Аннотация: В детстве случается то, что остается в памяти, влияя на человека всю его жизнь. Таким следом в моей жизни остался случай с принесенной домой в голодный 1947 год украденной картошки и реакцией на это моей мамы.
Отнеси, где взял
Не помню, чтобы я голодал в войну. Наверное, потому что рядом была мама. Война застала нашу семью в поселке Стаханово в Подмосковье, нынче город Жуковский. После ухода папы на фронт, нас у мамы осталось трое: восьмилетняя Нина, шестилетний я и двухлетняя Валя. Осенью сорок первого Валя заболела корью. Во время очередной бомбежки, когда мама была на принудительных работах, Нина успела увести меня в бомбоубежище, а Валя осталась дома одна. Вернувшись, мы застали ее мертвой. Проходили десятилетия, а я не переставал корить себя за то, что мы не взяли Валю с собой.
Я не представляю, как маме, с двухнедельным школьным образованием и не имевшей постоянной работы, удавалось содержать нас. Насколько я помню, она все время где-то подрабатывала, а дома она всегда сидела за швейной машинкой "Зингер". А однажды лютой зимой сорок первого года, возвращаясь поздно вечером домой, она в темноте наткнулась на лежавшую на дороге тяжелую картонную коробку. Чутье ей подсказало, что в коробке была не мина, и она принесла коробку домой. В ней оказалось печенье, слаще которого я ничего в жизни не ел. Оно прямо-таки таяло во рту. Помню, на нем были нарисованы не - то мишка, не - то птичка. Мама растянула печенье на как можно дольше.
Выжить во время войны помогло нам и то, что года полтора мы жили у дедушки в Бутурлиновке под Воронежем, где у него были огород и корова. К нему мама повезла Нину и меня, как только немцев отогнали от Москвы. Думаю, именно трудности с едой принудили ее к этому. Или то, что фронт от дедушки был сравнительно далеко, и он все время звал нас к себе. Скорее всего, и то и другое. Это сейчас, зная хронику битвы за Москву и Воронеж, я могу думать, что мама поступила не совсем разумно, увезя нас из Москвы, когда немцы уже были отброшены от нее, а за Варонеж битва только начиналась. Выходит, мы поехали навстречу немцам. В моей памяти отчетливо, как вчера, сохранилась бомбежка нашего поезда и как мы разбегались в открытое поле, брели пешком, тряслись на попутках, в Воронеже метались от состава к составу, опять нас бомбили. Немцев остановили в 24 километрах от Бутурлиновки у станции Таловая на следующий день после нашего приезда. С вершины погреба мы видели огненное зарево в той стороне. В доме дедушки стояли перед отправкой на фронт молодые лейтенанты, ухаживавшие за двумя моими юными тетями. Один из них уговаривал пятнадцатилетнюю Полину взять у него часы, она отказалась, а на следующий день к нам заскочил с перевязанной рукой его друг и сообщил ей, что ее лейтенанта убило во время налета немцев на станцию.
Бабушка приучила меня к молоку, я очень гордился, что внес свой вклад в ее прокорм, заработав однажды на зерновом складе несколько мешков шелухи, которую выгребал из-под крыльца, куда, кроме меня, никто не мог подлезть. Помню, она неприятно кусалась под рубашкой, забивалась в рот, нос, уши. А еще я сбивал в ступе молоко на масло, считая много раз до десяти. Дальше я, наверное, не знал. В школу я пошел там же в сорок третьем, но во втором классе учился дома в Жуковском, у меня сохранилась фотография нашего класса. Следующие два года я опять учился в Бутурлиновке, а в самый голодный сорок седьмой год в мае мы вернулись домой, получив письмо от соседки тети Грани, что в нашу комнату хотят кого-то вселить. Возвращаться надо было всем, чтобы показать, сколько нас осталось в живых, кроме Вали, и папы, убитого под Ленинградом. Комнату мы отстояли, правда, урезанную метра на три во время ремонта.
И вот тут произошло то, что я запомнил на всю жизнь.
Привезенных с собой продуктов нам хватило не надолго, так как работы у мамы по-прежнему не было, грибы и ягоды еще не появились, поля с картошкой были перекопаны до нас по несколько раз, есть стало совсем нечего.
И в это самое время, увидев меня возвращавшимся с картофельного поля с пустым ведром, сосед Борька тронул меня за плечо и шепнул:
- Я знаю, где есть картошка, что надо.
- Где?
Борька показал папиросой и глазами на длинный детсадовский склад рядом с нашими домами. Двери у него были со стороны леса, а с нашей лишь небольшие оконцами.
- Детсад открывают в июне. Вчера уже выгрузили две машины картошки вон в те два оконца. Ты один из нас сможешь пролезть в них. Пойдем, покажу, в какие.
Оконца были больше нашей форточки, в которую я не раз пролезал, когда захлопывалась дверь или терялся ключ.
- Вон в том оконце мы уже сдвинули петлю. Ты бы видел, какая картошка. Это тебе не гнилые огрызки после зимы, а во какие. - Сунув папиросу в рот, Борька растопырил пальцы. - Все лето будете жрать, не хочу. Давай подваливай сюда, как стемнеет. Никому не протрепись, понял?
Я кивнул, но спросил:
- А что я скажу маме, откуда?
- Она что, дура, чтобы спрашивать, откуда? Увидишь, как она обрадуется.
В обед, поднося ко рту ложку с мамалыгой, я представлял мятую, а лучше жареную картошку. А можно и просто в подгорелом мундире. Хотел пообещать Нине, но побоялся, мама услышит и пристанет, где да что.
Вечером я пришел к складу последним.
- А мешок, где? - спросил Володька. - Сам-то, куда будешь класть?
- За пазуху наложит, - подсказал Борька.
Он, как самый длинный, - ему уже было шестнадцать, он был на четыре года старше меня, Володька - на три, - подставил спину, Володька подсадил меня, я встал на Борькины плечи и без проблем пролез в оконце, сразу упершись руками в картошку.
Развернувшись, я взял из рук Борьки мешок. Наполнив его доверху, я не смог сдвинуть с места. Высыпав половину, я кое-как дотянул горловину мешка до Борьки, и мы еле-еле протолкнули мешок наружу, рассыпав картошку на землю.
У хитрого Володьки оказалась авоська, растянувшаяся до объема мешка. Но она вылезла легче, потому что сузилась до размера оконца.
Пока они подбирали картошку, я поспешно, боясь, что они уйдут, стал засовывать картошку за пазуху, но майка вылезала из трусов, а когда я попытался вылезти сам, почти вся картошка осталась внутри, и я вытащил всего штук пять. Борька оказался не жадным и набил мне полную пазуху, даже сунул за спину, а жмотистый Володька дал в руки лишь четыре картофелины. Хорошо еще, не сказал: "Потом вернешь".
Домой я заявился радостный и гордый.
- Во, ма, смотри, что я принес, - сказал я, вытянув майку из резинки трусов нал ведром, наполняя его наполовину картошкой.
Но вместо радости, мама строго спросила:
- Где взял?
- Там ее полно.
- Я спрашиваю, где взял? Кто тебе дал и за что?
Я молчал. Мама все поняла, пересыпала картошку в старую наволочку и приказала:
- Отнеси, где взял.
Я заплакал.
- Я не могу, я не достану.
Мама была непреклонна.
- Как сумел взять, так и вернешь.
Я и вправду не мог дотянуться до оконца. Отыскав в лесу сук, я втолкнул форточку во внутрь и побросал в нее по одной картофелине.
Домой я вернулся понурый и обиженный на маму: опять зубы на полку? А Борьку и Володьку не заставили вернуть картошку.
- Чтобы это было в первый и последний раз, - приказала мама, даже не спросив, отнес я или нет. Я ведь мог и спрятать где-нибудь. - Никогда не имей привычку воровать! Запомнил?
- Запомнил, - буркнул я.
Когда у нас совсем никакой еды не стало, мама с тетей Граней поехала в Беларусь менять одежду на продукты, оставив нам стакан пшенной крупы, что должно было хватить до ее возвращения дня через четыре. Но мы, не долго думая, решили тут же наварить каши. Я натаскал из леса сучьев, развел в печке огонь, Нина высыпала в самую большую кастрюлю весь стакан, и мы стали ждать, вдыхая аппетитный запах. Каша вдруг разом полезла вверх, мы стали засовывать ее обратно, куда там, она мгновенно облепила кастрюлю и плиту со всех сторон, Нина ухватила горячие ручки, сняла кастрюлю с плиты и тут же опрокинула ее вверх дном прямо на сучья.
Наскребли мы смешанной с корой и золой каши на четверть кастрюли, половину съели сразу, сплевывая шелуху. Остальное доели на следующий день, потом я слизывал кашу с сучьев, Нина попробовала, но ее сразу вырвало. Она почему-то не так хотела есть, как я. Наверное, потому, что была старше. А я даже не выходил гулять, а больше лежал, глядя в потолок и думая о еде. Перед глазами все время стояла вылезавшая из кастрюли каша. Если бы Нина ее не опрокинула, нам бы ее надолго хватило. Ноги сами меня поднимали и водили по комнате в поисках хоть какой-нибудь еды. Увидев на дне бутылки подсолнечное масло, я выпил его и захлебнулся в сухой жженой рвоте. Чтобы избавиться от горечи во рту, долго пил воду и вспоминал сладкую еду, в первую очередь найденное мамой печенье и мороженое, которое купила мне Полина в парке этой весной. Продавщица черпала его из бака и накладывала между круглыми вафлями. Оно стекало у меня по пальцам, и я облизывал их. А еще вспоминал, как когда-то что-то не доел или, напротив, переел, и недоеденное и перееденное сейчас еще как съел бы и не был голодным. Вспоминал бабушкины блины, которые я любил есть с молоком. Представлял, что привезет мама, может, даже испечет пироги с мясом. И, конечно, вспоминал картошку, которую вернул на склад, никто бы и не заметил, если бы не вернул. Может, тогда и мама не уехала бы.
Через четыре дня мама не приехала, а на пятый к нам пришла тетя Граня и принесла от мамы десять картошек, стакан муки и треть буханки хлеба. Сказала, что мама осталась еще дня на три, ее кто-то там попросил что-то сшить.
Мама приехала полупустая. Тетя Граня нам наврала. На самом деле у мамы в поезде украли мешок с продуктами, и она пошла по деревням с протянутой рукой. Колхозники еще не совсем пришли в себя от оккупации и подавали мало. Одна хозяйка попросила сшить ей платье, за что дала муки, картошки, кусок сливочного масла, буханку хлеба и банку варенья. Я видел, как мама благодарила тетю Граню и вернула стакан муки и десять картошек. Я обратил внимание, что мамина картошка была крупнее и муки больше, но мне было не жалко, потому что тетя Граня хорошая и пожалела нас.
Чувство голода я сохранил на всю жизнь. Я никогда не выбрасывал хлеб и был недоволен, когда другие делали это.
И всю жизнь я старался соблюдать привычку не воровать даже в бандитские девяностые годы, когда в моем распоряжении были солидные денежные и материальные ценности, которые я упорно по-прежнему считал народным достоянием и старался их сохранить от разграбления для государства, оказавшегося таким же бандитским. Жена до сих пор укоряет меня за то, что к старости я ничего не нажил, кроме нищенской пенсии, а мог бы жить припеваючи, как другие, кто был умнее меня. Но я себя в этом не упрекаю. Я был и остался плотью и кровью своего народа. Как моя мать. Я не предал ее и народ. И этим горжусь.