Аннотация: Приключения ветерана афганской войны в демократических джунглях поздней Перестройки
Историческая перхоть и вирус войны
Литерный борт
Герман, молодой подполковник, был всего лишь песчинкой, подхваченный водоворотом циклопического отлива покидающей Афганистан военной армады. С равнин и ущелий Афганистана в бескрайний и все еще могучий Советский Союз стекали бесчисленные ручьи великой армии, оставляя за собой остовы ржавеющей техники, опаленные солнцем пепельно-белые скелеты гарнизонов и заросшие сорной травой минные поля.
В полудрёме, сидя на откидной скамье военно-транспортного самолёта, молодой человек гонял невесёлые мысли о всём, что он успел увидеть и что ещё предстояло понять в его новой надломленной переменами стране. "Не получилось! Не смогли! Ворвавшись сюда приливной волной, новые римляне не успели возвести свои полисы, а лишь приподняли перед дремотным народом полог, за которым в раскаленном мареве дрожали миражи будущего. Да, в этот край их не звали. Да, их вторжение было следствием чреды трагических ошибок и заблуждений, но они были в силах все исправить, если бы... Если бы их "Третий Рим" не стала жертвой собственных "варваров", которые не силой оружия, но сладкоголосым пением опустили его на колени".
Советский Союз умирал. Герман это понимал, но понимание пришло не сразу, а внезапно, как озарение, как однажды испытанное им тягостное чувство потерянной любви. Пришло вместе с пронзительной песней, кассету с которой ему подарили перед самым отъездом.
"Прощайте, горы, вам видней, кем были мы в краю далеком..." - обволакивали его щемящей тоской мелодия и слова неизвестных авторов, и словно навстречу из глубины души рефреном рвались простые слова: "Мы уходим, уходим, уходим, уходим...". Эта песня звучала в нем и сейчас, когда он, подняв воротник бушлата, пытался согреться на борту летящего в Москву "Ил-76-го".
Недельный отдых. Случайная оказия, выпавшая ему как выигрыш в лотерею. Его назначили ответственным за сохранность военных архивов, отправляемых на "Большую Землю". Циклопическая многотонная гора сброшюрованных документов, упакованных в мешки и стянутых грузовой канатной сеткой, со стороны выглядела урожаем картофеля колхоза-миллионера, отправляемым в помощь голодающим детям экваториальной Африки. Но нет, десятилетний "урожай" документов летел в Союз, где он никому уже не будет нужен...
Междусобойчик
В отличие от большинства пассажиров грузового борта Герман был трезв и невесел. Вокруг него, рождая волны улыбок и смеха, искрились счастьем лица советских колонистов, возвращающихся на Родину. Они спешили навстречу с новой страной, а пока... Пока сторожу-подполковнику было не до веселья. Он настороженно наблюдал, как разгорячённые спиртным пассажиры в поисках удобного места осваивают его Монблан сверхсекретного груза. Нет, молодой человек им не препятствовал, а лишь ограничивал прыть особо продвинутых "скалолазов" предупреждающими знаками поднятых рук. "Гора родила мышь, а война - гору", - вспыхнул и тотчас погас нелепый афоризм, вклиниваясь в чреду путанных мыслей.
- Эй, парень! - крикнул сидящий через одного совсем юный капитан, - Иди к нам!
- Я? - переспросил Герман, для верности указав себя пальцем.
- Да, ты!.. Чего скучать? Давай, по маленькой!..
- Не могу... При делах!.. - и грустный сторож обвел руками панораму циклопической кучи.
- Да брось ты эту рухлядь! Кому она теперь будет нужна?! - не унимался капитан. - Впереди новая жизнь, а ты, как пионер за макулатурой чахнешь!.. Не хочешь спирта, давай - шампанского...
Герман, двигаясь боком, перебрался к офицерам и сел на один из мешков.
Капитан лихо раскупорил бутылку игристого напитка.
- Из НУРСика или из горлА?.. Пробовал когда-нибудь из такого? - и молодой ветеран, рисуясь, вытащил из рюкзака легендарный плоский колпачок от неуправляемого ракетного снаряда.
- Приходилось... Когда ты еще в училище по плацу бегал.
- Воевал, или советник?
- И то и другое было... Про "Каскад" слышал?
Капитан смутился.
- Извини, брат. По виду ты больше на "пиджака" смахиваешь.
- Я и есть "пиджак", - охотно согласился Герман.
Раздающий склонился к пластмассовому колпачку, стараясь не расплескать азербайджанское игристое.
- Налей "каскадеру" в мою кружку, - посоветовал рядом сидящий старший лейтенант, вынимая из своего багажа серебряный инкрустированный кубок. - Индия, ручная работа. Жене в подарок везу.
- Чтоб за третьим тостом нас не поминали! - провозгласил доселе молчавший майор с петлицами военного медика.
Офицеры крякнули, пропуская через свои луженые глотки неразбавленный спирт, а Герман в два захода осушил кубок. Через пару минут шумно повторили. На третий раз пили молча. Закусив тушенкой, офицеры откинулись на скамье, а сторож, ослабив галстук и выбрав место поудобней, разлегся на двух мешках охраняемого груза. Недолго посопротивлявшись обволакивающему гулу моторов и легким волнам тепла, исходившим изнутри, он погрузился в легкую дремоту, стирающую грань между явью и причудливым тонким миром, рождаемым подсознанием. Его внутренний взгляд легко скользил во времени и пространстве, не выходя за пределы СВОЕЙ ВОЙНЫ.
Дурман войны
По странному стечению обстоятельств его война уложилась в срок, которого хватило его деду, чтобы, надев шинель в июне 1941-го, погибнуть под Берлином за неделю до победы. Герман старался не сравнивать две эти войны. По степени трагизма, ожесточения и жертвенности Афганская война, ни в какой мере не могла сравниться с Великой Отечественной. Афганская - обволакивала, а Отечественная - выжигала в человеке все, кроме желания победить.
Прибыв впервые в Афганистан в феврале 1981 года в составе группы "Каскад", Герман, тогда еще наивный капитан, с головой окунулся в военные будни, отдавая им весь свой заряд накопленной в юности романтики. Первые рейды и обстрелы, холод высокогорья и пекло пустынь, кровь и слезы, офицерские пирушки и утреннее похмелье - весь этот военный антураж так и не смог стать преградой мистическому, едва ли не волшебному процессу срастания этого чарующего дремотного мира с его душой. Чужая культура и философия жизни, словно вирус, с каждым вдохом все глубже проникал в его организм. Странные люди, в не менее странных одеждах, окружавшие его, были одновременно и коварно жестоки, и по-детски простодушны. Они могли являть бесконечную щедрость или вдруг становиться мелочно алчными. Их нисколько не смущало противоречие между природной гордостью и привычкой просить милостыню. Они расставались с жизнью без надрыва, жалоб и криков. В их вере не было фанатизма, а в жизни - спешки. У них было другое понимание счастья, и они были, несомненно, более счастливы, чем их непрошенные "гости" из другого мира.
Тогда же, в первую ходку, Герман вдруг впервые ощутил себя свободным. Свободным в мыслях, в принятии решений, в возможности высказываться и отстаивать свое мнение. Конечно же, он не чувствовал себя несвободным там, дома, но там ему и в мыслях не могло прийти чарующее ощущение внутренней свободы.
Осознание происходящих внутри него перемен пришло не сразу, наверное, с первыми слезами, брызнувшими из глаз, когда в августе того же года он покидал Афганистан. Вирус любви к этой стране уже поразил его организм, но Герман еще не сознавал, что болен. Этот вирус начал пробуждаться лишь четыре года спустя, когда судьба второй раз забросила его на войну. К этому времени многое успело поменяться. От былого боевого братства афганских и советских военных не осталось и следа. Для советских афганцы стали просто "зелеными". Чертово колесо мести за погибших и пропавших друзей набирало обороты, сея ожесточение между противниками. Война обретала истинное лицо.
Герман, к тому времени майор и советник органов безопасности ДРА, на долгие два года поселился в глухой провинции на северо-востоке Афганистана. Оперативная группа: девять офицеров и четверо солдат. До ближайшего советского гарнизона двадцать верст. Ни одного кирпичного дома. Ущелье, горная река, серпантин дорог и... полная изоляция от привычного мира. Русская речь по вечерам и в выходные. Вокруг одни афганцы, со своими радостями, бедами и проблемами, праздниками и поминками, средневековым бытом и японскими видеомагнитофонами с записями порнофильмов и индийских мелодрам. Тихие звездные ночи, чтение газет под луной, трескучие зимние морозы и летний испепеляющий зной. Да, еще водка и самогон. А что делать, когда месяцами нелетная погода и нет писем, когда сугробы - по окна, когда свеча вместо лампы и печь-буржуйка уже не спасает от холода.
В этих условиях Герман стал ощущать, что он стремительно меняется. Он почти слился с афганцами, разделяя с ними горе и радости. Их умение находить счастье в мелочах передалось ему. Их суровая, но фантастическая природа располагала к неспешным размышлениям, а тихие ночи - к задушевному общению. Так постепенно этот застрявший в средневековье мир стал его частью. Он сверял часы по крикам муэдзинов, с трепетом в душе смотрел индийские и иранские фильмы. Он слушал восточную музыку и постепенно отрывался от советской эстрады, отдавая предпочтение иранке Гугуш и афганскому певцу Ахмаду Захеру. Лишь нечастые совместные с афганцами военные операции возвращали его в мир войны. Но что такое война?! Всего лишь несколько часов нечеловеческого напряжения на фоне долгих дней и месяцев рутинной жизни и быта в чуждом мире.
Коммунизм как награда
Последние полтора года Герман, словно в награду за долгую ссылку, успел пожить при Коммунизме. Его перевели в аналитический центр Представительства в Кабуле. Работы - в посольстве. Двухкомнатная квартира с лоджией по периметру. Бассейн, биллиард, служебная "шестерка". После провинциальной жизни ржавые мозги не в состоянии придумать желание, которое невозможно было реализовать в Кабуле. Но Коммунизм, как и все хорошее в этом мире, не вечен.
На исходе был последний год войны. По периметру посольства уже возвели "несокрушимую" железобетонную стену - зримый признак нашего скорого ухода. Столица пустела день ото дня. В микрорайонах умолк детский смех. Редкие русские женщины с опаской перебегали от одного дукана к другому. Привычные звуки большого города разнообразили далекие и близкие взрывы, после которых на минуту все замирало. Война не была проиграна и эвакуация - это не бегство. Это всего лишь плановый уход, такой же, каким бывает плановый уход из жизни.
Завершение советского присутствия ночным холодом сковывает души оставшихся колонистов. Союзники-афганцы раздражены, в лицо говорят о предательстве. Некогда высокие моральные ценности советских людей меркнут под напором нарождающейся в них страсти к обогащению и предприимчивости. По торговым палаткам, часто оглядываясь, снуют мелкие чиновники и советники с завернутыми в скатерти предметами оргтехники и офисного убранства. В четверть цены продаются пишущие машинки с кириллическими литерами, по цене лома - бюсты вождей революции и барельефы членов Политбюро. В выжженных добела гимнастерках вокруг дуканов стоят вооруженные солдаты, охраняя раскрасневшихся офицеров, сбывающих афганцам военную утварь и обмундирование за чеки Внешпосылторга.
Романтика исчезает вместе с войной ее породившей. Герман, уже подполковник, но все еще моложавый, несмотря на холодный блеск первых седин, с болью воспринимает великий исход. Он боится возвращения. Он пишет рапорта с просьбой остаться, но на завтра, получив весточку из дома, их забирает. Спасают алкоголь, работа и музыка, иногда... одновременно. Словно инопланетянин Герман впивается в экран телевизора. Перестройка! Ускорение! Новое мышление! Ему кажется, что он никогда этого не поймет, что он постарел, что жизнь уже пройдена. Герман даже не может постичь новые советские песни. "Музыка на-а-ас связала, тайною на-а-ашей стала", - бьют по мозгам колотушки модного шлягера. - "Я забыла все, чему нас учили столько лет...", - качаясь больной лошадью, поет незнакомка. Подполковник чертыхаясь, выключает черно-белое окно в ставший чужим мир. В Кабуле тихо, ни одного выстрела. Какая редкость!
Посадка и встреча
Двигатели "Ил-76-го" переходят на свист. Самолет идет на посадку. Очнувшийся Герман вдруг обретает давно забытое хорошее настроение. Он улыбается своим новым друзьям, приводит в порядок багаж. Толчек, запах жженой резины и вот уже величественный лайнер выруливает к зданию аэропорта. Груз с архивом сдан. Таможня пройдена. Все позади. Подполковник лихорадочно ищет лицо Ольги. Вот она, отчаянно машет. Герман срывается на бег. Его обгоняет знакомый майор медицинской службы, но вдруг, подгибая колени, опадает и валится на бок.
Подполковника оттесняют другие медики из числа пассажиров. Он в растерянности. Ждет, когда носилки с майором скрываются в толпе встречающих. Гулким эхом по пустым коридорам служебного зала аэропорта разносится голос диктора, объявляющий прилет рейса Тбилиси - Москва и вдруг его сминает могучий рев включенной на середине вызывающе пошлой песни:
Американ бой, американ джой,
Американ бой фо олвиз тайм."
Американ бой, уеду с тобой
Уеду с тобой, Москва прощай...
Герман бежит. Он бежит к захлебывающейся в рыданиях Ольге, бежит прочь от войны, не замечая оскверняющего душу шлягера.
Я буду плкать и смеяться
Когда усядусь в мерседес
И буду в роскоши купаться
Приезжай поскорей за мной, я здесь!
Ольга не одна, она с друзьями, которые, отдав ей гитару, подхватывают подполковника, душат в объятиях и, наконец, отпускают. Счастливый Герман, обняв любимую женщину, выходит на привокзальную площадь. "Вы слышали новую песню про Афган?" - обращается он, обернувшись к друзьям, и даже пытается петь, но не может вспомнить ни одного слова из гимна, под который он прожил последние дни. "Американ бой, американ джой..." - все еще надрывается вдалеке молоденькая певица, но ее забивают хриплые голоса друзей и гитарный перебор:
С покоренных однажды небесных вершин
По ступеням обугленным на землю сходим,
Под прицельные залпы наветов и лжи
Мы уходим, уходим, уходим, уходим.
И Герман, словно оживая, расцветает в улыбке, не чувствуя, как внутри него вновь очнувшийся вирус ушедшей войны начинает свою разрушительную работу...
Всё, он в другом мире. Пафос военных будней, будто нагар в стволе его любимого "ТТ" начинает исчезать под искрящимся ёршиком любви и протиркой дружбы всех кто его окружает в этом новом мире, мире без войны.
Вечером уже звонит сестра. Его умная, милая, старшая сестра, его поводырь во взрослую жизнь, та, кому он многим обязан тем кем он стал. "Герочка, - строго, но не без задора, сообщает она, - Герочка, завтра как штык к обеду будь на собрании нашего демдвижения!" Герман пытается отшучиваться, дескать, какой из него демократ, - он же обычный военный сапог без проблеска интеллекта. Сестра сердится: "Даже не думай! Страна меняется... Ты должен успеть... Локомотив набирает ход... Прыгай на последнюю подножку, пока её не заняли!" Что-ж, покладистому вежливому брату не впервой сдаваться под напором его просвещённой сестры. "Ладно, приду... Приду, говорю... Только я Ольгу возьму, - у меня уже меньше недели осталось насладиться тем, чего я так долго искал и так счастливо нашёл!" Сестре ответ не нравится, но она нехотя соглашается взять на последнюю подножку и любимую женщину своего ненаглядного брата. "Хорошо, бери Ольгу, только держи себя в руках и не давай волю своим эротическим эмоциям". "Ну как-же, подумал счастливый Герман, буду я сдерживать своим эмоции..."
Апостолы демократии
Ровно в двенадцать Герман с Ольгой, ведомый двоюродной сестрой, стоял у проходной режимного НИИ. "Нам к Вилену Моисеевичу", - жестко промолвила энергичная сестра, бесстрашно глядя в глаза пожилому вахтеру. Лязгнул затвор электронного блокиратора и упруго стоявшая поперек прохода никелированная штанга безвольно повисла. Герман и Ольга, придерживая трепещущую на сквозняке ткань, последовали за сестрой, одетой, как и подобает женщинам-революционеркам в непродуваемую кожаную куртку и потертые джинсы.
Шел 1989-й год. Москва уже сжималась в предчувствии очередной революции, олицетворением которой была его сестра Ирина, идущая впереди с высоко поднятой головой. "Наша Жанна Дарк!" - уважительно назвал её Борис Николаевич, за месяц до того, как свалился в воду с моста недалеко от правительственной дачи. Ирина действительно напоминала неистовую француженку, которая, как и всякие женщины, нарушившие законы природы, с запредельной яростью шли каждая к своему костру. Она состояла одновременно в нескольких либерально-демократических организациях, запросто могла потрепать за обвисшие щеки Гавриила Попова, благосклонно принять щипок Юрия Афанасьева или прилюдно назвать Сергея Станкевича "наш дурачок".
Для Германа скачок из средневековья Афганистана в бурлящую Москву конца 80-х был болезненным. Еще вчера, преодолевая "временную червоточину" в чреве грузового Ил-76тд, он, погружённый в пафос невесёлых мыслей, был скуп в человеческих эмоциях, а сегодня, искрящий иронией и юмором, подходил, ведомый своей менторшей, к штабу московских демократов.
"Гера, ты не тушуйся, наша Лерочка - просто лапусенька! Умна, образована, настоящий трибун, но в общении - само олицетворение русской души", - трещала его сестра, ведя двух неофитов длинными и пыльными коридорами с гудящими неоновыми светильниками. Из мертвящего синего марева тупиковой комнаты с надписью "Не входить, идет эксперимент" выплыла величественная трёхголовая фигура. За ней семенили невнятные тени, быстро меняясь местами в попытках оказаться впереди ее. Тантрическая Дива о трёх голов изредка вспыхивала неоновыми отблесками массивных очков, казалось впаянных в её массивную центральную голову. Две другие поочередно появлялись то справа, то слева, следуя вращению недюжего торса на коротких ногах-тумбах. "Вий!" - мелькнуло образное сравнение в голове Германа. "Она!" - эхом отозвалась сестра, и Герман машинально перешел на строевой шаг.
По мере приближения кортежа он, наконец, по двум головам смог определить пол так испугавшей его фигуры. Боковые головы оказались всего лишь непомерно развитыми грудями, живущими каждая своей жизнью. Герман облегченно вздохнул, и замер по внутренней команде "вольно!". Кортеж поравнялся с замершими гостями НИИ. "Лера!" - воскликнула Ирина. Фигура встала. Голова с оплывшей шеей чуть повернулась на зов, а массивные вторичные половые признаки, дважды совершив колебательные движения, угрожающе уставились на Германа.
"Ирина?" - строго спросила Валерия Ильинична. "Лерочка, а мы с братиком к тебе! - несколько заискивающе сообщила сестра. - Вот он... из Афганистана... с женой...". Герман шаркнул ногой. "Жена" расцвела в улыбке, получив более высокий статус из уст сестры своего любимого. Валерия Ильинична опустила очки и, быстро пройдясь поверх голов вновь прибывших, скупо распорядилась: "Костя, проводи гостей на собрание и сразу назад! - и, обернувшись к Ирине, пояснила, - Извини, милочка, опаздываем. Митинг у Моссовета. Ждем Борю и Андрея Дмитриевича ... Пройди с Костей, послушай наших из "Демосферы", я скоро приду".
Костя был высоким обаятельным мужчиной, любезным в манерах и обладающим грассирующим бархатистым голосом. Он сопроводил гостей в небольшой актовый зал, где, поцеловав руку Ирине и потрепав Германа по короткой стрижке, удалился. "Сука!" - не выдержал Герман, поправляя прическу. "Гера! - взвизгнула сестра, - то ж люди!". Ольга беспечно оглядывала зал с широким длинным столом, за которым восседали члены Союза Демосферы.
- Вы из какой организации? - строго спросил председатель собрания, лысеющий мужчина за сорок с академической бородкой и словно приклеенной заплаткой пегих усов под носом. Он величественно восседал у пустого графина с вилкой.
- Из аппарата Верховного Совета, Вилен Моисеевич, - ответила Ирина.
- Владилен Моисеевич, - поправил председатель и, водрузив на нос лекторские очки, вдруг расцвел, - А-а-а, Ириша!.. Проходите... Как там Борис Николаевич?..
Гости уже рассаживались за столом.
Демократические процедуры
- Продолжим, продолжим, товарищи! - призвал присутствующих к делу председательствующий.
- Господа! - послышался экзальтированный голос с края стола.
- Вы хотите выступить? - строго спросил Владилен Моисеевич, - тогда запишитесь.
- Нет. Хочу внести поправку
Председатель неприязненно уставился в дальний угол, пытаясь разглядеть нарушителя регламента.
- Не товарищи, а господа! - не унимался голос.
Владилен Моисеевич стушевался.
- Ну-с, мы это еще обсудим... Но по регламенту...
- К черту регламент! - взвился молодой человек в вязаном свитере, сидевший напротив Германа, - Это принципиально! Я тварь дрожащая или свободный гражданин?! - бросил он в зал.
- Тварь! - подумал Герман, но озвучивать свою мысль воздержался.
- Верно, - загудело собрание, - доколе?!..
Герману, все еще страдающему абстинентным синдромом, все это начинало нравиться.
- Т-т-т-т-т-т - заклокотал сидящий слава от него узколобый субъект с длинными давно не мытыми волосами.
- Илья, мы тебя непременно выслушаем, но дай нам решить основные вопросы, - сдерживая раздражение, отреагировал председатель на реплику заики.
- Н-н-н-н-н... - не унимался Илья. От напряжения он моментально вспотел и покрылся пунцовыми пятнами.
- Дайте товарищу Школьнику слово! - не выдержала сердобольная активистка.
- Господину, - поправили на галерке.
- Не важно! - огрызнулась активистка.
- Регламент, господа! Регламент! - перебил всех сосед Германа в вязаном свитре, - Господину Школьнику дадим слово в конце собрания.
- Бл@дь! - вдруг отчетливо и с отменной артикуляцией воскликнул заика Школьник, - Т-т-т-т-т-т...
- Да дайте же товарищу слово - взвизгнула активистка.
- Господину!
- Бл@дь! - снова справился с заиканием Школьник.
- Правильно! - воскликнул ликующий Герман и немедленно почувствовал жгучую боль от женского каблука-шпильки, вонзившегося в его стопу.
- Мы здесь гости! - прошипела Жанна Дарк.
Председатель долго стучал вилкой по графину, пока господа демократы приходили в себя.
- Господа, господа, - обратился Владилен Моисеевич к своей пастве, на ходу корректируя стиль обращения. - Редакция "Нового мира" любезно предоставила нам двадцать экземпляров гранок журнальной версии "Архипелага ГУЛАГа". - Председатель собрания торжественно поднял прошитую тесьмой толстую пачку стандартных машинописных листов. - Наша задача распространить правду о зверствах коммунистов среди пролетарских слоев города Москвы! - он снова затряс подшивкой, но голос с галерки испортил торжественность момента.
Женщина вскочила, испепеляя взглядом обидчика. Герман был счастлив. Он лишний раз убедился, насколько он был прав, когда отказался от предложения Ольги идти сегодня в Театр миниатюр на премьеру "Политического кабаре" Жванецкого.
- Товарищи, товарищи! - стучал вилкой по графину председатель, - Товарищи, кто понесет нетленный "Архипелаг" в массы?
- Я! - вскинули руки с десяток активистов.
- Т-т-т-т-т-т...
- Вы тоже, товарищ Школьник?
- Бл@дь!
- Ну, это уже слишком! - подскочил Владилен Моисеевич. - Уймитесь, наконец!
- Бл@дь, я тоже! - наконец сформулировал мысль заика.
- Я на колбасный! - вызвался тучный демократ с оттиском дорогих часов на щеке. Он все собрание спал на правом фланге в окружении не менее тучных соратниц.
- А в Институт социологии можно парочку экземпляров?
- Нет! - отрезал председатель. - Настоящий интеллигент не может не знать творческого наследия Александра Исаевича. Только пролетариату! Только рабочему классу!
Герман Солженицына не читал, поэтому он вызвался распространить "Архипелаг" на ближайшем к ольгиному дому шарикоподшипниковом заводе. Через минуту он располагал двумя экземплярами "нетленного произведения".
- Может и мне попросить для нашего детского садика? - спросила наивная Ольга, всерьез захваченная динамизмом происходящего.
- Да уймись ты, Оленька, - с усмешкой сквозь усы осадил свою подругу Герман, - не для того я тебя полжизни искал, чтобы вторую половину книжки вдвоем читать.
- А для чего ж тогда? - с ноткой обиды спросила невеста.
- А ты не догадываешься? - устремил на нее свой паскудный взгляд вечно голодный жених. Ольга была польщена и быстро успокоилась.
- Товарищи!.. Господа! - возвестил Владилен Моисеевич, - переходим к разделу "Разное". Кто хочет выступить?
- Т-т-т-т-т-т...
- Вы уже выступали, товарищ Школьник!
- Разрешите мне, господа!
- Слово имеет товарищ Вольтер Бляхтер!
- Греб твою клять! - мысленно воскликнул Герман, - ну откуда столько чудны́х имен в одном месте.
Вольтер
Вольтер оказался достойным своего громкого имени. С горящими влажными глазами он перечислял все преступления коммунистов, отдельно коснулся темы угнетенного афганского народа, за что словил бурные аплодисменты Германа. Вскидывая худые бледные руки к портрету Ленина, Вольтер призывал повернуть "наши немытые лики к животворному наследию просвещенного Запада". Демократы часто перебивали пламенного трибуна бурными аплодисментами. Попытка председателя придерживаться регламента, не могла остановить юного трибуна.
- Во, дает, - думал Герман, - и откуда он стольких слов понабрался: "стагнирующий квазиэкзистенциализм", "эвфемизмы гротескного силлогизма"...
- Бл@дь! - не выдержал заика.
Докладчик на секунду стушевался, чем немедленно воспользовался председатель собрания.
- Товарищи, товарищи, предлагаю на этом ограничиться и поспешить к трудящимся массам.
- Правильно! - донеслись одобрительные выкрики.
- Господа, и еще минуточку внимания, - воодушевился председатель, - кто еще не имеет на руках программу нашего движения, пусть возьмет у секретаря Нинель Матвеевны.
- Секундочку! - донеслось из зала.
К председателю пробирался сутулый субъект, угрожающе тряся веснушками и копной рыжих волос. Один глаз рыжего активиста был обрамлен лилово-желтым подтеком и наполовину скрыт опухшим веком.
- Вот, полюбуйтесь! - тыкнул он в уязвленный глаз хрящеватым пальцем с обгрызанным ногтем, - Вот цена нашей ошибки!
- Какой ошибки? - озадаченно спросил Владилен Моисеевич.
- Программной! Программной, - уважаемый председатель. Кто надоумил вас записать отдельным пунктом программы тотальную борьбу с пьянством и алкоголизмом?
- А что не так?
- А то, что, когда я в курилке литейного цеха давал пояснения по данному пункту и, главное, отказался принять на грудь, то в результате был травмирован возмущенным пролетарием! - и рыжий активист снова тыкнул себя в глаз.
- Это ваши тактические недоработки, - парировал уставший председатель. - Все, товарищи-господа, предлагаю считать наше собрание закрытым. Кто "за"?
Но ответа не последовало. Демократы дружно расходились, столпившись бобровой плотиной у выхода.
Вифлеем и Космос
Герман удовлетворенно выдохнул. Жанна Дарк отрешенно молчала, наконец, с растяжкой вымолвила: "Это неизбежные следствия растущего детского организма молодой демократии". "Да-да, - подхватила прямодушная Ольга, - у нас в старшей группе детского сада аналогичный случай был...", но почувствовав крепкое объятие смеющегося Германа, решила досрочно завершить свое первое и последнее выступление этого дня.
Герман и Ольга шли следом за Жанной Дарк и профессором Моисеичем, который рыхло колыхался рядом со спортивно подтянутой спутницей. "Молодец Ирка, держит форму, - подумал ее брат, стараясь тоже выглядеть молодцевато, - Вернусь с Афгана, тоже в большой теннис запишусь! - И, придерживая за талию свою подругу, спускавшуюся по лестнице к выходу, озвучил свою мечту.
- В теннис хочу научиться играть. Ты со мной?
- Я умею. Мы в "тихий час" каждый раз в пинг-понг играем.
- Да нет, в большой!.. На корте.
- Ой! - взвизгнула Ольга, - конечно! У нас одна родительница теннисом занимается, - затараторила она, - так однажды за сыном пришла в белом батничке и короткой юбке. Отпад! Нашему сторожу даже плохо стало.
Ольга все больше воодушевлялась
- Я такую же хочу, чтоб все видно было, но чуть-чуть.
- Я тебе дам "чуть-чуть"! - возмутился Герман, - теперь это "все" - мое: и что видно, и чего не видно!
Впереди тоже кипели страсти, но иного рода.
- ...а эти непомерные расходы на оборону? - кипятился Владилен Моисеевич, - а космос, который никому не нужен!
- Вы ошибаетесь, Владилен... - пыталась парировать Жанна Дарк.
- Ничуть! Любезная Ирина Савельевна! - брызгал слюной профессор и доктор филологических наук, - я недавно общался с коллегой из Гарварда, они нам аплодируют. Кто ж врагам аплодировать будет?
Герману, которому прямо здесь и сейчас хотелось очертить жесткие рамки своей будущей семейной жизни, перепалка революционеров мешала сосредоточиться. Он спутался и решительно заявил:
- И никаких теннисных юбок! И чтоб колени были закрыты!
- А как же в теннис играть? - взмолилась Ольга, - Я же в длинных юбках запутаюсь... И потом, как прикажешь снизу мяч принимать! Я упаду и сломаю ракетку!
- Какую ракетку! - взвыл Герман.
- И это вы называете "ракеткой"? - обернулся профессор, - Две с половиной тысячи тонн - это, по-вашему, "ракетка"?
Герману было стыдно признаться, что речь шла о длине юбки, а не размерах космического корабля. Поэтому он отделался, как ему показалось, очень уместной похвалой в адрес советской науки:
- Нашим ученым все по плечу! Захотим, и пять тысяч тонн подымем и все их Шаттлы в утиль отправим!