Данилов Сергей К. : другие произведения.

Главы

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


  
       Танцы в мраморной зале
  
   Взяв в руки бритву, посмотрел на себя в край зеркала требовательным парикмахерским взглядом и чертыхнулся от негодования: слева на лбу в свете окна блестит розоватая шишка. Однако же! И справа другая красуется симметрично, вот дрянь, точь в точь и по размеру и розовато-блестящему облику ровня левой, да какие болезненные на ощупь. Ах, черт тебя забери со всеми потрохами! Будто не два чирья объявились на самом видном месте, а молодые рожки у бычка вот-вот прочикнутся. И, заметьте, всегда так: обязательно что-нибудь непредвиденное случится в самый ответственный момент сборов на работу, а того хуже бывает, когда у самых уже дверей ветхие шнурки на туфлях как на зло: тресь... порвутся, сиди тогда, дергайся, связывай скорей узелками.
  
   Был бы женат, ей богу, немедленно поднял крик на всю квартиру: от чего, дескать, дрожайшая супруга, рога у мужа на лбу явились? С какой стати, сударыня, и по чьей милости, извольте знать? Не по вашей ли женской части дельце? И не пришла ли пора сыск учинить с пристрастием? Как полагается: с дыбой, плетью, клещами? Признавайся, несчастная: с кем, когда, каким образом? Ах ты мне, запираться? Отвечать! Все равно узнаю, пощады тогда не жди!
  
   Да что там, ныне любой встречный в одну секунду определит весь ужас его положения, стало быть здороваться знакомые начнут много охотней обыкновенного, всем видом радостно-сокрушенным, и без того стократно дурацким полезут выказывать душевное понимание, расположение свое одиотское, с размаху бодренько хлопать по рукаву, обнимать да шутить, дескать, бог не Микишка, на лбу шишка! Ничего-ничего, с кем, брат, не бывает! А отвернувшись, и не слишком-то скрывая, в ладошку прыснут. Разбойники! Натуральные разбойники!
  
   Любой хлюст подзаборный, с кем сроду не знался, не разговаривал, и тот полезет выражать соболезнование. Облапает, собака, всего с ног до головы обыщет, наглец, но кошелька не стащит, нет кошелька - давно сперли. Выкусил? Дрянь ты, мамушка после этого! Подвела под монастырь неизвестно с какой рожей на пару! Жена, само собой, за словом в карман не полезет, не та стать, мигом с разворота в глаз выдаст ответную аттестацию, дескать, сам ты дурачина с рождения и простофиля невежественный! Коли веришь в приметы, хуже бабы базарной! Поглядите-ка на него, да всерьёз, с пристрастием: о, дурачина! А еще образованным человеком называется! Не стыдно мракобесие распространять по жилому помещению, где собственная семья столько лет безвылазно обитает?
  
   А жена Глеба Чичваркина и должна быть бой-бабой, с этим он внутренне согласен, этого самого некоторым образом побаивается, но... иначе существовать не получится. В противном случае, ну, что бы совсем изначально мучительно противном, выжить двум тихим людям в местных грубейших условиях никак невозможно. Как человек понюшки табаку не стоящий, сам знает, ибо в цвете лет работает всего-навсего ночным сторожем в магазине строительных товаров, где несчастную зарплату в две тысячи рублей, при определенном государством нищенском минимуме в четыре тысячи, задерживают на полторы недели без всякого объяснения. Они не платят, а Чичвакин ходит и ходит на работу за сей мнимый минимум, как привязанный, стесняясь спросить главбуха: когда? Взять бы ее за грудки и встряхнуть хорошенько. Хотя и главбух не весть из себя что, так себе, затурканная обстоятельствами бабёночка, жалко...
  
   Нет, куда лучше бессемейным остаться. Когда бы имелась у Глеба своя гром-баба, настоящая, она так бы прямо в глаза сейчас и обругала: дурр-рак, мол, ты этакий и не лечишься! Небось опять на мраморном магазинном полу спал-валялся, вот и заработал чирьи на видном месте! Заставь дурака богу молиться! Сколько раз было тебе говорено спать на стульях! Составь три штуки в линию и спи кум королю, сват министру! Не слушаешься жену - получай удовольствие на полную катушку: рога на лбу, идьёнт несчастный! Да, да! Обзывала бы идьёнтом, стопроцентно бы обзывала, потому что... он такой и есть...
  
   "Нет, - завопил бы в ответ Глебушка, - сама ты, коровища безразмерная, пробовала хоть раз в жизни спать на трех стульях в мраморных залах? Пробовала? Идем-ка, сходим в приют моего отдохновения, взгромоздишься там, а я посижу рядышком, посмотрю на тебя, умную, да подожду, как ночью те стулья на склизком немецком мраморе в разные стороны разъедутся, и так грохнешься спросонья об пол, что не раз маменьку вашенску помянешь, пока будешь вставать, а может даже и не маменьку, но точно - не раз".
  
   Боже, как же это хорошо, что ни жены ни любовницы у Чичваркина нет, и никто не ругается за чирьи на лбу, ни скандала дома, ни драки... но есть одна продавщица в магазине такая из себя фифа... которая обзывается нехорошим словом "мужчина"... то есть само по себе слово не плохое, вполне нормальное, однако выражение, с коим противная девица его тягуче произносит: му-щщи-на...в смысле: ну, вы, му-щщи-на... размечтались! Вот оно, выражение это самое оставляет желать лучшего.
  
   Вспомнив продавщицу Юлю, Чичваркин немедленно включил бритву и принялся энергично скрести двухдневную щетину. Сторож два дня работает - два отдыхает, бреясь соответственно, только идя на смену, экономя бритвенные ножи. Не приведи бог - сломается бритва старенькая, не приведи... И правда, слава богу, что жены нет, следовательно похихикать в свое удовольствие у знакомых не выйдет! Да, не на того напали, уважаемые! Рога не получаются. Когда вырастут да отпадут, могу подарить совершенно за бесплатно, а обрезать не дам, не марал!
  
   Топает Чиваркин в серьезном настроении никуда особенно не торопясь по улице к троллейбусной остановке, времени пока достаточно, как ни с того ни с сего, возле ресторана "Прага", вдруг щёлк по носу что-то, да сильно так, больно, и кровь фонтанчиком фыркнула, залив правый глаз.
  
   Организовалась в носу третья дырка, а лицо от нее в крови, пришлось сунуть указательный палец в дырку, закрывая ее Фомой неверующим, и возблагодарить бога: "Господи наш Всевышний, благодарю тебя за милость, что в нос, а не в глаз. Всего-то на сантиметр промашка у стрелка вышла насчет правого, и что бы я сейчас делал, коли попали они как в белку? Благодарю тебя, славный наш боже, велик ты необыкновенно, спаситель наш, могуч и милосерден отныне и во веки веков".
  
   Отблагодарив Всевышнего, Глеб достал платочек, утер окровавленную физиономию и без того не лучшего вида, после чего принялся злобно зыркать по балконам, что нависли над улицей, в поисках горца с пневматическим ружьем или пистолетом, да где там, экие громады, не увидел никого, а все равно решил сменить побыстрей диспозицию и люди кругом скорей задвигались, обегая со всех плавными траекториями: видят же что бывает, когда тихонько ходишь да нос не бережешь. Что делать, граждане, а? Опробовал на ощупь - торчит колко-острое из дырки, надо бы в больницу к хирургу. Травмпункт черте где - на такси ехать, а денег лишь на троллейбус, и то в одну сторону, бросился скорей в сторону больницы, там, как всегда очередь в регистратуру, встал в конец, ждёт-с. Народ с опаской на несчастного Глебушку заглядывался: кто, дескать, такой с окровавлённой мордой здесь пристроился? Не пьяный ли? Не начнет орать, руками махать, не затеет ли драку?
  
   Плотно держа палец на верхней новообразованной в хряще носовой дырке и отлично понимая окружающих, Чичваркин с как можно более скромным видом простоял в очереди минут десять, кожей чувствуя, что времечко его истекает. Ага, сам собою нос вроде бы подсох, в таком случае еще раз - слава богу. Ну и что ждать у моря погоды, когда ни паспорта при себе нет, ни страхового свидетельства? Кто такого красивого к хирургу запишет на прием, если тот хирург еще принимает? Пошел к вдоль больничного гардероба к зеркалу, где поплевав на платочек, утер засохшую носовую кровь, вздохнул печально, улыбнулся окружающим и поехал на работу. Ой, с такими мордами, а то и похуже - полтроллейбуса едет, кого здесь стесняться?
  
   На дежурство надобно с шести часов вечера заступить - это сейчас главное в его жизни дело. Магазин для покупателей открыт до семи часов, так что пока еще посетители по залам бродят, для домашнего хозяйства товар высматривают. Прошел тихо от дверей следом за одним таким покупателем, встал в свой закуток у стола секретарши, где потемнее, чтобы морду не приметили с распухшим носом, стоит, здоровается с бегающим мимо персоналом. А почему персонал взглядами Глеба настырно обходит? Неужто сочувствуют? Секретарша Люсенька до шести работает, уже ушла, наверное, опять в больницу отпросилась. А он как раз из больницы на смену заявился, не солоно хлебавши: с рогами и пробитым носом.
  
   "Если кто спросит, отшучусь: бандитская пуля, - решил Чичваркин, - нет, бандитские пули. Три. Но я все равно жив здоров и тучен и делом не измучен - на своем посту стою всем галантно улыбаюсь. Никто, однако, не интересуется его здоровьем, обходят Глеба, как манекен. А почему так?"
  
   Старший продавец Слава ловит любого покупателя, который появляется в дверях, чуть не в объятия, и тотчас начинает обслуживать со всем возможным политесом. Слава - детина из себя высоченная, пухлая, даже можно сказать амбалистая в своей нездоровой округлости, а глазки маленькие, серые, тонут в щеках, не слишком симпатичен, но с покупателями отменно вежлив, обстоятелен и приятно ласков до такой степени, что тем стыдно делается и хочется поскорее смыться из магазина вон.
  
   А заходят сюда многие прохожие, ибо магазин строительных товаров большой, стоит на пути от остановок к спальному району, через него вечером бежит домой всё местное население. Спрашивают товар простой, потребный в хозяйстве: гвозди, инструмент в виде стамески или плоскогубцев, цемент марки четыреста, песок даже, а известку каждый второй, доски, дюбеля, да чего только не спросят граждане в магазине строительных товаров "Кнауф", но ничего подобного здесь нет, испокон веков не было, а эти все равно спрашивают - надеются: а вдруг?
  
   Простых обоев тоже нема - одни структурные, немецкие, в огромных рулонах, ужасно дорогие, ламинат, естественно, тоже германский, линолеум, плитка кафельная и даже мешки с ветонитом - все импортное, немецкое, и поставляется в магазин фирмой из Питера без предоплаты, для владельца конечно удобно, однако местные покупатели... жмутся чего-то, не берут. Микрорайон слишком окраинный, при заводах строился, прежде весь напрочь рабочий, ныне поголовно безработный после закрытия приватизации и закрытия заводов, с переоформления цехов под торговые площади, стало быть малоденежный, на копеечную сдачу металлолома народишко с хлеба на лапшу перебивается, нет, здесь евроремонтов не бывает - простенькие обои в ходу, известь, красочка дешевенькая, гвозди опять же и прочая самая примитивная мелочевка для приведения в божеский вид рассыпающихся хрущевок. Так что напрасно Слава политес демонстрирует, напрасно.
  
   Понимая это, продавщица Юля, худощавая миниатюрная женщина со строгим иконописным лицом, что обзывает иногда Чичваркина "му-щщ-щина", начала считать в кассе мелочь за полчаса до закрытия, не веря в возможности даже самого Славы что-либо здесь продать. А вторая продавщица Инна, кокетливая умница и роскошная блондинка, обладательница безупречных форм, загадочного взгляда и чрезвычайно приятного личика, вообще ушла из залов в подсобные помещения. Толи вечерний чай кипятить, толи переодеваться в ночной полет. Короче, не хочет делиться с окружающими своей необыкновенной красотой, да и то сказать: дело к вечеру, к закрытию близится, но почему-то никто ее на машине с работы не забирает, вот что удивительно, стало быть придется самой драпать по темноте и закоулкам, в связи с чем и укрылась заблаговременно в подсобке - чего нарываться на ночь глядя на пьяного покупателя - любителя прекрасного? Вот ничего не скажешь - умная женщина Инна.
  
   Но для Чичваркина главная пока все же Юля, сомнение мучит, почему девушка нынче краснеет, считая мелочь? И все время сбивается со счета, но не злится при этом, меланхолично сама себе улыбаясь? В обычной практике Глебушка старается с ней не контактировать, лишний раз зря не подставляться, юлин ответ на любой вопрос его вопрос всегда один и тот же: "Ну вы, мущ-щина, размечтались". Так что добиваться от Юли истины бесполезно, лучше Чичваркин сделает два шажка до темного коридора, круто развернется, еще шажок косенький - прыг, скок, заглянет в кабинет, о, главбух на месте!
  
   -Здравствуйте, Лидия Павловна!
  
   Серьезная тетечка слегка поморщилась, чуть-чуть, самую малость нижним краешком розового лица, вздохнула и ответила: "Здравствуйте", конечно, не отрываясь от бумаг. Дела, знаете, дела... Чего они сегодня все как на подбор краснокожие? Ба... так девушки выпимши! Интересно знать, с какой радости, праздников вроде не намечается? Неужели по поводу зарплаты? Зарплата в подобных случаях - главный повод. Тут его осенило свыше:
  
   - А я за деньгами пришел, Лидия Павловна...
  
   И также, нехотя и не глядя на чертова сторожа, главбух выдала две захватанные тысчонки. Ну все, живет девка за барином!
  
     Дождавшись техничку Милу Сергеевну, и рассчитавшись с нею, она скоро неторопливой походкой уважаемого всеми человека покинула магазин, Глебушка согбенно шаркая следом сопроводил, закрыл за ней входную дверь, продавцы к тому времени уже сокрылись в подсобке, оформленной под небольшое кафе с тремя столиками, и долго оттуда не появлялись.
  
     Уже техничка звучно отхлестала шваброй плинтуса в обоих торговых залах, рассказав между делом очередные страшные истории о том, как муж двадцать лет изо дня в день обманывал ее с ее же подругой, затем молча и особо тщательно выдраила помещение менеджеров и кабинеты высшего начальства, а продавцов нет как нет. Вернувшись из подсобки сообщила тихо: "Пьянствуют", ничего больше рассказывать не стала, собралась и ушла. Сделалось скучно. Так бы Чичваркин уже давненько влез в компьютер менеджера Аллы, полетел странствовать по интернету, теперь сиди - жди, пока граждане отпразднуют свою зарплату.
     
     Наконец они объявились. Но не для того, что бы идти домой, нет, у них перекур. Девушки празднично одетые, яркие такие, включили музыку в зале, и Глеб подумал, что сейчас начнутся танцы, ан тоже нет - кавалер Слава был один. К тому же явно обихаживал красивую Инну: шептал ей что-то на ушко, встав совсем близко возле кассы, даже приобняв слегка, что продолжалось так долго, что Юлия вернулась в подсобку одна. Чичваркин сидел на своем месте, с грустью взирая через стеклянную перегородку на компьютер Аллы. Потом парочка направилась на улицу курить. М-да, загуляли серьезно. Как жаль, что сдох его старенький компьютер, из-за чего приходится тратить последние деньги в студенческом компьютерные кафе, но по настоящему можно посидеть в интернете только здесь, и вот, пожалуйста, вместо этого удовольствия приходится охранять пирушку продавцов. Настроение окончательно испортилось.
     
     Тут вновь в зале объявилась Юля. Гладкие щеки ее пуще прежнего светились малиновым румянцем, судя по всему не теряла времени девушка зря, находясь одна в подсобном помещении - кафе. В кои-то веки кинула в его сторону вопросительный взгляд, который при желании можно было расшифровать: "Кто вас так?" .
  
     - Они вышли на улицу курить, - подсказал Глебушка, улыбаясь настолько обаятельно, насколько возможно в его дрянном состоянии.
     Та дернула плечом, нахмурилась, давая понять, что ей без того прекрасно известно, где находятся собутыльники. Ну, известно и хорошо, сторож взял со стола секретарши рекламный журнал и начал в сотый раз его перелистывать.
     Вдруг Юлия бросилась к телефону, стоящему на столе, набрала номер:
     
     - Позовите Виктора!
     - Что значит, нет? А где он?
     - Ну тогда передайте ему, что звонила Юлия... еще? Еще скажите, что он мне никогда не нравился, уж очень морда у него противная, очень просит кирпича! Ну очень! В общем, шепните ему прямо счас на ушко, что он козел! Да! Вот так прямо и передайте. Справа... в ухо... ага...
  
     Положив трубку, уставилась на недвижно сидящего сторожа.
   - Чего затих, мущ-щина? Кого здесь сидишь - караулишь? Какую серую мышь? Ты, вообще, в курсе, что нам сегодня ползарплаты товарами выдали? Что подводник нас всех опустил на глубокое дно, включая жену и детей? Чего глаза пучишь? Завтра с утра иди, ищи работу, лавочка в скором времени того, закрывается!
  
  
  
   Быстрым, чрезмерно уверенным шагом она вышла на улицу, где в три минуты расстроила флирт парочки, грозивший было затянуться до полуночи. Скоро вся компания распрощалась, оставив Чичваркина в легком недоумении, зато наедине с компьютером менеджера Аллы, которым не преминул тут же воспользоваться. Сердечное расположение именно к Алле объясняется тем обстоятельством, что... грешен Чичваркин, очень грешен... подслушал пароль, который девушка частенько бурчит утром при входе. А что до распсиховавшейся Юлии... ну бывает... когда выпивки много, закуски мало... вот работали бы они в продуктовом магазине - совсем другое дело.
  
  
  
  
   Ночью Чичваркин сначала реанимировал один старый рассказик, после чего загулял в интернете напропалую. Здесь ждала еще одна удача: его роман из лонг-листа пролез в шорт лист одного всероссийского литературного конкурса, претендовавшего на всемирный, и в почте валялось письмо от организаторов, что бы Глеб срочно ответил: поедет ли в Москву для участия в финале? Тогда пролет туда-сюда организаторы оплатят за свой счет, даже сами купят билеты, за ними только прийти и взять в местном агентстве, сутки проживания в гостинице возместят из собственного кармана. Это что-то. Нет, в правилах конкурса такое развитие событий оглашалось изначально, чему Глебушка - ученый-преученый, конечно, не верил, решил полгода назад просто поучаствовать смеха ради, а тут, вдруг... нате вам, берите.
  
   Но как назло рога растут. Прискорбно это... и нос пробит. А вдруг, и правда, выиграет с романом финал, тогда десять тысяч долларов в кармане и - пиши не хочу, сторожить никого не надо. Только Славу две смены подряд упросить отдежурить и все - лети к светлому будущему. Москва! Москва... Как много в этом слове для уха... и для носа... а особенно для лба с ядреными рожками! Зачем только в голову напролом лезут подозрения про вкусный московский сыр в мышеловке?
  
   Некто шепнул изнутри, что на экране горит очередное надувательство, как миллион в лотерею из смс-ки от Билайна. Сомнение длилось целую минуту: противное такое, вредное, как желудочно-печеночная колика, как... "му-щщи-на", произнесённое узколицей Юлией. Но собственной рукой отказаться от десяти тысяч? От возможности свободного, никакой службой не обремененного писательства? Это существенно выше его сил. Осторожненько, одним пальцем, чтобы не спугнуть удачу, Чичваркин набрал ответ, дескать, обязательно приедет, коли надо, вычитал на десять раз, чтобы не было какой стилистической ошибки, и отправил, после чего совершенно счастливый завалился спать на трех стульях посередь торгового зала с немецким полом из искусственного мрамора. Грохнулся в три ночи, когда сработала сигнализация, громогласно визжащая на предмет того, что в склады опять кто-то лезет.
  
   Заказав автоматчиков, дремать уже не хочется да и поздно. Он задумался о глубинном смысле бессмысленной жизни: вот зачем ему, дураку, это было надо, устраиваться сюда за копейки, и зачем это им надо - ночами бегать с автоматами, и вообще, если разобраться, на фига нам всем такая жизнь? Ответ имелся прямо на поверхности, и был он на удивление простой: иначе не отбиться. Вот они, молодцы, спасители! Два низеньких, толстых от бронежилетов пацана в касках, с одинаковыми здоровенными автоматиками от пуза до колен, вовсе не похожими на игрушечные. Один остался в дверях магазина, с другим Чичваркин отправляется во двор, к складам погруженным в глубокую черноту ночи.
  
   Шагать впереди почему-то достается невооруженному Глебу, низенький автоматчик крадется за его спиной. Была такая песня в детстве: "Гайдар шагает впереди...". Если навернут из темноты по башке обрезком трубы, пацан с большим автоматом отомстит за все. В беспросветной черноте своего существования Чичваркин не видит автоматчика, и тот не видит Чичваркина, зато они громко разговаривают в надежде, что крупные опасные твари, если присутствуют, поймут, что немногочисленный отряд вооружен до зубов и ужасно опасен, а потому смоются так же тихо, как пришли. Играть в казаки-разбойники в такой тьме не хочется даже пацану-автоматчику. Чичваркин решил пошутить:
  
   -Достала меня эта сигнализация. Сыпани очередь в склад, вон лампочки две красненькие горят, меж них посеки.
   Автоматчик принял шутку всерьёз:
   - Рикошет далеко уйдет, ближе подойдем, тогда наверняка влуплю кому-то по рогам.
  
   Чичваркин ощупал свой лоб, чувствуя, что остался один на один с невидимым складом, его партнер замолк, растворился и ныне маскируется, ничем более себя не выдавая. Он - в засаде.
  
   Идти в бой, то есть проверять цел ли замок, а если не цел, открывать огромную невидимую дверь предстоит Глебушке. А оно ему зачем? Чтобы получить в лоб опять же рогам арматурой? Вот скажите, люди добры, на фига Чичваркин оказался стоящим здесь по щиколотки в холодной невидимой луже, грустно играя с загадочной смертью в прятки?
  
   Зачем торчит дураком за две тысячи в месяц, которые бухгалтер Лидия Павловна достает два раза в месяц вроде подачки, невесть откуда, из какого кармана, возможно даже лифчика пятого размера?
   Почему давно не уволился?
  
   Чтобы сидеть дома, глядеть в окно - ждать, пока за долги по коммунальной плате не придут другие автоматчики, чтобы выселить из квартиры? И далее прямой путь в бомжи, рыться за помойкам, да кто еще позволит - рыться, нетушки, драться за помойки с красномордыми коллегами по несчастью? Хрен редьки не слаще, но нынче в душе надежда - десять тысяч долларов, Москва, финал, фуршет на Тверской и это делает Чичваркина безрассудно смелым, в два счета нащупывает (целый!) замок, в прыжке пинает дверь, та закрыта насмерть, даже не шелохнулась. Выкрикнул нагло громко, облегчённо:
  
   -Крысы веселятся!
  
   На обратном пути уже автоматчик возглавляет их грозный разведотряд. Глеб слышит его скорое чавканье по лужам, торопится следом, но не может догнать. Автоматчики уезжают. Задраив железные двери своей магазинной крепости, он чувствует, как всего трясет от счастья, хочется еще разок посмотреть на список финалистов всемирного литературного конкурса. Глеб снова влез в ящик девушки-менеджера Аллы как к себе домой, о боже, боже, какой он невероятно счастливый человек - вот ни в сказке сказать ни пером описать. К тому же не застреленный случайно с перепугу пацаном-автоматчиком и с мозгами в голове, а не на чьей арматурине или гаражной стенке.
  
   И видит, не веря собственным глазам на е-мэйле письмо от некой Маши, которая на конкурсе представляет одного из организаторов - издательство "Прима-Вера". И эта совершенно необыкновенная девушка Маша прислала ему договор на пяти страницах на издание его романа, в приложении (лист шестой) указана сумма оплаты - 1000 у.е., что "Прима-Вера" покупает у него авторские права на роман за такую сумму на срок пять лет. Вот это Маша, вот это да, какая необыкновенная девушка, эта неведомая изумительная Маша, просто восторг для его пусть грубоватой, но еще чувствующей прекрасное души!
  
   Теперь срочно распечатать текст в двух экземплярах, подписать и отправить в московское издательство. Затем они пришлют авторский экземпляр обратно, вот и все. Все права на роман отходят издательству сроком на пять лет, зато тысяча у.е. Ну и пусть пользуют героев в рекламных целях, пусть делают сценарии, фильмы, театральные постановки. Для него главное, чтобы герои существовали, жили, Глебу ничего больше и не надо. Счастье вперемешку с у.е. просто сыплется с неба крупными кусками ему на голову сверх всякой меры.
  
   Сколько на эти капиталы можно жить при трате, допустим, пяти тысяч рублей в месяц? Целых полгода!
  
   Бешеная радость хлещет из космоса, счастье, упоительное счастье расплющило тщедушного Чичваркина в своих долларовых объятиях! О, Маша, Маша, не забуду твоей торжественной красы и долго, долго слышать буду... Чичваркин опомнился от мечтаний про Машу, срочно распечатал договор и даже подписал его авторучкой Аллы, ничего не ведавшей ни о Маше, ни о его счастливых ночных бдениях на ее столе. Алла тоже конечно девушка ничего, со смыслом, университетский диплом ее сугубо алгебро-математический, но не то, далеко ей до необыкновенной Маши! Ему не терпелось отправить договор почтой в Москву. Все, напечатают с реальным гонораром! Сбылось! Ну как тут не почувствовать себя настоящим, профессионалом, которому платят за его работу и неплохо платят, между прочим, за один роман получается одиннадцать тысяч долларов, почему одиннадцать? Так он прошел в финал конкурса по двум номинациям!
  
   В одной, основной по психологическим романам шесть авторов будут спорить за 10 тысяч долларов, а в другой дополнительной, за доброту еще две тысячи долларов причитается. И это правильно: доброта должна когда-нибудь, где-нибудь и кем-нибудь вознаграждаться, юные друзья! Хотя бы на литературном конкурсе. О, Маша, Маша, не забуду... Итого он может получить 13 тысяч долларов. Число, конечно, нехорошее, что и говорить. Но в рублях выглядит гораздо лучше: четыреста двадцать тысяч - умереть не встать. Следует отметить, что Глеб закалённый в неурядицах человек, потому весьма нетребователен к удобствам жизни, почти не ест, обуви практически не бьёт, сидит на своем месте за пустым столом и знай себе пишет. Даже не курит, потому пишет без перекров и файв о клоков. Стакан с холодной кипяченой водой стоит - и все, остальное лишь заземляет полет фантазии.
  
   Ну куда ему пять тысяч в месяц? Вполне достаточно общенародного минимума в четыре, да за глаза хватит, делим на четыре, получаем 105, чего-чего? Это что, господа - приятели выходит, сто пять месяцев спокойной обеспеченной жизни и увлекательной, самой лучшей в мире работы? По двенадцать часов в сутки за столом? Это если разделить на двенадцать, ибо в отпуск Чичваркин не ходит, ему теперь каждый день будет отпускным более семи лет подряд! За семь лет еще семь романов накропает! Вон, Дашенька наша Донцова, в месяц по книге шпарит, берем пример! Ноутбук купит нормальный! Как в такой замечательный арифметический момент не испытать истинного, ничем не сдерживаемого вдохновения? И ночной сторож, маленький рогатый холостяк Глебушка Чичваркин не удержался, захмелел без вина от математических расчетов, в миг зашелся от счастья и полетел, полетел по мраморной магазинной зале в неистовом танце кругами, кругами, кругами...
  
   Бац! Стучат! Бац!! Уже семь часов!! Бац!!! Директор припёрся!!! С любовницей!!! Вот не спится же дома людям на семейной кровати и с красавицей женой в обнимку! Мама родная, а у него компьютер офисный вовсю работает, договорные листы кругом по столу разбросаны, спасайся, рогоносец несчастный! Беги, открывай, не то подумают - спишь, ах, ты образина! Распрыгалась тут!
  
   Первой всегда залетает любовница, это и спасает, потому что морской волк старается не отстать от бешеной леди, движется в ближнем фарватере, по сторонам ему смотреть тоже некогда. Любовница, конечно же, моложе и быстрее в движениях, значительно энергичнее и много-много злее. Вся из себя надменная стерва, слава богу и всем святым: стало быть сторож для нее пустое место, и ничего более. Лет девушке около тридцати, со змеино-каменным лицом простучала иноходцем по коридору в направлении директорского кабинета, кстати, там и туалет поблизости удачно расположен - оформлен в европейском стиле с джакузи. Подводник восхищенно трепещет бледным ликом в фарватере канонерки.
  
   Их директор - удивительная личность почти в такой же мере, как его кабинет, в который Глеб иногда заходит по ночам, чтобы полюбоваться. Для Чичваркина не важен дизайн, представительская фирменная отделка, евро-евро-евро, что, конечно же необходимо в офисах строительного большого магазина, торгующего по немецкому прейскуранту. Главное - модели парусников, бригантин, каравелл, летящие на подставках. Это очень дорогие модели, а по стенам темно синие панно, на которых красиво завязаны десятки морских узлов из белых канатиков.
  
   Шикарный кабинет, приют старого морского волка, но директор вовсе даже не стар, ему где-то тридцать пять - тридцать семь, сорока нет точно - слишком гладки безукоризненно выбритые щеки, бывший морской офицер, подводник. Дело несколько портит продолговатая лысина, которой, впрочем, он немало не стесняется, видимо давняя, с младых ногтей нарисовалась, зато уж одет всегда с иголочки, ездит на тойоте-камри с тонированными стеклами, курит трубку, распространяя запах добротного табака, благоухает мужской туалетной водой, у него приятная, весьма и весьма миловидная жена с тонкими, благородными чертами лица, на вид гораздо моложе любовницы и сын десяти лет.
  
   Как-то вечером Глеб помогал директорской жене распечатывать дипломную работу, вот про нее плохого не скажешь, напротив - интеллигентная, чудесная, нежная женщина, с изумительными локонами, без капли барства или манерности, а любовница - стерва, из которой данная наличность прёт и никакими силами ее не спрятать.
  
   Со слов технички Милы, морской волк купил стерве салон красоты. Не слабо по нынешним временам. Ходит любовница всегда в черном, как палач, резка, груба, одна походка чего стоит! Мраморный пол искрит под каблуками, а впрочем, какое ему дело? Компьютер не заметили - и слава богу. Свалилось на человека личное счастье в виде неведомой, деловой Маши, финала конкурса, кучи баксов, договора с издательством, поездки в Москву за счет фирмы, где предстоит в отеле Шератоне на Тверской фуршет с самим Калягиным, и пошла голова кругом!
  
   Эх, Чичваркин, Чичваркин, чудо ты в перьях!
  
  
  
      -- Гуляка
  
   У каждого из нас, грешных, имеется своя собственная история грехопадения, про которую никому никогда не говорится, бережется подо что - неизвестно. Чичваркинская изначально была проста, как дырка от бублика: на девятый день рождения старший брат преподнёс ему в дар роскошную записную книжечку - дневник в кожаном переплёте с элегантным тиснением.
  
   Красивая книжица оказалось на удивление пустой, несмотря на солидный кожаный переплет, какой ни у всякой-то и настоящей книги есть, и необыкновенно понравилась Глебушке-третьекласснику своей внутренней девственной чистотой, непривычной и несколько даже неестественной, которую тотчас захотелось чем-то наполнить, какой-нибудь собственного измышления дерзкой пусть и глупой фразой, или росчерком, а еще лучше мудреной китайской цитатой, однако свыше было указано, что писать в дареном дневнике покуда нельзя, ведь начинается он с 1 января следующего года, а все дни недели там пронумерованы и расставлены по порядку.
  
   Целых полгода пришлось дожидаться той поистине сладостной минуты, когда возможно стало написать на первой белейшей странице: "Уже 2 минуты Нового года. Я ещё не сплю и веду свой дневник...". Именно то давнее многомесячное ожидание сотворило из нормального дитяти человека пишущего, стремящегося каждую минуту марать одну за другой чистые страницы, портить их заурядными размышлениями по поводу разнообразных житейских обстоятельств, и в придачу зарисовывая поля мужскими и женскими физиономиями, или вообще никому непонятными абстрактными значками - признаками грядущего и уже совсем близкого сумасшествия.
  
   Кстати, друг чичваркинской семьи Аркадий абсолютно в том уверен, что с этого началось. Как вы понимаете, сейчас будет описан сам Аркадий, чем занимается, поэтому приготовьтесь: в первую голову он, без сомнения - самый близкий друг Глеба Чичваркина, а так же его преждевременно скончавшегося старшего брата Валентина, впрочем, сказать так, значит не сказать ничего: он был много-много больше, чем просто друг. Следовало бы назвать его милым другом, но, к сожалению, данное словосочетание безнадёжно испорчено классиком французской литературы Ги де Мопассаном. Умеют, некоторые иностранные сексуально озабоченные граждане, а так же местные переводчики приватизировать слова русского языка в собственных корыстных целях, лейблы из них устраивать, портить до такой степени, что брать в употребление абсолютно невозможно.
  
  
   Продолжительное время жизнь человека пишущего была тиха и скрытна от глаз внешнего мира. "Писатель" звучит слишком громко, для Глеба явно не подходит, "сочинитель" - тем более. Последнее вообще у нас имеет ярко выраженный отрицательный смысл: "Экий ты сочинитель", - говорит какой-нибудь следователь подследственному, неважно, правду тот говорит или нагло врет.
  
   Своей физиономией и натурой Глеб Чичваркин никогда ничего высокого, неподражаемого из себя не представлял, сначала долго и упорно учился в различных вузах, получив наконец высшее образование, работал на мелких должностях, между делом кропая потихоньку рассказики. Работа, хотя была ничтожной в отношении оплаты, весьма его отвлекала, местами доводя до скрытой истерики, которую никому и показать даже было нельзя, поэтому истратив на нее кучу нервов, он в конце концов плюнул на высшее образование и ушел графоманить в дворники, как многие другие прочие, тому сопутствовало общее поветрие среди творческой молодежи: мёл территорию детского сада летом, отбрасывал снег зимой, долбил наледи весной и осенью, посыпая их песочком, да рассылал рукописи по редакциям немногочисленных литературных журналов, с неведомой человеку не пишущему страстью дожидаясь ответов. Очень занимательное времяпровождение, стоит раз попробовать - палкой потом не отгонишь человека от такой расчудесной творческой жизни.
  
   Его бедные отец с матерью имели двоих детей: Валентина и Глеба. Отец давно от них ушел, даже не ушел, а уехал к чёрту на кулички в Ленинград, завёл там другую семью, и по скудным слухам жил тоже не очень счастливо. Благодаря данному обстоятельству с Петербургом Чичваркин познакомился довольно рано, в первый и последний раз наблюдая его красоты из окна катафалка, сопровождая отца до кладбища. Честно говоря, не произвела Северная Пальмира впечатления из-за шторки траурного окошечка, не произвела, да и настрой был не тот: мать на похороны ехать отказалась, брат в очередной раз влюбился-женился, пребывал в бурном фонтане семейных отношений, расставаться с коими раньше времени не желал.
  
   Хотя отец умер из близких родственников первым, он давно не принадлежал семье, и был, что называется, отрезанным ломтем, а вот действительно первым в их семье умирать пришлось все-таки Глебу. Произошло это неприятное событие, понятное дело, из-за литературы, а лучше сказать благодаря его несчастному графоманству, что сродни затянувшемуся детству.
  
   Согласитесь, не может человек с университетским образованием всю жизнь кропать рассказики да крутиться с метлой и лопатой на тротуаре, так и не познав счастья быть напечатанным. Если, конечно, во время благополучно не сопьётся. На свою беду Глеб не пил совершенно, как и старший брат Валентин. Благодаря жёсткому воспитанию матери они выросли абсолютными трезвенниками, может отсюда и к литературным компаниям Чичваркин оказался не в состоянии прибиться по-настоящему: ходил близко, раскланивался, но сплотиться по-настоящему в едином порыве, крепко заквасить да побуянить на дружеской пирушке, а потом уж и слиться с богемой так и не смог. Оставался рядом, но с боку припёка.
  
   У каждого из братьев с годами вызрело собственное хобби - Валя до сорока лет непрестанно женился и разженивался чуть не ежегодно. Притом обязательно съезжал с квартиры, точнее общей с братом комнаты к новой жене, официально выписывался, прописывался на новом месте, как правдишный настоящий муж, будто бы навсегда, но в скорости обязательно возвращался обратно, и что неприятно - в жутко дурном настроении. Зло топыря нижнюю губу, не отвечая ни на какие расспросы, выкладывал свои вещи из сумок и чемоданов, пахнущие чужими духами, восстанавливая себя в правах собственности, от чего их комната тут же делалась для Глеба словно бы чужой и слегка противной, далее шел прописываться, устраивался на прежнюю работу в ЖЭК сантехником и жил несчастный-пренесчастный. Не пил, зато сквозь зубы всех аттестовал весьма скептически.
  
   В отличие от брата, донельзя пресыщеный на его горьких примерах, Чичваркин-младший с женщинами особо никогда не дружил, писал себе тихонько заметки, миниатюры, рассказы, запечатывал их в конверты и отсылал в редакции газет и журналов. Отвечали не очень скоро и не всегда. В советские времена редакционные литсотрудники являли обычно трехстрочную вежливость: приветствовали с восклицательным знаком, называя уважаемым, говорили, что в принципе неплохо, но не соответствует либо тематике журнала, либо текущему моменту. Желали удачи на литературной стезе.
  
  
   Один раз в журнале "Октябрь" неведомо с какого похмелья, вдруг пообещали напечатать в двенадцатом номере, Глеб прождал год, в течение которого почти не писал, мечтал увидеть свое произведение, будто находясь в горячечном бреду, перечитал в библиотеке подшивки "Октября" за все имеющиеся годы, но в конце концов его так и не напечатали. Когда ему в читальном зале принесли последний в том году номер, он открыл его прямо у стойки библиотекарши, испытав разочарование, подобное тому, как если бы построил во сне чудесный замок, долго и необыкновенно счастливо жил в нем, вдруг проснулся, и понял, что замка того никогда на самом деле не существовало.
  
  
   В перестройку люди столичных журналов посланиям из провинции начали удивляться вслух: зачем шлёте, кто вы такой, что из себя представляете? У нас мэтры европейского уровня в очередь до угла квартала выстроились печататься. А вы кто есть? Знаете что? Не шлите больше ничего, пожалуйста, сделайте такую милость - освободите нас от обязанности читать вашу ерунду в наше служебное время, не тратьте бумагу, деньги, в конце концов хоть собственное зрение пожалейте, коли нас не жалеете.
  
   После введения в стране рыночных отношений тиражи толстых журналов, с которыми он пытался сотрудничать, упали неимоверно, отвечать на письма редакции вовсе перестали, минимизируя расходы, выбрасывали в корзины не читая - и все дела. Впрочем, человек пишущий, подобно тысячам другим, вкусивший радостей творчества, Глеб Чичваркин продолжал упорно надоедать всем необузданной энергией, пока не осознал окончательно и бесповоротно, что плетью обуха не перешибёшь, и начал писать подобно великому множеству других людей просто в стол, как обычный закоренелый графоман. Чего там скрывать - весьма прескучное занятие, между нами, пожилыми мальчиками, говоря.
  
   Вот тогда-то, с тоски конечно, а не из желания попасть в настоящие литераторы - стать членом Союза писателей, вздумалось посещать семинар для молодых и начинающих при союзе писателей. Делал это Глеб с присущей ему пунктуальностью, еженедельно в назначенное время. Не на шутку разохотился, и даже просто начал забегать в Союз - поговорить с молоденькой веселой секретаршей о литературе, так просто, без всяких злых намерений.
  
   По началу на местной стезе ему вдруг подфартило: один самый маленький рассказик с подачи приятеля по семинару, уже имевшего определенный вес в литкругах, опубликовали в местной газете. Три других тоже опубликовали в общем сборнике пишущей братии. Руководитель семинара помог собрать первую книжку и поставил рукопись на очередь в издательство. Представьте себе, его вдруг начали узнавать в коридорах даже настоящие местные писатели, среди которых известные матёрые дядечки, бывало нет-нет, да кивнут мимоходом, как своему человеку. Дрожь с головы до ног так и пробежит. В один прекрасный день Глебушка имел неосторожность поздороваться первым с двумя таковыми - седыми почтенными, расшаркался, они попридержали поступь, и один у другого спрашивает довольно громко, будто сам глуховат и другой не сильно слышит: "А кто это?".
  
   Другой не менее громко отвечает: "Протеже Н-ской".
  
   "А кто такая Н-ская? - разволновался уже Чичваркин. - Знакомая, между прочим, фамилия. Ах, да, ведь это редактор газеты, напечатавшей первый рассказик".
  
   Тут сделалось ему непреодолимо стыдно, даже противно, как начинающему альфонсу без особых внешних данных, которому законные мужи принародно указали его место. Другой бы проглотил - не поперхнулся, эк, подумаешь - не обматерили же, не выгнали вон поганой метлой за неспособность, но Глебушка обиделся всерьёз и надолго, почти навсегда. Перестал посещать писательский семинар, напрочь выветрился из писательских коридоров, даже к веселой молоденькой секретарше забегать в обеденный перерыв перестал обсудить литературные новости, а та иногда вспоминала и не могла понять: почему? О том ему передавал приятель, имевший некий вес.
  
   Брат Валентин в очередной раз отсутствовал. Чичваркину уже стукнуло двадцать семь, как Лермонтову перед смертью на горе Машук, стало быть осьмнадцать лет писательского стажа, если считать с той самой записной книжки, а толку? Где он, где Лермонтов? Но, по крайней мере, он хоть пока живой и здоровый... А может время одуматься? И какая, прости господи, ему прелесть с того писательства?
  
   Вознамерился Глеб хоть чем-то порадовать свою бедную мать на старости лет - завязать с писательством и дворничеством, устроиться на нормальную работу и жить как прочие люди, не тратя вечера на что попало, обихаживая семейную жизнь, пришедшую на тот момент в запустение и упадок. Помятуя, что гениальные рукописи не горят, собрал как-то вечерком папки со своими драгоценными бумагами, уложил в две большие сумки и под сумеречное настроение отнес к ближней мусорке, где вывалил в контейнер, испытав при этом громаднейшее физическое и душевное облегчение. Как гора с плеч рухнула, ей богу. Невероятное блаженство охватило свободного от всего человека!
  
   Утром машина свезла многолетние думы на свалку, проходя мимо и отметив сей факт, Глеб снова порадовался, чувствуя непривычную бодрящую легкость. Скоро пристроился в контору на низшую ничтожную должность и стал крутиться в своей резьбе обычным мелкокалиберным чиновничьим винтиком. Что касаемо матери, она - да, искренне обрадовалась, хотя внешне никак не выказала этого, просто за вечерним чаем, вдруг вырвалось у ней, что, честно говоря, не ожидала от младшенького столь мужественного поступка, и зря стало быть думала, что оба ее мальчика до седых волос будут своими "хобби" увлекаться, а жить по-настоящему никогда так и не начнут. А тут вдруг Глеб, смотри-ка, нашел в себе силы преодолеть наркотик дурной графоманской стези. Жить пора, братцы, а не описывать жизнь!
  
   Она этим даже гордиться стала, хвалилась перед соседками: "Глеб взялся за ум". Затем Валентин вернулся, как всегда прописался обратно, снова наполнил комнату своими вещами, обиженной губой, ароматом чужих городов и весей.
  
   Антиграфоманский подвиг, естественно, отошел на второй план, о нем забыли. Ну, и пусть писал когда-то Глеб, что с того? Раньше писал, теперь служит, жизнь идёт своим чередом. После того, как младший брат - признанный неудачник русской и советской литературы неожиданно расплевался с писательством, легко и вроде без осложнений без осложнений враз излечился, приобретя весомый положительный статус, возвратившийся в семью Валентин выглядел особенно печальным и потерянным.
  
   Мать заметила вдруг, что он начал седеть, шепнула про то Глебу, тот подошел к братцу, и действительно разглядел в знакомой с детства шевелюре седые волоски, а ведь бедняге ещё не было сорока. Говорят, у Валентина в свое время произошел некий психологический надлом, связанный с первой школьной любовью. Такое мнение неоднократно высказывал общий приятель - самодеятельный психоаналитик Аркашка - непревзойдённый знаток всех мировых религий, а так же изотерических мыслительных концепций.
  
   По весне в апреле, когда снег начал таять, и пора было идти набивать им бочки, Валька вдруг отказался ехать работать в сад, хотя больше всех в семье любил пить чай с вареньем. Что касаемо Глеба, к варенью он с детства был равнодушен, предпочитая чай с сахаром и лимоном, в институте вообще увлёкся чёрным кофе покрепче, здорово помогавшим в дальнейших ночных писательских бдениях, вот ведь как бывает странно - с литературой расстался, с кофе - нет.
  
   К тому же нынче был он не свободным дворником, а занятым по службе человеком, которому приходится и вечерами задерживаться на работе, и выходные дни прихватывать. Короче, за компанию со старшим братом Чичваркин тоже отказался от работы в саду, вполне вежливо объяснил причины матери, попутно взяв на себя обязательства покупать морковку, свеклу и лук на базаре, так как на овощи всё-таки зарабатывает, не то, что в писательские времена. Может даже картошку с осени сам закупить, привезти и в их кооперативный погреб опустить. Вот.
  
   Здорово рассердившись на подросшее беспутное поколение, и не в силах сама обихаживать сад, мамаша грозно их оглядела, сказала "Ну, что же, нет так нет. Уговаривать не буду", и в одночасье продала садик с домиком, положив деньги на свою похоронную сберкнижку.
  
   Так Валентин действительно остался без любимого облепихового варенья, что никого ни в малейшей степени не расстроило младшего Чичваркина, эх, будь что будет, ни о чём он более не переживал: зачем винтику, вращающемуся в своей резьбе свежий воздух? Его на работе ценят, он всегда под рукой: на больничном не сидит ни сам, ни с детьми, по театрам не бегает в выходные, на рыбалку в пятницу не срывается с ночевой, никакого хобби больше за ним не числится, стало быть, можно отдаваться службе целиком и полностью. Так прошел год и другой, как вдруг под самый конец социализма, ему позвонили, сказали, что вышла книга в издательстве, он может прийти, забрать два авторских экземпляра. Удивившись, но почему-то не обрадовавшись, Чичваркин забежал как-то, взял тощенькие книжонки в мягком переплете и не прочитав, сунул дома на полку. Некогда нынче читать стало, дела.
  
   Выручать всех, замещать, когда попросят, работу ещё не завершённую, но уже горящую оставался вечерами доделывать. Потому его и ценят, а когда ценят - всегда приятно, чего там говорить, зарплата здесь совершенно ни при чем. Не в той мере, разумеется, приятно, как писать ночью под наркотическим воздействием чёрного крепчайшего кофе, но тоже весьма и весьма неплохо. Кстати, и на работе в кофе себе не отказывал, чайник завел пластиковый, сахар и все что к нему полагается. Работа, без всякого сомнения, сделалась вторым домом. Хотя, к сожалению, и здесь пахнет чужими приторными духами. Что делать, мир целиком и каждый из его уголков не лишены, знаете ли, недостатков, посему рая нигде нет и быть не может. К чему лишние абстракции разводить, жалобиться-графоманить без толку?
  
   Жил-жил Чичваркин весь в работе, потом однажды, не успел даже засечь момент - когда, и сразу, ничего не разобрав, погрузился в кромешную черноту депрессии: белый свет стал не мил. Приснился ему во сне как бы на яву один герой его рассказа, погибший вместе с прочими в мусорном контейнере. И было сие явление аналогично снам бездетных женщин возраста за сорок, имевших в свое время прерванную беременность, к коим эти не рожденные вроде никогда дети, вдруг ни с того ни с сего являются, необыкновенно близкие, милые и мертвые одновременно. Отчего делается во сне дико страшно, а при свете дня тошнотворно тоскливо жить.
  
   Никому ничего не ясно: с чего такая умная деловая цветущая вдруг начинает пить, гробя свою правильно выстроенную жизнь? Чичваркин пить не любил и не мог физически. Появившаяся рядом очень симпатичная девушка в краткий миг сделалась абсолютно чужой, ненужной, как пластмассовая статуэтка массового производства на комоде. Глеб холодно с ней распрощался, проявляя непривычное для самого себя равнодушие. На работе всё валилось из рук, теперь уже коллегам пришлось заделывать его огрехи, а он даже не считал нужным выразить благодарность - на всё без исключения Чичваркину было нынче наплевать. Находясь в отстраненном состоянии, мог часами сидеть на одном месте (подчас даже рабочем), глядеть в одну точку, иногда испытывая угрызения совести, но чаще и на них не оставалось сил. Пребывая в подобного рода трансе только матерился про себя и на все посторонние воздействия, внушения, взывания, отвечал мрачно: "Заколебали, сволочи".
  
   Один милый друг Аркадий будто чувствовал, что с ним происходит и не оставил в трудные времена: приходил, стаскивал с дивана, вел на кухню поговорить, не обращая внимания на проклятия. С ним Глеб немного оттаивал. Начинал разговаривать. Пил чай с принесенными горькими травками вместо кофе. Аркаша - человек удивительно много знающий обо всем, познавший в горах Алтая на собственном опыте философские теории и религии, пытался самостоятельно излечить разочарованного приятеля от депрессии, понять её истоки, пользуясь методами психоанализа: "расскажи что-нибудь о своем детстве, самое интимное". Глеб рассказывал, что мог вспомнить.
  
   Аркашка сидел нахохлившись, округлившимися глазами не выпускал лицо из клещей взгляда, ловя каждое слово вылетавшее изо рта. При этом будто тоже впадал в молчаливый транс - практически не моргал. Отговорившись и напившись горького чая, Чичваркин оказывался в расслабленном полусонном состоянии. Существование его после сеанса становилось заметно легче, почти нормально на душе делалось, хоть чуточку просветленно, и очень хотелось спать. Поругав немного нынешнюю продажную окружающую действительность, Аркашка уходил, а не более, чем через час после его ухода, Глебу делалось много хуже прежнего, от которого уже хотелось сразу по-простому зайти в сортир и повеситься на прочной канализационной трубе. Казалась при этом, что труба изначально сделана так надежно, чтобы ему легко было на ней повеситься.
  
   Депрессия оказалась бездонной и тягучей, как смола для комара. Никак не выбраться, ни самостоятельно, ни посредством психоанализа. Очень холодно и абсолютного нуля здесь не существовало. Вот, кажется, сейчас уж так плохо, так плохо, что хуже некуда, ан нет, через час наступает следующий провал, с грызущими мыслями - чертями, у которых когти на полметра длиннее. Как он мог быть так безжалостен и бесчеловечен с тем-то и тем-то, а той-то и той-то? Зачем уничтожил тексты, на которых выписал, будто родил свои персонажи, они жили там, жили. А он взял и убил. Их не стало. Поди теперь снова так напиши... Невозможно. И просто людей многих по жизни обидел. Нет, конечно, идти сейчас к ним просить прощения невозможно, однако определённо наступило время повеситься. Может, действительно ему сегодня повеситься, а? Не будет земля носить на себе такого чудовищного гада. Нет, ну правда, какого хрена ему дальше жить?
  
   В один из дней тяжесть внутреннего груза оказалась сверх того, что он мог претерпеть, и мысль о самоубийстве оформилась окончательно. Это был единственный реальный выход из мучительного положения, причем вполне осуществимый подручными средствами. Захотелось поговорить с кем-нибудь на прощание, обсудить. Несколько раз звонил Аркадию, но так и не смог его найти. Через три дня мучений, болезную контору, куда Чичваркин не смотря ни на что, продолжал ходить на работу, это богоугодное заведение, жившее за счет местного бюджета, расформировали, после чего вместе с коллегами он сделался совершенно никому не нужным, безработным человеком, приживалом пенсионерки-матери.
  
   Мысль о самоубийстве тем самым получила подкрепление довода в собственной абсолютной никчемности, зряшности пребывания на свете, воссияла, затмив собою все и не оставляла ни на минуту, настоятельно призывая к решительным действиям. Чего зря ждать на земле царствия небесного? Не будет его. Никогда.
  
   Только о том ему и думалось, каким бы образом наименее болезненным уйти из жизни и никакие другие мысли в голову Чичваркина не лезли. Да как можно жить в мире, где все люди без исключения - волки, самые близкие в том числе? Когда в новостях одни окровавленные трупы, на улице страшный мороз и мгла, кругом развал, бандитские разборки, всеобщая ненависть с газетных полос, всех программ ельцинского жуткого телевидения? Когда, в конце концов, сам есть полное ничтожество, и любому встречному это отчетливо видно.
  
   Остановился на самом легком варианте - выпить таблеток снотворного и заснуть навсегда. При этом ухмыльнулся на собственный счет недобро - всегда выбирает, ленивец, наилегчайшие пути. В качестве первого шага к самоубийству дал в газете объявление, что купит снотворное. Скоро позвонил расстроенный дедок, оказавшийся после похорон супруги в безденежье: предложил оставшиеся после смерти жены, неиспользованные пять стандартов. По страшному морозу, на грязной обледеневшей трамвайной остановке произошла купля-продажа, в результате принес и спрятал снотворное в свой кроватный тайничок, впервые за долгое время испытывая некое подобие жизненного удовлетворения и спокойствия, надобного человеку ежедневно для существования: теперь можно будет уйти в любой момент. С вечера вежливо пожелать всем спокойной ночи, выпить таблетки, и до свидания. Больше никому не удастся меня мучить. Да. Вот так. А вы думали, что можно бесконечно мучить Глебушку? Нет, нельзя, всякому безобразию наступает конец.
  
   Однако имея под рукой достаточно близкую и лёгкую смерть, как ни странно, теперь Чичваркин пытался от неё воздержаться: "Помереть всегда успею", к тому же пришел два раза подряд Аркадий, вздернул настрой до терпимого уровня. После его ухода во второй раз даже подумалось: "Не все так плохо, не всё, годик-другой можно перетерпеть". Стоило, однако, посетить бюро трудоустройства, сбегать бесполезно в три места, где работы не оказалось, вернуться и включить телевизор, увидеть новости насыщенные чёрной кровью на белом снегу автотрассы, трупами погибших в катастрофах, фильмы, в коих самые изощерённые издевательства, будто над собственным достоинством, а потом в траурном молчании пойти спать. "Нет, со страной покончено, народом тоже, люди остались сплошные выродки, все без исключения, а я так особенный".
  
   Не пожелав "спокойной ночи" брату, как только свет погас, нашарил припрятанные таблетки. Хватит, сколько можно терпеть? Но как глотать без воды? Аркаша, где ты, приди - спаси, помоги. Короче, все как всегда - решил умереть и не умер. Зажевал пару таблеток перед тем, как сходить за стаканом воды, задумался что-то и уснул, представляете? Ну, полнейшее ничтожество, небольшая, опрятная помойная ямка, дальше просто некуда - край, конец огорода. Сдохнуть толком, как следует, и то не умеет. В школе не проходили? В университете на кафедре философии не оказалось спецкурса суицида? Утро и день промаялся, дожидаясь следующей ночи. Решил напоследок сходить - прогуляться. И вдруг по бульвару в районе Политехнического навстречу идет, как сама судьба - друг, нет - брат Аркадий, идёт и улыбается ему радостно-радостно. В воду опущенным утопленником Чичваркин подплыл к нему как-то боком, рта раскрыть не в состоянии, зубы сжал и, знай, одно твердит про себя: умереть, умереть, умереть. Но внутренне сознает предстоящее: "Спасёт, значит, сегодня умирать не буду". Аркадий куда-то безумно спешил, времени поболтать не нашлось, кивнул знакомому трупу, коих на улицах нынче много плавает, бросил острый взгляд и пошел себе далее.
  
   Ну вот и всё. Надо умереть сегодня, таков перст судьбы, кстати, ждать ночи совершенно даже не к чему, пора наконец-то прекратить ужасные мучения. Пора снизойти к себе. Аркашина спина удалялась дальше и дальше, глядя ему в след, Глеб вдруг наткнулся на простое решение всех своих проклятых вопросов, принял его и заспешил на окраину города, где в ларьке купил бутылку водки для снятия тормозов, выпил через силу одним махом со стакан, остальное выбросил и направился в сторону пригородной лесополосы. Миновал университетский стадион, вдоль речного обрыва по аллее, на которой, несмотря на жару конца апреля, все ещё лежали остатки снега, залитые многочисленными лужами, под которыми скользкий чёрный матёрый лёд. Земля здесь и не думала оттаивать.
  
   Туфли в лужах промокли, зачмокали. Разболтанным шагом углублялся в лес, пьяно бормоча себе под нос нечто невнятное. Там, где дорожка снижается и делает изгиб, поскользнулся, плашмя рухнул лицом вниз, проехался по луже, льду и грязи, замочив, перемазав весь костюм, лицо и руки. Поднялся, осмотрел себя внимательно с неким даже удовольствием, чиститься не стал, заторопился дальше как был. Зачем? Все равно никто больше не увидит его живым, скоро он умрёт и наступит желанное освобождение от мерзости этого мира. Это даже хорошо, что шлёпнулся и костюм парадный, в котором прежде ходил искать работу, а теперь отправился гулять в грязи, извозюкал так, что никакая химчистка не возьмет, значит, возврата нет. Судьба. Мосты сожжены. Ощупал стандарты во внутреннем кармане пиджака, нет ничего, не промокли, но все равно надо поторопиться.
  
   Далее брел уже совершенно не разбирая дороги, с нарочитым самоуничижительной ненавистью шлепая по воде, снегу, грязи напролом, как-то до обидного быстро сделавшись похожим на бездомного, грязного бомжа. Но улыбался себе снисходительно: чем хуже, тем лучше. Так ему и надо. И пусть. Такому смерть поделом. Дорожка уперлась в знакомую садовую калитку. На зиму калитку закрывали, даже заматывали толстой проволокой, но он знал проход и пробрался внутрь. Вот и бывший их садовый домик, дверь новые владельцы оставили незапертой, как им советовали. Иначе все равно и замок сломают зимние посетители и дверь раскурочат. А так заходи - бери кто что хочет, все равно ничего нет. В садах сильно смеркалось, внутри домика было темно.
  
   На крохотной веранде стояли перевернутые кверху дном бочки, затащенные сюда новыми владельцами, верно, для пущей сохранности. Протискиваясь мимо них в комнату, где находился только сколоченный чёрт знает из чего стол, три стула да голая кровать, сильно замазался о ржавчину днищ бочек мокрыми фалдами пиджака и снова подумал: всё к лучшему. Сейчас выпью таблетки, лягу на кровать и спокойно засну. Здесь никто не помешает исполнить замысел. Вроде как дома и все же не дома. Через пару дней на майские праздники, но не ранее, приедут хозяева, найдут, испугаются сначала, конечно, но не так чтобы очень, Глеб им просто знакомый, а не родной сын и брат, вызовут милицию, "скорая" отвезёт в морг, и только потом пригласят родственников. Так лучше, много лучше, чем умирать дома. Вдруг до утра не сдохнешь, вдруг откачают, спасут, как потом в глаза всем смотреть? Стыдно.
  
   Достал таблетки, уселся на голую кровать, стал выковыривать в ладонь, как вдруг осенило: воды-то нет! Чем запивать такую гору таблеток? Воды действительно нигде не оказалось, только с северной стороны домика впотьмах нащупал остатки снежного сугроба. Несомненно, прегрязного, покрытого твёрдой чёрной коркой. Разбил корку каблуками туфель, наскреб стеклянистого крупнозерного снега в стакан, забытый новыми хозяевами на веранде, сунул за пазуху, чтобы растопить его в воду. Пришлось долго сидеть на кровати, сжимая в одной руке горсть готовых к употреблению таблеток снотворного, а другой придерживая омерзительно ледяной стакан под мышкой. Совсем уже ничего не было видно, однако некто повторял ему гневно: "Какое ты дерьмо и смердяков, тебе надо срочно умереть, чтобы не поганить белый свет. Умри, гад, умри же скорее, будь честным человеком!".
  
   Наконец снег растаял. Для проверки количества воды сунул невидимый палец в невидимый стакан, там была вода и хорошо, не видно, насколько грязная. Жаль мало её, пришлось проглотить все таблетки разом, а потом запить тремя маленькими глотками с противными примесями. Конечно, таблетки встали в горле. Тем не менее, улёгся спиной на ржавую панцирную сетку поудобнее и закрыл глаза. Сделалось очень холодно. Чичваркин подумал, что если не умрет от снотворного, всё равно ночью во сне замерзнет тихо и незаметно для себя. "И это хорошо, умри, поскорее умри, сколько можно надоедать всем своим присутствием? Ты всех заколебал!", - орал в мозгу голос, жаждущий его смерти. Даже более жаждущий, чем он сам. А вдруг это он сам и есть? Последнее напутствие от жизни. Пришлось подчиниться.
  
   Уже не стало сил двинуть рукой, как захотелось расплакаться напоследок от бессмысленности произошедшего - и прошлой жизни и будущей смерти, но и того не успел - растлились глаза мраком. Проспал Глеб на даче двое суток, а потом вдруг проснулся от недостаточности дозы ли, крепости ли никому не нужного организма, неизвестно, и тихой сапой, придерживаясь городских закоулков и дворов, стыдливо возвратился домой.
  
   Дверь отворил Валентин. Оглядев с болезненным отвращением, сказал, глядя куда-то в сторону: "А ты, оказывается, брат, гуляка. Вот не знал!".
  
  
   3. Подушки перепутались
  
  
   После двух суток, проведенных в бессознательном состоянии на чужой даче, существование приобрело несколько иную окраску. Чичваркин не только осознал преподанный жизнью урок, объяснявший даже несколько в грубой форме, чем нельзя пренебрегать человеку ни в коем случае ни при каких обстоятельствах, но понял так же, что нужно делать, чтобы не нарваться на рецедив: потихоньку, не торопясь, принялся за старое, то бишь начал восстанавливать по памяти и под настроение содержимое двух сумок, выброшенных в мусорный контейнер, не всего, разумеется, но хоть что-то, хоть чуть-чуть. Память в общем-то, неплохая, грех жаловаться, а вот как услышать внутреннюю единственную музыку, под которую та или иная штука когда-то создавалась? Это вопрос практически не решаемый.
  
   Само собой разумеется, что бы восстановить написанное за несколько лет один к одному, не могло быть и речи. Выходило несколько другое, чуть-чуть хуже или лучше - неважно, когда дело касалось средненьких опусов, самые же лучшие вещицы, которые не отсылал никогда ни в какие редакции, те, что, по его собственному мнению, составляли личный золотой фонд, воссоздать не удалось, просто не мог заставить себя за них взяться.
  
   Нет, правда, возьмешься - да не получится, кто бы сомневался - стопроцентно не получится, времени прошло уйма, та единственная внутренняя музыка давно отзвучала, о чем пела она, кто теперь знает? Что в итоге получится? Что я в основном и главном есть ничто, а на эту тему лучше даже не начинать размышлять: тут же со злобным скрипом открываются мрачные врата...
  
   Это касалось и рассказа, герой которого однажды явился ко Глебу во сне, вызвав одним своим взглядом чреду печальных событий. Тьфу-тьфу, по крайней мере депрессия оставила сразу, лишь стоило взяться за перо, одновременно с этим семейное положение день от ото дня лишь ухудшалось: Чичваркин мыкался без работы, мать хворала, существовали кое-как на одну ее пенсию - брат заболел очень серьёзно, как на зло, тоже пребывая в безработном состоянии, оказался без больничного листа, да разве поможет тот лист в чреде операций?
  
   Еще случилось нечто странное с Глебом: в одночасье разочаровался он в милом друге Аркадии, причем отношения прекратил без всякой ссоры, потому как физически его нынче сносить не мог. Именно физически. Стоит заслышать только голос, я руки в ноги и бежит куда глаза глядят вон из дому. Что с чего? Лишь явится тот поддержать болезных, немедленно исчезает под любым предлогом, лишь бы не слышать ласкового, увещевающего голоска бывшего милого друга, чем, конечно, страшно расстраивал родню, как всегда благодарную Аркаше за ту моральную и духовную поддержку, которую он им оказывает в трудную минуту.
  
   О том, что бы восстановить один к одному, конечно, не могло быть и речи. Выходило несколько другое, чуть-чуть хуже или лучше - неважно, когда дело касалось средненьких опусов, самое же лучшее, три-четыре рассказа, которые он не отсылал никогда ни в какие редакции, те, что во всяком случае по собственному мнению составляло его личный золотой фонд, восстановить не удалось. Он просто боялся за них браться - возьмешься да не получится. Тогда что? Тогда он ничто, вот и весь сказ. Это касалось и рассказа, герой которого однажды явился Чичваркину во сне, вызвав одним своим взглядом чреду печальных событий.
  
   Тьфу-тьфу, депрессия его оставила. Пока. Хотя семейное положение день от ото дня лишь ухудшалось: он мыкался без работы, мать хворала, существовали кое-как на одну ее пенсию - брат заболел очень серьёзно, как на зло, тоже пребывая в безработном состоянии, оказался без больничного листа, да разве поможет тот лист в чреде операций?
  
   Еще случилось нечто странное с Чичваркиным: в одночасье разочаровался в милом друге Аркадии, причем отношения прекратил без всякой ссоры, потому что физически его нынче сносить не мог. Что с чего? Как только тот являлся поддержать болезных, Глеб немедленно убегал из квартиры куда подальше, лишь бы не слышать ласкового, увещевающего голоска, чем страшно расстраивал родственников, как всегда благодарных Аркаше за ту моральную и духовную поддержку, которую он им оказывает в трудную минуту.
  
   Потом мать с братом Чичваркина один за другим скончались: родительница после самой обычной операции на грыже, у Валентина и вовсе обнаружилась неоперабельная онкология, после чего, узнав это, он сгорел буквально за месяц.
  
   У Чичваркина начались видения: то утром, бреясь, вдруг увидит, как в зеркале у него за спиной братец пройдет, то смотрит вечером телевизор и вдруг ловит себя на том, что слушает, как на кухне мать с Валентином ведут привычную беседу о житьи-быть, не тамошнем, запредельном, но здешнем, самом обыкновенном, привычном, будто и не умирали вовсе. И как только Глеб поймет, что слышит не то, они разом смолкнут, ровно ничего не было, кроме его, чичваркинского, расстройства психики. "Наверное, мозги оплавились от той пригоршни таблеток", - оправдывался сам перед собой, но никому, естественно, не рассказывал, даже благообразной и разговорчивой поломойке Миле с высшим химическим образованием, с которой по долгу болтал обо всем на дежурстве в магазине строительных товаров, куда устроился работать сторожем.
  
  
   Проснулся Глеб однажды в 4 часа утра с ощущением несбывшегося счастья: что-то упустил, о чем-то архиважном забыл и во сне укорил себя, заставив проснуться. Есть очень хочется, хлеба забыл купить. Это? Лежал - вспоминал недолго, а вспомнив, кинулся на кухню чистить и варить круглую картошку, ведь в холодильнике стоят баночки самодельно приготовленной селедки с черным перцем и другими ароматными специями, вот штука, забыл про них совершенно. Пока готовил в соленом растворе - мечтал, как вкусненько предстоит жить через три дня, вчера уже можно было пробовать, а у него из головы выскочило, вообще забыл что-то про еду.
  
   В районе пяти утра, вкусив вожделенного, остро-соленого наслаждения с маленькой кастрюлькой вареной рассыпчатой картошечки, придя в высшей степени удовлетворенное расположение духа от легко и просто осуществленной мечты, лег Чичвакин досыпать на диване, где под головой оказалась материнская подушка. А может, и не на этой она умерла, их ведь несколько, и все одинаковые по размеру, хотя различные по удобности, время прошло много, подушки перепутались.
  
   Диванная не очень мягкая.
  
   Когда рассвело, от неудобной подушки ли, слишком тонкого ли покрывала, съеденного соленого или того, что лежал на сердце, приснился ему сон, из которого чрезвычайно трудно оказалось выбраться. Даже проснувшись, долго пребывал в оцепенении с закрытыми глазами, не состоянии шевельнуться. Отходил.
  
   Приснилась мать. Сразу сделалось Глебу хорошо, тепло, уютно, что она рядом, причем стоят они недалеко от его школы, на трамвайной остановке. Она в возрасте лет сорока, но лица не видно, повернуто в сторону, ему лет двадцать. Будто собрались в Тальменку зачем-то ехать. Зачем в Тальменку? Кто там живет? Про то ничего неизвестно. Но раз в Тальменку, значит на вокзал надо идти.
  
   До вокзала каких-нибудь полторы остановки, если по прямой идти. Вещей при себе никаких, можно и пешочком прогуляться, однако мать уверяет Глеба, что до самой Тальменки можно доехать на трамвае. И даже есть путь более короткий, про который она пока не говорит. Ждут трамвая. Глеб не спорит, хотя и не в состоянии понять, как на трамвае они доедут до самой Тальменки, туда же электричка ходит. Хорошо просто так рядом с матерью постоять, давно ведь не виделись, поговорить о чем-нибудь, да хоть о Тальменке. Где у них, опять же, вроде никто близкий не проживает.
  
   Трамвая нет и нет, даже люди с остановки бесследно куда-то исчезли, будто движение совсем отменили. А в Тальменку надо позарез. Тогда мать вспомнила про запасной короткий вариант пути. Зашли они в проулок школьный, мать впереди, Глеб, очень сомневаясь, следом, в небольшой домик продолговатый, с грязными белёными стенками внутри, какие раньше бывали в станционных залах ожиданий, но очень уж маленький даже для самого малого населенного пункта. И совершенно пустой. Комната буквально коробочная, а они в дверь далее проходят, там вообще чуланчик грязноватый с земляным полом, без мебели, без окон, три квадратных метра, однако свет горит. Мать встала лицом к облупленной стенке, и стоит молча, ждет чего-то, будто в очереди к кассе, а никаких касс в помине нет. Не зная, что здесь делать, Чичваркин по сторонам настороженно оглядывается. Нехорошо как-то, непонятно. Тогда она, не поворачиваясь, ему говорит: "Знаешь, я одна съезжу в Тальменку, ты иди".
  
   В полном недоумении, но с неким внутренним облегчением, вышел Глеб в коробочную комнату, куда вдруг навстречу, с улицы зашли, оживленно разговаривая, два человека. Одного частенько встречал в их подъезде - парень-наркоман с четвертого этажа, и с ним видно такой же.
  
   "Неужели у них здесь точка цыганская, что как-нибудь они наркотики получают через какую дырку, чтобы милиция продавца не поймала? Неужели моя мать тоже наркоманка?" - страшно разволновался Чичваркин, проходя мимо двоих парней, которые, не обращая на него ни малейшего внимания, продолжали разговаривать на неком тарабарском языке, прошли в ту дверь, из которой он только что вышел.
  
   Отец наркомана умер давно, старший брат утонул в реке года два назад, оставив жену с маленьким ребенком. А наркоман этот умер даже прежде старшего брата от передозировки. В квартире остались мать наркомана, жена старшего брата и ребенок. Этим летом, надо же такому случиться, оставшийся без присмотра ребенок влез с дивана на пластиковый подоконник, окно было открыто, он навалился на москитную сетку и вместе с этой сеткой упал вниз с четвертого этажа на чью-то машину. Умер не сразу, через неделю.
  
   После этого мать погибшего ребенка, то есть жена утонувшего старшего брата устроилась работать на кассу соседнего магазина, куда Чичваркин иногда ходит за продуктами. Взгляд у нее хотя и добрый, но очень-очень странный. Вот и проснулся с болью в сердце, как бы проткнутый этим странным взглядом. И так жалко Глебу мать стало: ну как же у них там все плохо, боже ты мой, много, много хуже, чем у нас...
  
  
  
      -- Киллер в инвалидном кресле
  
  
  
  
   В то утро продолжилась его суетная жизнь - побежал по срочному делу, да не одному, а сразу нескольким, внесенным в длинный узенький список на бумажке, всем-всем одинаково ничтожным, вроде пункта третьего: купить килограмм гашеной извести в подвальном магазинчике "Недорогой" (именно в нём, и никаком другом, из-за абсолютно минимальной стоимости данного товара в сравнении со всеми прочими хозяйственными лавками, торгующими в ближних окрестностях).
  
   Впрочем, несомненно, существуют в природе и куда более ничтожные пунктики, не вошедшие в сегодняшний листинг, вроде трёх зернышек пшена, завалявшихся в левом кармане брюк с незапамятных времён, которые следует скормить при удобном случае голубям на трамвайной остановке, а никак не поднимется рука из-за окончательной мелочности предприятия, которое стыдно и в список-то включить. Представьте себе: придётся на глазах почтенной публики выворачивать карман, в котором нет ничего кроме трех крупинок. А голубей на вывернутый карман сколько слетится! А какая драка меж ними начнется! Но когда-нибудь и до этого дела дойдёт очередь при составлении дневного расписания.
  
   Ибо держать делишки подобного рода в голове неделями тоже смысла нет. Записывал их вечером на бумажке мелкими буковками с последовательной нумерацией, разбивая по времени, маршруту следования - для удобства, бумажку клал в карман, а утром выходил из дома и бегал, бегал, бегал весь день без передышки, как заведённый автомат, чтобы только не сидеть одному в квартире на диване или за столом и не размышлять, дыша воздухом, отравленным смертью. Думать давно надоело. Думать вредно и просто не хочется.
  
   Индюк, как говорится, тоже думал, а зачем, спрашивается? И вчера убежал с утра, и сегодня, вздумал побриться, приоткрыл покрывало на зеркале самую малость, включил бритву, стал что-то напевать, и вдруг видит сзади него прошел кто-то по коридору на кухню: стало быть или брат умерший, или покойница-мать, ну и опять в бега ушел, толком не добрив щетину.
  
   И вот выскочил он из подъезда нервным взбудораженным человеком, да направился дворами по теньку: свою пятиэтажку миновал, под горочку спустился, перелез через брошенную бетонную плиту, аккурат возле соседской опрятной такой, ухоженной неприметной серенькой пятиэтажки с маленькими огороженными кирпичиками клумбочек проходил: хлобысть! Здравствуйте вам, здоровенная сапожная щётка размером с полено рядом пролетела, об асфальт убийственно треснулась. Не нынешняя какая-нибудь легкая, пластиковая, нет, старинная, деревянная, лак с которой давно осыпался. Хлам, короче, выкинули на голову прохожему.
  
   Вот зараза! Опять кидается, дрянь пакостная! А если бы попал? И ведь не первый раз в этом месте приключение. Под Новый год фейерверк запустили целенаправленно вниз, чуть не обгорел, прыгал по сугробам, а они визжали со смеху, прямо закатывались на своём пятом этаже. Дряни! Весной как-то шёл, а сзади в раскисший после таяния снега газон чмокнулось что-то - не решился даже глянуть, опасаясь добавки, но очень тяжелое, вроде кирпича. Сейчас сапожная щетка чуть в башку не угодила...
  
   "Ах, как здорово, повезло!" - воскликнул вслух, радуясь тому, что стальная подъездная дверь с кодовым замком открылась, вышла сгорбленная пенсионерка с клетчатой сумкой, подобной тем, с какими бомжи роются в мусорных баках и, вздохнув горько-прегорько, неуверенным шагом двинулась в сторону местного рынка за покупками. В три прыжка успел проскочить в дверь, рванул вверх по лестнице, грозно мечтая о смертоубийственной драке с подонками, что ему терять? Жизнь? Да тьфу на нее, такую-то! Невозможно безропотно сносить оскорбления, всему имеется свой последний предел!
  
   Сладкая мысль о смерти в сражении пронеслась в разгоряченной голове совсем не случайно, ибо всю последнюю неделю чувствовалось неотвратимое ее приближение, не то верил - знал, что скоро умрёт, и старуха у него за плечами - дышит хладно в затылок. Не просто так убегает человек из дома с утра, настается день напролёт по многочисленным, микроскопическим делам, совсем не напрасно! Просто смерть давно поселилась в квартире, разместилась словно бы в собственных апартаментах, разбросала там-сям причиндалы свои неприглядные, наставила отметин, следов, куда ни глянь вокруг посмертное, умершее, отжившее, это касается всех окружающих вещей, от них он бежит умалишенным куда глаза глядят.
  
   Вот сегодня ночью приснилось: шёл опять куда-то по делу, естественно не по одному, а сразу нескольким, согласно очередного списка, а сверху чем-то по башке - бац! Рухнул на асфальт и неудачно о камень бордюрный руку в двух местах сломал, неимоверно больно жить стало. Прибежал домой, закрылся поскорее на засов, шаг шагнул и умер от разрыва сердца. Проснулся - руку отлежал. Ладно, с рукой ясно, не мог понять отчего затылок ноет, будто пнутый кирзачем, нигде же не стукался?
  
   А сколько раз в него сверху прилетало! Не счесть покушений на жизнь и здоровье! В детском садике, круг территории которого кольцевали новые девятиэтажные здания, убирал территорию, мёл метелочкой мусор, так лукавица огромная, твёрдая, сочная, рядом - хрясть! Забрызгала соком горьким, чуть не расплакался. Как только людям не жалко продукты бросать? Аж завидно - хорошо всё-таки у нас живут дурные люди. Но разве их вычислить: с какой лоджии зафинтилили?
  
  
   Здесь-то ясно совершенно точно, этих прихватил на горяченьком, нынче проучит, можете не сомневаться! Три первых удара - его, а там разберемся. Погоди только, выйди из квартиры, мигом узнаешь! И поймёшь. Звонок устроил длинный-предлинный, наглый и злой. Само собой дураков нет, одни умные сидят и помалкивают, пережидают грозу. Что, надежно спрятались за железной дверью? Ладно, хорошо же, раз вы так, я эдак: шибанул ногой, та и раскрылась. А уже всё равно - умирать так с музыкой, заскочил в чужую квартиру, кто тут есть живой-здоровый? Сейчас поправим. Вперёд в комнату, где искомый балкон, вот они где! И дверь на балкон ещё раскрытая.
  
   - Не стыдно вам в прохожих бросаться? Убить же можно!
  
   Комната размерами и расположением напоминает его собственную: квартира торцовая, два окна в комнате на разные стороны, но благородство линий хорошей мягкой мебели и ковер на полу, не то что старый вытертый палас. Шторы и гардины настоящие, не струны дешевые, цветы. Был бы здесь парень или хоть мужик-амбал здоровенный да хоть пьяная компания, честное слово, с последней радостью бросился бы в драку, а тут худенькая, неприметная домашняя девица, почти ребенок сидит в облезшем инвалидном кресле на балконе, скукожилась от страха. Обидно! Ни по чём не скажешь, что инвалид, может быть даже детства, коли не сидела бы в старом кресле с лысыми шинами.
  
   - Обувь чистила на балконе, щётка из рук вылетела и вниз упала. Я же инвалидка. Принесли - спасибо, а кричать не надо.
  
   - Врёте всё, деточка. И тот раз, на Новый год, чуть глаза не выжгли фейерверком, про кирпич вообще говорить не хочу. Зачем? Что я вам плохого сделал, что вы меня на корню уничтожаете? Или киллером нанял кто убрать, как бы случайно? Чему тут можно улыбаться? Весело ей. Чего смешного? Или это не вы кидали, а кто другой? Кинул и выскочил в дверь, прячется где-нибудь на чердаке?
  
   - Нет, я, я, извините, щетка вырвалась из рук. Чай пить будете? Меня Таней зовут.
  
   Ясное дело - врёт. В подобных вопросах Глеб чувствителен, как детектор лжи. Эта девица врет нагло и беспардонно, что прямо написано у нее на лице. Ну и ладно, притворимся, что поверили.
   - Не откажусь. Я Чичваркин. Можно просто - Глеб. С родителями живёте?
   - С мамой.
  
   Вроде не врёт. Чичваркин облокотился на балконные перила, оглядел двор внизу.
  
   - А и ничего, бывает. Сейчас по делам побежал, а вы в меня щёткой... так, ну ладно, пора идти, стоп, куда я бежал-то? Где тут моя бумажка? Я, знаете ли, всегда, прежде чем из дома уйти, план составляю перемещений своих на весь день, на бумажке все пунктики выпишу и согласно руководства бегаю, иногда езжу. Езжу редко, деньги экономлю, потому что сторожа мало получают, а я сторожем работаю. Да где же она? Хорошо помню, что третьим пунктом значится: "купить килограмм гашеной извести в подвальном магазинчике "Недорогой".
  
   Погреб гаражный собрался белить, прибраться там надо, все лишнее выбросить, почистить, а то у нас в погребе чёрт ногу сломит, вычищу, потом надо ещё будет, кстати, кисть купить. У вас, случаем, кисти нет? Или, может, еще в том же погребе найду, вы не беспокойтесь, полки только починю, доски сильно подгнили, боюсь, рухнут вместе с банками солений. Впрочем, в этом году не буду ничего солить, зачем мне одному? Да где же она, склероз начался что ли, всегда в верхний карман у сердца бумажку кладу. Без бумажки нынче шага ступить невозможно, ничего не помню - выйду на улицу и стою-вспоминаю. Значит, дома забыл. Придётся вернуться. Еще в Интернете пишу рассказы, мой псевдоним Глеб Арбенин, не слыхали?
  
   - Псевдоним - нет, а вас часто сверху вижу. Фэнтази работаете?
  
   - Всякое разное, что в голову приходит: ночами через двое суток дежурю, когда на выходные или праздники дежурство выпадет, то двое суток подряд сидеть взаперти приходится. Что так смотрите? Для писания очень удобно, только платят мало, две с половиной тысячи в месяц. За квартиру тысячу с лишним приходится отдавать, коммунальные платежи.
  
   - У вас и книги есть изданные?
   - Одна. Еще несколько рассказов напечатано. Год назад написал роман, решил в конкурсе с ним поучаствовать, там, между прочим, приз - десять тысяч долларов. Вспомнил!
   - Что?
   - В списке первым пунктом идет интернет-кафе: надо глянуть почту, можно ли билеты забирать в Москву, туда-обратно за счет фирмы, ясно? Два месяца назад финальный список опубликовали, я в нёго попал, а конкурс-то всемирный, между прочим, девятьсот участников было. Даже из Канады народ романы присылал, про Израиль и говорить нечего... Кстати сказать, по условиям могу на церемонию награждения с собой одного гостя взять. Правда лететь ему придется за свой счет и гостиница тоже. Не верите? У вас, случайно, интернета нет? Могу показать.
  
   - Конечно есть. Я в институте учусь, на заочном, у нас образование идет дистанционным образом, очень удобно, так что давайте, посмотрим про ваш билет на моём компьютере...
  
   С не знающей пределов благодарностью Глеб воззрил на инвалидку, едва не прибившую его щёткой, а прежде кирпичем, и едва не обуглившую фейерверком. Это, знаете ли, большая удача с ним сегодня приключилась: очень, очень симпатичная девушка. Да и сколько у Чичваркина в интернет-кафе на счету осталось? Возможно - ничего. С улыбкой вернулся в прихожую, разулся там, как подобает гостю, отнес и положил на место щетку.
  
   - Вот он я, смотрите, Арбенин в финальном списке! Если шел бы под настоящей фамилией, кто бы меня туда включил, правда? В номинации психологического романа десять человек финалистов. Значит еду в Москву, где с вероятностью десять процентов получаю десять тысяч долларов или триста тысяч рублей. Нет, вы себе представляете сумму? А вот в номинации за доброту всего двое, значит с вероятностью пятьдесят процентов, получаю еще две тысячи долларов, да за книгу тысячку издательство обещает. Таким образом, практически шесть лет свободной жизни впереди, если сильно не тратиться! За это время можно ещё сколько всего написать! Не как-нибудь шаляй-валяй, а по-настоящему, профессионально! Не верите?
  
   - Почему не верю? Конечно, верю.
  
   - Да вижу, не верите. Думаете, разыгрываю? А вот, пожалуйста, мой паспорт. Я последнее время обязательно с паспортом хожу. Бывает, идет человек по городу - хлоп и умер. Ну, мало ли? Разрыв сердца, к примеру. Или кирпичом по голове - чпок и лыжи кверху! Не предумышленно, разумеется. А в кармане у того человека паспорт есть, и всем ясно: погибший Глеб Чичваркин, тридцати двух полных лет, проживает согласно прописке вот, смотрите, в соседнем доме. Похоронят за счёт собеса и табличку с именем-фамилией, небось, напишут, ибо государство у нас какое? Государство наше социальное.... О, смотрите, Маша сообщает, что билеты можно забирать. Все, извините... Таня, мне пора.
  
   - А чай пить? Успеете билеты взять и в магазин "Недорогой" сбегать... чай у меня на кухне вскипел, вы налейте две чашки... я была бы очень благодарна... Сделайте одолжение девушке-инвалиду, налейте чаю! А лучше знаете что? Перенесите меня на кухню? Знаете, как долго самой туда добираться? Сможете?
  
   - Не составит ни малейшего труда, с удовольствием.
  
  
   Никогда прежде Чичваркин не носил женщин на руках, и не хотелось никогда, если честно, даже если в фильме каком романтическом возьмет кто даму на руки и понесет куда-нибудь, Чичваркин отворачиовался, потому что было ему неудобно за людей, но тут другой случай... Для безопасности он вообразил себя медбратом-волонтером в белом халате с красным крестом на спине, и от того привычно обнял девушку левой рукой за талию, правую совершенно естественно сунул под коленки, поднял и легко отнес, куда она просила: на кухню. Чаю налил в чашки, сел напротив.
  
   - А знаете, что я придумала? Возьмите меня с собой на церемонию награждения в качестве гостя, - детским голоском попросила террористка. - Не бойтесь, деньги на билет и проживание имеются. Будете возить повсюду в коляске, жюри к вам проникнется... У них председателем артист Калягин, а он знаете какой необыкновенный человек? Да им просто деваться некуда будет, когда тут такая мелодрама на глазах у всех развернется. По крайней мере, две тысячи долларов за доброту вам стопроцентно обеспечены. Купите себе ноутбук...
  
   - Действительно, неплохая идея. Обязательно над этим подумаю, а пока спасибо за чай. Пора идти.
   - Не хотите, значит? Ну, пеняйте тогда на себя, счастливого пути.
   - До свидания.
  
   Со скорбным видом, испытывая в глубине души совершенно неоднозначные чувства, но твердым, мужественным шагом Чичваркин покинул квартиру. Хозяйка осталась сидеть на кухне с опущенными глазами в позе оставленной, да что там - почти брошенной женщины. Как быстро и порой замечательно меняется мир в лучшую сторону: летя наверх, мечтал погибнуть в необузданной кровавой драке, обратно вышел, пылая вдохновенными грезами о человеческом счастье, когда бы и без спроса можно было носить такую лёгонькую девушку на руках сколько хочешь, в своё, а может, чем чёрт не шутит, и в её удовольствие. А ведь счастье это, наверное, возможно, коли она сама, по своему хотению, взяла и зафинтилила в него щёткой.. а прежде даже кирпичом.
  
   Спускался по лестнице медленно, размышляя, специально бросила или случайно чуть не убила? Вообще-то, учитывая предыдущую историю их заочных отношений, выходило, что со смыслом... Глеб круто развернулся, взбежал на пятый этаж, толкнул по-прежнему незапертую дверь...
  
   Девушка вполне самостоятельно стояла посреди прихожей, задумчиво вертя в руках сильно истрепанную жизнью одежную щетку. Посмотрев кратко на Чичваркина, меланхолически вздохнула:
  

- Что, решил-таки загрести две тысячи за доброту?
  
  
  
  
   5. Литературная премия
  
   Получив в компании билеты до Москвы и обратно, и окончательно уверовав, что приглашение не веселый розыгрыш, Чичваркин подменился на работе со Славой и вылетел в Москву в приподнятом настроении, чувствуя себя практически состоявшимся писателем, которому вот-вот предстоит стать именитым лауреатом и обеспеченным на пять лет безбедной жизни человеком.
  
   Устроители конкурса купили сравнительно дорогие билеты: шесть тысяч туда, шесть тысяч обратно, итого двенадцать тысяч обошлась только одна дорога, хотя в здании аэропорта через каждые две минуты шла реклама полета до Москвы в оба конца всего за пять тысяч рублей. Это было приятно: потратились - значит уважают.
  
   Забота от неведомо кого тем более приятна, что связь по телефону поддерживала сама Маша, обладательница чудесного уважительного голоса, вселявшего уверенность в себе. Она честно предупредила, что встречать Глеба в аэропорту никто не будет, но, собственно, он на это даже и не рассчитывал.
  
   Чтобы его, Чичваркина встречали - ну не смешно ли? Да и попробуй встретить сорок финалистов, летящих и едущих из разных мест. Гостиница для вселения указана, транспорт, как добираться, известен, разве они маленькие дети? Сами распрекрасно доберутся на праздник их собственной писательской жизни.
  
   После набора высоты в вип-салоне за шторкой началось свое отдельное веселье: звяканье, бульканье, смех и чмоканья, по обрывкам фраз было ясно, что за шторкой летит некий высокопоставленный чиновник или депутат со свитой журналистов, освещающих его визит, и как только командир лайнера окончил речь по радио с пожеланием счастливого полета, стюардессы немедленно повезли за ту плотную шторку в узких, размерах как раз в проход, коробах на колёсиках по проходу меж кресел шампанское с закусками, пиво с закусками, водку и коньяк с закусками.
  
   Со временем веселье умножилось кратно, подбадриваемое звонкими, радостными женскими вскриками, предвещающими компании невесть что, но очень приятное. Скоро в туалет выстроилась веселая очередь и отнюдь не из детей дошкольного возраста, отдельного туалета для вип-салона в самолете очевидно предусмотрено не было.
  
   -Хозяин наш летит, - сказал сосед слева.
  
   -Сам Бауэр? - радостно округлила глаза женщина, сидевшая у иллюминатора, - а я думала, что у них специальный самолет для таких высоких персон.
  
   -Может быть и специальный есть, но вот снизошел.
  
   К сожалению, Боинг, как и прежние ТУ-154, оказался машиной тесной для пассажиров обычного салона. Когда сидящий впереди решил вздремнуть, кресло его опустилось Глебу на ноги, и тому ничего не осталась, как застенчиво сунуть левую коленку к соседу, а правую он выпустил в проход, где её тут же взяла на абордаж стюардесса своим быстроходным коробом-прилавком.
  
   - Тесновато? - полюбопытствовал пассажир слева, дозволивший только что забраться на его территорию.
  
   - Больно... вато, черт бы их побрал с этими колясками, бегают туда-сюда... как гейши.
  
   Сосед весело расхохотался.
  
   В Москве Чичваркин без труда отыскал гостиницу, которая оказалась звёздного класса и была полна иностранцев, которые прогуливались по круглой площади первого этажа после завтрака, снисходительно процеживая глазами вышколенный обслуживающий персонал.
  
   Администратор приглушенно сообщила Глебу ждать одиннадцати часов, на это время забронировано его вселение, а завтра, точно в одиннадцать - выселение.
  
   В приятном предвкушении грядущих литературных событий, он отправился посидеть на каком-нибудь из кожаных диванчиков, в изобилии расставленных повсюду, как вдруг услышал совсем рядом русскую жизнерадостную речь из одного диванного закоулка недалеко от администратора. Прислушавшись, понял, что речь идет о том самом литературном конкурсе, на который приехал, его финалистах, произведениях.... Сделалось ясно, что это тоже финалисты, съехавшиеся в Москву с разных концов страны, расселенные в той же гостиницы и сейчас ожидавшие одиннадцатичасового вселения, коротая время в обсуждении своих надежд.
  
   "Не я один, значит, такой идиот", - облегчённо подумал Глеб, вглядываясь в лица сотоварищей по несчастью, и не обнаруживая в них никаких общих черт.
  
   Вот вполне добродушный краснодарец, самый пожилой из номинантов дядька, лет сорока пяти - пятидесяти, с залысинами, его повесть была единственным конкурентом романа Чичваркина в номинации "За доброту".
  
   - С утра завтра можно позавтракать бесплатно, - кивнул краснодарец Владимир на столики, за которыми припозднившиеся иностранцы бесстрастно жевали свои порции, блистая белоснежными искусственными зубами, - здесь полагается бесплатный завтрак. Я спрашивал администратора, нельзя ли позавтракать сегодня, но она сказала, что нет. У них завтрак как раз до одиннадцати.
  
   Таким образом, Владимир сразу выказал себя хорошо информированным деловым человеком, с хозяйственной жилкой, не зря же трудился кем-то в администрации края.
  
   Самым заметным в компании оказался Станислав с Урала, автор романа-трилогии: высокий под два метра, худощавый человек лет тридцати, с интеллигентным лицом, которому весьма шли симпатичные рыжеватые усики. Не большие, не маленькие, как раз в меру. Он подробно и с удовольствием рассказывал о своем романе и о себе, было видно, что перед ними открытый, современный человек, пишущий хорошие вещи. По какому-то удивительному совпадению, как и Владимир, он тоже работал в администрации, но только некой уральской области.
  
   -О, - обрадовался появлению сибиряка Чичваркина краснодарец Владимир, - а есть среди нас Анатольская, что написала роман "Сибирский виртуал"? - и посмотрел на двух женщин, молодую и не очень, оказавшихся в компании.
  
   -Есть, - ответила не сразу и не поднимая глаз дама в возрасте, сидевшая с опущенным лицом в затемненном месте, на уголке диванчика, тихоня-тихоней.
  
   -Интересно получается, вы сами значитесь из Санкт-Петербурга, а пишите о Сибири.
  
   На что дама ответила смутно: будто она не сама Анатольская, но представляет ее интересы здесь, являясь литературным агентом.
  
   Все уважительно разглядывали маленькую женщину, не так-сяк вам какой-нибудь, настоящий литературный агент. Больше ни у кого, кроме неведомой Анатольской собственных агентов не оказалось, и свои вопросы, в том числе поселение в гостиницу они решали самостоятельно.
  
   Вторая финалистка женского пола оказалась тоже из Питера - пушистая молоденькая блондинка по имени Светлана, написавшая повесть про первокурсницу-студентку, была учительницей русского языка литературы.
  
   - Мне премию не надо, - сказала она, окинув компанию смелым требовательным взглядом, свойственным юности, будто надеясь, что здесь инкогнито затесался некто ведающий распределением денег - дали бы ноутбук, на том спасибо. Ведь на наши билеты, гостиницу, бал в Шератоне на сорок человек с участием известных артистов, они расходуют не менее тысячи долларов на нос, а может и больше, средний ноутбук стоит как раз тысячу. У меня прежний совсем старенький, все время ломается, сколько я с ним текстов потеряла!
  
   Все согласились, что новый ноутбук, конечно, вещь первой писательской надобности, однако от премии отказываться охотников не нашлось. Ноутбук - вещь, а десять тысяч долларов - это судьбоносное свободное писательство в течение пары-тройки лет. На конкурсе 6 номинаций от сентиментального романа до детектива, как знать, может даже и не один из них уедет с деньгами к новой писательской жизни.
  
   - А я от руки пишу, в общей тетради, - поделился Станислав, - на компьютере только деловую у переписку веду и прочие инструкции ляпаю. Даже на своем домашнем компьютере не могу прозу писать, исключительно служебные документы сочиняю.
  
   - А из тетрадки кто текст печатает? - ядовито поинтересовалась Светлана, - жену, небось, напрягаете?
  
   - Нет, что вы, жена вообще моего ничего не читает принципиально. Я одну пожилую машинистку прошу, она нынче на пенсии и за плату набирает окончательный вариант с тетрадочной рукописи. На экране ничего не могу творить, ей богу, кроме документооборота.
  
   - Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать?
  
   Стас согласно кивнул.
  
   - Можно, конечно, да кто же ее купит? Кстати, о Пушкине, вы же учительница литературы... Я со школьной скамьи знал по учебникам, что царь оскорбил Пушкина, наградив его придворным званием камер-юнкера. Полагал, что это что-то вроде пажа, который должен таскать шлейфы платьев за фрейлинами. Как-то так представлялось это звание мне. А тут недавно смотрел в интернете табель о рангах того времени и вижу, что в переводе на воинское звание камер-юнкер эквивалентен полковнику и даже чуть выше, между полковником и генералом. А следующее придворное звание камергера - это уже генерал - лейтенант. Так что царь, предлагая Пушкину писать историю династии Романовых, загодя пожаловал его в полковники, практически уравнял с собой, сам ведь был отнюдь не генералом, а полковником лейб-гусарского полка, кроме того стал его личным цензором, то бишь первым читателем. Оплатил карточные долги сорок тысяч рублей - огромные деньги, чтобы не отвлекался от творчества. Короче, засыпал милостями.
  
   - Говорят, ему нравилась Наталья Гончарова и он хотел сделать ее своей любовницей, - напомнил Володя.
  
   - Действительно, в подметных письмах, разосланных по Петербургу Пушкина объявили вступившим в академию рогоносцев, президентом которой числился граф Нарышкин, жена которого являлась любовницей императора. И это взбесило Пушкина. Но на самом деле дело было не в царе, хотя Гончарова никогда не была ничьей любовницей, и успела за шесть лет брака родить Пушкину четырех детей, увы и ах, и самого Александра Сергеевича она никогда не любила, замуж вышла в 18 лет, а Пушкин был старше ее на 13 лет. Кстати, своего убийцу Дантеса Александр Сергеевич самолично ввел в свой дом по доброте душевной, уж очень он ему нравился, как воспоминание о собственной юности. Дантес был молодой повеса, и напоминал Пушкину самого себя в молодые годы, к примеру, Дантес мог будучи приглашенным к обеду, скакать по креслам и диванам, или вдруг уронить голову на грудь ближайшей дамы. Вы знаете, какие в то время глубочайшие носили декольте? Ну вот... Подобное поведение числилось и за Пушкиным во времена дружбы с сестрами Керн. Дантес был на два года младше Гончаровой и, представьте, она влюбилась в этого красавца-мальчика. Влюбилась и наивно рассказывала о его попытках сблизиться с ней мужу, то бишь Пушкину, который чувствовал себя при сем старым генералом, мужем Татьяны Лариной в конце своей жизни, а отнюдь не Онегиным и не Ленским. Вот вам где драма: "Но я другому отдана и буду век ему верна".
  
   К вольготно рассевшимся на диванчиках, заболтавшимся о Пушкине финалистам литературного конкурса, приблизился квадратный мужчина в костюме при галстуке с кудрявой каштановой шевелюрой, навис над диванчиками сзади, без стеснения разглядел всех по очереди выпуклыми рыбьими глазами.
  
   После трехминутного разглядывания, всем без исключения сделалось стыдно за свои конкурсные надежды, даже Станислав смолк и тогда среди общего молчания раздался глас неизвестного:
  
   -Много званных, да мало избранных. Дети вы наивные. Финал давно расписан как по нотам: кому, когда, сколько. Деньги в Москве дают исключительно своим, весь этот концерт - дребедень с известным концом, ваша судьба - играть массовку.
  
   - А вы тоже в массовке участвуете? Или вам дадут что-нибудь?
  
   -Само собой. Попробовали бы они мне не дать, - ухмыльнулся квадратный и направился к лифту уверенной поступью.
  
   Оказывается, он уже зарегистрировался и получил ключи от номера.
  
   Гораздо ранее нужного времени финалисты дружной компанией покинули гостиницу гулять по Арбату, посмотреть что да как. Многие уезжали уже завтра и хотели купить какие-нибудь подарочки на Арбате для семьи и друзей. Однако магазины торговали не настоящими матрешками, сделанными в Узбекистане, которые были неподъемно дороги. Даже на футболках с Путиным стоял лейбл: "Сделано в Узбекистане".
  
   Чичваркин ходил по магазинчикам, разглядывая, фыркал и ничего не покупал - денег в обрез. Вот получит премию - тогда... но не это и не здесь...
  
   К шести часам соискатели вошли в отель "Шератон", поднялись на второй этаж. В зал еще не пускали, шла регистрация участников.
  
   Когда зашел разговор об издательской фирме, которая присылала договоры через Машу на издание книг, Станислав признался Чичваркину и Володе, что отказался передать издательству исключительные права на печать своей трилогии.
  
   -Всего тысячу долларов за трилогию дают, и на пять лет права забирают, вдруг потом кто другой больше предложит?.
  
   -А я передал, - сказал Глеб, -пусть печатают за тысячу, у нас местные издательства книги издают только за счет автора, так что вообще надеяться не на что.
  
   -Говорят, у этого издательства очень тощий портфель изданий. Поэтому они и встали под телеканал в организации этого конкурса.
  
   В Ломоносовском зале Шератона плотной толпой теснился пришлый народ. Перед сценой стояли ряды пустых стульев, которые никто не занимал. На каждом лежал белый лист бумаги, на котором черными большими буквами напечатано: финалист.
  
   Отдельно прогуливался высокий старик Этуш, кося на публику изумленным взором, словно видел подобную катавасию первый раз в жизни и возмущен до глубины души, как в тот известный всем момент, когда его сановному жениху из "Кавказской пленницы" украденная невеста врезала подносом по голове.
  
   Краснодарец Володя приблизился к мэтру совершенно на цыпочках, и приветствовал его многословной речью, в стиле ломоносовских од, прося разрешения сфотографироваться вместе. Этуш еще шире округлил черные очи, будто перед ним сама Наталья Варлей в минуту памятной киношной ссоры, но все же кивнул головой, Володя махнул рукой молодому человеку с фотоаппаратом, как оказалось, своему зятю, живущему в Москве.
  
   Симпатичный зять-блондин сверкнул юпитером, а Этуш вовремя моргнул.
  
   У Станислава оказалось множество знакомых среди пишущей братии, видно было, что он привычен общаться в подобных литературных стихиях. На стулья финалистов они сели рядом. Слева от Чичваркина оказался Стас, справа Володя, а перед ними на сцене представители телеканала, похожий на мафиозного дона Карлеоне, боязливый главный редактор даже не решился забраться на сцену, стоял возле, его чуть ли не за шкирку втащили.
  
   Главным ведущим оказался как раз Этуш, а рыженькая Амалия Мордвинова вскрывала конверты, неся при этом какую-то чепуху, непрестанно хихикая и получая шлепки от своего бывшего дипломного руководителя Этуша по мягкому месту.
  
   -Она правильно сменила имя с Людмилы на Амалию, - сказал недовольным тоном Станислав. - Это ей больше подходит.
  
   Первые три номинации были чужие, получавшие держали речь, и, надо сказать, очень хорошо выступали, просто блестяще, будто бы не только написали, но и заучили ее наизусть заранее.
  
   Глеб понимал, что на таком уровне он высказаться в данный момент не сможет, ибо никакой речи не приготовил, начнет мямлить, заикаться, краснеть... Уж лучше пусть ему премия совсем не достанется...
  
   Согласно данному пожеланию, премию по номинации ни ему, и никому из его новых литературных знакомых не дали, так что позориться на сцене им, слава богу, не пришлось. В то время как квадратный мужчина в галстуке свою награду, действительно, не упустил.
  
   Когда осталась самая распоследняя номинация "За доброту", Станислав глянул сначала в список, потом на Глеба с Володей: "Ну, готовьтесь, братцы, сейчас кто-то из вас обязательно разбогатеет". Идти на сцену и за двумя тысячами долларов Чичваркину снова ужас как не хотелось, тем более объясняться там за свою неадекватную историческому моменту доброту.
  
   Володя вскочил с места, вышел из ряда, встал в проходе и навел объектив фотоаппарата на Амалию, вытащившую из конверта бумажку с именем лауреата. Приготовился снять момент объявления. Мордвинова прочла, но аппарат не щелкнул. Названная фамилия оказалась не Володина, и не Глеба, она оказалась... женской.
  
   Лауреатом за доброту стала писательница, имевшая своего литературного агента, и которой прежде даже в номинации не значилось.
  
   Станислав удивленно выдохнул: "Ничего себе, шуточки", но представитель канала поспешил разъяснить ситуацию, де артисты кино, входившие в жюри, то бишь сам отсутствующий по уважительной причине Калягин, решили в последнюю минуту отдать пальму первенства даме, ее произведение им понравилось больше, играть его сценарный вариант будет много интереснее.
  
   Опомнившийся Володя его речь защелкал вспышками, стараясь для истории под грифом: "Как я не стал самым добрым в мире".
  
   Теперь их маленькая группа была объединена и сплочена тем, что никто ничего в финале не получил, приехав за тыщу верст киселя хлебать.
  
   Данное обстоятельство заметила и озвучила учительница из Питера, мечтавшая о ноутбуке, далее она отыскала еще одну закономерность: "В моей комнате гостиничной из всех девушек я одна ничем не награждена".
  
   Зато на организованном фуршете Стас, Володя и Глеб повеселились неплохо, устроившись за одним столиком, четвертой к ним присоединилась Светлана.
  
   И белое вино пили и красное, и ели много со шведского стола и хохотали, не заботясь о луареатских приличиях, им рано бронзоветь, они еще не доросли.
  
   Стас пообещал учительнице из Питера, что завтра, до отлета, знакомые доставят прямо в гостиницу ноутбук, который он ей подарит: бэушный, но вполне рабочий. Он уже созвонился с кем надо.
  
   Учительница скромно поблагодарила.
  
   Глеб смотрел на Стаса, как на волшебника: вот кому впору давать приз за доброту!
  
   Таская бокалы и закуску от общего шведского стола к их стоячему, Чичваркин натолкнулся на огромной толщины господина, идущего навстречу, который сердитым требовательным взглядом вонзился в Глеба настолько сильно, будто пытался просверлить ему по тайной методике древних майя в черепе дыру.
  
   То был известнейший писатель Битов, входивший в состав конкурсной комиссии.
  
   Чичваркин не понял, что означает сей раскаленный взгляд, за что рассердился на него известный собрат по перу, вроде бы конкуренции он ни с какой стороны мастеру не представлял, немного растерялся и даже поздороваться не решился. Скользнул с двумя бокалами в другую сторону и был таков.
  
  
   - Ты кем работаешь? - спросил после третьего бокала Володя, доверительно приблизив загорелое мужественное лицо.
  
   - Сторожем, - легко признался Глеб, не чувствуя больше груза премиальной ответственности.
  
   - Правильно. Самая подходящая работа для писательства. Надо будет и мне что-нибудь подобное поискать. Я, видишь ли, уволился из администрации буквально накануне этой поездки. Узнал начальник случайно, что пишу, ну и кому нужен писатель в отделе? Пришлось заявление подавать по собственному желанию, все равно бы съели и с треском вышибли. С женой тоже отношения испортились из-за этого творчества, сейчас вернусь без приза, разводиться будем. Так что, дорогой Глебушка, имя у тебя хорошее, наверное, в сторожа ночные подамся, денег, конечно, не будет, статуса тоже... да и чёрт с ними.
  
   - Главное - вдохновение ночью прёт, как никогда днем, - с удовольствием вспомнил Чичваркин свои полуночные и предутренние бдения. - А зарплата, конечно, практически на нуле, тут уж извините, непрожиточный уровень.
  
   - Супруга прочитала мою повесть, очень удивилась: "Неужели за такое еще премию дают?". Разочаровалось во мне страшно... как в авторе и как в человеке. Я это почувствовал... Ну, ладно, посмотрим, посмотрим, не все потеряно. Вообще очень на эту поездку надеялся, слишком даже, думал двух тысяч на первое время хватит, а там стоящий роман напишу, издам... Глупо, конечно, в пятьдесят лет начинать жизнь переустраивать на новый лад... семью ломать... как считаешь? Нет, давай лучше выпьем еще... за Пушкина... и Гончарову...
  
   Вино было хорошее, независимо от этого, опрокинув седьмой или восьмой бокал, Чичваркин почувствовал себя дурно с непривычки, и решил срочно вернуться в гостиницу. Вся их группа сорвалась с места вместе с ним, решив не оставлять товарища в беде, дабы не потерялся где-нибудь в метро или московском маршрутном автобусе. Верные друзья привели Глеба прямо к двери номера, а он так расклеился, что не удосужился пригласить их к себе. Сказал: "Ну, пока, ребята", и вскользь по лицам ощутил всеобщую досаду, особенно явственно читалась она у Светланы, всем хотелось посидеть еще, а только у него был отдельный номер, в котором имелся бар, полный всевозможных напитков.
  
   Улегшись на неудобном поролоновом матраце, Чичваркин ощутил запоздалое раскаяние. Вновь сделалось дурно: "Зачем не пригласил? Пусть бы люди веселились, нисколько бы мы не мешали друг другу".
  
   Без пятнадцати минуть двенадцать на телефон пришло СМС-сообщение:
  
   "Спокойной ночи, дорогой!"
  
   О, здрасьте вам.
  
   "И вам спокойной, - написал Глеб. - А вы кто?"
  
   Но ответа не получил, и решил, что кто-то просто ошибся.
   Ночью долго думал на привычную тему "какое он дерьмо", а утром решил пораньше съехать, чтобы не встречаться случайно с товарищами, быстренько собрался и вышел с вещами в девять, сдал ключи администратору.
  
   Мило улыбнувшись, она попросила обождать, пока служащий осмотрит номер. Скоро ей позвонили, сказав, что в номере все цело, в том числе бар с напитками, что, конечно, удивительно для подобного рода творческой публики, и Глеб поехал на автобусе по тягучим московским пробкам в аэропорт, где пришлось долгонько ждать своего рейса.
  
   В обеденное время на некотором от него отдалении, близко друг к другу на одном сидении расположились литературный агент со своим добрым автором виртуальной сибириады. Они подошли позже, но улетели раньше, посматривали украдкой в его сторону, вроде как бы пытаясь узнать, но не поздоровались. Он так же не подошел к ним, не поздравил с победой и даже издали не раскланялся, оставив, верно, о себе память неприветливого бесталанного пьяницы и сибирского невежи.
  
  
   6. Лавочку прикрыли
  
   Работа прежде всего! Даже для лауреатов престижных конкурсов.
  
   В том смысле, что в качестве безденежного лауреата, принявшего активное участие в фуршете в ресторане Шератон, и немало там выпившего, на которого организаторы истратили кучу денег, но лучше бы дали наличкой хоть половину, чем натуральным испанским красным вином и одноместным номером в "Эдельвейсе", Чичваркин поспешил вечером на работу, охранять магазин немецких строительных товаров "кнауф".
  
   После поездки в Москву денег у него не оставалось ни копейки, а вот настроение заметно улучшилось: какой-никакой, а писатель. Сторожем только притворяется ради минимального месячного оклада.
  
   На крыльце магазина сидел на корточках не фотогеничного вида гражданин в известной зэковской позе на корточках, докуривал мизерный бычок. Лицо его скрывал козырек бейсболки. Вот все-все разом не понравилось Глебу в этом человеке: и нахальная поза поперек входа, не позволявшая посетителям заходить, ведь до закрытия оставалось еще более часа, и бейсболка, надвинутая на нос и вообще.
  
   - Магазин закрыт, - сказал курильщик, не показав глаз с неприятной интонацией.
  
   - Я сторож, а магазин работает до семи.
  
   -Раз сторож, то проходи, - незнакомец выглянул одним глазком из-под козырька.
  
   Глаз этот не понравился Чичваркину еще в большей степени, чем все прочее: желтый, круглый и наглый.
  
   Он прошел в дверь, отодвинув посторонние острые коленки в лавсановых штанах с лампасами своей ногой без малейшего колебания и вежливости.
  
   В магазине творились непонятные дела: продавцов не было, зато какие-то чужие громилы двухметрового роста выстроились стенкой и громко ругали директора - подводника, бывшего советского офицера, ныне торгующего немецким товаром, как напроказившего мальчишку:
  
   -Куда десять миллионов дел, признавайся!
  
   А тот, поникнув сорванным с клумбы цветочком, жалко оправдывался:
   -У меня весь капитал в товаре, плохо берут последнее время, но я верну, все отдам до копейки.
  
   -Не справился с делом, да еще воруешь, сукин сын, снимаем тебя с директоров, завтра передашь дела Жанне.
  
   Вот это номер! Их бравый подводник оказался вовсе не молодым успешным предпринимателем, владельцем магазина, а всего лишь наёмным менеджером, приказчиком, который, возможно даже проворовался, а тут вдруг, совсем некстати заявились хозяева и потребовали ответа. В магазине деловито сновали уверенные в себе люди, снимали товар с полок, пересчитывая банки с краской, мешки со строительными смесями.
  
   Ясно дело, полная инвентаризация.
  
   -Отпусти своего сторожа, - сказал директору человек лет пятидесяти пяти, здоровенный и насмешливый. - Мы сами посторожим, а то мало ли что?
  
   -Вы можете идти, - сказал Чичваркину директор, грустно глядя в пол.
  
   -Так что, меня увольняют? - Глеб на секунду вспомнил худенькую стремительную, как черная молния любовницу подводника, заимевшую салон красоты.
  
   Куда ушли десять миллионов? Куда-куда, туда и ушли, десять еще что, кабы штаны не ушли сами собой...
  
   -Да, напишите заявление, за трудовой книжкой и расчетом придете завтра.
  
   - На расчет не очень надейся, магазин обанкротился, - ухмыльнулся Чичваркину ближний громила, - мы у вашего директора до его окончательно расчета с владельцами забираем машину, и еще наложим арест на квартиру. Не вздумай бегать, под водой найдем. Но заранее учти, этого не хватит и на половину. Нет, какого хрена, тварь, стал без меры воровать?
  
   Директор наконец вздернул голову: "Машину оставьте, как мне сейчас без машины?".
  
   Но у него забрали ключи.
  
   Удивительное свойство имеют крупные литературные конкурсы: лауреаты один за другим лишаются работы: Володя перед поездкой в Москву вылетел из краевой администрации, лишь только начальство прознало слегка о литературных успехах, теперь и Глебушку турнули походя из сторожей магазинных, понятия даже не имея, какой талант выпнули на улицу среди бела дня, на ночь глядя. Мистика какая-то.
  
   Делать, однако, нечего: написав в свободной форме заявление на увольнение, он вышел из магазина вон уже в безработном свободном состоянии, да побрел неспешно по городу, читая вывески и рекламу.
  
   Конечно, договор на издание книги у него вроде бы в кармане, когда только ее издадут? Большой вопрос. Ведь только после выхода в свет всего тиража полностью, он получит свою тысячу долларов, так действительно, когда? Очевидно, не скоро, может быть, в течение пяти лет, пока все права будут принадлежать издательству, а может и никогда, ведь дата издания в договоре не указана. Издательство может ее вообще не напечатать, ничего умному издателю за это не будет, зато все права собственности остаются у него на пять лет вперед с автоматической пролонгацией и далее.
  
   "Эх, что за глупая, право, штука жизнь, - вздохнул Глеб, отправляясь домой пешком за десять троллейбусных остановок. И вправо идешь - глупая, и влево - то же самое".
  
  
  
  
   7. Возле Голсуорси почище будет
  
  
   На улице эмигранта Герцена по соседству с табличкой технического лицея, в глубине двора, над крыльцом старого здания из щербатого кирпича блеснула новенькая надпись "Союз писателей".
  
   Не долго думая, Глеб взбежал по ступеням и отворил дверь. В узком коридоре обнаружилось несколько безымянных комнат, но за двумя поворотами возле туалета ему снова встретилась та же табличка "Союз писателей".
  
   Само собою разумеется, не тот это Союз, не прежний, что размещался на втором этаже здания крайисполкома, с ковровой дорожкой и секретаршей в приемной, куда в постперестроечные времена подселилась риэлтерская фирма некого господина Крука с собственной табличкой.
  
   Некоторое время обе таблички висели рядышком, и видно было, что одна стесняет другую, потом писательская табличка неожиданно исчезла, точно канула в лету, шкаф с подарочными книгами был тоже выкинут вон из приемной, а прежде всех задорную прелестницу-секретаршу - поминай как звали.
  
   Не тот, конечно, ныне Союз, увы, совсем не тот, явно другой, что и говорить, но жаль, очень жаль. Глеб отворил дверь: в маленькой пустой комнате за письменным столом с листком чистой бумаге основательно и плотно сидел человек в очках и светлом дорогом пиджаке.
  
   "Настоящий писатель, - восхитился Чичваркин, - похоже, из тех еще, из прежних, настоящих, не наш брат-финалист".
  
   Влитого в стол человека звали Феликсом Михайловичем Дроздецким, был сей человек достаточно уже известен в городских литературных и около того кругах, прежде в качестве университетского преподавателя филологии, далее много пишущим журналистом телевидения, а ныне председателем Нового союза писателей, возрастом слегка только за пятьдесят.
  
   Феликс Михайлович ощутимо встрепенулся на своем месте, будто поджидал гостя в лице именно Чичваркина, подскочил, и пожав руку и назвав себя, обратился к Глебу по-родственному, будто бы давным-давно они знают друг друга, от чего потеплело на сердце.
  
   - Ну и как, Глебушка, жизнь протекает? Печатаешься?
  
   - Нет, Феликс Михайлович, к сожалению. В интернете только вывешиваюсь местами...
  
   - Вот это напрасно, друг мой, совершенно напрасно! Украдут! Мне предлагали одни товарищи сайт создать, так я отказался! Знаешь, как там воруют? И поди потом докажи, что опус твой, и ты не баран! Уходи оттуда, Глебка, пока все под чистую у тебя не спёрли, ну их к чёртовой бабушке, эти виртуальные пространства, более того скажу по секрету: рухнут они в одночасье и останешься тогда ни с чем. А вот лучше другое мероприятие, давай-ка братец, прибивайся лучше к нашей компании, ведь Новый писательский Союз, что мы организовали есть полная противоположность Союзу Старому, - начал он, протирая очки, глядя беззащитно слезящимися совестливыми глазами, - тот был кормушкой для подонков, писавших под диктовку, а мы сообщество пишущих личностей, свободных в выборе тем, не боящихся обличать действительность. Есть у тебя изданные книги?
  
   - Одна, еще с перестроечных времен. Рассказы есть неизданные, роман, недавно ездил с ним на финал конкурса в Москву.
  
   И тут Глеб не выдержал, рассказал про финал литературного московского конкурса, полковника Пушкина, шикарный фуршет в Шератоне, как он там принял лишку, и каким неудобным оказался новомодный матрац размером со взлетную полосу в одноместном номере, на котором познал бессонную горечь поражения. Лишь про смс-ку в двенадцать ночи промолчал, пусть и хотелось брякнуть, еле удержался.
  
   При рассказе о камер-юнкерстве Пушкина, Дроздецкий ожил, хлопнул себя по лбу:
  
   - Выше бери, выше! Я в советское еще время работал как-то в архиве Пушкинского дома и своими глазами видел, что в сообщении о смерти его было написано, что камергер Пушкин скончался. Тогда все думали, что это ошибка, а по всему видно, царь напоследок еще разок повысил Александра Сергеевича в звании. Наши историки скорее всего уничтожили документ об присвоении очередного звания, если камер-юнкера они могли еще как-то классифицировать как издевательство, пользуясь незнанием публики чинов, то камергер Пушкин - для советской власти это уже чересчур! Ах, какие эти коммунисты изжоги! Генерал-лейтенант Пушкин! Или действительный тайный советник Пушкин! Или, даже может тайный советник Пушкин? Его и так, получается повышали как Гагарина: тот улетел в космос старшим лейтенантом, сделал виток и приземлился майором, а Пушкина сначала сделали титулярным советником, то бишь капитаном, а буквально через месяц - хлоп, звание полковника. Ну давай, давай, рассказывай, какой контингент у вас был на конкурсе...
  
   Феликс слушал внимательно, не прерывая, в конце ободряюще потрепал по плечу:
  
   - Ничего, брат, ничего. Все эти конкурсы исконно продажные, про то давно известно, там заранее создаются списки победителей, тех, что свои, разумеется, но ты, брат, не расстраивайся: съездил, развеялся и хорошо. И слава богу. Лучше вот что сделай: печатай свой роман и с двумя книжками на ура примем тебя в члены Союза. Журнал в скорости будем свой издавать, пока альманах затеяли. Но учти, у нас - серьезно, принимаем только с двумя хорошими книгами, как и в старые времена. Напечатайся пока за свой счет.
  
   - Так я права на печать романа передал издательству, а когда они напечатают - неизвестно, может статься, никогда. Что другое печатать самому, опять же, денег нет...
  
   -С деньгами у всех проблемы. У нашего союза денег тоже мизер, еле-еле наскребаем на аренду этого помещения. Чтобы альманах выпустить выкручиваемся, сами зарабатываем, кстати, говоришь есть рассказы неопубликованные?
  
   -Есть.
  
   -Неси, глянем. Сейчас как раз текстуру для очередного номера формируем, нужна хорошая проза. И чаще приходи, участвуй в писательской жизни, общение воодушевляет, брат, ибо вместе мы сила, а порознь - не понять что, сор антиобщественный. У нас уже шесть членов, вступишь - будешь счастливым седьмым. Один номер альманаха выпустили, ныне на второй замахнулись. Нет-нет, Глебка, киснуть нельзя, общаться надо, бороться, помогать друг другу. Ведь мы - столпы общества получаемся - общественная организация. Бери пример с нашего члена поэта Алебардова, целое издательство человек под себя организовал, связи в Европах завел, под альманах денежку разыскал, но не спонсора, конечно, а просто влиятельному человеку совместными усилиями написали книжку от его имени, а он нам за то - денежку, а мы на денежку - альманах. И какой! Европейского уровня!!
  
   Вот так-то, дружище. Вообще, время подъема наступило. Дом Искусств губернатор восстановил, небось слышал? Там нам комнатка причитается, для нашего Нового писательского союза. Скоро здесь аренду прикрываем и туда переходим, на казенное содержание. Поможешь переезжать? Я тебе позвоню, там пару шкафов и диванчик надо будет забрать у Алебарова. Ты, главное, с книгой не медли, и рассказы неси неси немедленно, завтра же. Понял? А нет ли при себе чего? Может ты принес и стесняешься? Ты не стесняйся, мы все - свои люди. Нет при себе? Ну ладно, тогда завтра и в любой день просто так заходи сюда, звони, вот визитка, свой телефон домашний черкни здесь, я тебя с нашей могучей кучкой познакомлю, ах, брат Глебушка, обязательно надо поддерживать друг друга, дабы обустраивать литературную жизнь провинции, и кто, если не мы? Кому ставить насущные вопросы перед обществом?
  
   Дроздецкий расчувствовался, истрепал Глебу все плечо, взъерошил волосы у себя на голове, глянул на часы:
  
   - А что нам здесь сидеть? Какую еще Музу бесплатную дожидаться? Все одно не пишется, представь - с утра за столом сижу, хоть бы строчку из себя выдавил, пресс надо покупать гидравлический и давить, давить, пойдем-ка лучше ко мне домой. Иринка сейчас на работе, никто мешать не будет. Купим красненького винца пакет-другой возле нашего дома, там замечательный киоск имеется прямо на трамвайной остановке, представь, отличного качества вино, и сыра рядышком возьмем на закуску, яблочек каких, сядем в тиши кабинета, поворкуем, я тебе многое поведать должен, раз ты к нам присоединяешься.
  
   Только это... совершенно нынче без средств, безработный третий год, пишу, брат... У тебя есть сколько при себе денег?
  
   В кармане Глеба оказалось три сотни.
  
   -Ну и хватит, хватит, - успокоил Дроздецкий, - мы люди простые, погоди только, одному нашему члену звякну-брякну, тоже прозаик, но доктор технических наук, знакомство вам устрою на нейтральной полосе.
  
   "Олежка, мы тут собрались малым кругом с новым нашим знакомым Глебушкой у меня, сможешь подбежать? Ну хоть через час подходи, учти однако, всего один пакет в наличии краснодарского... да лучше красненького... ты знаешь вкусы, драгоценный мой, хоть сухое, хоть полусладкое, все примем с благодарностью, в уста сахарные расцелуем. До встречи, бестолочь научная, люблю тебя любовью брата, а может быть еще сильней... "
  
   Жизнь мигом забурлила и запенилась, Глеб даже не смог возразить, что не потребляет он спиртного вообще, а после проклятого финального фуршета, так в особенности, но стало как-то неудобно. "Ладно, сейчас ничего говорить не буду, пригублю чуть из рюмки, потом скажу".
  
   В вагончике-забегаловке на трамвайной остановке приобрели подозрительно дешевый пакет вина, чего закусить, и отправились к Феликсу, жившему в панельном девятиэтажном доме, на шестом этаже, за сварными ржавыми решетками, в двухкомнатной квартире.
  
   Одна комната, женская по содержанию, была отдана под пианино и большую кровать, в другой, названной кабинетом, все стены заставлены книжными шкафами, стол, два мягких кресла и худенький полуголый мальчик лет одиннадцати играющий на компьютере в игрушки.
  
   - Гриша, - воскликнул Дроздецкий страшным голосом, - с какой стати опять комп включил? Кто тебе разрешил? Разве давно все мои тексты стер под чистую? Почему не в школе?
  
   - Заболел я! Температура тридцать семь и две. Мама сказала лежать.
  
   - Ну тогда иди в мамину комнату и лежи там, мы здесь с дядей Глебом разговаривать будем.
  
   - Шоколадку хочешь? - предложил для знакомства Глеб, жертвуя часть закуски мальчику, так бесцеремонно высылаемому из кабинета.
  
   - Не буду я вашей шоколадки.
  
   Обиженный мальчик вышел, хлопнув дверью.
  
   - Ну и отлично, - Дроздецкий притворил за сыном поплотнее дверь, достал из застекленных книжных шкафов пару красивых бокалов и наполнил их доверху полусладкой "Изабеллой", нарезал на расписной досточке сыр, разложил по тарелке, дольки яблока другой стороны тарелки, осмотрел все, наклоняя голову так-сяк и остался очень доволен. - Вот таким живописным образом и отметимся.
  
   На стеллажах Чичваркин заметил фотографию мужчины в пальто, клетчатом шарфе и фасонистом кепи, денди по моде пятидесятых годов. "Вероятно какой-то писатель советского периода или поэт". Лицом неизвестный более всего походил на Платонова.
  
   - Узнаешь?
  
   - Платонов?
  
   Феликс Михайлович счастливо рассмеялся:
   - Выше бери... мой отец. Но многие его действительно здесь с Платоновым путают, хотя сходства в реальности, вне этой фотографии, не было никакого. А жизненные пути, тем не менее, пересекались, папаша рассказывал, как будучи в Москве, однажды в трамвае наступил писателю Платонову на ногу!
  
   Дверь распахнулась, в комнату вбежал Гриша в прежних черных трико, схватил со стола шоколадку и убежал.
  
   - Ну, так бы сразу, а то не хочу, не буду. Присаживайся Глебушка на стульчик, извини, я к своему креслу задом очень привык. Но сначала закрой за шалуном дверь. Пришла пора выпить и поговорить, здесь нам никто более не помешает. Жена Иришка до позднего вечера на репетиции. Ах, как хорошо! Люблю я грешным делом сии минуты, сегодня с самого утра предвкушал, когда сидел без толку на Герцена. Сейчас выпью и прольется вдохновение, коему не суждено быть оформленным в текст... Нет, почему так, кто знает? На сухую просидишь драгоценного утра три часа, и ни слова, представь, ни слова из себя излить на бумагу не в состоянии. Отчего так? Риторический вопрос. Давай выпьем за нашу сегодняшнюю встречу, за обновленное знакомство, за священное литературное братство, а главное, за литературу, скромным слугою которой себя считаю с младых ногтей по сию пору, и останусь ей служить навсегда... Да-с... Хорошо! Теперь надо бы закурить! Не куришь? И молодец....
  
   Феликс растворил окно, выпустил дым в светлое небо.
  
   -Нравится тебе у меня? То-то и оно, Глебушка, упорство и труд всё перетрут. Вот этими самыми руками ремонт делал, обои вот поклеил... Отличные обои? Старался. Времени у безработного предостаточно и чтобы как-то отчитаться перед семьей, что не пишу роман, произвел ремонт, тошно, конечно, тошно, когда не пишется... На даче у тещи помогаю по выходным... У тестя на заводе числюсь кем-то, там моя трудовая книжка лежит, хорошие люди, снабжают нас целиком и полностью всем необходимым, тесть - директор асфальто-бетонного завода...
  
   - С таким тылом грех не писать...
  
   - Грех не писать, не писать - грех, и как назло не пишется который месяц, не могу себя заставить ручку в руку взять, а если халтура какая журналистская подвернется - запросто, это из меня льется... как из дырявого ведра... знаешь что? Давай выпьем за божественную суть художественность литературы, остальное - травести и вздор.... Ах, хорошо... Есть и в краснодарском вине художественный вкус... Тут еще с этим Новым союзом, организация, то се - все время отбирает, поиск денег на альманах... книжку для мэра написал... Ты знаешь, что мы для мэра нашего Арнольда Степановича состряпали... для него, а кто еще в городе хорошо заплатит? По расценкам для высшего чиновничества сотворили продукт. Собственно говоря, тоже была обычная журналистская работа... после которой, веришь... рука не поднимается высокую прозу писать...
  
   - Он что, сам лично тебе рассказывал про свою жизнь?
  
   - Нет, брат, все проще бывает в подобных случаях: передали через секретаря пачку газетных вырезок, разложил их на столе в нужном порядке и перекроил в мемуары... Злая вещь получилась, кстати, от себя бы лично я подобное писать не решился... как он там в статьях своих недругов крыл. А мне что, закрепил материал в виде книги: взгляд мэра Мурзаева на исторический процесс и местный человеческий недоброкачественный фактор: папилломы ему везде мерещатся с папилломками. Между прочим книгу нашу в неделю с прилавков смели, Алебардов умудрился на ней еще и заработать, многих мы там очень узнаваемо причесали. Иногда аж страшно делается, как встретишь лицо известное в узком коридоре власти, про которое так нелицеприятно выражался под фамилией мэра, подумаешь, эх, знал бы ты сволочь... с кем только что расшаркался, не лыбился столь дружелюбно...
  
   Дроздецкий махнул друг за другом два полных бокальчика, глаза его сузились:
  
   - Ты чего молчишь? Знаешь, небось, Мурзина? Встречался с ним приватно?
  
   - Лично - не знаком, однако тётка моя рассказывала, как Арнольд Степанович перед ней на коленях однажды ползал, в ее квартире коммунальной, а если точнее сказать, в ванной комнате...
  
   - Да что ты говоришь? Правда? Ну-ну, поведай, я это люблю под настроение, - Феликс Михайлович схватился за пакет, но тот оказался пуст, - вот черт! - вытащил из кармана телефон. - Олег, ты где? Близко? Хорошо. Несешь? Молодец, Олежка!
  
   Идет наш доктор технических наук, спешит на выручку передовым частям. Замечательный парень, не зря член нашего боевого Нового союза.... Ты тоже Глебка наш человек, ну, давай, валяй про любовь Степаныча к твоей тетке, хотя, знаю я, у него любовницы обычно помоложе, врет, врет родственница, как сивая кобыла...
  
   - Это в те еще времена случилось, когда Мурзаев район города возглавлял, моей тетке тогда всего-то лет шестьдесят было...
  
   - Всего-навсего? Ха-ха-ха, вот некрофил какой мэр-то наш оказался... а я думаю, чего он единолично на иконостас для Преображенского монастыря расщедрился, грехи замаливает, продолжай, любопытно до чрезвычайки, так сказать, в ванной, значит, на колени встал? И что? Неужели фигура сзади столь идеальной оказалась у родственницы? Ну-ну...занятно...
  
   - Да, в ванной ползал, которая одновременно и кухней являлась в их квартире коммунальной. То есть, прежде в том коридоре две семьи обитало. Комнаты у них были раздельные, а кухня общая, затем другая семья получила комнату как бы из другого коридора, и местную дверь заколотила. В результате чего тетушка осталась в своем коридоре одна, при отдельной квартире с просторным коридором, комнатой и кухней большой, тогда ей в голову стукнула феноменальная идея соорудить на кухне еще и ванную, за полиэтиленовой шторкой. Чтобы в баню за десять кварталов по субботам с веником не шляться, не морозиться...
  
   - Погоди, а то забуду! Знаешь почему разумные тунгусы не моются в своем Заполярье? Чтобы не простудиться и не вымереть! А наше здравоохранение им бань настроили на вечной мерзлоте с парилками, как результат - смертность возросла, средняя продолжительность жизни упала! Ну, не идиоты разве? Да полные!
  
  
   Раздался звонок в дверь. Феликс кинулся встречать гостя, следом за ним отправился Глеб, туда же в прихожую выскочил Гриша с возгласом:
  
   - Мама вернулась!
  
   Дроздицкий замахнулся на него:
  
   - Типун тебе на язык, отрок! Олежик! Долгожданный наш спаситель, от засухи избавитель! Неужто два? Целых два литра притащил? Ах, дай я тебя расцелую в умнейший лобик! Смотри, Глеб, каков лобешник у Олежки! Мыслитель! Аристотель, чистый Аристотель! Вот вам, люди добрые - настоящий ученый, без подделки, и мысли и дела он знает наперёд... и колбаски и хлебушка и чего это? Неужто апельсины?
  
   - Грейпфруты. Они больше витамина С содержат, - сказал вошедший член Нового союза, по совместительству доктор технических наук, маленького роста обширный в талии господин с глазами небольшими, черными, но на удивление скромными, даже грустными, деликатно улыбчивый.
  
   Крохотной ладошкой пригладил короткую челку на стриженой голове, и прошел со всеми в комнату. Где уже священнодействовал хозяин, разрезая грейпфрут с колбасой и складывая все на одну тарелку из-за малости места на заваленном книге и пеплом от сигарет столе:
  
   -Олежка! Бери себе бокал со шкафа, возле Голсуорси почище будет, наливай до краев штрафную, нам тоже обязательно по штрафной и не менее... Так... вот это я люблю, Верная рука - друг индейцев, дай я тебя еще расцелую! Глебушка, ты, засранец такой, не тяни за душу, рассказывай дальше свою секс-новеллу про тетку... Представь, Олежка, наш мэр Степаныч в оные годы перед его родной теткой по ванной комнате, совмещенной с кухней на коленках ползал! Честно, честно! Умолял облагодетельствовать...так сказать... как там в онежском эпосе значится в соответствующих главах староверческих писаний: "Обходя окрестности Онежского озера, отец Онуфрий обнаружил обнаженную Ольгу. Отдайся, Ольга! Ольга отдалась...".
  
   - Ну и фантазия у вас, Феликс Михайлович! Ползал он перед ванной, действительно, но тётка рядом стояла...
  
   - Так это еще лучше! Боже мой, какой образ! Потрясающая картина, древнегреческое совершенство в условиях коммунальной ванны! Ножки, небось, обнимал, ползаючи змеем, ох, узнаю стерву Степаныча!
  
   - А что ползал-то? Очки, небось, потерял? - усмехнулся доктор наук.
  
   - Нет, он тогда во главе обычной районной комиссии явился - проявил заботу. Соседи снизу пожаловались в райисполком на мокроту своего потолка, вот Мурзин и решил самолично проверить состояние ванны, не течет ли сифон. Встал на колени, сунул руку вниз к трубам, проверил, говорит: "Сухо!". На том дело и закончилось: комиссия ушла, больше к тетушке претензий не было.
  
   - Бордель! Натуральный бордель! Нет, почему доктор наук не допил штрафную? Эх, наука, естественник ты, нутро у тебя слабое, ладно, я как истинный гуманитарий, а стало быть личность во всех отношениях гуманная за тебя допью...
  
   Лихо опрокинув и соседний бокальчик, Дроздецкий неторопливо расстегнул пуговицу на рубашке, снял очки и замигал на Глеба блистающими от счастья близорукими очами.
  
   - А что, хороший человек наш мэр! Сам все проверил! Не поленился встать на коленки, а глава района был!
  
   - Вообще удивительный случай, - согласился Чичваркин, - практически из ряда вон, что бы глава района сам по кухне... коммунальной... пополз.
  
   - Да... а вот я... - хотел было вклиниться в беседу доктор, но Дроздецкий ему не дозволил, прикрыв рот ладошкой:
  
   - Стало быть книгу его знаменитую я ему лично, как хорошему человеку скомпоновал, отредактировал, неплохой текст получился, можно даже сказать местами занимательный, без ложной скромности будет сказано. А какая ювелирная острота! Это вам не какая-нибудь там "Малая земля", тут замах как у косаря: вжик - и полетели головы, все в раз расхватали. Мы альманах на те мэровы деньги выпустили, хранили у Алебардова в офисе, он там почти весь тираж себе захватил. Вот гад, а еще бессребреником прикидывался! Прищучил тираж, скотина бессовестная. Давайте выпьем за то, чтобы с Алебардовым больше не здороваться! Вот еще один номер альманаха выпустим и здороваться перестанем! Чтобы и вы, друзья, ни-ни. Кто Алебардову руку протянет, мамой клянусь, погоню вон из Союза. Не посмотрю, что... не посмотрю...
  
   Тут вдруг от лучистого счастья Феликса Дроздецкого разлившегося было по кабинету в начале беседы не осталось и следа, он ругал своего односоюзника Алебардова за подлый эгоизм, предательство, двурушничество и связь с неким уже совершенным подлецом - начальником департамента культуры области.
  
   Ни два полных, до краев бокала краснодарского вина подряд не помогли, ни богатые витаминами цитрусовые, ничто, ничто...
  
   А концовка приятной встречи оказалась и вовсе смазанной - Михалыч неожиданно для всех заснул за столом.
  
   Сконфуженные гости перенесли корифея в соседнюю комнату на кровать, после чего крепко пожав руки друг другу и наследнику Грише, оставив его за старшего, разошлись по домам.
  
   Однако же несмотря на скомканную концовку, домашний вечер Чичваркин провел в приподнятом настроении, переживая раз за разом по новой моменты столь удачного знакомства.
  
   Как хорошо говорил Дроздецкий! Какой умница доктор наук и вообще все-все просто замечательно, несмотря на происки Алебардова с его компанией чиновных бонз, да не будет он здороваться с этим Алебардовым при встрече, пусть себе тот живет как хочет...
  
   Чичваркин хочет немедленно вступить в Новый союз, в котором объединились такие чудесные люди, как Олежка, Феликс, стало быть ему надо издать какую-нибудь книжонку и дело в шляпе.
  
   Но где взять денег? Тем более потеряв сегодня с утра последнюю работу? Первую и последнюю? Так нет ничего проще: продать гараж! Как же он раньше не сообразил? А еще говорят: "Утро вечера мудреней", да ни черта подобного, надо продать отцов гараж, который двадцать лет стоит пустой, со всяческим хламом, хотя нет, там последние пять лет держит машину Аркашка. К черту машину Аркашки, книга важнее!
  
   Без пятнадцати минут двенадцать опять пришла СМС-ка:
  
   "Спокойной ночи, дорогой!".
  
   На сей раз Глеб не стал долго размышлять и задавать корреспонденту лишние вопросы, ответил: "Спокойной ночи, приятных снов!" и так долго возился, набирая это послание, тыкая пальцами не в те буковки, что, притомившись, заснул прямо на диване, не раздеваясь.
  
   Потому не видел следующей удивительной фразы: "Давай, поговорим?".
  
  
   8. Книга ошибок
  
  
   Встреча с Дроздецким оказала не меньшее влияние на Глеба Чичваркина, чем недавняя поездка в Москву, а после двух этих знаменательных событий он почувствовал себя словно бы обновленным и уж во всяком случае воодушевленным для нового осмысленного существования в тесном, братском литературном кругу. Писать, творить, совместно создавать журнал новых общественно-литературных веяний, сотрудничать, дружить и верить в лучшее!
  
   "Боже, как хорошо стало жить! - возликовал Чичваркин, вскочив с утра пораньше, - и даже голова после вчерашнего не болит, просто удивительно светло в ней и просторно, не то что после московского фуршета, но пить больше все-таки не стоит, и без того вполне удобно в новой компании, с приличными людьми. Писать хочется, и конечно печататься, особенно теперь, когда у него буквально требуют для нового альманаха рассказы. Пусть без гонорара пока, но это повсеместное веяние, даже толстые столичные журналы не платят авторам, что говорить о нищей провинции? Срочно тащить рассказы Дроздецкому, промедление смерти подобно!".
  
   Не успел он так подумать, как лёгок на помине звонит сам Феликс Михайлович, главный редактор альманаха:
  
   - Не забыл? Срочно нужна твоя проза, сегодня крайний срок. Можешь прямо ко мне домой, без стеснений: сейчас и немедленно. Я сегодня на Герцена не буду, не творческое там место, совсем не пишется, да и срок аренды, честно говоря, уже три дня как окончился, ты меня случайно вчера застал, но это - судьба! Сижу, Глебушка, дома, прямо сюда и топай, милости просим, адрес знаешь. Голова пухнет от дум по выпуску альманаха, не голова - барабан, покумекаем с тобой про то, про это. Алебардов крутит непонятную политику: протаскивает каких-то своих дам из Одессы в номер, протежирует совершенно посторонних гражданок, а зачем, спрашивается? У нас свои ребята уровнем не хуже: ты финалист национального конкурса, Олежка - вообще голова, зачем нам посторонние фантастки? Ну ладно, одну просунул, пусть две, но куда четыре девушки? Постыдился бы на старости лет, у нас в альманахе серьезная проза европейского уровня и не ниже! Я об этом всем говорю без обиняков - планка альманаха высокая, могу и завернуть по дружески, так что не обижаться...
  
   Ты слышал весть нынче по центральному телевидению передали: нашего мэра Мурзина арестовали вчера прямо на рабочем месте на взятке в триста тысяч. Представь, а мы-то про него чего только не несли в то же самое время по пьяному делу... ты никому постороннему ничего не говорил?
  
   -Нет, конечно, вам только рассказ тетушки передал...
  
   - Помню-помню... а все же, согласись, хороший человек был наш Мурзин... ну кто бы нам денег дал заработать пером? Только шибко про книгу мэра теперь не распространяйся, особенно про то, кто ее писал, все - тема закрыта. Спросят - не знаю и весь сказ. Как же он так неаккуратно - триста тысяч и в руки? Я вот думаю: вдруг отомстили за книжку, уж больно он многих там пропесочил, народ у нас противный, обозлился, взял и подставил... кто знает... Ну, ладно, неси, неси Глебушка свои опусы ко мне по-быстрому... и это, по дороге закупись, братец, коробочкой винца вчерашнего, ларек на остановке уже работает, ну и пару яблочек, голова гудит весенним шумом просто...
  
   - Феликс Михайлович, извините, денег даже сотни не осталось...
  
   - Вот судьба-индейка! Настоящим литератором Глебушка становишься, с дыркой в кармане, поздравляю и сочувствую. Ничего-ничего, тогда не бегай, ног зря не бей, ты вот что, ты Грише на почту через интернет свои рассказики пересылай, сейчас я ему трубочку передаю, он тебе скажет куда, я в ваших интернетах ничего не понимаю, но Гриша тебя уже полюбил за вчерашнюю шоколадку... говорит мне: когда дядя Глеб еще в гости придет?
  
   Благополучно переслав рассказы Грише, Чичваркин крепко задумался над финансовой проблемой, как бы ему извернуться на ровном месте, да напечатать сборник рассказов. Текст есть, двести страниц двенадцатого формата. Нужен корректор, желателен редактор, потом сделать макет. Даже в мягкой обложке книга в двести страниц, напечатанная тиражом триста штук будет стоять десятки тысяч рублей, которых нет и взяться им совершенно некуда. Сколько тысяч? Двадцать? Тридцать? Сто? Надо зайти в издательство, пусть посчитают.
  
   В бывшем главном, а ныне разваливающимся издательстве области, куда Чичваркин сбегал бегом и с утра голодным, ибо даже на троллейбус денег не оказалось, насчитали сто экземпляров, напечатанных офсетным образом, в 80 тысяч рублей, то есть книга выходила по 800 рублей за штуку. Аж дурно стало, когда улыбался главному бухгалтеру издательства при виде суммы.
  
   В частном издательстве лысого немца Штурма на ризографе пообещали тиснуть 100 экземпляров всего за 30 тысяч, макет - отдельная цена. Это уже что-то. Но где взять и такие деньги? Накоплений нет, работы нет... хорошо, в погребе картошка с прошлого года осталась, нет с картошкой не пропадешь, но...
  
   Очень-очень хочется напечататься! Вроде, как жениться на любимой девушке. Глеб вцепился в давно не стриженые вихры, потянул себя вверх, дабы вырваться из болота обыденщины, но ничего существенного, кроме продажи гаража снова не выдумал.
  
   Действительно, отцовский гараж давно являлся скопищем ненужного хлама. Несколько последних лет в нем держит свою машину бывший друг семьи Аркадий, даже и позабылось как-то, что гараж не Аркашки, а их, то есть не их теперь, а его. Как друг семьи, Аркашка денег за аренду не платил никаких.
  
   Так не продать ли ныне эту кооперативную кирпичную собственность? Или пусть стоит дальше? Помнится, спрашивал его как-то на данный счёт сосед из крайнего подъезда, не продаете? Глеб тогда отказался - и работа была, и мать с братом живы, и вообще не край, вдруг когда пригодится для семейной машины?
  
   Подобный гараж в одном ряду с чичваркинским другие соседи продавали за пятьдесят тысяч, Глеб читал их объявление, продали или нет - неизвестно. Пятьдесят тысяч решит проблему с изданием книги, но как-то смешно: гараж сменять на сто экземпляров никому, кроме автора не нужного издания. Да пропади оно пропадом, очень недурно издаться наконец, и стать членом Нового союза, определиться по жизни, став профессиональным писателем с определенным намеком на общественное признание, очень хочется, очень, аж зудит, Глебушка воспылал.
  
   Позвонил Аркадию. Тотчас несколько подзабытый милый друг прибежал в гости и вопреки обычному своему психиатрически вежливому поведению с порога принялся орать: "Зачем продавать недвижимость? В наше-то время! Лучше на работу хорошую устройся, башка бездельная, сегодня гараж продашь, завтра квартиру, бомжом заделаешься? Зачем тебе книги издавать? Если хорошо пишешь, любые центральные издательства за милую душу сами напечатают, еще гонорар заплатят, как Устиновой или Донцовой, купишь виллу на Канарах, а если плохо, то не к чему людям демонстрировать собственную дурость. Да еще кровную собственность транжирить, это сейчас ты один, а вдруг семья будет? Машина потребуется, что тогда?".
  
   Здорово осерчал дружище. Особенно, когда услышал, что машину ему надобно срочно из гаража забирать. Уже не упрекает, но угрожает: "Может я тебе задолжал за гараж? Может тебе еще и заплатить надо?".
  
   Вот-вот с кулаками бросится.
  
   "Ну что ты, - удивился Чичваркин, неприятно пораженный злостью приятеля, -конечно нет, ничего не должен, надеюсь и я тебе, тоже ничего не должен? Ты если что, скажи".
  
   Говорит так Глеб, а сам припоминает, что голос злой, каким друг семьи вдруг нынче заговорил очень похож на тот, противный, приказывавший по весне срочно умереть на чужой даче. Точь в точь, аж слышать тошно. Приятель словно учуял неладное, серенькие глаза вовсе колючими сделались, из-под бровей искры сыплются, но переборол себя, вдруг расхохотался:
  
   -Дурак, таких гаражей, как твой, у меня по всему городу шесть штук стоит, просто очень хорошее средство для накопления, у которого ликвидность высокая, а девальвации никакой. Вот как жить надо, не то, что вы, малохольные, готовы последнее по ветру пустить.
  
   -Зачем тогда тебе еще и мой гараж понадобился, когда своих шесть?
  
   Сплюнул Аркадий, уехал не разъяснив. Вечером, правда, позвонил, стал извиняться, что не сдержался, что долголетнюю дружбу им надо беречь и лелеять, потому что могут друг другу пригодиться, вот сегодня, к примеру, ему нужные ящики овощные в погреб под будущую картошку приготовить. А у овощного магазина, что возле клуба Политехнического, из-под яблок целая батарея таких ящиков скопилась. Надо бы Глебу с ним подъехать вечерком на его машине, тех ящиков набрать и в погреб Аркадия отвезти.
  
   -Украсть что ли? - спросил напрямки Глеб.
  
   -Ну почему сразу украсть? Кому они нужны, использованные ящики из-под яблок? Да никому, а я буду в них картошку зимой хранить, потому что в ящиках удобнее держать, не так гниет, как навалом в закроме.
  
   И таким ласковым голосом объясняет, привычным, но все равно Глеб в нем другой, жесткий, страшный голос слышит, который в смертную ночь уверял его, что обязательно нужно проглотить таблетки и сдохнуть наконец, ибо очень он дурен, в принципе такая дрянь, как Глебушка существовать в мире не должен, дабы не портить его своим присутствием. Отказался ехать за пустыми ящиками из-под яблок к овощному магазину. Сказал, что некогда, хлопот полон рот по продаже гаража, и что бы завтра же гараж Аркадий освободил и ключ вернул, после чего трубку первым положил, чего прежде никогда не делал.
  
   Вот и не стало у него друга Аркаши.
  
   За неделю продал недвижимость, первым делом купил ноутбук, а потом уже заказал книгу в издательстве, договор подписал, с дизайнером обложку придумали четырехцветную, кегль хороший избрали, чтобы комфортно было людям читать, и вместе с этим количество страниц, а стало быть стоимость проекта, значительно возросла. Корректорские услуги шли отдельно, а сама печать обошлась тридцать пять тысяч.
  
   Подумал Чичваркин, подумал и решил выйти в свет без редактора и корректора, чтобы на жизнь осталось немного: посидеть, пописать хоть пару месяцев, прежде, чем устроиться опять на работу.
  
   Излишне человек понадеялся на собственную грамотность, весьма самонадеянно поступив, за что впоследствии и поплатился сполна.
  
   - Когда будет тираж готов? - спросил у менеджера Алины, - месяца полтора хватит?
  
   - Думаю, недели через две можете забирать, - успокоила красивая девушка, взглянув уважительно, как на настоящего писателя со средствами.
  
   Затем и впрямь, сама позвонила даже несколько ранее, чем он ожидал: приезжайте, книги готовы. Приехал, а там пять здоровенных коробок полных доверху его собственными произведениями, пусть в мягком, зато красочном переплете.
  
   Первым делом, конечно, подарил Феликсу Михайловичу, тот на следующий же день устроил полный разнос по телефону: ошибок много.
  
   "Ты бы дал любой учителке тысячу, она бы проверила, тогда печатай за милую душу, а так что? Я тебя спрашиваю, что? Разве можно посылать такую, извини меня, фигню в союз, в Москву? Нельзя! Ни в коем случае! Но ты не расстраивайся, первый блин комом, к нам завсегда приходи без всяких там экивоков, я давно тебя зачислил в кандидаты на членство, и рекомендацию уже написал, другую профессор Уткин обещал, а значит, по сути и по форме ты уже есть наш человек из Нового Союза.
  
   Есть очень хорошие новости: наш альманах тоже напечатали, с двумя твоими рассказами! На днях тираж забираем из типографии, обмывать будем, праздновать на полную катушку, отличный номер получился! А знаешь, что? Приезжай сейчас ко мне, отметим твой блин, купи пакет красненького, чего закусить и дуй не стой, я тут кого-нибудь еще позову, того же Уткина, давай Глебушка, поторопись. Поговорим за жизнь откровенно...".
  
   9. Нехорошо пошла...
  
   Феликс отворил ржавую решетку на лестничной площадке, и обратился к Чичваркину по отечески: "Глебушка", произнося имя аппетитно, словно "хлебная краюшечка". Обнял, прижал к себе нежно, заморгал под стеклами очков пронзительными, увлажнившимися глазками:
  
   -Ну как, ты Глебушка, где? Куда, сын блудный, пропал на месяц? Мы его ждем-ждем, альманах вышел, рассказы твои напечатали... носит тебя нелегкая.
  
   - Феликс Михайлович... так виделись недавно... вам тот раз приносил книгу...
  
   - А, да-да, конечно... набрался я все же сил и прочел от корки до корки твой сборник грамматических и прочих ошибок...
  
   - Извините, вы правы, надо было корректора нанять... Файл правил по ночам на работе, а там редактор все имена собственные, которых в его словаре нет, красным подчеркивает, длинные предложения - зеленым, цветовая каша, к тому же освещение в офисе неоновое, где уж грамматические ошибки разглядеть... Но теперь у меня свой ноутбук будет, так что постараюсь...
  
   - Да ладно, чего там, не стесняйся, успеешь с книгой, какие твои годы? Принес чего-нибудь?
  
   Чичваркин передал пакет с вином и закуской. Ныне он при деньгах и даже колбаски купил с апельсинами.
  
   -Ах, хорошо посидим. Курева нет? Буквально сейчас кончилось. Ну да ничего, профессор наш еще не пришел, сейчас мы ему позвоним, сильнейший прозаик, жаль из другого союза, но поет хорошо, и еще Доктору - поэту, нормальному парню.
  
   -Викентий Анисимович Уткин? Вас беспокоят из главного управления федерального округа. К вам на кафедру едет ревизор! Да, буквально сегодня, зовут Феликс Дроздецкий. Готовьтесь, да... каким образом? Самым что ни наесть обыкновенным: руки в ноги, и ко мне бегом, товарищ профессор, посидим, поокаем, не забудь литр красного прихватить, а если желаете, то и беленькую можно - ради бога, препятствовать нынче абсолютно не в состоянии. И еще сигарет надобно, ну, знаешь каких. Приходи, дорогой Анисимыч, приходи и приноси, давно песен не пели на три голоса, Доктора с компрессом тоже зови, пусть кушать прикупит что-нибудь. Да, Ирка моя на работе сегодня допоздна, посидим спокойно. Почему так? Ну, должен же в семье кто-нибудь работать!
  
   Позвонив, Дроздецкий радостно и с воодушевлением потер ладошки:
  
   - Все-все, накрываем стол. Ты видел жену мою? Прежняя была филологиня, да ты все равно ее не знал, нынче пианистка, дома сынок Гриша. Гриша, иди сюда, дядя Глеб тебе шоколадку принес.
  
   - Здравствуйте.
  
   - Бери свою шоколадку и топай отсюда. Мы с дядей Глебом посидим. Возьми еще вот яблоко и дуй не стой. - Гриша вышел, аккуратно притворив дверь. - Вот, молодец. Отеческое воспитание дорого стоит. Сегодня Ирка на работе до вечера, репетирует-с пианистка, тоже талант. А какая работоспособность? Боже, как она меня задолбала своими клавишами, писать совершенно невозможно, играет и играет в спальне за стенкой, и что толку, что себе этот кабинет своими руками отделал? Когда писать в нем не получается! Комнат у нас всего две!
  
   Феликс вдруг рассердился, будто жена и сейчас играет в соседней комнате, но тут подоспели Уткин с Доктором, и он стал опять обнимать всех подряд, смеяться и говорить приятные разности.
  
   - Вот наш дорогой профессор Уткин, Викентий Анисимыч, ты его Глебушка берегись, он критик записной, всех литераторов кроет, чем ни попадя, ибо кафедрой заведует современной литературы. Зато человек верующий, хотя и старовер. К тому же член супротивного нам до глубины души старого союза писателей, старший брат, так сказать, но все равно человек замечательный. Ура, Викентий Анисимыч водку принес! Молодец ты, брат мой Анисимыч, да разве староверы водку в пост пьют? А?
  
   Профессор Уткин невысок ростом, на нем джинсы, простая рубаха с длинными рукавами и потертая сумка через плечо. Лысоват, кряжест, рыжеватую бороденку имеет и прищур, просто вылитый Владимир Ильич Ленин в лучшие годы.
  
   - Пьют. Запрета письменного не видел, хотя и не хорошо это в пост.
  
   - Давайте с красненького начнем.
  
   Доктор на самом деле оказался не медработником, но кандидатом филологических наук Разумовским Андреем. Псевдонимом "доктор" он взял по той простой причине, что хотя докторскую диссертацию его завалили идейные враги, он желая настоять на своем, ушел из науки в предпринимательство и ныне состоял хозяином медиа-холдинга, включающего в себя три местные газетёнки, радиостанцию и телеканал. По совокупности благоприобретенного, Доктор явно процветал более прочих: одет в отличный костюм без галстука, с расстегнутым воротником дорогущей рубашки и уже слегка " звенел на струне": с фуршета прибыл к друзьям - писателям.
  
   Вынул из пакета подарочную бутылку армянского коньяка и сверток нежнейшей благоухающей довольством и домашним уютом буженины.
  
   - Люблю тебя, кормящий брат мой, - беря драгоценности из щедрых рук Феликс засвидетельствовал любовь смачным поцелуем в щеку.
  
   - А я нет, - делано отвернулся профессор Уткин. - Что твоя радиостанция себе позволяет? На днях вещали про Червонных Валетов, то и дело называя их "русскими мошенниками", надувшими даже московского губернатора князя Долгорукого...
  
   - Знаю, знаю, - воскликнул, отвинтив пробку на коньяке хозяин, - эти ребята продали дом губернатора англичанам через поддельную нотариальную контору. Отомстили Долгорукому за то, что клялся посадить "валетов". А ты не говори гоп, пока не перепрыгнул речки!
  
   - Да я не про то совсем. Специально посчитал: три раза за пятиминутную передачу называли "валетов" русскими мошенниками, обманувших несчастных англичан, которые, из-за того до сих пор не любят русских, и потому не делают больших инвестиций в нашу страну. Только в конце проболтались, что руководил валетами некто Шпейер. Во русский нашелся, Шпейер! Кстати, попались твои "валеты" на аферах с ценными бумагами, приблизительно через год, таким образом, князь Долгорукий все-таки исполнил свое обещание, упрятал преступников во главе со Шпейером за решетку.
  
   - А ты пожалуйся на меня в министерство связи и коммуникаций, объяви нарушителем закона о разжигании национальных розней.
  
   Викентий Анисимович только махнул рукой:
  
   - Ага, прижмешь вас, шельмецов. Кабы ты их еврейскими мошенниками назвал, другое дело, быстро бы тебя привлекли.
  
  
  
   - Шпейер - немец, наверное. Стало быть, немецкие мошенники были.
  
   - Этого не знаю, потому говорить не могу, но, кстати, единственной женщиной в организации, была Сонька Золотая ручка, по этнической принадлежности, еврейка. Скорее всего, сбор блатных и шайка нищих, интернационалисты, революционеры будущие.
  
   Дроздецкий вскочил с места, бросился к шкафу с книгами, выхватил нужный томик:
  
   - Какую там Золотую ручку? Сейчас скажу все как было на самом деле. Слушайте правду: "Наконец суд выносит приговор: "Варшавскую мещанку Шейндл Софью Ивановну, она же Блювштейн, урожденную Соломониак, лишить всех прав и состояния и сослать на поселение в отдаленные места Сибири". А вот как она жила в у нас в Сибири: "Это маленькая, худенькая, уже седеющая женщина. На нарах одна только шубейка из серой овчины, которая служит ей и теплой одеждой и постелью. Она ходит по камере из угла в угол и кажется, что все время нюхает воздух, как мышь в мышеловке. И выражение лица у нее мышиное" -так сказал о Соньке Золотая Ручка Антон Павлович Чехов. - Русская мафия налицо!
  
   - Не расстраивайтесь, други мои, и не примайте близко к сердцу, ругание русского, начиная с русских дорог у отечественных редакторов за правило. Где я вам найду редактора, чтобы не хамил, не лил черный пиар, и не поносил? Ладно, думающая часть населения, хотите новость из первых рук, которая не попадет в наш демократический и либеральный городской эфир ни сегодня, ни завтра и никогда, но будет обдумываться в верхах и обмысливаться в низах очень долго.
  
   - Ты про арест Мурзаева? Вся страна давным давно в курсе дела... Глебушка, убери пока пакет с нашим красным вином, будем коньяк пить с Доктором, а профессор всея Руси Анисимыч пусть водяру хлещет, винцо мне завтра на опохмел сгодится... ты говори, говори хозяин кефира свою новость, убей, так сказать, с первой рюмки. Он умеет, я знаю...
  
   - Нет, не про то, выше берите...Новость действительно сногсшибательная, коли дать в своей прессе сообщение, да расследование устроить, как бы поднялись тиражи! Эх, жаль, нельзя!
  
   - Губернатор вето наложил, али мэр из-за решетки?
  
   - Губернатор сильно порадуется, так как дело касается пишущей братии, нас с вами. Все сидят? У всех налито? Заздравный тост отменяется, пьем не чокаясь за помин души: буквально два часа назад поэт Кирсанов свел счеты с жизнью, оставив посмертную записку внуку, которому пять лет и который читать еще не умеет.
  
   - Покончил самоубийством? Правда? - подскочил на месте профессор Уткин, - как так? От чего?
  
   - Этого следовало ожидать, - пригубив коньяка, блаженно развалясь в огромном кресле и закуривая произнес Дроздецкий. - Интересно только каким образом?
  
   - Что значит, следовало ожидать? - нахмурился Викентий Анисимович. - Да он большущую книгу к выпуску готовил, и все новые стихи, за последний год, из старого ничего не взял, просил меня вступительную статью писать, я полистал рукопись - неплохо, очень неплохо! Что же теперь будет, как это произошло?
  
   - Книга определенно станет бестселлером, - с печалью отозвался Феликс. - Забогатеет наш Алебардов окончательно, на драной козе тогда к нему не подъедешь...
  
   - Способ свести счеты с жизнью мэтр избрал не оригинальный - бросился с десятого этажа недостроенного здания.
  
   - Ёлки-моталки, но зачем? Почему? Все же хорошо складывалось, я с ним недавно встречался, подождите, да буквально пару недель назад, - выпучил глаза Уткин, - пятьдесят пять лет человеку, а глаза блестят как у двадцатилетнего юноши, нет, не верю! С чего вдруг? Извините, не верю!
  
   - Ничего не вдруг, из-за любви.
  
   - Постой... к этой, что ли?
  
   - К этой, к этой...
  
   - К кому, этой? - не выдержал Чичваркин.
  
   - Юной своей начинающей поэтессе, к кому же еще? На литературном семинаре, которым руководил Председатель регионального отделения Старого союза, известнейший поэт Кирсанов пару лет назад появилась талантливая девочка, тринадцати лет, писала очень хорошо, прямо скажем: не по детски. Он и восхитился, начал с ней носиться по Липкам, по съездам, конкурсам, редакциям, заблистала на нашем поэтическом небосклоне сверхновая звезда. Пару лет совместного труда принесли девочке известность вундеркинда любовной лирики, две книги вышло, журнальных публикаций не счесть, ну и параллельно жаркая любовь возгорелась меж поэтессой и мэтром.
  
   -Так это он про нее писал? - ударил себя по лысой голове Уткин, - боже мой, там и кровь на бедре воспевается. А я думаю - ишь, в какие давние воспоминания ударился старый греховодник, думаю, смотри, как смело, как свежо, будто у него всю жизнь стояло перед глазами! Думаю - внутренняя ранимость какая, хотя... излишняя физиологичность меня лично не прельщает! А оно вон что оказывается, и точно, свежо. М-да-с!
  
   -Можно подумать, ты не знал... - усмехнулся Дроздецкий.
  
   -Конечно не знал... то есть слышал разговоры, но не верил, у нас же больше врут, чаще врут, чем правду говорят. Да как-то и не хочется думать про такое...
  
   - Никто не хочет думать, никто не хочет ничего слышать, мы, творческие личности слышим лишь себя. А между прочим, она громко и страстно стонала в соседней комнате помещения вашего Союза, где наш поэтический мэтр имел ее на столе, а писатели сидели в соседней комнате и пили и говорили громче, чтобы не слышать, как председатель Старого союза, вашего Союза, - сощурился он на Уткина, - как руководящее начальство любит подрастающие таланты. Так вот, а тут недавно и родители юной поэтессы узнали - что-то влюбленные поскандалили. Джульетта наша возьми да маме и пожалуйся на мэтра, та срочно написала заявление о совращении ребенка, девочка-то несовершеннолетняя. Уголовное дело завели, мэтру светил конкретный и немалый срок, садиться? Он предпочел спрыгнуть, вот и все. И ничего более.
  
   -Да, это позор, - сказал Доктор. - Особенно, что все знали и молчали.
  
   -Нет, - аппетитно хрустнул яблоком Феликс, - ни за какие коврижки не соглашусь вести семинар. С этой современной молодежью точно сядешь, и ты Чичваркин не ходи! Место Филиппа теперь освободилось, но ни за что! Хотя это и союз не наш... Знаю я этих девочек с голыми коленками по университету, ох, натерпелся! В универ тоже не вернусь, даже не уговаривайте! Сядет такая рядом на экзамене отвечать, и пуп у нее голый и ноги до пупа практически голые. Спаси, сохрани! Сейчас напьюсь как свинья, и, надеюсь, меня здесь поддержат, нехорошо, конечно, в глухую нажираться отличным коньяком, но выхода другого нет, ибо это будет тризна по мэтру Кирсанову. Друзья мои, не воспитывайте молодые таланты, развивайте свои собственные! Пишите, пишите, пишите, даст бог графоманами станете! И не придется вам тогда прыгать с десятого этажа, написав прощальную записку собственному внуку, который еще не умеет читать. Давайте же выпьем за индивидуализм, эгоцентризм и чистоту таланта!
  
   -Ох, и не говори, брат! Везет мне старику - уже не прошибить ножонками этими, а раньше-то... ой-ей-ей, три раза только официально женился... правда в Писании сказана - гиена огненная. - Викентий Анисимович быстро перекрестился и опрокинул стопку. - Не хорошо, не хорошо... - сморщился весь, ухватил маленький кусочек черного хлеба, - ... не хорошо пошла...
  
   10. Высший инстинкт
  
  
   - Вот что я хочу еще сказать по этому поводу, - начал было Доктор, но был остановлен хозяином:
   - Стоп! Стоп! Стоп! - второй тост мой, и будет он главным, по поводу того, для чего я вас тут собрал, а то забуду и уйдете не солоно хлебавши. Знаю я вас, вежливых людей...
  
   Он согнулся в кресле, встал на полу на четвереньках, таким образом, не поднимаясь, довольно прытко пробежал брюхатым паучком в угол комнаты, за шкаф, и принялся там пыхтеть:
  
   - Раз, два, три, четыре... сколько нас сейчас? Трое?
   - Четверо!
   - Меня считать не надо. Четыре, пять, шесть. Все, пожалуйста, принимайте шесть экземпляров альманаха. Вручаю в торжественной обстановке по два авторских тома каждому, ибо все мы, здесь присутствующие, - авторы сего прекрасного издания, потому-то я вас сегодня и призвал. Небось думали - тривиальная пьянка по свист Феликса Дроздецкого? Отнюдь... Держи, Глебушка, со своими двумя рассказами, Андрейка, изволь с эссе, держи Анисимыч с чудесной повестью... Хороши книжечки получились, товарищи писатели? Тиражом две тысячи штук?
   - Высший класс! - восхитился Чичваркин, - какая бумага, а обложка, а оформление! Тут и вклейки цветные. Красотища!
   - И сила и правда и красота, все здесь - в нашем коллективном альманахе, - с очевидным и полнейшим удовлетворением констатировал Дроздецкий, изменившимся от волнения голосом. - Теперь закройте, закройте, не заляпайте страниц, успеете еще своими произведениями насладиться в более интимной обстановке, и со стола... уберите, мало ли что, а теперь тишины прошу, дайте собраться с мыслями, тост буду произносить.
  
   Он потер лоб, с неподдельной горечью оглядел книжные полки, плотно заставленные отдельными томами и собраниями сочинений, будто не понимая, зачем они тут оказались, сжав пространство и без того не великой комнаты практически до нежилых размеров: ни дивана, ни кровати поставить некуда.
  
   - Вышла в свет еще одна малотиражная, прекрасно оформленная, интереснейшая большая книга, коллективный труд двух десятков авторов на более чем четырех сотнях страницах, что в общем потоке издательского процесса явление, честно скажем, - малозаметное, учитывая сколько всего самого разного, хорошего и плохого ныне издается. И будут читать сей альманах от корки до корки и свое и чужое те же двадцать авторов, да еще, может быть человек восемьдесят наберется в городе - родных, близких и знакомых авторов, которые прочтут лишь избранные главы.
  
   Далее, от силы пятьдесят любителей художественной прозы и поэзии откроют страницы сего тяжеленного фолианта в читальных залах библиотек, по которым часть издания будет распределено в обязательном порядке. И все. Сто пятьдесят читателей в лучшем случае суждено иметь плоду наших дум и долгих жизненных размышлений.
  
   Много это или мало? Конечно, ничтожно мало.
  
   -Так стоило ли... Стоило ли печатать две тысячи? Хватило бы и трехсот...
  
   - Друг наш Чичваркин уже наэкономил на своей книге... я совсем не об этом хотел сказать. Но со своей экономической нищей колокольни и ты по-своему прав, беспардонный нарушитель тоста, Глебушка, будто подглядел что или подслушал когда: на самом-то деле, тираж нашего второго номера альманаха именно триста экземпляров и есть. Но это строго между нами, секрет. Для пущей важности две тысячи штук поставили, что бы не было совсем уж смешно.
  
   Какой, впрочем, может быть смех в наше время, если ты не сценарист сериалов "наша раша"? Положение современного серьезного писателя, если со стороны посмотреть, абсолютно трагикомичное: он пишет, а его не читают. Он жалуется, снова пишет, где-то раздобывает денег, издается, а его снова не читают, и даже потребности в нем, его мыслях, образах, не имеют ни малейшего. Ощущение жуткое, будто придавлен железнобетонной плитой. Еще не умер, копошишься вроде, а толку ноль. Читателю как-то враз стало не до книжек. Не до прозы и не до поэзии.
  
   Писатель... Нет ныне такой строки в списке профессий в нашем прелестном государстве, вычеркнули отцы нации. Раньше были профессиональные писатели, ныне все разом испарились в неизвестном направлении, и стаж трудовой тоже растаял, на пенсию человек выходит, который при советском строе в писателях состоял, а трудового стажа тю-тю, нету. Не существует нашей профессии нынче. И союзы писателей - обычные общественные организации.
  
   - И расплодилось их, - подсказал Викентий Анисимыч, - без числа ныне, Новых ваших союзов... а если нынешним писателям, станут еще и зарплату платить только за то, что они состоят в союзах якобы профессиональных... все мигом писателями станут... по большому блату, разумеется...
  
   - Не станут, правительство уже хочет издать закон о привлечении этаких творческих безработных писак, инженеров человеческих душ к общественно - полезному труду, как раньше, улицы мести. За минимальный заработок.
  
   - Они и сейчас прекрасно метут и сторожат практически бесплатно, - Феликс указал на Чичваркина, который хотел возразить, что ныне он безработный, но не решился, а поник еще больше. - Глебушка к примеру. Но почему, все же, находясь под железобетонной плитой обстоятельств, мы продолжаем свое вроде совсем проигрышное дело? Вот у Гегеля есть такая категория: Природа, которая развивается сама в себе, и при том любопытна, и желает познать саму себя.
  
   Для этого она создает живой мир, через глаза и уши тварей начинает себя видеть и слышать и чувствовать. Далее, через человека начинает осознавать себя. Писатель с ученым - передовой край этого стремления к самопознанию Природы, это люди, в которых любопытство Природы к себе самой, становится высшим инстинктом. И они делают свое дело, для которого в принципе и созданы, несмотря на все неблагоприятные обстоятельства, а удачно или неудачно, это уж как повезет.
  
   -И графоман, стало быть имеет высший инстинкт?
   -И графоман! Его беда состоит единственно в отсутствии дара делать свое изложение, то бишь понимание, интересным для передачи, что же касается самого стремления познавать, усваивать и передавать - огромнейшее... может и поболе нашего... не всем дано, но со всякого спросится! Посему, со свойственной мне скромностью, поднимаю бокал, други мои бесценные, но не бездарные, за высшую форму развития Природы, осознающую ее саму, благодаря которой она себя созерцает и понимает - за писателя!
  
   "Ах, как хорошо сказал, - думал Чичваркин, неспешно попивая коньяк, закусывая долькой лимона. - Удивительно замечательно и одновременно просто. Умнейший человек Феликс Михайлович, титанической глубины талантище, в три минуты разъяснил, что не идиот я, как предполагал многия лета, и чем мучился ужасно, а просто имею наряду с основным еще и высший инстинкт. Весьма вдохновляющее, с точки зрения писательства, мировоззрение.
  
   Кстати, а все же, кто нам пишет на ночь глядя смс-ки с пожеланием спокойной ночи? Не пора ли навестить как-нибудь столь любезного автора? А почему бы и не прямо сегодня? Нет, не умею я пить. Сразу мысли дурацкие лезут в голову и на приключения тянет. Надо бы вторую рюмку только пригубить для приличия и отставить под следующий тост. Одной рюмки вполне достаточно для хорошего настроения. И как зовут того полночного автора... в общем-то известно. Между прочим, можно и позвонить... прямо сегодня, всё лучше, чем смс-ками перекидываться".
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"