Митрич ужинал, сидя за столом по-домашнему, то есть в рубахе и кальсонах. Анна, так же в одной рубахе сидела напротив мужа и по-бабьи подперев щеку с удовольствием смотрела как наворачивает мужик, время от времени наливая водку в фамильную, серебряную с чернью, стопку. Митрич довольно хмыкал, откладывал ложку, буркал: "Во здравие" и, запрокинув голову, прятал содержимое под густой щеткой усов. Мужик был малопьющий, работящий, грех жаловаться.
Поженились они на майские, а уже вечером двадцать второго Митрич собрался, расцеловался с женой и сказав: "Прощай, Анна. Прости если что не так", не дожидаясь повестки, ушел пешком в райцентр. Четыре года прожила Анна в постоянном страхе, обмирая при встрече с деревенской почтальоншей, девятнадцатилетней Настасьей. У той, от приносимого ей людям горя, закаменело лицо, и пролегла скорбная складка поперек лба.
А на Ильин день, Митрич живой и здоровый с двумя медалями и орденом на выгоревшей гимнастерке вошел в горницу, стащил с головы пилотку, выдохнул: "Дома!". Кинулась к нему Анна, ткнулась лицом в мужнину грудь и разревелась, впервые за всю войну. Отпустила сердце колючая лапа бабьего страха. С того дня расцвела Анна особенной, женской красотой. Митрич нет-нет да и хлопнет ее по тугой, упругой ягодице, Анна взвизгнет: "Охальник", стрельнет шалым глазом в его сторону, и улыбаются оба чему-то только им ведомому.
- Иван! - голос Анны, выглянувшей в окно на непонятный шум, был встревоженным.
Митрич встал из-за стола и поверх плеча жены выглянул в огород. В огород, проломив прясло, зашел колхозный бугай и меланхолично жевал развешанное для просушки белье.
- Ах ты ж, мать твою так! - Иван в праведном гневе выскочил из избы, выхватил из поленицы, сложенной возле бани, полено и, держа его на отлете, устремился к быку. Подбежав, от души врезал своим импровизированным орудием, быку промеж рогов. Бугай удивленно мумукнул, выпустил изо рта изжеванную штанину и перевел до сего момента мечтательный взгляд на обидчика. Взгляд его не предвещал ни чего хорошего, у Митрича в груди противно засквозило, он попятился. Бык нагнул голову и резко, с места устремился в Иванову сторону.
Митрич стремительно пересек огородные грядки, слыша за своей спиной шумное дыхание и топот. Молодецки перелетел прясло, оглянулся только за тем, что бы увидеть, как под ударом разъяренного быка разлетелись жерди, и стремительно наддал в сторону околицы. Бык издал торжествующий рев и тоже прибавил. Так они и летели. Впереди отмахивал, шлепая босыми ногами по стылой земле, Митрич, за ним дробно топал раздвоенными копытами колхозный бугай.
На Иваново счастье, прямо за околицей пахал зябь старенький ЧТЗ. Митрич, задыхаясь, припустил в его сторону, спотыкаясь о комья стылой земли в борозде. Бык радостно взревел и, пуская в быстро остывающем октябрьском воздухе клубы пара из ноздрей, с удвоенной энергией продолжил погоню. Задыхаясь, Митрич вскочил на раму плуга и, отдуваясь от бега, присел на седельце отвальщика. Бык сбавил скорость, но упорно шел за трактором.
- Что? Взял да? У-у-у ирод рогатый... иди отсюда, обормот! - Митрич ощутил, как быстро стынут на железе босые ноги. Вот уже и зубы начали выбивать дробь. А бугай все так же идет за трактором и, похоже, уходить совсем не собирается. "Завтра Павло, дураку, морду набью", подумал о пастухе Митрич. Мысль о предстоящей расправе над виновником его бедственного положения немного согрела, но не надолго. Трактор внезапно дернулся и, взревев движком, резко увеличил скорость. Теперь задача вдвое усложнилась, приходилось изо всех сил цепляться за седельце, что бы удержатся на прыгающей раме. Комья земли летели из под лемехов, а тракторист все увеличивал и увеличивал скорость.
Напрасно подпрыгивающий на раме прицепного плуга Митрич размахивал руками, свистел и орал, призывая тракториста обратить на себя внимание, проклятый стахановец не обращал на него ни какого внимания. Так и пришлось Митричу прокатится до становой межи. ЧТЗ-шка немного сбросила ход, уходя в широкий разворот. Иван спрыгнул с рамы плуга, матюгнулся вслед удаляющимся фонарям трактора и постукивая зубами припустил трусцой по стерне в сторону деревни.
Добравшись до околицы, Иван окоченел окончательно и решил не бежать до своей избы, а заскочить к куму Василию, дом которого был на полверсты ближе. Взбежал по ступенькам крыльца, толкнул дверь в сенцы, наскочил на что-то в темноте, загремело упавшее ведро. Зайдя в неосвещенную горницу, Митрич первым делом взлетел на еще не остывшую за день печь и блаженно прижался окоченевшим телом к теплым кирпичам.
Не прошло и пяти минут, как в сенцах кто-то споткнулся об уроненное Иваном ведро, прозвучал негромкий, веселый матерок и в горницу вошел кум Василий с женой. Горница осветилась неярким светом керосинового фонаря.
- Ну слава богу, отелилась кормилица - в голосе Марии звучала истинная радость - послед то не съела?
- Не съела, я проследил - Василий поставил фонарь на стол - ну-ка доставай из-за божницы.
- Чего доставать то? - Мария, казалось, была искренне удивлена.
- Сама знаешь чего, за это выпить святое дело.
Иван хотел было кашлянуть или иным способом выдать свое присутствие, но в этот момент, Василий взял со стола фонарь и посветил под подол вставшей на табуретку и потянувшейся за божницу супруге.
- Ты чего это? - удивленно спросила Мария у мужа, достав из-за иконы початую бутылку.
- Да вот... подумал эта... - Василий, казалось, смутился - не видел ведь ни когда как у тебя там все устроено...
Мария рассмеялась, легонько толкнула мужа в лоб ладонью, отдала ему бутылку.
- Ну так смотри - и с этими словами задрала подол платья.
Митрич кубарем скатился с печи, опрометью бросился в сенцы и сгорая от стыда рванул в сторону своей избы...
Наутро, проходя мимо колодца, поздоровался с собравшимися там женщинами. Мария увлеченно рассказывала о вчерашнем происшествии.
- Как есть тебе говорю, только мы с мужиком вошли, он с печи как прыгнет, сам лохматый весь, в белом саване, да как завоет, ажно душа во мне зашлась.
- Точно! - товарка Марии, слушавшая ее оперевшись на коромысло, поддержала подругу - Точно Мария говорит, бабы, вчера мой мужик в ночь зябь пахал возле старого погоста. Оглядываюсь, говорит, а у меня на плуге покойник сидит, весь в белом и рукой эдак манит. Я, говорит, по газам, что бы его сбросить то, а тот не в какую. Свистит руками машет. Я, говорит, и оборачиваться боюсь, так три нормы со страху и сделал. Неспроста это бабы ох не спроста, нельзя было пахать возле старого погоста, да председателю разве втолкуешь. Партейный...
Бабы разноголосо зашумели, а Митрич хмыкнув в усы, размашисто зашагал на стан, покачивая головой.