Добро, которое делают мертвому - истинно и бескорыстно. Мертвый не может отблагодарить ни тех, кто омывал его тело, ни тех, кто организовывал похороны, ни тех, кто читал над могилой слова поминальной молитвы. А уж если у покойного не оказалось ни друзей, ни родственников, то вся ответственность за его проводы в мир иной ложится на 'Хевра Кадиша', погребальное братство. Такие покойники вызывают у меня трепет, как будто за отсутствием скорбящих сам Всевышний лично следит за обрядом погребения. Чаще всего ими оказываются бедняки, странствующие из местечка в местечко в поисках заработка или подаяния. Но иногда... Да, иногда случается другое, из ряда вон выходящее, переворачивающее общину с ног на голову, когда смерть чужака становится делом чести даже для стороннего наблюдателя.
Осень в тот год выдалась сырая и хмурая. Облака, похожие на застиранные простыни, сбивались в стаи над сутулыми домами и брызгали в окна холодной водой. Праздничный месяц Тишрей подходил к концу, остались позади и пляски на Симхат-Тойре, и новогодний медовый леках, и трубный глас Судного Дня. Жизнь возвращалась в свою колею, и колея эта доверху была наполнена дождевой водой. На незнакомца поначалу никто не обратил внимания - рынок место людное, даже в таком городишке, как наш. Мало ли людей, шныряющих по улицам в солдатской форме и расплачивающихся за махорку старыми николаевскими деньгами? Новые тогда только-только начали в обиход вводить. Но этот спросил у бакалейщика, как пройти в синагогу.
- Зачем служивому человеку синагога, когда в трактире у Мойшеле подают отличный и совсем недорогой ужин? - дружелюбно улыбнулся бакалейщик, приходившийся трактирщику Мойшеле племянником.
Бакалейщик переглянулся с женой. Та застыла над прилавком с тряпкой в руках, громко шмыгнула носом и пожала плечами.
- Видите ли, милый человек, - задумчиво протянул бакалейщик, почесывая бороду, - опоздали вы на 'коль нидрей', недели эдак на две... Да и зачем вам День Искупления? У вас что, своих постов не хватает? Давайте я вам лучше сахару отвешу? Настоящий первосортный рафинад...
Но незнакомец уже скрылся за дверью.
Потом бакалейщик скажет, что сразу признал в покупателе еврея, а вопросы задавал исключительно из торгового интереса, но это уже будет не важно.
***
Молитвенный дом он, видимо, нашёл сам - от рынка до него по прямой.
Время вечерней молитвы ещё не подошло, и синагога пустовала, если не считать нескольких стариков, обсуждающих за столом талмудический трактат, да служку Шлеймила. Шлеймил с усердием подметал пол, прислушиваясь к словам Учения, смысл которых ускользал от него словно вода сквозь решето. Шлеймил заслуживает отдельного внимания, ибо в нашей истории он представляется одной из главных фигур.
Наверно в каждом местечке есть свой 'Шлеймил', имя которого служит для обозначения разных степеней наивности - шутливых и не очень. Когда сомневаются в правдивости сказанного, говорят: 'расскажи это Шлеймелу' или 'это тебе Шлеймил рассказал?'
Когда Шлеймилу выпадала редкая честь быть вызванным к свитку Торы, то звали его Шлойме бен Борух, но все прихожане от мала до велика обращались к нему не иначе как 'Шлеймил'. Он не обижался. Много лет назад Шлеймил работал водовозом, но повредил ногу и с тех пор хромал. Трудиться как прежде он не мог, и тогдашний ребе нанял его служкой в синагогу - двор мести, светильники чистить, переплетать потрепанные молитвенники. Вместо тогдашнего ребе общиной теперь руководил его сын - Реб Довид перед которым Шлеймил благоговел также, как перед его отцом. Всей своей душой Шлеймил стремился постичь многовековую еврейскую мудрость, передаваемую из поколения в поколение. Из года в год пытался понять, о чём толкуют учёные прихожане, садился за стол, брал в руки книгу, но святые буквы сливались в причудливые формы, созерцание которых вгоняло Шлеймила в сон. Смирившись с отсутствием способностей к Учению, Шлеймил решил найти для себя иной способ приобщения к святости.
Есть древняя легенда о тридцати шести скрытых праведниках, на которых держится мир. Праведники эти ничем не отличаются от обычных людей. Иногда в обличьи нищих они странствуют от штетла к штетлу, совершая таким образом 'галут' - изгнание, искупающее грехи поколения. Получить благословение такого светоча - большая удача.
Шлеймил в каждом пришлом человеке пытался разглядеть скрытого знатока Торы, ученого каббалиста или великого раввина, инкогнито путешествующего по окраинам Российской Империи. Он приводил домой забредших в штетл оборванцев, топил для них баню, делил с ними свой скудный ужин и прислушивался - не обронит ли где гость искру святой мудрости. Хайка, жена Шлеймила, усталая женщина с красными от мытья посуды руками, в скрытых праведников не верила, а благословением считала то, что 'святые' гости мужа из дому пока ничего не украли. Да и красть там было нечего.
Когда человек в поношенной солдатской шинели и стоптанных сапогах появился на пороге штибла, солнце блеснуло из-за туч, да так ярко, что Шлеймил зажмурился и уронил метлу. Потом он скажет, что ощутил озарение, знак свыше, но ему, конечно же, никто не поверит.
Шлеймил не слышал, о чем беседовал реб Довид с солдатом. Наверняка о мистических тайнах Учения, о концепции мироустройства или других вещах, недоступных пониманию простого смертного, о чем же ещё? Самое главное, Шлеймил видел, с какой теплотой смотрел реб Довид на своего собеседника и как крепко жал ему руку на прощанье. Поэтому вместо того, чтобы по просьбе ребе проводить незнакомца на постоялый двор, Шлеймил привёл его прямиком к себе домой.
Если б в ругательствах содержались хоть какие-то искры святости, то Хайкиными словами в адрес мужа и его гостей можно было бы освятить все Подолье.
- Остолоп! Опять бродягу привёл! По виду он с позапрошлого Пейсаха не мылся. Что мы теперь с ним делать будем?
- Побойся Бога, глупая женщина! - шикал Шлеймил, - сам реб Довид признал в нём святого праведника. А что из кантонистов - так Реб Довид говорит, кантонистам положена особая доля в грядущем мире за все страдания, которые они претерпели.
- Ты не просто остолоп, но ещё и дурачина! - отвечала жена, - чем я его кормить буду? У нас из еды одна картошка, да и та почти закончилась.
Шлеймил извиняясь развёл руками.
- Ну, придумай что-нибудь. Ты же такая умница, настоящая 'эшет хаиль'.
Хайка нажарила картошку с луком, извлекла из погреба квашеную капусту. Откуда-то взялся штоф водки - можно и 'лехаим' пропустить.
Как ни пытался Шлеймил разговорить гостя и выведать у него тайны мироздания, тот уходил от ответа. Даже имени своего настоящего не назвал. Разве еврея могут звать 'Григорием'?
Спать служивому постелили в сенях. От одеяла он отказался, сказав, что привычный спать на воздухе и укрываться шинелью.
Шлеймил не мог нахвалиться на гостя - и табуреты поломанные в доме починил, и детишкам фигурки из дерева понавырезал. А то, что, на святом языке с трудом читает и речей умных не говорит - так то для маскировки.
Даже Хайка хвалила гостя. На днях в бакалейной лавке она уже успела разболтать, какие у постояльца на редкость золотые руки.
- Он с виду, конечно, грубоват. И словечки пропускает, что в приличном обществе не повторишь. Но человек добрый и работящий.
Бакалейщица Двойра, потомственная сваха, сразу сообразила:
- Жену бы ему подобрать, из вдовых. Есть у меня кое-кто на примете.
- С ума сошла, Двойра, - рассмеялась Сара, - он всю жизнь прожил как гой, двадцать пять лет трефное ел да святую субботу нарушал. Кто за него пойдёт?
Сара, резкая на язык, работала в доме богача Гершеля - владельца известной на всю округу винокурни. Спорить с его прислугой не хотелось - с клиентами ссориться себе дороже.
- Человеку просто не повезло, - вступилась за своего постояльца Хайка, - разве он виноват, что его ребёнком хапперы в армию загребли? Кто угодно мог к ним в лапы попасться, ещё повезло, что остался живым. А руки у него и впрямь золотые - обещался и крышу залатать и забор поправить.
- Сразу видно, солдатик тебе приглянулся, - усмехнулась Сара, складывая в корзину коробки с чаем, - Шлеймила-то поди за пояс заткнёт...
Потом Сара скажет, что ничего такого не имела в виду, но с тех пор Хайка перестанет с ней разговаривать.
То, что пришло в голову одному может прийти в голову другому, а слухи распространяются быстрее пожара. Чтобы не дать пожару разгореться, вечером того же дня Григорий к величайшему разочарованию Шлеймила переехал на постоялый двор. Видать, не судьба благословение праведника заполучить.
Не знаю, как здесь, у нас, могла бы сложиться жизнь Григория. Возможно, свахи подобрали бы ему моложавую вдовушку в жены, а может, доживал бы своё бобылем ремонтируя крыши, да подрабатывая в плотницкой. А может открылся бы в нем талант к святому Учению, как у великого Раби Акивы, который еврейскую грамоту в сорок лет освоил. Никто не знает, как бы оно сложилось, да только нашли Григория мертвым в конюшне при постоялом дворе. Новость облетела штетл в считанные минуты, и толпа зевак двинулась к месту происшествия с устремленностью речного потока. Тело обнаружил местный балагула, сбивчивый рассказ которого сводился к тому, что утреннюю молитву шахарис он проспал, поскольку вчера немного выпил в трактире, точнее, собирался выпить немного, но добрые люди налили забесплатно, а упускать такое благо - грех. А раз молитву все равно пропустил - куда теперь торопиться, можно и вздремнуть, стог сена в углу конюшни - чем не постель? Под слоем сена балагула и наткнулся на спящего солдата. То есть, сначала он думал, что спящего, но сообразил, что ежели у человека лицо кровью залито, то спать ему, пожалуй, не очень удобно.
- А зачем ты его вообще трогал? Небось, карманы проверял? - резонно предположил один из зевак, отчего и без того красная физиономия балагулы покраснела еще больше.
- Да что у солдата в карманах может водиться, - заметил другой, - остатки махорки? Так у нас этого добра и так хватает.
Между тем подоспел пристав и, расточая запах утреннего перегара вперемешку с ругательствами, постановил следующее: смерть признать несчастным случаем ввиду получения потерпевшим головной травмы лошадиным копытом, о чем свидетельствует отчетливый след от подковы на лбу. Балагулу задержать для выяснения деталей. Если еврейская община считает покойного евреем, то пусть хоронит за свой счет. Всем остальным к делу не причастным немедленно разойтись. Назначив двух крестьян конвоировать балагулу в соседнее Городище, пристав посчитал свой служебный долг выполненным.
Безутешный Шлеймил все никак не хотел уходить, обвиняя себя в смерти солдата:
- Не уговорил я цадика остаться в своем доме! Из-за меня погиб святой человек!
Наконец, Шлеймила спровадили. Возле покойного остались реб Довид, перепуганная хозяйка постоялого двора - грузная тетка по прозвищу 'Бейла-вытирайте-ноги', и мы - трое товарищей похоронного братства.
***
Самый старший из нас - реб Нохум, будучи на седьмом десятке, практически потерял зрение. Он ходил, тяжело опираясь на палку, густая белая борода придавала его облику лик библейского старца. Когда-то он рыл могилы - и в зимние морозы, и в осеннюю слякоть, и в летнюю засуху. Теперь он сидел возле усопших, омытых и ожидающих погребения, отгоняя словами псалмов нечистые силы, жаждущие заполнить бренное тело, в котором ещё недавно обитала святая душа. Молитвенник реб Нохум листал по привычке - текст он знал наизусть, но книга в руках, как он говорил, придаёт силу и отгоняет тьму.
Вместе с реб Нохумом подоспел Аврум - наш казначей и председатель. Последний десяток лет он вёл учёт пожертвований в казну и занимался распределением мест на кладбище. Впрочем, когда требовалась помощь в подготовке тела в последний путь или пара крепких рук для установки надгробия - Аврум отзывался первым. Гигантского росту и недюжинной физической силы, Аврум от лица нашей "Хевры" общался с представителями власти, с коими иной раз мог выпить водки для укрепления культурных связей.
- У нас сутки, чтобы это выяснить, - ответил реб Довид, - хотелось бы похоронить его до наступления субботы.
- А что ж тут выяснять, у него ж наверняка вещи остались, документы какие-нибудь, - удивился Аврум, - вот мы сейчас у тети Бейлы спросим. Янкель, пойди глянь, что там.
- Я ничего не трогала! - затараторила хозяйка, - комната у него этажом выше, идите сами посмотрите. Только ноги вытирайте! Я с утра пол вымыла, а то натоптали вчера. По мне так, что бедный, что богатый - всяк должен ноги вытирать. Ой, горе-то какое, тут человек умер, я про мытье полов...Только не спал он в своей комнате.
Хозяйка продолжала тараторить, пока мы поднимались наверх.
- Я только на секунду заглянула, смотрю, кровать не разобрана, а трогать - ничего не трогала. Вот тут коврик, вытирайте ноги, пожалуйста.
Комнатка была крошечной - помещались в ней только кровать и табурет. На двери висела потертая шинель, а под кроватью лежал заплечный мешок непонятного цвета.
Хозяйка оказалась права - кровать выглядела нетронутой.
- Видать, не привыкший он на постелях спать, - заключила тетя Бейла, - был не привыкший. Ой вэй, горе-то...
В мешке мы нашли завернутую в тряпицу медаль 'За турецкую войну', пару застиранного белья, кисет с остатками махорки, потрепанный молитвенник и несколько старых ассигнаций - ничего, что могло бы рассказать о личности покойного.
-Ну что ж, - сказал Аврум, накрывая распростертое на земле тело талитом, - прости нас, неизвестного имени человек, за то, что не хороним тебя немедленно. Очень важно выяснить, кто все-таки тебя убил.
- Ты тоже считаешь, что его убили? - спросил реб Довид.
- А кто ещё считает?
- Янкель, - кивнул ребе в мою сторону и все, включая старого Нохума и переставшего рыдать Шлеймила, уставились на меня.
Я, пожалуй, самый молодой в нашей 'Хевре' и далеко не самый опытный. Приняли меня два года назад вместо умершего от легочной болезни реб Хаима, мужа сумасшедшей Енты. Я подумал - дети мои повырастали, внуков пока ещё нет. За скобяной лавкой в мое отсутствие жена присмотрит. В общем, имею возможность поучаствовать в богоугодном деле. Многому меня научил реб Нохум - и как завязывать тахрихим - погребальные одежды без застежек и узлов, и как омывать тело, погружая его в воду, словно в микву. Две взрослые дочери реб Нахума шили тахрихим из льняной ткани. Они же омывали женщин-покойниц. Видимо, погребальное дело было у них семейной традицией. Опыта у меня, конечно, поменьше других, но кое-что и я смекнул.
-Помню, в соседней деревне на позапрошлые кущи лошадь одного лягнула. Уж какая вожжа ей под хвост? Встала на дыбы и человека копытом в голову! Ничего почти от той головы и не осталось... А тут отпечаток подковы аккуратный, будто специально по лбу приложили.
- Tо-то же, - вздохнул реб Довид, так что вы, друзья, дело своё делайте, да примечайте если что странным покажется. Только держите язык за зубами. А ты, хозяйка, если вспомнишь что-то подозрительное, сразу мне докладывай.
Перепуганная тетя Бейла согласно закивала.
Мы с Аврумом аккуратно погрузили тело на носилки и двинулись в сторону кладбища, где находился деревянный дом охраны и омовения, в котором умерших готовят в последний путь.
***
Не может еврей умереть, оставаясь вероотступником: даже такой еврей перед смертью испытывает раскаяние и полностью возвращается к вере, так что он покидает этот мир совершенным праведником. Так говорил раби Нахман из Брецлава, а уж он разбирался в вопросах жизни и смерти. К каждому умершему мы относимся как к цадику - с почтением. Все разговоры во время подготовки прекращаются, каждому из товарищей братства отведена роль. Мы снимаем с покойника бинты, если таковые имеются, вымываем грязь из-под ногтей - все это молча, стараясь не передавать никаких предметов через лежащее на столе тело. И богачи, привыкшие к роскоши, и бедняки, довольствовашиеся куском грубого хлеба, завершают свой путь в простых льняных одеждах - одинаковых для всех.
'Чист, чист, чист', - объявляем мы, после чего просим у покойного прощения, если что сделали не так. Реб Нохум остаётся возле тела - читать псалмы. Он раскачивается в такт древней мелодии, и белые кисти его талита раскачиваются вместе с ним. Выходя из комнаты, я задерживаю взгляд на пламени свечи, и на душе у меня делается светло, ведь как говорится в притчах Соломоновых, 'душа человека - свеча Всевышнего'.
В тот раз вместо привычного ощущения завершенности я чувствовал беспокойство и страх. Заметил ли Аврум то, что заметил я?
- Cудя по окоченению и трупным пятнам, смерть наступила вчера, - доложил Аврум реб Довиду, - под ногтями следы кожи, а во рту какие-то волокна. Убили его, в общем. Cкорее всего, придушили.
- А след подковы? - спросил реб Довид.
- Подковой потом по голове заехали, да и то не сильно, видимо только для того, чтобы подкова отпечаталась. Иначе крови было бы больше.
- Tы, Янкель, что думаешь?
- Я думаю, кому понадобилось его убивать? Денег у него мало, да и те не взяли. Медаль серебряная тоже в целости. Солдат никому в местечке дурного не сделал...
Или сделал?...И что же получается - убийца среди наших, местечковых?
Эта мысль взволновала меня пуще других. Кого подозревать, когда кругом все свои? Пусть не самые благочестивые, но и не душегубы. И кто вчера приходил к солдату? В коридоре явно ж натоптали, стала бы хозяйка возмущаться?
Реб Довид сказал, что после полуденной молитвы имеет ко всем важное обращение и запросил у Аврума пинкас - ведомость о захоронениях на еврейском кладбище. Я удивился - ведь места захоронения определяет 'Хевра Кадиша', а не раввин. Да и зачем ему списки двадцатилетней давности?
***
Минху молились тихо, без особого воодушевления, словно собрались чужие люди, чьи клятвы и мольбы - пустые слова, цена которым грош в базарный день.
К концу молитвы народу в штибле набралось - яблоку упасть негде. Раввин наш - человек неприметный и особыми заявлениями раньше не отличался. Народ, голодный до новостей и сплетен, собрался не из религиозного рвения, а, скорее, из любопытства. Последним протиснулся Мойшеле-трактирщик. Физиономию его украшал здоровенный фингал под глазом.
- Я расскажу вам историю, - начал реб Довид, оглядывая собравшихся и прокашливаясь.
Дело было почти тридцать назад. Указом императора Николая еврейские общины обязывались предоставить на каждую тысячу десять детей возраста двенадцати лет для службы в армии. Ни для кого не секрет, что 'служба' это заключалась в попытках превратить евреев в христиан путём жестоких издевательств, после которых большинство мальчиков просто не выживало. Не миновала эта беда и наше местечко. 'Хаперы' - ловцы детей, хватали всех, кто казался подходящего возраста, буквально выхватывая сыновей из материнских рук. За малолетних рекрутов 'хаперам' полагалась особая премия от властей. И вот в их лапы попадается молодой парнишка, едва ставший бар-мицве. Родители в ужасе. Сгинет пацанчик, забьют его до смерти, а если выживет, то родных отца с матерью забудет. Благо, Всевышний не обделил родителей доходом. Oни собирают приличную сумму и дают взятку. Кому? Тому, кто знает, что в списки гораздо выгоднее включать детей богачей, ведь состоятельные родители обязательно найдут деньги, чтобы выкупить своё чадо. Примерно в то же время в местечке умирает ребёнок лет десяти.
Я смотрел, как реб Довид листает пожелтевшие страницы пинкаса. Вот для чего ему понадобилась ведомость!
- Да мало ли детей умирало в то время? - раздался чей-то недоверчивый голос, - то чахотка, то лихоманка, то другая хворь...
- Янкель, - я вздрогнул, услышав своё имя, - объясни нам, что написано в этих бумагах.
Я даже не сразу понял, что раввин обращается ко мне. Да и зачем? Ведь ему прекрасно известно, как ведется учет в наших книгах.
Прихожане расступились, пропуская меня вперед. Я огляделся в поисках Аврума - ведь он как раз по части учета, но реб Довид уже протягивал мне сшитые сапожной иглой листы бумаги - "читай, читай".
- Ну вот тут имя человека и его родителей, дата смерти и участок на кладбище. Там земля на квадраты поделена, вот буква алфавита, она же цифра, для обозначения. Иногда мы пишем, кто покоится в соседних могилах для пущей ясности.
- А почему возле этого имени нет таких обозначений? - допытывался раввин.
- Потому, что человека не похоронили. Скорее всего, его признали мертвым или пропавшим, но тела так и не нашли.
Таких имен за последнюю пару десятков лет оказалось девять. Реб Довида интересовали мальчики, пропавшие двадцать - двадцать пять лет назад. Их было всего двое - но, имена на полях почти истерлись. Йосель и Лейбл? Или Лейзер?
На женской половине штибла раздался протяжный вой, переходящий в рыдания.
- Воды! Дайте Енте воды!
- Успокойся, Ента, это не твой Йосель, у твоего-то шрам был через все лицо.
Йосель, сын сумасшедшей Енты и покойного Хаима пропал давным-давно. Отправился на ярмарку в Городище, да так и не вернулся. Про второго мальчика я слыхом не слыхивал.
- Реб Довид, к чему ворошить старые записи? - снова выкрикнул кто-то, - в них небось ничего не разберешь.
Толпа вдруг расступилась словно воды Красного моря перед Моисеем, пропуская реб Нохума, опирающегося на палку.
- Пять тысяч восемьдесят восьмой год от сотворения мира. Месяц Тишрей - Мендель, сын Залмана и Соры, реш-далет. Шейна, дочь Велвела и Брахи, реш-гимел...Мар-Хешван...
Старик продолжал читать по памяти, а я лишь сверял его слова с написанным и вдруг меня осенило: это же он, Нохум, вёл записи, пока не лишился зрения!
- Лейбл, сын Боруха и Фрумы, десяти лет отроду, пропал в начале летнего месяца Сиван.
- Утонул малец, - вздохнул реб Нохум, - одежду на берегу нашли. Бабка его померла вскорости, а родители ещё до того, благослави, Всевышний, их память... Вот они как раз на кладбище нашем и похоронены.
- А что, если Лейбл не утонул, а отправился на военную службу вместо сына богатых родителей? В бумагах он значился под другим именем, а новые 'воспитатели' доходчиво объяснили, что старое имея нужно забыть, а потом и вовсе окрестили и нарекли Григорием, - раввин оглядел собравшихся, словно пытался увидеть на их лицах подтверждение своим словам.
- Двадцать с лишним лет спустя Григорий возвращается в родные края. Он не помнит своего настоящего имени, помнит лишь то, что у евреев осенью самый важный день в году - Судный День. В нынешнем году праздники пришлись рано и Григорий, не имея под рукой еврейского календаря, опоздал на две недели. Я дал ему старый молитвенник - хоть и забыл солдат отца и мать, а буквы святые помнил. Он поведал мне свою историю - трагическую историю детей-кантонистов, оторванных от дома и брошенных в лапы царских 'дядек'. Слыхали про тогдашний указ министра Аракчеева о евреях-кантонистах? "Девять забей, а десятого представь"? Вот Григорий и был тот самый, десятый. Выжил, получил медаль и вернулся домой. Только ни дома, ни родственников не осталось. Все, что связывает с нашим местечком - обрывки детских воспоминаний, да наградной документ - грамота на чужое имя. Грамоты при убитом не нашлось.
"Убийство? Кто сказал "убийство"? - сквозь толпу прихожан пополз приглушенный шепот.
- Цадика убили! - завыл Шлеймил. - Горе всем нам!
На Шлеймила зашикали.
Реб Довид невозмутимо продолжил:
- Похороны завтра утром. Хочу предупредить всех присутствующих о тяжести греха злословия. Нечего судачить о том, кому что показалась. Обвинить невиновного - страшное дело. Но если кто действительно что-то знает, пусть скажет лично мне.
- Да что тут думать! Кто здесь примерно одного с покойником возраста, тому и выгодно было от него избавиться! - воскликнул бакалейщик. - Я вот поди староват. Мой племянник Мойшеле, наоборот, слишком молод. А Янкель, к примеру, сгодится. Только у его родителей лавка дохода почти не приносила, едва на жизнь хватало. Не то, что у некоторых. Бакалейщик привстал на цыпочки, словно выглядывая кого-то среди прихожан.
- Вижу тут кое у кого подозрения возникли.
Толпа охнула и расступилась. Гершель, владелец винокурни и местный богач вышел вперёд, поправляя меховой штраймл на лысеющей голове.
- Хочу сразу сказать, чтобы потом не возникло недомолвок. Человек я прямой и подозрения мне не нужны. Перед смертью мать призналась, что много лет назад дала взятку тогдашнему приставу, чтобы меня вычеркнули из списков кантонистов. Но она не знала, что вместо меня другого схватят, думала, просто деньги возьмут и отпустят. Сгубила, говорит, чужую жизнь, за то и умирала в мучениях. Когда солдат появился в штетле, то я поначалу не обратил внимания, но бабы болтали всякое и я смекнул. Документы у него на мое имя - Гершель, сын Исроэлев, нареченный Григорием. Грамота эта... Вот я и подумал, тесновато двоим Гершелям в одном местечке будет, особенно если возникнет вопрос о наследстве и тому подобных делах. Тут еще сделка важная с купцами из Волыни намечается, так что, сами понимаете. Встретился я с ним вчера, но не убивал! Денег дал в обмен на грамоту. Уезжай, говорю, начни новую жизнь, но не здесь...
- Много денег? - деловито поинтересовался реб Довид.
- Пачку новых Николаевских. Мне их как раз задатком компаньоны дали. Он не соглашался, говорил, имя - не товар, захотел - купил, захотел продал. Но я настаивал, даже чуток пригрозил, чего уж там. Но не убивал!
- Хм. Янкель, при убитом или в его вещах деньги имелись?
- Только старые, - смущенно ответил я. Что же, они меня в краже подозревают? Или может хозяйку гостиницы? Да нет же! Тетя Бейла - болтливая тетка, но не воровка. А может, не было никаких денег? Гершель с солдатом примерно одного роста, характер у него вспыльчивый, привык, что все с ним считаются.
- По правде сказать, - заметил Гершель, - не видел я, куда Григорий деньги положил. Мы встретились на конюшне, поговорили, потом пошли за грамотой, но с полдороги я вернулся - решил, что не стоит, чтоб нас вместе видели. Там на конюшне ему деньги и отдал. Хозяйка, кстати, меня заметила, еще возмущалась по поводу грязи в коридоре. Я ей целковый дал, чтоб помалкивала, но раз меня в убийстве подозревают, пусть подтвердит мои слова.
- Хм, - опять произнёс раввин. - За последние сутки никто не заметил новых денег? На рынке или, может, в лавке какой?
- Раз уж на то пошло... Эх...- к биме протиснулся Мойше-трактирщик. - Гершель, твои?
Трактирщик вынул из-за пазухи пачку ассигнаций и сунул Гершелю под нос.
- Учитывая, что кроме меня новых денег пока ни у кого в местечке нет... То, пожалуй, да, - удивленно ответил Гершель, - но откуда?
- Пришли вчера ко мне двое конюхов с постоялого двора как раз перед закрытием. Водки требовали, ну я им налил - платят ведь. Они нажрались и давай мебель громить. Скамейку сломали. Ну я с них и взыскал за ущерб. Фингал, правда, вот заработал...
***
Оказывается, не только балагула имел привычку спать в стогу сена. Двое конюхов услыхали обрывки разговора между двумя Гершелями и решили, что удача сама в руки им лезет. Солдат - никому не родственник и разбираться с его смертью не будут. А если будут, то подходящий подозреваемый уже имеется.
Потом конюхи скажут, что солдат на них первый напал, деньги у него сами из кармана выпали, а настоящий преступник - это трактирщик, который водку разбавляет и в долг не наливает, но протрезвевший балагула вспомнит, как конюхи просили солдата осмотреть лошадь, мол артачится, не приболела ли...А уж поверят ему или нет...
Домой я шел медленно, словно отмеряя каждый шаг, а в голове моей вертелись нерадостные мысли. Как так получилось, что я совсем не помнил пропавшего мальчика? Я был на несколько лет старше его, помогал отцу в лавке и собирался свататься к самой красивой девушке штетла. Мы любовались закатным солнцем, тонущем в темных водах реки, вдыхали аромат набирающих цвет васильков и планировали нашу будущую счастливую жизнь. А в это время в двух шагах от нас сироту продавали на верную смерть.
Похоронили солдата рядом с его родителями. На похороны, несмотря на моросящий дождь и пробирающий до костей ветер, собралось все местечко. Оставшись одна, сумасшедшая Ента долго стояла у могилы Григория-Лейбла, раскачиваясь и причитая, в надежде, что душа святого праведника донесет ее мольбы до Небесного Престола и вернет ей сына.