Кнопка вызова мигала долго и нудно. Подъемный механизм лениво поскрипывал. Лифт был не скоростной, респектабельно старый, в соответствии с красивым добротным особняком начала прошлого века. Когда-то в таких жили большой барской семьей. Затем дом раскроили на коммуналки. Теперь здесь было несколько вполне приличных квартир. Не то чтобы роскошных, но довольно просторных и удобных, с высокими потолками и нормальными отдельными кухнями.
Людей, поселившихся здесь, отличали обстоятельность и какая-то старомодная учтивость. Никто не вторгался в личное пространство соседа. Не было принято без приглашения заглядывать на чаек, за сахаром или парой картофелин. И политические новости не обсуждали, избегая столкновений и ссор. Но порой перебрасывались парой слов об интересном концерте или необычном вернисаже.
Зайдя в тесную кабинку, отделанную деревом, Дмитрий вдруг подумал, что уже несколько дней не встречал Степана Ивановича, чья дверь была напротив его собственной квартиры. Оба они слыли редкими педантами, а потому на службу обычно выходили в одно и то же время. Сосед прежде работал бухгалтером (кажется, даже главным) в некой серьезной фирме. А выйдя на пенсию, устроился смотрителем в расположенном неподалеку музее изобразительных искусств.
По мнению Димы, должность эта привлекла Степана Ивановича не столько деньгами, сколько возможностью утолить страсть к прекрасному. Невзирая на приземленную профессию, сосед тонко чувствовал и понимал живопись, скульптуру, литературу и музыку. Это выражалось не столько в словах, сколько в интонациях, когда он говорил об искусстве. Ну, а Дима к тому же в такие моменты видел отблеск его Пламени, чистого и ясного, трепещущего от сдерживаемого восторга.
Когда они встречались в последний раз, этот огонь даже не трепетал, а нетерпеливо и радостно плясал в душе Степана Ивановича. Да и весь он светился и сиял в предвкушении замечательного события: в их, хоть и немаленький, но все же провинциальный город, привозили выставку французского плаката с девятнадцатого столетия до наших дней. Предстояла встреча с подлинником одной из афиш Тулуз-Лотрека, рекламировавшей "Мулен Руж".
Мысль о соседе, мелькнув, растворилась в будничных хлопотах. Но, вернувшись домой, Дмитрий обнаружил, что интуиция и на сей раз его, к сожалению, не подвела. В подъезде расхаживали полицейские, расспрашивая соседей о последних днях Степана Ивановича. Тело старика обнаружили в реке. Расследование пытались свести к самоубийству.
Дима резко возразил, что бывший бухгалтер был очень и очень далек от депрессии и суицидальных настроений. Но его снисходительно поставили на место. И действительно, чем он мог подтвердить свои слова? Признанием в своих почти мистических способностях видеть то, что сам он называл "прометеевым огнем"? В лучшем случае, его бы назвали чудаком, в худшем - отправили на обследование к психиатру.
Но эта его особенность была вполне реальной и весьма помогала в работе. В свои молодые годы Дмитрий уже заработал авторитет серьезного эксперта, весьма профессионально распознающего подделки известных полотен. Правда, никто не знал, что ему на самом деле не требовалась сложная аппаратура или особые реактивы. Настоящие творцы вкладывали в свои произведения часть негасимого пламени того самого прометеева огня. У больших мастеров огонь горел ярко, у других лишь мерцал искоркой, но он БЫЛ, и Дима видел его. Более того, он улавливал тончайшие оттенки пылающих язычков. Цветовая гамма отличалась невероятным разнообразием и, чем самобытней был художник, тем отчетливей проявлялась его индивидуальность в пламени души.
Кстати, и ценители искусства тоже несли в себе этот удивительный огонь, что вполне объяснимо: серьезный зритель, слушатель или читатель всегда соавтор творца.
Необъяснимая гибель соседа совершенно выбила Дмитрия из равновесия. В подавленном состоянии переступил он порог музея, где совсем недавно работал Степан Иванович. Знаменитый плакат поместили на торцевой стене самого большого зала. Войдя в него, Дима на мгновение замер и, не скрывая удивления, подошел вплотную к тому, что именовалось "La Goulue". Именовалось, не более...
То есть литография, вероятней всего, действительно была подлинной. Молодой эксперт владел достаточно серьезными навыками в конвенциональном определении работ великих художников, чтобы понять: над этим произведением, скорее всего, потрудился гениальный калека. Но, где же Пламя, что одушевило литографский камень, над которым трудился мастер, краски и даже бумагу, осененную Его прикосновением? Внутренней сути произведения, словно бы и не существовало. Такое Дмитрию случилось видеть впервые.
Рядовые посетители не имели возможности "зрить в корень", но на многих лицах Дмитрий уловил разочарование и растерянность. Истинные любители инстинктивно ощущали несоответствие формы содержанию. Работа прославленного мастера не заставила их Огонь взметнуться до небес и вызвала лишь горькое чувство пустоты.
Дмитрий вышел на улицу с гневно сжатыми кулаками. Он не мог ни с кем поделиться своим открытием и, как в случае с убийством соседа, не мог никому ничего объяснить. Да, и сам мало что понимал в происходящем. Больше всего ему сейчас хотелось как следует напиться. Но хороший знакомый, владевший местной картинной галереей, попросил его дать отзыв о выставленной недавно работе своего старшего сына.
Отвертеться от этого сомнительного почета не получилось. Дмитрий предупредил амбициозного папашу, что льстить его самолюбию не станет, а объективная оценка весьма возможно не вызовет восторгов. Но приятель, не скрывая самодовольства, ответил, что именно это ему и нужно. Дескать, он доверяет своему чутью: полотно сына неординарно.
Как выяснилось, основания для отцовской гордости имелись. Дима снова испытал потрясение. В написанной весьма небрежно и непрофессионально картине действительно горел Огонь! Пламя было очень сильным, но при этом скособоченным и неровным. Присмотревшись, молодой эксперт почувствовал ужас: казалось, огненного дракона запихнули в клетку для канарейки, где могучее существо отчаянно билось, желая вырваться, распрямить затекшее тело, расправить ломающиеся крылья.
- Ну, как? Сильно, не правда ли? - к Дмитрию подошел владелец галереи со своим сыном. Паренек светился от радости, но внутри него не было даже намека на Искру. И Дима первый раз в жизни сказал о картине полуправду:
- Да, я чувствую в ней Нечто.
Он рассеянно взял бокал с шампанским (приятель не поскупился, представляя общественности произведение наследника). Недоуменно обвел глазами зал и наткнулся на того, в ком действительно горело Пламя. Отнюдь не слабое, но чадящее и какое-то грязное. Высокий незнакомец обернулся, почувствовал взгляд, и Дима поспешил отвернуться.
Подозрение было смутным и, пожалуй, нелепым, но Дмитрий все же устроился в небольшом кафе напротив галереи. Еще только начало темнеть, и он видел, когда оттуда вышли трое. Владелец и его сынок долго жали руку все тому же долговязому, затем они расстались явно довольные друг другом.
Дима бросил официанту крупную купюру и, проклиная себя за глупый авантюризм, увязался за неизвестным. Нагнал его в пустом сквере, прикоснулся к локтю. Долговязый обернулся, резко вырвался, отступил, сунув руку в карман и вытащил... нет, не револьвер, а что-то вроде мобильника. Отчего-то они без слов понимали друг-друга, но Дмитрий все же спросил:
- И зачем было убивать старика?
- Слишком глазастый, - коротко ответил высокий. - И вообще, не люблю, когда лезут в мои дела. К тому же, я не назвал бы это убийством.
- Так и будете делать из бездарей гениев? - поинтересовался эксперт. - Не лучше ли направить свой талант на что-то полезное людям?
- Моралистом место на небесах, - весело парировал преступник, поднимая свое оружие.
Однако он не учел, что противником оказался не слабый старик, а крепкий молодой мужчина, увлекавшийся вольной борьбой. Схватка была недолгой. В последнюю минуту долговязый все же попытался ткнуть в Дмитрия непонятным "мобильником", но прежде, чем он нажал на какую-то кнопку, эксперт вывернул его руку, и целью вспыхнувшего луча стал сам нападавший.
Отвратительное чувство совершенного убийства едва не вывернуло Диму наизнанку. Однако поверженный противник шевельнулся, сел и уставился на несостоявшегося убийцу совершенно бессмысленный взором. Из уголка раскрытого рта на подбородок стекала слюна. Пламя долговязого погасло, а вместе с ним угас и разум. Очевидно, когда душе дарован Огонь, то с его гибелью, умирает и она.
- Это, действительно, вроде бы не убийство, а на самом деле - даже хуже, - тихо прошептал Дмитрий. Он представил себе, как лишившийся вместе с Пламенем и рассудка Степан Иванович бесцельно и бездумно брел по городу, пока не добрался до речки и не свалился в нее.
Диму потряхивало, но пришлось взять себя в руки. Для тренировки выбрал висевший в спальне натюрморт начинающего художника и репродукцию малоизвестной картины Ватто. Получилось не сразу. И ему было больно смотреть, как тревожно мечется небольшая искорка в лишенной воздуха и объема бумажной репродукции. Но он, стиснув зубы и обзывая себя мерзкой тварью, продолжал эти опыты, пока не добился четкого переноса Огня из одной вещи в другую.
И, когда на следующий день, измученная литография Тулуз-Лотрека наполнилось жизнью и смыслом, Дмитрий испытал не только радость, но и страшную опустошенность. Дома он разбил страшный прибор вдребезги, сгреб остатки в целлофановый пакет, отнес в мусорный ящик, а, вернувшись, тщательно вымыл руки. И только после этого подошел к невинно страдавшему натюрморту, осторожно коснулся его и покаянно сказал:
- Прости. Это действительно было необходимо. Мы с тобой вместе сделали так, что эта дрянь больше ни у кого не отнимет душу.