Данилов С К : другие произведения.

Невыносимая радость бытия

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
  
  Павлику было шесть лет, когда однажды вечером он вдруг ощутил полное и глубочайшее счастье, свалившееся на его голову неведомо откуда, и лишь много-много позже, сидя как-то на уроке биологии в школе, осознал, что произошло это в той же мере закономерно, в коей у известной собаки профессора Ивана Петровича Павлова, тоже как бы из ничего, возникал зверский аппетит при включении самой обыкновенной электрической лампочки, а в результате через прорезанную в животе дырку из специально вставленной туда трубочки в банку очень наглядно капал желудочный сок, доказывающий наличие у животных условного рефлекса.
  
  На уроке Павлика заинтересовала именно подопытная собака, а вовсе не учёный на соседней странице, к аккуратной бородке которого были густо подрисованы мушкетёрские усы, а на лбу торчали дьявольские рожки. Иван Петрович пристально вглядывался в свою экспериментальную животину, и было в этом прозорливом, почти ленинском взгляде нечто задумчиво-мечтательное, весьма роднившее его и с Витькой Голубцовым, который как-то, поймав голубя, отщелкнул ему портновскими ножницами обе лапки, подбросил вверх и, приставя ладонь ко лбу, следил: сможет ли сизарь сесть теперь на покатый купол церкви, и сколько времени продержится в поднебесьях в беспосадочном режиме?
  
  Нет-нет, никто не спорит, конечно, учёный имел гуманистические соображения и старался во благо рода человечьего при планировании своих экспериментов, но, - думал Павлик, не отрывая взгляда от рожек, - вот если бы его самого резали каждый день помаленьку другие замечательные хирурги, пусть даже не во имя науки, а ради продления его собственной жизни, ну там трубочку в бок вывели и прямо в бутылочку, которая в кармане, чтобы туда моча капала, как у старика Сидоровича, потом бы гланды из-за ангины подрезали, а горлышко всё равно болит, так снова: "Тот раз мы тебя пожалели, да, видно, зря, надо было сразу полностью удалять пошлый атавизм, гнойные подушки эти, от них только инфекция в организме распространяется, рот шире открой! - и снова пистолет в глотку, петлю накинут и чик... - Чёрт, сорвалась, сестра, дайте другой инструмент!".
  
  Вот если бы он ежедневно помучался таким образом хоть бы с полгодика, а лучше годик от обыкновенной каждодневной физической боли, Иван Петрович наш гениальный, то, интересно знать, посетила бы его замечательная идея с трубочкой? Стал бы он резать пузо собаке и втискивать ей туда изобретение своё во имя будущего прогресса? Вот в чём вопрос.
  
  Павлик к шестому классу переболел уже всеми детскими болезнями и принялся за взрослые, по полгода пролёживая в больницах, отчего доктора, что мужчины, что женщины - без разницы, полистав быстренько медицинскую карточку, разговаривали с ним исключительно в ироническом тоне: ну что, моряк - с печки бряк, растянулся как червяк, позагораешь у нас пару месяцев в больнице? Вижу-вижу, тебе к этому не привыкать, вон какой здоровенный парнина вымахал на казённых-то харчах! Скоро, брат, в армию идти. Плоскостопия нет? Нет. Вот, это главное, а остальное вылечим. Отвечать полагалось тоже весело и односложно, по-мужицки: да нам запросто, мы люди привышные!
  
  Павлик отвечал, внутренне ужасаясь очередной грядущей боли, и на самом деле как огня боялся ироничных, непогрешимых и неподсудных земных богов в белых халатах: весёлых, чистых, образованных, смелых, до чёртиков похожих на молодых киногероев-шестидесятников с экранов большого кино, высмеивающих вышедшую из моды жалость, а тем более - совершенно доисторическое милосердие, блестящих профессионалов своего дела, которым всегда полагалось улыбаться в ответ, как улыбались кинобольные, восторженно глядящие на своих спасителей снизу вверх, а главное - до заикания горячо благодарить при выписке, что они так здорово поставили на ноги и, кстати, ведь совершенно бесплатно. Желательно также сделать запись в книге благодарностей за блестящее исполнение врачебного долга и быстрое выздоровление.
  
  На том уроке Павлик разнервничался, думая о предстоящих очередных койко-неделях, и пристал к биологичке с дурацким вопросом не по теме: что стало с дворнягой, принёсшей Павлову мировую известность? Что стало, что стало, ну какая разница, что с ней стало, тут и про самого Павлова нельзя было сказать, что он нобелевский лауреат, а в бога верил. В бога верил, а живых тварей мучил, хоть и с благими намерениями. Ну, кто без греха, пусть первым и кинет... Одним словом, молоденькой биологине Наталье Санне о судьбе животного, естественно, ничего не было известно, однако почему не предположить, что такая знаменитая собака (как Белка и Стрелка, чем она, в конце концов, хуже?), внёсшая своим боком скромную лепту в копилку человеческих познаний о мире, была по окончанию замечательного опыта благополучно зашита, и дальнейшую жизнь провела в тепле, холе, подкармливаемая сахарными косточками из домашних щей профессора и котлетками от многочисленных экскурсантов, которым она демонстрировалась как историческая и научная достопримечательнось. Вот.
  
  Выразившись в таком ключе, Наталья Санна посмотрела в глаза ученику: "Ну теперь-то твоя душенька довольна?" Да. Да. Да. Павлик почти успокоился за четвероногого друга с дырочкой в правом боку, который, вероятно, из чисто педагогических соображений, был нарисован в учебнике лёгким штриховым контуром, и запомнил бы только профессора и его условный рефлекс, если бы третьегодник Стручков не пошутил скверно, использовав затянувшуюся паузу на все сто:
  
  - Это ей потом пришили вторую голову?
  
  Все, как всегда, расхохотались над клоуном Стручковым, биологиня покраснела и стушевалась, а Павлик, не без внутреннего сопротивления, но вынужден был признать, что хоть Стручков ничего не соображает ни в алгебре, ни в биологии, но по жизни прав: у профессора и его учеников, имелось, наверное, громадьё других творческих планов, не менее дерзких, чем прежний, и они, планы эти, изначально отвергали саму возможность спокойной собачьей жизни в науке. С этим бессмысленно спорить, и нечего закрывать глаза котлетами от экскурсантов. "Живодёр вы, дядечка, не хуже нашего Голубцова", - подумал Павлик, подрисовывая профессору из-под усов большие клыки, отчего нобелевский лауреат сделался похожим на старого доброго моржа, вылезшего из полыньи на страницу.
  
  Биологичка двинулась дальше по теме урока, а внимательно слушающий её Павлик параллельно вспомнил про свои детские, непонятно откуда возникающие, счастья и, рассуждая шаг за шагом, пришёл к выводу, что все они были не чем иным, как условными рефлексами в своём предвосхищении событий.
  
  
  
  Поздний летний вечер конца июня, того самого времени, когда в городе после жаркого пекла дней стоят бледно-серые ночи с неостывающими малиновыми зорями по краям неба. Чтобы заснуть в привычной темноте, приходится закрывать оконные ставни. В комнате горел электрический свет. Здорово набегавшись за день и длинный нескончаемый вечер на улице, Павлик лежал на своей кровати, свесив голову вниз, и смотрел, как блестит пол. Пол очень твёрдый, ровный и одинаково холодный, что зимой, что летом. Огромные плахи подогнаны так точно, что между ними ножа не просунуть, а поверх закрашены лучшей блестящей краской. Это очень древний пол. Он с незапамятных времён является гордостью их немногочисленного семейства. Стены гораздо хуже: неровные, местами толстый известковый набел обвалился и видны кирпичи, потолок тоже не фонтан - три балки выпирают наружу, а по ним идёт провод к лампочке, света в окошки мало попадает, что ни говори - подвал есть подвал. Зато пол шикарный, ни у кого такого нет.
  
   Павлик свесился с кровати уже по пояс, руки болтались как плети туда-сюда, не доставая коврика, как у настоящего кавказского всадника-джигита, что на полном скаку опрокидывался из седла вниз, повисая головой между мелькающими копытами, представляясь убитым, а потом лихо возвращался в седло и мчался дальше. Никелированные ножки большой двуспальной кровати оканчиваются маленькими изящными колёсиками. Их выточил друг отца по заводу токарь Чесноков, с которым они всегда приходили к ним домой обмывать получку, и за вечер распивали пол-литра водки с долгими разговорами. Аванс обмывали дома у Чеснокова.
  
  Отец Павлика был модельщиком, делал формы для деталей, тоже хороший специалист, но не на все руки мастер, как Чесноков. Полгода назад он умер из-за открывшихся фронтовых ран в больших страданиях. Чесноков не надолго пережил приятеля. Намывшись поздним субботним вечером в бане номер пять на улице Партизанской и выпив стопку в соседней рюмочной, он пошёл домой один с баулкой в руке и махровым полотенцем на шее, а на тёмной улице Героя Александра Матросова получил неожиданный удар по голове. У него выгребли из кармана полтора рубля мелочи, после чего отбросили с дороги в сугроб, где он и замёрз во сне с улыбкой на губах, а колёсики остались: четыре на ножках павликовой кровати, четыре на родительской. Чем-то они напоминали маленькие изящные копытца арабского скакуна.
  
  И вдруг ни с того ни с сего павликова кровать чуть слышно тронулась с места, сделав это поразительно легко и мягко, как поезд при отправлении, и начала двигаться непонятно куда, и было видно, как крутилось маленькое колёсико. Само поехало!Павлик резко выпрыгнул из висячего положения и упал на подушку, пытаясь разобраться, в какую сторону происходит движение: к печи-голландке или шифоньеру, и ощутил не страх, а, наоборот, непонятно отчего возникшую сильную радость. Он чувствовал мягкие толчки снизу, от которых вся постель, с подушкой и матрацем, уже не каталась, а лишь тряслась туда-сюда вслед им практически на одном месте, повинуясь непонятной силе, как покорное бессловесное животное.
  
  - Павел, перестань баловаться, - сказала мама из своей комнаты.
  - Я не балуюсь.
  - А кто катает мою кровать?
  - Не я. Я лежу на своей.
  - Да? А кто?
  - Никто. Это было землетрясение.
  - Опять?.. Что-то нас слишком часто стало трясти. Смотри-ка, правда, вроде и гор близко нет, а трясёт который раз за лето.
  
  Павлик чувствовал восхитительный прилив воодушевления, связанный с завтрашним днём, как будто перед Новым годом или днём рождения. Ему хотелось говорить и говорить всю ночь напролёт. Но - режим. Раз лёг, то спи. От предвкушения будущего счастливого дня он так крутился в постели, что свело икры. Он не спрашивал себя, что будет, да если бы и спросил, то едва ли мог пока ответить, осознание предчувствия пришло только назавтра.
  Воскресный день настал внезапно. Он вскочил, уже пребывая в радостном настроении, будто к чаю его дожидается сладкая шоколадка. Куда девалась рубашка?
  
  - Мама, где моя рубашка? - кричит Павлик возмущённо. - С вечера повесил её на стул!!!
  Ага, и мамы нет.
  
  Он вскарабкался из подвальчика по лестнице во двор, двор у них небольшой, метра два всего шириной; вдоль дома идёт забор, место меж домом и забором - это и есть двор, здесь же поленница, два куста чахлой смородины, которые без солнца никак не хотят плодоносить, клумба, отгороженная доской, с цветами саранками, а вот и мама - стирает в ванне бельё и развешивает его на верёвке, протянутой от ворот до сарая.
  
  - Мама, где моя рубашка?
  
  Мать разгибается, показывает мыльной рукой на длинную-предлинную верёвку, боже, там все его рубашки, совершенно мокрые висят, и с них капает на землю вода.
  
  - Как же я пойду гулять? - взволнованно вопрошает Павлик.
  - А кто тебе виноват, что за шесть дней выпачкал ровно шесть рубашек? Ты прекрасно знаешь, у меня только один выходной в неделю. И только в воскресенье я могу устроить стирку. Иди погуляй в огород, скоро высохнут.
  
  Нет, так жить нельзя! Он не может более терпеть своё одиночество и бежит смотреть рубашки. Может быть, какая-нибудь высохла? Увы.
  
  - Что сегодня будет... Что сегодня будет... - хитро разговаривая вслух, Павлик прохаживается мимо матери, полощущей пододеяльник в большой ванне, стоящей прямо на земле, и поглядывает на неё с заговорщицким видом. Однако она слишком занята своей стиркой для того, чтобы поддерживать разговор с подтекстом. Что же это такое?
  
  - Мама, неужели мне совсем нечего одеть, чтобы выйти на улицу?
  - Надень вельветовую курточку.
  - В ней будет жарко.
  
  Мать молча скручивает пододеяльник в огромный жгут, из которого, шипя, выжимается вода.
  
  - В ней жарко и неудобно, - повторяет Павлик настойчиво на одной ноте. - За это я возьму орден.
  
  Мать молчит. Молчание - знак согласия. Павлик опрометью мчится в квартиру, достаёт курточку, прикручивает к ней орден из шкатулки. Конечно, отцов орден оттягивает нагрудный карман и слегка болтается, железо винта неприятно царапает кожу, но он выходит в курточке на улицу. Хочется орать, скакать, прыгать от неминуемого приближающегося счастья. А люди спят в домах, все как один спят, и такая светлая, в зелёных тополях, будто умытая, чудесная в своей утренней первозданности, улица пустынна. Он скачет по ней приставным шагом из конца в конец квартала. Никого. Настоящее изуверство - это когда человеку не с кем поделиться наступающим счастьем, общим для всех. Спать в такой день! В воскресенье!
  
  Проходит битый час, пока из дома, где живёт его дружок Игорёк, не появляется Николай Палыч - седой, благообразный человек, всегда весёлый и приветливый, с двумя пустыми вёдрами. Осторожно оглядывается по сторонам, не хочет встретить кого-нибудь со своей опасной ношей, иначе человеку не будет удачи весь день, и быстро направляется к водопроводной колонке. Гигантскими приставными шагами Павлуша помчался ему наперерез с горочки, что нам приметы!
  
  - Здравствуйте, молодые люди, - говорит приветливый Николай Палыч, успев-таки подставить ведро под струю колонки. - С утра пораньше носимся как на крыльях?
  
  - Здравствуйте, а сегодня буря будет, - заявляет без обиняков орденоносец Павлик.
  - Это кто ж тебе сказал? По радио слышал?
  
  Молодой человек старается вспомнить, кто ему сказал, и с изумлением понимает, что никто не говорил, и ни от кого он ничего такого не слышал. Более того, не знает, откуда знает про бурю. Но ведь это ясней ясного!
  
  - По радио слышал, - соглашается Павлик деревянным голосом.
  - Странно, а мой барометр чего-то помалкивает, - и Николай Павлович выразительно оглядывается на поясницу.
  - Может быть, ваш барометр сломался?
  - Это я сломался, поэтому у меня и есть барометр.
  - Сегодня очень здорово у нас здесь будет, - он не упоминает бурю, всё равно Николай Павлович не поймёт, ибо не чувствует того, что Павлуша.
  
  Непонятый и слегка разочарованный, Павлик бежит домой, снимает курточку и орден. Мать раскатывает тесто в летней кухне, готовя воскресный пирог с рыбой.
  
  - Далеко не уходи. Скоро будем завтракать, да я пойду мыть полы в конторе.
  
  Павлуша стаскивает одну свою рубашку с верёвки, потому что во дворе всё ещё тень от тополей, бежит в огород, где развешивает её на тёплом от солнца заборе. Взрослые не понимают счастья. Они не так устроены. Людка бы его сразу поняла. Кстати, как это он забыл, ведь сегодня воскресенье, а в воскресенье они собирались идти в библиотеку менять книжки. Людка уже закончила первый класс, и между делом научила читать Павлушу, которому осенью тоже предстоит пойти в школу. Он отыскал две библиотечные книжки, перелистал, всё в порядке, боже мой, как чудесно будет сегодня! Пока мать печёт пирог, он прочёл ей обе книжки. Позавтракал и кинулся в огород проверять рубашку. Та оказалась почти сухая и лишь самую малость запачкана смолой, выступившей на заборе. Павлуша натянул её, схватил книжки и устремился к Людкиному дому, но на лавочку не сел, сначала постоял, потом начал ходить, а затем прыгать на одном месте. Неуёмная энергия счастья била ключом.
  
  Из ворот красивого дома на горочке вышел Леонид Яковлевич - директор завода, а может, даже главный инженер, он работает круглую неделю без перерыва, но в обычные дни за ним приезжает большая чёрная "Волга", а в воскресенье директор идёт на свой завод пешком, потому что у шофёра выходной. На воротном столбе, чуть повыше его серой шляпы, сидит серая кошка и смотрит на директора сверху удивлёнными глазами, - думает, что другая кошка на голове Леонида Яковлевича уселась. Выгнула спину и когтистой лапкой попыталась наподдать сопернице, однако тут же разобралась, что к чему, и снова мирно свернулась на столбике. Смешно, что директор ничего не заметил, только шляпу поправил. Взрослые много чего не видят. Однако на сей раз Леонид Яковлевич подозрительно долго стоит на одном месте и смотрит туда, откуда придёт буря. Павел насторожился: неужели так скоро? Быстро влез забор, встал, выпрямился во весь рост, но в той стороне неба ничего пока не видно. Дядя Лёня смотрит просто так? Или тоже чувствует радость? Хотя по его лицу этого не скажешь.
  
  - Здравствуйте. А сегодня буря будет! - не удержался Павлик, когда директор проходил мимо. И добавил: - По радио говорили.
  - Когда? Прогноз только что передали, ветер юго-западный, два-три метра в секунду, осадков не ожидается.
  - Будет! - убеждённо радостен Павлик. - Оттуда придёт, как прошлый раз.
  
  - У нас в это время года роза ветров юго-западная. Откуда взяться ветру, если в центре Кулунды, как раз на юго-западе, стоит огромный антициклон, и в Казахстане тоже? И все мы застряли в этом антициклоне. Дождя ждать не стоит, повсеместно область высокого давления.
  
  - Будет буря, - пророчествует Павлуша, указывая пальцем в небо, - повалит тополя, и электричество опять порвётся до завтрашнего утра.
  
  - Вот бестолковый какой, - возмутился Леонид Яковлевич, - говоришь ему про Фому, а он про Ерёму. Ты хоть знаешь, что такое роза ветров? Эх ты! - И, раздосадованный, что его отвлекли от собственных мыслей ерундой, идёт дальше.
  
  - Нет, не знаю, - отвечает Павлуша весело ему в спину, продолжая гулять перед окнами не сгибая ног, изображая журавля, высматривающего лягушек.
  
  Но вот из больших ворот появляется Людка, проверяет, все ли книжки он взял, после чего даёт команду отправляться в путь.
  
  - Сегодня здорово будет! - говорит Павлик загадочно.
  - Напрыгаемся до отвала, - соглашается Людка с особыми интонациями в голосе, по которым нетрудно догадаться, что она чувствует. Родственная душа.
  
  Они отправляются в дальний поход. Песок под ногами топкий, горячий, набивается в сандалии, очень грязный, потому что смешан со шлаком и золой от печей, которую жители выносят зимой на улицу. За ними тянется шлейф серой пыли. Очень хорошо, что машины в воскресенье проезжают редко, зато уж если пройдёт, то с полчаса стоит дымовая завеcа, ничего вообще не видно. На пути встречается водоколонка, они делают короткий привал, пьют воду, идут дальше, плюясь песком, скрипящим на зубах. Несмотря на все эти мелочи настроение растёт час от часу. И вот, уже когда выбрали новые книжки и пошли обратно, то с песчаной горы Павлик разглядел на горизонте долгожданную узкую тёмную полосу, контрастно отделяющую синеву неба от зелени земли.
  
  - Вон она! - победно указал пальцем, словно полководец после долгого перехода на открывшийся в пустыне долгожданный оазис.
  
  - Буря идёт! Ура! - Людка подпрыгнула над песком небольшой ракетой. - Быстрей, живо, сейчас поиграем дома!
  
  Они заторопились, чтобы успеть до бури. Ширина полоски над горизонтом тоже быстро увеличивается. В воздухе повисла жаркая тягостная тишина. Солнце светит с отчаянной силой. Когда добежали до своего квартала, плотная тёмная стена встала уже на полнеба. Она чёрно-синего цвета. За ней ничего не видно. Стена приближается беззвучно, решительно. Все люди по случаю выходного дня и природного события вывалили на улицу, чтобы осмотреть получше редкую достопримечательность.
  
  - Дождя не будет, - говорит Николай Павлович столпившимся кружком соседкам. - Это не грозовая туча. Это ветер с целины опять тащит к нам чернозём. Там почва эрозирует, распахали степь, вот теперь чернозём и выдувает весь.
  
  Анна Михайловна внимательно разглядывает стену, вставшую до неба, словно ищет в ней брешь:
  
  - Прошлый-то раз выхожу после в огород, а у меня там зерно пшеничное насыпано.
  - А у меня песком сантиметра в три слоем всё покрыло.
  - Это бог наказывает, - говорит баба Лена, - светопреставлением, сроду раньше такого не бывало: ветру нет, а оно идёт. Может быть, это и есть конец света, кто знает, молиться надо всем.
  - Бог-то бог, да сам не будь плох, - замечает проходивший по своим делам участковый Трохимчук.
  
  На его галифе всегда болтается пистолетная кобура, - всем известно, набитая тряпками для вида. Стена изогнулась, нависла над улицей, как океанская волна над кораблём местной жизни. Она стоит молчаливая от земли до самого солнца, как бы на одном месте. Однако видно, как на горе проглатывает один за другим дома.
  
  - Смотри, смотри, - кричит Павлик Людке, - больницу двухэтажную сейчас сожрёт!
  
  И точно: стояло двухэтажное здание больницы, белое, красивое, - раз и нету, пропало. Вот здорово! Вдруг из двора бабы Лены заголосил петух.
  
  - Было же, граждане, постановление: не держать живности горожанам! Елена, твой петух орёт? - Трохимчук укоризненно поглядел на старуху. - И чего мне с вами, несознательными, делать?
  
  - Петуха я давно сварила по постановлению... три курочки остались. Да как же без яичек? А? - восклицает она, вознося истощённую постами длань к небу. - Ох, значит, курица петухом закричала, ох, не к добру!
  
  - А говорила, нет живности, - продолжает рассуждать участковый, - вот и верь вам после этого на слово, богомолкам. Пройдём-ка, Елена Ивановна, ко двору, да выберем меж собой: или протокол составлю, или того... на твой сознательный выбор. Топорик в сенках, за дверью?
  
  - За дверью. Иди, всё равно теперь, а я с народом останусь!
  
  Трохимчук смотрит на чёрную стену, поправляет кобуру, и направляется к калитке Ивановны - выполнять постановление партии и правительства. Тем временем Николай Павлович с тётей Грушей прогуливаются, взявшись под руки. Отставной полковник Брусницкий вынес на улицу трофейный цейсовский бинокль и даёт всем желающим поглядеть на стену: немецкая оптика показывает вихри и протуберанцы пыли, из которых состоит великая кулундинская стена. Вокруг него собирается разноцветная, празднично одетая толпа желающих. Большая редкость, когда все обитатели квартала разом высыпали из своих домов в приподнятом настроении, смеются, шутят друг с другом, забыв многочисленные соседские распри. Будто праздник снизошёл на их улицу.
  
  Все поглядывают на приближающуюся стену, что нависла уж над ближними домами. Хорошо хоть солнце остаётся пока на здешней стороне, ярко освещая окрестности: это напоминает спектакль про конец света, в котором зрителей неожиданно пригласили поучаствовать, и они, смеха ради согласившись, взобрались из зала на сцену и, надувая щёки, чтобы не расхохотаться, ходят под яркими лампами перед нарисованным на задней сцене огромным, ужасным адом, который весь извивается и корчится, но которого никто ни капли не боится, потому что знают: за сценой стоят вентиляторы и дуют на полотнище, чтобы ад казался живым.
  
  Ребятишки бегают, орут, кто во что горазд, и Павлик с Людкой, зная, что скоро всё кончится, вливаются в общую восторженную толпу, переживая высшую эйфорию и необъяснимое вдохновение, требующее немедленной отдачи всех сил. Стена стоит уже совсем рядом, прямо за заборами, а ветра нет ни малейшего, яркое освещение улицы приобретает насыщенную жёлтую окраску, подтверждающую, что все они находятся на одной большой театральной сцене вместе с домами и деревьями, сверху светят солнечные прожектора, а в двух шагах занавес от неба и до земли, что происходит за ним - неизвестно. Может быть, там сокрыт театральный буфет, а может, вовсе ничего нет. И ещё совсем немного осталось ждать, как нигде никого и никогда не будет. Все чувствуют это. Если бы солнце стояло чуть пониже, тени от людей и деревьев были бы видны на этой стене.
  
  Но никакой печали. Павлик любит всех со счастливой уверенностью, что они тоже любят его. Ребятишки затевают новые игры и тут же бросают их, бешеная энергия не выносит ни сдерживающих правил, ни законов, ни вообще каких бы то ни было ограничений. В конце концов они просто носятся друг за другом по сваленным в кучу толстым брёвнам и дико кричат. Игорёк падает, медленно поднимается: на его лбу напухает тёмно-красная линза, он неуверенно улыбается, покачивается, как во сне. Павлик вместе со всеми закатывается от хохота, все хохочут так, что за животики хватаются, хохочут, хохочут, не в силах остановиться, а он стоит на бревне, расставив руки в стороны, как-то устало качаясь. Тётя Маша подхватывает его и уносит домой, несмотря на слабое сопротивление.
  
  Вдруг солнца не стало, но ещё кое-что видно сквозь пыльную мглу вокруг, и они с Людкой схватились за руки и помчались куда-то так быстро, как только могли, подпрыгивая и необыкновенно высоко взлетая. У них появились неограниченные силы и способности. Они стали бессмертными и всемогущими. Вместе запели ужасно громкую песню-крик, пока кругом совсем не почернело, дома с деревьями окончательно исчезли, сделалось темно как ночью, последние живые звуки и крики поглотила воющая со всех сторон колкая чёрная пыль, и тогда, крепко схватившись за руки, они закружились на одном месте, но потерявший зрение и слух Павлик уже не мог различить ничего даже совсем близко перед собой, даже Людкиных рук не видно, своего голоса не слышно, потому что кругом стоит непрерывный гул. Но радость от этого ещё более возросла, сделавшись неимоверной.
  
  Они кружились и кружились, и кружились, как две пылинки в общем бешеном круговороте, и ничего кроме этого движения не осталось в жизни, но именно оно доставляло самое гигантское наслаждение. Центробежная сила старалась разорвать их вечную связь: понемногу Людкины руки начали отлепляться от его рук, ещё немного - и они в последний сладкий миг ощутили друг друга кончиками пальцев. И всё кончилось. Расставание неумолимо, так всегда бывает в жизни: раньше или позже, но к вечеру непременно надо расставаться. Это очень печальный миг, который содержит в себе особую щемящую радость будущей встречи, и всё, всё, конец. Больше никого у Павлика не осталось. Его куда-то тащит, он неуверенно переставляет ноги, спотыкается и падает навзничь, непривычно сильно ударяясь спиной о землю. Вся планета слишком быстро кружится под ним волчком, вставая то на один бок, то на другой, теперь она совсем небольшая осталась, размером с бочку. Павлик лежит на ней один, его лихотит, и он начинает бояться, что слетит с неё, и тогда уж точно провалится с ручками-ножками в бездонный чёрный косматый космос, куда срывается и падает иногда по ночам во сне.
  
  
  
  
  Тридцать первого декабря под Новый год в госпитале из-за сорокаградусных морозов произошло резкое понижение температуры в отопительной системе, и всех больных, кого было можно, срочно выписали домой, неходячих распихали по другим стационарам. Павел не ожидал такого удара судьбы. Он был стопроцентно уверен, что пролежит в больнице всю зиму от начала до конца, ведь лечащий врач сразу предупредила, чтобы раньше марта не надеялся на выписку, и потому не завез с осени топливо, надеясь хоть маленько сэкономить. Подвал сейчас так накалился холодом, что ой-ёй-ёй, поди нагрей-ка его! Нет, не отрыть ему траншеи в снегу, сарай занесло под крышу, не расколоть чурку - сил нет, только на морозе задохнёшься, не натаскать угля для протопки, в общем, в подвале не выжить в такой мороз больничному человеку.
  
  И поехал Паша на трамвае, весь скукоженный, сразу сильно подмёрзнув и задохнувшись от холода, совсем не домой, а на базар. К тому же поддался слабости в ногах - войдя в трамвай, уселся, не подумав, на свободное металлическое кресло, и, хоть сразу почувствовал, что леденеет, встать сил уже не хватило. Нахохлился, съёжился и решил досидеть до нужной остановки. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло: к нему двое подошли, невысокий мужчина в хороших унтах и женщина в толстой шубе, которой можно только позавидовать, и крепко поддатый мужчина сразу скомандовал:
  
  - Слышь, ты, мужик, чего расселся? А ну встань, уступи женщине место!
  
  Тотчас Павлуша нашёл в себе силы встать, уступить место, смущённо улыбнулся вдобавок: извините, не заметил, ещё немного отошёл в сторонку, и начал смотреть в замёрзшее окно. Он не испугался, нет у него больше страха внутри, вырезали, наверное, с какой-то кишкой, или сожгли химиотерапией дотла, а он и не заметил. Страха нет, но радость иногда случается, без радости жить невозможно, а он, Паша, очень живучий. Стоит себе да рассуждает о жизни. Минус сорок три на улице. Дров наколотых в сарайке нет, угля мало, вместо тропинки к сараю - сугробы, пока их разгребёшь, пока растопишь всю зиму не топленную печь - околеть успеешь. Правильно не поехал домой. Нечего там делать.
  
  Маленький джентльмен, усадивший даму, тем временем продолжал сопеть размороженным красным носом и неотрывно пялился в Пашину сторону, явно не удовлетворённый своей слишком быстрой победой. Ему хотелось долгой, трудной, кровавой битвы, но Павел его сильно разочаровал тем, что и теперь не давал повода: даже головы не поворачивал, взглядом тем более не встречался, и это вызывало в душе коротышки крайнее раздражение. Свирепея от бесконфликтности, джентльмен начал ругаться матом, подбирая побеждённому сопернику нужные характеристики на тюремно-блатном жаргоне. Ему очень хотелось сейчас заехать кому-нибудь по кумполу, душа просила бури и шторма, аж заходилась, бедная. Пашин немалый рост вызывал агрессивный протест и привлекал пафосом справедливой борьбы Давида с Голиафом, а с другой, ещё более приятной и обнадёживающей стороны, Голиаф носил на носу толстые очки с замороженными линзами, тут главное - первым ударом окуляры расхлестать, а дальше найдём куда пинаться.
  
  Унты скоблили в Пашину сторону, в то время как хорошо усевшаяся дама цепко держала своего друга за рукав и не пускала в драку. Но в любом случае зависеть от исхода их противостояния совершенно не хотелось. Потому, сочтя за лучшее избежать осложнений, Павел вышел на очередной остановке и пошёл себе пешочком. До базара, где торговала овощами и фруктами Людмила, оставалось всего каких-нибудь пара километров. Из-за мороза в предновогодний день открытых палаток на базаре мало, в торговых рядах зияли многочисленные пустоты, но стеклянные киоски упорно работали, светясь гирляндами разноцветных лампочек. Павлуша стукнул в замороженую форточку.
  
  Форточка тотчас открылась и приветливо спросила девичьим тоненьким голоском:
  - Что будем брать, мужчина?
  - А Людмила сегодня не работает?
  - Рядом, - и форточка закрылась. Холодно. Фрукты могут подмёрзнуть.
  
  Шёл двенадцатый час дня. Стояла морозная мгла, высыпавшая серые кристаллики льда на грязный лёд дороги. Стёкла очков окончательно заморозились дыханием, пришлось корябать дырочку. Трудно даже представить себе, как продавщицы могут отстоять весь день на таком свежем воздухе, тем более, что покупателей практически нет, и едва ли появятся. Все всё давно закупили и дома сидят, праздничный ужин готовят. Через дырочку он недоверчиво приглядывался к толстой тётке в многослойных шалях-платках, телогрейке и штанах, заправленных в валенки. Дырочка в стекле быстро замерзала, к тому же располагалась не по центру, а немного внизу, отчего приходилось задирать голову и с важным видом разглядывать продавщицу с багрово-распухшими щеками, торговавшую рядом с киоском в открытой палатке.
  
  Баба стояла за коробками, в которых богато насыпаны курага, чернослив, греций орех и арахис. Когда она подняла опухшее лицо с сизым носом, Павлуша тотчас узнал знакомое чудное выражение, всегда таившееся возле глаз, теперь запавших глубоко под заиндевелыми бровями.
  
  - Привет работникам советской торговли, самым честным работникам во всём мире! - как можно бодрее прокаркал он.
  - А, это ты? Выписался наконец? Ну, здравствуй, здравствуй, товарищ дорогой, давно не виделись. Что-то не сильно растолстел на больничной каше. Возьми вот грецкого ореха, пожуй, здесь очищенный есть. После химиотерапии нужно усиленное питание.
  
  - Почём стаканчик?
  - Ах, - она махнула рукой, - угощайся, ешь на здоровье да поправляйся, кураги вот возьми, от сердца хорошо помогает, всё равно никто ничего в такой мороз не берёт. Веришь-нет, полтора часа здесь торчу, ты первый подошёл.
  
  - Если первый мужчина - к удачному дню, - напомнил ей Павлуша широко распространённую среди продавщиц примету.
  - Какое там... в мороз нет рынка. Что-то видок у тебя не ахти.
  - Малость не долечился. А ты почему на улице, а не при овощах в своём стекляном дворце?
  
  - Так молодым везде у нас дорога, - попыталась улыбнуться Людмила. - Шамиль в киоск новенькую девчонку взял, я теперь больше на подхвате, случайным товаром торгую. Таджики на прошлой неделе морозов испугались и уехали, Шамиль у них перекупил орех вот, да сухофрукт по дешёвке. Мне ведь уже не тридцать лет, милый мой, скоро стукнет сорок пять, буду ягодкой опять. Может, снова в киоск поставит, а?
  
  По её слезящимся бойким глазам нетрудно догадаться, что она уже остограммилась, но на таком собачьем холоде без этого не выдержать. Все рыночные "зимовщицы" с багровым сибирским загаром на лицах за день набирают понемногу, дабы не околеть, отчего к вечеру бывают сильно навеселе и, случается, в таком виде по-серьёзному обмораживаются, или ещё хуже, обсчитываются.
  
  - Постереги маленько, сбегаю погреюсь.
  
  Павлуша кивнул и залез в палатку. Он не мог помочь ей чем-то существенным по жизни, но всегда пребывал рядом, крутился возле да поблизости, от этого и судьбы их до сих пор лавируют параллельными курсами уже много-много лет, у обоих даже один общий хозяин - Шамиль. Когда Людмила ещё была замужем, они с Павлом виделись не слишком часто; иногда, соскучившись, он забегал под каким-нибудь предлогом к ней на работу, может, раз в месяц - и то хорошо. Павлуша заболел ещё в школе, всё по больницам скитался, даже жениться не смог: "Пустой я человек", - смеялся он, когда его спрашивали об этом, - никчёмный совершенно для женитьбы".
  
  А Люська успела выскочить замуж, жила в достатке, нормально, правда, без детей, а потом и её догнал рак, отняли одну грудь. Странно всё же: поджелудочную железу хирурги удаляют, кусок пищевода вырезают, а грудь отнимают - выбрали словечко поделикатней. Вскоре после той беды, а возможно, и вследствие оной, Люси тихо, незаметно, без всякого шума развелась. Муж оставил ей квартиру, а сам перешёл жить к её подруге. Спустя какое-то время и у Людмилы в трёхкомнатной квартире объявился новый жилец, шикарный красавец Шамиль - беженец из Чечни. Когда она рассказывала, какие букеты он дарит ей каждый день, как красиво умеет ухаживать и носить на руках, на неё трудно было глядеть - так сияли глаза. Она была на седьмом небе от счастья, пожалуй, Павлуша никогда не видел её более окрылённой, чем в эти начальные месяцы совместной жизни с Шамилём, даже во время бури, а потом у неё родился долгожданный ребёнок, Шамиль назвал мальчика Джихаром, а Людмила звала Димой. В годовалом возрасте Шамиль увёз Джихара-Диму в горную Чечню показать своим родственникам, и оставил там пожить. С тех пор прошло пять лет, больше Людмила сына так и не видела, хотя регулярно отдавала на пересылку в Чечню почти весь заработок.
  
  Прежде у неё была хорошая должность ведущего экономиста в управлении, но управление давно расформировали, и уже который год она торгует у Шамиля на рынке. Для своих нужд Шамилю нужно было создать "инвалидскую" фирму, в которой Павлуша стал числиться директором. Это позволяет ему чаще видеться с Людмилой, ведь они друзья детства. Числился он за бесплатно. Какая там работа - только в бумажках расписаться, а жил по-прежнему на инвалидскую пенсию первой группы.
  
  - Эй, чего нахохлился, как воробей, хочешь, налью немного? - Людмила вернулась в боевом настроении.
  - Нет, спасибо, нельзя мне.
  - А на морозе топтаться можно? Сейчас Шамиль в кафе сидит в своей папахе, шашлыки жрёт и кофем запивает. Настоящий беженец. Он сказал, что из суда опять повестка пришла по этим дурацким авизо, тебе надо после праздников в суде быть, зря ты выписался так рано. Так что отгуляешь Новый год - сразу дуй в поликлинику к своему врачу и садись на больничный, понял?
  
  - Я знаю про повестку, Шамиль в больницу звонил.
  - Тогда иди домой, чего зря мёрзнуть? Помог - спасибо, ещё не хватало простуду схватить.
  - Слышь, - Павлуша ёжится, переходя к самому деликатному вопросу, - можно, я к тебе? У меня в подвале сейчас мороз, топить надо сутки, чтобы стены нагрелись.
  Людмила достала ключи:
  
  - Держи.
  
  Павлуша сознаёт, что это поистине царский подарок, за который подруге детства придётся вечером выслушать немало неприятного от Шамиля. Но его совесть молчит, наверно, тоже отрезали ненароком. Или привыкла не высовываться, а по морозу так и особенно.
  
  - Спасибо.
  - Из спасибо шубы не сошьёшь. Будешь кашеварить. Свари суп, мясо в морозилке, и сам ешь, что хочешь. Приду - меня накормишь горячим до отвала, а то умру. Только сиди на кухне, в комнаты не ходи, что там делается - тебя не касается, понял?
  
  Да разумеет он всё, понимает, что везёт ему на этом свете. Кто там обитает в комнатах - не его собачье дело, какие люди приходят, о чём разговаривают, почему ругаются, - сразу сокрылся на кухне варить ужин по люськиному заказу. С рынка она вернулась затемно, в шесть часов вечера. Павлуша начерпал тарелку щей из кислой капусты, на второе картофельное пюре с сосисками. Людмила ела молча и морщилась: руки-ноги отходят от мороза не сразу, только спустя время начинает выясняться, где что приморозилось. Наливает себе ещё водки и торопливо глотает, опасаясь всегда трезвого своего супруга Шамиля. Потом долго пьёт горячий чай, обхватив бокал ладонями, и глядит замёрзшими глазами в одну точку, расположенную на столе возле сахарницы.
  
  Павел сидит рядом, тоже молчит, ждёт, ему не страшно, а слегка как бы неудобно, вдруг Шамиль разорётся и выгонит, куда тогда податься, на ночь глядя? Хотя, скорее всего, и выгонит. Негде у них тут приткнуться, своих гостей навалом. Ну и ладно, пойдём домой, в наш родной подвальчик. Наконец за окном раздаётся мяуканье сигнализации; хлопнули входные двери в подьезде: приехал на своём мерседесе Шамиль с охранником, неулыбчивым молодым чеченцем, недавно сбрившим бороду и оттого кутавшим белый подбродок на загорелом лице в пуховый шарф. Людмила опрометью бросается им навстречу:
  
  - Шамильчик приехал!
  - Ты, директор, опять здесь? - проходит тот мимо неё, не замечая, и обращается к Павлу.
  - Что за дела? Муж на работе, а ты у его жены дома сидишь? Да?
  - Его из больницы только что выписали, а дома нет отопления, - быстро говорит Людмила, широко открывая глаза и быстро-быстро хлопая уже накрашенными ресницами.
  
   - А ты молчи, женщина. Горская женщина должна молчать, когда мужчины разговаривают. Но ты плохая женщина, ты просто русская баба, вот ты кто. Грязная русская баба.
  
  Павлуша знает, что на базаре меж кавказцами, которые там всем заправляют, это самое большое ругательство, обозвать чем-то худшим, чем грязной русской бабой, невозможно, и потому молодые продавщицы, которых берут на торговлю, первым делом ищут в своей родословной хоть мордву, хоть татар, но лишь бы не называться русской. Однако Людмила молчит, чувствуя вину, и не спорит.
  
   - Ну, я пошёл, - говорит Павлуша, - спасибо за ужин. - Встаёт и выходит из кухни в коридор.
   - Учти, я тебя не выгонял, я спрашивал: почему ты здесь? - отдаёт дань кавказскому гостеприимству Шамиль.
   - Никуда он не пойдёт, потому что дома у себя замерзнёт, - вдруг начинает возражать Людка.
  
   - Если главный обвиняемый помрёт, дело закроют, - шутит Шамиль. - Ладно, сиди пока, грейся, директор. Женщина, накрывай стол, накрывай в комнате большой стол, праздновать будем. Большое дело сегодня будет сделано. Пусть и директор посидит с нами. Хочешь, директор, ещё одну должность? Я тут подумал, и решил ввести должность главного евнуха, а? Ты на неё очень хорошо подходишь.
  
  Он смеётся, показывая изумительные белые зубы. Охранник молча сверлит Павлушу глазами, в которых много презрения.
  
   - Ладно, шучу, шучу. Не понимаете вы, русские, шуток совсем. Нотариуса сейчас привезу, слышишь, женщина? Ты обещала мне генеральную доверенность на квартиру подписать? Вот сегодня и подпишешь.
   - Ещё чего.
  
   - Больше пока ничего. Поняла? Или мальчика на шахида учить отдам, хочешь, да? Пожалста, прямо сейчас команду дам: сколько можно за стариками в ауле отсиживаться, пора ему джигитом становиться. По сотовому телефону позвоню - и все дела. Слушай...
  Он вытаскивает из куртки сотовый и набирает номер: - Руслан? Дорогой, обнимаю тебя...
  
   - Ладно, - сдаётся Людмила, - не звони, подпишу я, подпишу.
   - Вот и хорошо. - Шамиль подмигивает Павлуше и продолжает разговор с неведомым Русланом уже на своём языке.
  
  Павлуша молча садится на банкетку в прихожей обуваться, но вдруг тело становится чужим, неподьёмным, слишком большим для него, руки и те перестают подчиняться. Он замирает с мыслью: "Неудачно сел". Открыв глаза, видит Людмилу. Она стоит перед ним одетая в пимы, шубу и шапку.
  
   - Я думала, ты уснул, так тяжело дышал.
   - Устал с непривычки, сейчас оденусь и пойду. Шамиль что, уехал уже?
   - Да, за нотариусом. Пойдём и мы поскорее отсюда.
   - Куда? - Павлуша ещё плохо соображает.
  
  Она помогает ему подняться и натянуть старый добрый китайский пуховик.
   - К тебе.
  От такого предложения глупо отказываться.
   - Пойдём.
   - Может, выпьешь для сугреву немножко? А то сейчас температуру передали по радио: ночью обещают сорок восемь.
   - Нет... а хотя давай, плесни. Думаю, хуже не будет.
  
  - Взяла с собой еды и выпить. Надо уйти от Шамиля, спрятаться, - её пухлые губы дрожат. - Если подпишу эту доверенность, то всё, поминай как звали: он завтра же квартиру продаст, давно мечтает домик отдельный возле базара купить, чтоб никто не знал, чем они там занимаются. Старухи ему, видишь, не нравятся местные у подьезда, слишком любопытные. А если квартиру продаст, то я-то ему совсем не нужна буду. Скажет соседям, что к сыну уехала жить, кто меня в Чечне искать будет?
  
  - Да, - сказал Павлик, ясно представив все последствия, - конечно, идём. - Затопим обе печи, обогреется подвал, никуда не денется, всё будет нормально. Ты давно не бывала в наших местах?
  
  - Забыла, когда и была.
  - Вот и вспомнишь. Намело, наверное, как всегда, выше крыши. Низина.
  
  До площади Пушкина доехали на троллейбусе, дальше трамваем. Павлик сто лет не потреблял горячительного, и теперь испытывал во всём теле забытую лёгкость и презрение к морозу. Мгла, смешанная с выхлопными газами, плотно заполнила город, на улицах к десяти вечера нет ни души, только редкие машины проезжают, оставляя после себя огромные белые облака. Они бежали от трамвайной остановки по тёмным закоулкам через гаражи, громкий треск скрипучего снега, не задерживаясь под ногами, улетал прямо в космос. От водки он всё ещё не чувствовал холода, зато била крепкая дрожь, приходилось часто снимать рукавицы и растирать нос, щёки и мочки ушей. Мороз по-садистски острой бритвочкой пронзал кожу.
  
   - Мерзляка, - рассердилась Людка, - вот постоял бы на морозе восемь часов, что бы с тобой тогда было?
   - Бросай ты свой базар, уйди оттуда, зачем калечишься?
   - Э, нет, невозможно. Я же рабыня, Шамиль держит Димку в заложниках, понимаешь ситуацию: своим собственным сыном пугает его мать, это как называется?
   - А как он там живёт, не знаешь?
  
   - Не знаю, и не узнаю никогда. Лучше было бы считать, что умер, но не могу. А сегодня рабыня сбежала. Пусть поищут на морозе. Смотри, какие сугробы красивые, помнишь, в детстве бродили по таким же в Новый год, снег так искрился, пойдём, а?
  
  И она полезла в высокий сугроб, увязла в нём по пояс, засмеялась и легла на снег, разбросав руки в стороны. Сильно выпила. Павлуша вздохнул коротко и полез за ней, но ложиться не стал.
  
   - Обморозишься.
   - Ерунда. Ложись рядом. Помнишь: как вываляемся в снегу, одежда вся застынет коробом, а дома мать приставит к горячей печке - и она растает, тогда только можно расстёгиваться.
   - У меня дома сейчас пока нет горячей печки.
   - Печки нет, детей, почитай, тоже нет, матерей нет. Дай-ка руку.
  
  Павлуша дал, но её пальцев не почувствовал.
  
   - А помнишь, танцевали здесь во время бури? - спросил мечтательно.
   - Это перед Новым годом?
   - Нет, летом.
   - Летом не помню... слушай, а давай танцевать?
  
  Они на четвереньках выползли из сугроба и, все облепленные снегом, как два больших снеговика, взявшись за руки, неуклюже закружились на месте. Сразу запнулись и повалились с ног. Спешащий домой прохожий, ёжась, обежал пьяниц стороной. Они еле смогли протиснуться в калитку, которую со двора подпёр высокий сугроб с генеральским козырьком.
  
   - Слушай, - сказала Людмила, пробираясь по занесённой снегом лесенке в подвал, - а давай напьёмся сейчас как следует, и ну их всех к чёрту!
  
  Павлуша щёлкнул выключателем на кухне, свет ослепительно вспыхнул, треснул и потух. Он включил в комнате. Лампочка даже не моргнула.
  
   - Пробки перегорели. Сейчас свечку найду.
   - Ну и чёрт с ним, со светом, темнота - друг молодёжи, да ведь? Будем пить, есть и веселиться. - Она прошла в комнату, достала из сумки на стол бутылку водки, колбасу, и ещё полбулки хлеба. - Здесь и без свечки от луны светло.
   - Нет, надо сначала печи затопить.
   - Успеем.
  
  Он знал, что если не затопит сейчас, то потом сил не хватит. Поэтому молча взял угольное ведро, лопату и пошёл во двор, не обращая внимания на возражения Люськи. Водка всё ещё придавала силы, и Павлуша довольно быстро прорыл траншею к огородной калитке, однако тут в двух метрах от сарая дело встало: в затишье намело гигантский высоченный сугроб тяжёлого прессованного снега, который и за ночь не расчистить. Действие водки благополучно закончилось, на таком морозе спиртное из организма быстро испаряется. Реальная ситуация представляла собой коктейль самого удачного вечера в жизни - Люсьен пришла в кои-то веки к нему в гости - с ужасным триллером: по всей видимости, он не сможет растопить печи, вследствие чего к утру, напившись водки, оба замёрзнут. Даже раньше. Вон пальцы совсем не чувствуют дужки ведра, то и дело оно валится из рук.
  
  Павлуша кинулся по сугробам к забору, увяз по горло, но добрался, и начал обламывать верхи досок. Те оказались гнилые, мёрзлые, трухлявые - ломались без особенного сопротивления. Толку в печи, конечно, от них не будет никакого: с осени под проливными дождями гнильё напиталось водой, которая превратилась в лёд, и гореть такие дрова уж точно не будут. Понимая это, он, тем не менее, продолжал ломать забор. Потом отбросил мёрзлые щепки и пополз, стелясь телом и коленями, чтобы меньше проваливаться, на штурм сугроба-горы в направлении сарая, таща за собой ведро.
  
  Перед дверью намело выше всего, почти до крыши. Павлуша осторожно заполз на самый верх сугроба, схватившегося плотной коркой, и съехал с него вниз, как с горки, прямо к двери, здесь, на счастье, ветром выдуло снег до травы, дверь открылась свободно. Он скоренько накидал полное ведро угля, но с дровами дело хуже: готовых поленьев не было, предстояло рубить чурбаки самому. Эх, глаза боятся - руки делают! Если кто думает, что невозможно колоть вслепую дрова в абсолютной темноте сарая ночью, тот очень сильно ошибается. Когда надо - всё можно. Установить чурбак на ощупь в привычное место, согнуть ноги в коленях, иначе прорубишь ветхую крышу, прогнувшуюся под тяжестью метрового сугроба, и пошёл пластать на полусогнутых. Чуть влево - грохнутся от стены бочки и ванны, чуть вправо - выбьешь поддерживающую стойку, а тогда крыша точно рухнет, и хана! Это ж не рубка дров - это ж целое искусство жить. Всё человек может, абсолютно всё! Даже такой вроде бы никчёмный, как Павлуша.
  
  Э, посмотрела бы на него лечащая врач сейчас, а то хотела в чужую больницу перевести куда-то, на постельный режим, нет уж, извините - дом не велик, а сидеть не велит! Лежать ему в больничном коридоре тем более невозможно, - как заниматься сексом на Красной площади, - прохожие советами замучают! Всеми этими народными рецептами, каждый своим... да упаси боже! А кто теперь ползёт сквозь сугроб, толкая перед собой ведро угля? Он, Пашка. А кто опять, задрав охапку дров повыше, таранит тот же сугроб вброд по горло в снегу? Да он же, наш человек, Павел Иванович. Работник. Всё может. Да, таких людей не уважать нельзя, которые сквозь сугробы прошли на большом морозе, им всё нипочём. Они всё могут. Настоящие люди.
  
  В доме тихо. Значится, так, планы у нас грандиозные, но главное - сначала на кухне затопить основную печь, лучинок туда нащепать от полешка, потом небольшие палочки уложить, поджечь... И когда появилась настоящая тяга, и костёрчик весело зашумел в топке, Павлуша, приободрённый успехом, с размаха ухнул сверху через открытый кружок полведра угля, бросился на пол перед широко раскрытым поддувалом и принялся дуть в него из последних сил. В топке то потрескивать начинало и светиться красными огоньками, то всё мрачно гасло, и только густой холодный дым наполнял кухню, так что пришлось раскрыть дверь на улицу, чтобы проветрить и заодним создать дополнительную тягу. В доме похолодало, хотя куда уж холоднее.
  
  "Замёрзнем, - поёжился Павел без всякого отчаяния, принимая это почти как свершившийся факт, - следовало бы сначала голландку в комнате затопить дровами, а он за уголь взялся с кухонной печью возиться, эх, пьяный проспится, а дурак никогда!" Но уголь, если начнёт гореть, то много надёжней. Уголь бы всю ночь калился и квартиру согрел. А с дровами бабушка ещё надвое сказала. Он заглянул в комнату. Там лимонная луна блестела на полу, отражаясь в нём, как во льду. Её холодное сияние мрачно высвечивало кровать с лежащим на ней огромным туловищем в пимах, недвижимым, как новопреставленный покойник, оставленный один в ночь боязливыми родственниками.
  
   - Людмила, - позвал Павел неуверенно, - ты встала бы, походила, погрелась, а то замёрзнешь ведь.
  
  Людмила не ответила. Огарок свечи на столе горел ровным длинным пламенем тоже нехорошо, неприятно, как возле гроба. Фу ты, чёрт! Павлуша осторожно внёс охапку дров в комнату. Бутылка на столе открыта. Один бокал мерцает голубым, другой тускло пуст. Не дождалась, не утерпела. Странная штука жизнь. Прошло столько лет, и вот вдруг она лежит здесь, у него на кровати, в шубе, шапке, валенках, в морозной тишине, освещённая голубоватым светом ночи и неверным пламенем свечи. Он снял рукавицу с её руки, погладил бесчувственно, как вату, пальцы, пахнущие черносливом. А что если сейчас не суетиться с дровами, бросить этот напрасный и бессмысленный труд, а просто лечь рядом, обнявшись? Разве не об этом он мечтал всю свою жизнь? Выпить водки, ему много не понадобится, глотка хватит, лечь и навсегда счастливым заснуть? Одним махом, без натуги свободиться от всех мучений, настоящих и грядущих, и не придётся тогда в скором будущем опять же умирать долгой некрасивой смертью под равнодушными взорами чужих людей.
  
  Это ведь бог вдруг смилостивился, даёт верный шанс избежать противной участи-обязаловки, так надо им пользоваться, как удалось в своё время выскользнуть в иной мир мастеру Чеснокову - легко, с улыбкой, не приходя в сознание, видя сказочные хмельные сны. И что хорошо - не надо убивать себя, просто лечь рядом с Люськой да прикрыть глаза. Свеча потухнет сама собой. Они уснут сном праведников и пролежат, обнявшись, как живёхонькие, до самой весны, если, конечно, Шамиль прежде не разыщет. Ему-то всегда срочно надо. Ладно, бог с ним, разыщет - и тоже порадуется человек: без проблем достанется ему Людкина квартира, и прокуратура закроет дело с фальшивыми авизо по случаю смерти главного обвиняемого - директора фирмы. А то мало ли чего инвалид-директор мог сболтнуть в кутузке? Всем станет хорошо.
  
  Павел поднял бокал. Как легко, боже, как легко они уйдут сейчас от всех. Вместе. Взявшись за руки. Его пальцы тоже навсегда пропахнут вкусным черносливом. Только соседи потом будут смеяться. Скажут: вот жених какой, не смог невесту согреть! Смех и грех! И родители тоже недовольно заворочались в памяти, выплыли из темноты лица, глядящие с укором. Ну да, конечно, вы претерпели до конца, что бог послал, все страдания испили и держались достойно до самого смертного стона, но ведь за вами было кому ухаживать, а кто за ним станет ходить? Пьяный сторож в тюремном лазарете?
  
  Так-то оно так, а всё одно народ высмеет: напоить невесту напоил, а согреть не сумел, заморозил, сучий выродок. Зачем тогда приводил? Это точно. Народ в соседстве простой живёт, в последнем слове выразится без утайки, за язык никого не удержишь, тем более из гроба. Павел отставил водку, вернулся на кухню смотреть как дела, а там всё заглохло, в топке ни огонька, угольный чад столбом стоит, мороз ещё сильней из-за раскрытых дверей. То было как в леднике, теперь пронзительней, чем на улице. Как бы не угореть, этого ещё не хватало! Павлуша хотел залить дымящий уголь водой, но только стукнул ковшиком по льду: вода в бачке давно замёрзла. Водопровод тоже. Залить печь оказалось нечем. Он сбегал на улицу, принёс лопату рассыпчатого снега, забил им топку насмерть, чадить тут же перестало.
  
  Немного проветрив помещение, закрыл входные двери, кухонную в комнату тоже прижал плотнее, снизу фуфайкой щель заткнул и принялся скорее растапливать комнатную голландку, последнюю свою надежду. Может, хоть комнату отогреет. Если не получится, тогда да. Тогда всё. Никуда не денешься. Лучина нехотя запалилась от огарочка свечи, а поленья долго лежали, сырея тающим снегом, не желая возгораться. Потом одно полешко в середине сверху вроде обуглилось, и огонь принялся несмело лизать его белый бок. Тяги никакой, в трубе холодный воздух устоялся за столько-то месяцев холода. Это когда же по-настоящему разгорится?
  
  Хорошо, если к утру комната нагреется, не раньше. Весь декабрь с ноябрём стены остывали, по углам аж толстый слой льда намёрз. Извёстка на стенах поблёскивает чешуйками изморози. Ни дать ни взять прямо ледяное царство-государство. И щёки у Людки неживые, и куржак на волосах не тает. Замёрзнет она у него тут! Мать честная! Как пить дать замёрзнет! Что же делать? Павел бросился к печи - щупать тот округлый бок, где кирпич давно прогорел, обвалился и осталась одна жесть, она-то быстрей всего и нагревалась. Сначала ему показалось, что место уже тёплое, но, подержав ладонь с минуту, он засунул её обратно в варежку.
  
  Открыть топку и подвести Людмилу к теплу, усадить здесь на стул перед живым огнём - вот что надо сделать. Павлуша предпринял несколько скромных попыток толкать огромное тело в бок, призывая подружку немедленно встать да идти к печи, стаскивал за пимы с кровати, но женщина не отвечала, спала на ледяной постели мертвецки пьяным беспробудным сном, дыхание, выходившее изо рта морозным паром, быстро выстужало недвижный организм. Нет, так ничего не получится. Может, к утру в комнате и станет тепло, только она не дождётся, замёрзнет. Павлуша без колебаний сунул руку под шубу - и ужаснулся ещё больше. Живот как лёд холодный, а колени вообще словно мёрзлые поленья, но хуже всего, что снег растаял, талая вода намочила нижнее бельё, проникла к большому раздутому телу, сделав его ледяным и сырым, словно выловленный из реки утопленник.
  
  И это на их комнатном морозе в тридцать градусов! Да она замёрзнет через несколько минут, а не к утру! Переодеть не во что, да и раздевать на морозе бездвижную с его слабыми силами смерти подобно. И ждать печного тепла час-два невозможно, замёрзнет она, сейчас замёрзнет! Уже замерзает! Павлуша уставился в высокое оконце под потолком, откуда светила яркая луна. Хотелось завыть волком. А может, получится подвезти её вместе с кроватью к открытой топке, к живому огню? У костра даже в тайге люди не замерзают! Он схватил кроватную спинку, напыжился тянуть изо всех сил, и послушная его желанию кровать легко тронулась с места на своих маленьких, чрезвычайно изящных колёсиках. Вечная хвала токарю Чеснокову, ай да мастер, ай да человек был! Всё хорошо, изумительно хорошо устроено на свете! А как продумано наперёд!
  
  Как только Павел обрадовался, кровать перестала катиться. Он дёргал и так, и этак, кровать гарцевала арабским скакуном на одном месте, тряслась, как тогда в детстве, когда при землетрясении он висел на ней головой вниз, изображая джигита, ездила туда-сюда, куда угодно, только не в нужном направлении. Через минуту инвалид весь измотался, рухнул рядом с замерзающей Люськой совершенно без сил. Но ещё раз догадался. Просунул ноги меж прутьев кроватной спинки и начал толкаться от стены ботинками. Кровать снова гарцевала, тряслась на месте, как при землятрясении. Нет, всё бесполезно, не сможет он.
  
  И тут случилось непредвиденное чудо: точно как в детстве, Павлушка ощутил полной грудью нежданную сладость - предвестницу радиоактивной эйфории. Сел, стащил рукавицы, прижал ладони к лицу - они оказались чувствительными и тёплыми! Он ещё больше обрадовался, и сказал вслух, как маленький: а здорово нам сегодня будет! Тут же резво соскочил на пол, испытывая неимоверное желание прыгать, бегать и танцевать, затряс Люську сильней прежнего, но всё так же бесполезно, та замерзала, не желая больше жить. Павлуша схватил её за руку, прижал к своему горячему лицу и, раскачиваясь, заголосил громко:
  
  - Люсенька! Бесценная ты моя, радость несказанная! Миленькая, родименькая, просыпайся! Люсьенчик, деточка, цветочек аленький, красота ненаглядная, встань, проснись, маленькая, хорошенькая-пригоженькая, будет тебе почивать, пора вставать! Прелесть ненаглядная, солнышко светлое, зоренька ясная, только не уходи, не оставляй меня ради всего святого, не покидай! Любимая моя Люська, что же я без тебя делать-то буду?
  
  - Ты чего вопишь? - спросила Людка удивлённым шёпотом. - Обалдел, что ли, совсем? Вот дурачок!
  
  Павлушка дёрнул её за руку, радостно вскричав:
  
  - С Новым годом! Вставай давай, идём танцевать!
  - Точно, рехнулся! А сколько время? Ну давай! Тихо, уронишь! О, господи, подожди, куда ты меня потащил?
  
  Тяжело кряхтя, она слезла с кровати. Помогая ей, Павлуша чуть не визжал от буйного счастья, охватившего его лёгкий, пустотелый организм, так захотелось прыгать, бегать да смеяться. Он и точно даже подпрыгнул пару раз, и она тоже, потом стали дурачиться, вращаться на месте, взявшись за руки, как тогда во мгле ударной волны. Сбили на пол погасший огарок, но пальцев не расцепили, и уже снова в ночной голубоватой тьме Павлуша думал, что по такому грандиозному счастью на час ему сил должно хватить непременно, а там, глядишь, и печка разгорится как следует, тогда уж они сегодня точно не замёрзнут. Ах, как жить хорошо стало, да как радостно! Вот где счастье привалило полной мерой!
  
  Дрова в топке загудели. И тут вся комната осияла разноцветным блеском! Яркий луч высветил замёрзшую стену, под потолком изломился, прыгнул через балки, от чего ледяные чешуйки на извёстке вспыхнули и ну переливаться праздничными красными гирляндами, а с обеих сторон от луча - голубыми! Затрепетало в комнате целое северное сияние!
  Наконец-то и сюда пришёл Новый год, вроде царства божия! Всеми правдами и неправдами пробились, пропихнулись в новую эпоху, обозначенную невесть кем чужим искусственным словом - Миллениум.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"