Ночь была холодной и беспросветной. И словно частичка этой ночи, отделившаяся от цельной массы, но не утратившая связь с ее мрачной первобытной силой, легко и бесшумно трусил по лесной тропинке Василий Петрович Козявкин, трусил, с удовольствием вдыхая ночные запахи, задорно помахивая хвостом и время от времени поглядывая в черноту неба - не появится ли там желтый блин луны, который можно будет приветствовать яростным воем...
Луна появилась, когда Козявкин выбежал из чащи на небольшую лесную полянку. Там, сгрудившись у кустов волчьих ягод, сидели его друзья. Кто-то чесал за ухом, кто-то пытался поймать клыками беспокойную блоху на брюхе, кто-то просто зевал, добавляя к букету лесных ароматов густую вонь нездорового желудка.
Появление в небе мутного желтого ока разогнало всеобщую скуку. Забыв про блох и прочие мелочи, все дружно задрали головы кверху и разразились какофоническим злобным воем.
Дрожь хищного возбуждения и нахлынувшей ненависти пробежала по телу Козявкина. В горле родился крик, свирепый вой, рвущийся наружу. Как всегда, в голове короткой вспышкой мелькнула мысль, что вой не принесет утешения и не вызовет никаких перемен, но чувство безысходности, рожденное этой мыслью, лишь усилило желание излить душу. И Козявкин ринулся к друзьям, чтобы вместе с ними всю ночь напролет истово, до хрипоты, на чем свет стоит материть луну - этот зримый символ незримого источника боли, тоски и ненависти.
Усевшись под кустом волчьих ягод, рядом с остальными, он набрал полные легкие воздуха и завыл. Но тут же осекся - потому что кто-то, печально вздохнув за его спиной, дал ему подзатыльник.
Козявкин клацнул клыками и обернулся.
На траве, молодая и красивая, как много лет назад, сидела его жена Рая - в ночной рубашке и с пультом дистанционного управления от телевизора 'Sharp' в руке.
- Всё воешь? - спросила Рая и снова дала ему подзатыльник не обремененной пультом рукой.
- Вою, - ответил Козявкин и смущенно почесал за ухом.
- Зачем?
- Как всегда - чтобы полегчало...
- Ну и как? Полегчало?
- Как всегда...
- Понятно, - Рая рассеянно пощелкала кнопочки на пульте, зевнула и вдруг, стремительно подавшись к Козявкину, впилась в него жарким взглядом. - А ведь ты человек, Вася!
- Конечно, человек. А кто же еще? - удивился Козявкин.
- И друзья твои - тоже люди.
- Ясное дело.
- Вот только на людей они не очень похожи, Вась. Разве у людей бывают хвосты или, к примеру, блохи на брюхе?.. Признайся, Козявкин, у тебя ведь тоже блохи на брюхе имеются? И хвост, посмотри, тоже есть... Противный такой, весь в репейнике... Ты бы его снял, что ли. А? Будь человеком, Вась, сними. А я его на помойку снесу - и забудем про него, словно никакого хвоста и не было.
- Да как же я его сниму-то? - испугался Козявкин. - Его нельзя снять...
- А ты сними, Вась! - Рая с мольбой протянула к нему руки, явно собираясь разреветься. - Пожалуйста! Ради меня... Ради меня, любимый, сделай это!
ПЕРВАЯ МАЛЕНЬКАЯ ГЛАВА
- Ради меня, любимый, сделай это! - выпучив глаза и молитвенно сложив руки, воскликнула появившаяся на экране телевизора пышногрудая латиноамериканская красавица.
- Ради тебя, любимая, я готов сделать всё что угодно! - патетически отозвался возникший рядом с ней мускулистый латиноамериканский красавец. - Но только не то, о чём ты сейчас меня просишь, потому что то, о чём ты сейчас меня просишь, невыполнимо - даже для меня, несмотря на то, что я так сильно люблю тебя и ради своей любви готов на всё, за исключением того, о чём ты сейчас меня просишь!..
Чуть слышно, но выразительно ругнувшись, Козявкин заткнул себе уши указательными пальцами и с минуту молча следил за беззвучно шевелящимися губами латиноамериканского красавца. Потом, с опаской покосившись на супругу, занимавшую соседние две трети кровати, он снова тихонько выругался, раскупорил уши и повернулся на бок.
После тяжелого рабочего дня, после сытного ужина и трёх рюмок водки, выпитых тайком от жены, Козявкину очень хотелось спать. Одним ухом он тесно прижался к подушке, другое накрыл одеялом, но назойливые голоса латиноамериканской парочки по-прежнему не давали ему уснуть.
Как и следовало ожидать, Рая проигнорировала и эту в высшей степени несуразную просьбу, и мотивировавший её жалкий аргумент, вследствие чего Козявкин, не решившийся, правда, настаивать на своём, осмелился, однако, ещё разок тихонько ругнуться, - предварительно спрятав голову под подушку. Там, под подушкой, он наконец обрёл вожделенные тишину и покой. Никакие посторонние звуки туда не проникали. Однако и воздух проникал туда в весьма ограниченном количестве, что очень скоро побудило Козявкина облегчить душу новым сочным ругательством.
- Да сколько ж можно ругаться, в конце-то концов! - потеряв терпение, возмущенно произнесла Рая и, не отыскав ладонью спрятанный под подушкой затылок супруга, изо всех сил ткнула Козявкина локтем в спину.
Не ожидавший экзекуции Козявкин снова невольно матюгнулся.
Рая густо побагровела.
- Ты это нарочно, Козявкин? Да?.. Ну, конечно, нарочно! Я же знаю: ты этой своей матерщиной бесконечной из дома меня выжить хочешь!..
- Да ну что ты, Рай! - вынырнул из-под подушки взволновавшийся Козявкин. - Что ты такое говоришь-то!
- А что я такое говорю? Правду говорю!
- Да никакая это не правда, а враньё натуральное!
- Враньё?.. А если враньё, тогда зачем ты, Козявкин, всё время материшься в моём присутствии? Ты же знаешь, что я этого терпеть не могу!
- Знаю... Да только как тут не матюгнуться, когда тебя вот так-то вот локтем - в спину...
- Да ну тебя! Можно подумать, ты материшься, только когда тебя 'вот так-то вот локтем - в спину'!
- Нет, не только, - признался Козявкин. - Но... я никогда не выражаюсь без причины.
- Да неужели!.. А минуту тому назад, под подушкой, ты по какой такой причине выражался, а?
- По той причине, что ты телик смотришь, когда я спать хочу.
- А ещё минутой раньше?
- По той же причине. А ещё потому, что у меня уши вянут от той галиматьи, которую несут все эти твои Ху... Хуаны, Хуаниты, доны Педры и так далее...
- Это они-то галиматью несут? - оскорбилась Рая. - Кто бы говорил-то, а!.. Тоже мне, ценитель нашёлся! Много ты понимаешь - с образованием в восемь классов и незаконченным ПТУ! Сколько ты книг за свою жизнь прочитал, а, умник? Две? Или только полторы, включая 'Колобка'?.. Сам двух слов связать не можешь, а туда же - 'галиматью несут'!.. - Рае очень хотелось сказать что-нибудь в защиту своих телелюбимцев, но на ум ничего подходящего не приходило, и в конце концов ей пришлось ограничиться указанием на наиболее очевидное их достоинство:
- Во всяком случае, - изрекла она, сверля Козявкина ядовитым взглядом, - они не матерятся через каждые две минуты, как ты!.. И вообще не матерятся!
- Конечно, они не матерятся! - согласился Козявкин. - А с чего им материться? Они вон как живут - лучше, чем наши боссы на курортах: захотят - деликатесами полакомятся, захотят - мартини хлебнут, захотят - спать завалятся среди бела дня, мартини с деликатесом переваривать... Им на работе в душу не гадят, в троллейбусах на ноги не наступают, в магазинах не обвешивают, во дворе вечерами морду не бьют... Живут по-людски - по-людски и говорят. А у меня жизнь - собачья, потому и лаю...
- Можно подумать, у меня жизнь лучше! - возразила Рая. - Однако я за свои тридцать три года ни одного похабного слова не произнесла!
- Ты, Рай, - героическая женщина. Я тебя за это и уважаю, - с чувством выговорил Козявкин. - У тебя дар особенный есть. Ты умеешь, когда тебя облают, посмотреть эдак величественно, гордо... убийственно, - так, что и слов уже никаких не нужно: от одного взгляда душа киснет... А я смотреть не умею. Приходится словами...
От такого панегирика в свою честь Рая моментально растаяла.
- Ладно, Вась, - сказала она уже совершенно спокойно и миролюбиво, даже ласково. - Я понимаю, нелегко тебе за речью своей следить, от слов поганых воздерживаться - на работе, во дворе с мужиками... Но уж дома-то, по крайней мере, можно не выражаться? А?
- Дома можно, - охотно согласился Козявкин. - И я пытаюсь, Рай. Честное слово, пытаюсь... Только не выходит почему-то ни хр... ничего, то есть, не выходит, Рай. Я пытаюсь - а оно не выходит!.. Сам не знаю, в чём тут дело... Привычка, что ли?..
У Козявкина был такой покаянный вид, что Рае стало его жаль. Как всякая женщина, она невольно проникалась чувством глубокой и самой искренней жалости к мужу всякий раз, когда причиной его страданий было осознание своей вины перед ней. И как всякая женщина, она в эти минуты всегда неожиданно вспоминала о том, что может легко его утешить - по-женски... Правда, внезапной этой реминисценции далеко не всегда сопутствовало желание, - несмотря на искреннюю жалость и слабую пульсацию ещё подающей признаки жизни любви... Но на этот раз оно ему сопутствовало.
Рая взглянула на экран. Захватывающий момент: Диего собирается наконец сделать Хулии предложение. Сделает - или снова сбежит к Милене, как в семьдесят седьмой серии?..
- Не так уж это и важно, - героически изрекла Рая.
'К тому же, завтра я обо всём смогу узнать от Светки или Наташки', - подумала она и решительно надавила на кнопку пульта.
Экран погас. Диего, прерванный на полуслове, вместе с Хулией растворился во мраке...
В комнате стало темно и тихо. И отчего-то уютно...
Рая шумно вздохнула.
Козявкин, ошарашенный тем, что Диего заткнули рот, а ещё более - вселяющим надежду вздохом жены, тупо смотрел в темноту...
- Иди ко мне... - позвал его знакомый, и в то же время незнакомый голос - с почти забытой, ласкающей слух ноткой сладострастия.
'Вот это да!' - изумился Козявкин. Давно уже не слышавший этого сладкого зова, он откликнулся на него с быстротою молнии - и в темноте случайно стукнулся лбом о ночник.
Словесная реакция воспоследовала незамедлительно.
Не успевший вовремя прикусить язык, мучимый стыдом и раскаянием, Козявкин жалобно пролепетал:
- Извини... Привычка...
И, вздохнув, улёгся на своё место.
Раи в темноте не было видно, но Козявкин ясно представлял себе, как она сидит, прислонившись спиной к спинке кровати, скрестив на груди руки и мрачно глядя во мрак из-под нахмуренных бровей. Козявкин ругал себя последними словами (мысленно, разумеется!), ещё более хлёсткие определения давал предательскому ночнику, грозился (тоже мысленно) завтра же швырнуть его с балкона на асфальт, - но на душе легче не становилось. На душе было горько и тоскливо - от сознания того, что долгожданное 'иди ко мне' вновь уже не прозвучит...
- Козявкин... - прервала напряженное молчание Рая - и тотчас осеклась, смутившись чрезмерной суровостью своего голоса.
Несколько мгновений спустя она произнесла - уже значительно мягче:
- Вась... Скажи честно, положа руку на сердце... - ты меня любишь?
- Люблю, - ответил Козявкин и, помолчав, более твёрдо повторил: - Люблю.
- Правда - любишь? По-настоящему?
- По-настоящему... А что?
- Ничего... Просто, если ты меня действительно любишь - по-настоящему, то ты, наверное, мог бы постараться... кое-что для меня сделать... А?
- Что сделать? - спросил Козявкин встревоженно.
Рая рассмеялась:
- Да ты не бойся!.. Я не собираюсь просить тебя купить мне норковую шубу или свозить нас с Мишкой летом в Ялту! Я... хотела попросить тебя о другом...
- О чём?
Козявкин встревожился не на шутку: подобный разговор явно не предвещал ничего хорошего. Он приподнялся на локте, включил ночник и пристально посмотрел жене в глаза. Рая деланно улыбнулась, отвела взгляд - и выключила ночник.
- Послушай, Вась, - зашептала она в темноте, взяв мужа за руку и поглаживая её с подозрительной нежностью. - Я вот что хотела сказать... Только ты не перебивай меня сразу, не возражай, пока не закончу... Ладно, Васенька?
Волнение Козявкина усилилось: Васенькой его не называли уже года полтора - примерно столько времени прошло с тех пор, как он однажды совершенно неожиданно купил Рае с зарплаты букет гвоздичек...
- Так вот, - продолжала Рая. - Я что подумала, Васенька... Вот, предположим, - просто предположим! - что ты перестал материться... То есть совсем перестал... Что тогда было бы? А?.. Ты только подумай, Вась!.. Ведь, если разобраться, то все наши с тобой ссоры, взаимные обиды, недовольства, злоба, - всё, что нам мешает жить душа в душу, - это из-за сквернословия твоего. Да-да, только из-за него!.. Так-то ты - мужик что надо: и красивый, и заботливый, и голова на плечах есть, и руки из нужного места растут... Одна беда - ругаешься, как сапожник. А я этого не переношу. И мама моя - тоже. И твоей маме это совсем не нравится. И Мишка иногда слышит - запоминает, потом в детском саду нас с тобой позорит, воспитателей шокирует... Ну как, скажи, мне после этого на тебя не обижаться? - Рая неожиданно умолкла, крепко стиснула руку Козявкина и после короткой напряженной паузы продолжала: - А вот если бы ты не ругался, если бы речь твоя была, как... у Диего, к примеру, или как у Луиса-Альберто, - культурная, изысканная, интеллигентная, - что тогда было бы, а, Вась?.. Да всё было бы по-другому! Всё!.. Ты только представь себе, Васенька: я всегда была бы с тобой ласкова и приветлива, мама моя перестала бы называть тебя неотёсанной деревенщиной и похабником и подсыпать тебе соль в кофе... А твоя мама как обрадовалась бы!.. Ты помнишь, Вась, как она огорчилась, когда ты у неё дома случайно разбил вазу? Она ведь тогда вовсе не из-за вазы огорчилась, а из-за тех слов, которые ты выкрикнул, когда ваза упала, и из-за того, что Мишка потом весь день эти слова повторял... А помнишь ещё - когда мы вместе с твоей мамой на электричку опоздали и ты на весь вокзал такими словами выражался, что тебя чуть в милицию не забрали?.. Твоя мама тогда всю ночь не спала - на кухне сидела, плакала... Помнишь?
- Помню...
- А теперь представь, как твоей маме было бы приятно, если бы ты разбил вазу - и не выругался, и если бы не кричал вслед электричке тех слов поганых!.. Представил?
- Представил...
- Ну, и как? Разве не здорово?
- Здорово.
- Вот видишь!.. А теперь представь себе вот что: ты приходишь домой с работы - уставший, злой, после того как на тебя мастер или клиент накричал, - приходишь... и не ругаешься! Представил?
- Ну.
- Представляй дальше: ты не ругаешься, молча садишься за стол и ужинаешь. И даже если на столе вместо колбасы - колбасный сыр, а вместо нормального, съедобного масла - 'Рама', ты не ругаешься, а молча ешь, просто ешь - и не ругаешься... Представил?
- Представил.
- Ну, и что дальше происходит?
- Не знаю... А что происходит дальше?
- А вот что: я тебе нежно улыбаюсь, называю тебя Васенькой и котиком, разрешаю тебе выпить рюмочку-другую, а после ужина укладываю Мишку - и зову тебя... к себе...
- Серьёзно, что ли? - Козявкин снова включил ночник и с недоверием заглянул жене в глаза.
Рая выключила ночник и ответила, почему-то - шепотом:
- Конечно, серьёзно. Ведь если б ты не матерился почём зря, я, может быть, каждый вечер тебя к себе звала.
Козявкин задумался: над такими словами стоило задуматься!
Рая между тем продолжала:
- А теперь представь себе другую картину: воскресенье, мы, как обычно, едем к моей маме, приезжаем, она, как обычно, целует меня и спрашивает: 'А поганца этого ты зачем с собой привезла?', - а ты молчишь, никак на это не реагируешь. Или реагируешь, но не так, как обычно. Как-нибудь без сквернословия... Мама удивляется: 'Что это с тобой, Козявкин? Голос сорвал? Или не проснулся ещё?' А ты ей - спокойно так, миролюбиво - говоришь в ответ: 'Татьяна Григорьевна, пойдёмте чай пить!' Она падает на стул, пучит глаза, глотает воздух... А потом обнимает тебя, целует и кричит радостно: 'Неужели наш Козявкин человеком стал!' И ведёт тебя в гостиную, усаживает в кресло, наливает тебе чаю или кофе - с сахаром, без соли, - называет тебя исключительно Василием Петровичем, или даже сыном, а потом - не грубо как-нибудь, не с презрением, а уважительно произносит: 'Василий Петрович, сынок, не мог бы ты посмотреть, чего это у меня кран в ванной течёт и бачок в сортире бурлит постоянно?'... Представляешь, Вась?
- Представляю... с трудом, правда...
- Ну, и как? Нравится тебе представлять такое?
- Нравится, конечно... Но ещё больше мне нравится представлять, как ты меня к себе зовёшь каждый вечер...
- Значит, тебе хотелось бы, чтобы твоя мама никогда не плакала по ночам на кухне, не огорчалась и гордилась тобой, а моя - называла тебя по имени-отчеству или сыном и угощала сладким чаем с тортом? Хотелось бы, а, Вась?
- Что за вопрос! Конечно, хотелось бы... И этого всего хотелось бы, и чтобы ты меня каждый вечер к себе звала...
- А что нужно сделать для того, чтобы твои желания осуществились?
- Перестать ругаться дома.
- Верно!.. Но ты не сможешь перестать ругаться дома, если будешь продолжать ругаться в других местах. То одно, то другое поганое словечко всё равно будут проскакивать... А значит, что надо сделать?
Козявкин не ответил. Он понял, к чему клонится дело, и сразу приуныл.
Рая ответила за него:
- Ты должен прекратить ругаться вообще. И дома, и на работе, и во дворе с мужиками, и в троллейбусах, и на вокзале - везде! Только так ты сможешь избавиться от своей гадкой привычки... Это, конечно, нелегко. Но подумай о том, какая у нас с тобой жизнь начнётся, если ты перестанешь материться! Разве не стоит эта жизнь того, чтобы ради неё пойти на небольшую жертву?
Козявкин молчал. Его рука в Раиной ладошке обмякла и похолодела.
Рая поняла: если дать ему поразмыслить ещё несколько минут, бой можно будет считать проигранным. Оставалась последняя надежда - стремительной атакой сломить сопротивление противника и через заманчивые посулы добиться немедленной капитуляции.
Одной рукой она крепко стиснула его руку, другой плавно провела по его груди - и вдруг прильнула к Козявкину всем телом.
- Васенька, котик мой! - зашептала она, лаская горячим дыханием супругово ухо. - Пообещай мне, что не будешь выражаться хотя бы две недели - для пробы! Только две недели побудь культурным человеком, а, Вась!
Тепло Раиного тела, её жаркое дыхание, уверенность в пылком выражении благодарности за согласие сделали своё дело: Козявкин заколебался. Но давать слово всё же не спешил - потому что как никто другой умел держать его. Рая знала об этом - и твёрдо решила не отступать, пока не добьётся своего.
- Васенька, знаешь, как я тебя любить буду, если ты перестанешь материться! Ни в одном фильме не увидишь!.. А какие буду готовить тебе обеды!.. Помнишь, три года тому назад я на твой день рождения пирог испекла, - он тебе так понравился... Каждый день печь буду! И водку за ужином - сама тебе буду наливать, честное слово!.. А если на работе задержишься или напьёшься с кем, - слова тебе не скажу... и всё равно к себе позову!..
От волнения Козявкина даже в пот бросило. Он судорожно сглотнул, открыл рот...и ничего не сказал. Скрипнул зубами и зажмурился.
Рая медленно убрала с него свои руки, отстранилась и тихо вздохнула.
На несколько минут в спальне воцарилась полная тишина.
Потом Рая вдруг порывисто приподнялась на локте, включила ночник и блеснула на Козявкина влажными от слёз глазами.
- Вась, ты меня любишь? - спросила она с отчаянием.
Козявкин тоже приподнялся на локте, грустно посмотрел на неё, шепнул:
- Люблю.
Потом неловко чмокнул её в солёную щёку, выключил ночник и, опустив голову на подушку, твёрдо произнёс:
- Обещаю.
ВТОРАЯ МАЛЕНЬКАЯ ГЛАВА
В семь часов утра зазвенел будильник. Не открывая глаз, Козявкин стал шарить рукой по тумбочке. Но будильник стоял далеко, и рука до него не дотягивалась. Трезвон продолжался.
- Да заткнись ты, с-с!..
Обеими руками Козявкин зажал себе рот, и остаток непечатного слова был таким образом вовремя и благополучно проглочен.
- Фух! - с облегчением выдохнул Козявкин и торжествующе посмотрел на пробудившуюся Раю. - Пока получается!
Он выключил будильник и в прекрасном настроении - оттого, что совершил этот своего рода подвиг, отправился на кухню ставить чайник.
Спички, забытые с вечера на подоконнике, под открытой форточкой, отсырели и ни в какую не желали загораться. Перечиркав с полтора десятка, Козявкин раздраженно швырнул коробок на стол.
- Да что б тя, на!..
Продолжение и на этот раз было проглочено вовремя.
- Рай! - прокричал сияющий Козявкин, отыскивая на холодильнике зажигалку. - Я не ругнулся!
- Молодец! - отозвалась Рая из ванной.
Найдя зажигалку и поставив, наконец, чайник, Козявкин, пританцовывая (от радости, что ему удалось дважды устоять против искушения нарушить клятву), переместился из кухни в туалет. Там, несколько минут спустя, он дёрнул за шнурок бачка. Шнурок оторвался.
- Б-б... то бишь жалость какая, - поправился Козявкин (снова вовремя) и положил шнурок на полочку. - Цепочку надо бы приобрести, стальную. А то шнурки эти...
Не имея возможности закончить фразу обычным образом и с непривычки не найдя слов, чтобы закончить её как-либо иначе, Козявкин решил не заканчивать её вовсе и, махнув рукой, отправился в ванную. В ванной он наступил босой ногой на лужицу, по небрежности оставленную Раей на кафельном полу, поскользнулся, разумеется - и, разумеется, упал. Судьба, как нарочно, с самого утра прилагала все усилия для того, чтобы Козявкин не сдержал данного им слова. Но Козявкин судьбе показал кукиш.
- Ой! - вот и всё, что он сказал, грохнувшись на кафель.
- Эх! - вот и всё, что он сказал, поднявшись.
Правда, выйдя из ванной, добавил, обращаясь к супруге:
- Умываться аккуратней бы надо... А то - скользко... Убиться можно.
Завтрак и несложная процедура переодевания прошли без происшествий. Стойкость Козявкина испытаниям не подвергалась. Тем не менее Рая наградила его благодарным взглядом, трижды назвала его Васенькой, четырежды - котиком, а выходя из квартиры, нежно ему улыбнулась и вместо щеки, как это бывало раньше (и то - изредка), подставила для поцелуя губы.
Попрощавшись с женой, Козявкин, у которого оставалось в запасе ещё минут пятнадцать, вышел на балкон покурить. Внизу, во дворе, всё было по-старому: три засохших тополя без единого листочка, редкие клумбы, больше напоминающие гигантские пепельницы, поскольку ничего, кроме окурков, в них давно уже не росло; густо усыпанная всевозможным мусором детская площадка, ржавые качели без сиденья, заблеванная карусель; мусорный контейнер, наполнившийся доверху ещё недели три тому назад и потому окруженный пёстрыми пирамидами отбросов; чуть поодаль - столб с доской объявлений, на нём - одинокая, разрисованная ребятнёй бумажка; надписи не видно, но Козявкин, который сам по просьбе мастера наклеил эту бумажку, знал, что написано на ней следующее: 'ЖЭУ ? 11 срочно требуются дворники! Выходные дни и квартальные премии гарантируются!' Знал он и о том, что под этой надписью на бумажке недавно появилась другая - выведенная жирными ярко-красными буквами: 'Круглосуточная уборка дерьма, отсутствие инвентаря, мастер-кровопийца и лишение премии ни за что и регулярно тоже гарантируются!'
- Мир не меняется, - вслух констатировал Козявкин, облокотившись на балконные перила и печально обозревая окрестности. - Только мне предстоит измениться...
Внизу хлопнула дверь, по ступенькам крыльца зацокали женские каблучки. Козявкин машинально подался вперёд и наклонил голову - обычная мужская реакция...
В тот же миг на затылок ему капнуло что-то подозрительное.
Козявкин глянул вверх. На козырьке соседского балкона сидел и, как ему показалось, насмешливо смотрел на него толстый сизый голубь.
- Х-х-х... хорошенькое дельце! - сквозь зубы процедил Козявкин и, швырнув вниз окурок, отправился в ванную.
В ванной его встретило злорадное гудение только что опустевших труб. Воды не было...
Судьба старалась вовсю. Но Козявкин вновь показал ей кукиш - утёр затылок тряпочкой, скрипнул зубами и ничего не сказал.
И в прихожей, стукнувшись головой о вешалку, он тоже ничего не сказал - только шумно втянул ноздрями воздух и с размаху хватил вешалку кулаком.
Вешалка, жалобно крякнув, рухнула на пол.
- Х-х-х... - прошипел Козявкин. И умолк - сдержался. Показал судьбе ещё один кукиш...
Минуту спустя он вышел на лестницу. Там его поджидал такой соблазн, против которого мог устоять разве только немой - или невинное дитя с ограниченным словарным запасом. В роли змия-искусителя выступила семидесятипятилетняя соседка Козявкина, старая хрычовка Фёкла Панасовна, которой больше делать нечего было, кроме как мусор выносить в половине восьмого утра.
- А! - накинулась Фёкла Панасовна на Козявкина, как только тот появился из-за двери. - Попался, голубчик! Стервец окаянный! Подлюга пропойная!.. Когда мне бачок менять будешь, а, сволочь? Времени у него, видишь ли, нету! Как водку жрать со мразью всякой, так у него время есть - сколько хошь! Как Тамарке или Фроське, курвам энтим, подстилкам вонючим, мойку поставить али прокладки налепить, - так всегда пожалуйста, тоже время есть! А как мне бачок заменить, так всё - кончилося время, нету!.. А ну, пьянь болотная, гнида недодавленная, дуй в хату за инструментом! Сей же час мне бачок замени, засранец! Не то в контору твою напишу - такого напишу, что...
И т.д.
Козявкин стоял и слушал Фёклу Панасовну, жадно, как рыба на берегу, хватая ртом воздух и тараща глаза так, что не вываливались они, наверное, только благодаря синюшным мешкам под ними - плодам многолетнего пьянства и запущенного пиелонефрита. Целые эшелоны соответствующих случаю слов и выражений проносились в его мозгу, подкатывали к горлу, рвались наружу с яростью бурной реки, обрушивающейся на плотину, - но плотина, воздвигнутая в горле Козявкина его словом мужчины, была непробиваема. Он выдержал. Не поддался искушению. Не нарушил клятву... И после нескольких минут тщательного просеивания лексикона деревянным голосом произнёс:
- Сделайте... заявку... Заменю.
Фёкла Панасовна, в тот момент изрыгавшая на него очередной поток угроз и ругательств, осеклась на середине какой-то непристойности и застыла с распахнутым настежь двузубым ртом и остекленевшими круглыми глазами, словно некая безобразная кукла из коллекции бракованных игрушек.
А Козявкин тем временем выкашлял весь свой гнев в кулак, запер дверь и зашагал вниз по лестнице.
- Мать моя... - без всякого выражения произнесла ему вслед Фёкла Панасовна и, забыв мусорное ведро на ступеньке, медленно - как космонавт при сильных перегрузках - заковыляла к своей двери.
ТРЕТЬЯ МАЛЕНЬКАЯ ГЛАВА
Выйдя из подъезда, Козявкин тотчас же вступил в пахучий крендель, оставленный на крыльце соседским бульдогом Харрисом. Харрис пасся тут же, неподалеку, под присмотром своего хозяина Гоги. Гога и Харрис встречу Козявкинского башмака с кренделем пронаблюдали. Харрис остался к зрелищу равнодушен. Гога с некоторым беспокойством ожидал реакции и заранее подготавливал ответную реплику: 'Чего орёшь, сволочь? Это не Харрис! Это Киллер Рублевского из тринадцатой!'
- С-с-с... скверно, б-б-б... брат, - справился с собой стойкий Козявкин. - Нех-х-хорошо... В травку надо.
- Извини, - растерянно произнёс Гога и ещё более растерялся, когда услышал и осознал, какое слово только что произнёс. Но слово, видимо, ему понравилось, потому что спустя несколько мгновений он его повторил:
- Извини, - и добавил: - Не нарочно ж.
- Ладно, - махнул рукой Козявкин, тоже порядком удивлённый, и, немного потоптав травку на газоне, помчался в контору.
...В конторе, как всегда в это время суток, царила атмосфера всеобщей рабочей оживленности и взаимного дружеского расположения.
- Козявкин, с...й потрох, ..., ..., * что б тебе..., ..., гад! - радостно приветствовал Козявкина его мастер - Семён Нарывчук. - Где тебя ... носят, ...?! Пять минут девятого! На часы чем смотришь, когда на работу собираешься, - ...ой, что ли? Ещё одно опоздание - премии лишу, ...! В отпуск зимой отправлю - года через три! Ты меня понял, ...?
* Подобные лексические единицы даже в наши дни и даже в предельно сокращенном виде воспроизводить неловко. Кроме того, любой русский человек, я думаю, без особого труда сумеет их домыслить. А если не сумеет... - что ж, это только сделает ему честь!
Насупленные брови Нарывчука медленно разъехались в разные стороны, потом так же медленно поползли вверх, маленькие круглые глазки под ними растерянно заморгали.
- Что ты сказал, ...? Повтори.
Козявкин повторил:
- Понял.
- И всё, что ли?.. Больше ты ничего не говорил?
- Больше ничего, - вздохнул Козявкин.
- Почему? - Нарывчук вернул брови на место и густо побагровел. - Ты, значит, со мной разговаривать не хочешь, да, ..., ... моржовый? Да, сволочь, ... фаршированная?.. Ну ладно,...! Я тебе, ... молчаливый, устрою сейчас сладкую жизнь! Хрен ты у меня на участок поедешь - с Кузьмой по...чишь* на Красноармейскую, заплаты лепить! Там уже с полчаса дерьмо как из брандспойта х...т**! До ночи плескаться будете, ...ки ...ые***! Понял?!
Козявкин ничего не ответил, и это весьма озадачило Нарывчука: оставить без ответа десяток оскорблений и никак не отреагировать на приятную перспективу весь день латать канализационные трубы - это было отнюдь не в духе того Козявкина, которого Нарывчук знал уже почти восемь лет.
- Козявкин, б...! Ты чего, на ..., молчишь, а? - с тревогой спросил мастер.
- А чего... зря болтать? - буркнул в ответ Козявкин.
Краска стыда заливала его лицо. Впервые за восемь лет он ничего не мог ответить на ругань мастера. Это было нестерпимо!
- Да ты красный весь, Козява! - ахнул Нарывчук и прилепился ладонью к Козявкинскому лбу. - Температура, ... твою мать!.. Что б я, на ..., сдох, - температура!
- Да нет у меня никакой температуры! - оттолкнул его руку Козявкин. - Всё нормально...
- Как - нету, когда есть! Я же чую!.. Мигом - в поликлинику!
- Да здоров я!
- А я говорю - болен!.. Марш в поликлинику, живо!
Козявкин скрипнул зубами, раздраженно сплюнул и полез в карман за папиросами.
- Не пойду, - сказал он.
- Почему?
От растерянности Нарывчук вдруг перешел на незнакомый, мягкий и даже участливый тон.
- Здоров, - объяснил Козявкин лаконично.
Нарывчук задумчиво поскрёб пальцем переносицу.
- А дело-то, кажись, серьёзное, - произнёс он, с беспокойством заглядывая Козявкину в глаза. - Ты, я гляжу, совсем плохой, Козява... Может, дома чего?
- Да нет...
- С женой, что ли, по...ся*?.. Понимаю, брат... Сочувствую...
- Да нет же! - Козявкин готов был заплакать. - У меня... всё в порядке!
- Ладно, ладно, Козява! Я тебя понимаю. Прекрасно понимаю! Не надо ничего объяснять. Будем считать - проехали... Только вот что. Ты сейчас, Козява, иди распишись, сдай Лёхе ключ от подсобки - и шуруй домой. Понял?.. Отдохни денёк. Развейся. Телик посмотри, подрыхни... Самогончику хряпни... Деньги ж у тебя есть? А то в долг дать могу... Я ж понимаю, я всё понимаю, Козява!.. И завтра с душком припрёшься - ничего. Я - сквозь пальцы... Я ж понимаю... Не человек, что ли?.. Сам не раз... того... Ну, в общем, иди. Иди, Козява! Отдыхай!
И Нарывчук, на прощание похлопав Козявкина по плечу, ринулся в противоположный угол, где в ожидании традиционной словесной бури толпились слесаря. Мгновение спустя его неперекрываемый бас уже вовсю изрыгал проклятия, угрозы, оскорбления, упрёки, приказы, маловразумительные наставления, - и всё это вперемешку с самым отборным, одним мастерам ЖЭУ известным матом.
А Козявкин, с минуту растерянно потоптавшись в дверях, пожал плечами, втиснул не прикуренную папиросу обратно в пачку, грустно сморконулся - и пошёл домой.
ЧЕТВЕРТАЯ МАЛЕНЬКАЯ ГЛАВА
По пути он заглянул в собес - узнать, не ожидается ли выплата детских пособий за прошлый год.*
- Да вы с ума, что ль, все поспятили! - с места в карьер взбесилась тётенька за окошком. - Прут и прут - как стадо баранов, ей-богу! Им объясняешь, - а они прут! С ними по-хорошему - прут! По-плохому - всё равно прут!.. Месяц же назад ещё говорила ему: 'Денег пока нет. Зайдите попозже', - а он прёт! Русским же языком - не китайским, не японским, блин, и не марсианским! - русским ему языком говорила, а он - прёт! Прёт, и всё тут!..
И т.д.
Стоя под этим словесным ливнем, Козявкин изо всех сил напрягал память, пытаясь найти там хоть какие-нибудь эвфемизмы для приходивших на ум ответных (малопристойных) слов и выражений, - но тщетно: никаких эвфемизмов в памяти не обнаружилось.
- Из-звините, - вот и всё, что сумел выдавить из себя посеревший от горя Козявкин.
И повернулся уходить.
Тётенька тотчас умолкла, уставилась немигающими глазами на его спину, - словно увидела там, к примеру, ангельские крылышки или Карлсоновский пропеллер, - и моргнула только тогда, когда Козявкин взялся уже за ручку двери.
- Эй, мужчина! - окликнула его тётенька негромко, извиняющимся тоном. - Вы бы, что ль, телефончик взяли, а? Чего зря ходить-то?.. Давайте, я вам запишу.
Она вручила ему клочок бумаги с 'телефончиком', и он покинул собес, будучи не менее изумлён участливостью тётеньки, чем она - его беспрецедентной вежливостью.