — ведь она смотрела внутрь себя, только на свою боль. Она ослепла именно от боли, он видел. Наверное, если бы он закричал: «Мама!» — она бы сразу прозрела, но рот его был забит манной кашей, с которой он ничего не мог поделать. Когда мать взобралась на подоконник, он подумал, что она хочет собрать вздрагивающие от ветра свои листки. Но нет: она решила выйти...
Бабушкиного воя, взлетевшего сюда, на десятый этаж, он не вспоминал, как не вспоминал всплывшего вдруг бледного скорбного папу, все время капающего валерьянку в чашки — для дедушки и бабушки, и дурно мяукающих от ее запаха кошек. Он помнил отчетливо только шевеление листков на подоконнике, ставший пустым черный квадрат окна и белую массу, которая полезла у него изо рта...
...Нет, тут надо остановиться, перевести дух. Может быть, поговорить о делах чисто литературных. Например, о средствах, используемых автором, литературных приемах и прочем.
В чем сильная сторона Марины Анашкевич, так это в способности глубокого психологического анализа. Порой даже боязно становится: ведь так тонко проникает в душу автор (и кто? — женщина! — которой, казалось бы, уготованы по жизни другие роли — попроще). С другой стороны, несколько успокаиваешься. Глубина всё-таки не духовная (вопросы веры, например, где «без попа не разберёшься», тем более куда уж «бабе»), не философская, а душевная. (Оттого и священник, и астролог — перед героиней — на равных правах). А коль душевная, то и хорошо, и пусть: чуткость, конечно, очень женское качество, и основа ему — материнство. Это — от Бога.
Пишу и вдруг замечаю, как близко встали слова «Бог» и «материнство». Подумалось: а ведь не случайно. Каждое из них означает того, кто даёт жизнь и заботу. Вот и Марина Анашкевич даёт жизнь своим героям и, помогая им реализовываться, воплощаться, дарит им свою заботу.
Думать, что героям (и нам, читателям) этих повестей ничего не помогает, было бы ошибкой. Я уж не говорю о некоторых случайностях в их судьбах, каковых могло и не быть, случайностей. Например, явление и пребывание «на подхвате» экстравагантного друга институтской молодости, или появление и надёжно-долгое проживание рядом экстравагантной соседки.
Есть у наших героев ещё один помощник, вернее, помощница. Это праздность. Им, необременённым нашими житейскими заботами (типа «что мы будем завтра есть?», ну разве что — «что приготовить?»), можно вволю размышлять, вести умные тонкие беседы и даже попросту молчать, буквально безмолвствовать. Это хорошо. Этому позавидуешь. Не сказать чтобы это было типичным для нашего нынешнего общества. (Признаться, будь сей юноша моим, допустим, приёмным сыном, моего одобрения он бы никак не получил). С другой стороны, только это и даёт возможность тому развитию ситуаций (чуть не сказал — событий), которое мы видим в книге. Так ведь и то: Раскольников с Мармеладовым — тоже были людьми не шибко занятыми. А иначе и копаться в себе им бы некогда было.
Итак, что получается? И сюжет как таковой беден, и герои-то — почти бездельники. А читать — интересно. Интерес — проявление любопытства. Но коль ничего не происходит, то чего, казалось бы, любопытствовать? Тут-то и ловушка. Ведь, кроме вопроса «что же дальше?» (произойдёт), есть еще вопрос «что же вообще?» (происходит). И этим книга сродни... детективу. То есть интерес заглянувшего в неё она не обманывает.
А вообще, повести Марины Анашкевич так хорошо, на одном дыхании, читаются еще и потому, что написаны добротно, с уважением к читателю. Плотно написаны — хорошими уверенными штрихами. Ни сбоев, где автор пытался бы взять слишком высокую ноту, да не справился. Ни ярких (или скромных с виду) нашлёпок, которыми иной незадачливый писатель невольно выпячивает своё «я». В общем, ничего не проваливается, ничего не выпирает.
Наоборот, может показаться, что автор где-то недоговорил, недосказал, недораскрыл, напускал туману. Это иллюзия. Всё, что должен был сказать автор, — он сказал. Остальное за читателем.
Владимир Цивунин
1 сентября 2000 г.