Приступая к этой работе, я вовсе не испытываю уверенности, что когда-то ее закончу. По разным причинам. Но идея мне представляется интересной. Заключается же она в следующем.
Если у кошки, судя по пословице, девять жизней - то сколько их у человека? Статистики на этот счет нет. Но почему бы не попробовать исследовать этот вопрос на одном конкретном примере? В данном случае - на моем. При этом я не хотел бы называть это мемуарами. На мемуары имеют право бывшие президенты или великие полководцы: они видели мир с таких высот, откуда можно охватить взглядом континенты и эпохи, а судьбы отдельных маленьких людей неразличимы. И это помогает авторам оставаться и в мемуарах великими. Я же попробую рассказать о маленьком человеке, жизнь которого пришлась на самые разные времена: раннее детство - на военное лихолетье, школьные годы - на счастливое время послевоенного восстановления, юность - на период освоения целины и первых полетов в космос, а в старости пришлось испытать крушение веры в идеалы и унижение нищетой. Сразу хочу признаться: я никогда не боролся с судьбой, не ставил перед собой высоких целей и не проявлял героизма. Но судьба почему-то была неизменно добра ко мне. А потому, оглядываясь мысленно на десятки тысяч прожитых дней, я с удивлением и радостью отмечаю: я не хотел бы менять в прошлом ничего. И если бы вдруг волшебным образом мне подарили возможность повторения пройденного пути - я, правда же, не стал бы менять в нем ни единого дня. Пусть бы все осталось таким, каким было: со всеми радостями и обидами, со всеми удачами и потерями. Это была счастливая жизнь. И пусть ее заключительную часть постарались исковеркать бездарные правители и те, кого я считал соратниками - это ничего не меняет. Около меня есть родные люди, у меня есть кров над головой и пища на каждый день. А, значит, - судьба по-прежнему ко мне добра.
Вот на этом, пожалуй, мы и закончим предисловие. И приступим к рассказу.
Для начала я представлю своих родителей. Это не просто дань уважения их памяти (хотя и это тоже), но без такого представления читателю будет труднее понять, почему я стал таким, а не иным.
Мой папа, Демченко Феодосий Макарович, родился 9 января 1909 года в селе Одинковка Днепропетровской области. О своей жизни он практически никогда не рассказывал. Позже из разговоров взрослых я понял, что в молодости был он красивый, веселый, озорной и бесшабашный, играл буквально на всех музыкальных инструментах, пел, плясал и пользовался неограниченным кредитом любви. В связи с чем женился очень рано и так же рано оставил первую семью. Однако своего первенца забрал с собой, когда пришла пора покинуть Одинковку и уйти в большую жизнь. Деда Макара я помню хорошо - хотя в моей памяти он совсем не такой, как о нем рассказывали родные. Для меня он - очень смуглый невысокий старик с окладистой бородой, серьгой в ухе и огромными комками сухих мышц на руках. Было в нем что-то цыганское, это точно. (Кстати, если помните, в кинофильме "Бумбараш" есть такой персонаж - цыган Левка Демченко. Так что, эта фамилия среди украинских цыган была, действительно, распространена!). Взрослые говорили, что дед в молодости был чудовищно силен и проделывал вещи немыслимые: кулаком забивал в стену гвозди, перекусывал их зубами, поднимал на спине лошадь, таскал на второй этаж мельницы мешки по 18 пудов весом. Кстати, на этом он и сломался - в буквальном смысле слова. Это уже он сам мне говорил. Споткнулся на лестнице и покатился с мешком вниз. Мешок его и поломал. После чего дед выжил - но сила пропала. Рассказывают, что бабушку я еще застал живой - но я ее не помню и никаких сведений о ней у меня нет.
Мама, Ткаченко Нионила Александровна (вот ведь имена были - песня!) родилась, если смотреть по документам, 24 апреля 1916 года в д. Григорьевка Днепропетровской же области, но еще в ее раннем детстве родители переехали в Чаплино, это тоже на Украине. Ее отец Александр Петрович был, с ее слов, купцом первой гильдии и торговал хлебом даже с Германией! (К слову - их трехэтажный кирпичный дом и до сих пор цел!).
И было у него 13 (пишу буквами "тринадцать") детей, из которых 11 - девочки. Когда по Украине прокатились революционные бури и вихри гражданской войны с ее ежедневно меняющимися "панами Грицианами", деда несколько раз поджигали, регулярно грабили, однажды едва не расстреляли (кстати - свои, местные бандиты, которых догадливый дед "не узнал" - благодаря чему и остался жив) - но вся семья уцелела. А вот позже, когда пришла беда пострашнее - коллективизация - деда раскулачили и отправили на Соловки. Где он бесследно и сгинул. Дети рассыпались по миру и надолго потеряли друг друга из виду. И это было правильно: свою причастность к семье раскулаченного врага народа надо было по возможности скрыть, иначе вполне можно было загреметь за ним следом. О бабушке с этой стороны никогда и ничего не слышал. Видимо, такова была участь всех бабушек того времени и тех мест: быть тише воды и ниже травы. Когда я недавно посмотрел фильм "Тарас Бульба", в его жене я узнал сразу обеих своих бабушек.
Тридцатые годы, если кто-то еще помнит, были примечательны, однако, не только репрессиями. Страна бурно строилась, росла, залечивала раны. Особенно мощно развивались железные дороги. Для которых требовались тысячи молодых сильных рук. И тогда родилась любопытная идея: были созданы ПМСы (путевые машинные станции) - мобильные рабочие поселки на колесах, способные буквально в считанные часы сменить место своего нахождения и переместиться туда, где в них ощущалась нужда. Сколько их колесило тогда по стране - понятия не имею. Но все они имели номера. И по крайней мере о ПМС-62 я слышал. В эти организации людей набирали отовсюду - и тут уж не особенно вникали, "чей ты родом, откуда ты" - был бы молод да здоров. В такой вот ПМС Љ8 и завербовались в разное время мои будущие папа и мама. Это было, вероятно, в 1930 году. Я этой даты ни за что не знал бы - но, как рассказывала мама, ее сначала не брали на работу по возрасту. Тогда она прибавила себе год. И таким образом в пятнадцать лет пополнила ряды пролетариата. Была она тогда бедовой, крепкой и невероятно рыжей певуньей - что не осталось незамеченным моим будущим папой. Они познакомились, полюбили друг друга и, как только это стало возможно по возрасту мамы - поженились. При этом маму ничуть не смутило наличие у будущего мужа уже довольно крупненького сына. А в 1937 году родился я.
Жизнь первая.
Итак, я родился. Это произошло не в запланированные сроки, а двумя месяцами раньше, когда меня никто не ждал. Говорят, был сильный мороз, маму везли в роддом в кузове полуторки - но я и тут поспешил еще раз и появился на свет как раз в воротах родильного дома. Это случилось в Белоруссии, в небольшом городке Крупки (примерно километров 600 от Москвы). Мама рассказывала, что родился я в рубашке - и это объясняет многие последующие события, о которых, надеюсь, еще расскажу.
Два недостающих месяца в развитии зародыша - это, наверное, очень много. К тому же, питание родителей в то время оставляло желать лучшего. Вот и появился я на свет невероятно маленьким и слабым. И потому, видимо, постоянно замерзал. Чтобы как-то сохранить в ребенке тепло, мама зашивала (!) его (то есть меня) в пуховую подушку, оставляя снаружи только голову - но и это плохо помогало. Тем не менее я, как видите, выжил. Однако, за первые несколько лет жизни успел переболеть таким количеством самых разных болезней, что их хватило бы на целый интернат. Помните стихи "И корь, и дифтерит у них, и оспа, и бронхит у них..." - так это про меня, а не про них. Я болел корью и дифтеритом, ветрянкой и малярией, оспой и скарлатиной, у меня было одностороннее - а позже и двухстороннее воспаление легких, у меня был сыпной тиф. По словам мамы, во время оспы она привязывала мои руки к туловищу - вот ведь умница! - и потому у меня классических следов этой болезни на лице и теле нет. А под занавес, когда мне было уже лет восемь или девять - я переболел и брюшным тифом. И это, как я полагаю, далеко не полный перечень - это только то, что я запомнил из рассказов мамы.
Теперь попробуйте понять, как в тех вагонных условиях при полном, можно сказать, отсутствии лекарств, мог выжить столь слабый ребенок? Впрочем, вру: некоторые лекарства все же были: вкус (правильнее сказать "антивкус") хины живет во мне до сих пор! (Тогда так и говорили "хина", а не хинин!). Но я не сомневаюсь, что знаю ответ на этот вопрос: все дело в той самой рубашке, в которой я родился. И она еще не раз заявит о себе.
Идет время. Мы живем в вагонах. Наш ПМС Љ8 колесит по стране и мама с папой с энтузиазмом строят и чинят железные дороги. Вот написал слово "живем". А что это значит для вас, сегодняшних читателей? Пустой звук, не так ли? А для меня (замечу, забегая вперед - я жил этой жизнью до 1951 года с небольшим перерывом) это настолько реально, будто было вчера.
Огромный "пульмановский" вагон (это такой, на котором написано "60 т"). В его центре - круглая чугунная печка. Зимой ее топят углем так, что она раскаляется до бела. Недалеко от печки умывальник, бак с водой и небольшой стол - за ним едят по очереди. По стенкам стоят друг за другом кровати, впритык одна к другой. Кровати семейных пар занавешены до потолка. Посуда - общая: места так мало, что люди не могут позволить себе роскошь иметь личную. Вещей - минимум, который умещается в чемоданчике под кроватью. Взрослые рано встают, и их увозят на машинах "на перегон", то есть на работу. Перегон - это не потому, что кто-то кого-то догоняет и перегоняет. Так называется рельсовый путь между станциями. А дети остаются предоставленными сами себе. Если кто-то из взрослых остается (заболел, отдыхает после ночного дежурства и т.д.) - он является коллективной няней. Специальных окон в вагоне нет - только те, что предусмотрены конструкцией, под потолком - но их застеклили. Вагоны фактически не утеплены. Проходящие насквозь болты зимой покрыты инеем. И если ночью я оказываюсь у стенки - волосы примерзают к этим болтам. В вагоне есть одна электрическая лампочка у печки. А где-то в конце нашего состава имеется специальный вагон, в котором находится "движок", он каждый вечер крутит генератор. Но за несколько минут до полуночи лампа несколько раз мигает - и это значит, что через пару минут свет выключат. Не знаю, были ли в составе тогда меньшие вагоны. Но точно знаю, что позже, после войны, в ПМСах появились и маленькие вагоны- "теплушки", в них обычно размещались семьи "комсостава": такой вагончик делился пополам и нем жили две семьи, каждая имела уже собственный вход. Половинка вагона еще раз делилась: сразу у входа находилась кухня, а дальше - жилой отсек, а по сути - купе, с четырьмя спальными местами, двумя внизу, и двумя - на втором ярусе. Это уже был верх мечтаний. И только самый большой начальник - начальник ПМС - жил с семьей в "классном", то есть пассажирском вагоне.
Хорошо, когда наши вагоны стояли на большой станции - там всегда много путей и нас обычно отгоняли в тупик - там тихо, спокойно, мы выставляли лестницы прямо в травку - и для нас, ребятни, наступала вольная жизнь. Целыми днями мы предоставлены сами себе, никто за нами не смотрит. Оборотная сторона этой медали - никто и не кормит.
Если станция маленькая, вагоны, как правило, стояли просто на запасном пути. То есть - параллельном. И с ревом пролетающие мимо тяжелые товарняки заставляли наши "дома на колесах" подпрыгивать на рельсах. Впрочем, никто из нас при этом не просыпался: привычка - вторая натура. Эта привычка сохранилась во мне на всю жизнь. Если я еду куда-то в поезде - у меня самый крепкий сон. Почему-то и самые творческие мысли и планы у меня по-прежнему рождаются под стук колес.
Как я теперь понимаю, в те времена ПМСов было еще мало - и потому нас все время перебрасывали с одного железнодорожного направления на другое. Мне почему-то запомнились некоторые названия станций, где мы стояли: Гудермес, Котлас, Михайловка, Оренбург, естественно - Крупки, Ожерелье... Позже, после войны, когда число таких поездов выросло, их закрепили за железными дорогами. И уже наш 56-й поезд обслуживал практически только Киевскую дорогу: Сухиничи, Навля, Воротынск, Калуга, Внуково, Домодедово, Москва... Но это будет позже, уже после войны.
Я не знаю, с какого времени человек начинает жить собственными воспоминаниями, а не тем, что слышал от родителей. И когда я говорил маме, что помню вот то или иное событие, она отмахивалась: этого не может быть, ты был слишком мал. Но я помню!..
Я помню очень холодную зиму. Настолько холодную, что вода, которую выплеснули из кружки через открытую дверь, падала на снег уже льдышками. Меня выпускали погулять, закутав в несколько слоев. И вот яркое воспоминание, словно вспышка: огромный бородатый козел катает меня рогами по снегу, как чурку. Мама говорит, это правда, такое случилось в Котласе, все ужасно испугались - но обошлось. Мне тогда было три года.
Еще одно зимнее воспоминание. Рынок, на деревянных столах - горы аккуратных замороженных белых "отливок": так здесь продают молоко. Его разливают в одинаковые мисочки и выставляют на мороз, а потом вываливают на стол, скла- дывают в мешок и везут продавать. На рынке много верблюдов, все они покрыты инеем, И верблюдов, и мороженое молоко я вижу впервые - потому, наверное, и запомнил. Скорее всего - это было в Оренбурге.
Еще картинка. Я помню, что сижу в вагоне один, за столом, и пишу карандашом буквы на серых полях газеты "Правда". Мне очень нравится писать на этих полях, они такие гладкие и широкие. А еще я должен время от времени вставать и подкладывать в печку дрова - по одному полену, не больше. Это мое задание: иначе печь погаснет и вагон быстро остынет. Потом мне становится, наверное, скучно, я достаю коробку из-под папирос "Казбек" (их курил папа), ножницы и зеркало - и перед этим зеркалом аккуратно срезаю свою челочку и складываю волосики в коробку. Это я был уже взрослый мужчина, мне исполнилось четыре года. К слову, с печкой связано еще одно событие в моей жизни. Дело было зимой, печка находилась в своем естественном состоянии - то есть была раскалена до бела. Я в это время учился ходить и, осваивая территорию вагона, оказался в самом неудачном месте - около печки. Неудачном - потому что как раз в это время начались маневры, нас подцепил паровоз и толкнул. Меня не успели подхватить, я упал и "боднул" печку головой. Кожа на голове сгорела буквально до кости, этот гладенький незарастающий пятачок до сих пор напоминает мне о том, чего я - увы, не помню.
Перед самой войной папа, понимавший обстановку очень правильно, отправил нас с мамой и Толиком, своим сыном и, значит, моим братом, на Украину, к деду Макару.
Там бы мы, наверное, и оказались в оккупации, когда Украину захватили фашисты. Но с отцом случилась беда - его арестовали и отдали под суд. Думаю, что у него тогда сдали нервы - иначе он не вызвал бы в той обстановке маму снова на север. А он вызвал - и она поехала, захватив меня и будучи уже беременной. (Толик же остался у деда Макара, который его очень любил - в отличие от меня. Меня он не любил и всегда считал чужим. Как не любил и маму. Корни этой неприязни для меня так и остались тайной. Но, надо полагать, дело тут в том, что мама - вторая жена отца, в выборе которой дед участия не принимал. А это в те времена было грехом тяжким!).
Об аресте я через много-много лет расспрашивал папу. Как уже упоминалось, никогда он не ворошил прошлое при нас, детях - но, похоже, я его все-таки "достал", и однажды он "раскололся". Оказывается, когда из его колонны (так называлось довольно крупное рабочее подразделение: весь ПМС состоял из трех-четырех колонн) нескольких рабочих взяли в армию, он не сразу об этом доложил, и некоторое время еще получал на них пайки и раздавал женщинам - слабым, больным, беременным. Когда же об этом прознали - его тут же взяли. А уже шла война. И ему предложили выбор: тюрьма или штрафной батальон. Он выбрал, естественно, второе, отправился на фронт и в одном из первых же боев получил тяжелое ранение. По законам того времени после выздоровления его опять вернули на фронт - но уже в обычную пехотную часть. Судимость с него автоматически была снята и больше , кажется, эта тема в его жизни не всплывала. Хотя - как я могу быть в этом уверен?
Об этой истории можно было бы и не вспоминать: на первый взгляд, она ко мне никакого отношения не имеет. Но все не так просто. Потому что следующая история никогда бы не произошла, не будь этого нелепого вызова.
Приехав в ПМС, мама не застала папу - он уже был отправлен на фронт. Ей купили билет и посоветовали вернуться на Украину. Естественно, ехать нужно было через Москву - все поезда тогда шли через Москву, да и сейчас так ходят. Разница лишь в том, что для въезда в Москву требовался еще и пропуск - его маме никто не дал. Был билет - но в поезд ее не сажали из-за отсутствия пропуска. Всех ее мучений того периода я не то что передать, но сам представить не могу. Попробуйте вы это сделать.
Молодая 25-летняя женщина с 4-летним пацаном, который держится за юбку, с чемоданом и огромным животом пыталась в военное время добраться до Москвы совершенно невозможными путями: в солдатских эшелонах, на товарняках, на подножках поездов...
И вот опять мое воспоминание. Подножка пассажирского вагона - если кто помнит, там три или четыре ступеньки. На нижней ступеньке стоит мама и держится голыми руками за поручни (это помню - именно голыми!). На второй снизу ступеньке стоит чемодан - и на нем сижу я. Мама животом прижимает меня к двери вагона - а дверь закрыта, потому что нас нельзя пускать в вагон, у нас нет пропуска. Очень холодно.
Поезд идет в сплошном вихре снега, ветер не дает открыть глаза. Я засыпаю, просыпаюсь, снова засыпаю - а мы все едем, мама уже вся в снегу, как в скорлупе...
Потом она говорила, что сто раз, наверное, за эту дорогу уже готова была разжать руки, упасть под поезд и кончить все одним этим движением. И только то, что животом она чувствовала меня, а между мной и ею был еще один ребенок, заставляло уже ничего не ощущающими руками держаться за ледяные поручни.
Второе воспоминание - мы в вагоне, в тепле. Купе полно солдатами и матросами - это они нас увидели и втащили в вагон. Меня запихнули под самую крышу, на багажную полку. Но я это понял только ночью, когда упал оттуда и переполошил все купе. Упал удачно - ни единой царапины. Вот, выходит, и правда: не родись счастливым - а родись в рубашке!
До Украины мы, конечно, не доехали. Даже до Москвы не доехали: нас какой-то сжалившийся начальник станции посадил на поезд и отправил обратно, в тот же ПМС. Где мама и проработала вплоть до 1943 года, когда из Днепропетровской области прогнали немцев, когда строгости на железных дорогах слегка поубавилось и мы смогли все же добраться до Одинковки.
Мне уже шесть лет и я помню гораздо больше событий из этого времени, помню обстановку. Почему-то от немцев в селе осталось очень много парафина, я помню, что от огромных кусков мы откалывали кусочки поменьше и расплавляли их в консервной банке на огне. Потом брали срезанный ломтик картофеля, продевали сквозь него самодельный фитиль, на ломтик ставили небольшую гильзу без донышка так, чтобы фитиль по возможности оказывался по центру гильзы - и заливали туда парафин. Когда он остывал, получалась замечательная свечка.
Еще после немцев осталось много каких-то незаполненных расграфленных журналов на желтой бумаге. Скорее всего - это были, я думаю, книги по учету имущества и оружия: немцы - народ аккуратный. Когда пришло время мне идти в школу, именно эти журналы стали моими первыми тетрадями. И никого ничуть не смущало, что над каждой графой вверху были надписи по-немецки.
Так же много было вокруг карбида - не знаю, для каких целей немцы его использовали: в деревне сварочными работами заниматься не имело смысла, да и нечего было сваривать. Пацаны постарше, среди которых мой брат Толик ( он был старше меня на четыре года) занимал не последнее положение, быстро нашли этому продукту применение: его заталкивали в бутылки, наливали воду, закупоривали - и бросали в большую воронку, а сами прятались. В воронке раздавался взрыв, прибегали взрослые - но ребят, конечно, уже не было. Кроме того, старшие ребята все время находили какие-то боеприпасы и их разбирали. Время от времени кому-то отрывало пальцы, калечило - но мы, малыши, этого не видели, нас в такие операции не только не брали, а напротив, даже прогоняли.
И еще после немцев в селе появились огромные лошади, каких раньше я никогда не видел. Но они все скоро передохли: то ли кормов не хватило, то ли климат не подошел. А, может, повлияло и то и другое. Да, вот еще что надо упомянуть непременно: в селе осталось после немцев много жмыха, он лежал большими кругами, похожими на наждачные. От этих кругов мы откалывали куски и сосали их целыми днями. Это тоже было мощным подспорьем для детских организмов. (Объясняю для тех, кто не знает: жмых - это прессованные отходы производства подсолнечного масла. В нем почти одна шелуха - но она пропитана маслом и очень вкусна. Так нам тогда казалось).
Жили мы в доме деда Макара - он выделил нам крошечную бывшую кладовку, в которой сложили печку. Кровать была только одна - в ней мы и спали втроем, мама, я и Толик. (Родившийся уже на Украине братик тут же простудился и вскоре умер).
Зима тогда выдалась для Украины невероятно снежная и холодная. Топить печку было нечем - мы собирали остатки кукурузных и подсолнуховых стеблей - тем и обогревались. Этот мусор очень хорошо горел - но сгорал мгновенно и тепла давал мало.
А еще, надо заметить, что минувшим летом урожай был великолепным. Зерно скосили и собрали в стога - но даже обмолотить не успели, так оно и осталось в поле под снегом. И всю зиму женщины на санях, запряженных волами, ездили в степь, иногда - километров за 10..12, и молотили это зерно. Мужчин тогда в деревне практически не было. Я помню только нашего деда Макара и еще одноногого инвалида, вернувшегося с фронта. Он был объездчиком - так называли охранника, который ездил по степи и следил, чтобы не крали зерно. Пойманного с зерном тут же отдавали под суд, никаких снисхождений не было.
И вот опять картинка из моей памяти. Морозная зимняя ночь. От луны так светло, что в нашей каморке свет и не нужен. Мы с братом сидим на печке, закутавшись в одеяло. Печка давно прогорела, но какое-то тепло в ней еще есть - вот мы и пытаемся этим воспользоваться. Тишина - поистине мертвая. Собак в деревне нет, моторного транспорта не существует, люди в хатах спят. Мы сидим и прислушиваемся так, что в ушах звенит. И в какой-то момент слышим - поют! Это женщины возвращаются с поля. Вы можете такое представить? Голод, холод, непосильная мужская работа целый день на морозе - а они едут домой - и поют! Да и то сказать: маме тогда не было и тридцати, под стать ей были и остальные солдатки. Работа - работой, а молодость брала свое. Сбились в санях поплотнее, пригрелись, чуть отдохнули - и запели.
Мама рассказывала, что на въезде в село их непременно встречал объездчик. Наклонялся с седла, пытливо вглядывался в каждую. Если у какой-то молодайки грудь слишком топорщилась (чаще всего - у мамы), тыкал в нее кнутовищем, вздыхал и говорил: - Ой, дивчина, шось у тэбэ цыцькы дуже здорови та туги! Дывысь, хтось другый встринэ та провирэ - дуже будэ погано. А я ничого нэ бачив. Я знаю, шо в тэбэ мужык на вийни, та дома голодни хлопчаткы...
Мама приходила домой, занавешивала окно одеялом, раздевалась догола и с нее сыпалось зерно: там, на току, она его засыпала себе в лифчик и в трусы прямо со льдом и снегом - и теперь оно падало мокрое и распаренное. Это зерно она варила - и мы ели ночью, что бы никто не видел. Может, оно нас и спасло. Спасибо тебе, инвалид, помнивший о солдатском братстве, вопреки бесчеловечным законам военного времени!
Летом маму перевели на другую работу - на местную маслобойню, она находилась буквально на соседней улице. Тут стало немного легче: при каждом удобном случае я забегал к ней - и она сыпала мне в карманы поджаренные и прошедшие первый отжим семечки. Вот это и в самом деле было настоящее лакомство, к тому же очень питательное. Впрочем, с началом лета жизнь вообще стала более веселой и сытой. Мы ели все, что хоть как-то можно было считать съедобным. Мы без зазрения совести разоряли птичьи гнезда и поедали яйца - благо, птиц тогда было великое множество, и гнезда встречались на каждом шагу. Когда появлялись птенцы - мы ловили их и варили. С появлением первых яблок животы у нас вечно были раздуты от зеленушек, и у каждого за пазухой всегда лежал еще запас. При этом не имело значения, из чьего сада мы эти яблоки крали: все сады были наши, общие.