Аннотация: Не знаю, что это. Писалась очень быстро и счастливо.
ДРЕССИРОВЩИК
Читатель! В этой книге нет ни слова правды.
Автор
1
Такие серые утра бывают только в пригородах.
Если бы физик взялся за расчёты консистенции серого цвета в утреннем воздухе любого промышленного пригорода, он был бы удивлён - физика никак не помогает, расчёты расплываются, разъедаемые серым воздухом, серой жизнью, серыми мыслями. Полный провал законов физики! Всё дело, оказывается, в отсутствии цвета у жизней и мыслей, и зловонный смог есть лишь следствие человеческих существований там, внизу, а не причина их серости. Сами человеческие существования и есть цвет, окрашивающий воздух, которым дышат все.
Я видала на картинках розовые города, бирюзовые острова, цвета свежего размытого коралла утра на море, но я нигде не видела городских пригородов, при виде которых не хочется плакать или даже умереть. Пригороды как будто наляпаны, и наляпаны абы как. Цвет пригорода - это цвет жизни тех людей, что ходят там, внизу, по земле, дышат, думают, едят, плачут, учатся, забывают выключить утюг, делят квартиры, уходят в море, женятся, умирают, возносятся. Некоторые умудряются даже воскреснуть.
Пригород Духов - дыра из дыр, но люди приспособились жить даже здесь. Сгоревший лет десять назад химический комбинат издалека похож на дракона, раскидавшего по сторонам два крыла. Раньше территория охранялась, теперь туда и сам никто не пойдёт ни за какие деньги. Когда сгорел комбинат, по ночам со стороны Севской пустоши, с бывшей дачи директора, года три шли колоннами грузовики, туда и обратно, и так изо дня в день. Дача никак не могла сгореть во время пожара потому, что от комбината отстояла не меньше, чем на три километра, если считать по прямой. В объезд, все пять. И всё-таки, как только грузовики уехали, оцепление сняли - дача в ту же ночь сгорела. Пустошь привлекала время от времени заезжих искателей приключений, но так как никаких историй об откопанных сундуках с сокровищами, или хотя бы засушенных лягушачьих лапках, нанизанных на высушенные в нитку собачьи кишки, над местностью не витало, скоро и отважные добровольцы перестали наведываться в Духов. И правильно делали. Что хорошего найдёшь в бесцветном пригороде, единственная достопримечательность которого - крематорий. Отсутствие красивой тайны - смерть туристическому бизнесу. Кому нужно озеро Лох-Нес, если не подсадить в его воды малька лохнесского чудовища? Кому нужен английский замок, если не подвывать в его гулких коридорах, не бряцать цепями, не травить ядом? Духов - невесёлое место, невесёлые пейзажи. Обугленная спина дракона, трубы крематория, серое, низкое, откормленное жирными выхлопами и чужими слезами небо - всё.
Вот в такой пригород перебралась позапрошлой осенью Ника с сыном. Как раз успели к первому сентября, как и загадывали. Их переезд совпал, правда, с трагическим происшествием: буквально накануне была зверски убита учительница младших классов, скромная одинокая женщина, воспитывавшая сына лет восьми - девяти. Учительницу не зарезали, а разорвали на куски, и ничего похожего на этот случай ни медики, ни полиция найти в своих архивах не смогли. Мальчика нашли рядом с матерью, он был невменяем, рычал, плакал, вырывался и не отвечал на вопросы. Его забрала бабка. И что-то странное ещё говорили о книгах, найденных в нищем доме, и больше ничего. Ника стряхнула с души страшную новость, которой их с сыном встретил пригород. Мало ли, что творится в мире! В этот день на планете Земля разными видами смерти, от самой зверской и до тишайшего медикаментозного погружения в никуда, умерло несколько сотен тысяч человек. И вчера умерло столько же. И завтра умрёт. Процентов десять из них погибли насильственно, восемьдесят процентов умирали сами, но всё равно акт умирания воспринимали, как убийство, и сопротивлялись. Оставшиеся десять процентов даже не поняли, что их уже нет - это младенцы и глубокие старики.
Дом Ники был плохоньким, но своим. Он и ещё парочка развалюх, стояли как раз между двумя бараками, одним полуразвалившимся бывших работников химзавода, другим, тоже полуразвалившимся, ветеранов крематория. Соседом Ники стал Афоня, крепко пьющий мужчина лет тридцати, с другой стороны - многодетная одиночка Наташа. То ли семерых, то ли восьмерых её отпрысков, странно, но никогда не было слышно. Такие тихие дети, умилялась Ника. Какие прекрасные соседи, продолжала она нагнетать позитив, уже войдя в положительную роль доброй переселенки.
Ника почти с любовью изучала новые правила новой жизни. Так из пораненного дерева вытекает смола и закрывает от мира изуродованный клок своего тела, так Ника искренним оптимизмом пыталась замазать несчастливый день новоселья, заманивая милость судьбы на свою улыбку. Она устроилась на пекарню, подрабатывала в овощном, две остановки от дома, в общем, очень старалась. Шестилетка Пашка пошёл в Духове в первый класс и здесь же закончил второй, с одной тройкой и одной пятёркой. Почти хорошист. "Ка-а-пельку не хватило", говорила Ника на работе и соседям, и показывала большим и указательным пальцами крохотную щелочку. И все радовались вместе с ней успехам её и правда доброго и спокойного Пашки.
Одно только горе пережил Павел в Духове, и это горе было, пожалуй, первым горем мальчика в жизни. Что случилось с Данилой Мирровым-Роуз, закадычным Пашкиным другом с первого же дня в новой школе, прямо с линейки - никто Пашке толком не объяснил. Сказали - умер Данила, и всё. Соседка тётя Наташа только зажимала ладошкой рот, приговаривая: "Ой, ужасы-то, ужасы у нас тут! Ой, ужасы-то..." Жители двух бараков пошушукались под фонарём и разошлись мрачные.
Данила был тем самым мальчиком, о существовании которого Ника узнала в день приезда в Духов, сиротой зверски убитой учительницы. Иногда, наедине с невесёлыми мыслями, Ника удивлялась последовательности происходивших в её жизни событий, встреч с людьми, непредвиденных обстоятельств, разрывов, расплат, отчаяния, следствием которых был, в конечном счёте, её отъезд в дыру под названьем Духов. Но, самое главное, казалось, что за всем за этим с самого начала стоял, выжидая, Данила Мирроу, мальчик, один из тридцати тысяч жителей пригорода, имя которого, однако, новосёлы услышали по прибытии первым. Казалось, думала Ника, что вся прежняя их с Пашкой жизнь - была приготовлением к Духову, к встрече с последним из рода Мирроу...
Дальше Ника думать боялась, логическая цепочка сама разворачивалась перед ней, но читать её выводы было страшно. Ника усилием воли останавливала себя. Так можно Бог знает что придумать! Говорили, что опекунша - бабка внука видеть не хочет, прячется от него, на свою жилплощадь не пускает, даже в полицию бегала с заявлением, что внук убить её хочет. Ясное дело, кончилось тем, что с бабки опеку сняли, а Даниле светил детдом. Но Данила пропал. В одной школе с Пашкой он проучился год, после лета - ещё полгода, а потом пропал. Никто его не искал. Кому нужен в России маленький бродяжка? А ещё чуть позже Павлу в школе сказали - Данила умер. Павел пришёл к матери на пекарню, губы его дрожали. Ника отвела сына домой, вернулась, доработала смену. Пришла домой и молчала, стала тихонькой, несчастной. Сидела в кресле, подобрав под себя ноги, и молчала, молчала, молчала. Уложив Пашку пораньше, Ника обмотала голову платком, и побежала к Наташе.
Март в Духове - хуже зимы, свирепей в сто раз. В марте в запои уходят чаще, детей зачинают больных, каждый, как умеет, укрывается от черноты и холода, двух спутников бесснежного духовского марта. Попробуй, погеройствуй, когда восемнадцать часов в сутки повсюду, куда не ткнись - ветер, холод, чёрная мёрзлая земля, а над всем посёлком растянулся, раскинув крылья, мёрзлый обветренный дракон. Сам по себе один дракон, пусть даже чёрный, не наделает бед, как бы он ни был страшен, это знают даже младенцы, а вот невесёлая жизнь, страшные события, опасные думы, вечный страх - вот, что человеку не перенести.
Обстановку Наташиного дома Ника описала бы одним словом: бесприютность. В доме как - будто бы жили мыши, тараканы, слизи, но не дети. Детское присутствие в доме не ощущалось. Пустые полки без книг и штучек, штуковин, и прочего мусора, стульчики по углам - ну, где вы увидите, чтобы ребёнок сел в угол?- голые верёвки для белья, пустое мусорное ведро, не поцарапанный стол, не погнутые вилки, ни фантиков, ни стекла, ни колёсиков от разобранных машин, ни запаха...
Удивительные дети, вновь вздохнула Ника, сравнив детей Наташи со своим охламоном.
- Это что ещё,- снисходительно махнула рукой Наташа, когда две женщины уселись за идеально отполированный стол, и Ника боязливо подобрала локти, чтобы не попортить красоту,- Ты бы знала, что тут лет десять назад было, вот я бы на тебя посмотрела. Пацана, конечно, жалко, ничего не скажешь,- Наташа достала крупный кусок сала, счистила с боковин соль, потом нарезала его на тоненькие ломтики, и, продолжая говорить, по одному отправляла кусочки себе в рот. Ники она сала не предложила, и Ника этому обрадовалась,- Мне знаешь, что бабы из фельдшерии нашей рассказали, волосы на голове шевелятся. Он, говорят, их сначала усыпил, их, как-никак девять взрослых дядек и тёток, вот, а потом уже того...
Ника подобралась вся в струнку.
- Того,- смачно жевала Наташа,- Кол в сердце, и спалил дом, и пропал.
- Как в сердце? Зачем кол? Это же всё сказки, кино, а он - то ли в четвёртом классе, то ли в третьем ещё даже? Он же болел, припадки там...я не знаю. Его лечить возила бабка. Он год или два потерял...Он - ре-бё-нок, Наташа,- Ника двумя руками упёрлась в зеркальный стол, забыв о прежней осторожности.
- Первоклашка он или пятиклассник - это забота не моя, а районо. Но натворил о-го-го, не подумаешь никогда. Не ты одна засомневалась, не самая умная. Ты попробуй сучком деревянным человека проткнуть, попробуй. Да не одного, а девятерых, как кукол пластмассовых. Тут и мужики крепкие сказали - не можно. А он, очкарик-то, их потыкал и ушёл,- Наташа отложила сало, вытерла рот, пригнулась к Нике, и заговорила тише,- Эту историю я сама услышала лет через пять только, как приехала сюда. Сбежала в эту дыру, сидела, тряслась, как мышь, нос боялась...Да ладно. Когда на всю кочегарил химкомбинат, директор тут был один, до сих пор люди шушукаются, о нём говоря. Вроде больного был, одержимого, народ возле него странный крутился, особенно бабёнка одна, малолетка, шалава лет тринадцать-четырнадцать...Добился постройки крематория у нас, из районов никто не хотел, отбрыкивались, кто как мог, а он - пожалуйте, стройте, куда же областному центру без крематория...На пустошь на Севскую переехал, по полгода оттуда не высовывался, как комбинат работал - Бог его знает, тогда строгость была ещё. Все удивлялись. А потом началось...В одно лето в девяностом, нет, в девяносто втором, два мальчика пропали разом, через четыре месяца - ещё два, и, верь, не верь, прямо как по часам стали пацанята пропадать. Сколько их тут наехало, сыщиков-то, рассказать не могу, по улице ходить стало тесно, на Горбунихе, как на Первомай, прямо областной центр, не хуже. Вот...Никого не нашли, канули и всё малолетки. Ни косточек, ни рубашонки ни одной. Говорят, головы у начальников полетели - батюшки мои! А тут и ребята исчезать перестали. Разъехались все, замяли, дело пустое, только волнение от дела этого, одно голое волнение.
- А я и не слышала,- прошептала Ника, переполненная ужасом.
- Да и не услышала бы, даже, если б захотела, роднуля! Там люди серьёзные.
- А дети, дети чьи были, местных или комбинатовских? Что за семьи? Как бедные родители пережили!
- Пережили как-то. Обыкновенные дети,- Наташа отвернулась, убирая сало, и Нике показалось, что взгляд её стал жутким, белым, бессмысленным. Наташа повернулась, прямо и вопросительно посмотрела на Нику, и стало ясно, что это так играет свет.
- Сало будешь?- спросила Наташа, улыбаясь.
- Не, спасибо. Ну и дальше, что дальше?- вошла во вкус Ника.
- Ну, а дальше...
...В Духове правда ничего не нашли. Благо, времена настали смурые, опасные, делай, что хочешь - и никого не бойся. Начали люди разъезжаться. Многие семьи хватались за соломинку, лишь бы вырваться из зловещей глухомани, бросали всё, что не продалось, и бежали. Бегство. Великое бегство началось из Духова. Что-то чувствовали люди, чего не засекают радары и осциллографы. Комбинат бастовал, зарплату по шесть месяцев не платили. Воровство пошло страшное, уж и так грешили испокон, а тут, прорвало. Чуть ли не на глазах охраны, пилили и резали, несли, везли, перебрасывали через четырёхметровый забор. И вот, посреди разрухи, казалось бы, посреди полного уничтожения, в пригород прибыл Лука Мирроу-Роуз, исполнительный директор комбината, только, что ставшего частным предприятием. Из Дании прямиком сюда, в Духов. Все, кто помнил Роузов, так, почему-то, их стали звать в пригороде, все в один голос говорили о них с любовью, старые люди даже плакали, взбудораженные воспоминаниями. Что хорошего сделали им Роузы, объяснить не могли. Ходил тогда по городу сумасшедший парень, дурачок Витечка, умалишённый, безобидный. В коротеньком пальто в морозы, ботинки картонные, гадкие. Мёрз он страшно, ходил, сгорбленный, худой, подратый вечно какой-то. Ему дадут тёплое пальто, шапку старую, сапоги, всё возьмёт, а завтра опять по улице идёт синий, щёки чёрные от холода, щетина заиндевела. Заговаривал со всеми о хомячках, есть ли дома хомячок, да как кормить, да не дохнут ли. Только о хомячках говорил. Ему деньги давали - он хомячка покупал, ходил с ним в руках. И мороженое ел на морозе. Держит чёрными обмороженными руками фольгу, кусает посиневшими губами, улыбается, про хомячков расспрашивает...Жуть. Так вот, этот Витечка один раз сказал про Луку Роуза: Он, говорит, меня смирным делает. Увижу его, и стихает во мне всё...Хорошо мне тогда, говорит. Правда, иногда он плевал вслед машины Роуза, корчил рожи, но дурачок - он на то и дурачок.
Их высадилось в Мысловодаре девятеро: Лука Роуз, Силиция, его молодая супруга, два старших сына от двух прежних браков, доктор, повар, финансовый помощник Луки, и няня Фанариона с крохотным младенцем, последним отпрыском древнего рода Мирроу-Роузов, сыном сэра Лукуса Мирроу.
Как судьба занесла Роузов в Духов - тут однозначного ответа нет до сих пор, но вот почему большое семейство изволило поселиться в пустоши, почти напротив помпезной дачи списанного директора комбината - об этом самые чёкнутые в пригороде горланили бойко, наперебой, но что взять с чёкнутых?
Роузы подселились под бок бывшему директору. Две семьи не общались. Машины подъезжали и отъезжали, перекрашивались фасады, выставлялись зимние рамы, вставлялись зимние рамы - люди не общались. Так прошло ещё два года. И вот, в девяносто втором году, грянул гром. Однажды утром люди проснулись, услышали новости и поняли, что их жизнь продолжится уже совсем в другом мире. Забастовки, пустой холодильник, безработица, холодные трубы, талоны на хлеб, мыло и подсолнечное масло - разве это страшно? Нечто выползло из дешёвых книжек об оборотнях и кровососах, нечто выпросталось из дешёвых кинолент, из газетной чернухи, из грязного порно, из голодных взглядов детей в сиротских приютах, из безвременья, лжи, нищеты, обиды. Сколько нужно было перенести обиды, чтобы выпустить на свет чудовище! Как нужно было унизить человека, чтобы человек смеялся, как помешанный, видя, что зверь выходит на улицы! Где были наши глаза? Где были наши руки?- спросят очнувшиеся люди. Почему мы допустили ужас в наши дома? - запричитают люди. Ваши глаза любовались мной, ваши руки хлопали мне, пока я убивал вас,- ответит зверь.
Двадцать девятого ноября дом Роузов стоял, будто вымерший. Телефоны молчали. Няня не гуляла с мальчиком. Присланный с комбината секретарь вошёл в дом, но через минуту со страшными криками выскочил наружу. Размахивая руками, он бежал, оглядываясь и вопя, почти до самого комбината. У вагончиков охраны с ним случилась истерика, он кричал, не переставая:
- Всех! Всех убил! Он всех убил!
От секретаря ничего не добились следователи, он сошёл с ума и года через два умер в областной психушке, буйный, брыкливый, будто и не был он никогда человеком.
Секретарь ошибся.
Один из Роузов выжил. Это и был Данила.
Щуплый мальчик, с прямыми русыми волосами, закадычный друг Пашки. Двадцать девятого ноября на теле младенца не обнаружили ни единой царапины. Разобрав все нюансы массового убийства, опытнейшие криминалисты из области пришли к следующему: восемь человек, погибая, перед лицом смерти, совсем не собирались спасать себя, их целью было: защитить младенца. Они умирали, как римские преторианцы, один за другим, пряча за спинами крохотного императора. Один за другим, а когда никого не осталось...Из-под перевёрнутой кроватки достали младенца мужского пола, который спал, а, разбуженный, пронзительно заорал. Криминалисты обступили вопящий свёрток, валявшимися повсюду тряпками кто-то стёр кровь со стола, младенца положили и развернули. За складками цветастой пелёнки была заткнута детская игрушка. Игрушка выскользнула, бухнулась о край стола, подпрыгнула, как мяч, и разлетелась на три части, громко чокнувшись о заляпанный кровью пол. Кто-то поднял игрушку, собрал и положил обратно. Ребёнка унесли. Группа спецов работала всю ночь. Когда дошло дело до игрушки, никто не мог вспомнить - куда она делась потом. Никто не брал, в протоколах нет, в описях нет. Все видели, что игрушка лежала на столе. Потом исчезла...
Убийство Роузов похоронило комбинат. Буквально через пару недель, при самых загадочных обстоятельствах, химкомбинат сгорел. Любой пиротехник, изучив материалы по пожару, не засомневался бы ни на минуту, что это поджог. Корпуса горели правильно, складываясь вниз карточными домиками, почти не пыля, деликатные пропорции: сила ветра и толщина перекрытий, этажность и территориальная отдалённость корпусов, близость города и пролегающие низом городские коммуникации - всё высчитано профессионально, виртуозно. Видимо, перечень зловещих несчастий посчитали перебором даже на самом верху, даже в путаном и страшном девяносто втором, даже для такой страны, как Россия. Нераскрытые исчезновения детей, убийство Роузов, пожар на комбинате, сам злосчастный Духов, как административную единицу, всех его жителей, поселенцев, гостей, суточников проездом - всех одним махом стёрли из летописей, вычеркнули из новостей, с грохотом захлопнув пыльный гроссбух жизни.
2
Май хорош в пригороде потому, что открывается небо. И оно синее. Даже в Духове в мае синее небо. Потихоньку Ника и Паша успокоились от пережитых страхов холодного марта, и зажили по-старому. Ника отводила в семь тридцать Павла до школы, а в два встречала во дворе. Пошли в магазин, купили Паше новую курточку. Домой шли, держась за ручки, счастливые. У развороченной калитки стоял Афоня, уже подшофе.
- Привет, соседи!
- Здравствуй, Афанасий. Тебя калитка твоя скоро придавит,- Ника и Паша были в настроении.
- Не придавит, не боись! Псина моя что-то сегодня не угомонится никак. Как ушли вы, так и воет. Может, покормить?
- Так покорми, - веселились мать с сыном,- Пока, Афонь...
- Пока. Собаку только, эта, покорми, хозяйка! Эй! Душу вынимает...
Вот с чего человек боится плохого? Всё чего-то боится и боится, бегает, дрожит, плачет, толкается?
- Сынуля, я на огороде, если что...
Паша не ответил, что было в их семье приемлемым ответом. В хороших семьях люди не очень много говорят друг другу слов, не читают нотаций, не выбирают нарочито моменты, когда в доме чужие, чтобы на них опрокинуть ушат раздражения, предназначавшийся близкому. Близкий сидит, готовый съесть свои локти, да и чужие тоже не дураки. Всем неловко, все чувствуют, что их обманули, что их обмакнули в ведро с помоями, когда они хотели напиться. Эти самодеятельные спектакли - самое жалкое зрелище.
- Мама, мама, смотри,- Паша махал с заднего крылечка, выставляя вперёд ладошку,- Сюда иди, мама!
- Ну, что? Я работала, Павел, ты отвлёк меня,- Ника привыкла доверять сыну, но сейчас чуть-чуть сердилась.
- Смотри, мама, смотри! Он подарил мне его насовсем, просто так! Новенький, не поцарапанный, с запаской! Я даже не стал бы тебя просить о таком, всё равно бы не купила. Я только у Витьки из пятого "Б" такой видел, один раз, потом у него отняли...Мама, смотри! Это же новое поколение Тамагочей! Это супер!- Паша тараторил без умолку, показывая матери сокровище.
- Ух ты!- согласилась Ника,- Новенький. А кто подарил-то?
- Данилка! Данилка Роуз пришёл сейчас, вот, пять минут назад. Старинный друг мой,- куда-то в пустоту глянул Паша, и сердце Ники тяжело куда-то провалилось.
Ника села перед сыном, и схватила его за воротничок новой куртки.
- Сына, Паша, Пашенька, у тебя голова болит? Живот? Что болит?- Ника щупала его тельце пальцами, сканируя каждый сантиметр,- А? Что-нибудь болит? Ничего не болит?
- Мам, ничего у меня не болит. Ты что, не рада? Он будет есть просить, спать, гулять, представляешь? Он новый, таких в нашей школе во всей штук десять, не больше. У всех выменянные, страшные...Мама...
- Сынок, но он, Данила Мирроу, или Роуз, или...какая разница, он умер в марте, два месяца назад, дней сорок, наверно...Его...Он, понимаешь, страшно умер. Так ребёнку нельзя умирать...
Паша снисходительно смотрел на мать.
- Успокойся, мася, не переживай. Данилка был здесь сейчас, он подарил мне Татагочи, о котором я и мечтать не мог...Я теперь очень счастливый...
- А что сказал тебе ещё Данил?
- Сказал, что больше не придёт. Что надеется на меня. Что только я могу приручить...я забыл кого, трудное имя. Он назвал меня - Дрессировщик. Круто, да? Всё. И ушёл. Мужчины не плачут, когда расстаются. Эх, мама, мама. Одно слово - женщина,- сказал он ласково слова Афони,- Я к себе пойду.
- Сынок, зачем ты пугаешь меня, не пойму? Данила сожгли в печи крематория около двух месяцев назад. Следователи даже говорили, что живым...Никто не верит, но...Я боялась сказать тебе правду. Его нет, Паша. Его не может быть. И этого Тамагочи не может быть, и...
- Ну, я у себя, - не выдержал Паша, выдернул руку,- Видишь, когда экранчик на пузике загорается, он скоро кушать попросит,- и убежал.
Ника грязными руками потрогала лоб. Подошла к забору. Сосед Афоня сидел у сарайчика и что-то ковырял в руках.
- Жарко, говорю, Афанасий. Май, а тепло. Голову печёт и мне, и Пашке. Тяжело мне с ним...
- А что? Не парень тот что навредил? Ух, я бы знал, я бы ему...
- Какой парень, Афоня?- Ника привалилась к склизкому штакетнику.
- Да вот сейчас приходил, минут пять трындели. В дом не ходил, нет, здесь, у калитки говорили. Он ему что-то дал...
- Ты видел? Точно видел?
- Точно. Дал. Пашка руку протянул, и обрадовался. Что-то маленькое,- Афоня со всего маху хлопнул себя по лодыжке,- Да неужто сигареты, али ещё какой яд?- ударил себя ещё раз,- Вот зараза!
- А мальчика ты тоже разглядел?
- Обычный, щупленький такой, белобрысый. Да, очкарик!
- Афоня,- тяжело проговорила Ника, горло её перегородил ком,- Ничего никто никому не давал. Ничего. Они друзья, это товарищ...школьный. Я пойду.
Ника не сразу пошла к сыну. Окаменение мешало ей двигаться, ноги не слушались. Она посидела на своём любимом месте, у окошка, но ни одной рациональной мысли в голову не пришло. В комнате Паши запищала противная музыка, и электронный голос произнёс: Тамагочи хочет кушать! Паша завизжал от радости.
- Бред какой-то. Какой-то бред...,- вот и всё, что лезло в голову.
Самое нерациональное, что могла сделать Ника - это пойти и рассказать всё соседке Наташе.
Ника так и поступила. Дом Наташи вновь поразил Нику чистотой без клякс, воняющих кроссовок, ароматов молока с какао, сдвинутых абы как штор, раскиданных под ногами колпачков от фломастеров. Наташа сидела на том же месте, где они разговаривали в первой половине марта, за натёртым до зеркального блеска столом, среди стерильной чистоты то ли комнаты, то ли палаты. Казалось, как Ника ушла тогда, в марте, так Наташа и осталась сидеть на месте, не двигаясь.
- А дети где?- спросила Ника, чтобы начать разговор вежливо.
- Кто где,- махнула рукой Наташа, как делала это всегда, - Кто на волейболе, кто на борьбе, дома никто с матерью сидеть не хочет.
- Я, Наташа, спросить хочу,- начала вкрадчиво Ника,- Ты только ничего не подумай...
- А чё мне думать-то? Чё думать? Что Данилка Роуз, сгорелец пропащий, к Пашке твоему приходил, это что ли думать? Тут думать и нечего. Приходил. Я видела, и Афоня видел, только брешет, что Роуза - младшего не узнал. Боится, думаю.
- Так ведь это всё невозможно же, Наташа, я вот о чём! Невозможно же, понимаешь?
- Понимаю,- спокойно согласилась Наташа, будто они, наконец, выяснили: два или три яйца бить в тесто для рождественского кекса.
- Может, в милицию пойти? Как ты думаешь? Пусть разберутся, пусть разыщут Данилку, раз он живой...
- Да не живой он, дура, не живой!- неожиданно зло крикнула на неё Наташа,- Что ж ты заведённая такая, не разбудить тебя ничем,- Наташа поднялась с места и отвернулась от Ники.
- Ну, ладно, пойду я. Ты не сердись на меня, тяжело мне что-то, одиноко. Пойду...
Ника вышла от Наташи, но домой не пошла. Вряд ли бы она объяснила, спроси её кто-нибудь сейчас, почему она это делает. Ноги сами пошли проворно по грязным улочкам пригорода. Ника раскраснелась, майская свежесть нравилась ей и раззадоривала. Всего через четыре улицы начиналась промзона, после неё пустырь, заваленный слесарным хламом, ржавыми стиральными машинами, покрышками и битым стеклом. Справа виднелся закопчённый дракон-комбинат, чем ближе к его боку подходила Ника, тем выше задирал он крылья, такую шутку играло преломление синего цвета небес о чёрную шкуру великана. Ника пошла не по асфальтовой пятикилометровой трассе, а быстро скользила по утоптанной глинистой тропинке, прямо разрезающей буреломы и запустение, смело ведущей от правого бока комбината в Севскую пустошь. Было уже часов пять, когда Ника вышла к чугунной решётке директорской дачи. Запустение прибрало всю окрестность в свои руки безвозвратно. Ника даже осела и ахнула, так безжизненно было вокруг, такая траурная стояла повсюду тишина. Подняв голову, Ника не увидела птиц, присела, замерла, но ни один муравей не прополз мимо. Эти несколько гектаров земли с двумя нелепыми огромными домами, в которых никто не хочет жить, будто накрыли колпаком, законсервировали, как капусту, груши, или арбузы вперемешку с антоновкой, укрыли от прочего пространства, чтобы гадость, поселившаяся здесь, не расползлась, не заразила здоровый мир.
Тихо-тихо Ника прошла от чугунных ворот до парадной лестницы. Хорошо построено, отметил мозг. Терракотовые необъятные вазы вместо балясин венчали обрывы каждой ступеньки. Стиль барского вальяжного житья кричал из архитектурных мелочей, арок, витражных огромных проёмов, дикого камня, ползущего наверх вместе с диким плющом, уютного эркера, притемняющего вход. Над этой изысканной красотой трудились мастера точно не из Духова, резюмировала Ника, ещё раз вздохнула, обводя поплывшим от умиления взглядом, архитектурное пиршество, и вошла в дом.
По пути сюда Ника умирала от страха, тысячи ужасов мерещились ей, десять воскресших Данилов Миирроу толкали её в грудь, крича что-то грубым голосом. Они гнали её. Ника хотела бежать, а, вместо этого, предательски падала, вставала и снова падала. Сейчас страх улетучился. Ника не знала, что ей искать в пустом обгоревшем доме, над которым не летают даже птицы, но шла дальше и дальше. Комнаты перетекали одна в другую, просторные, полукруглые. Пожар вылизал чёрным языком стены и потолок, покореженные рамы пузато провисли внутрь, а где-то совсем исчезли. Обглоданные скелеты картин, мягких пуфиков, ящиков, опрокинутых шкафов, позолоченные ножки чайных столиков с выгоревшими до дырок крышками, расплавленные пузырьки, раскиданные платья, уродливые мумии гардин и одеял - всё вопило о бедствии. Ничего не случилось только с мраморной мозаикой пола, забрызганного литрами затвердевшей пластмассы, засыпанного пеплом, заштукатуренного толстым слоем копоти. Никогда не ходите смотреть сгоревших домов, где хоть однажды кто-то был счастлив. Дом стыдится своего краха не меньше, чем стыдятся его люди. Сгоревший дом следует или уничтожить, снести как можно скорее, и тогда дух дома успокоится, или никогда не нужно переступать его порога, и тогда дом закроется, почернеет и уснёт, не мучаясь больше позором. Ника попросила прощения у разбуженного дома, и вздохнула. В таком доме надо бы жить огромному семейству с кучей разновозрастных детей, собаками, хомячками, попугаями, уроками танцев, музыкальной шкатулкой на мраморной доске камина, кошачьей шерстью на гобеленах, с четвергами только по-французски, и пудингами на детский полдник. Такой дом стал бы бессмертным...
Вдруг, в проёме двери мелькнула тень и послышался хруст. Кто-то убегал. Ника бросилась следом.
- Мальчик, Данила, это ты? Зачем ты убегаешь, подожди, я объясню тебе, что я здесь делаю...Фу ты!- Ника зацепилась за перевёрнутый стул, порвала капрон, грохнулась на руки. Струйка крови поползла вниз, размазываясь по колготкам,- Да подожди же!
Она плелась через пустые комнаты, впереди громко хрустел наваленный мусор бегства. Тот, кто убегал от неё тоже устал и замедлился. Наконец оба они остановились.
- Мальчик,- задыхалась Ника,- Иди сюда. Я - Ника, Ника Сергеевна, мама Павла, иди, пожалуйста...Мне нужна твоя помощь, я запуталась. Я одна, у меня нет с собой даже телефона...Выходи...
Впереди захрустели шаги. Хруст шёл навстречу Нике. Ближе и ближе... На улице смерклось, огромные окна сколько могли глотали вечерний свет, но в комнате, где стояла Ника было темно. Чуть сдвинувшись, Ника приготовилась заговорить. Она даже приготовила особое выражение лица, участливое, всё понимающее, открытое. Располагающее к открытости лицо матери. Ни один ребёнок не отвернётся от доброго лица матери. Кто бы сюда ни вошёл...Последний хрусталик стекла хрустнул под ногой. Первой зашла тень, а после неё - щуплое тело, зашло и стало.
Сын стоял смирно, в руке у него горела люминесцентной зеленцой игрушка друга. Игрушка пищала противный припевчик "Тамагочи хочет кушать". А рядом с Павлом...
- Паша,- простонала Ника, хватаясь рукой за горло потому, что никакими силами, вдруг, не смогла заставить горло выдавить из себя что-то ещё. Сын медленно поднял руку, указывая на мать, и тот, кто стоял рядом с ним...
- А-а-а-а,- криком вырвался из Ники ужас,- А-а-а-а,- кричала она, отступая от сына и его спутника. Один шаг, два...
-А-а-а-а,- успела крикнуть она в третий раз, коротко взмахнув перед собой руками, и провалилась. Голова стукнулась обо что-то, Ника успела сглотнуть соль, и стало темно.
Первое, что она почувствовала, очнувшись: её щупают сильные руки. Вот ощупали ноги, бёдра, живот, грудь, дошли до шеи, одна рука ушла на затылок...Ника забилась с силой, на какую только была способна...
- А-а-а-а-а! Не-е-е-т! Не-е-е-т,- визжала и дрыгалась она, слёзы рекой текли из глаз, рот был полон соли и солёных ошмётков,- Не-е-ет! Не-е-е-т!
- Женщина, вы меня убьёте, если будете так брыкаться. Потише...
3
Голос был приятный, уверенный.
- Кто вы? Почему вы меня щупаете? Где я?- рыдала Ника, извиваясь, захлёбываясь солёной слюной.
- Я вас не щупаю, я переломы ищу. Или ушибы серьёзные. К счастью, ничего, видимо, нет. Иначе вы бы так не сучили ногами. Второе. Находитесь вы там же, где в яму свалились, на директорской даче. И, третье. Я - отец Андрей, дьяк тутошний. Бывший мент, сыщик, тоже бывший. Вот и познакомились. Встать сможете? Давайте сматываться, здесь ночью оставаться опасно.
Ника пролежала в яме без сознания шесть часов. Теперь шёл второй час ночи. Луна лежала громадной блестящей пуговицей прямо над головой, на лице человека можно было пересчитать все морщинки. Они прошли метров триста, и присели на валун, чтобы вытереть кровь, почистить одежду Ники от сажи.
- Вы не представляете, что я видела там, там,- она тыкала пальцем в чёрное здание дачи, и плакала, плакала, плакала, кривя рот, пуская бордовые слюни, - Боже мой, что я там видела...
- Да знаю я всё, Ника. Гематома у вас...Большущая гематома. Голова болит?
- У меня всё болит. Мне жить страшно,- ей никак не хотелось успокаиваться. Когда придёт ясность мыслей, пропадёт жизнь, совсем пропадёт,- А откуда вы меня знаете, кстати?- выпрямилась Ника и насторожилась,- Я вас не знаю.
- Вы уже видели Дрессировщика? Это вы его там видели перед тем, как упали?- отец Андрей был так спокоен, как будто они беседовали о способах закладки картошки в лунку. Одна говорила: сначала сыпем куриный помёт, сверху две горсти обгорелых - не до конца! не до углей! - головешек, и глазком вверх клубень, полведра воды, готово, засыпай. Другой поправлял: куриный помёт не ранее, чем через два года, и то вперемежку с соломой или прошлогодней ботвой, сверху песок, песок и песок, в наших глинах...
- Ничего я не видела там,- стала вытирать сопли и красные слюни Ника,- Видение какое-то было, галлюцинация. Упала я...головой. Просто упала...
Отец Андрей бережно взял её за подбородок.
- Потерпите...,- подставляя лицо Ники к луне, он осторожно стёр с него воду и грязь, провёл по линиям бровей, поправил виски,- Плюйте...Не надо на меня так смотреть, Ника, у вас полный рот крови, плюйте без церемоний. Вот, так. Могло быть и хуже...,- он вытер этим же платком своё лицо, высморкался, убрал платок в карман,- Пойдёмте потихоньку. Я успею вам многое рассказать по дороге...
Только сейчас Нику вскрикнула, вспомнив что-то, точно её облили кипятком, и закрыла руками рот.
- У меня сын один дома,- шёпотом прошепелявила она,- Господи, один...
- Да не один он, не один. Успокойтесь,- поймав её вопросительный взгляд, улыбнулся,- Сами же Господа призвали, а Господь слышит мольбы малых своих. Идёмте. Всё с Павлом в порядке, Ника. Опирайтесь на мою руку сильнее, идите и слушайте...
... Лет за шесть-семь до революции, в году девятисотом или девятьсот первом, в Духов приехал некто Лаврентий Щёкин-Бурановский, инженер. И фамилия, и имя, конечно, вымышленные. Поначалу инженер снимал дом в самом городе, а спустя несколько месяцев явился в загородное имение князя Ч., миллионщика. Что сказал князю Бурановский, был ли он вообще знаком с семейством, угрожал ли, или предъявил какие рекомендательные секретные письма, имевшие гипнотическое действие - ничего неизвестно. Свидетелей, могущих бы рассказать о произошедшем в тот день, к сожалению, нет, а жаль. На следующий же день большое семейство Ч. снялось, как огромный корабль с якоря, и, побросав добро, спешно, в панике, на вечернем поезде, в 17-55, отбыло в сторону Москвы. С собой Ч. взяли двух бонн, повара, двух девочек девяти и двенадцати лет, управляющего - немца, и Макара, бывшего и носильщиком, и охранником. Поздней выяснилось, что в Москве Ч. не пробыли и недели, наспех уладив дела, они уехали в Берлин, потом в Париж, перевели туда срочно все средства, распродали подчистую и весьма, кстати, выгодно, имущество, вытянули близкую родню. В Россию Ч. уже больше не возвратились, чем и спасли себя от революции. Всё это случилось потом, а пока что происходило бегство.
Семерых из пригорода, нанятых для прислуживания, управляющий распустил по домам, щедро разочтя, но радости это им не принесло. В течение двух недель, при загадочных обстоятельствах, одного за другим людей из несчастной семёрки, находили убитыми то на улице, то в собственной постели, то на конюшне, то далеко в поле, дальше Севской пустоши мили на две, среди насмерть спутанных бурелома и соломы. Следов умышленной смерти на телах страдальцев не нашли. Один свалился в ливневую канаву, разбил голову о камни, хотя был трезв, и раньше в канавы не падал. Другой, рыженький четырнадцатилетний мальчик, служивший у Ч. лакеем, утонул в бане: распахнутые глаза с белобрысыми ресницами, вопрошали Кого-то о природе ужаса, увиденного ими в последний земной миг, но Кто-то, видимо, не ответил. Голова лакея лежала на дне шайки с холодной водой, а тело, неестественно скорчившись, послушно лежало рядом. Казалось, мальчик сам утопил себя в воде, в двух вёдрах обычной воды. Тридцати девятилетняя Куриленко - найдена дома мёртвой, соседи слышали её крики, вход в дом просматривается отовсюду, однако прибежав, обнаружили только тело Куриленко и никого больше; садовник Никола - тот самый, что убежал далеко в поле, и упал. Врач, прибывший из города, заключил: "Характер внешних повреждений спины, шеи и затылка, а также внутренние кровотечения и разрывы органов, позволяют утверждать, что имело место падение тела с высоты не менее семи саженей, а, может, и десяти-двенадцати, навзничь. Перенос тела из другого места исключен". Маляр Смирнов задавлен лошадью, перебита грудная клетка. Девица Скудная - найдена у ворот дома, её тело, уже мёртвое, успела покусать вдруг сбесившаяся дворовая собака Куска. Мужики собаку убили. Других признаков не своей смерти на теле девицы не обнаружено...
История не хранит ужасы не потому, что история - чёрствая тётка, карга, привыкшая к смерти. Это было бы слишком банально, ведь, что такое история, если не сама смерть, только в развёрнутом виде, свитком, до пола, плюс "современный читатель", употребляющий слово "я" в настоящем времени, и для которого всё остальное, что не есть он сам - прошедшее время. У истории плохая память на ужасы потому именно, что ужасов слишком много. Это клейстер, склеивающий рваные куски целлулоида жизни, пропитка деревяшки, арматурные толстые пруты и тонкие сетки, скрепляющие бетон, страх, сопровождающий жизнь. Где взять столько хранилищ, запасников, амбаров, капищ, отстойников, распределителей, тайных логовищ, тюрем, чтобы вместить все ужасы, бывшие от сотворения мира? И не надо. Есть история, она всё возьмет на себя. Слово история звучит лучше, чем слово ужас. Никто не догадается, что это одно и то же.
Бурановский заселился в княжеский дом. О его пребывании в Духове известно мало, но некоторые факты поразительны. Так, инженер одновременно представил мандаты, предписывающие безоговорочное подчинение ему, как исполнителю "тайного поручения, имеющего государственную важность" в духовскую полицию, городской комитет РСДРП, отделение черносотенского "Союза русского народа", в "Дело свободы", эсерам, ещё в пару-тройку малых политических ячеек, и каждый мандат, вот что удивительно, был самым, что ни на есть настоящим. Черносотенцы Бурановского прогнали, и поплатились за это. Можно связывать два события, можно - нет, но в один вечер на конспиративной квартире черносотенца Бубенца, и, одновременно, в его собственном доме на Малозванной улице, вспыхнули пожары. Бубенец сгорел с сожительницей и парализованной бабкой, а на съёмной площади грохнула, вдобавок, ещё и самодельная бомба, убив двух её творцов: студента С-ва и барона Д-та. Черносотенцы присмирели. Большевик Тренин высказался против запрета "уполномоченного Русского бюро" распространения прокламаций прямо у особняка полиции на Ивашихе, и метания зажигательных смесей в окна. Инженер кричал в комитете, что шумные беспорядки подвергнут подпольщиков облавам, обыскам, слежке, необоснованному риску, а, самое главное, поставят под угрозу выполнение Бурановским секретной миссии. Комитетчики мялись. Разошлись после третьих петухов, ничего не решив. Утром Тренин был найден на пороге той самой полиции, уничтожения которой так жаждал. Положение тела, руки, подобранные под грудь, видимо, Тренин полз, пока было дыхание, динамика яростно молотивших о мостовую, а теперь, увы, мёртвых, ног, взгляд стеклянных ледяных глаз - всё, как ни прискорбно о том было услышать товарищам, говорило, что именно в полиции Тренин надеялся получить спасение. Он околел у дома лютого врага, и никто не помог ему. Сторож спал, а дежурный сказал, что ничего не слышал. Комитетчики подчинились инженеру и утихли. Притихли и все остальные разношёрстные крикуны, оставив Бурановского в покое.
Осенью с вокзала к дому князей Ч. подъехали два автомобиля, высадив настоящий десант: человек шесть хорошо одетых мужчин и две женщины, одну помоложе, другую, почти старуху. Женщины не были привлекательны, и даже, казалось, были напуганы, недовольны, как будто попали в это место против желания. Вся компания зашла в дом и снаружи не появлялась крайне редко. Один Бурановский мог днями напролёт, без передышки, колесить по убогому пригороду, всюду совал свой нос, мелькал, таращился в каждую физиономию, будто что-то или кого-то высматривал в толпе. И в один день он нашёл, что искал...
- А что он искал?- не вытерпела Ника.
- Ребёнка, Ника. Он искал ребёнка, который стал бы Дрессировщиком для Сураххара.
Ника смотрела на него, как на чудовище, или на сумасшедшего, или как на сумасшедшее чудовище.
В 1862 году на территории Ирана, в заброшенной деревушке Шнава-Хонари археологическая экспедиция Английского королевского географического общества наткнулась на таблички с описанием культа демона Сураххара, родиной которого считались прежде Филлипины. Таблички были сброшены в глубокий высохший колодец, а сверху засыпаны пеплом человеческих тел с кусками костей, челюстей и черепов, известью, землёй, глиной, тряпьём, песком, настоящий слоёный пирог. Будто кто-то, кто схоронил таблички, не зная достоверно, как укромно спрятать их от глаз мира, решил перепробовать все варианты, авось какой-нибудь да сработает. Четвёртым снизу шёл слой деревянных детских игрушек, колёсиков, пирамид, убогих каменных шариков, которыми какие-нибудь древние мальчики сбивали мишени у забора...
Культ древнего демона был почти не изучен на момент находки из-за недостатка письменных первоисточников. И первое, что увидели учёные на табличках - Сураххара всегда сопровождает маленькая фигурка, ребёнок, а в руках у ребёнка игрушка. Это было поразительно, и сулило такие открытия, что дух любого учёного захлебнулся бы от радости. Профессор Честертер, вернувшись из Ирана, так увлёкся культом Сураххара, что стал вскоре одним из авторитетных специалистов в доселе малоизученной области. Его слава перешагнула границы Англии. В Европе готовились три новые экспедиции на средства научных обществ и частных лиц, заинтересованных в исследовании нового культа: в Сирию, Иран, и Египет. Поэт-морфинист написал поэму "Дрессировщик и Зверь", дамы ходили на балах с детскими игрушками в руках, кокетливо зажимая их в ладошках. Наверное, профессора ожидал бы всемирный триумф, если бы не...Если бы четыре года спустя в его дом не нагрянула полиция. В подвале за кирпичной перегородкой, оказавшейся на деле потайной дверью, сыщики нашли погребальные костры, с несгоревшими до конца человеческими останками. Двенадцать костров, первый из которых был сделан не позже, чем год спустя после возвращения профессора из Ирана. В земле, тут же рядом, были кое-как зарыты кости двенадцати жертв. Похоже, Честертер не боялся. Он так спешил сделать нечто, что многократно, с драконовскими процентами, перекрыло бы вложенные средства, что совсем ополоумел. Особым распоряжением, поступившим из Лондона, следующая информация была строго засекречена: самому старшему из жертв, по заключению двух лучших экспертов, не исполнилось и семи лет. Трое из семи - были собственными детьми профессора.
Всё-таки есть предел того, что человек может принять. Есть предел, за которым человек закрывает разум и говорит: "Нет. Нет. Нет. Не просите. Никогда". Имя профессора не прогремело в веках. Древние таблицы исчезли из хранилища. Где они сейчас не знает никто.
- Даже вы?
- Тем более я,- серьёзно ответил отец Андрей.
- Но я...просто...Слишком кровожадные сказки, одним словом. Так не бывает в жизни, Андрей, согласитесь...
- Вы должны называть меня или отец Андрей, или Андрей Александрович. Пожалуйста, Ника,- приостановился дьяк. Ника кивнула. Дьяк благодарно улыбнулся,- Вот... А насчёт кровожадности...Вы сегодня, Ника, видели Дрессировщика. Это значит, что демон Сураххар здесь, в пригороде.
- Почему?
- Потому, что демон Сураххар - один из семи демонов, которых возможно приручить...
Ника прыснула смехом. Дьяк стоял и серьёзно смотрел на неё.
- Извините...отец Андрей...
- Сураххар - значит Идущий за ручку, есть и другой перевод Чёрная овечка,- как ни в чём не бывало, продолжил дьяк,- Мило, да? За три тысячи лет до экспедиции Честертера, о Сураххаре знали в северной Месопотамии, Аравии, Египте, и пытались приручить его. Для этого нужен ребёнок. Чаще мальчик, но рассказывается иногда и о девочках. Демона приучают к ребёнку с помощью игрушки. Если Сураххару нравится ребёнок - он будет служить ему. Демон выбирает именно ребёнка, игрушка служит лишь удостоверением связи, существующей между ними. С помощью игрушки ребёнок может, если хотите, предъявить права на Сураххара, если случится нечто непредвиденное. Я думал об этом, и пришёл к выводу, что игрушка - это гарантия безопасности для Дрессировщика, когда он вырастет. Некоторые Дрессировщики доживали до глубокой старости, и Сураххар оставался при них верной собакой, ну, или овечкой. Вы думаете, что это за смешные штучки в руках фараонов, императоров, королей, вождей, сёгунов? Разве вам никогда не приходило в голову, что взрослому человеку сидеть с этой дурацкой детской штукой смешно? Их называют по-всякому: скипетр, жезл, фетиш, оберег, посох, но поверьте, Ника, это погремушка для демона. Знайте, этот фараон, сёгун, король, наместник, дофин - Дрессировщик Сураххара.
- А если ребёнок не понравится?
- Если не понравится - демон убивает ребёнка. Что вы так смотрите? А чего вы от него хотели, от демона? Вам, Ника, сколько лет? Нет, не говорите,- Ника и не собиралась ничего говорить,- И так ясно, не больше двадцати шести-двадцати семи, угадал? Это значит, вы родились в восемьдесят пятом, или шестом, или четвёртом, детство ваше пришлось на безбожные девяностые, а взросление на нулевые - я называю их ГПХ: Годы Победившего Хама, что же удивительного, что вы не верите ни в существование добра, ни в реальность зла? Но, к сожалению, зло существует, Ника. Болит голова? Так вот, Сураххар убивает ребёнка, а вместе с ним, и всех, кто рядом. Сураххар гневается, что его обманули. Тут интересные факты...В шумерском Уруке демон истребил большую часть жителей, а в Италии совсем недавно, сто семьдесят лет назад...
- Мне надоели эти реки крови, Андрей Александрович. Я живу в другом мире, я сама другая. Я не верю в демонов, не верю в душу мира, в царство небесное, во второе пришествие, в ангелов, в мирную кончину, в крашеные яйца. Если бы я не работала на двух работах, не была бы матерью-одиночкой, не жила бы в пригороде, может быть, тогда всё было бы иначе...А так...Послушайте себя: Северная Месопотамия, Шумер, демоны - оглянитесь вокруг! Мы идём по грязной улице грязного пригорода, где никогда не бывает солнца, у меня туалет со щелями за сараем, на огороде, я всегда трясусь от страха, что Паша провалится в эту...эту отвратительную яму. После смены на пекарне, я мою полы в овощном павильоне, зимой, чтобы отжать тряпку, я бью её об порог потому, что сосульки мешают, гремят по полу, и невозможно собрать бурую жижу...Посмотрите на мои руки...Я схожу с ума от страха, но я боюсь не демонов, Андрей Александрович - я жизни боюсь! Есть счастливые люди, которым я завидовала всю жизнь. Они умеют прятаться от действительности, жить придуманной иллюзией, пребывать в выдуманном мире, более интересном, справедливом, милосердном, изящном, чем настоящая жизнь. Одних спасает религия, других буддистская философия, третьих водка, четвёртых тряпки, пятых мировая слава, шестых зарабатывание миллионов, седьмых рождение детей, и все они счастливы. Каждый прячется, как может, лишь бы не видеть это серое небо, эту безысходную грязь, нищету, этот Духов, из которого, я знаю, нам уже никуда не выбраться. Мне не дано таланта выдумывать жизнь. Я просто живу, и очень хочу для нас с Павлом счастья. Духов, вся наша теперешняя жизнь - это последняя надежда быть счастливыми, понимаете? Разве такое страшное преступление - хотеть быть счастливыми?
- Что вы, Ника! Конечно, нет.
- Тогда зачем мне ваши истории про демонов, если я всё равно в них не верю?
- Вы - мать Дрессировщика Сураххара...
4
Взгляд Ники стал спокойным, твёрдым, она внимательно посмотрела на собеседника, потом отвернула лицо и глубоко вздохнула. Она устала. Тяжкая усталость, вдруг, свалилась на её плечи. Зачем разговаривать человеку с человеком? Кто сказал, что шевеление языком полезно для души, что говорение слов залечивает раны? Это придумали праздные и холодные люди для того, чтобы замученные и простые поверили и мучились ещё больше, обветривая душу, борясь с вечными пневмониями. Хорошо запасливому и мудрому, из уюта благоустроенной квартирки, заварив зелёный чай и надев шерстяные носки, учить горячечного простака подвижничеству, посылать его на подвиги, требовать нимба над макушкой. Горе простаку!
- А-а,- протянула Ника устало,- Дрессировщик...Мой Паша...Господи, да когда мы уже придём?