Грохот стоял такой, будто не кулаком в дверь стучали, а тараном лупили в крепостные ворота. Ругер фон Глассбах, запутавшись в одеяле, скатился с горы перин, пуховиков и подушек, которую супруга именовала "их гнездышком". Тьфу, постылая! Сама-то дрыхнет, ничем её, колоду, не проймёшь... Да кто ж это так дубасит-то? И что случилось? Неужто, пожар?
- Что там за шум, Юрген? - приоткрыв дверь спальни, крикнул бургомистр. Переступил с ноги на ногу: по полу ощутимо тянуло холодком.
Слуга с фонарём в руке уже прошаркал ко входу и сейчас громыхал засовами. Скрипнула, открываясь, дверь.
- В сторону! - рявкнул такой знакомый голос, и Ругер скривился. Только его ещё не хватало...
Заскрипели ступеньки.
- Ну, где ты там?
- Иду...
Набросив поверх исподней льняной рубахи шерстяную домашнюю камизу (*- нижняя рубаха простого кроя из льна, хлопка или шерсти), фон Глассбах вбил ноги в растоптанные меховые туфли и вышел на лестницу, прикрыв за собой дверь спальни.
- Не знал, что вы вернулись, Вернер.
Тесть стоял на нижних ступенях лестницы, держа в руке фонарь с толстенной сальной свечой: пламя за закопчёнными стёклами металось, бросая неровные отблески на стены, на исчерченное морщинами лицо купца Вернера. Невысокий, на лысом черепе клочки седых, с желтизной, волос, левое плечо выше правого, сам жилистый, сухощавый. Дублет серый от пыли, штаны тёмного сукна заправлены в запылённые же сапоги. На поясе, рядом с тощим кошелём, длинный, в полторы пяди кинжал.
- Ещё бы ты знал... Только вечером приехал, видишь, даже одежду дорожную ещё сменить не успел. Хотя, гляжу, ты вообще многого не знаешь. В городе такое творится, а ты жене под бок подкатился, и жизни радуешься.
Ругер с трудом сдержал ухмылку: он уж и не помнил, когда с женой в последний раз... ну да ладно.
- И что же в городе творится такое, о чём я не знаю?
- А ты прислушайся, - сварливым голосом посоветовал тесть, и распахнул окошко. - Давай-давай, зятёк, навостри-ка уши.
В самом деле, со стороны Пекарской улицы доносились... крики?
- Вроде как кричат, - насупился бургомистр.
- Ещё как кричат! Я такого крика не слышал с тех пор, как на Лейпцигской ярмарке у Плешивого Снорри из-под носа три телеги с товаром увели. Чего там только не было: и пряности, и сукно, и посуда...
- А кто горло дерёт-то? - прервал тестя Ругер. - И что случилось?
- Да говорят, кто-то семью Мельсбахов порешил, - фыркнул Вернер. - Знаешь таких?
- Конечно, знаю. Карл Мельсбах, купец, жена Эдит. Но... убили? - выкатил глаза Ругер. - Как же так?! Там ведь и дети! Сын и дочка...
- Уже нет, - равнодушно сказал тесть. - Хотя... дочка, вроде как, жива. Ну да не суть. Этот Мельсбах всё равно сроду прилично не торговал, а пару раз даже цену мне сбил, мерзавец. Слушай сюда, зятёк...
- А?
- Говорю, чего сопли развесил? Некогда слёзы лить, да и было бы о ком...
- Мне надо туда... - Ругер хотел было позвать слугу, чтобы подал тапперт и башмаки, но Вернер положил ему руку на плечо.
- Не надо. Скоро сами придут, за указаниями, а они у тебя есть, указания?
- Э-э... - мысли метались, как мечутся летним вечером бабочки возле лампы.
- "Э-э", - передразнил его Вернер. - Вот то-то и оно. Ну да ладно, затем я и пришёл, чтобы совет дать. Пойдём-ка в кухню, угостишь старика с дороги. А то веришь, как приехал, так даже куска перехватить не успел.
В кухне, брякнув на стол фонарь, Вернер полез в шкаф: вытащил бутылку сильванера (* - сорт белого вина), чуть заветрившуюся кровяную колбасу, плоскую буханку ржаного хлеба, миску с остатками заливного из свинячьих хвостиков. Понюхал, скривился, поставил заливное обратно.
- Гадость какая. Дай-ка нож.
Он откромсал солидный кусок колбасы, шлёпнул на ломоть хлеба, набулькал вина в оловянный кубок.
- Жена-то где? Тоже дрыхнет? Да, это она мастерица - жрать, спать, да наряжаться. Что она, что братец её - два полена. Да и пусть дрыхнет, не для её ушей это, - Вернер откусил от бутерброда, прожевал, запил вином. - Ну так вот, зятёк. Слышал я, в городе сейчас какой-то барон с целой кодлой, да ещё инквизитор. Почитай, дюжина мечей, не считая императорских да папских грамот. Так?
- Так.
- И?
- Что "и"? Барон приходные книги смотрит, инквизитор проповеди читает - говорит, приехал сюда чудовище укрощать, что в лесах детей побило.
- Ладно, ты мне про то чудище не рассказывай, слыхал я. Книги смотрят да проповеди читают, значит. Вот оно как... - тесть бургомистра снова хлебнул вина, почесал нос, глядя куда-то сквозь Ругера. - Дело-то дрянь, зятёк. Понимаешь ты это? Или думаешь, они и впрямь сюда заявились чудо лесное воевать?
- Да всё я понимаю...
- Всё, да не всё, - Вернер снова запустил зубы в бутерброд, налил себе ещё вина ("Хм, ну хоть в чём-то ты разбираешься"). - Бог с ним, с инквизитором - хотя на моём-то веку что здесь, что в округе папских посланников не бывало. Но вот барон, да ещё такой, что в книгах приходных разбирается - он поопасней лесного чуда. Ясно же, что неспроста он приехал. Вот я и думаю...
- Что?
Вернер внимательно посмотрел в глаза бургомистру:
- Ты мне скажи: что с ярмаркой-то будет? Неделя с небольшим всего и осталась-то до неё, купцы прибывают, а не выйдет ли так, что зря приехали они? Со дня на день разговоры пойдут. А если товар не сбудут, да новый не купят - нас потом так ославят, что сюда лет пять никто торговать не приедет. И что тогда с городом станет? Только из ямы выбрались, вроде, и что - добро пожаловать обратно, в самую жижу? Чуешь, куда ветер дует, зятёк?
- И как же быть?
- Как же быть... - скривился купец. - А то не понимаешь? Тебе надо показать, что ты в городе главный. Понял? Не заезжий барон, чтоб ему пусто было, не инквизитор, а ты.
- Но ведь...
- Страшно, а? Страшно, зятёк? - Вернер отшвырнул недоеденный кусок, запрокинув голову, допил вино: острый кадык дергался на тощей стариковской шее, поросшей пегим волосом. - Ох, что ж вы, молодые, за племя-то такое, жидкие коленки! Сам суди - тебя б давно в холодную законопатили, коли за тобой грешки бы имелись. А ведь их нету, грешков-то, я прав? Монету ты не портишь, с людьми опасными не связываешься, налоги исправно город платит... - Вернер вдруг пристально посмотрел на зятя. - Или...
- Да правы, правы, - мрачно кивнул Ругер. - Какие уж там грешки. Всё для города.
"Ну, Эльза не в счёт, не про неё речь".
- Ну вот. А коли так, то тебе сам Бог велел по-хозяйски себя вести. Так что ты скажи им - и барону, и инквизитору особенно - чтоб они в это дело не совались. Тебе, пойми, важно не только перед ними, но прежде перед толпой себя показать, чтобы видели люди: ты не отсиживаешься за чужими спинами. Кто должен с такими происшествиями разбираться?
- Кто, кто... Стража городская.
- Вот пусть стража и разбирается. А то зря, что ли, эти захребетники по дюжине грошей в день гребут, да ещё на полном довольствии у города? Так что пусть сержант... как его там?
- Ван Зваан...
- Во-во. Пусть отдувается, порастрясёт жиры свои. Морду наел, а толку никакого: уже целыми семьями в городе режут. Так и говори людям: мол, случилось всё в пределах стены городской, значит дело это городское, сами и разберёмся. Понял?
- Понял, - кивнул Ругер. - Только вот согласятся ли они на такие условия? В смысле, барон и инквизитор?
Вернер скривился.
- А ты сделай так, чтобы согласились. Поставь перед фактом. Убеди. Да запугай, в конце концов!
Фон Глассбах раскрыл было рот, но тут со двора послышались взволнованные возгласы и крики.
- О, вот и людишки припожаловали! - Вернер подхватил со стола фонарь. - Ну-ка, зятёк, не оплошай!
Он буквально вытолкал Ругера на крыльцо: тот даже опомниться не успел, как оказался снаружи, только дверь за спиной хлопнула. Хорошо, хоть Юрген успел плащ на плечи накинуть, а то было бы позорище - перед всем городом в исподнем отсвечивать.
Двор оказался запружен людьми: всклокоченные со сна головы, широко распахнутые глаза, а в них вся гамма чувств и эмоций - ярость, недоверие, тревога... Но гуще всего страх - его печать легла на лицо каждого мужчины и каждой женщины, что заполняли бургомистров двор, его тень словно туча нависла над толпой.
Фон Глассбах обвёл взглядом живое колышущееся море - многие стояли с факелами, у иных в руках колья и топоры. Его продрало морозом по спине: ни дать ни взять мятеж, сполох, что бывает порой, когда вскидываются мирные прежде люди, и вчерашние благообразные отцы семейств готовы идти по колено в крови. Но нет, горожане не собирались волочь его с разбитой головою на площадь, чтобы там вздёргивать на сколоченную наспех виселицу и смотреть, как он сучит ногами, разбрызгивая из перекошенного рта пену. Наоборот - смотрели на него с надеждой.
И молчали. Бургомистр тоже молчал, спазм ледяной клешнёй сжал горло.
- Да что ж это такое творится-то! - раздался вдруг крик из толпы. - Честных христиан в ихнем же доме губят, ровно котят слепых!
И в тот же миг толпу словно прорвало:
- Истинный Бог, своими глазами видел: всех сгубили, одна девчушка-от и уцелела!
- Куда стража-то смотрит!
- Ужели защитить некому, оборонить нас?!
- Тихо! - справился, наконец, с собой Ругер. - Тихо, я говорю!
Толпа смолкла.
- Вот, что я скажу вам, - голос креп с каждым словом. - Я обещаю, что в самом скором времени злоумышленник будет найден. Пострадали наши добрые горожане, и мы этого не спустим: душегуба ждёт неминуемое возмездие, чего бы это ни стоило. Стража уже этой ночью начнёт поиски, а ради всеобщего спокойствия я прошу, чтобы все члены городского стрелкового общества держали наготове свои арбалеты - помощь этих надёжных мужей может понадобиться в любой момент. Да и цеховые помогут, и гильдейские, прав я?
- Поможем! - крикнул Отто Дункле, тридцатилетний здоровяк-плотогон, вздымая над головой огромный багор на толстенном трёхметровом древке: массивный отточенный крюк жутко блеснул в рыжем свете факелов.
Толпа отозвалась одобрительным гулом: среди горожан и впрямь были три десятка арбалетчиков, что каждое воскресенье на радость зевакам упражнялись в стрельбе на задах одного из складов Речной улицы, и они вполне могли оказать городской страже серьёзную помощь. Да и полсотни цеховиков с копьями и кистенями не были лишними. А уж Отто и вовсе пятерых стоил.
И каждому, кто сейчас стоял во дворе бургомистра, вдруг стало легче: каждый поверил, что он не одинок, и другие, случись беда, придут на помощь, а не станут отсиживаться за дверями, запертыми на все засовы. Конечно, на самом-то деле в трудный час выйдут из домов лишь немногие, но сейчас каждый думал, что уж он-то не подведёт. Тень страха, висевшая над людьми грозовой тучей, отступила. Пусть и ненадолго.
- А пока - расходитесь по домам. И, - бургомистр вспомнил наказ тестя и перевёл дух, - я скажу так: это случилось внутри городских стен, и мы сами покараем злодея, собственною рукой! Без посторонних справимся!
В толпе переглядывались - даже в запале все быстро поняли, о ком говорит бургомистр.
- Осилим... - вразнобой подтянула толпа. И, уже увереннее: - Осилим!
Ругеру показалось, что за дверью скептически фыркнул Вернер.
Но больше этого никто не слышал.
* * *
Бертран ван Зваан откинул покрывало, и тут же отвернулся, торопливо перекрестившись. Рука его с широченной, как лопата, ладонью заметно дрожала, кадык дёргался: сержант сдерживал тошноту.
- Святые угодники, - прошептал бургомистр и тоже отвернулся, ошеломлённый увиденным.
На полу комнаты лежала груда мяса - искромсанные, изорванные куски человеческих тел. Секунду-другую Ругер надеялся на то, что это чудовищный розыгрыш, безумная шутка, и эта кошмарная куча доставлена сюда с городской бойни, но взгляд его остановился на торчащей из груды пятерне - безымянный палец украшал серебряный перстень с монограммой "КМ". Карл Мельсбах. И его жена. Сын - тот ещё легко отделался... Святые угодники...
- Накрывайте скорее! - выдохнул фон Глассбах, и сержант с видимым облегчением вернул покрывало на место.
Бургомистр поднёс к носу прихваченный тонкой цепочкой к браслету серебряный шарик с благовониями, спасительно пахнуло мятой и нардом. Удивительно, но в доме воняло тухлятиной, словно на бойне, а ведь с того момента, как Мельсбахи приняли страшную смерть, времени прошло немного. Что ещё более удивительно, Ругер не увидел ни капли крови: хотя в доме царил полный разгром, кровавых пятен и потёков нигде не было - ни на перевёрнутой мебели, ни на сорванных драпировках и располосованных простынях, ни на выскобленных добела досках пола.
- Какой кошмар, - сказал Мартин Локк, и закашлялся, бросив завистливый взгляд на шарик с благовониями. Он примчался из собора, при котором и жил в маленькой комнатке, сразу же, как услышал о происшедшем. - Кому могло такое в голову прийти?
- Ума не приложу, - фон Глассбах потёр переносицу. - Я другого не пойму - как же так случилось, что никто из соседей ничего не слышал? Если над ними так измывались, они должны были орать как... как резаные.
Прозвучало это жутко, и Ругер нахмурился.
- Ну, то есть я хотел сказать...
- Да-да, господин бургомистр, - нервно кивнул Локк. - Но раз никто не слышал, что их убивали, как же их нашли?
- Ну... - ван Зваан пожал широченными плечами. - Вроде как кто-то вопль всё-таки услышал. Парень какой-то, говорят, в "Свинье и часовщике" песню пел, да на гитаре бренчал. Он и услышал - подхватился, говорят, со стула, да помчался ни с того ни с сего. Все за ним дунули. Ну и это... сыскали.
Он снова с трудом сдержал тошноту.
- Мне б на воздух, господин бургомистр...
- Да и нам бы тоже, - Ругер шагнул к выходу, следом заспешили сержант и настоятель.
Захлопнув за собой входную дверь, несколько минут все трое жадно пили прохладный ночной воздух. Фон Глассбах, сидя на широкой скамье прямо у стены дома, разглядывал небольшой дворик: куча мусора у забора, половина выдолбленной колоды у коновязи - в застоявшейся воде тускло отблёскивает тонкая корочка месяца, - а больше и глядеть не на что.
За воротами прохаживалась пара городских стражников: хрустели камушки под подошвами башмаков, поскрипывала вываренная воловья кожа тяжёлых курток.
- Слушайте, сержант... а что дочка Мельсбахов? Она ведь, вроде, выжила, так?
- Не видела она ничего, - мотнул головой ван Зваан, понявший, куда клонит бургомистр. - Я её сразу спросил - мол, кто родителей-то побил?
- А она?
- А что она... Говорит, как мать закричала, так она в спальне под перину забилась. Так и сидела всё время.
- И где она сейчас?
- Так этот её увел... - сержант неопределенно покрутил пальцами у виска. - Блаженненький наш.
- Иоганн? - вскинул брови Мартин Локк. - Этого ещё не хватало!
- Отец Иоганн, да, - кивнул ван Зваан. - Но не в свой приютик, нет, домой повёл. Там, говорит, дитю спокойнее будет. Ну, может, и так, хотя как по мне, после такого спокойным уже никому не стать. Мне так уж точно - ей-же-ей, пока бочонок пива не выпью, спать не сумею. А лучше бы чего покрепче. И не глядите на меня так, святой отец, потому как я вот вам что скажу: негоже честному католику такие ужасы видеть, что мы сегодня увидели.
Отец Мартин Локк только рукой махнул - уж с последними словами Бертрана он не мог поспорить при всём желании.
* * *
За окнами, заложенными слоистой слюдой, ночная темнота сменилась серым рассветом. С близких гор - не иначе, как с мрачных отрогов высящегося к северо-востоку Небельберга - натянуло густой туман, и по полупрозрачным пластинкам слюды, по дереву оконного переплёта тропили извилистый путь мелкие капли.
Эльза, положив руку Ругеру на грудь, прижавшись к его бедру тёплым мягким животом, уютно дышала в подмышку. Дремала. Он меланхолично перебирал её волосы, пропуская меж пальцев светлые локоны. После своей, как с усмешкой назвал её Вернер, "речи с крыльца", фон Глассбах ощутил сильный подъём и решил навестить Эльзу. Жене и тестю сказал, что после того, как зайдёт в дом Мельсбахов, срочно отправится в ратушу (тесть, впрочем, не поверил). Сам же, едва от Мельсбахов вышел, с почти неприличной торопливостью заспешил в небольшой домик на Холмовой улице - конечно же, не забыв прихватить корзинку сластей. Впрочем, Эльза и без сластей была ему рада. Да и не дошёл до них пока черёд, несмотря на то, что с момента, как она встретила его в дверях, времени минуло уже немало.
Бургомистр сладко потянулся. Да, такое с ним теперь нечасто бывает: чтобы прямо с порога... Хм, а засов-то они хоть задвинули?
Ответ на этот вопрос он получил в тот же самый миг: дверь с грохотом ударилась о стену, в недлинном коридоре послышались тяжёлые шаги.
"Ну, два вторжения за одну ночь - это уж слишком! Матерь Божья, а ну как явился тот, кто расправился с Мельсбахами?!" - успел подумать Ругер, и от воспоминания про увиденное в доме купца волосы на его голове зашевелились.
- Доброе утро, бургомистр, - сказал выросший на пороге комнаты Ойген фон Ройц. - Развлекаетесь?
Эльза вскрикнула, сжалась в комочек, и любовник неуклюже заслонил её собой.
- Что... - голос предательски сорвался, он закашлялся. - Что вы здесь делаете?
- Да вы встаньте, встаньте, - барон опёрся плечом на дверной косяк. - А то и вам неловко, и мне никакого удовольствия созерцание ваших телес, поверьте, не доставляет.
Бургомистр, путаясь в штанинах и рукавах, кое-как натянул исподнее, потом штаны и тапперт.
- Я говорю...
- Вот, - барон бросил на стол монету, и шаттенбургский серебряный даллер слабо звякнул о сосновые доски. - Вот цена вашей тайны. Мне понадобилось совсем немного времени и несколько вшивых серебряков, чтобы отыскать ваше любовное гнёздышко. Вы неплохой человек, и я не хочу портить вам жизнь.
Фон Ройц пренебрежительно мазнул взглядом по забившейся в угол постели Эльзе, прижимавшей к груди одеяло, брезгливо приподнял холстинку, укрывающую корзину с медовыми булочками.
- На сладенькое потянуло? Что ж, задирайте юбки хоть половине городских матрон, или половине молодух, или и тем, и другим - я вам не судья. Можете даже поиграться в полководца со своими потешными стражниками. Но... - Ойген скрипнул зубами. - Но не смейте мешать мне в моём деле. Иначе...
Кинжал, только что висевший в ножнах на поясе барона, сверкнул, и бургомистр вздрогнул: отточенное лезвие пригвоздило тонкую серебряную монету к столу.
- Надеюсь, вы меня поняли, - сказал фон Ройц, высвобождая клинок.
Как там говорил Вернер? Запугай? Ругер поёжился. Вот и запугал - так запугал, что у самого штаны, того и гляди, мокры станут. И всё же...
- А я и не собираюсь мешать вам. Но поддержание порядка в городе - это моя обязанность. И я не могу позволить, чтобы люди со стороны подрывали мой авторитет.
- Я наделён полномочиями самим императором! - прошипел Ойген, свирепея.
- Не порите горячку, барон, - фон Глассбах очень надеялся, что его голос не дрожит... ну, или дрожит не слишком сильно. - За вами сила, и я признаю это: одна императорская грамота стоит сотни рыцарей.
На скулах барона вспухли желваки, он раскрыл было рот, явно собираясь поставить городского голову на место, но тот, сам пьянея от собственной смелости, не дал гостю продолжить:
- И я понимаю, что вы исполняете задание помазанника. И, конечно же, готов содействовать вам во всём. Но поймите и вы меня - я ведь отвечаю за целый город. Здесь почти пять тысяч душ, и всем им страшно. Мне так точно страшно, до мурашек! Происходит что-то очень скверное: сначала это нападение в лесу, из-за которого прибыл инквизитор, потом происшествие на площади - не каждый, знаете, день в городе объявляется ведьма! То есть, конечно, может быть, это вовсе и не ведьма, но... Потом та жуть на дороге - поверьте, Шаттенбург уже полнится слухами. И вот теперь - убийство, да ещё такое!
Он вновь поёжился, вспомнив увиденное в доме Мельсбахов.
- И если вы думаете, что никто не увидит связи между этими вещами...
- А вы считаете, что связь есть? - вскинул бровь фон Ройц.
- Будто вы так не считаете, - фыркнул бургомистр. - Барон, я, может быть, звёзд с неба не хватаю, но я не дурак. Вопрос не в том, связаны ли эти события, а в том, как скоро все горожане свяжут их единой нитью. И вот, что я предлагаю...
Он перевёл дыхание. Интересно, что бы сказал Вернер? Тесть - тот ещё интриган: сейчас уже и не скажешь, с рождения он таким был, или это у него приобретённое. Не будешь козни строить - шиш сумеешь стать крепким купцом. А у Вернера и в Ганзе завязки, и с ломбардскими ростовщиками он дело имеет, и у генуэзцев товары берёт по особым ценам, и даже на паях барки в Московию снаряжает: туда вино возит, ткани и всякую справу воинскую, обратно - меха, мёд, пеньку, коим здесь равных нет.
- Вам с отцом Иоахимом сейчас поперёд всех в пекло лезть незачем. Потому как, думается мне, те, кто свяжет всё происходящее единой нитью, чуть позже зададутся и ещё одним нехорошим вопросом... Ну, вы же понимаете, о чём я.
Ругер выразительно посмотрел на барона. Тот несколько мгновений хмурился, а потом улыбнулся одними губами - глаза его оставались ледяными, колючими.
- Похоже, я недооценил вас, бургомистр. Конечно, если поднимется город, нам не сдюжить. А, как я понимаю, если мы с вами не договоримся, вы сделаете всё, чтобы город забурлил.
Ругер уклончиво пожал плечами.
- Гораздо важнее не то, что я могу сделать - а то, что я сделать хочу. А хочу я, чтобы мои люди работали на виду. Пусть ищут душегубов, и пусть горожане знают: стража не отсиживается в кабаках, а исправно службу несёт.
- А мои?
- А ваши будут работать тайно, никому не мозоля глаза.
- И скорее всего, найдут убийцу - или убийц - именно они. И сражаться с ним придётся тоже моим людям.
- Я очень на это надеюсь, фрайхерр фон Ройц, - бургомистр нервно улыбнулся. - Потому, что если всё обстоит так, как я думаю, моим людям подобный противник едва ли по плечу.
Барон несколько минут думал, закусив нижнюю губу. Наконец сказал:
- Хорошо. Я не лезу на вашу делянку, а никто из ваших не может препятствовать ни мне, ни отцу Иоахиму. Напротив, вы обеспечиваете содействие: неявное, но полное.
- Именно так. О большем и не прошу.
- И правильно, - кивнул Ойген. - Ведь как мне кажется, вам стоит подумать о том, что будет с вами и вашим городом, если... - он приблизил лицо к лицу фон Глассбаха, буравя его взглядом ледяных глаз, и выдохнул: - ...если мы уедем, оставив вас наедине с этой угрозой.
Ругер судорожно сглотнул, с этой стороны он на ситуацию ещё не смотрел.
- То-то, - сказал барон. - Вы неплохо держитесь, бургомистр, но в такой игре нужен опыт побольше. Так что не пытайтесь перейти мне дорогу, а я, уж так и быть, позволю вам сохранить лицо.
Он повернулся, чтобы уйти.
- И ещё... надеюсь, мне не придётся переносить начало ярмарки, - сказал ему Ругер в спину.
- Не наглейте, бургомистр, - не оборачиваясь, отрубил фон Ройц. - Видит бог, никто не хочет покинуть эту дыру больше, чем я.
За ним захлопнулась дверь. Эльза восхищённо смотрела на любовника.
- Милый, ты, оказывается, такой... - прошептала она. - Я даже и представить себе не могла!
"Я тоже", - подумал фон Глассбах, чувствуя, как стекает по спине ледяная струйка пота, как отпускает страшное напряжение. Взгляд его скользнул по полуоткрывшейся груди, по изгибу полного бедра женщины, и он вновь ощутил такой же подъём, как после ночной речи на крыльце.
- Иди сюда, милая, - сказал он, рывком стягивая тапперт.
- Рада подчиниться, - чуть слышно промурлыкала Эльза.
2
- Вот, выпей молока, - Иоганн поставил на стол кружку.
Девочка обхватила тёплую посудину ладонями, но не сделала ни глотка - так и сидела, склонившись. Очень высокая для своих одиннадцати лет, но ещё слишком угловатая и некрасивая, чтобы видеть в ней женщину. Длинные волосы свесились на лоб, закрывая веснушчатое лицо.
О чём она думает? Священник боялся даже представить. Минуло уже несколько часов, как он увёл Берту Мельсбах из дома, где убили её родителей. И с той минуты, как девочку усадили за стол в полутёмном домишке, та не пошевелилась, не произнесла ни слова. И не проронила ни слезинки.
Так ли должен вести себя ребёнок, только что страшно лишившийся матери, отца, брата? Когда-то Иоганн сказал бы, что девочка должна безутешно их оплакивать, молиться об упокоении душ. Но с тех пор, как он взялся приглядывать за городскими сиротами, старый священник понял, насколько, порой, далеки бывают представления о предмете от реальности. Он узнал, что дети могут быть замкнуты и сдержанны так же, как и взрослые, и, как и взрослые, переносят испытания каждый по-своему. Когда один заливается слезами, да так, что его не остановишь, другой просто сидит и молчит - и только по тому, как сжаты губы, как напряжены плечи, можно догадаться, сколь сильна переживаемая им боль.
Потрескивала на столе кривоватая сальная свеча, тянулась к низкому потолку тоненькая, как нить, струйка копоти.
Мельсбахи никогда не жаловали отца Иоганна. Карл, купец средней даже по невысоким шаттенбургским меркам руки, отводил глаза, когда старик оказывался рядом, зато был преувеличенно вежлив с отцом Мартином Локком. Эдит во всём подражала мужу. Сын - кажется, его звали Аксель - зло насмехался над "птенцами" священника.
Он опустился на колени рядом с девочкой, сложенные ладони легли на край стола. Пусть почувствует, что она здесь не одна; пусть поймёт, что может опереться на его плечо.
Requiem aetemam dona eis, Domine,
et lux perpetua luceat eis...
Голос его звучал глухо: слишком давно он не отправлял служб.
Те decet hymnus, Deus, in Sion,
ettibi reddetur votum in Jerusalem.
Exaudi orationem meam:
ad te omnis саrо veniet.
Requiem aetemam dona eis, Domine,
et lux perpetua luceat eis...
(Вечный покой даруй им, Гocподи,
и вечный свет пусть им светит.
Тебе Боже, поется гимн в Сионе,
и тебе дают обеты в Иерусалиме.
Услышь мою молитву:
к тебе прийдет всякая плоть.
Вечный покой даруй им, Господи,
и вечный свет пусть им светит, - первая строфа (Introitus) из Requiem)
Ну, хоть что-то. Иоганн хотел улыбнуться, но сейчас это было неуместно, и он лишь кивнул.
В дверь тихонечко постучали - даже не постучали, поскреблись, словно кошка пробовала коготки на плотной древесине. Кто это?
Поморщившись от боли в хрустнувших коленях, старик поднялся, сделал шаг ко входу. Остановился, огляделся - ну, какое оружие может быть в доме священника, чем отбиться от опасности? Не найдя ничего лучше, он взял в руку увесистое сосновое полено. Сердце трепыхалось где-то в горле. А стук повторился: громче, настойчивее.
Иоганн коснулся засова: сейчас он отодвинет его, приоткроет дверь на половину ладони, чтобы при малейшей опасности снова захлопнуть её, навалиться всем телом, до упора вдвинуть засов в пазы, не впустить зло. Хотя кого он обманывает: стоит врезать с той стороны хорошенько, и ничего-то ему не удержать. Какой уж из него защитник...
- Господи, не оставь меня, - прошептал старик. - Не за себя прошу, за дитя невинное...
Стукнул засов, дверь, скрипнув, чуть приотворилась - ровно как и собирался сделать священник... а потом раскрылась совсем.
- Простите, что беспо... - начал было Кристиан, но не договорил.
- Как же я рад видеть вас, друзья мои! - выдохнул Иоганн. - Входите, входите же!
* * *
Юноша медленно перешагнул через порог; следом, почти беззвучно ступая по скрипучим доскам, вошёл Микаэль. Взгляд воина скользнул по полену в руке священника, мгновенно обежал скудно обставленную комнату, остановился на девочке, что, не шелохнувшись, сидела за столом.
- Это Микаэль, он охраняет отца Иоахима, - негромко пояснил Кристиан.
- Вы правы, юноша, что пришли не один, - так же негромко отозвался Иоганн, собираясь прикрыть дверь. - Когда в городских стенах происходит такое, лучше, чтобы рядом был отважный воин.
Микаэль чуть заметно покачал головой. "Отважный воин"... При чём здесь отвага? Просто нельзя сейчас отпускать парнишку одного.
Захлопнуть дверь старику не удалось: на створку вдруг легла ладонь в грубой кожаной перчатке. Отстранив священника, вошёл Девенпорт.
- Не дёргайся, пес, - криво улыбнулся он нюрнбержцу, в руке которого уже поблескивал длинный, в полторы пяди, кинжал. - Мы тут по одному делу.
- Как ты сме... - вскинулся Кристиан, но Микаэль посмотрел на него таким спокойным взглядом, что сразу стало ясно: слова наёмника его вовсе не задели, да и не могли задеть.
- И что это за общее дело? - голос телохранителя звучал ровно.
Капитан фыркнул, кивнул в сторону девочки, что так и сидела за столом, не шелохнувшись.
- Общее дело? Эта мелкая тля, конечно. Надо же узнать, кто выпустил кишки её родственничкам.
- Прояви хоть каплю сострадания, дитя только что лишилось всех близких, - отец Иоганн вскинул голову, глаза его гневно сверкнули. - Иначе...
- Иначе что? - Оливье скривил рот в хищной усмешке. - Заставишь покаяться? Чихал я на тебя, старик. Ты своё дело сделал, увёл эту мелюзгу. А теперь - в сторону...
Он резко шагнул вперед, и Кристиан потянул священника за рукав, опасаясь, что наёмник может грубо оттолкнуть старика, но неуловимым движением дорогу Девенпорту преградил Микаэль.
- Ну и что же ты собираешься делать?
Кинжал в ножны нюрнбержец так и не убрал, и сейчас стальное жало замерло в опасной близости от солнечного сплетения француза.
- Ты, болван, - выдохнул тот, - не мешай мне! Нужно вытрясти из соплячки всё, что она знает!
- Да, - кивнул телохранитель. - Нужно расспросить её о том, что было. И как собираешься это делать ты? Пальцы ей будешь ломать? Или прижигать угольями?
- Надо будет - и прижгу, и сломаю!
- Я знаю, - остриё кинжала упёрлось прямо в толстую ткань чужого жиппона, а Микаэль спокойно продолжил: - Поэтому ты сейчас выйдешь вон, и тихо обождёшь, пока с девочкой поговорят.
Наёмник снова фыркнул.
- И кто же будет говорить? Ты, что ли?
- Я для такого дела грубоват, - покачал головой воин. - Вот они поговорят.
- Чего?! Да этим слюнтяям только сюсюкать и душеспасительный трёп разводить! А мне нужно знать, что грозит нам! Не вшивым горожанам, а нам всем - и тебе тоже, ты, чёртов болван! Трупы в лесу, рука эта высохшая, теперь резня... ты же понимаешь, что всё связано!
- Назад! - прорычал Микаэль. - Ты к ней не прикоснешься!
Молниеносным движением Девенпорт перехватил руку с кинжалом, кулак его врезался в бок противника; нюрнбержец пошатнулся, но тут же ответил мощным ударом в скулу. Ещё секунда, и завязалась бы свалка, но...
- Опять всё холодное. И сколько раз тебе говорил, чтобы ты не брала овощей у этой проклятой Магды.
- Что за... - прохрипел Оливье. - Да отпусти ты меня!
Но Микаэль и сам уже отстранился от наёмника, хотя и продолжал стеречь каждый его жест уголком глаза.
Кристиан ахнул:
- Смотрите! Это же она!
Берта стояла, упершись лбом в стену - никто и не заметил, когда она встала из-за стола. Напряжённая, как струна, на кистях и голенях проступает каждая жилочка, каждый мускул, волосы свисают на лицо, и оттого голос, без того глухой, кажется неживым.
- Наверное, повторяет то... - начал было Микаэль, но послушник дёрнул его за рукав куртки, и воин закончил уже шёпотом: - что слышала в доме вечером.
Говорила девочка без всякого выражения, но каждый из собравшихся в хижине угадывал и того, чьи слова повторяла Берта, и эмоции, что они испытывали. Карл Мельсбах был явно недоволен своим последним ужином. Но и Эдит Мельсбах в долгу не оставалась.
- А это я и не у неё вовсе покупала, а у Толстой Хельги! И что тебе не нравится? Хорошая капуста, и всего по четверть геллера за кочан. Виданное ли дело, так дёшево капусту взять, даже и в сезон...
- Да она за такую дрянь тебе сама приплачивать должна!
- Не нравится, тогда сам на рынок и ходи! А ещё лучше- сам капусту сажай! Хоть прок будет, а то от купеческих дел твоих ровно никакого доходу!
- Что-о?!
- Что слышал! Все тебя обставили, даже Анхель, у которого в кошеле сроду ничего, кроме ветра, не было, и тот в нонешний год при выручке!
- А ты откуда знаешь, что он при деньгах? Путаешься с ним, курва?!
Берта издала горлом какой-то странный звук - больше всего это походило на то, как если бы кто-то резко поднялся из-за стола, с грохотом отодвинув лавку по дощатому полу.
- Была бы поумнее, может, и путалась бы!
- Ах, так?!
- Батюшка, не нужно!
- Прочь с дороги, щенок!
Опять грохот - наверное, отлетел в сторону Аксель, пытавшийся заступиться за мать.
- А ты подь сюда, тварь, я тебя проучу!
- Господи...- с жутким выдохом произнесла вдруг девочка, и скрюченные, словно когти, пальцы заскребли по стене. - Это ещё что такое?!
Берта обернулась, вжалась в стену, ударившись затылком о дерево, закатившиеся глаза жутко белели на веснушчатом лице.
- Нет! Не надо!
Чудовищный подсердечный вопль рвался из горла девочки - и хотя в нём также не было никаких эмоций, каждый каким-то образом понимал, сколько боли и ужаса испытывали в тот момент Мельсбахи.
- Пощадите! Пощади-и-и...
Вопль перешёл в клокотание, а потом сменился тупым хряском и хлюпаньем, заставлявшими вспомнить о бойне. Страшно захрипев, девочка начала оседать на пол. В лице её не было ни кровинки. Микаэль метнулся к ней, подхватил, уложил на стариковский топчан. Приложил ухо к груди.