Собрание жильцов давно закончилось, но народ долго не расходился, все собравшиеся стояли на детской площадке перед длинным панельным домом. Да и куда было им идти - то, что ожидало их дома, было давно известно, проверено, сделано, потом переделано, снова подправлено и успело надоесть. Телевизор по своему обыкновению не радовал, в тысячный раз показывая одни и те же передачи, словно других не было, одни и те же фильмы, хотя фильмы, возможно были другими, просто никто не замечал разницы в их однообразных сюжетах и одних и тех же примелькавшихся лицах.
Новости... Новости тоже давно надоели, на фоне весенних таявших сугробов, грязи, поломанных скамеек, облезлого песочника и покосившейся горки во дворе темпы роста экономики не впечатляли, хоть и казались фантастическими, да и новые тарифы, по которым теперь приходилось платить за необходимое, без чего не прожить, не протянуть даже одну зиму, как хорошо, что она уже позади, не добавляли радости. Совсем не добавляли.
Именно по этим вопросам и собрались жильцы нескольких домов расположенных рядом с промышленной зоной, состоявшей из нескольких заводов, сданных давным-давно в аренду. Именно в этих домах они, собравшиеся здесь жильцы, в своё время получали на этих заводах квартиры, именно в них растили детей, и именно в них теперь жили, кто в одиночестве, кто с непутёвыми детьми, кто как в общем.
Вечерело, сумерки ещё не наступили, но небо уже начало темнеть, тёплый весенний ветерок гонял туда-сюда высохшие прошлогодние листья, оттаявшие фантики, бумажки, обёртки.
Как и положено на собрании, сначала поговорили о планировавшемся в этом году ремонте, о новом асфальте, о долгострое неподалёку, о неосвещённых подъездах, о том, что снег зимой не вывозили, и, само собой, о тарифах. Как и положено, на собрание собралась самая активная часть населения - пенсионеры и пенсионерки, это те, кто успел выйти на пенсию, те, кто получил гарантированное по закону. Те, кто не успел или ещё не дожил до этого - не пошли. Молодёжь вообще не любит когда собирается много народа без музыки, граждане среднего возраста избегают таких мероприятий по причине занятости, вот и отдуваются пенсионеры за всех, собираются, решают что-то, голосуют...
- Никакой ведь управы нет на них, абсолютно никакой!- кричала размитинговавшаяся пенсионерка, когда речь зашла о тарифах,- обирают ведь, и всё себе в карман, всё, до копеечки, да когда уже нажрутся-то, ироды!
- И то правда ведь! Истинная правда, говорю вам!- вторила ей другая,- и ведь даже сам господь бог не вмешивается, смотрит, как мы здесь страдаем и молчит! И в войну молчал, не вмешивался, и в перестройку! И ведь и сейчас тоже молчит. И на него даже пожаловаться ведь некому! Некому!
Никто не заметил когда и откуда появилась эта странная троица. Они подошли незаметно, словно появились из начинающихся сумерек. Толпа, увидев их, тут же затихла, все молчали, даже недавно чирикающие рядом воробьи. Слышно было лишь как перекатывается по асфальту клочок старой пожелтевшей бесплатной газеты.
В центре шёл высокий мужчина, описать которого стоит отдельно, сопровождали его две женщины, резко контрастирующие между собой. Одна из них, брюнетка, справа от центральной фигуры, была одета во всё чёрное, облегающий и блестящий чёрный костюм подчёркивал стройность и изящество её фигуры, шла она, словно плыла, словно ехала на чём-то невидимом, ползущем, но стремительном, обута она была в туфли на высоких шпильках, с её плеч свисал за спиной чёрный, но прозрачный плащ, едва колыхающийся от лёгкого весеннего ветра. Слева шла женщина в белом брючном костюме, блондинка с причёской-ёжиком, шагала она легко, но свои шаги словно печатала в асфальт, но не жестко, хотя и эффектно, с её плеч свисал белый прозрачный плащ, обута была в туфли на высоких платформах. На шее чёрной женщины висела не менее чёрная чешуйчатая змея, женщина поддерживала ей голову правой рукой и желтый змеиный взгляд ощупывал и изучал толпу, как рентген. На левой руке белой женщины сидела белая полярная сова, взгляд которой нисколько не способствовал спокойствию собравшихся.
Между ними шёл высокий мужчина, грацией в походке он не отличался, передвигался несколько лениво и вразвалочку, не торопясь. Голова его, лысая и выбритая до состояния бильярдного шара, поблёскивала в сумерках. Глаза его скрывали чуть затемнённые прямоугольные очки. Одет он был в вылинявшую, не застёгнутую, а лишь запахнутую и подпоясанную солдатским ремнём фуфайку с воротником из медвежьей шкуры на голый торс и камуфлированные штаны, видавшие виды, Обут был в кеды.
- Жалуйтесь,- заявил мужчина в фуфайке, когда он заговорил, во рту у него заблестела стальная фикса.
Толпа молчала, оробело рассматривая пришедших. Непонятно кто и откуда взявшиеся, все трое производили странное впечатление. Женщины, едва достигающие ростом до плеч стоявшего в середине мужчины, молча рассматривали собравшихся.
- Ну, не робейте,- заговорила женщина в чёрном,- не было бы кому на него пожаловаться, мы бы не явились.
- Мы вас внимательно слушаем,- добавила женщина в белом,- все жалобы будут приняты к сведению и рассмотрены в ближайшее время.
От толпы начали отделяться сначала одиночки, потом мелкие группы, по двое-трое, последние разбегались организованно, впятером. На всё ушла примерно минута. Троица осмотрела опустевший двор и сделав несколько шагов вперёд, растворилась в наступающих сумерках.
Так бывает почти всегда, жалобы и неудовольствие копятся годами, лелеются, хранятся и пылятся. Жалобы на цены, на неустроенность, на бесперспективность, на нехватку денег, даже на самого господа бога, даже на его бездеятельность и безответственность, на его безучастие, на его нерасторопность и на то, что на него даже некому пожаловаться. И вдруг появляется такая сила, создаются такие условия, когда решить все эти вопросы можно одним махом, одним словом, одним движением. И что происходит? Все молчат. Потому что привыкли молчать, потому что жалобы это родная стихия большинства, нерешительность их родной дом, а неудовольствие - как воздух, живительный газ, поддерживающий жизнь в никчёмных, бренных организмах.