Что толку думать о несбывшемся, перебирать, перекладывать с полки на полку свои или чужие, но так или иначе уже оставшиеся в прошлом замыслы, решения и поступки. Уже ничего не изменить, но ты продолжаешь изводить себя нелепыми "если бы только" и "могло же так случиться". Да, ведь мог же я приехать в Петроград на неделю раньше. К осени семнадцатого года в госпиталь практически перестали поступать медикаменты. Все рапорты и требования, направляемые начальнику снабжения армии и даже в Главное военно-санитарное управление, оставались без ответа. Аркадий Павлович, наш главный врач, зная, что мой отец в свое время явился одним из основателей "Товарищества русского химического завода", снабдил меня необходимыми письмами и, будучи человеком совершенно штатским, не приказал, а, стесненно, с некоторым усилием подбирая слова, попросил отбыть в командировку. Предложи я ему выхлопотать для госпиталя эфиру, коллодия и перевязочных материалов на неделю или на месяц раньше, моя поездка... Но к чему теперь эти рассуждения?
- Михаил Георгиевич... он... - женщина в дверях квартиры судорожно вздохнула, покачнулась, я едва успел подхватить под локоть супругу своего наставника по военно-медицинской академии. - Его убили, на улице. Вчера были похороны. Антоша, как же... - снова резкий короткий вдох, грозящий перейти в рыдание.
- Ольга Андреевна, разрешите? - Я сделал шаг, ступая в прихожую, на коврик с затейливым узором, так же поддерживая под локоть хозяйку, принялся произносить положенные слова сочувствия, хотя и совершенно искренне, но истинной целью такой моей речи было удержать несчастную женщину от страшного рассказа. Детали случившегося можно выяснить позже у кого-нибудь другого, а сейчас следовало не забывать о слабом сердце Ольги Андреевны. Последнее мне должно было принять во внимание как врачу и не чужому человеку в семье Ольшаниных.
Не чужому? Пожалуй, что так. Впрочем, в этом доме издавна повелось принимать как своих близких самых разных людей из числа хоть сколько-нибудь знакомых: студентов и генералов, нищих художников и биржевиков... х-хе, сейчас бы сказали - буржуев. Нет, все же, пожалуй, я был более чем "сколько-нибудь знакомый", и уж во всяком случае, для меня Ольшанины... А если честно, как на духу, признаться самому себе... хотя бы самому себе, ведь об этом я никогда ни слова не говорил Саше... Однако же это к ней я стремился вырваться хоть на несколько дней, повидать, услышать ее голос.
А Саша молчала, она выглянула в прихожую, увидала Антона, порывисто шагнула навстречу и остановилась. Он приехал. Он приехал! Мама, поддерживаемая его рукою под локоть, уже не была так напряжена, ее спина до того натянутая, словно струна, отчасти ссутулилась, а плечи опустились. Он приехал, удивительно, мама все эти дни, последние горестные три дня... она принимала соболезнования и держалась из последних сил с поистине царственным достоинством. Теперь вдруг опершись на руку Антона, мама позволила ему принять на себя часть той неимоверной тяжести... И как же Саша была благодарна ему за это! Теперь уже наверняка все будет хорошо и с мамой, и с ней самой.
- Здравствуйте, - наконец, почти что шепотом выдохнула Саша.
- Здравствуй... - отчего-то тоже шепотом в тон хрупкому белокурому ангелу начал я, смутился, откашлялся и уже громче продолжил, - здравствуйте Александра Михайловна.
Саша смутилась, как бывало всегда, кода Антон величал ее по отчеству. Высокий и статный военный врач сложением и выправкой дал бы фору немалому количеству блестящих гвардейских офицеров, из тех, на кого Саша ещё перед войной бегала посмотреть украдкой - на Невский, с подругами-гимназистками
- Вы ведь к нам теперь надолго? - вырвалось у нее.
- Саша, - Ольга Андреевна укоризненно покачала головой.
- Согласно предписанию, должен прибыть к месту постоянной службы двадцать шестого октября. - Я виновато развел руками.
Двадцать шестого, это значит, есть еще целая неделя. Хлопотать насчет пенсии не стоит и начинать, все равно не успеть. Лучше завтра же отправиться в банк к Петру Арнольдовичу и распорядиться, чтобы выплаты от обеих отцовских привилегий с нарочным доставляли сюда, по этому адресу. Деньги, конечно, не бог весть какие, но... Да, еще следовало бы разобраться с продовольственными карточками, поговорить с домовладельцем и... Надо постараться хотя бы отчасти устроить все должным образом, пусть даже в самом обыденном, житейском смысле. Горе тяжелое и равнодушно холодное, сколько бы не было пролито горячих слез, пришло в дом. Какой щемящей пустотой, должно быть, сквозит теперь в каждой комнате большой квартиры!
Михаил Георгиевич Ольшанин, профессор Военно-медицинской академии, известнейший в столице хирург, всего себя посвятивший медицине, человек живущий и горящий своим занятием, тот, кто увлек за собой сына своего старинного друга и таким образом спутал планы Карла Христофоровича Тауберга на мое будущее. Впрочем, мой отец почитал мое будущее - будущее делового человека - неизбежным и раз и навсегда разрешенным вопросом. Да и разве стал бы я сопротивляться тому, если бы не Михаил Георгиевич? Хватило бы мне тогда одного моего юношеского упрямства, чтобы отвергнуть будущее успешного и уважаемого коммерсанта?
Эх, Михаил Георгиевич... Черт! Да что же это такое! Там, в госпитале, в пятидесяти верстах от фронта, смерть от пулевого или осколочного ранения - дело привычное и даже обыденное. Там - солдаты, которые точно знают, чего можно ждать с той стороны, из-за проволочных заграждений, но здесь!
Я уже спускался по лестнице, когда вдруг услышал:
- Антон Карлович! - Голос окликнувшего показался незнакомым, и только обернувшись и вглядевшись в лицо светловолосого юноши с пробившимися над верхней губой юношескими же усиками, я распознал Митю, соседского мальчишку, живущего здесь же, этажом ниже. Изрядно вытянувшийся, в форме юнкера Михайловского училища он теперь выглядел на все свои... кажется, восемнадцать лет. Да, восемнадцать, он, помнится, в гимназии учился на класс младше Саши.
- Ого! Вид весьма бравый и грудь колесом, вас, молодой человек, не узнать.
- Вы, должно быть, шутите, - Митя повертел в руках фуражку и, осмотрев ее со всех сторон, выпалил, - хорошо, что вы приехали! Теперь ей станет легче. Я хочу сказать, легче пережить...
- Ей? Вы, верно, говорите об Александре Михайловне? И почему же вы решили...
- Это не я решил. - Упрямо и в то же время беспомощно вчерашний мальчишка глянул на меня, оставив, наконец, в покое свою фуражку. - Уж вы мне поверьте! Да если бы... Но... Ох, что я такое говорю!
- В последнем я с вами совершенно соглашусь, очень уж не ко времени нам объясняться. Не находите?
- Конечно! То есть, я только хотел сказать... Однако не думайте, я прекрасно понимаю, кто я для нее? Хороший приятель, милый и славный мальчик, брат... нет, младший братик. А вы - совсем другое.
- Ну-ну, друг мой, все ваши победы впереди и уже не за горами. Скоро вы получите офицерский чин, и, смею предположить, испытаний для вашей доблести будет еще предостаточно. А пока, уж поверьте в мою искренность, я рад, рад тому, что рядом с Сашей и рядом с Ольгой Андреевной будет преданный им человек.
- Но... - Митя недоумевая моргнул. - А вы? Вы уезжаете? Снова? На фронт?
- Да. - Я кивнул. - На следующей неделе. А теперь позволите-ка глянуть? - Заметив на рукаве Митиной шинели по виду очень знакомую мне отметину, я не стал церемониться, а просто ухватил молодого человека за руку и развернул его к свету. Похоже, пуля прошла навылет с самого края и не должна была серьезно повредить...
- Не задела, поцарапала чуть и только. Я ведь собирался вам рассказать, и об этом тоже. - Митя невольно тронул пальцами прореху в рукаве. - Дело в... - Наверху хлопнула дверь, юноша замолк на полуслове, бросил взгляд куда-то в недоступную отсюда высоту следующего пролета и поманил меня за собой.
В швейцарской крепко пахло табаком, на вешалке у жарко натопленной печки прела сырая шинель хозяина каморки. Старик-швейцар лишь усмехнулся в бороду и махнул рукой, мол, чего уж там, в ответ на просьбу моего юного друга предоставить нам убежище для приватной беседы. Хозяин помещения удалился, а мы устроились на стульях у стола с полным набором чайных принадлежностей, включая заварочный чайник и сахарницу с отбитой ручкой, не хватало разве только самовара.
- Я же в ту ночь дежурил, - без предисловия начал Митя. - Нынче полиции все равно что нету, городового днем с огнем не сыщешь. А по ночам... Вот у нас на курсе сформировали дружину, и наши в патруль ходят по Шпалерной и по Захарьевской. То есть, не только ночью, одна смена - с шести вечера до полуночи, а вторая - уже до утра.
В понедельник идем, около девяти было, может, без четверти, идем, значит, слышим - выстрелы, мы туда.
- Давайте сразу по порядку. - Я слегка прихлопнул ладонью по столу, отчего звякнула ложечка о край пустого стакана в подстаканнике. - Сколько выстрелов? Подряд, или с перерывами?
- Два выстрела, один, а потом, через две или три секунды - другой. - Митя, готовый было на одном дыхании выложить все, что ему известно об убийстве Сашиного отца, помолчал, вздохнул и продолжил уже гораздо спокойней и обстоятельней, будто отвечая урок. - Мы нашли его на мостовой, шагах в десяти от кондитерской Шеина. Михаил Георгиевич был уже мертв. Стреляли из револьвера, гильз нигде не было, скорее всего, из нагана, две пули - в грудь, одна попала в сердце. Убийц мы не видели, наверное, они ушли дворами.
- Убийц? Убийца был не один?
- Да, их было двое, я расскажу.
- Да-да, прошу прошения, продолжайте. - Следовало сосредоточиться, и я старался, внимательно слушал мальчишку, похожего на нахохлившегося воробья, а мысли мои разбегались в разные стороны. - И все же, вы что-то нашли? Какие-то следы? А убийцы, они что-то забрали? Портмоне, часы?
- Верно, портмоне и часы пропали, и еще портфель. А следы? Какие же следы на мостовой? Следов нет, только... - Митя вдруг замолчал, расстегнул пуговицы шинели и потянул из-за пазухи серое сукно. Нахохлившийся воробей превратился в непоседливую, растрепанную пичугу, атлетического вида грудь юнкера обернулась спрятанным на ней до поры башлыком. - Его Михаил Георгиевич в руке сжимал.
- Да, вижу, офицерский башлык, - кивнул я, ожидая продолжения. Отчего-то я сразу понял, что Митина история уже получила свою развязку.
- Вот. Я об этом... - Мой собеседник вывернул добытую из-за пазухи ткань наизнанку, наружу толстыми швами. На ворсистом верблюжьем сукне чернильным ромбом выделялся какой-то оттиск. Приглядевшись, я различил буквы "ИВМА" и тут же узнал и вспомнил этот штамп - Императорская Военно-медицинская академия.
- Допустим. - Я взял из рук юноши башлык. - Полагаю, вы считаете, что сей предмет принадлежал убийце, а не Михаилу Георгиевичу, так?
- Да, я так считаю. Посудите сами, на Михаиле Георгиевиче было надето пальто, не форменная шинель, да и погода теперь стоит вполне сносная для октября, ни к чему пока башлык носить. - Я кивнул, а Митя продолжил, - я бы сказал, что убийца специально закутался в башлык, чтобы его не узнали.
- Соглашусь, для такого случая башлык может быть очень даже пригоден. И что же вы предприняли?
- Ну, я же узнал Михаила Георгиевича, и мы принесли его сюда. То есть, я, исключительно частным образом... Ведь вы понимаете, некому сейчас заниматься такими делами. Я, когда нас сменили, уже по дороге домой заметил свет в кондитерской, у которой это случилось. Витрина там давно досками заколочена, а в щель меж досок видно - свет горит. Я постучал, долго стучал и по доскам, и в дверь. В заведении сторож ночует, старик, не хотел мне открывать, опасался, ночь же, а тут еще такое случилось прямо у порога. Потом все же столковались. Расспросил я старика, он действительно сквозь щелку все видел и даже слышал, потому что стекла в витрине нет, говорит, хотел шумнуть, у него для этого свисток имеется, но испугался, когда бандит стрелять стал.
Так вот, грабителей было двое, они шли следом за Михаилом Георгиевичем, догнали его, и, когда он обернулся, тот, который с башлыком сказал что-то вроде - "Ну-ка, папаша, давай, что там у тебя в карманах?" Профессор сперва замешкался, глядя на них, а потом ухватил этого за конец башлыка и сдернул с головы... Тут, сторож говорит, Михаил Георгиевич грабителя вроде как узнал. Во всяком случае, этак возмущенно и удивленно вскрикнул: "Вы?" И все, тут же узнанный выхватил револьвер и принялся стрелять. Профессор упал. Потом тот, второй, подскочил, стал по карманам у Михаила Георгиевича шарить, а своему дружку только сказал, чтоб тот портфель подобрал. Сторож говорит, что еще этот второй как-то назвал стрелявшего, прозвище какое-то мудреное, только не помнит старик, как именно. Вот, и... Да, собственно, это все. Бандиты сбежали, а тут и наш патруль. - Митя сделал совсем не театральную паузу, юноше требовалось перевести дух, и был бы на столе у швейцара кроме стакана еще и графин с водой...
- А что этот сторож, удалось ли ему разглядеть бандитов? - поинтересовался я. - Лица, рост, фигуры, что на них было надето? Смог бы он их узнать?
- Нет, Антон Карлович, фонари уж давно в городе не горят, да и грабители спиной к заведению все больше развернуты были. Их лица старик не видел. Про фигуры я, признаться, не спрашивал, только так полюбопытствовал, не заметил ли сторож чего особенного, примет каких-нибудь? Полагаю, если бы кто-то из этих был толст или не в меру высок, то такое можно за особую примету счесть. На том, который стрелял, вроде шинель была, а второй и вовсе в каком-то армяке. Ничего определенного.
- Несчастье случилось три дня назад, верно? - Вопрос вышел совершенно риторическим, однако я лишь стремился заставить себя рассуждать. - Готов побиться об заклад, что вы не оставили своих попыток отыскать убийцу. Мне думается, вы попробовали установить личность владельца башлыка, тем более, что никакого другого следа у вас не было. Не так ли? - Я по-прежнему вертел в руках серое сукно, обшитое серебряным галуном.
- Да, вы правы, так я и поступил. В день похорон в квартире Ольшаниных побывало немало друзей, знакомых и коллег Михаила Георгиевича. Я решил воспользоваться случаем и разузнать...
- Вот прямо так принялись расспрашивать?
- Нет, что вы! Хотя сперва действительно думал... Впрочем, обернулось иначе. Здесь, на лестнице, вот как вас, я встретил Алексея Павленко, студента Михаила Георгиевича. Он бывал у Ольшаниных.
- Павленко... Павленко? Постойте-ка, это такой тщедушный брюнетик?
- Нет, напротив, он, пожалуй, даже чуть полноват, моего роста и, скорее, блондин, рыжеватый такой.
- Да-да, я спутал, тот - кажется, Павлович, да и не Алексей, неважно. А этот, который Алексей, он что же был, как бы выразиться, в любимых учениках у Михаила Георгиевича? То есть я хочу сказать, профессор его как-то выделял за особые успехи? - Мой вопрос неожиданно смутил Митю, юноша отвел глаза, но тут же ответил мне со всей прямотой:
- Нет, Антон Карлович, он у Ольшаниных бывал... Он из-за Саши... Не думаю, что он имел какой-то успех, однако ухаживал. А еще Ольга Андреевна была знакома с его покойной матерью... таким образом...
- Ну, стоит ли углубляться, - я небрежно повел плечом, а сам между тем поймал себя на попытке задавить до сей поры незнакомое чувство. Ревность? Ерунда! Да, действительно, если сейчас начать разбираться со своей привязанностью...
- Алексей, может быть, он - человек и способный к медицине, только мне об этом ничего неизвестно. Да и то, он всего-то слушатель второго курса, вряд ли о его врачебном будущем сейчас можно судить сколько-нибудь уверенно. - Митя, избежав неудобной темы, принялся рассуждать с совершенно профессорским апломбом, но вдруг, будто бы споткнувшись, остановился и подытожил, - я к нему обратился, потому что, по моему разумению, он был обязан Михаилу Георгиевичу.
- Ясно, и что же господин Павленко, помог он в вашем расследовании?
- Да, он с готовностью поддержал меня в этом деле. Вышло очень кстати, Павленко как раз был в форме слушателя академии и с башлыком на плечах. Я показал ему свою находку и попросил дать мне посмотреть на его башлык. Башлык совершенно такой же - серый с серебряным галуном, только совсем новый, а тот, что я нашел - потертый, и штамп... На новом башлыке не было никакого оттиска. Я, конечно, спросил об этом Алексея, и он разъяснил мне, что, мол, раньше да, штамп ставили, а теперь Военно-медицинская академия уже и не императорская вовсе, так что и штампа такого нет. Если рассудить, то все верно - старый башлык, с прошлого времени еще. Стал меня Алексей пытать, как да что, обо всех обстоятельствах, и когда про портфель пропавший узнал, задумался, а потом и говорит, что знает того человека, который башлык мог на мостовой оставить. И этот человек - ассистент профессора Лев Осипович Захаров. Позже Павленко мне на него указал, вот ассистент в точности такой, как вы описали, худой и брюнет. Однако же к Ольшаниным он пожаловал, будучи одетым в пальто, и, понятное дело, о пропавшем башлыке я с ним беседу заводить не стал.
- А отчего Алексей решил, что убийцей Михаила Георгиевича мог быть его ассистент?
- Из-за портфеля. В пропавшем портфеле Михаил Георгиевич носил с собой записи своих опытов.
- Опытов? Я правильно понимаю, об этом вам рассказал ваш знакомый? И что это были за опыты?
- Какие именно опыты Алексей точно не знал, он ведь только студент и не имел отношения к исследованиям Михаила Георгиевича. Вроде бы профессор открыл или изобрел новый препарат. Что за препарат и для какой он надобности, о том Алексей ничего сказать не мог.
- Любопытно. - Я откинулся на жесткую спинку стула, отчего недавно сломанное ребро отозвалось пронзительной болью. Глупая история, в госпитале попытался подхватить на лестнице одного прапорщика непривыкшего управляться с костылями, итог - к подножью злополучной лестницы мы прибыли вместе, я со сломанным ребром, а прапорщик с дополнительным вывихом плеча. - Значит, некий новый препарат, говорите... Хм. И что же, по мнению вашего приятеля, объясняет факт подобных исследований?
- Предположительно, Захаров убил Михаила Георгиевича, чтобы единолично владеть секретом этого нового препарата. Тут Алексей видел два возможных варианта: либо ассистент профессора хотел сам заняться производством лекарства и на этом разбогатеть и прославиться, либо этот Захаров не кто иной, как немецкий шпион, и тогда...
- Понятно. И что же, пропавший портфель и старый башлык, по-вашему, могут служить неопровержимым доказательством вины Захарова?
- Нет, не совсем. Я тоже усомнился... Это ведь только подозрение. Именно поэтому я предложил Алексею устроить засаду. Помните, я вам говорил, что сторож слышал, как тот, второй, бандит назвал убийцу каким-то прозвищем? Так вот, по моему плану, Алексей должен был невзначай рассказать Захарову о нашем расследовании и о том, что у нас имеется свидетель - старик-сторож в кондитерской. Он де, вероятно, сможет узнать грабителей в лицо. А если старика как следует разговорить, то он и кличку убийцы вспомнит.
Договорились, что назавтра Алексей встретится с Захаровым, заведет беседу о погибшем профессоре и под этим предлогом выложит нашу историю.
- А, позвольте спросить, почему вы отложили встречу Павленко с ассистентом профессора на следующий день, ведь, как я понял, он в тот момент как раз находился у Ольшаниных дома?
- Да, совершенно верно, только той ночью у меня опять было дежурство в дружине, а подкараулить Захарова мы с Алексеем думали уже следующей ночью.
- Ага, вы решили, что Захаров, узнав об опасном свидетеле преступления, решит сразу же от него избавиться? Так-так, похороны были вчера, а на сегодняшнюю ночь...
- Нет, никакой засады не будет, я его застрелил. - Митин голос дрогнул, хотя лицо его осталось спокойным и теперь даже отчасти безразличным.
- А это, стало быть, вы получили в ответ? - Я показал на продырявленный рукав юнкерской шинели.
- Да, сегодня в патруле... Опять выстрелы у той самой кондитерской. На этот раз мы были совсем рядом. Тот же тип и снова в башлыке. Сперва постучал, сторож не стал открывать, тогда он через дверь пальнул. Попал, да через дверь наган слабоват оказался, старика только щепками оцарапало. Когда нас увидал... - Митя кивнул на свое правое плечо. - А у нас винтовки, хоть и темно, да с десяти шагов...
- Значит, вам повезло? Я хочу сказать, на этот раз ваш патруль не нарочно оказался так близко?
- Повезло и только, - с отчаяньем в голосе прошептал Митя. - Но я и предположить не мог...
Я было сперва промолчал. Вспомнился почему-то летний еще довоенный день, Ольшанины выезжали на дачу. Я чуть не опоздал, успел в последний момент, сказал только несколько слов на прощание. У коляски, нагруженной коробками и чемоданами, обменялся рукопожатием с Михаилом Георгиевичем, поцеловал руку Ольге Андреевне, взял узкую Сашину ладошку... Господи, кажется, все это было в другом мире! Возможно, тот мир был несправедливым, отсталым и до глупости наивным, но он не был безумным. Да что там говорить! С меня было бы довольно, если бы он остался просто миром. А теперь...
Михаил Георгиевич убит мальчишкой, щенком, который при всеобщей безнаказанности возомнил себя Раскольниковым из скандального романа господина Достоевского. Кто бы мог подумать! Я вздохнул. Захотелось закурить, однако я прекрасно помнил, что портсигар мой пуст, к тому же, будучи гостем, пусть и в пропахшей табаком каморке швейцара... Злость моя не то чтобы улеглась, однако к Мите она не могла иметь отношения. Что я мог ему сказать? Что профессор Ольшанин был выдающимся хирургом и никак не химиком-фармацевтом. Что если даже Митя мог это упустить из виду, то тот, кто придумал историю с пропавшими записями результатов исследований, был отлично осведомлен о характере профессиональных занятий своего учителя, а значит, был обыкновенным, не слишком умным лгуном. Если бы убийца хотел завладеть портфелем и убить Михаила Георгиевича, то для этого ему не нужен был сообщник. Сообщник нужен был лишь грабителю, жаждавшему не столько денег, сколько самоутверждения. Башлык? С ним тоже все ясно, как день. Слушатель второго курса в 1916 году поступал в Императорскую Военно-медицинскую академию, и ни в какую другую. Спустя больше чем год, его башлык не мог быть абсолютно новым и к тому же без известного чернильного штампа. В конце концов, я бы мог не уповать на Митину сообразительность, а лишь обратить внимание юноши на несколько рыжих, и уж никак не черных волосков, которые мне удалось разглядеть на ворсистом сером сукне.
- Пустое, - я еще раз вздохнул, - раз уж с убийцей покончено... Вы ведь не посвящали в детали...
- Нет-нет! - Митя встрепенулся и встревоженно глянул на меня.
Я кивнул, в сущности, мне было нечего сказать этому юноше. В тот день - больше нечего.
ОСЕННИЙ СОН
Саша
Выстрелы, один, второй. Они звучат явственно, но как-то глухо. Окно распахнуто, Саша осторожно выглядывает наружу. Нет, сонный покой тихой улочки не нарушен тревожными звуками. Со стороны порта на подводе едет мужик, разомлевший под не по-сентябрьски щедрым солнцем, из дома напротив слышится неопределенное граммофонное пение и где-то дальше - звонкий лай незначительной собачонки. Тянется обычный одесский день, не желающий превращаться в вечер.
Но выстрелы!.. Это внизу, здесь, у нас в доме, в квартире Петра Захаровича, его окна выходят на другую сторону, в сад, потому так негромко...
Сашино благоразумие молчит, по его бесстрастному и рассудительному мнению, все уже сделано, и сделано правильно: дверь заперта, а... а больше ничего от хрупкой блондинки с чуть вздернутым носиком не требуется, только сидеть и ждать, прислушиваясь к тревожной тишине. Что это? Скрипнула лестница, половица под ногой у Саши или эта еле различимая возня доносится из-за стены, от соседей? Сидеть и ждать. Как бы не так! Конечно, не без волнения, но решительно, без всякого рода колебаний Саша достает из нижнего ящика стола пистолет. Браунинг Антона заряжен, остается лишь снять его с предохранителя и передернуть затвор. Еще целую минуту Саша все-таки медлит, если стрелявший хотел уйти, у него было на это время, а теперь ждать больше нельзя. На второй этаж дома ведет одна единственная лестница, если встать за колонной, слева от пролета, то стрелять будет удобней. Да, отсюда можно держать на мушке и входную дверь и всю лестницу, а иначе... Иначе невозможно. В четырех квартирах, что на втором этаже, в это время дня кроме Саши остаются лишь Анастасия Павловна и Анюта со своим младшим братом, четвертая квартира, впрочем, еще с весны стоит пустая по причине отсутствия жильцов.
Тишина. Нет, собственно, какая же это тишина? Дальше по коридору, за одной из дверей - неразборчивые голоса, видимо, выстрелы расслышала не только Саша, и теперь Анна Васильевна препирается с братом, тот в свои тринадцать лет не желает оставаться в стороне от опасного приключения. Две минуты прошло или десять, время течет, словно тягучая бесцветная патока. Наконец, стук, уверенный и настойчивый.
Саша спускается по лестнице, прежде чем отпереть, неловко прячет руку с пистолетом за спину.
За дверью - патруль, усатый офицер небрежно, но вполне деликатно отстраняет Сашу и ступает на пыльный ворс ковра перед лестницей.
- Здравствуйте, барышня. Кто стрелял?
Сашино хладнокровие улетучивается, и она только качает головой.
- Вы позволите? - офицер протягивает руку, и Саша отдает браунинг внезапно ставший необычно тяжелым. - Вы стреляли?
Саша опять качает головой. Офицер щелкает предохранителем и нюхает ствол пистолета.
- Позволите осмотреть дом? - Вопрос звучит утвердительно. Офицер поворачивает направо, но там глухая стена. По ту сторону стены - галантерейный магазин, и прохода нет. Налево - квартира, которую занимает хозяин дома, Петр Захарович Мартинец. Снова препятствие, дверь заперта.
- Значит, стреляли не вы, а пистолет ваш? - спрашивает офицер, дожидаясь ответа на стук.
- Нет, пистолет принадлежит моему мужу.
Саша
Мужу. Мы обвенчались месяц назад. Замужество, свадьба, глупые девичьи грезы. Кто бы мог знать... Венчание, кольца, седой подслеповатый батюшка в церквушке на Ближних Мельницах - все было самым настоящим, и рядом - он, настоящий, мой, и я его люблю. Он стал моим спасением от того гибельного отчаяния... Антон, мой муж, только благодаря ему та избалованная маленькая девочка внутри меня больше не сворачивается в клубок от боли, не зажимает руками глаза до радужных кругов, и не затихает, захлебнувшись рыданиями.
Мама. Я не помню. Не могу вспомнить. Все время проваливалась в сон или в забытье, то жаркое и как на карусели несущееся по кругу, то падающее в бездонную и беспросветную знобящую мглу.
Ее похоронили на Севастопольском кладбище. Она умерла от тифа, от того, что не выдержало ее слабое сердце. Я знаю, она умерла, чтобы я смогла жить дальше! Осознавать это невыносимо тяжело. С папой было иначе, хотя и с ним я не успела проститься.
Антон все же настоял на том, чтобы мы уехали. Добраться до Одессы по железной дороге не было никакой возможности. Редкие поезда приходили и отправлялись лишь в сторону Харькова и дальше в Москву. На юг через Екатеринослав еще реже шли лишь военные эшелоны. Не представляю, где и как Антон сумел достать листок серой бумаги с блеклой печатью, на которой читались только четыре самые крупные буквы - РККА, но зато документ был подписан... сейчас не вспомню ни должности, ни фамилии. Сей мандат с удивительной легкостью обеспечил нас полками в теплушке и мы с одним чемоданом на двоих уехали.
Французские войска покинули город еще в начале апреля. А нас почти месяц спустя Одесса встретила цветением, казалось всех, буквально всех деревьев, дождавшихся наконец безусловной и неукоснительной весны, по-настоящему теплого и ласкового солнца. Кое-где в садах еще не облетели нежные бело-розовые лепестки вишен, продолжая манить изысканно тонким сладким ароматом. Медовый до приторности запах цветущей акации растекался повсюду и заглушал, будто тяжелые духи продажных красавиц, все прочие не самые приятные испарения переживающего нелегкие времена города. Простоватые и наивные, как деревенские прелестницы, стояли яблони окутанные белым. Сирень благоухала и пьянила, полагая всех вокруг влюбленными и готовыми к ответной робкой и трепетной или буйной и ненасытной любви. Я попала в сказку, и мне положено было стать самой счастливой рядом с любимым... Так и случилось, позже.
Антон
- Что значит - "не велено", я, брат, живу в этом доме. - Антон строго, однако с нескрываемым беспокойством смотрит на солдата с винтовкой на плече.
- Ну, тогда... - Мужик в полинялой форме нерешительно мнется и отступает в сторону. - Тогда, стало быть, проходите.
- Постой, а случилось-то что? Почему это пускать в дом людей не велено?
Служивый ничего толком не знает. Однако даже из этого "ничего" следует, что кто-то забрался в квартиру Петра Захаровича и теперь там, в квартире, лежит труп. Вот, следователь прибудет, тогда... Когда прибудет? Следователь-то? Так по телефону в управление доложили, а когда они там кого пришлют...
Уже в доме, у лестницы на второй этаж. Перед зеркалом склонился сосед, Кондратий Михайлович Желябин, чистит щеткой туфли.
- Антон Карлович, как же это! - Маленький щуплый чиновник лет сорока, прослуживший в порту, почитай, половину жизни, не на шутку возмущен, и сразу непонятно из-за чего, то ли по поводу неожиданного препятствия в виде вооруженного часового на крыльце, то ли из-за дорожной пыли, въевшейся в рант обуви. - Я из конторы вышел, думаю, пешком прогуляюсь до дома, погодка-то какая. А здесь, нате вам! Стрельба! У меня же в квартире Анастасия Павловна одна, да и у вас супруга. Когда же этих бандитов переловят?! Полгода назад, когда переехал сюда с Пересыпи, думал, все, тихое, спокойное место. Нет! И тут стреляют!
- Да-да, - невпопад кивает Антон, уже поднявшись на половину лестничного пролета. На торопливый стук дверь квартиры через мгновение щелкает замком и отворяется.
Саша ждала его, потянулась, прижалась к щеке, родной и уже проросшей колючками за прошедшие сутки.
- Как хорошо, что ты пришел. А здесь стреляли. Ты уже знаешь?.. Ты у меня все знаешь.
- Здравствуй, моя чудесная! Нет, не все. Не знаю даже, жив ли Петр Захарович, ведь это в его квартире пальба случилась?
- Да, в его. Но ведь можно надеяться, что... Он под вечер всегда уходит по каким-то своим делам. И сегодня, я видела из окна, часа два назад, он уходил, если только потом не вернулся... - Саша умолкает, смотрит в глаза мужу. Карие, чуть покрасневшие, очень добрые. Морщинка у переносицы. Антон хмурится, расстроен, из-за нее, из-за ее настроения. Не надо больше о стрельбе. То что случилось - уже случилось.- А что в госпитале? Тебя так долго не было. Раненых привезли? Много?
- Да, раненые... Знаешь, у меня для тебя есть новость, и не скажу, что дурная, а по нынешним временам, так и вовсе хорошая, Митя Левицкий...
- Что с ним? - Сашины щеки вспыхнули румянцем, она заглянула в глаза мужа и сразу успокоилась, так и есть, с Митей все будет в порядке.
- Все с ним будет в порядке. Контузия средней тяжести и сломанное ребро. Кстати, можешь его навестить, не сегодня. Боевому офицеру будет неловко принимать даму, лежа в постели. Лучше приходи на следующей неделе, раньше я ему вставать не разрешу.
Постой-ка, - Антон выглянул в окно. - Ага, кажется, следователь пожаловал. Все же я пойду выясню, что там приключилось.
- Горышев Андрей Аристархович, следователь уголовно-розыскного управления. С кем имею честь? - Осведомляется круглый масляный человечек лицом и фигурой более похожий на хозяина чайной.
- Тауберг Антон Карлович, заведую вторым хирургическим отделением в военном госпитале, проживаю здесь, в квартире на втором этаже. Подумал, что, возможно, вам понадобится моя помощь. - Антон в компании давешнего часового стоит в дверях кабинета Петра Захаровича и наблюдает, как следователь, присев над трупом, разглядывает пулевые отверстия одно - где-то в районе ключицы, а второе - во лбу.
Горышев поднимается и расправляет широкие покатые плечи, отчего становится похожим уже на содержателя трактира.
- Врач? Нет, в вашей помощи никакой надобности я уже не вижу. Однако же вы сказали, что проживаете по соседству? Вас не затруднит подтвердить личность убитого? - Следователь берет со стола карточку. - Мартинец, Петр Захарович, верно? - Тут только Антон замечает сложенные на столе вещи, видимо, содержимое карманов покойного: портмоне, спички, портсигар, ключи, носовой платок - то, что каждый мужчина обычно носит с собой.
Хозяин вещей в бежевом парусиновом костюме лежит на спине, запрокинув голову и устремив в потолок аккуратную седеющую бородку. Антон делает шаг, больше не требуется.
- Да, это Петр Захарович, нет никаких сомнений, это он.
- Петр Захарович, Петр Захарович, м-м... ну что же, м-м... - бубнит себе под нос Горышев. - А-а, м-м, Антон Карлович, вы ведь, кажется, неплохо знали покойного? - Пауза. Антон выжидающе смотрит на следователя. - Я хочу сказать, - продолжает тот, - не было ли конфликта у убитого с кем-либо? Вам об этом ничего не известно?
- Нет, - качает головой Антон.
- А выпивал ли м-м... Петр Захарович? Может быть... Запои у него случались?
- Запои? Нет. Изредка выпивал. Бывало и крепко. Недели две назад его на извозчике домой привезли, говорят, мертвецки пьяного.
- Говорят?
- Да, сам я не видел, был на службе. Впрочем, думаю, соседи вам это подтвердят. Кондратию Михайловичу вместе с извозчиком пришлось нашего домовладельца нести до самой его кровати. Однако тот казус вряд ли стоит рассматривать как свидетельство угнетенного состояния или иного душевного расстройства.
- Не стоит, так не стоит. Хорошо. Тогда у меня к вам такой вопрос: из личных вещей ничего не пропало? - следователь кивает на предметы, разложенные на столе. - Медальон, перстень или вещица какая запоминающаяся, ничего в этом роде покойный не имел привычки держать при себе?
- Нет, во всяком случае, я ничего особенного не припоминаю. Вот, саквояжа Петра Захаровича я не вижу. Он всегда с собой такой небольшой коричневый саквояж носил.
- Здесь он, на месте, и бумаги в нем, описи какие-то...
- Это не он, - Антон кивком указывает на кофр из потертой желтоватой кожи, устроившийся на стуле у стены.
- Не он, это мой чемоданчик, - соглашается с Антоном следователь. - А вы, верно, говорите о другом. - Отодвинув кресло, Горышев достает что-то из-под стола и демонстрирует искомое, осторожно приподняв над столешницей на этот раз действительно саквояж и действительно коричневый. - Да-с, саквояж, стало быть, никуда не пропал. Но ведь искали-то не его.
- Искали? - Антон обводит взглядом комнату и останавливается на сдвинутой в сторону шифоньерке.
- Да-да, пыльное пятно на полу, вы тоже заметили? Мебель двигали, а зачем? - Саквояж отправляется обратно под стол, а господин Горышев, не спеша, идет к прямоугольному следу от шифоньерки, поросшему неопрятным пыльным пухом. - Что тут у нас?. - Пальцы следователя ощупывают щели меж квадратов паркета, проходятся по невидимой задней стенке шкафчика, простукивают филенки стены.
- А отчего вы полагаете... - начинает Антон и останавливается, повинуясь неожиданному взмаху руки Горышева.
- Да-с, искали. - Следователь еще раз стучит по стене, затем достает из бокового кармана пиджака перочинный нож и старается поддеть его лезвием деревянную панель. Наконец, филенка побеждена, Горышев заглядывает в темноту открывшегося проема. - Та-ак, хм. - Теперь лицо его выглядит не на шутку озабоченным. - Попрошу вас выйти, - официальным тоном говорит он Антону и тут же обращается к служивому, топчущемуся в дверях, - Прохор, братец, сходи-ка в дом, что напротив, и найди мне двоих понятых.
Закурив на крыльце папиросу, на сей раз уже в одиночестве, Антон дожидается возвращения Прохора. Тот, в сопровождении соседского дворника и долговязой тетки, по виду первейшей сплетницы, входит в дом.
Погашенный окурок отправляется в урну, а Антон следом за процессией без приглашения возвращается в кабинет покойного хозяина дома. Горышев бросает на Антона взгляд, в котором приязни не чувствуется, однако не гонит и начинает волокиту с записью имен понятых и прочая, и прочая... Минут десять спустя, наконец, доходит до настоящего дела. Следователь буднично отодвигает прежде вскрытую панель и на обозрение публики являются "богатства пещеры Али-Бабы". Антон невольно хмыкает и качает головой. Для сорока разбойников содержимого тайника, конечно, было бы недостаточно, но для одинокого мирного обывателя семь револьверов, самозарядный пистолет и мешочек с ювелирными украшениями весом около фунта - впечатляющее сокровище. Однако господин Горышев остался к ней равнодушен, переписав найденное и получив на свои бумаги подписи понятых, он принялся за составление нового бюрократического опуса, а Прохору велел очистить от посторонних место происшествия.
Саша
Следующее утро выдалось ненастным. Дождь еще не холодный, но уже утомительно долгий, мелкий и унылый монотонно шумит в желтеющей листве. Тоскливо. Кажется, прошло не лето, а что-то большее. Это только кажется... Нет, завершился не привычный астрономический период, на самом деле Земля уже давно сорвалась с орбиты и летит... Куда?
На службу идти не хочется. Саша работает стенографисткой и сама пытается писать коротенькие заметки в "Южном слове". Сперва, в августе, это было увлекательно, представлялось значительным и важным. Литераторы, поэты, пронырливые репортеры, вокруг множество людей, ярких, имеющих свое мнение и особый взгляд на вещи. После трех месяцев унылого и голодного существования при большевиках произошел взрыв и фейерверк воодушевления. Ажитация в "культурном обществе" росла и рождала ожидания скорых побед и полного успеха во всем, о чем бы ни брались рассуждать авторы газетных опусов. Будто бы и не было Великой войны, будто бы...
На будильнике четверть восьмого. Надо вставать. Антон обещал вчера, что сегодня до обеда будет отсыпаться, однако в постели Саша одна, а из-за стены слышится шум чайника, закипающего на керосинке и шуршание газеты.
Антон
Следователь приехал в десятом часу, как в свой собственный прошел в кабинет покойного хозяина дома и не выказал желания как-либо побеспокоить соседей и вероятных свидетелей вчерашнего преступления. Антон сам спустился к нему и застал господина Горышева безмятежно разглядывающим мокрый пейзаж за окном. Откровенно говоря, любопытство Антона носило исключительно практический характер. Дело в том, что договор об аренде квартиры был лишь устным, и такое положение всех устраивало. Теперь же, со смертью хозяина дома возникал вопрос о наследнике, а точнее о возможности и в дальнейшем снимать уже привычное жилье.
- Наследник? Хм, таковой имеется, - не находит нужным как-то скрывать этот факт следователь. - Племянник покойного, некий Мартинец Евгений Николаевич.
- Полагаю, вы уже говорили с ним?
- Представьте себе, нет. Видите ли, Геня Слон, как его иногда называют, не питает должного уважения ни к какой власти. В прежние времена был осужден на три года каторги, потом при союзниках проходил по какому-то делу, при большевиках - не могу сказать. А теперь, говорят, он в городе, только я сомневаюсь в том, что этот молодой человек пожелает со мной иметь беседу.
- То есть, вы хотите сказать, что судьба дома, в котором мы с вами имеем удовольствие находиться, туманна и не определена?
- Именно так. И в какой-то мере она не определена потому, - господин Горышев со значением стучит пальцем по столу, - потому что наследник покойного находится под подозрением. Оружие и драгоценности, найденные в тайнике, несомненно, добыты разбойным путем, и добыты, скорее всего, племянником и его дружками, а дядя, вероятно, занимался сбытом такого добра. Далее, можно предположить... впрочем, для меня все это совершенно не имеет значения. Я этим делом уже не занимаюсь.
- Не занимаетесь?
- Нет, не занимаюсь. С сегодняшнего дня убийство расследует контрразведка. Найден склад с оружием. Именно-с. А касательно судьбы дома, боюсь, я вас не порадую. Если виновным будет признан племянник убитого, и если не найдется других наследников, то дом перейдет в собственность... з-э... даже не скажу точно, гражданской или военной администрации.
Слышно, как хлопает входная дверь. Антон вопросительно смотрит на Горышева.
- Я воспользовался ключом покойного и после не стал запирать, - объясняет следователь. - Это, должно быть, какой-нибудь чин из контрразведки прибыл, меня предупредили, что к десяти часам он обязательно будет здесь. - Горышев бросает взгляд на стену, на кем-то остановленные еще вчера ходики, затем тянется к жилетному карману, достает серебряную луковицу карманных часов. - Без четверти десять.
"Чином из контрразведки" оказывается юноша в форме с погонами поручика.
- Доброе утро, господа. Поручик Шелестов, Максим Валерьянович. С кем имею честь?
Дальнейшее присутствие при передаче дела от одного ведомства к другому не было возможным, к тому же несмотря на вчерашние свои обещания, Антон собрался к полудню появиться в госпитале. Операций на сегодня назначено не было, и работа в отделении предвиделась рутинная и неспешная.
Антон
Вечером по дороге домой, уже, собственно, на крыльце, Антон неожиданно буквально сталкивается с давешним поручиком.
- Виноват, - немного сконфуженно говорит юный контрразведчик, чуть не задевший Антона распахнутой дверью.
- Ничего, - улыбается ему Антон.
- Антон... м-м...
- Карлович, - приходит на помощь поручику собеседник.
- Да, конечно, прошу прощения. Антон Карлович, могу я вас попросить уделить мне несколько минут? Утром было недосуг, а теперь получается, что только ваше мнение относительно убийства мне неизвестно.
- Если вам угодно... однако же, мне показалось, что ваш предшественник, господин Горышев, для себя уже разрешил эту загадку. Он ведь подозревает в убийстве племянника покойного Петра Захаровича. Вы, верно, придерживаетесь иного мнения?
- Не совсем, то есть своя версия у меня имеется, но пока это лишь догадка. Я же хотел, чтобы вы мне помогли уточнить некоторые детали относительно описания места происшествия. Давайте пройдем в кабинет, там нам будет удобней.
Антон лишь пожимает плечами и идет следом за контрразведчиком. Глядя на стриженый затылок юноши, думает: "Хорошо, что этого мальчишку послали ловить убийцу. На самом деле, ему всучили пустяковое и бесперспективное дело, но лучше так. Лучше пусть, подражая мистеру Холмсу, оттачивает свои способности к дедукции. Лучше так, чем хватать "большевистских подпольщиков" по доносу соседей и расстреливать бродяг без документов, подозревая в них шпионов. Белый террор, красный террор, какая чудовищная глупость, которой нет оправдания!
- Та-ак, м-м...- Юноша достает из папки какие-то листки, - ага, расположение тела, характер ранений, личные вещи, портфель, окружающая обстановка, вот. Шифоньерка у стены сдвинута в сторону (левую) на четверть сажени, судя по следам пыли на полу. Верно?
- Да, - кивает Антон.
- Тайник обнаружен и вскрыт в присутствии понятых следователем Горышевым А. А.
- Собственно обнаружен в моем присутствии и вскрыт, а опись была произведена уже с понятыми.
- Дверь в дом по прибытии патруля на место происшествия закрыта и заперта на ключ?
- Ничего по этому поводу сказать не могу, - пожимает плечами Антон.
- Дверь в квартиру тоже заперта, но не на ключ, а лишь на защелку замка?
- Кх-х. - Еще одно пожатие плеч.
- В кабинете опрокинута электрическая лампа, лежит справа от стола?
- Да, припоминаю, верно, хотя сразу внимания не обратил.
- Окно закрыто. Следов на подоконнике не обнаружено.
- Да, окно было закрыто, осмотреть подоконник случая не представилось.
- Теперь, что касается найденного в тайнике. - Поручик берет другой листок. - Ювелирные украшения: кольца, брошь, перстни с печатками... Оружие: пять револьверов системы Нагана, револьвер Смит и Вессон, револьвер Веблей и пистолет Браунинг, все снаряженные, каждый завернут в особую тряпицу. Отдельно, в мусорной корзине под столом, обнаружена еще одна тряпица со следами оружейного масла. Что вы на это скажете?
- Скажу, что я видел то же, что и понятые. Все верно.
Саша и Антон
- Ужинать? Очень кстати, я голодный, слона бы съел.
- Жалко слона, что плохого тебе слон сделал? Я картошку сварила. Вареная картошка с салом, огурцы соленые остались, и хлеб есть.
- Хорошо, так и быть, не стану трогать я твоего слона. А как насчет пищи духовной? Как дела в редакции? Бродят ли идеи в умах? Есть ли свежие слухи... то есть я хотел сказать новости.
- Бродят. Вчера вот Ильюша Воропаев из Херсона приехал, половину записной книжки исчеркал заметками о крестьянских волнениях. Ему под статью колонку обещали, а он меня попросил материал в порядок привести. Сам-то Илья сегодня только после обеда пожаловал, и его сразу редактор к себе попросил. Меня позвали. Оказывается, с ОСВАГом ничего не согласовано. Ох и шуму было. Илье Дмитрий Николаевич потом наедине выволочку устроил, а мне сказал, что в моих способностях к беллетристике он теперь не сомневается, но если бы измышления господина Воропаева попали в печать, то как его, так и моя слава была бы крайне недолгой. Впредь же ко мне у него огромная просьба, больше внимания уделять слову изустному, особенно, когда исходит оно от действительного начальства.
- Да, страсти нешуточные.
- Пустое. Знаешь, я о другом думала.
- О чем?
- Пообещай, что не станешь смеяться.
- Хорошо, Солнышко, - Антон кивает и тут же широко улыбается под строгим взглядом серых глаз. - Нет, правда, не буду. Я не смеюсь, мне радостно, что ты у меня такая.
Саша еще одно мгновение, долгое такое, основательное мгновение продолжает испытующе строго смотреть на мужа, потом мягко и грустно улыбается сама.
- Мне кажется, все вокруг, весь мир, стремится вернуться назад, забыть последние самые тяжелые времена, притвориться, что можно как прежде... Те же лица, то же благообразное на них выражение. Сегодня проходила мимо Александровского парка, там теперь играет духовой оркестр. "Осенний сон" - немножко старомодный вальс, и это тоже. Десять, пятнадцать лет назад? Это музыка оттуда, туда стремятся все. Только так не бывает. И все равно неглупые образованные люди строят планы воссоздания невероятного буколического мироустройства. После ужаса и всеобщего сумасшествия даже представить себе невозможно... Знаю, я - неважный мыслитель. Но мне страшно, я чувствую, все рухнет, как рухнуло два года назад.
- Ты у меня самый замечательный мыслитель. Я обещал не смеяться, и я ничуточки не смеюсь. По здравом размышлении я, скорее, склонен с тобой согласиться.
- Жаль. Если бы ты сказал, что это всего лишь мои выдумки, я бы тебе поверила. Но все же "Осенний сон" - такая чудесная мелодия. И так жаль...
Антон
Половина первого ночи. Не спится, что совершенно не в привычке у Антона. Сашка сопит рядом, забавно уткнувшись лицом в полуразжатые кулачки. Это правда, у него никак не выходит смотреть на свое белокурое чудо без улыбки. За окном - в дымке серых ночных облаков луна, уже какого-то особенного осеннего оттенка. В доме тихо, Антону слышна деловая, механическая суета под крышкой его часов, лежащих рядом на стуле. А вот внизу щелкнул замок. Это даже не странно, это невозможно, в такое время домой мог бы явиться разве только сам Антон. Лестница на второй этаж деревянная, пусть на ней и лежит ковер, но скрип ступенек... Впрочем, его нет, зато внизу опять слышен щелчок замка, это уже дверь в квартиру.
Две минуты потрачено на то, чтобы наскоро одеться и взять из ящика стола пистолет. Стараясь не разбудить жену, Антон тихонько выходит. Лестница. Если держаться самого ее края, есть шанс на то, что ступеньки не выдадут его. Да, удалось спуститься почти без звука. Окажись дверь в квартиру запертой изнутри, пришлось бы ждать ночного гостя здесь. Нет, ручка легко подается, а за ней и дверь выпускает наружу желтую полоску света. Это из кабинета. Еще несколько шагов. Видно почувствовав неладное, здоровенный парень оборачивается лицом, в руке у него револьвер. Что-то мелькает в глазах ночного визитера, но не страх, поэтому Антон не стреляет. Почему не стреляет незнакомец? Может быть, он подумал, что противник в домашних туфлях не станет стрелять первым?
- Добрый вечер, - вежливо начинает Антон. - Люди спят, стоит ли шуметь?
- Вы имеете мне предложить что-то другое?
- Конечно. Тем более что тайник пуст, брать там нечего, а значит, проще всего вам взять и уйти.
- Это ваше предложение, чтобы мне выйти вон? - с удивлением смотрит на Антона здоровяк.
- А вы бы хотели чего-то большего? Например, сперва выяснить, кто забрал из тайника оружие и драгоценности?
- Драгоценности, - с заметным пренебрежением повторяет детина. - Деньги где? - Ствол его револьвера нервически дергается.
- Вот как, - Антон, напротив, опускает пистолет и прячет его в карман. - Да, прошу прощения, я не представился. Тауберг Антон Карлович, врач. А с кем имею честь? Если не ошибаюсь, Евгений... уж извините не припомню, как вас по батюшке. Дядю вашего, Петра Захаровича знал, а вот...
- Николаевич, и шо? - подсказывает немного ошарашенный ночной гость.
- Да, Евгений Николаевич, вы правы, признаю. Не побеседовать нам с вами, раз уж выдался случай, было бы ошибкой. Надеюсь, спокойно, без шума побеседовать. - Антон неодобрительно кивает на все еще направленный ему в грудь револьвер.
- Почему не да? Нам есть об чем поговорить, а то этот гембель с деньгами меня, например, сильно расстроил. - Племянник покойного дяди кладет револьвер на стол, по-хозяйски распахивает дверцу одной из тумб под ореховой столешницей и, звякнув стеклом, достает початую бутылку коньяку и рюмки.
Антон
- Господин поручик, Максим Валерьянович, а я вас дожидаюсь. - Антон шагает вниз по лестнице и жмет руку юному контрразведчику.
- Меня? А по какой же надобности? Позвольте спросить. Уж не вспомнили чего?
- Нет, не вспомнил, вернее будет сказать, что у меня для вас есть новые сведения, касающиеся убийства Петра Захаровича.
- Вот как?! - Брови юноши приподнимаются, а в глазах на мгновение загорается какая-то щенячья искорка - вот сейчас ему отдадут это пахнущий свежей ваксой ботинок, и он растерзает, разорвет его на части. - Пойдемте гм... - кивает на дверь пустующей теперь квартиры поручик. - Не на лестнице же нам говорить.
- Вы уверены? В тайнике, помимо прочего, были деньги? Много?
- Были. Шестьдесят тысяч франков. Вы позволите? - Антон достает портсигар.
- А? Да-да, конечно, - его собеседник рассеянно машет рукой.
- Евгений Николаевич поведал мне эту историю, хотя и без всяких подробностей.
- Вы что же, его пытали? С какой стати этот бандит излил вам душу?
- Знаете, Максим Валерьянович, для хирурга важнее прочего, чтобы у него в известный момент не дрогнула рука. Для иных врачей важно другое. - Антон улыбается, выдерживает паузу и, наконец, отвечает на недоуменный взгляд поручика. - Умение слушать пациента. Да-с. И в том, и в другом случае отлично помогает вот это средство, - кивок в сторону пустой коньячной бутылки, брошенной в мусорную корзину.
- Хорошо, но шестьдесят тысяч франков! Откуда?
- Я могу вам рассказать только то, о чем услышал. В январе, при французской администрации в городе объявился некий господин Розенфельд. Говорят, он живо интересовался складами военного имущества, что в Одесском порту. Трудно сказать, кого представлял этот господин, и представлял ли он вообще кого-то, кроме себя. Командование Добровольческой армии в то же время добивалось передачи складов в свое распоряжение. Однако французы, как вам известно, посчитали законной власть Украинской Директории.
Вскоре, как теперь понятно, стараниями того самого Розенфельда, в Одессу прибыл пан Стырта, уполномоченный правительства Директории. Этот пан Стырта якобы провел ревизию имущества на складах и подписал документ о том, что большая часть амуниции пришла в негодность. Каким образом Розенфельд распорядился "негодным" имуществом неизвестно, зато племянник покойного Петра Захаровича точно знал, какую сумму положил себе в карман пан Стырта. Но воспользоваться деньгами тот не успел, уполномоченный правительства Украинской Народной Республики в Киев не вернулся. Я полагаю, он остался где-то здесь, неподалеку, возможно, на дне одного из окрестных лиманов. А деньги... Теперь эти деньги ищет мой знакомый. Вот так.
- Позвольте спросить, Антон Карлович, почему этот ваш "знакомый" был с вами столь откровенен? Да и был ли он откровенен? Вы действительно уверены, что убийство - не его рук дело?
- Максим Валерьянович, посудите сами, если бы племянник убил своего дядю, то деньги уже были бы у него, или же он был бы в курсе, что их нет и не было в тайнике в момент убийства. Зачем тогда убийце рисковать, пробираясь ночью на место преступления? Очевидно, что если Петр Захарович перепрятал франки, то сделал это за пределами своей квартиры. Глупо доставать их из надежного тайника, чтобы спрятать под периной. Разве нет?
- Допустим. Остается мой вопрос о причинах искренности.
- О, это совсем просто. Я сказал "убитому горем родственнику покойного", что у меня есть подозрения относительно того, кто мог забрать деньги. Более того, я пообещал указать на этого человека, когда смогу проверить свои предположения.
- Я надеюсь, - поручик посерьезнел лицом, - вы понимаете, что как только убийца будет найден, то его сразу же заключат под стражу, а после его судьбой займется суд. В таком случае, не будет ли ваше обещание ничтожным? Пусть это обещание, данное, несомненно, преступнику, но все же. Я, со своей стороны...
- Максим Валерьянович, мне мое положение не кажется таким уж затруднительным. Если попытаться представить себя на месте убийцы с несколькими десятками тысяч франков в кармане, станет очевидным, что преступник не стал бы сидеть на месте, он, вернее всего, уже покинул город, а то и вовсе отправился за границу. Я хочу сказать, что определить личность преступника и, собственно, поймать его - будет две большие разницы, как тут говорят.
Поручик
- Говорите - представить? Да как же мне представить себя на месте этого вашего ночного знакомца, или, того лучше, женщины? - в задумчивости бормочет поручик.