Давно это было. Шла весна 1951 года. Моя семья жила в Южно-Сахалинске на ул. Красноармейской, почти на пересечении с проспектом Сталина, где за высоким забором располагался штаб группы войск.
Мой отец, служащий штаба, редко бывал дома, всё больше на службе. Мать, от полноты свободного времени, мало занималась детьми, всё больше проблемами подруг, которые были и старше её и младше. А матери моей в те годы исполнилось двадцать лет.
Старшая сестра Ирина, особа вредная. Тогда она уже ходила во второй класс сахалинской начальной школы. Меня за человека не считала, а я моложе её всего на два года. Была и младшая сестрёнка Милка и брат народился, пока что грудняшка- искусственник.
За братом нужен присмотр. Матери некогда. Сестра в школе. На меня положиться нельзя. Милка дура. Вот и выписала мама с Украины племянниц. Сначала Надю, потом Галю.
Обе девочки худенькие. После войны на Украине ещё не успели свиней развести. Сахарные бураки ещё не заполнили плантации полей и огородов.
А тут, на Сахалине, под рукой Александра Ивановича, зам. командующего по тылу, с голодухи не пропадёшь.
Так, что мы, младшие, были под опекой.
Однако Галке и Наде уже по четырнадцать. Можно замуж выскакивать. Естественно танцульки, гулянки до утра. Мать сама за полночь приходила, но требовала от племянниц дисциплины. Однако разве удержишь кобылиц?
Разборки всё чаще. Мать не скупилась на тумаки, но девки всё чаще давали сдачи. Одна помощница у матери Ирина. Она если вцепится в волосы то Галке, то Надьке - не отодрать. Ещё и укусить за ухо старается.
Я, человек мирный. Прятался в такие моменты за диваном и не высовывался.
Когда отец появлялся в доме наступал мир.
Мать моя красавица. Волосы смоляные, брови в разлёт. Губы пунцовые, глаза сиреневые с поволокой. Телом белая. По утрам от тела пар поднимается, как будто в парном молоке купалась.
Папаня старается. Я то слышу, как он катает мать то по широкой кровати, то по полу, то гоняет как лошадку пони в мыле, то перегнёт через кроватку братишки - несмышлёныша и лупит по заднице, с причмокиванием и всхлипами, так что брызги летят.
Я не сплю. Я всё вижу. Видимо потому и стал писателем.
Только однажды я вскочил и побежал спасать мать, когда отец душил её двумя руками за шею, а она уже хрипела: Саща! Саша! Ох, хорошо!
А что тут хорошего, когда тебя душат!
Меня успокоили, уложили, но уже не до сна. Некоторое время с тех пор заикался, но с годами всё прошло.
Ирка издевалась надо мной. Когда мне становилось лучше, она не находила себе места, чтобы приостановить моё выздоровление.
То лила за шиворот ледяную воду,заставляя меня приговаривать; лей, лей не жалей, сердиться не буду. То всовывала мне спящему между пальцев ног бумажки и поджигала. А однажды с подружками поймали меня, спустили штанишки и с моей письки кожу стали снимать, ругаясь между собой в споре, кому делать обрезание.
Когда защёлкали ножницы я в ужасе нашёл силы вырваться и удрал из дом в тайгу, чуть не оставив в руках этих милых кошечек всё своё будущее достоинство.
Очень я Ирку боялся. Да и мать моя меня не жаловала. Почему не знаю. Говорила, что я в другую породу пошёл. В какую не объясняла. Только не в эту, а вот в другую.
Убежав из дома я долго блуждал по тайге. Сейчас мне трудно вспомнить, почему я заблудился. Перед сопками располагался парк. Там старое японское дальнобойное орудие. Вместо ограды снаряды на цепях.
Когда повернул домой, уже смеркалось. Мне показалось, что идти надо на закат. Вроде бы как солнце прежде в спину светило. Шёл, шёл и заблудился.
Днём тепло, к вечеру, чуть ли не заморозки. Если отец вернулся, он тут же поисковую команду вызовет. А мать... она не догадается. Выругается только в мой адрес. Племянниц на ночь из дома не выгонишь. Если только с ухажёрами.
Вот и сел под кустом можжевельника или китайского лимонника, и того, и другого в избытке. Лимонник дух укрепляет и силы добавляет, так говорят женщины. Мужчины только усмехаются но жуют листья и корешки.
И я стал жевать.
Проснулся, стояла ночь. Луны не было, только краешек месяца торчал как обгрызенный кусок овечьего сыра. Я дрожал всем телом. Штанишки на мне короткие, на лямочках. Майка из обносков старшей сестры. На ногах её же тапочки с полу оторванными подошвами.
Кругом кустарник. Многие кусты колючие. Колючий и мох на земле.
Писька, которую безжалостно истязали моя сестра с подружками, немного кровоточила, а муравьи, поливая кислотой, усиливали эти мучения.
Шёл, я шёл, продирался и вдруг, рухнул в яму. Рухнул на что-то мягкое, которое вдруг закричало, завыло на тонкие голоса, как будто я нарушил покой детских яселек.
Мне в лицо ткнулись мохнатые мордочки и кто-то из зверюшек от страха об писался. Я затих и почувствовал, в свою очередь, позывы мочевого пузыря.
Зато стало тепло. Жар юных тел скоро согрел меня и я заснул.
Проснулся оттого, что меня бесцеремонно изъяли из кучи тел. Оттолкнули к краю берлоги и огромная медведица, расположившись во весь объём, стала голубить и облизывать медвежат.
Сколько им? Неделя или три дня, мне невдомёк. Но они уже дружно сосали, урча и повизгивая от удовольствия. Запах молока пьяный и аппетитный заполнил пространство берлоги. Захотелось есть.
Я боялся пошевельнуться. Боялся показать себя человеком. Боялся плакать и даже вспоминать о маме.
Кормление продолжалось долго. Наконец медвежата стали резвиться, ползали по загривку и животу мамаши, кусали её за уши и чесали коготками у неё шерсть на загривке.
Медведица заметила меня. Она продолжала неподвижно лежать и только глаза её как звёзды горели в темноте, не моргая и не меняя направление своего взгляда.
Под этим взглядом у меня душа ушла в пятки. Я сделался крохотным, как жук. Вобрал голову в плечи, подобрал под себя ноги. Затаил дыхание и прикрыл веками свои глаза. Кто-то когда-то говорил, что нельзя смотреть в глаза зверю. Это зверя раздражает. Будит в нём подозрительность и ярость.
Прошло какое-то время. Вдруг я почувствовал, что огромная медвежья лапа, тащит меня к себе. Открыл глаза и онемел. Глаза в глаза мне смотрели огромные зрачки медведицы кормилицы. Они разглядывали меня. Они изучали меня. Буравили насквозь. А я просил только одного:
Не ешь меня. Не ешь меня, у меня ведь тоже мама. Я хочу ещё её увидеть.
Медведица раскрыла пасть. Огромный красный язык коснулся моего лица и стал облизывать меня. Белые сахарные клыки у моей шеи. Пасть как грозовая туча. С верхних клыков капала слюна.
Моё сердце перестало стучать и я стал задыхаться.
Меня подняли на воздух, а когда я пришёл в себя, в моих губах уже был сосок медведицы - матери. Я пил парное молоко.
Потом мне рассказывали, что больше недели я провёл в берлоге с семьёй медведицы. Когда охотники обнаружили логово и выгнали медведя, то хотели застрелить, но из берлоги поднялся визг, что и спасло кормящую медведицу.
Когда же услышали человеческий голос и увидели меня изумлению охотников не было предела.
Тоска по матери медведицы сохранилась у меня и по сей день. В тайгу меня одного уже не отпускали и я больше никогда не видел ни кормилицы, не сводных братьев и сестёр.
Зато дома меня ждала каторга. Мать меня иначе, чем зверёнышем не называла. Сестра говорила, что от меня воняет медвежьими испражнениями, но мои объяснения, что воздух в берлоге много чище, чем у нас на заднем дворе, не находил слушателей.
Так я стал изгоем в собственной семье.
В нашем доме всё больше и больше стало появляться родственников по материнской линии. Выходцев из Биробиджана. Биробиджан - благословенная земля Двуречья, подаренная вождём всех народов тов. Сталиным евреям Советского Союза.
Кто такие евреи мне тогда не совсем было понятно, как не понятно и сегодня, несмотря на достаточно накопленные знания в этом вопросе.
Не хотели евреи жить в Биробиджане и бежали на все стороны света при любом удобном случае.
Например, моя мать пленила своей красотой моего отца, а её сёстры использовали эти новые связи. Её единственный брат, устроился завскладом и хорошо жил в Чите на Амуре, до самого памятного наводнения, когда множество посёлков и городков было снесено с лица земли.
Потом они все вернулись на Украину, чтобы начать новую жизнь и положить начало подтачивания устоев Советской власти.
Но тогда ещё была надежда, что Советская власть если не навсегда, то надолго.
Мать взялась за моё воспитание всерьёз.
Отец лишь много позже понял, что женился на еврейке. Когда стоял вопрос делать или не делать мне обрезание, мать мотивировала эту операцию не еврейской многовековой традицией, а моей болезнью. После насилия Ирины с подружками мои половые органы сжались до минимума и теперь кожа с головки полового члена не сдвигалась. Как приросла. Врачи говорили: сужение плоти.
Вот и нужно плоть удалить и освободить член для грядущих наслаждений, иначе твой сын навсегда остнется ущербным.
Но отец медлил. Я в то время дружил с девочкой Таней, дочерью директора школы Гончарука. Гончарука позже арестовали, но тогда он ещё был в фаворе и, дочка его, считалась в школе первой красавицей. Она была старше меня и ходила в первый класс.
Как сейчас помню, глаза у неё голубые, локоны белокурые, а на месте сисечек уже вспучивались прелестные бугорки.
Мы убегали с Татьяной за баню и там рассматривали друг друга, удивляясь не похожести мальчиков с девочками, особенно внизу живота. Она играла с моей писькой и однажды, всё-таки сорвала кожицу с члена. Член опять за кровоточил. Я, естественно, об этом никому не сказал и скоро, крайняя плоть стала легко сдвигаться в обе стороны.
Так я с помощью Тани избежал обрезания.
Мать этого не знала и продолжала моё воспитание.
К нам часто приходили не только родственники мамы, но и совсем мне не знакомые люди. Говорили они не по русски, с каким-то немецким акцентом, с жалостью смотрели на меня и тяжко вздыхая, говорили: этому мальчику нужно учиться.
Мама учила меня читать. По букварю, но чаще по каким-то не русским книгам со сложными непонятными названиями, такими как " Талмуд", "Тора", "Дни трепета", сборнику молитв и статей к праздникам Рош на - шана и Йом кипур.
Я когда-то хорошо знал еврейские молитвы и еврейские праздники, но со временем, когда стал ощущать себя русским человеком, без генетической еврейской примеси, знания эти отошли на последнее место в памяти, а затем совсем растворились, как не нужная пенная чужеродная примесь.
Но то, что произошло однажды, запомнилось мне на всю оставшуюся жизнь. Долгое время я боялся ворошить эти события в памяти, но теперь, когда стою на краю смерти, всё же решился рассказать людям о самом сокровенном.
Я помню, как в сталинские времена люди относились к нательному крестику. С ненавистью. Особенно военные. От этого зависела их служебная карьера. Но то военные, а вот почему иногда и гражданские ненавидят атрибуты христиан, малопонятно.
Моя мама ненавидела всех христиан, как священников, так и прихожан, с одинаковой ненавистью.
Увидя на шее какой-либо из женщин крестик, не золотой, деревянный, мать чуть ли не с кулаками бросалась в бой. Однажды я видел, как она сорвала крест с бабуси и, потом, долго стояла и плевала ей вслед.
За что? - спрашивал я?
За то, что они свиньи, - отвечала мать.
Такое у меня в голове не укладывалось.
Но мать разъясняла: Ты, должен это усвоить, Борис. Христиане, не просто анти ленинцы, не просто анти коммунисты, они исчадие зла, идолопоклонники, антисемиты, к которым нужно строго применять меры ответного воздействия, прописанные в Торе и Талмуде.
Но Тора и Талмуд - иудейские книги.
Все книги, так или иначе иудейские. Когда вырастешь, поймёшь. Всё, что не иудейское - языческое. А язычники враги просвещения и цивилизационных процессов.
Почему?
Потому что на Луну не хватило чугуну.
Потому что так есть и иначе уже никогда не будет.
Идолопоклонники поклоняются как Яхве - Богу, нечестивому еврею, который не имеет своего имени, потому что вероотступник и колдун. То есть тот, чья память должна быть уничтожена
(Aboda Zara, folio 27, b).
Много позже я узнаю, что все евреи сделавшие революцию в России, не имели своего настоящего имени, а работали под прикрытием местных прозвищ, именно для того, чтобы быть уничтоженными Богом.
Так оно и случилось.
Но тогда моя мама б ыла уверена, что поступает правильно.
Сталинское и ленинское время, это время нескончаемых убийств русского населения под предлогом его несоответствия европейским стандартам. Русская коллективная общность должна быть разъединена.
Коллектив - сила, способная противостоять власти. Значит, коллектив должен исчезнуть, а в мире воцариться индивидуализм, потому что индивидуализм, наиболее прогрессивен и производителен.
Сельская община - враг коммунистического общества. Парадокс. Но на парадоксах строятся все учения.
"Каждый еврей, проливающий кровь безбожников [не евреев, христиан], совершает тот же самый обряд, что и жертвоприношение нашему Господу Богу."
(Bammidber Raba, p. 21 и Jalkut 772)
Парадоксы - вот способ написать закон, для того, чтобы обойти его.
Но эти мысли жизнь навеяла мне много позже, а тогда, под давлением матери я вынужден был участвовать в религиозной мистерии. Чтобы стать полноценным евреем я обязан был убить, гоя.
Мне поручили уважаемые люди найти ребёнка, желательно из своих друзей, чтобы наверняка знать его принадлежность к не евреям.
Когда я сказал, что я тоже не еврей, мужчины с лохматыми бородами рассмеялись и сказали, что хорошо знают Марьяну Мановну. Сын Маряны не может быть гоем, потому что это невозможно.
В какой-то день и час, мы все оказались в деревянном домишке на окраине Южно-Сахалинска. Мой отец был в командировке. Одна из племянниц Галя присутствовала на обряде и крепко держала за руку мю любимую Танечку.
Танечка выглядела прекрасно.
Я, воспитанный на русских сказках, принцесс по другому и не воспринимал. Взрослые читали молитвы, подвывали истошными голосами, раввины не выпускали из рук талмудические книги и всё было настолько скучным, что хоть сквозь землю провались. Хоть в тайгу беги, к знакомым медведям.
Но скоро служба пришла в относительный порядок Мужчины и женщины разделись до гола. Раздели и детей. То есть меня и Таню. Тело Танечки я изучил хорошо. Ничего нового мне её обнажённость не открыла, но мужчины постарше, особенно те, что совсем постарше, передавали её из рук в руки, ощупывая, поглаживая, внедряясь.
Женщины целовали мужикам пенисы. Мужчины мусолили губами их промежности. Не обошли и меня. Если бы моя крайняя плоть была ещё ущербной, мне бы её оторвали, но мягкие губы мужчин и женщин лишь вызывали у меня спазмы в желудке и приступы голода.
Мама обмыла мне писю и вложила в руки нож. На столе уже лежала обездвиженная Таня. Её крепко держали за руки и за ноги. Она напоминала лягушонка с задранными вверх лапками.
Крупная тётка, с ядрёными титьками, раздвинула ей складки тела и вытянула небольшой отросток. Я не успел даже понять что это такое, как тётка взмахнула ножом и отсекла эту живую частицу тела.
Как позже мне объяснили - орган чувственности девочек и женщин.
Женщина - (резник, ритуальная исполнительница обряда) первой прльнула губами к кровоточащей ране и сделала несколько сосущих глотков. Следующим был раввин, потом пошла общая очередь. Важно было, чтобы ни капли крови не упало зря. Сочащаяся по промежности кровь тщательно собиралась двумя служками в специальный керамический сосуд, для дальнейшего использования.
Я думал, почему Таньке не больно? Но потом заметил в её зубах толстенный кляп. Увидел её безумные, почерневшие глаза, испарину на лбу, груди, руках и ногах и понял какие мучения она испытывает.
Мне захотелось броситься на помощь. Спасти свою принцессу. Но меня крепко держала за плечи мать, а моя писька во рту у равви настолько набухла, что я прекратил совершенно соображать что-либо и, отдался нарастанию назревающего во мне удовольствия.
Когда Таня почти перестала шевелиться, меня сомлевшего от всего происходящего, подвели к столу. В правой руке нож. З заставили последним в очереди приложиться к лону девочки и я почувствовал во рту вкус крови.
Этот вкус теперь я помню постоянно. Это вкус Таньки, моей принцессы.
Женщина (Резник) указала точку на теле, в которую я должен погрузить нож. Я стал давить. Нож не хотел прорываться сквозь ткани тела и тогда, распорядительница ритуала пристукнула рукоятку ножа зажатого в моих пальцах, своей широкой мужской ладонью, пробив тельце девочки насквозь.
Сижу в далёкой стране, за тысячи километров от Южно-Сахалинска и перелистываю книги по исследованиям эзотерических ритуалов. Евреи всех стран дружно протестуют против обвинений их народа в использовании детской крови гоев в ритуальных целях.
Буткевич. Г.Г. Замысловский - многие работы, многих авторов посвящены описанию талмудо- каббалистических обрядов.
Я только однажды убил человека. На это убийство меня благословила собственная мать, которую я ненавижу с тех пор, и не считаю своей кровной матерью.
Моя мать, - моя кормилица, многодетная медведица, не побрезговавшая человеческим детёнышем и сохранившая ему жизнь.
Добавлю только, что во всех инструкциях по добыванию и применению человеческой крови подчёркивается, что для обрядов пригодна только кровь, добытая путём насилия над малолетними гоями.
Я, может быть, последний свидетель, подтверждаю эту истину.