Не всегда они были кошмарами, но я спал неспокойно. Просыпался среди ночи, жарко, холодно, душно. Яркие образы подсознания, полеты, побеги, зловещие лица и голоса.
Я тяжело засыпал и легко просыпался. Под глазами вечно красовались синие круги, утро всегда начиналось рано и тяжело. Врач говорил, что все это - моя слабая нервная система, но мне порой казалось, что ее у меня просто нет, настолько чудовищно иногда проходили мои ночи.
Но самое страшное было в другом.
Однажды я начал замечать, что мои сны имели странную привычку сбываться. В основном это были мелочи: снились потерянные деньги, действительно нашел пять рублей на следующий день, мерещилась вода - наяву соседи сверху затопили.
Но один сон пугал меня больше других. Иногда мне снилось, что что-то сгорает.
Я вижу это "что-то", вижу пламя костра, языки, пожирающие его, и мирно наблюдаю за этим... а утром это "что-то" исчезает.
Так исчез отцовский кошелек, мой говорящий попугай, соседская собака.
Во сне они горели, наяву я их больше не видел.
Мне было четырнадцать. Драные коленки, пыль улицы, дворовые разборки. Тело мое крепло, для души оставалось немного места.
Наверное, я был от рождения наделен способностью притягивать людей, чтобы перекрыть проклятие моих снов. Меня уважали, как мне казалось. Сейчас это довольно сложно проверить, но, что точно могу сказать, - боялись.
К тому времени во дворе образовалась компания, мои люди, которыми я мог управлять и управлял, как стадом баранов. Каждый хотел быть ко мне ближе, но я держался на расстоянии, чтобы сохранить авторитет.
Ко мне шли за советом, меня звали, мной интересовались, но мне никогда не жаловались и не открывали передо мной душу. Я, быть может, не был похож на человека, которому стоит что бы то ни было рассказывать. Я был настоящим камнем, тем, кто оттолкнет, кто съязвит, кто поранит.
В то лето в соседний дом въехала семья из пяти человек - мать и четверо детей: три симпатичные девочки, десяти, двенадцати и тринадцати, и мальчик четырнадцати лет. Они были совсем бедны, квартира досталась по завещанию от какого-то дальнего родственника. Мать их всегда ходила бледная, не накрашенная, голову неизменно покрывал бледно-сиреневый платок, старые черные туфли со стертым каблуком она носила и в жару, и в холод.
У детей было по одному комплекту одежды, все старое и выцвевшее.
С ребятами из двора эти дети поначалу общались мало, поэтому я издали наблюдал за ними. Было заметно, как у них развиты родственные чувства, они держались друг за друга, как могли.
Девчонки особенно любили своего брата...
Женя был щуплым, невысоким подростком, но у него были достаточно сильные руки, тоже, видимо, результат бедственного положения семьи. Поговаривали, что он подрабатывает где-то грузчиком, но сейчас мне в это мало верится, да и тогда подобные жертвы казались очень нереальными.
Проходили месяцы, и этот Женя становился героем. Те, кто с ним общался, отзывались о нем всегда положительно, наблюдавшие, как и я, со стороны, восхищались им и уважали.
Для меня это было очень странно - убогая одежда, некрасивая внешность, скованность и верность семье... мне казалось, что "маменькиных сынков" не любят.
И тогда я стал его травить.
Когда он проходил мимо, я отпускал едкие колкости в его адрес, сейчас даже страшно вспоминать, как я жестоко издевался над его внешностью, бедностью и любовью к семье.
Поначалу я был единственный, кого раздражал Женя, но потом мои ребята тоже начали оскорблять его, поступали даже предложения побить, но я отклонял их, сейчас даже не знаю почему, может так бы и было лучше.
В первое время Женя делал вид, что ничего не слышит, но потом, особенно когда оскорбления касались его сестер, тихо говорил: "Отстаньте от меня!"
А потом было 26 августа. Я как сейчас помню тот день.
Мы играли в футбол во дворе, было утро, внезапно на поле появился Женя и робко позвал меня поговорить.
Драться мне не хотелось, и я действительно решил пообщаться с ним, потому что где-то глубоко внутри мне давно хотелось поболтать с новым человеком. Но, как всегда, я оставался внешне холоден и надменен.
- Мне надоели ваши оскорбления и издевательства.
Я едва заметно кивнул.
- Я знаю, что иначе это не прекратить, я много думал... я думаю, что могу просить у тебя вступить в вашу компанию.
Женя говорил очень робко и стеснительно, почти не смотрел в глаза и очень старательно подбирал слова.
Я смотрел на него, такого затравленного, забитого, видно было, что ему не до этого, и так проблем хватает. Я видел его уставшие глаза, мышцы на руках и полинявшую матроску и в тот момент по-настоящему ощутил всю его ничтожность. В голову начала бешено бить кровь, как это такое убожество осмеливается ко мне подходить и разговаривать. Я так четко ощущал власть этого двора в своих руках, что никак не мог успокоиться. Я стоял и молча оглядывал его, не сдерживая ехидной улыбки.
Ударить? Пнуть? Толкнуть?
И тут голову озарила великолепная мысль.
- У нас особый обряд. Пройдешь испытание - войдешь в наши ряды.
Я говорил нарочито медленно, демонстрируя свою снисходительность и великодушность. Я! Да с ним! Разговариваю!
Женя молча стоял, убрав руки за спину и уставившись в пыльную августовскую землю.
Я созвал ребят.
- Как вы знаете, он, - я показал на Женю. Я знал как его зовут, но принципиально не раскрывал карты, показывая свое безразличие, - он хочет быть с нами. Я считаю, что принять его можно, но для этого он должен пройти испытание, которое решит все.
После многозначительного "все", выделенного двумя длительными паузами, я оглядел моих ребят, которые явно не понимали, в чем суть испытания.
Тогда я повел их к железной дороге. До сих пор удивляюсь, почему они так рабски преданно шли за мной. Не любя, они старались выглядеть в моих глазах достойно и боялись пойти поперек.
- В два часа по этим рельсам должен пройти товарный состав. Сейчас полвторого. Ты ляжешь на эти рельсы, головой к поезду и будешь ждать его. Когда он будет за три шпалы до тебя, ты должен будешь встать. Но не раньше! Иначе ты трус, и недостоин быть среди нас.
Ребята перешептывались. Лица у многих были довольные, затея им понравилась, а мне только это и нужно было. Мыслимо ли - за три шпалы... это ж явная смерть. Встать не успеет. И я был уверен, что Женя убежит оттуда, только заслышав гудки. Тогда я объявлю его трусом и буду продолжать тиранить, но у меня откроются новые возможности, трусов не любят, и это можно хорошо использовать...
Женя был очень бледен, но ни слова не произнес. Только взгляд какой-то грустный был. Он молча лег вдоль рельсов и принялся ждать. Солнце нещадно палило.
Мы с ребятами уютно расположились на обросшим травой склоне рядом с железной дорогой и уныло посматривали то на часы, то на солнце, то на неподвижно лежащего Женьку и его выцвевшую матроску.
Вдруг мы ясно услышали гудки.
- два часа, - сказал кто-то.
Потом я увидел поезд. Черный такой, старый, за ним вереница нагруженных вагонов.
Я посматривал на Женю. Лежа на спине, он запрокинул голову назад, чтобы видеть поезд и злосчастную третью шпалу, и сосредоточенно смотрел на приближающийся товарняк.
Те из ребят, кто сидел на траве, повскакивали, подошли ближе. Посыпались возгласы, советы, предположения.
Женя вцепился руками в шпалы, вены проступили сквозь мышцы.
Поезд приближался, а я все ждал, когда он встанет.
Десять шпал, семь шпал, пять шпал.
- Да вставай же уже, черт тебя подери!
Три шпалы, Женя на руках поднимается, я вижу до предела напрягшиеся вены, и его лицо с широко распахнутыми глазами... и в ту же секунду поезд, спотыкнувшись о невысокого мальчишку в бледной матроске и не заметив его, пронесся мимо нас.
... он уже давно скрылся, и гул его перестал быть слышен, но мы стояли, как вмерзшие в эту безразличную землю статуи, как ржавые гвозди, вбитые в эту алчную почву, бессильно рассматривая клочок ярко-красной матроски, зацепившейся за рельсы.
Если раньше я никого не подпускал к себе близко, то после 26ого августа я прекратил нормально общаться в принципе. Я раздражался по поводу и без повода, ребят моих это страшно утомляло. Они взрослели, среди них начали появляться новые лидеры, а я просто исчез с арены двора и больше времени проводил дома. Я не переживал из-за этого, напротив, мне нравилась моя новая роль. Меня никто не трогал, авторитет мой нисколько не поцарапался, но и власти в моих руках уже не было. Да что там! Меня перестали замечать.
А я жил. Закончил школу, институт, стал журналистом. Накопив определенную сумму, я купил квартиру в шестиэтажном доме, на шестом этаже.
Въехать туда сразу не получилось, так как мать моя заболела и приходилось несколько месяцев за ней ухаживать, перебиваясь случайными заработками.
Когда она выздоровела окончательно, я не откладывая на потом, собрал вещи и перевез их в мое новое жилище.
Квартирка была однокомнатная, небольшая, но уютная.
Мне доставляло какое-то скрытое удовольствие выбирать обои для кухни и туалета, покупать кастрюли и телефон, вкручивать лампочки... все это были атрибуты самостоятельной, ничем не ограниченной жизни, я по-настоящему ощутил себя независимым взрослым человеком.
Одними из таких атрибутов независимости были взаимоотношения с моими соседями, которые я стремился наладить как можно скорее.
Встретившись с кем-то в коридоре, я обязательно представлялся и здоровался, достаточно быстро я узнал всех, живущих на шестом этаже.
Но мне было мало. Я вдруг ощутил тягу к власти. Мне опять захотелось, как в четырнадцать, чувствовать уважение, быть лидером. Но соседям почему-то не очень хотелось идти на близкие контакты. Они не приглашали меня в гости. Я же не мог сам никого пригласить, так как ремонт в квартире шел полным ходом.
Редакция требовала новых идей, новых статей, мне было трудно сосредоточиться и поддаться мгновенному импульсу вдохновения.
И только тогда, когда в кабинете Алексея, главного редактора, мне пригрозили увольнением, я предложил серию очерков о людях "из народа".
Таким образом, я хотел убить двух зайцев - сделать работу и сблизиться с соседями, которые должны были стать этими самыми "из народа".
- Проходите, проходите...
Я зашел к Доктору в одних тапочках, поэтому, не задерживаясь в прихожей, прошел в гостиную.
В глаза сразу ударил яркий свет. Комната была почти белая, как в больнице.
- Я сейчас чай сделаю! - крикнул он, видимо, с кухни, - вы присаживайтесь!
Я послушно сел на бежевый диванчик, и, обхватив ладонями коленки, продолжал осматривать комнату. Строгое жалюзи, ни намека на оживляющую обстановку растительность. Упорядоченные полки, все ровно, чисто, аккуратно.
Доктор вошел с подносом.
- Так о чем вы хотели поговорить?
Я взял чашку, отпил немного и произнес:
- Я журналист, я вам говорил, сейчас работаю над проектом... хотим рассказать об обычных людях. Судьбы разные...
- А имена замените? - торопливо проговорил Доктор.
Я кивнул.
Он откинулся на спинку кресла и долго, не мигая, смотрел в потолок.
- Люся! - вдруг резким басом.
Для меня этот возглас был большой неожиданностью, ведь я считал, что доктор живет один. Это был мужчина за сорок, седоватый и простоватый, с маниакальной страстью к порядку и заурядной внешностью. Такие, как мне казалось, полностью отдаются работе, личная жизнь для них закрытая тема.
К еще большему моему удивлению, через пару секунд в гостиную влетело странное существо с темно-рыжими космами, длинными когтями и отсутствующим взглядом. Существо было явно женского пола, это была молоденькая девушка, непричесанная, в замусоленной пижаме с мишками, с грязью под ногтями. Она так резко дисгармонировала с интерьером комнаты, что поначалу и вовсе показалась мне видением.
Девушка подбежала к Доктору, упала перед ним на колени и начала целовать ноги, бормоча что-то невнятное.
- Люся, у нас гости, сядь, пожалуйста, на диван, - спокойно, с расстановкой сказал Доктор.
Люся замотала головой, космы разлетались в разные стороны, она не переставала бормотать и целовать ноги.
- Люся!!
Резкий тон такого мирного человека, как Доктор, заставил меня встрепенуться.
Люся же остановилась, но лишь на секунду замерла с ужасом на глазах, а потом вцепилась в ногу Доктора и пронзительно завопила.
Я не мог этого больше выносить:
-Доктор. Давайте потом поговорим!... - прокричал я, надеясь, что сквозь вой косматого существа проберутся хотя бы обломки моих слов.
- Давайте я лучше к вам зайду!
Я вышел.
Доктор пришел на следующий день.
- У меня ремонт.
-Ничего страшного. У меня Люся.
Это мы оба расценили как удачную шутку и от души посмеялись.
Я указал Доктору на стул, сам сел рядом на табуретку.
- так кто же она такая, эта Люся? Дочка? Где ее мать?
Доктор помрачнел, откинулся на стул и уставился в потолок.
Я уже взял воздух, чтобы предложить не обсуждать эту тему, если она задевает кого-то, как Доктор произнес:
- Я врач.
Я понимающе закивал.
- Я врач, я гинеколог. Профессия сложная, сами понимаете.
Нет, не понимаю. Но опять кивнул.
- Работаю в частной клинике, делаю аборты... вы не смотрите на меня, как на врага. Многие смотрят на аборт как на убийство. Но ведь неготовая к материнству женщина, родившая ребенка, убивает не одного, а двоих, а то и троих людей - себя, отца ребенка и самого ребенка... дети желанными должны быть, вот я вам как скажу. И дело здесь не в нравственности...
Я закурил. Доктор разговорился, оставалось только поддерживать поток его речи, кивая и соглашаясь с ним во всем.
- Люсе тогда пятнадцать было. Красавица, молоденькая, пришла ко мне, говорит: четвертый месяц, я говорю, что нельзя, ну, сами понимаете... а она, сделай, и все тут, любые, мол, деньги. Да я и рад бы, говорю, да уж лучше рожай, дочка. А она мне сует эти свои конфетки, коробку такую большую, с коньяком. Терпеть не могу. Но чем-то зацепила. Думаю... дай, что ли, помогу. Вот что она сейчас с дитем делать будет, сами понимаете, школьница же еще. И сделал. Крови много потеряла, но в тот же день домой из больницы сбежала, чтобы родители не узнали...
Вот так вот мы стремимся избавиться от проблем, создавая еще большие проблемы...
- Прихожу в клинику на следующий день... утро, рано, смотрю - сидит на траве, смотрит в небо... потом меня увидела, как кинется... За ноги хватает, ботинки целует, ручки крестом на груди складывает... Спрашиваю: чего? чего тебе?.. а сам чуть слеза не катится... и понять, почему, не могу... Она как вцепится мне в грудь: "Отдайте ребеночка, мне его покормить надо!".. я даже опешил сначала, думаю, как же так... потом решил, что временно это у нее, отвел в психологическое отделение, там у нас женщина хорошая, психолог, Раиса Михална, да, впрочем, вам это не важно... отвел, да забыл, а на следующий день прихожу, смотрю - опять сидит, волосы немыты, вся грязная, на щеке царапина. Рядом чемодан стоит. Жалко ее стало... а она опять ко мне да про ребеночка... и так к ряду дней десять... Через две недели оформил опекунство над ней и к себе взял...
Я молча протянул Доктору сигарету.
- Спасибо, не курю...
Вечером я долго смотрел в потолок, перебирая в своей памяти события 26ого августа. Я помнил лицо каждого ребенка с моего двора, но напрочь не мог восстановить в своей памяти лицо Жени. В мыслях чаще всего вставала только вылинявшая матроска, но сегодня мое сознание окончательно запуталось, и мне представилось вдруг, что ни Женя лежал на рельсах, а Люся, и ясно увидел, как поезд разрывает ее молоденькое тело, и на рельсах уныло болтается не обрывок окровавленной матроски, а клок рыжих, сбившихся волос...
Стучу в дверь.
- Зоя Дмитриевна!
Тишина.
- Зоя Дмитриевна!
Я уже отвернулся, как в замок щелкнул:
-Ах, ты, голубчик, как с ремонтом?
Женщине под шестьдесят, белые волосы, заколотые новенькими "невидимками", сморщенное, с родимым пятном лицо.
- Все хорошо, все хорошо... Зоя Дмитриевна, знаете, я статью пишу, про людей простых, может вы мне расскажете о себе, мне ваша личность очень интересует.
Как же загорелись ее глаза! Люди патологически самовлюбленны.
- Ах, ну проходи, сынок...
Сама она, не запирая двери, прошла вперед меня в комнату и уселась на широкую кровать.
Комната была большая, с пестрыми коврами на стенах и приглушенным светом старых плафонов.
- Так я не знаю, с чего бы и начать... вот, яблочки, угощайся, мой хороший...
Я вежливо взял маленькое яблоко, и, надкусив его, спросил:
- А вы давно тут живете?
- Ой, милый мой, здесь лет семь, годы идут, я старею, вон, вся, как ведьма белая... да тебе не жаловаться надо. Ты меня останавливай, так и говори: Старуха, хватит, не ной. А то ж я могу...
Разговор нужно было направить в верное русло:
- у вас родные-то есть?
Зоя Дмитриевна вдруг поникла:
- Дочку схоронила вот, мужа, сестер... да что уж говорить, одна осталась...
- Царствие им небесное - больше в угоду ей сказал я, не задумываясь над смыслом и предназначением этой бытовой фразы. В сущности, мне было наплевать на родню этой женщины, но поддержать разговор было жизненно необходимо.
Вдруг Зоя Дмитриевна вскочила, всплеснула руками и громко запротестовала:
- Какое ж царствие-то, сынок? И ты туда же, что ли? Умрем мы, как умираем. Так все, ничего больше, трупы зеленые, гнить - и в землю! В Бога что ли веруешь?
Резкая смена настроения мне не понравилось, и я, чтобы не усугублять, лишь пожал плечами.
- Да подумай сам... да просто новости включи! Там убили, там взрывы, там насилие, там голод... Это у меня доказательство против Бога такое - если происходят такие ужасы на Земле, значит, нету его, быть не может. Уж наверное сделал бы он что-нибудь, уж наверное оберег бы несчастных и обездоленных... вы в Церковь ходите?
Я отрицательно помотал головой.
- и правильно. Нечего там делать... так мне о себе рассказать? Я фотографией увлекаюсь... вот сейчас вам альбомчик покажу... ах... где же он...вы придите, я вам в следующий раз... найду и покажу, голубчик, милый мой, обязательно!..
Алексей хмурил брови.
- Еще в следующий номер?.. Ты у нас числишься, а не работаешь, я тебе за что деньги плачу, за то, что ты ко мне приходишь и препираешься тут?
Как жаль, что не я главный редактор. И жаль, что со мной больше нет моей дворовой команды, а то сейчас бы за его тон этот светловолосый получил бы серьезные увечья...
- Алексей, вы же знаете, что материал у меня всегда интересный, внезапно можно написать только некролог!
Редактор водил выключенной авторучкой по столу. Потом, вздохнув, сказал очень тихо, но внушительно:
- Я сам приеду за твоей статьей, через две недели, пиши адрес.
- я... я привезти могу!
- Не стоит, я знаю, как ты любишь не являться в срок, а у меня номер надо будет в печать сдать...
в тот же день мне приснилось, что бумажка с адресом, которую я отдал Алексею, сгорает у меня в руках...
Я пил чай на своей кухне, наслаждаясь блеском только что выложенной плитки, и пытался вчитаться в утренний номер газеты. Пожары... кто-то поджигает церкви. Бред какой-то. Уж что-что, какой бы хладнокровный я ни был, а на такое бы не позарился. Слишком уж...
И фотография такая яркая, женщина смотрит на обломки и плачет. Мне даже не по себе стало, я вспомнил Женину мать, когда она начала постоянно пить... изредка она вспоминала о детях... и тогда обязательно плакала, скорее даже рыдала, надрывно и горько, как эта женщина на фотографии. Две младшие дочери в итоге попали в приют, старшая выросла к тому времени, в шестнадцать забеременела от какого-то кавказца и уехала с ним на его Родину...
Вспоминал я это, и сердце щемило от того, что я не чувствовал за собой никакой вины. А ведь знаю, что не просто так мать запила, что сын был ее надеждой, а я его, можно сказать, убил...
И ни разу ведь, ни разу меня совесть не мучила. Да, замыкался, да, много думал и пролистывал кадрами в памяти, но вину ощущал лишь где-то глубоко-глубоко внутри...
Напротив меня жила молодая семейная пара.
Они с радостью приняли меня, быстренько состряпав горячие бутерброды с сыром и сварив ароматный кофе.
- И сколько же вы женаты?
Я улыбался. С виду они совсем еще дети: девушка маленькая, хрупкая, светловолосая, маленькие розовые губки и большие влажные, как у лани, глаза; парень с небольшой щетиной, низкорослый, немного угловатый, с крайне добродушным взглядом.
- Год... год и два месяца.
Я молча ел бутерброды, ожидая от них самозабвенного рассказа о любви и предназначении быть вместе.
- Мы вместе еще в школе учились, с четырнадцати лет были лучшей парой... - девушке очень воодушевленно говорила, оглядываясь на своего мужа, ожидая поддержки.
- Да, да, лучшей парой.
- Мы долгое время не могли пожениться... сначала возраст, потом деньги, потом жить негде было... но вот умерла моя бабушка... и мы въехали сюда.
История обычная, любовь заурядная, я не знал, что можно выудить из этих скучных милых людей полезного для меня.
- А сколько цветов было... и прогулки под луной, и за ручку, поцеловались только через месяц...
Дешевые сопли. Надо было что-то делать.
- Так, а какой же рецепт счастья для вас? Вы же год вместе, и кажетесь такими счастливыми...
Молодые люди переглянулись.
- Ради любви можно сделать абсолютно все.
- Не рецепт, а скорее девиз.
Я улыбнулся, им было по двадцать пять, а наивности...
Дома я опять начал перелистывать газету.
Сколько ненужной информации, поток ужаса, хроники катастроф, аварий, описания убийств...
Меня начало тошнить от всего этого мусора, и я вышел на лестничную площадку покурить.
Я стоял у своей двери, пускал одинокие колечки дыма и старался ни о чем не думать. Вдруг щелкнул замок на двери Доктора, и из квартиры вышла Люся. Волосы были зачесаны назад, но такие же грязные, ногти коротко обрезаны. На шее след от ожога.
- Сигаретку можно?
Я кивнул. Мне казалось, Люся сумасшедшая, сейчас же она предстала потрепанной, измученной, но все еще молодой девушкой.
- Вы простите меня...
Я посмотрел на нее с недоумением.
- Я... при вас... такое устроила... - задумчиво произнесла она, отрывая фильтр сигареты,- что? - она заметила мой взгляд, - ах это... все равно помрем, так что ж мучаться...
Я стоял молча, не зная, что можно сказать этой девушке. Но она сама продолжила:
- Я знаю, что больна. На меня постоянно находит... воспоминания... ребенок... ведь Доктор был бы замечательным, отцом, ведь так?.. Правда?
Я киваю, не понимая, причем здесь это.
- Так нет же, не захотел... а я знала, что он не захочет, потому и нем говорила ему до четырех месяцев... потом сам понял, врач же... А я так хотела... Пусть бы родилось, копошилось у меня на груди, выросло потом и приносило веночки на мою могилу... Так нет же...
Она затянулась, тяжело выдохнула.
- Мне всего четырнадцать было, когда мы познакомились. Я мечтала о любви, ему нравились девочки... ему тогда уже тридцать пять было. Эх, Доктор, Доктор... он меня бросить хотел, да только я ему в колени кидалась... это он ведь нашего ребеночка достал, куда-то положил, а не говорит, где, мне ж его кормить надо... кормить надо...
Я молча впитывал ужасающую правду. Люся не была просто девочкой, пришедшей на аборт, она была любовницей Доктора, и ребенок был тоже Доктора, и четыре месяца... что там могло случиться... она ведь и умереть могла...
Я зашел в квартиру.
Да будь я проклят, если такие люди имеют право жить на Земле! Это чудовище, скрывающееся за маской спокойствия, это "крестоносец"...
Захотелось собрать моих ребят и хорошенько поговорить с ним на языке кулаков, да только сил больше не было... надо было статью писать, а тут опять воспоминания нахлынули...
Внезапно в дверь постучали.
Я открыл.
-Зоя Дмитриевна?
Женщина держала в руках толстый альбом.
-нашла-таки, голубчик!
Ах, да, фотографии... Я к тому времени совсем забыл уже о пожилой женщине, о которой тоже хотел написать, но не мог придумать, что именно.
Мы прошли в мою комнату. Там еще пахло краской, но находится без вреда здоровью уже можно было.
Мы сели на кровать, она положила альбом мне на колени и развернула.
- Тут все по коллекциям разложено... Так и напишите, милый мой, что по коллекциям... Вот, осенние листья... первые фотопробы еще, рука не натасканы, мутновато - видите?.. а вот лица войны... это я ходила ветеранов фотографировала... не пугайтесь, что такие страшные, они и есть такие, жуткие, чудовищные. Война все-таки... любое плохое дело отпечатывается на лице человека...
В тот момент мне страшно захотелось спросить у Зои Дмитриевны, от какого это плохого дела левую половину ее лица занимает темное родимое пятно?
Фотографии были, откровенно говоря, ужасные.
Напоминали какое-то антиискусство, словно она специально делала плохие фотографии.. да не столько они были плохими, сколько то, что изображалось на них, не имело своей эстетики... грязь, нищета, боль... что угодно, кто угодно. Ни одного улыбающегося лица. Ни одной радостной картинки.
- А вот.. а вот моя любимая коллекция...
Я не сразу понял, что было на фотографиях.
- Горящие церкви... так им и надо, лжецам... лгут, лгут, а люди-то верят, вот как с ними надо!!..
Она в исступлении тыкала пальцем в фотографию с крестом, охваченным языками пламени. Мои сны все как один встали передо мною.
- Бог - да какой там Бог!! Все они там...
Я слышал, что говорила Зоя Дмитриевна, но не мог оторвать глаз от огня.
Я не понимал, как шестидесятилетняя женщина могла жечь церкви, я не понимал этого. Откуда же столько жестокости? И вот она, улыбается, сидит рядом со мной, считает меня своим другом, а сама она ничтожество! Такое же, как и Женя, и его мать, и Доктор с этой малолетней шлюхой Люсей! И я отложил альбом в сторону, поднялся с кровати и уставился на Зою Дмитриевну.
- Как вы могли?
Женщина захлопала светлыми ресницами, зашевелились морщинки у ее глаз.
- как вы могли поджигать эти церкви?
-Но.. но.. я же не...
- Да мало ли что вы не верите, другие-то верят! Вы же им души прожигаете!!
- Я.. да я... да... Миленький, я пойду. У вас тон какой-то... не для старой женщины...
Она быстро вскочила и, как семнадцатилетняя, побежала к двери, но у порога остановилась, заглянула мне в глаза с рабской верностью, как когда-то заглядывали в них дворовые ребята и шепотом произнесла:
- это моя слабость, люди слабы, надо уметь прощать... я старая... вы же никому не скажете?
Я сидел на кухне, сжав голову между ладоней, и думал, думал, думал...
В моей голове вставали образы неродившихся детей, горящих церквей и проносящихся, сметая все на своем пути, товарных составов... и все они путались, и уже оказывалсь, что Женя лежал на горящем кресте, который переехал поезд, и последний крик его был криком младенца...
В дверь позвонили.
На пороге стояла молодая чета. Они держали в руках ворох тетрадей.
- Мы тут подумали... вы же хотели написать о нас?.. это наши дневники...
На кой черт она мне, ваша писанина!! Однако я взял эту макулатуру и с улыбкйо распрощался с милой парочкой.
- Только..., - ланьи глаза еще больше увлажнились, - вы имена лучше наши не пишите...
Я лежал на диване и листал тетради. Я не мог их читать, голова слишком была забита другими вещами, совершенно не имеющими никаких сходств с любовью.
Внезапно я остановился. Я даже не понял, как, но мой мозг зрительно выловил какое-то слово, которое я теперь пытался найти на страницах... да.. вот...
"26 августа.
15:00
Нам необходима эта квартира. Иначе мы не будем счастливы. Я понимаю это, и поэтому соглашаюсь на этот шаг. Пусть он не совсем правильный по закону, но во имя любви нужно совершать, даже необходимо!! Неправильыне поступки...
Сегодня я купила в аптеке таблетки, сегодня же я подмешаю его бабушке...
20:00
Все прекрасно. Бабушка умерла, но не сразу, ее пришлось еще немного придушить, видимо таблетки не совсем те, которые ей нельзя, может я названия перепутала. Скоро мы прочитаем ее завещание, и тогда у нас будет квартира, настоящее жилье!..
Я понимаЮ, что поступаю не хорошо, но это во имя любви, любовь - это все, ничто кроме нее не важно..."
Я заорал. Громко. Истошно. Мне надо было прокричаться.
Я живу на шестом этаже с пятью чудовищами... они не люди...
Искаженное понятие о жизни, просто ужас какой-то, я даже подозревать не моГ. Что такое в жизни вообще бывает!
Я бы никогда...
И тут я осекся.
Я и сам такой.
Я тоже чудовище. Шестое чудовище, поселившееся на шестом этаже.
И от сознания этой мысли я перестал кричать, на душе полегчало.