Человек дождя                Как бы не кичился город мощью стен и великолепием башен, всегда найдётся такая высота, при взгляде с которой неприступная твердыня видится хрупкой игрушкой. Когда враг, о чьей беспощадности вопиют из древности легенды, кажется чем-то далёким и надуманным, преображение многолюдной крепости в скорлупку, залитую дымкой, завораживает. Когда же угроза во плоти бряцает клинками у ворот, иллюзорная хрупкость осаждённого убежища заставляет сердце болезненно сжиматься.    Но о чём думает безучастный наблюдатель, взирая с головокружительной высоты своей отчуждённости на воинственное копошение обезличенных ненавистью смертных? Хотел бы я расспросить его. И в ответ услышать только призрачное безмолвие, тонущее в шуме ливня...    Но лучше рассказать всё по порядку. Не уверен в том, что сумею изложить всё связно и последовательно, но признаю, что не всё в моём рассказе покажется заслуживающим доверия.    Вероятно, мне следовало бы начать с того, как я попал в монастырь. Но я этого не помню. Только со слов людей, меня воспитавших, и каковых многие годы называл я братьями, знаю, что однажды хмурым осенним утром, меня, истощённого оборванца, нашли в нескольких шагах от монастырских врат. Было мне лет шесть, не больше, и не было у меня сил даже скулить и царапать стену, к которой я прильнул, возможно, пытаясь встать. Грязь, струпья и кишащие вшами склизкие лохмотья стали моим взносом в сокровищницу Братства. Избавиться от меня как можно скорее помешали обрушившиеся с бледных небес обильные снегопады, в считанные дни взявшие обитель в кольцо изнурительного бездорожья. Происхождение моё так и осталось тайной, если уместно столь торжественно называть то, что, в сущности, не занимало чей-либо ум. Судьбу мою решили слова Верховного, произнесённые им, возможно, не без иронии. Не снизойдя до пространных упрёков тем, кто видел во мне полуживое нарушение монастырского устава, приравненное ими к кощунству, он сказал: "Не подобает служителям Инноса отворачиваться от того, кому благоволит Аданос". И присмиревшие законники отступились от жалкого "кощунника", ибо спорить с ослепительно белым стихийным знамением, несметными хлопьями обрушивающимся на тёмно-алую черепицу монастырских крыш, было не в их власти.    Я и не могу помнить всего этого. Я провалялся без сознания многие дни кряду и всю зиму еле цеплялся за жизнь, которая по словам выходившего меня брата Неораса, таяла в моих скрюченных, покрытых цыпками пальцах, будто сосулька, упавшая в кипяток. Но всё-таки выкарабкался к весне, запомнившейся старожилам небывалым половодьем.    О покровительстве Аданоса ничтожной жизни безвестного приблудыша я узнал случайно месяцы спустя, услыхав как раздосадованный моей непонятливостью мастер Парлан брюзжит о невозможности пристального внимания какого-либо божества или хотя бы демона к столь несуразной бездарности, не говоря уже о благоволении творца и хранителя мировой гармонии.    Грамота и счёт давались мне с трудом, и о приобщении меня к прочим наукам и таинствам Огня не могло быть и речи. Зато я преуспел в колке дров, давке винограда, шарканье метлой по каменным плитам монастырского двора и тому подобных незамысловатых искусствах обыденности. Среди братии прослыл я бестолковым дылдою, в этом нелестном суждении была немалая доля правды. И всё же, когда исполнилось мне лет десять или чуть больше, выяснилось ненароком, что я достаточно приметлив, чтобы углядеть в пёстром разнотравье невзрачную огненную крапиву или ещё более ценный огненный корень. Я плутал в буквах и числах, как слепец, но мельчайшие различия в жилковании листьев и оттенках зелени были для меня кричащей очевидностью.    И меня стали учить искусству траволечения. В лаборатории я, неуклюжий долговязый тугодум, был сущим бедствием. Но наставник, мастер Неорас, терпел все мои разорительные промахи, поскольку в поиске и сборе самых редких и труднодоступных растений и грибов мне равных не нашлось.    Лет с пятнадцати я жил под защитой монастырских стен только в ту пору, когда благоволящий мне Аданос насылал на землю метели. Но едва нарождающаяся весна, пробуя вешние силёнки, вспарывала изношенные снежные покровы, и на лугах разрастались проталины, я уходил на поиски целительных и ядоносных сокровищ. Раз в несколько дней я возвращался в обитель с добычей и, свершив все необходимые для её сохранения и последующих сложных преобразований ритуалы, вновь отправлялся на богоугодный промысел. Когда же студёные дожди, сбивающие жухлые листья с деревьев, остывали до ледяной крупы, я возвращался к размеренной жизни под огненно-красными черепичными крышами, полной молитв и учения.    Иногда меня посылали с мелкими поручениями в город. То был особый мир, шумный и подвижный. Заманчивый и утомительный. Переполненный впечатлениями до головокружения, возвращался я в монастырь, не пренебрегая кратким отдыхом на скамье у таверны "Мёртвая гарпия". Именно там, в этом пристанище хмельных разговоров, я впервые услышал о призраке.    Развалившийся на скамье пьянчуга меня не отпугнул, места было достаточно. Да я и не собирался, подражая нагрузившемуся до беспамятства завсегдатаю, храпеть, упираясь лопатками в бревенчатую стену. Солнце уже клонилось к закату, и в порыжевших травах неистовствовали сверчки. Старый хмельник поёрзал, приподнял опухшие веки и, осклабившись, промычал себе под нос:    — Ааа... дылда Одо пожаловал.    Моё появление оказало на него воистину живительное действие. Ему даже удалось выпрямить спину, хотя и ценой немалых усилий. Но языком он ворочал бойко, к моему неудовольствию.    — Нуэээ... я хотел сказать — послушник Одо, — поправился он тоном, явственно намекающим на то, что у него в запасе осталось ещё немало обидных прозвищ для служителя Инноса. — Скажь-ка, ты ведь дока в заклятьях? Книжиц-то гору, поди, перелопатил?    Я отмалчивался, зная, что болтливый пьянчужка скоро выдохнется и зажуёт свой бескостный язык. Но в этот раз он был слишком бодр.    — Огоньку сможешь запалить, а? — он кренился ко мне поближе, сопя пивной вонищей. — От так вот ручками — и пффф... занялся? Мээ? А призрака... призрака сможешь изгнать?    В пьяненьком голосе всколыхнулось нечто такое, что заставило меня наклониться и заглянуть в мятое лицо говоруна.    — Можешь? Можешь?! — вопрошал он сипло.    — Проспишься — и призрак уйдёт, — ответил я неприязненно, борясь с соблазном отпихнуть от себя, да подальше, настырного пропойцу.    Он обомлел на миг, а после вымученно расхохотался, морщась от своего нечаянного веселья, будто от оскомины.    — Ты-то ведь трезвый, Одо? Подь сам, глянь-ка на него, — проникновенно бурчал старикашка, нетвёрдою рукой указывая куда-то в направлении города.    Я счёл за благо почувствовать себя хорошо отдохнувшим, чему поспособствовали медленно поглощающие небо сумерки, поднялся и зашагал к обители. Не стоило дожидаться, когда тропу, затопит туманом. Сбиться с пути я не боялся, в зловещих призраков, стерегущих в потёмках одинокого путника, не верилось нисколько, но всё же я всегда предпочитал видеть, а не угадывать, куда иду и на что наступаю.    — Не туда! Не туда! — запричитал за спиной раздосадованный моей непонятливостью пьянчужка. — К каменьям иди, где акилова земля...    Наверное, ещё до того, как я добрался до придорожного алтаря, благоухающего поднесёнными в дар Божественному Пламени яблоками, пьяный лепет нелюбезного старика выветрился из моей головы.    Но спустя несколько дней я вспомнил его слова.    Промозглый, словно первый вздох осени, день накрыл меня холодным ливнем на земле Акила. Без долгих раздумий я свернул со вскипевшей под ногами дороги и постучал в дверь этого гостеприимного человека.    В тепле и полумраке меня разморило. В полусне я смотрел, не мигая, на всполохи рдяного жара, переливающегося в углях, когда радушный хозяин кликнул меня к столу. Лопнула под его жёсткой ладонью горбатая хлебная корка, и дух насыщения, уязвив ноздри, овладел мною... Вот стиснутый пальцами мякиш с усилием заскользил по донышку, и терпеливый Акил приступил наконец к расспросам.    Естественно, он жаждал новостей. Эту извечную жажду человека, глубоко пустившего корни на своей земле, не утолит никакой ливень. Но что мог влить ему в уши травник-бродяга, сторонящийся людных мест? Ничего утешительного я не мог ему сказать, ведь и меня редкие собеседники не баловали обнадёживающими слухами. Всюду штормила война, невидимая за маревом, колышущимся над морскими волнами, и вот-вот скалистые берега нашего острова будут забрызганы кровавой пеной... Об этом говорили и шептались везде, куда бы не приводили меня мои нескончаемые поиски, кто со страхом, кто с яростным отрицанием, в котором угадывался всё тот же страх.    Рудники, прорубленные в горных недрах людьми, чьи имена очернили и предали забвению, считались нашей верной надеждой на победу. И они же были вернейшим искушением для врага...    Не помню, дождался ли тогда от меня старина Акил чего-либо, кроме сонного мычания и невнятного пересказа давно перетолчённых до ничтожества бескостными языками сплетен, но всё же помню, как теплилась чинная беседа, и не могу забыть, как вытянулось и посерело лицо приветливого хозяина, когда я уважил его любопытство и сказал, что направлялся к Мглистому лесу, намереваясь заночевать у костра Никласа.    После неловкого молчания, Акил севшим голосом поведал мне краткую историю внезапного бегства неробкого отшельника из своего убежища.    — Ноги моей там ни-ни, говорит, сам не свой... утёк, да и кой-какие пожитки побросал. Не можно терпеть, говорит, когда он подходит и смотрит... Повадился, а чем гнать — кто знает?    Беда была в том, что костерок Никласа, еженощно согревающий шершавые стены неприметного грота, полюбился некоему бестелесному созерцателю, являвшемуся без приглашения из туманного мрака. Был ли тот пришлец неупокоенным духом безвинно убиенного или же злопыхающей нечистью — того не знал добрый мой хозяин, но разве только чудо смогло бы поколебать его уверенность в том, что безмолвный некто с вымораживающим кровь взглядом — предвестник многих бедствий. Дотоле ни Акила, ни людей, кормящихся на его земле, ни угрюмца Никласа ничуть не тревожила близость заброшенного кладбища, самые жуткие небылицы о покоящихся под его замшелыми надгробиями, утонувшими в земле, мусолили для будоражащей воображение острастки по вечерам ещё и праотцы, будучи юнцами. Неспроста же прохудилась незримая преграда меж двух миров, и явился к живым бездыханный наблюдатель!    — Сам на опушке встретил его... глядит — не глядит, да и есть ли глаза у него, не могу сказать. Дрожь проняла до кости, хвала Инносу, не потащился за мной до порога!    Дрёма моя тут же меня покинула, будто бы смыло её ушатом холодной воды. Мигом вспомнился мне несносный пьянчуга и его дерзкие вопросы.    Акил хвалился своим оберегом — дырявым продолговатым гладышем дымчато-бурого цвета на засаленном шнурке, и я, тщательно скрывая своё невежество в искусстве изготовления амулетов, постыдное для просвещённого служителя Инноса, степенно поддакивал и кивал.    — Когда болтали про него, я отмахивался, языками-то лодыри мелют так, что куда там жерновам! — восклицал простодушный земледелец, благоговейно тиская ручищей спасительный камушек. — А вот подишь ты! Свиделся с такою напастью...    Вечером того же дня, задолго до срока утопшего в ливневых сумерках, растянувшись на соломе, я слушал взволнованные рассказы перебивавших друг друга работников о тех неописуемых страхах, которые им, бедолагам, довелось пережить по вине шастающего близ полей умертвия, и раздумывал, что же мне делать утром. Братцы Эгил и Эдил были всего лишь склочными пустомелями, считающими своим долгом с пеной у рта противоречить один другому в каждом слове, но Акилу я верил.    Вопреки мнению иных боязливых людей, никогда не коротавших ночи под открытым небом, мир вне рукотворных стен не кишит свирепой нечистью и зверями-людоедами. Есть гиблые места, куда не должно соваться неподготовленному человеку... И того, кто не переступает невидимой черты гибельного любопытства, обходят стороной осторожные и чуткие твари, с которыми он не рад был бы столкнуться нос к носу.    Признаться, наставники меня не готовили к встречам с потусторонними сущностями. Я был из тех посредственностей, кому самим здравым смыслом заказано совать нос куда ни попадя. Со зверьми же я давно поладил... Внушительный рост и крепкий посох, орудовать которым, скажу положа руку на сердце, я не великий мастак, были в их внимательных глазах достаточно вескими доказательствами моей несъедобности. Тем же хищникам, каковым моя палка вряд ли бы встала поперёк горла, я и сам не досаждал.    Ночь истощила дождь, и я, рассудив, что при свете дня никакие призраки не посмеют угрожать благочестивому послушнику, решился-таки не только потоптаться на опушке Мглистого леса, но и, углубившись в чащу, наведаться в грот Никласа, дабы по возможности убедиться самому, что Акилу ничего не померещилось. С этой мыслью я задремал под бодрящий храп Эгила и Эдила, которые, похоже, умудрялись препираться и во сне.    Братцы разбудили меня брюзжаньем до зари. Я лежал неподвижно, не открывая глаз, пока они, не преминув сварливо позавидовать моей праздности, не перенесли свой бессодержательный диспут куда-то в поле, на суд беспристрастных небес. Дрёма одолевала меня, украдкой возложив мягкую ладошку на веки, но солнце было мне лучшим союзником в предстоящей вылазке, и я твёрдо намеревался не упустить ни одного путеводного лучика.    Но утро сурово остудило мой исследовательский пыл холодным порывистым ветром, тянущим по тёмно-серому небу клочковатые облака, цепляющиеся друг за друга в беспросветном страхе развеяться в безбрежье. Акил исподлобья смотрел на меня, пряча в горсти свой заветный оберег.    — Здесь тебе всегда найдётся место, брат Одо, — буркнул он мне на прощанье, поспешно запихивая чудодейственный камешек под рубаху. Мои благодарности, казалось, тяготили этого дружелюбного человека, и я не мешкая зашагал к лесу.    Прелый дух вызревающей осени царил в чаще, вылощенной дождём. Привычные запахи и шорохи успокаивали, настраивая чувства на обыденный искательский лад. Редкие солнечные лучики, проколовшие облачную взвесь, растворялись в дымке, окутывающей потемневшие от влаги стволы. Я ускорил шаг и сам не заметил, как дошёл до кладбища. Какое-то время я бродил среди надгробий, убеждаясь в том, что каково бы ни было таинственное событие, побудившее мертвеца назойливо беспокоить живых, осквернение могилы не стало тому причиной. На некоторых камнях ещё угадывались имена, то, что не различал глаз, осязали пальцы. Я ничего не знал об этих людях, но, возможно, среди них были и мои родичи. Так или иначе, заняться на погосте мне было нечем, и я завернул к гроту.    Нелюдимый приятель мой Никлас был человек неимущий, потому нисколько я не удивился тому, что все пожитки, брошенные им на произвол судьбы, поместились бы в кукише. Разумеется, беженец не потащил с собой неряшливое подобие лежанки, сооружённое из подобранного в лесу валежника. Рядом с кострищем валялась грубая деревянная миска. Если я и не разглядел ещё какую-нибудь рухлядь в полумраке, особой беды в том не было. Обитатель грота действительно убрался восвояси, в том не осталось никаких сомнений.    Наконец я отважился идти к тем самым "каменьям", о которых бухтел приставучий хмельник у таверны. По правде сказать, именно там, у примечательных камней, и следовало начинать поиски беспокойного духа. Но искал ли я с ним встречи? Любопытство и оплёванное крикливым пропойцей самолюбие влекли меня, быть может даже, к моей погибели. Но я надеялся на заступничество всемогущего божества, которому служил верой и правдой сызмальства. И, смешно признаться, надеялся и на то, что зловещий наблюдатель и вовсе не покажется мне на глаза. Благодаря трудам моих премудрых наставников, я не был, конечно, столь же суеверен и мнителен, как братцы-спорщики, но всё же толки о многих бедах, каковые всенепременно обрушатся на голову того, кто якшается с призраками, не казались мне таким уж дремучим вздором в те мгновения подкожного трепета, когда я стоял в окружении огромных грубо обтёсанных глыб и смотрел на трещины и сколы, нанесённые временем некогда казавшемуся неуязвимым жертвеннику.    Мои просвещённые браться называли "каменья" близ акиловых земель Кругом Теней. Как именовали древние капище его создатели не помнил уже, конечно, ни один мудрец-книгочей, но место, на котором с немалыми усилиями были установлены неподъёмные серые глыбищи, выбиралось с очевидным расчётом. Никогда прямые солнечные лучи не накаляли поверхность облачно-серого жертвенника. Здесь, казалось, как на дне чаши застаивался и сгущался текучий прохладный сумрак, не покидающий сень Мглистого леса даже в ясные и знойные дни. Отвесные стены, во дни творения мира сложенные из каменных пластов всех оттенков бурого, хранили лощину от безудержной щедрости светила, не позволяя его лучам вытопить затаившийся в чащобе туман. Святилище к тому же было защищено и продолговатым выступом, который, трескаясь и крошась под ударами стихий, отражал ласковые поползновения утренних зарниц и полуденную ярость Солнца.    Здесь, в кругу окаменевших теней давно забытых кровопролитных ритуалов, благоденствовали очень редкие прихотливые растения, не выносящие яркого света, сухого воздуха и жары. Они были богоугодным соблазном для искушённого травника. За ними я заявлялся, тщательно блюдя сроки, и уходил, чувствуя себя богатеем. В городе знающие люди охотно заплатили бы золотом за невзрачные жёсткие стебли и пахучие корешки... Но вся моя добыча предназначалась Инносу, он же берёг меня от напастей, подстерегающих неосторожного человека, топчущего священную... или, может статься, и проклятую землю.    Зачарованные туманом "каменья" были как раз одним из тех мест, которые мне старшие братья советовали обходить стороной, впрочем, не очень настойчиво. Каюсь, я пренебрегал этими доброжелательными советами и ещё ни разу не был наказан за свою дерзость, но зато вознаграждён не единожды. Но тогда мне стало не по себе. "Чем на врата в мир мёртвых?" — размышлял я, разглядывая алтарь, тускло расцвеченный крупными пятнами лишайников. Или в мир живых... это откуда посмотреть.    Но ни единой души, ни воплощённой, ни лишённой телесной оболочки в Круге Теней я не встретил. Попался мне на глаза великолепный экземпляр редчайшего царского щавеля. Выбрав несколько листьев посочнее, я осторожно срезал их, не повредив кожицу стебля. Сильный и головокружительно резкий аромат драгоценной находки затмил гнилостную вонь, разлитую в сыром воздухе, и чувство тревоги поперхнулось заслуженной радостью удачливого искателя. Именно эта замечательное растение и было целью моей похода в Мглистый лес, так некстати прерванного накануне разбушевавшимся ливнем. Теперь должно было позаботиться о сохранности бесценных листьев и скорейшей доставки их в лабораторию монастыря.    Несведущего человека, верно, позабавило бы то, как я тетешкался с неказистыми "травинками", обкладывая их плотными холщовыми лоскутами и укладывая в лубяную коробочку с тщательностью дитяти, убаюкивающего любимую игрушку. Я улыбнулся, представив лица сражённых таким зрелищем братцев Эгила и Эдила, чьи понятия о порядке не простирались дальше смутного осознания необходимости иногда ковырять ногтем в зубах и сморкаться в рукав. И ещё подумалось мне, что давно не осталось бы на острове ни одного царского щавеля, кабы не надуманные страхи простаков перед "нечистыми" местами, "каменьями" и старыми захоронениями.    Между тем непогода вновь нахмурилась над моей головой, вежливо постукивая по плечу редкими крупными каплями. Ничего не предвещало обложного ливня, в моём распоряжении был ещё почти весь день, и я решил переждать всхлип небес в ближайшем укрытии — гроте Никласа. Заодно и перекусить.    Рассиживаться в сырых потёмках, давясь сухарём, мне не хотелось. Разворошив покинутое "гнездо" — иначе ночлежное творение Никласа и назвать было сложно, я разжился топливом для костерка. Запалить огоньку силою мысли было не в моей власти — увы, так и не обучился, но кресало меня выручило. Влажноватая древесина затлела, выщёлкивая белёсые вихры едкого дыма, скрывающие язычки робкого пламени. Я уже предвкушал как вцеплюсь зубами в кусок превосходного овечьего сыра, уступленный мне Акилом за тёртый грош, как уловил краем глаза какое-то движение.    Некто бесшумно мелькнул в белёсой мороси рядом с гротом.    Я замер в ожидании. Ничего не происходило. Сколько я не напрягал слух, никакие сторонние звуки не примешивались к размеренным шлепкам дождевых капель по дерновине. Возможно, подумалось мне, крупная ночная птица скользнула, ленясь шевельнуть крыльями лишний раз, от одного укрытия к другому. Лёгкий, стремительный хищник редкой призрачно-светлой масти, такие диковины изредка попадались мне на глаза. Не было причин для беспокойства, но всё же нечто в моих же беззаботных раздумьях меня тяготило. Птица...    Что бы то ни было, земли оно не касалось.    Сомлевшую в дымном жаре душу мою уязвил побудительный холодок. Стараясь двигаться как можно тише, я выглянул в мутную глубь чащобы. Правая рука привычно сжимала посох, хотя рассудок сомневался в действенности этого оружия. Странное чувство охватило меня, как только мелкие дождинки укололи лоб. Словно бы я встретился не видящим некую рассеянную в воздухе очевидность взглядом с самим дождём, сколь бы нелепой не казалась сама мысль о такой возможности. Чьё-то осязаемо пристальное внимание объяло меня властно, стиснуло так, что стало трудно дышать. Я, замерев, водил глазами из стороны в сторону. И прежде, чем успел сообразить, что же принудило меня к предательской резкости, судорожно подался всем телом влево, неуклюже заслоняясь посохом, словно пытаясь отразить уже пропущенный удар.    И я увидел его... Или же он мне привиделся.    Призрак не двигался, нас разделяло несколько шагов, но рассмотреть его оказалось непросто. Пришельца выдавало неяркое мерцание струящейся дождевой воды. Капли не пронзали насквозь чуждую осенней грусти сущность, объединяясь, дробясь и разбегаясь врозь, они стекали к земле причудливо-извилистыми путями. Струйчатый водоток облекал бесплотное нечто в мерцающую видимость.    Это несомненно был человек. Когда-то он был человеком... не очень долго.    Голова его была непокрыта. Я видел, как, проявляясь в дымке, подрагивали жесткие завитки его волос под ударами несметных дождинок. Но и обозначенные едва заметным блеском вихры были непроницаемы для всепроникающего дождя. Они не слипались и не поникали. Капли, посверкивая, задерживались на бровях и ресницах, плутали по вискам и сбегали по щекам и скулам, вытачивая из небытия прозрачное лицо. Не верилось мне, будто бы Акил, заслонившись своим дырявым оберегом, не рассмотрел, есть ли глаза у "напасти". Я не мог отвести взгляд от призрачных зрачков, так словно моя вынужденная сосредоточенность была щитом. Непрочным и тяжёлым...    Немигающие глаза призрака были затоплены движением, безжизненным как рябь на поверхности всколоченной порывистым ветром речной стремнины. Прозрачный взгляд многократно отражался в падении каждой дождинки, отсутствующий, как некая отвергаемая разумом иллюзия, он был всеобъемлющ. Я ссутулился, втянув голову в плечи. Никогда до того не доводилось мне чувствовать себя вымокшей до оцепенения букашкой, скорчившейся на огромной ладони безучастно воззрившегося на столь жалкую находку великана.    Но встреть я где-либо пасмурного наблюдателя, когда тот ходил по земле и оставлял на ней следы, я, возможно, мельком взглянул бы на него свысока с беззлобным пренебрежением, какого только и заслуживает щуплый малорослый юнец. В городской толчее я наверняка и вовсе не приметил бы его, мало ли кто там юркнет под локтем, главное, чтоб не украл чего.    По правде сказать, я не взялся бы досконально описать сего зловещего незнакомца. Даже незавидный рост просочившегося в моё застигнутое врасплох воображение призрака казался только несоразмерной охватившему меня ужасу смутной догадкой. Морок не висел, зыбко колыхаясь в воздухе, подобно клоку тумана, как то заведено у бесплотных сущностей, согласно моим скудным представлениям о таковых. Дождь не выдавал моему взгляду опору, которая возносила невесомое тело над раскисающей землёй, впрочем, непросто рассмотреть то, на что и не смотришь даже. Я не мог определить, какой высоты незримый "пьедестал", и это сбивало с толку. И всё же я был уверен в том, что наблюдатель не завис в пустоте, а стоит, и поверхность, на которой таяли его ступни, вряд ли была ровной. В тусклых проблесках искажённой неведомой силой мороси угадывалось напряжение, какое испытывает человек, опасаясь соскользнуть с осыпающегося косогора. Или, возможно, готовясь к броску...    Я не знал, что предпринять, хотя в том, казалось, и не было необходимости. Созерцатель не проявлял враждебности, если, конечно, не считать за таковую само его душераздирающее внимание к моей скромной персоне. И он не дал мне времени на бесплодные попытки выудить из памяти какие-либо толковые советы бывалых людей по борьбе с нечистью.    Человек-дождь сделал первый шаг, и это простое движение было подобно обрушению лавины студящего блеска в затхлые сумерки. Я отпрянул назад, но тут же застыл на месте. Забиться в грот означало бы загнать себя в ловушку. За моей спиной бессильно потрескивал чахлый костерок, полузадушенный сыростью. Огонь!.. Огонь изгонит любую нечисть, но побоится ли навязчивый дождевой призрак чада и дыма, наводящих ужас разве что на комаров? Да и то, что в умелых руках — грозное оружие, могло стать лишь зряшной угрозой на моём неповоротливом языке.    Я не пренебрёг и такой малостью. Прорычав нечленораздельную брань, каковая заменила в тот решающий миг воззвание к очистительной силе Огня, я, вложив в упреждающий выпад усилие, достаточное для раскола кабаньего черепа, ткнул слякотную пустоту своим, увы, напрочь лишённым магических свойств посохом.    Удар порвал множество текучих жил, натянутых меж небом и землёй, эта ничтожная рана тотчас затянулась, и мерное бренчание дождя не прервалось. Посох непременно размозжил бы лицо наблюдателя, успей тот шагнуть ещё раз, будучи чем-то более осязаемым, нежели видимость.    Призрак остановился, не проронив ни капли своего нечеловеческого бесстрастия. Его сомнительное замешательство приободрило меня. Злая радость подмаслила красноречием робкий костерок моего праведного негодования.    — Исчезни, отродье! Да испарит тебя Священный Огонь Инноса! — прорявкал я новоиспечённое заклинание, свирепея с каждым извергаемым словом.    Верхом самонадеянности была моя надежда вскипятить ливень. Я целил вымазанным подножной грязью концом тяжелеющего с каждым мгновением посоха в немигающий взгляд созерцателя, надеясь, что не дрогну, когда придётся придёт время бить, и чувствуя, как мои пальцы коченеют в обволакивающем кисть потоке холода.    Призрак чуть приподнял руки, но, вопреки моим опасениям, не потянул их к моему горлу, зловеще шевеля скрюченными перстами. Всякий тугодум поймёт, что значат раскрытые ладони, полные лишь неудержимой дождевой воды. Был ли наблюдатель безоружен, или же не хотел отвечать на угрозы угрозой?..    Понимал ли он, что мёртв, и наша встреча невозможна?! Помнил ли он свою гибель? Догадывался ли он, в чём причина враждебности всех тех людей, которым привелось его увидеть? Слышал ли он хоть одно слово из тех, что я выдавил из своего испуга? Видел ли он меня так, как я вижу других людей, или же некая беспокойная тень преградила ему дорогу?    Я опустил своё простецкое оружие. Ярость моя сникла. Наблюдатель приблизился ко мне вплотную... и прошёл мимо, задев меня колким холодком. Я смотрел ему вслед, пока он не растворился в затихающем дожде.    Должен сказать, в нашу первую встречу я всё-таки неплохо рассмотрел его. Далеко не всегда безмолвный созерцатель пренебрегал таинственной нечёткостью облика. Порой я лишь подозревал неявное присутствие наблюдателя, если не выдумывал. Но могу поклясться хоть Живительным Огнём, хоть Животворящими Водами, руки его никогда не сжимали оружия. И призрачное одеяние человека дождя озадачивало меня необычностью простых, но зыбких очертаний...    Все последующие события того дня стёрлись из памяти. Помню только, как, оцепенело скорчившись, тянул ладони к розовеющим в золе углям, но холод не отпускал кончики онемевших пальцев. Будто бы страх, недостойный просвещённого монастырского воспитанника, сомкнул щучьи челюсти на руках, коснувшихся нездешней тайны.    Тщетно я внушал себе, что бояться нечего. Вреда от мерцанья теней в дождевом полумраке и судорог воображения никакого быть не может. В том я был убеждён, и сам же оставался глух к своим доводам.    Дня через два или три после встречи с призрачным созерцателем я поговорил с Никласом. Одиночество тяготило закоснелого угрюмца, и он прибился к охотничьей стоянке Тальбина и Энгрома. Его терпели, благодаря его неназойливости, я же стерпел его всхлипы, желая услышать что-либо, способное развеять мои сомнения. Но бессвязные восклицания запуганного бродяги не пролились душецелительным бальзамом в мои уши. Когда я уходил, разочарованный и встревоженный, Тальбин, вгрызаясь в зеленобокий дичок, пробурчал мне вдогонку:    — Его многие видали...    Я резко остановился, споткнувшись об эти зажёванные слова, и выжидательно обернулся. Тальбин, казалось, смутился. Яблочная кислятина вспучила ему щёку, топыря щетину.    — Знамо, что будет, Одо, — промямлил он, сглатывая, — мор... или война.    — И ты видел? — спросил я, не сомневаясь в утвердительном ответе.    Тальбин кивнул, сосредоточенно вонзая зубы в неподатливый бок хрусткого лакомства.    — Это же только потерянная душа бродит, — пробормотал я неуверенно, осознавая, что снисходительно усомниться в сказанном значит покривить душой.    — Нашлась бы она уже, — подал голос Энгром, сидящий у костра. И, покосившись на скуксившегося Никласа, буркнул с насмешкой, — Недалеко же ты сбёг.    Догадавшись, что я наверняка жду продолжения, раз уж буровлю его взглядом, молчун разговорился.    — Как задождит, так он и бродит, — сообщил Энгром, — вёдро ему не по нраву.    — Вот-вот, — кривовато улыбнулся Тальбин, — как выползок, земля размякла — глядь, вылез.    — Червь могильный, — мрачно подытожил Никлас, не поднимая глаз.    Возможно, именно тогда в мою голову, не переполненную знаниями о призраках, и вползла украдкой немудрящая идея вернуть бестелесного "выползка" в могилу.    Скоро я убедился в правоте бывалых зверобоев Энгрома и Тальбина. Осень в тот год выдалась беспечальная, скупая на слёзы, кокетливо рядящаяся в жаркие оттенки живого огня. Но когда случалось ей всё же взгрустнуть, ливни молотили землю с белокипенной ожесточённостью. Я, бывало, шёл сквозь ненастье, чувствуя себя посетителем сумрачного видения безвестного созерцателя. Он, беззвучно проступив из серых проблесков, взирал на меня со стороны, я же стискивал зубы и преодолевал его всепоглощающую пытливость, упражняя выдержку. Не было смысла ни в прятках, ни в бегстве, ни в угрозах. Дождь стихал, цепляясь за отсыревшие кроны потемневших древес, и "выползок" исчезал неведомо куда, словно земля впитывала его с водой. Подсыхал и мой постыдный страх до липкой гущи, поплёскивающей где-то на донышке опустошённого сознания.    Пламенную роскошь осенних лесов быстро ощипали и обтрепали порывистые ветра. Листва, устлавшая землю, была ещё свежа, не поражена ломкостью, не очернена распадом. В те дни я с особым усердием высматривал на опушках ворохи полупрозрачных листьев редкого в наших местах, но приметного лунного явора. Светло-жёлтые "плащи", небрежно расстеленные вокруг изящных дымчато-буроватых стволов, видны издалека даже в туманном сумраке. Добравшись до заветного деревца, я медленно кружил по мягко шелестящему покрову с преувеличенной осторожностью, от которой никак не мог отделаться, сколь ненужной она мне же самому и не казалась. Льнущие друг к другу тонкие листья, сомкнувшись резными краями в единое целое, казались пролившимся с опрокинутого в новолуние месяца светом, заледеневшим на стылой земле. Я, ступая по сияющей желтизне, невольно опасался услышать вдруг треск, предшествующий возможному лишь в воображении бесконечному падению в бездну немеркнущего лунного света. Но слышал лишь тихий шорох и дразнил себя детской выдумкой о головокружительной прогулке по облаку, задремавшему в низине на заре. И сам же рушил волшебство, найдя разъявший палую листву тощий жёсткий стебелёк древлянки, за чьим узловатым корневищем я и охотился.    Когда заискрились и защёлкали по светящейся опали мелкие дождинки, всё мимолётное очарование листопада скомкалось и изломалось в прах, шаркнув под пяткой. Не озираясь и не прислушиваясь, я знал о явлении наблюдателя в скоротечный мирок дождя. На этот раз он не ограничился тем чтобы отстранённо полюбоваться на мою искательскую возню и, насытившись сим безыскусным зрелищем, растаять в ненастье.    Я кое-как стряхнул влажную землю с деревянистого на ощупь корневища, торопливо затолкал находку в суму и устремился к тропе, ведущей к маяку. Я шёл, не поднимая глаз, поскольку остерегался наступать на скользкий валежник, загромождавший мой непроторённый путь. Несколько увесистых сучьев я походя сгрёб в сторону посохом, вкладывая в каждое усилие всю досаду на неодолимую робость, нахлынувшую на меня в ропоте дождя.    Выйдя на тропу, я обнаружил к немалому своему изумлению, граничащему с ужасом, что призрак вдруг тоже заторопился к маяку. Наблюдатель перемещался высоко над непроходимым буреломом одесную меня. Казалось, он сплавляется по невидимому ледоходу, резво перешагивая с одной тонущей льдинки на другую, тут же раскалывающуюся под его узкой стопой. Вскоре я поймал себя на том, что невольно замедляю шаг, не давая мороку отстать, ноги-то у него были покороче моих, и дорожку он выбрал себе колыхливую...    Чего уж хорохориться, да, правда, — я побаивался оставить призрачного незнакомца за спиной. Не так страшен тот, кого ты видишь, пусть и неясно. Я заговорил с ним, как говорят со случайным попутчиком. Звуки моего голоса нарушили обложную мертвенность дождя, но морок оставался безответен. Я невпопад спрашивал наблюдателя, какого он рода-племени, как его величать, чего или кого ищет он на безлюдной лесной дороге. Я рассказал ему о себе. Но так и не понял, расслышал ли он хоть одно моё слово.    Мы вышли из безветренного Мглистого леса на точимый неуёмными просоленными бурями крутояр и, остановившись на краю мира, долго смотрели свысока на крикливых сизо-пёстрых чаек, выклёвывающих поживу из тёмных волн, кипящих на прибрежных камнях.    До маяка я добрался в одиночестве, и даже мой верный страх меня покинул.    Только с мастером Исгаротом я решился поговорить о призраке, хотя слухи о жутком человеке дождя легко перелились через монастырские стены с волнением некоего паломника, и нашлись бы, конечно, братья-послушники, готовые с превеликой радостью прополоскать языки в многословных выдумках.    Старик Исгарот — первейший из тех немногих, кто выходил в мир, дабы просвещать людей, не достойных и подступиться к вратам обители.    Я навестил проповедника в безоблачный полдень. Солнце с ослепительной резкостью очерчивало купол часовни, сгоняя с граней облицовки вездесущую осеннюю дымку. Исгарот отдыхал, задремав на скамье. Я хотел тихо уйти, но он, приоткрыв глаза, велел мне сесть рядом. Я не стал мяться и отнекиваться, старик не ценил расшаркиваний. Он слушал меня, чуть склонив голову набок и сцепив руки в замок на колене. Я смотрел на опухшие вены, змеящиеся под дряблой кожей, и не верилось мне, что этим сухоньким ладошкам по силам в мгновение ока воспламенить пустоту и завить жгутом смертоносное пламя...    — Что ты задумал, Одо?    — Упокоить неприкаянную душу, мастер... и люди тоже успокоятся.    — Благородная цель, но я разочарую тебя. Ты слишком мало знаешь, послушник, чтобы свершить обряд избавления души.    — Я научусь.    Исгарот улыбнулся моей дерзости, сощурившись. Под бескровными веками метнулись острые перламутровые блики. Я молчал, предвкушая необычную проповедь.    — Мертвец вернётся в мир живых, будь на то воля Белиара. Другой лазейки нет. На прахе неупокоенного всегда проклятье. Всегда, брат Одо, всегда. Не нужны годы учений чтобы разжечь костёр, набери хвороста, выбей искру — ритуал очищения прост. Но где и как ты найдёшь эти проклятые кости, послушник?    Я молчал.    — А тебе придётся их найти. Ужасен движимый слепой ненавистью гниющий труп, Одо. Только сильный духом не обратится в бегство, завидев бездыханного врага. Но ходячую гниль развалит клинок, выбелит в золу огонь. Вылезший из могилы, волоча ноги, оставляет глубокие следы, он смердит, лишённый рассудка, он не таится, — легко найти бесчинствующую нежить. А скитающуюся душу не схватишь, не ранишь. Не сожжёшь облачённого в дождь.    Я терпеливо ждал подсказки.    — Ты не первый, кто рассказал мне об этом скитальце, Одо. Дух не замкнут в Кругу Теней, не затворён в Мглистом лесу. Он плутает по всем острову. Он не помнит ни жизни, ни гибели своей. Может быть... Если не так, ты ничего не выпытаешь у него. Искусство говорить с мёртвыми — тёмное, запретное искусство. Много ли ты прочёл строк, нацарапанных пером некроманта, благочестивый служитель Инноса?    Я бестолково потряс головой, не находя слов.    — Тебе жизни не хватит перекопать весь Мглистый лес, а кто ведает, где на самом деле схоронены останки этого несчастного, и что за проклятье на них... Оставь эту затею, брат Одо, тебе не по плечу такая работа.    — Кому-то ведь по плечу? — робко спросил я.    Исгарот поджал губы, давая понять, что наставление окончено, но всё же проскрипел напоследок:    — Ты слишком многого просишь у Огня, пригревшего тебя, найдёныш.    Я понял намёк. И покидая часовню, я отчётливо слышал, как в потёмках минувшего тихо шуршат под рукой дерзкого юнца — неразборчивого любознатца Исгарота страницы запретной рукописи, приговорённой к сожжению непреклонными праведниками. Я так и не посмел расспросить замкнутого проповедника о тёмных искусствах. О жизни старика я не знал почти ничего, но я хорошо знал его самого. Как мне казалось... Он сказал достаточно.    Не находя сил преодолеть отвращение, выпестованное наставниками, я и не задумывался, где мне искать нечестивца, способного расслышать мёртвый голос в шуме ливня. Но звучный голос человека, ежедневно возносящего молитвы Насылающему дожди божеству, слышал всякий "имеющий уши", кто хоть раз окунался в толкучку пропахших жареной, копчёной, томящейся в рассоле под гнётом, плохо проваренной и стухшей рыбой улочек города Хориниса.    Внимания любопытствующих горожан я не жаждал, посему заявился к скромному жилищу служителя Аданоса в вечерних сумерках. Заморозок искрился в клейкой грязи, слоями лежащей на брусчатке. Я собирался с мыслями, выдыхая пар, затем ухватился за кольцо и, выбивая из него холод, отпечатавшийся ломотой в суставах, загрохотал по двери.    Бьющиеся в восковых слезах огоньки свечей и накалённые угли жаровни давали очень мало света. Чему я порадовался, надеясь на то, что смуглый темноглазый человек, с обезоруживающей въедливостью обращающий в каверзный вопрос любую запинку незваного посетителя, не заметил, как полыхали густо-малиновым стыдом мои уши. Я отличился и косноязычием, и невежеством.    — Мастер Ватрас, — наконец взмолился я, — знать бы всё это, так я не ломился бы к вам на ночь глядя.    Он рассмеялся негромко.    — Знать бы тебе, сколько должно знать искателю сокровенного, ты не вломился бы сюда, это так.    Я вздохнул.     — Мор или война, — повторил жрец Аданоса слова охотника Тальбина, — что ни уготовано нам богами, хлебнём сполна, быть может, и захлебнёмся. А предвестник... Он — как зарница, увидь или зажмурься, грозы не миновать. Или же ты надеешься, зачерпнув у берега горсть пены, усмирить шторм?    Поняв по моему вытянувшемуся лицу, что я и не помышлял о столь великом миротворческом деянии, проповедник Ватрас утомлённо потёр ладонью сморщенный лоб и, тщательно выговаривая каждый слог, твёрдо произнёс:    -— Боятся маловерные, брат Одо. И от сей напасти тебе не избавить людей, послушник. Делай, что можешь делать, будь верен долгу, учись, и не позволяй ничтожной дождинке на ресницах затуманить весь мир.    — Ты мой гость, Одо, — властно добавил он, услышав, как заёрзала по грубо струганной половице моя ступня. — И не вздумай перечить... Признаться, ты удивил меня. Очень уж необычен призрак ненастья из Мглистого леса. Хотел бы я слышать мнение брата Сатураса о таком феномене... но это невозможно...    После того как мы по-братски расправились с печёной треской, обсосав каждую косточку, пытливый служитель Аданоса вновь принялся расспрашивать меня о призраке, облечённом в дождь, с дотошностью собирателя редкостей, поклявшегося вычерпать ладонью море, дабы завладеть прекраснейшей из жемчужин. Мне хотелось спать, но скоро я втянулся в разговор, почувствовав вдруг, что где-то в хаосе моих впечатлений поблёскивает ключик к призрачной тайне человека дождя. Но усталость взяла своё, мысли путались, язык мой заплетался, и я забылся на полуслове, уткнувшись лбом в столешницу...    Была ли тому виной моя необразованность, или же я должен пенять на своё упрямство, но я поверил, что устами мастеров Исгарота и Ватраса, недвусмысленно посоветовавших мне сторониться каверзы Белиара, опекающий меня Иннос и благоволящий мне Аданос дали знак — благородную и неблагодарную работу успокоения мыкающейся в ненастье души я в силах выполнить без божественного вмешательства.    Правда, я не представлял, с чего начать поиски, и надеялся на книжную премудрость, громоздящуюся на стеллажах монастырской читальни. Путь к познавательной "библиотечной зимовке" вёл меня через неизбежные хлопоты в винограднике у Каскадов Забвения. Разъятый на множество туманных струй водопад насыщал горним холодом белую дымку, залечивающую бесчисленные шрамы неранимого камня и иссякающую в ущелье, по которому осуждённые уходили безвозвратно в Долину рудников. Здесь, у предгорных озёр вызревал белый виноград, вкус которого дал имя лозе — Искушение. Он искушал и Зиму, и как только в воздухе замешивалась леденистая сечка, виноградари Инноса вступали в бескровное сражение с белоснежной разорительницей. Вооружившись топориками, послушники совершали набеги в низинный бор, запасаясь лапником, который стелили под бережно обрезанные лозы. От вымораживающего прикосновения стихии изнеженные человеческой заботой кусты, пригнув к земле, укрывали деревянными щитами и рыхлой землёй. И обманутая Зима, не найдя жертвы, застила спрятанное Искушение снегом...    Там, у виноградника, в один внезапно занедуживший слякотью денёк брат Ульф, нагруженный до кряхтенья охапкой еловых ветвей, повстречался лицом к лицу с человеком дождя и, возопив до небес, разметал смолистую колкую "перину" зябкого винограда и понёсся во весь дух к придорожному алтарю Инноса. Я еле успел отступить в сторону, чуть не потерял равновесие и с трудом удержался на ногах. Призрак, казалось, ничего и никого не заметил. Но, когда я начал подбирать раскиданный поторопившимся к молитве послушником лапник, наблюдатель потёк рядом, то мутнея, то искрясь в хлёстких порывах косого ветра.    — Ты меня помнишь?! — воскликнул я вполголоса. — Узнаёшь меня?    Я остановился, и он застыл.    Я сделал шаг, второй, третий, не сводя с него глаз. Человек дождя неспешно зашагал за мной, увязая в воздушной хляби, разлитой над прижатыми к взрыхлённой почве лозами.    — Ты что-то помнишь, — твёрдо сказал я. И тут же засомневался. — Или пытаешься вспомнить.    В тот миг я нисколько не жалел о недоступности тёмного искусства вести разговор с мертвецами. Вынес бы я звуки неживого голоса? Не бежал бы, не разбирая дороги, не скорчился бы, воя, в комковатой жиже? Редел мелко просеянный дождик, осыпался мерклый образ бессловесного странника. Взгляд обезличенного созерцателя отразился дрожью в душе, раздираемой ликованием и страхом первооткрывателя, потускнел и отпустил меня.    И глухонемые договорятся, коли зрячи. Куда заведут их беззвучные разговоры — время покажет...    Я подобрал у алтаря топорик. Ульф молился шёпотом, стоя на коленях и уперев лоб в жёсткое сплетение запачканных смолой пальцев. Я осторожно тронул его за плечо.    — Работа не ждёт, пойдём.    — Он... он исчез? — просипел Ульф.    — Кто?    Я не издевался. Я хотел услышать его личное свидетельство, не искажённое моим опытом и наводящими вопросами. Согбенный послушник мельком взглянул на меня исподлобья, в лице его ни кровинки не было.    — Не знаю, — прошептал он беспомощно. — А... ты не видел?    Что уж там крутить мешок на шило, брат Ульф робел даже при виде брехливой пестробокой собачонки Бенгара, не внушающей должного трепета и овцам.    — Видел, как ты резвился.    Моя невозмутимость слегка успокоила бедолагу Ульфа, но мне всё же чуть ли не за шкирку пришлось вести его к винограднику. Позже, под защитой монастырских стен, боязливый служитель оттаял от потрясения и по простоте душевной сболтнул братьям о налетевшем на него злобном приведении ужасающего облика, дрогнувшем при звуках молитвы Инносу. И брат Агон не преминул назначить болтуна жертвой своей язвительности. Этот холёный крепыш задирал всех, кто был не вправе приказать ему заткнуться, находя в насмешках лекарство от скуки, его одолевающей. Он и ко мне цеплялся бы с превеликим удовольствием при всяком удобном случае, но его смущала утомительная необходимость слишком уж высоко задирать голову чтобы рассмеяться мне в лицо.    И, конечно же, отборнейшие едкости, сплюнутые послушником Агоном за моей спиной, пропадали втуне, когда я без спутников выходил за пределы земель, облагороженных трудами служителей Инноса. До того, как многоцветная земля, пожухнув и остыв, примет строгое единообразие снежного облачения, я торопился обойти Солнечное плато в поисках забронзовевших шершаво-войлочных листьев каменника. Серые корни этого неброского растения, выжимающие питательные соки даже из камней, прятали в волокнистой, едва поддающейся ножу сердцевине многообещающую тайну выдающейся жизнестойкости, над коей не первый год бился в монастырской лаборатории мой долготерпеливый наставник — мастер Неорас.    Заполошные дожди той неуступчивой осени, перетирая в хлюпающую под ногами кашицу рыхлые снежные хлопья, размывали моё искательское одиночество. Человек дождя встречал меня в мороси, и мы шагали рядом, плечом к плечу. Я — по каменистой земле, он — по колким брызгам размозжённых в падении дождевых струй. Я набрасывал на голову плотный шерстяной капюшон, медленно тяжелеющий от влаги. На прозрачных волосах морока плавился кудлатый снег. Говорил я за двоих.    — Видишь, в туманах — озеро? Это Пагубь — озеро троллей. Не бывал там? Туда с одной палкой, — я качнул посохом, — лучше и не соваться. Сожрут с костями.    — А вон та тропа когда-то была наезженной дорогой. Тут рядом есть заброшенная штольня...    Человек дождя смотрел на меня, и смотрел туда, куда я указывал. Но не было мне знака. Чему я не удивлялся. Искать надо было где-то рядом с городом, если не в самом Хоринисе. Вряд ли юный иноземец, рассуждал я, прибыв на малолюдный остров, вдруг отправился бы искать свою безвременную погибель в какие-то дебри, не всякому старожилу знакомые.    Я назвал своего безмолвного спутника Ненасыть. В этом прозвище были созвучны ненастье, заменившее созерцателю плоть и кровь, бесшумный полёт ночной птицы, за которую я чуть не принял его при первой нашей встрече у грота, и ненасытность грядущих бедствий...    Наступая, свирепеющая зима, отвоевала время у дневного света во славу ночи, и закончилась моя вольница. Не бродя вокруг да около, скажу — в те многостраничные труды, к которым мне дозволили прикоснуться, не затесалось ни единого слова о призраках. Я с головой окунулся в изучение алхимических трактатов, и каким-то чудом не утонул в бездонной премудрости, излитой знатоками в несметных строках.    Правда, я славно передохнул в подвальной тишине на хлебе и воде с полдесятка дней. Так вознаградили меня за безуспешную попытку настроить на возвышенный лад мысли брата Агона, непочтительно поговорившего с послушником Бабо. В увещеваниях я, косноязычный дылда, не силён, потому возвысил спесивца над низменным и бренным как мог, ухватив покрепче за горло...    С вешними дождями вновь начались мои поисковые скитания по острову. И блуждания по непроницаемому беспамятству Ненасыти.    Перемахивая с камня на камень, под неумолчный гул ветра, над рёвом моря, рискованной тропой, на которой ни разу не встречал ни единой живой души, я привёл потерянную и для жизни, и для смерти душу к исполосованному буровато-красными и чёрными волнистыми прожилками краю скалистого обрыва. Иногда я вскарабкивался сюда в ясные дни полюбоваться с высоты беспечного витания в облаках на мачты кораблей, покачивающихся у пристани Хориниса.    Но теперь полупрозрачная дождевая пелена не скрывала гнетущего запустения прибрежных вод. Только рыбацкие плоскодонки, мелкие как щепки, болтались на волнах. Припомнились мне разглагольствования вполголоса, как-то забрызгавшие мне душу в котле городской суеты, о проклятье забвения, постигшем некогда благодатный остров. Пагуба зародилась в Долине рудников, и подобно гнили и плесени, уязвившей битый плод, расползалась повсюду, не встречая препятствий. Остров Хоринис забыт людьми большой земли, шептались отравленные крамолой горожане, а, возможно, и Богами.    — Здесь ты не бывал, Ненасыть, — заявил я уверенно, — но не могу же я привести тебя в город. Ты ведь помнишь Хоринис?    Забытый людьми из внешнего мира скалистый остров не радовал мореплавателей удобными бухтами. Но всё же пристань Хориниса не была единственным местом, на котором после многодневной, выворачивающей нутро качки могла утвердиться нога человека. Возможно, тот, кого я теперь звал Ненасыть, добрался до острова под парусами быстроходного пиратского судна... Я взглянул на призрака, почти неразличимого в брызгах, сметаемых ветрами с кручи на город.    И был мне знак.    На прозрачных висках забились вдруг бледно-лазоревые жилки и тут же угасли.    — Помнишь? Помнишь?! — я едва удержался от того чтобы не ткнуть кулаком морока в текучее плечико. — Клянусь Инносом, Ненасыть, я найду того, кто вспомнит тебя.    Будь он даже убийцей...    Тороватый приморский город расстанется с самыми неприглядными и грязными тайнами, заслышав позвякивание увесистой мошны. Повидавшие виды, стёртые, кусаные, гнутые, захватанные до черноты монеты, иногда попадавшие мне в руки, наверное, не соблазнили бы и спившегося портового нищеброда, из которого и отрезвляющими зуботычинами не выбьешь членораздельной речи. Но я знал имя того, кому мне было чем заплатить.    Неблагонадёжный сей человек прозябал где-то в портовых трущобах, с высоты мгновенного всполоха памяти человека дождя казавшихся беспорядочным нагромождением обломков кораблекрушения, гниющих в непролазной грязище. Дотоле я не вторгался в убежище оной сомнительной личности, прославившейся мутными деяниями и способностью безнаказанно выскальзывать из тисков закона благодаря своей ничтожности и ничтожности людей, падких на мзду. Братья мои пламенно не одобрили бы визитов преданного служителя Инноса к жалкому шарлатану, какового сдержанный в суждениях проповедник Даррон как-то ненароком упоминал при мне, кривя губы от праведного омерзения.    И сам я не загадывал, как потащат меня на дно благая цель и безоглядное любопытство.    Как бы не хотелось мне оставить в тайне от пекущихся о благонравии недостаточно притязательных в выборе источников знания послушников высокопоставленных служителей Огня своё погружение в портовые трущобы, я не решился заявиться туда в сумерках. Я всего-то хотел узнать, кто таков был бессловесный скиталец Ненасыть при жизни, но не рвался сам податься в призраки во цвете лет. Если и не нашёлся бы нещепетильный "доброжелатель", возжелавший добра из моей уёмистой сумы с кровопролитным пылом, всё одно стоило бы родиться и вырасти в залитом нечистотами лабиринте убогих халуп, чтоб не плутать там и при свете дня, не то что впотьмах.    Спустившись к пристани по Торной улице, я начал поиски с ненавязчивых расспросов необщительного приморского люда. Удача вдруг улыбнулась мне, очаровав взгляд ямочками на бледных щёчках.    — Эге, не меня ищешь?    Я невольно склонился пониже, вглядываясь в озорные карие глаза.    — Не тебя...    — А подумать?    — Игнаца, зельевара... ищу.    С небойкого моего языка не сорвалось едва "Игнаца, шарлатана". Моё замешательство позабавило её. Кареглазая хихикнула, показав щёлку между зубками. Отпрянула, поманив худой рукой.    — Идём! Идём, тут рядом.    И я подался за ней, не разбирая дороги. Не успел и моргнуть, как нас обступили засмолённые духом безысходности ветхие лачуги. Увязая в чавкающей под ногами мерзости бытия, я с трудом поспевал за малорослой девчонкой. Легкая и вёрткая как заигранный шаловливым ветерком елховый листик, моя востроглазая удача, цепко поддерживая тощими пальчиками ворсистый блёкло-зелёный подол, уверенно не поддавалась тяготам городской распутицы и мчалась вперёд с изяществом, каковому позавидовал бы и невесомый человек дождя.    Взметнулись тёмные жёсткие прядки, выбившиеся из-под чепца, и моя провожатая, скользнув влево, юркнула в неприметную теснину, сунься я в которую — мигом застрял бы там, что клин в расщепе. Привычка одинокого лесомыги не упускать из внимания ни одного сбоя в плавном течении яви, будь то безветренная судорога ветви или тишайший шорох... особенно тишайший... не подвела и в трущобах. Я почти ушёл от удара, нацеленного в мой затылок. Развернувшись с немалым риском проломить локтем ближайшую стенку, я одним выпадом убедительно доказал погладившему меня по лопатке дубинкой невежливому оборванцу неоспоримое преимущество длинной палки в длинных руках. Застенчивый сообщник незадачливого татя зацепился за мою память лишь сдавленным воплем и звуками бегства.    Я заставил подняться скулящего неудачника, с оттяжкой прожарив его хребтину о занозистую стену тонущей в помоях будки, кем-то называемой жилищем. Ужас, перекосивший серое лицо горе-разбойника, не скрыл неприятно удивившего меня сходства с личиком кареглазой плутовки.    — Тогда ты веди, — потребовал я у норовящего стечь по сизым доскам куда-нибудь пониже нерасторопного братца резвой сестры.    Он жалостно заквохтал, видимо пытаясь выговорить слово "куда".    — К Игнацу!    Шли мы недолго. Повернули раза три и, протиснувшись между накренившимися другу к другу постройками, очутились у логова знаменитого невежды, имевшего дерзость величать себя алхимиком. Высокий поджарый мужчина преклонных лет в грязной рубахе с высоко закатанными рукавами, услышав блеянье моего недобровольного проводника, появился в дверном проёме, смяв костлявым плечом бурую занавесь. Серые с хищной желтизной глаза смерили меня снизу вверх строгим мерилом желчной неприязни.    — Справился, дылда?    Я, смутившись, ослабил хватку, и мой нелюбезный провожатый выкрутился на свободу, попятился и, злобно хныча, порскнул за ближайший угол.    — Тебе здесь не рады, благочестивый. Уходи.    Я не шелохнулся, с пристрастием рассматривая человека, прослывшего в разноголосице города и алчным безумцем, и бескорыстным целителем.    — Безгрешные мастера желают знать, сколь правдив очередной донос, и подослали ушлого мальчика из обители нюхнуть скверны?    — Нет...    Старик изменился в лице.    — И что? — проскрежетал он нетерпеливо.    — Хочу кое-что купить... выменять.    Изумление и любопытство, одолевающие Игнаца, боролись с недоверием.    — Ты ведь — травник Одо, так?    Я кивнул.    — И какую ж невидаль тебе не втюхали на торге, благочестивый?    — Какую-то и втюхали, — передразнил я сварливого хрыча, — да мало того мне.    Я сказал самозванному алхимику чистую правду. Байки людей, видевших ненастного призрака воочию, и собственные впечатления постепенно сложились в моём воображении в бесцветный витраж, пусть изуродованный многими выбоинами и трещинами, но замкнувший в своей неполноте осколок разрушенной жизни таинственного странника по имени Ненасыть. Любезничая с наблюдательным и языкастым людом на городском рынке, я невзначай задавал неслучайные вопросы, и леденистая мозаика обрела выразимую словами чёткость и заиграла неяркими красками.    — Да и с чего ты взял, что у меня есть?!    — У тебя нет, но ты знаешь, где добыть.    — Горазд ты загадки загадывать, учёный человек, — проворчал Игнац. Подумав, оттолкнул ладонью занавесь. — Зайди, потолкуем.    Глаза быстро привыкли к полумраку.    — Что озираешься? Нет у меня ничего запретного. Негусто жирую.    Что и говорить, обстановка "норы порока" удручала вызывающей скудностью. Мне хозяин, выжав из себя каплю радушия, указал на низенькую скамейку, подпирающую хлипкую стену, а сам устроился напротив, на застеленном потрёпанной мешковиной коробе. Я осторожно вытянул ноги, опасаясь пнуть сверлящего меня диковато поблёскивающим в потёмках взглядом Игнаца или зацепить приземистый столик, заставленный откупоренными бутылками. Среди порожних стекляшек красовался череп крупного волка, увенчанный нашлёпкой, в которой я опознал расплывшуюся свечу. Где бы ни мешал и варил старый плут свои "бальзамы" и мази, дома он не наследил.    — Говори, что за товар, а я назову цену.    — В минувший год в начале лета в порт заходил пополнить запасы воды торговый корабль с Южных островов — "Лилия ночи". Один из чужеземцев на борт не взошёл. Но и в городе не задержался. Его не искали... И никому на торге не запомнилось его имя.    Я решил не мяться в осторожных предположениях и выпалил как на духу:    — Этого человека ограбили и убили.    Игнац, затихнув, помалкивал и, мне показалось, даже не дышал.    — Убийцу я не ищу... И награбленного мне не надо. Я хочу знать, где спрятали тело.    Старик выдохнул протяжный сип, прокашлялся и тихо спросил:    — А ну как в море затопили, благочестивый? Скинули с кручи или спихнули с лодки?    Подобные мысли посещали и меня. Но зная не понаслышке о склонности Ненасыти к сухопутному бродяжничеству, я более страшился необходимости выискивать по всему острову истлевшие останки расчленённой жертвы.    — Я должен знать, как было. И где...    Игнац, придя в себя, встряхнулся и, нагнетая запоздалое возмущение, заговорил отрывисто:    — Надуло тебя ветром! Да я что?! Да мне!.. Да ты-то! В своём уме... блаженный?!! Шёл бы ты...    Но скоро выдохся.    — Тебя здесь все знают... мастер Игнац. Ты разведаешь... Называй цену.    Напоминание о вознаграждении польстило его алчности.    — Цену! — буркнул он, насупившись. — Я не продешевлю, не бойся... Ты мне скажи вот, всеблагой праведник, оно тебе зачем нужно? Ты хоть понимаешь, что мне со всем почтением за такие расспросы накинут удавку? А тебе-то и без почтения кишки вывалят.    — Тогда скажи — он ищет своих губителей. И ещё скажи — теперь неуязвим.    Расширенные до предела зрачки старика наполнились восторженным помрачением.    — Правду, значит, болтают... ходит, — просипел он, — а я-то Фарима от запойной дури отваживал. Видел он на отмели, в ливень шёл над прибоем кто-то... мутный, и ознобом от него по шкуре продрало, что градом по воде...    Игнац не вытерпел моего взгляда и ссутулился, заинтересовавшись внезапно своими заусенцами.    — На счастье твоё... или на беду, Одо, но мне сгодилось бы кое-что редкое. Очень редкое, — в его голосе сквозило наигранное безразличие. — Так что... Но ты мало рассказал, всего ничего. О ком мне спрашивать, каким он был? Чем мог запомниться?    Чем запомнится чужак на торге? Звонкой монетой, богатым платьем, острым словцом? Я начал с того, что знал наверняка от самого Ненасыти.    — Молод был. Не старше меня.    Мой же возраст оставался для меня незначимой загадкой. Не меньше двадцати зим истаяло у меня за спиной, не привив мне стариковского обычая беспрестанно оглядываться назад, трепетно перебирая в памяти самые яркие деньки.    — Да, верно, и младше. Равнолеток тому чернявому щусёнку, кто меня сюда довёл.    — Кого ты сюда приволок? — ехидно уточнил Игнац.    — Ну да. Так... Худой... тощенек, и ростом мне по локоть. Длиннорукий... Лобастый, глаза посажены глубоко, нос узкий. Волосы кудреватые стрижены коротко, да всё одно торчком во все стороны. Платье носил из тонкого сукна, ладное, по мерке, с узкими рукавами, недлинное, строгого кроя без затей, ни складок, ни висюлек и разрезов каких.    Пришло время подмешивать заимствованные из слухов цвета.    — Зеленоватое сукно было, неяркое... дорогое сукно. Сам-то он на лицо тёмный... смуглый — южанин. Шапочку носил, маленькую, угловатую, как то у них заведено в полуденных краях, тёмно-зелёную, в золотом шитье. Слуг при нём не видели, один ходил. Из оружия — только кинжал на поясе, в богатых ножнах, из чёрного дерева с серебряной оковкой. Слова мало коверкал, но и говорил мало. Нелюдимый был отрок... и надменный. В городе мелькал несколько дней кряду, у кого остановился — на торге не знают. Ушёл он, говорят, через Южные ворота, и не вернулся. Во плоти не вернулся...    Игнац сгорбился, ладонью прикрыл лицо, уперев локоть в колено.    — И ты видел его?.. — глухо спросил он. — Тебе зачем всё это, благочестивый?    Не хотел я откровенничать. Не рвался путаться в своих бессвязных толкованиях ненастного безмолвия. В безжизненном говоре дождя я слышал невысказанную просьбу о помощи, но какое дело до того было трущобному прощелыге-чудотворцу?    — Таков долг служителя Инноса! — напыщенно заявил я. — Призрака должно изгнать из мира живых.    Игнац уронил руку, кольнул меня насмешливо-безумным взглядом из-под щетинистых бровей.    — А что ежель он и не призрак вовсе?    — Я знаю, каковы живые люди, — раздражённо огрызнулся я.    — Знааааешь?! — протянул старик с нескрываемой издёвкой.    Бесчисленные морщины очертили на худом землистом лице отталкивающую маску беззвучного пренебрежительного смеха.    — Знаешь людей, премудрый Одо?! Возомнил, что уже дорос до жреческой мантии, дылда? Хорошо... Цена такова... заодно и себя узнаешь... Не побоишься ковырнуть под задницей чёрного тролля, всеблагой, разведаю всё, о чём просишь.    Я моргнул.    — Честная сделка, служитель Инноса, — осклабился Игнац. — По рукам! И! Ты — в пасть к людоеду, я — под нож к душегубам... Мне нужно солнечное алоэ, если ты не докумекал, святой знахарь.    — По рукам, — ошеломлённо пробубнил я, не веря тому, что, не торгуясь, согласился на сие безумное предприятие...    Я покинул Хоринис через Южные ворота. Шагал размашисто, торопливо, молотил посохом вешнюю дорожную размазню. И думал почему-то о кареглазой негоднице, заманившей меня в ловушку...    Обезумел я или нет, но лезть в пасть людоеда без "подливы" я не собирался. Чудодейственный "соус" я готовил в монастырской лаборатории безмятежными ночами под умиротворяющий треск свечей, в быстротечные часы отдыха труженика Неораса. Вдохновляясь безупречностью непотревоженного сквозняком пламени, объявшего фитиль, я мысленно перетряхивал запертые в библиотеке толстенные руководства по алхимии и молил Инноса оградить меня от ошибок, платой за которые будет не безобидный подзатыльник от рассерженного наставника, но дробящий позвонки тычок дикой горной твари.    Не сразу я решился продегустировать своё лабораторное творение, но, когда преодолел себя, и драгоценная капельная горечь рассосалась на языке, участившееся сердцебиение и колкий жар в крови, скрупулёзно описанные в трудах мастера Неораса, засвидетельствовали мою ученическую победу.    Солнечная весна во цвете дней взошла по горным склонам до нерушимых ледников, осыпая землю дарами, желанными для всякого сведущего в алхимии человека. Зацвёл каменник, источая медвяный дух, — и я нехотя сказал себе: пора.    Я спустился к Каскадам Забвения и навестил послушника Бабо в его трудах на винограднике. И, отозвав в сторонку, подальше от ушей братьев Ульфа и Агона, попросил его обменяться посохами на время.    — Зачем тебе? — насторожился он.    — С утра иду к Пагуби, а там, Гримбальд сказывал, бродит матёрый кровосос.    — Ох ты... Ладно, — вздохнул Бабо. — А управишься?    — Не управлюсь, знаешь, где искать.    — На всё воля Инноса! — воскликнул он с жаром. — Не размахивайся попусту, чай, не весло. Вот подпалить бы тварину...    — Встретимся у Огня, брат.    — Встретимся... — отозвался он.    Как-то осенним вечером у огня этот прилежный садовод и виноградарь поведал мне о своих несбывшихся мечтах. Тихоня Бабо сызмальства бредил воинской славой, но судьба, равнодушная к младенческим грёзам, заперла мягкотелого вояку в монастырских стенах. И пылкие мечтания о подвигах замкнулись в пристрастии к усерднейшим занятиям с посохом. Неутолённая доблесть затаилась в душе под гладко обструганной смиренностью, как в сердцевине неказистой деревяшки схоронился маленький клинок искусной нордмарской работы. Такое "жало" проколет самую крепкую шкуру и расщепит кость, только цель поточнее и бей резче...    Я ждал, когда выгорит ночь, у костра зверолова Гримбальда, посвятившего звёздный вечер дружескому вразумлению меня, неразумного книжника.    — Эдакую зверину облавой разве... да кому того надо?! Мясо дрянь, шкура дрянь, плешь сплошна, а не шкура, тьфу! От волоса до волоса не слышно голоса, дрянь коробленна. Дрянь зверь! Жила крепка разве, добрая жила.    — Может, разминемся, не попрёт, — сонно откликнулся я, глядя на плещущиеся в жарких выдохах костра звёзды. — Нужно мне туда.    — У люти брюхо всегда сухо, — бурчал Гримбальд. — От свежей крови рыло не воротит. А дальше там и того пуще.    — А ты бывал?    — Поди, жив ещё...    Не стал я растолковывать ему, зачем рвусь к Пагуби... и дальше. Я сам только-только задался вопросом, отчего вёл себя столь легкомысленно. Старый Игнац без промаха наступил мне на больную мозоль. Не знал я, кто мои родители, где мой дом, и как звучит моё настоящее имя. Но зато мог узнать, кто я есть, и чего стою. Тогда я ещё надеялся, что простые ответы на простые вопросы — верны.    Озера, зябко кутающегося в неизбывные туманы, я достиг в предрассветном сумраке. И, поглядывая на рыжие выплески зари, ярко очертившие в нехотя отступающей серости бессчётные ломаные грани уступов нависшего над Пагубью горного кряжа, я начал восхождение к безжизненной каменистой равнине, прозванной охотниками Сухмень.    Здравомыслящие люди избегали без нужды бродить рядом с окаянной пустошью. В безоблачные дни как на противне калился воздух на светлых камнях Сухмени и, вскипая, горячим ключом бил в безбрежное поднебесье, вторгаясь в холодные ветра, соскальзывающие с ледников. Казалось, этот вековечный раздор студи и жара когда-то взломал отвесную каменную стену, и сумрачное ущелье, наполненное душераздирательным гулом, стало лазейкой для чудовищных созданий, являющихся иногда к берегам Пагуби из легендарных долин. Не знаю, удалось ли хоть одному человеку осилить дорогу троллей и побывать в древних урочищах, сухо описанных в самых красочных сказаниях, но этот отчаянный исследователь либо не вернулся к людям, либо не захотел делиться пережитым. Мне же предстояло всего-то пересечь Сухмень и присоединиться к тем немногим, кто только заглядывал в погибельное ущелье с тем чтобы унести оттуда ноги да поживее.    Редкостное тенелюбивое растение называлось "солнечным" из-за необыкновенных качеств сочной мякоти, закованной в прочную сквозистую кожуру мелких чешуевидных листочков. Нежная бесцветная сердцевина, надёжно защищённая светло-зелёной бронёй, впитывала и хранила не только драгоценную влагу, но и истощённый дневной свет, с трудом пробившийся к укоренённому на бесплодных камнях выносливому растеньицу. Мне надлежало добыть то, чего я, монастырский книгочей, никогда не видел, — нечто, по виду напоминающее "солнечный зайчик на поверхности зелёного нефрита". Подобрать диковину вместе с камнем, ею облюбованным, для лучшей сохранности, а не сковыривать, теряя лекарственный сок. Чем не детская забава, но подвох в том, что семена дивного растения прорастали только после невообразимого путешествия по кишечнику чёрного тролля, о чём я к превеликому своему неудовольствию вычитал в "Определителе трав острова Хоринис".    Убежать от сего огромного, тяжёлого и неповоротливого зверя, в охотку жрущего всё и вся, что способны загрести его лапы и раздавить его челюсти, говорят знающие люди, сможет всякий, кто не хром, не безобразно тучен и не пуглив до оцепенения. Ещё бы нелишне, правда, и обнаружить заблаговременно в беспросветной теснине коварную тварь чёрной масти, умеющую сливаться в одно целое с каменными грудами. И уж наверняка успеха в догонялках легко добьётся тот разумник, кто не бросается сломя голову под лапы преследователя.    Вот я и не колченог, и не жирен, и зорок, и приёмист, а на резвость свою не надеялся. В маленькой баклажке всплёскивалась моя самодельная надежда избегнуть путешествия по кишкам непривередливого чёрного живоглота. Высоко ценимая знатоками повадок горных великанов жгучая отрава, со всем прилежанием наколдованная мною в лаборатории мастера Неораса, не сделала бы меня несъедобным в завидущих глазах прожорливого чудовища, хоть залейся я так, чтоб в ноздрях пенилось. Но один глоток зелья дарует способность двигаться с нечеловеческой быстротой и резкостью, увы, очень недолго. И всякая лишняя капля несла в себе возможность непредсказуемой скоропостижной гибели. Случалось, что неосторожный или слабый, пригубив спасительного зелья, умирал на бегу от разрыва сердца либо захлёбывался кровью...    Посему, едва я убедился, что мне всё же придётся углубиться в разверстую "пасть" горы и, вероятно, упереться лбом в оскаленную пасть ненасытного тролля, моим рассудком единолично овладела жизненно важная задача безошибочного выбора того самого мига, когда следует глотнуть возжигающего кровь яда. Притерпевшись к сквозящему холодом полумраку, одуряющей вони и оглушительному грохоту своих, как мне казалось, осторожных шагов, я решил наконец, что как только забрезжат в потёмках зеленоватые "солнечные зайчики", я немедля откупорю баклажку.    Сдувающий все звуки и отзвуки рык, проиграв болезненную ломоту на рёбрах, очистил мой разум от мелочных расчётов. Я прижался к пронявшей меня до кости режущим холодом стене, пытаясь определить направление громоподобного зыка. К величайшему изумлению своему я понял, что, сосредоточившись на поисках небольшого растеньица, умудрился не заметить здоровенную боковую расселину, из которой, очевидно, и вылезло разбуженное моим топотом гневливое чудовище, очутившись у меня за спиной. Взбудораженная зверюга натужно сопела, всхрапывая. Света в сумеречном ущелье заметно поубавилось. Где-то на высоте моего отчаянного взмаха посохом в прыжке тускло бликовали мутно-зелёные зрачки. Я усилием воли заставил себя оттолкнуться от стены и, ускоряя шаг, поспешил вглубь расщелины. Почти сразу же сорвался на бег, поборов соблазн опустошить заветную баклажку. Рано, ещё слишком рано... Я ещё и мельком не видел то, за чем забрался в ловушку.    Тропа, засыпанная щебнем, вылизанная схлынувшими вешними потоками, утоптанная и расчищенная могучими лапами взалкавшего свежей человечины великана и его не менее человеколюбивых сородичей, по счастью, почти не защищалась от дерзости нежданного скорохода россыпями валунов и провалами. Я жарил во все лопатки прямиком в неизвестность, возможно, готовящую для меня душевную встречу с семейством облизывающихся людоедов, но отрыв от якобы неповоротливого хищника, судя по звукам, терзающим не только уши, но всё нутро, увеличивался слишком медленно.    И вот на беспросветной серости мелькнули завязшие в мерклой зелени вожделенные "солнечные зайчики". Я рванул вперёд, что было сил, перемахивая через крапины живого света, и, оставив позади столь волшебно прекрасные с виду залежи вяленого людоедского дерьма, развернулся, разбрызгивая подмётками отозвавшиеся костяным цокотом мелкие камушки и едва не разбив локоть о какой-то незаметный выступ.    Пора. Я заглотил чудотворную отраву до капли, до сухого донышка, не колеблясь, ибо отмерил по себе. Качнулось громыхающее смертоносной яростью ущелье, вскипела кровь, изгоняя из самоощущения привычную весомость тела. Сгустилось время.    Я ринулся навстречу вяло подрагивающей неохватными конечностями пещерной твари, завопив что было мочи. Зверь, казалось, оторопел и замялся, и даже осадил нехотя, вдруг наткнувшись на предсмертное ожесточение лакомой жертвы. Борясь не с ужасом, а с головокружением, я пронёсся мимо зловонной косматой туши, распираемой клёкотом и рёвом, будто невесомая пичуга мимо кряжистого пня. Я рассмотрел, как бугрится литой гнев под чёрно-мраморной шкурой, топорща слюдяную щетину, и над моей головой простёрлась в загустевшем от смрада воздухе карающая лапа твари. Ударное соприкосновение чудовищного кулака с ребристой каменной преградой отдалось в перенапряжённых суставах гулким предчувствием отсроченной боли, затрещала и посыпалась слоистая твердь. Вой поранившейся зверюги леденил мне спину. Заветные сгустки целительного света уже зеленели у меня под ногами. Не смея остановиться хоть на миг, я закружился в странном танце без ритма и выверенных движений, косыми тычками на лету вышибая посохом из причудливой мозаики нечистот и самозарождающейся в них жизни уплощённые камни, обжитые неприхотливыми "солнечными зайчиками". Не успел подобрать ни одного...    Раззадоренный болезненным промахом тролль уже колыхался рядом, захлёбываясь клокочущим в глотке рыком. И вновь я скользил мимо ощетинившегося бока, и, круша неуязвимый сквозняк, ободранная лапа чудовища забрызгала кровью мои плечи. Пока взбешённая неудачами тварь, сотрясая теснину громовыми стенаниями, разворачивала неохватно дебелые телеса, я, стелясь над мельтешащим в глазах чёрно-серым щебнем, ломая и срывая ногти, накидал за пазуху весомых каменьев, облепленных упругой и мясистой, пропитанной солнцем зеленью. И вновь, утекая из-под чёрной длани пещерного великана, стремглав промчался по тугому витку умопомрачительного риска.    Предательская ломота занялась в суставах. Капли иллюзорной власти над временем, отмеренные нещадными ударами отравленного сердца, истекали. Я бросился наутёк, вероломно оставив чёрного тугодума один на один с его исступлением. По счастью, я не закружился. Путь к Сухмени, калимой утренним солнцем, вёл на подъём. Зализывающий отбитые лапы тролль не преследовал меня, но я, уже не владея собой, не мог унять нечеловечью резвость, дарованную мне алхимической премудростью мастера Неораса, и всё бежал, бежал, бежал... чувствуя, как трещат сухожилия, как, сползая с кости, расслаиваются хрящи, сдавленные рвущимися от непосильного напряжения мышцами, как выламывает рёбра ошпаренное раскалённой кровью сердце, как лопаются ожжённые горячим воздухом лёгкие, как плавится в поту кожа. Наконец изнурение, объявшее меня, избавило от пытки саморазрушения тело, самонадеянно примерившее на себе птичью неуёмность. Я, шатаясь и еле волоча занемевшие ноги, плёлся по Сухмени, и светозарные ветры безжизненной равнины сушили мою перепревшую шкуру, выстуживая теплящееся в душе торжество удачливого добытчика.    От устали и холода трясся и стучал я зубами, а вовсе не от испуга, как то, возможно, мнилось сизомордому кровопийце, терпеливо стерегущему меня на берегу Пагуби. Узрев во мне, поникшем, беспомощную жертву, матёрый хищник не таился. Дрянь шкура, дрянь зверь, дрянь мои дела. Я сдавил посох непослушными пальцами до щелчка. Заскользила по искусно вырезанным пазам рукоять, обнажая маленький как ледышка нордмарский клинок. Почуяв угрозу, поджарый зверь глухо зарычал, опустил голову, блеснул тухло-серыми глазками, отвесил челюсть, пуская с языка вязкую слюну. Худоба мосластого хищника не обнадёживала меня. Даже если я не промахнусь, на ногах мне не удержаться.    Кровопийца вперевалку пошёл на меня, припадая к земле, под бурой шкурой ёрзали лопатки, раскачивая холку. Нескладный зверь, способный подмять и вола, не отличался прыткостью. Я знал — он, понимая, что застать добычу врасплох не удалось, попытается в рывке без затей подсечь меня длиннющими передними лапами.    Бесхитростная тварь не обманула моих ожиданий. Хрипло урча, зверь ринулся вперёд, и, когда вскинулась в неотразимом замахе выбеленная сединой когтистая лапа, я ткнул остриём белёсое рыло, целясь в раздувшиеся ноздри. Я действовал слишком медленно, и заматерелый убийца, чья дрянная шкура была испещрена многочисленными рубцами, успел извернуться и отпрянуть, негодующе взвизгнув. Но всё же каким-то чудом я устоял и кольнул зверюгу, окровенив слюнявый оскал и заставив призадуматься. Живо отскочив на безопасное расстояние, распробовавший собственной кровушки хищник упрямо топтался на месте и мотал головой из стороны в сторону, примеряясь к наскоку, но не решался броситься на сияющее угрозой лезвие. Он вытягивал жилистую шею, истязая мой слух всеми мыслимыми и не мыслимыми оттенками злобного хрипа. И вдруг подавился неутолённой яростью, накренился, валясь на бок, и забился в агонии.    Ниспосланный тетивой срезень рассёк яремную вену, проведя багровую черту под моими искательскими похождениями у Пагуби.    — От это от он ладно на тебя стойку сделал, — довольно цокнув языком, сказал Гримбальд. — Осторожный гад... оголодал разве.    Зверобой удивлённо смотрел на жалящий посох смиренника Бабо. Пристально разглядывал меня. И даже принюхивался.    — Ты этого, Одо, — пробасил он мягко, — уж очень долго цветочки собирал.    Я кивнул.    Долго. Как долго...    — Эхма, шкура дрянна, жила добра, — протянул деловито Гримбальд, поигрывая разделочным ножом.    Я отвернулся, сделал через боль несколько бесцельных шагов и осел на землю...    Согревшись у задорно потрескивающего костерка и исцелившись от немочи подрумянившимися в ароматном дымке до хруста тонкими ломтями доброго ржаного хлебца, я простился с Гримбальдом и в нетерпении, гложущем меня нещадно, поспешил к городу. Бережно сложенные в суму, обёрнутые чистой холстиной "солнечные камни" приятно обременяли плечо, на котором бурели, коробясь, въевшиеся в тёмно-красную ткань брызги крови чёрного тролля. У меня не было времени прихорашиваться. Да и кому, скажите на милость, отрадна чёрно-кумачовая строгость послушнического облачения в гнилостных портовых трущобах, раздумывал я. И никак не мог избавиться от чувства неловкости, овладевающей мной всякий раз как в памяти зачем-то и отчего-то мелькала кареглазая мордашка смешливой девчонки.    На этот раз я ни у кого не спрашивал дорогу. Вечерело, но я уверенно бороздил изгвазданными плодороднейшим дерьмом тролля ногами благоухающие тухлой рыбой и гниющими водорослями помои, застлавшие портовые дебри Хориниса.    Окликнув хозяина лачуги, я отпихнул плечом занавесь и ввалился в коптящуюся вокруг одинокой свечи, прилепленной на волчий череп, темень.    Старик молчал очень долго.    — Я не ждал тебя... так скоро.    Я не стал делиться с ним своими догадками. Вряд ли он вообще меня ждал. Не проронив ни слова, я потеснил бутылки на столе и выгрузил из сумы тяжеловесную добычу. Откинул ткань и невольно залюбовался нежно-зеленоватым свечением нерушимых, как закалённые щитки хорошего доспеха, мясистых листочков.    — Ты даже не спросил, зачем мне, — старческий голос дрогнул.    — Хочешь мертвеца из могилы выволочь?    Игнац как будто не расслышал насмешки.    — Он ещё дышит... хотя уже и не цепляется за край... А вдруг чудеса случаются?    Я понял вдруг, что, если сварливый жох ничего мне не расскажет, то я просто уйду, оставив рядом с грязными бутылками мутного назначения светоносные чудотворные растения, о каковых даже и не заикался никогда требовательный мастер Неорас, не загонявший меня с нескучными поручениями разве только в населённую каторжанами Долину рудников, ибо оттуда не было возврата.    — Как много, — заворожённо прошептал старик. — Как жадна молодость!    Я хмыкнул, напоминая хозяину о своём неслучайном присутствии.    — Сделка есть сделка, — хилый голос Игнаца окреп и даже посвежел. — Ты сядь, сядь. Не мастак я тараторить.    Я пристроил копчик на знакомой уже скамеечке. Старик заговорил не спеша, смакуя каждое слово и, казалось мне, опасаясь сболтнуть лишнего.    — Отрок, о коем ты спрашивал, звался Арз Ирого. Так он себя величал, и, думаю, то правда.    — Арз Ирого... — тихо повторил я, желая запомнить покрепче необычное чужеземное имя.    — Верно, Одо. И вот что, послушник, будь я на твоём месте, остерёгся бы произносить сие вслух в присутствии высоких столпов монастырского благочестия. Чревато. Ведь не забыли же праведники чернокнижника и кощунника Юрга Крома Ирого, по их милости обречённого сдохнуть в проклятой Долине! И помнят, уверен, вины на нём не было...    Я в полнейшей растерянности шмыгнул носом.    — Я знавал Юрга в лучшие времена, когда ещё и сам не ютился в таком гноилище. Помотало его по свету, любознательный был малый. Злоумышлял он, не принимая сокровенности или нечестивости знания, и права неких самовластных избранных на оное. Не знаю я, кто обвинитель, знаю только, что уволокли иноземного купца в монастырь на допрос, а после погнали в Долину ковырять руду во славу короля Миртанского. Поберегись, Одо, братья не одобрят ни того, что ты якшался со мной, ни того, что совал нос в тёмные дела порочного семейства Ирого.    Замолкнув, старик привстал и накрыл переливчатые ростки надежды на чудо полотном, словно пытался защитить похищенные у тролля сокровища от завистливых взглядов.    — Значит, когда я приходил... ты знал, о ком спрашиваю?!    — Знал! Что я знал?! — вспылил Игнац. — Ты что же, думаешь, я его убил?! Думаешь, я желал ему смерти? Я хотел защитить его... Но что я мог?    — Арз — внук того кощунника, — старик быстро успокоился, и дыхание его выровнялось, — деда он не знал, но унаследовал его норов, его библиотеку... хотел бы я там порыться!.. его записи, а Юрг повидал многое, о чём достойно поведать людям. И меня, ничтожного, он упомянул в каких-то строках. Знал! Мальчишка знал моё имя и нашёл меня здесь, не побрезговал. Самонадеянный юнец! Я прятал его, вразумлял, но напрасно... Возомнил молокосос себя великим чудодеем или уж не знаю, кем. Прибыл на остров чудес, о! то слова Юрга... и заявил мне, что вызволит деда, коли тот жив. И всех, кто не побоится... Я внушал ему, что из Долины нет пути, что сойти туда — всё одно, что сойти в могилу. Он же твердил, что есть путь, да не один... пробоины, так он говорил. И говорил, что и это слова Юрга, нацарапанные пером. Хвалился, что найдёт пробоину. Далеко же завели его эти поиски...    Мы молча выслушали усталый гомон трущоб, пенящийся на глубоких вздохах моря. Потрескивала выгорающая свеча.    — Люди, которых ты не ищешь, Одо, вняли мне и решили не препятствовать твоим изысканиям. Уважили... дело решили мои лживые слова о том, что кто-то имел неосторожность пролить кровь человека из проклятого рода могущественного чернокнижника и некроманта. И то ещё, что не только простак Фарим видел призрака, бродящего над прибоем в шторм... Решено, чужак, многим во благо твои нескромные вопросы.    — Скажи, Одо, — в скрипучем голосе прозвучала горестная улыбка, — почему ты его не боишься? Только не заговаривай мне зубы проповедями о силах духовных, которые дарует тебе Иннос!    — А скажу, что мне благоволит Аданос, от этого тебе зубы не ломит?    — Ну, это больше похоже на правду, — усмехнулся старый безбожник. — Не бойся признаться в невежестве, таковое всё равно не утаить.    Я пожал плечами.    — Да я и боялся, только не понял, чего. Может, и нечего бояться? Он не грозит, не нападает. Просто ходит рядом, слушает и смотрит. Курица и то страшнее, она-то и до крови может клюнуть.    — Вот как? Слушает и смотрит... И почему же, благочестивый, он ходит именно за тобой?    — Так я тоже не грозил ему, так... самую малость. И не бегал от него сломя голову. От дождя не сбежишь, а мокрому дождь не страшен.    — Верно, — задумчиво протянул Игнац, — может, и правда всё так просто.    — Просто скажи, где мне искать останки?    Старик мученически вздохнул, почти застонал.    — Мне сказали, Одо, что это были лёгкие деньги. Арз сам пришёл туда, где не услышат крика и искать не будут. Сам выбрал, где ему умереть. Была ему и пробоина... в горле или затылке — не суть. Ты думаешь, верно, будто бы кто-то позарился на его кинжальчик в чёрном с серебром. Не так. Тому, кого ты не ищешь, заплатили. Те, кого ты не найдёшь.    — Но почему?!    — Ха! Почему?! — окрысился неблагонадёжный старец. — А в чём обвинить мальчишку? В том, что у него молоко на губах не обсохло? А что если нашёл бы он ту самую чудесную пробоину, которую безуспешно искал когда-то на "острове чудес" Юрг Ирого? Не у городских стен, так в Долине? Что некогда было поводом для заумных рассуждений и пышных диспутов, теперь угроза. Восстанут мертвецы... вернутся погребённые заживо в рудниках, каково придётся цветущей в Хоринисе огненной благости?    — Он болтал о таком на торге? — изумился я.    — Нет... Хватило бы того, чтоб хоть раз прозвучало его родовое имя — Ирого. Да и лицом он удался вылитый дед, могли припомнить... Проще всего было избавиться от него. Наняли головореза — и нет головной боли.    — А почему же с дедом его не расправились без судилища?    — О! Юрг Кром Ирого не был беспечный недоросль, шмыгающий по закоулкам с сияющими глазёнками. Влиятельный господин, знающий себе цену, при больших деньгах, при слугах. Вымазали его дёгтем на славу, увяз и не выкрутился. Во дни торжества правосудия, когда разоблачили сего закоренелого чернокнижника, Долина рудников была всего лишь каторгой, а не замурованным склепом, объятым жутким сиянием. И никаких пробоин, кроме выколупанных своей же киркой, Юрг там не сыскал бы. Плох тот искатель, кто на цепи. Да и не каждое умертвие разговоришь, но каждого смертного можно сломать...    — Как думаешь, мастер Игнац, он... ещё жив?    Старик покачал головой, скривил рот.    — Он старше меня... а я бы недолго там продержался... Я-то ведь пуще всего опасался, что дурачка Арза ухватят за шиворот и запрут где-нибудь в монастырском подвале. Не стали возиться, не те времена.    — Где же он?    — Выйдешь из Южных ворот и спускайся в лощину, до пещеры. Где-то там ищи, рядом у входа. Затолкали в трещину, забросали камнями и веток накидали. Вот и всё погребение.    — Там же гоблинов, что грязи. И варги... Как же он не побоялся идти туда?    — Побоялся. Нашёл провожатых. А те нашли его... Мне сказали — то была лёгкая смерть. Я поверил.    Никогда ещё не было так мерзко у меня на душе. Я не желал верить городскому сумасшедшему, возомнившему себя лекарем, но не услышал в его словах иной лжи, кроме очевидной недосказанности. Он же, вероятно, корил себя за длинный свой язык.    — Горло ссохлось, — прошипел Игнац, — выпьешь со мной, благочестивый? Настоечки? Не бойся, не отравлю.    — Выпью.    Вкуса настойки я даже не почувствовал, или не запомнил, может. Горло смочила и согрела, этого довольно. Старик, глотнув своей безвкусной мешанины, захмелел, и несмываемая тоска вновь потянула его за язык.    — Глуп был недоросль, но... и образован не по годам. Языки знал, науки знал... людей не знал, Одо. Что-то ведь отрыл он в дедовом наследстве. Вычитал, слепил обрывки в единое. Даже я верил ему, когда он щебетал о пробоинах. Что ж... так поспешили угомонить его... Побоялись заполучить то, с чем не совладать?    — Расскажи мне, — потребовал я, — об этих пробоинах.    — Остров чудес трещит от чудес, — поплывший от хмелящей теплоты голос передёрнуло смешком. — Ты пройдёшь сквозь гору по разлому, если не передумаешь и повернёшь, верно, Одо? Пробой не похож на ущелье. Но проведёт сквозь каменную толщу без единой трещины, сквозь огонь, сквозь молнию, и человек останется невредим! Арз говорил, что даже время — не преграда для того, кто проник в пробоину. Разве можно понять такое, благочестивый?! Мальчишка свихнулся от всей этой книжной премудрости. Или... нет.    Он пробормотал ещё что-то совершенно неразборчивое.    — Сквозь молнию?    — Да! Проскочить через молнию... через грозу! Сквозь грозовой полог невредимым — вот что он задумал. Недурно для сопляка. Скажи, разве не заноза? Вот и выдернули.    Его бессвязная речь меня раздражала, задевала и теребила какую-то занозу, глубоко засевшую в памяти. Очень глубоко. Там, где, казалось бы, всё давно зажило.    Я удивлялся тому, как быстро разморило Игнаца от слабенького пойла. Впрочем, он и старый, и дряхлый совсем, думалось мне. Разве только из-за жалкой немощи и не потащили неблагонамеренного зельевара на рудники, с его-то порочными знакомствами. И никаких сокровенных и нечестивых знаний не выварил в своей потаённой лаборатории бездарный самоучка, за одно только кощунственное прикосновение к каковым его следовало бы убить.    Старик умолк, задремав. Я осторожно перевалил его, неровно сопящего, с короба на лежанку и, дождавшись рассвета, покинул лачугу. Сделал шаг или два и приостановился. Двое, зябко прижавшись друг к другу, стояли неподвижно на ближайшем повороте и смотрели на меня. Паренёк и девчонка, в утренней хмурости похожие на призрачные тени. Знакомые малокровные лица, знакомые тёмные глаза. Они чего-то выжидали, но не решались действовать. В этом напряжённом ожидании не ощущалось враждебности. Быть может, эти лихие оборванцы даже и знали, для кого, еле дышащего, я принёс чудесные светозарные дары из загаженной "пробоины", охраняемой чёрным троллем. Прощальные, скорее всего. Как никогда ещё в жизни, в то провонявшее гниющей рыбьей требухой утро я не верил в чудеса.    Было ли тому причиной тусклое освещение или многое другое, но в широко открытых карих глазах задумчивой озорницы, всецело поглощённой выматывающей душу игрой в гляделки, я не видел ни искорки. После всех незабываемых встреч с человеком дождя, казалось мне, я выдержал бы и взгляд демона. Но я сдался без борьбы и прошёл мимо, заметив краем глаза, как боязливо поёжился мальчишка. Теперь мне, возможно, были даже рады, но всё же я оставался чужаком, и меня ждала моя работа.    И заждался меня, пропащего, мой добродушный брат Бабо.    Я рассчитывал на его поддержку. В простоте ритуала очищения мне отчего-то мерещился какой-то подвох. Я побаивался упустить нечто важное, решающее, отвлекаясь от значимых обрядовых тонкостей, казавшихся мне, неотёсанному бродяге-собирателю, чем-то непознаваемым, на обыденные выяснения отношений с чрезмерно любопытным или раздражительным зверьём. Я очень надеялся на помощь радетельного и неболтливого послушника Бабо.    О самом же обряде я намеревался как можно обстоятельнее расспросить мастера Исгарота, осознавая, что сложить погребальный костёр — это вовсе не то же самое, что наломать дров.... Но когда я заявился с такими помыслами в часовню умиротворения, я вдруг почувствовал себя чужаком под дымчатым куполом милости грозного Огненного божества. Проповедник заговорил со мной ласково, как с набедокурившим дитём.    — Правда ли, брат Одо, будто бы ты искал в городе встречи с человеком по имени Игнац?    Я не запирался.    — Зачем же, послушник?    И я солгал, не произнеся ни одного слова неправды.    — Я хотел узнать, кто я такой, мастер Исгарот.    Проповедник растерялся. Всплеснул руками, улыбаясь.    — Да с чего ты взял, Одо, будто бы этот несчастный безумец что-то знает о тебе? Он и себя-то не помнит, давно выжил из ума.    — Кто-то ведь должен знать, — угрюмо ответил я.    — Боги знают! — с назидательным жаром воскликнул Исгарот. — Тебе ли жить минувшим? Думай о будущем, Одо... И что же он рассказал?    — Сказал — я ничего не узнаю, и никого не найду.    Потому что боги молчат, а люди пустословят. Но ведь откуда-то же я взялся. Не из таинственной пробоины же выполз, спасаясь от неведомого бедствия. Хотя, кто знает...    — Что ж, в этом, пожалуй, он и прав, Одо. Ничем больше не хочешь поделиться со мной, послушник?    Я иногда приходил в часовню просто выговориться. Но когда мастер Исгарот, не добившись от меня более никаких откровений, чему причиной, среди прочих, была и его красноречивая ненавязчивость, с проникновенной кротостью предостерёг неразборчивого послушника от общения с сомнительными личностями, могущими повилять на неокрепший ум самым прискорбным образом, я не смог отрицать его очевидную правоту. Согрешив неосторожностью в выборе собеседников и советчиков, я изменился. Я стал осторожен, даже подозрителен.    Я не захотел впутывать в кощунственные дела иноземной семьи Ирого ни мастера Исгарота, ни послушника Бабо. Даже если я допущу какую-нибудь оплошность, огонь безупречен в святом деле уничтожения скверны.    Единственное, чем я поделился с Бабо, так это кратким рассказом о бесславной кончине злющей кровожадной зверюги, облюбовавшей туманные побережные заросли у Пагуби. Я вернул с благодарностями воинственному садоводу его жалящий посох, выручив свой, привычно увесистый и длинный, чрезмерно громоздкий для любого из моих братьев. Я не собирался проливать чью-либо кровь в Южной лощине, не видя в том нужды, но угадывая некое кощунство.    Между тем, удушливая сырость, пропитавшая воздух, недвусмысленно предвещала дождливую пору. Я дожидался ясных дней, чтобы не возиться с волглым хворостом.    Пришло время заготовки огненной крапивы — влаголюбивой травы, в которой запасливый мастер Неорас всегда испытывал острую нехватку. Я таскал незаменимое сырьё в монастырскую лабораторию мешками, бережно прочёсывая богатое прибрежное разнотравье в зажатом скалами удолье реки Жерловки, питающей Святое озеро, чьи незамутнённые воды хранили возвышенную отстранённость Пламенной обители от суетного мира.    Я, обложившись пухлыми кулями с душистой кладью, сидел на берегу реки и высматривал первые розоватые бутоны пурпурных лилий, прикидывая, как скоро мне придётся лезть в студёную воду за утопленными в иле уродливыми червеобразными корневищами этих великолепных цветов. Вытянуть ломкие корни за хрупкий, легко расслаивающийся стебель было невозможно, приходилось нырять...    Закрапал дождь, измельчая рябь на воде, шелестящей походкой приблизился Ненасыть, присел рядом, заглянул мне в лицо.    — Что же ты, Арз, — проговорил я укоризненно, — ломился в пробоину, упал в промоину.    Он молчал. Дождь нашёптывал мне что-то, но я не понимал его безжизненную речь.    — Скоро всё закончится. Потерпи немного ещё.    Ненасыть воззрился на реку. И, глядя на приплясывающие под каплями нежно-розовые кулачки-бутоны лилий, я вдруг усомнился в том, что такое уж благодеяние я затеял совершить для бессловесного человека дождя.    — Ты-то знаешь, каково думать о будущем, которому и не быть, — сказал я тому, кто выслушивал меня, как никто другой. Не перебивая, не поправляя, не растолковывая мне смысл моих же слов. Без снисхождения, без недоверия, без корысти, без упрёка.    — Что очистит от проклятия остров чудес, Ненасыть? Знатное должно быть пожарище... выживет ли хоть кто-то...    Человек дождя слушал мои сбивчивые разглагольствования, поглядывая на меня, на бутоны-поплавки, на небо, сорящее меленькими каплями. Его воистину сверхъестественный дар смотреть на что угодно, ни на миг не упуская из пронизывающего внимания душу единожды встретившегося с ним взглядом человека, некогда ужасал меня, теперь же казался неким благом, сутью чистейшей искренности, с чем не хотелось прощаться... Но вот ненастье застеснялось, устало, стекло в почву. Я поднялся, хорошенько встряхнул подмокшие мешки. Тщательно придётся сушить-ворошить огненно-жгучую траву, впрочем, то была забота больше послушника Ульфа, чем моя.    Истекли пасмурные дни, и росное утро привело меня в лесистую Южную лощину, полную чистозвонного ликования мелких голосистых птиц. Я догадывался, где обустроили логово варги, и держался как можно дальше от нечёткой границы их терпимости. Насторожённый большак прошёлся рядом, не показываясь на глаза, я чувствовал его запах и слышал, как шуршат резные листья орляка по грубой шкуре. Поняв, что у меня нет преступного намерения побеспокоить матку и щенков, он отстал. Кваканье и урчанье гоблинов я заслышал издалека. Они же не проявили должной бдительности и громогласно возмутились моему нежданному появлению из зарослей клещёвника.    — Здравы будьте, горлопаны, — воскликнул я, — соскучились?    Не обрадовались, но узнали, не все, так многие. Я же мог распознать только некоторых из всей этой пронырливой братии — самых настырных и упрямых из тех, кого приходилось иногда поколачивать слегка, покуда и они не убедились в том, что я безобиден, аки ромашка, если, конечно, не подскакивать ко мне слишком близко да чересчур резко, бездумно распуская хваткие ручонки. Мои стародавние знакомые — Корноухий, Бурый и Сутулый, по обыкновению, ярились пуще всех прочих, но благоразумно не предпринимали ничего более действенного, чем угрожающие помахивания сучковатыми палками. Когда я спустился к входу в пещеру, без затей именуемую старожилами Гоблиновой норой, волнение достигло такого накала, что отчаянно мельтешащие перед глазами зверьки, разительно похожие на заросших плотной тёмной шёрсткой, нелепо коротконогих и длинноруких человечков, вскипели до пронзительного ушераздирающего шкворчанья. Я знал, они не нападут до последнего, и знал, что до того их лучше не допекать, ведь драться за свой кров они будут ожесточённо, выказывая силу, удивительную для столь хрупких созданий. Что и говорить, даже свирепые варги избегали ввязываться в раздоры с дружной оравой сварливых пещерных карликов.    Я повернул наугад вправо и, всем своим видом являя полнейшее безразличие к негодованию суетливых крикунов, пошёл вдоль слоистой, испещрённой извилистыми трещинами скальной кручи, под широким навесом, на который, бывало, не единожды взбирался в поисках отборных экземпляров каменника и горца. Вопли немного поутихли, сменяясь переливчатым урчаньем. Самые бдительные и любопытные гоблины, лопоча и похрюкивая, увязались за мной, а Сутулый, в котором я давно подозревал вожака сего диковинного пещерного сообщества или ещё какую-нибудь важную шишку, так и вовсе поскакал впереди, то и дело разворачиваясь и окидывая несносного меня суровым взглядом.    Не пришлось бродить долго. Обтёсанная дождевыми и талыми водами трещина в подножии нависающей над Южной лощиной Становой горы — та самая "промоина", хранящая проклятую тайну неупокоенного человека дождя, источала резко ощутимый смрад догнивающих костей. Осмотревшись, я понял, что варги, привлечённые запахом мертвечины, пытались вытащить тело из-под камней и веток, абы как накиданных убийцами, и, несомненно, мощные зверюги преуспели бы в столь нечестивом деле, но в едва начатое пиршество решительно вмешались гоблины, не потерпевшие у своего жилища раздухарившихся хищников. Мне стоило бы поблагодарить непоседливых горлопанов за то, что они не позволили "расползтись" костям убиенного по всей лощине, но в присутствии этих неотступных и неуступчивых существ я не мог ни на миг расслабиться и выпустить из руки посох или снять с плеча суму. Вмиг попытались бы стащить.    Не упуская из виду вороватых соглядатаев, я начал понемногу, без резких движений, выбирать из трещины мусор. Гоблины урчали, переглядываясь, затем вдруг один тощенький молодчик, каковому я сразу придумал кличку Чахлый, углядев в моих действиях что-то неприемлемое, громко заквакал и ухватился обеими ручонками за остроугольный камень, чуть ли ни с его головёнку размером. Но Бурый, не издав ни звука, отвесил вояке затрещину, и тот сразу раздумал хвалиться меткостью. Веток, к моему удивлению, в погребальной трещине оказалось очень много, в большинстве своём хвойных — еловых и можжевеловых, среди них попадались даже ещё зелёные и не осыпавшиеся. Объяснение таковому чуду нетленности я видел только одно, и сие бурчало и журчало на все лады, перемигиваясь и корча рожицы, в нескольких шагах от меня.    Когда я, надев холщовые рукавицы, стал извлекать на свет побуревшие, ломкие кости, гоблины совсем притихли. В моей, хорошо известной им, приверженности к растениям и грибам всеядные забияки видели нечто возмутительное, их задевающие, но вполне естественное, теперь же мне удалось озадачить их.    Под едва различимое в птичьем гомоне воркованье призадумавшихся гоблинов я сложил все найденные кости и маленький расколотый череп в мешок и, осторожно собрав в рыхлую многослойную скатку грубую ткань, не без содрогания убрал прах человека дождя в суму. При взгляде на угомонившихся пещерных воришек не очень-то верилось, что они позарятся на человеческие останки, вонь от которых месяцами глушили охапками смолистого лапника, но всё же меры предосторожности не казались мне лишними.    Солнце припекало сквозь кроны уже с полуденной кручи. Я решил сложить очистительный костёр в лощине. В сопровождении на диво смиренных гоблинов я сходил к роднику, умылся и утолил жажду, затем выбрал место под кострище, в отдалении от каменной стены, чтобы не запечься самому в ритуальных трудах своих, расчистил. Надрезал и отвалил в стороны дёрн. Натаскал камней, выложил неопалимую оградку. Подволок крупную сосновую ветвь с пожухлой хвоей. Когда лезвие топорика, звякнув, вонзилось в сухую древесину, гоблинов охватило неописуемое возбуждение. Они задёргались, заметались, ворча и покрякивая. Рявкнул Сутулый... и все бросились врассыпную. Прежде чем я определился хоть с каким-либо толкованием такой смуты, Корноухий, сипловато покряхтывая, подтащил здоровенный сук. Уронил и тотчас отскочил назад, опасливо поглядывая на меня с искристой хитрецой.    — Огня хотите? — потрясённо спросил я. — Будет вам огня...    О пристрастии мелкого народца к пламени всяк наслышан. Крадут они угольки из любого костерка или очага, до коего дорвутся, и оттого, мол, случаются лесные пожары. А могут и дом или овин поджечь у того, кто досадит им. Спалят и жито, озоруя. Тёмные и маловерные селяне, злословя на высокомерных книжников и усердствуя в кощунстве, ёрнически равняли диких пещерных огнепоклонников с благочестивыми служителями Круга Огня, когда во хмелю или в низменной злобе чувствовали себя безнаказанными. С той поры, как я вымахал настолько, что на иных шипящих сквозь зубы вольнодумцев поглядывал свысока, будто на гоблинов, меня не донимали такими остротами.    Не зная, как должно принять дар от пещерного "единоверца", я просто кивнул, махнув топориком над кострищем.    Даритель, возликовав, застрекотал и метнулся в чащу. Вот уже и Сутулый нёс изъеденный короедами обломок трухлявого ствола на узеньком плечике. Подлесок трещал, хрустел и щёлкал, преисполненный нечеловечьим пылом. Я перехватил топорик поудобнее и принялся за работу.    Священнодействие высекания искры сомкнуло всю пылкую братию похитителей углей в едином трепетном вдохе. Затлела рыжая хвоя, завился дымок, занялся многоголосый, безудержный животный восторг. Огонь, стелясь по чернеющей древесине, загудел ровно и мощно, светлея, заполоскал раскалившийся воздух, закружил в полупрозрачном дыму алые искры. Гоблины, курлыча и повизгивая, кружили и пританцовывали рядом, изнывая и от неодолимого желания приблизиться к завораживающему великолепию очистительного пламени, и от нестерпимого жара.    Не таясь, пришёл из чащи крупный варг, ощетинил загривок, опустил лобастую голову. Встретившись со мной взглядом, задрал губу, ощерился. Вздрагивали на клыках рдяные блики, пламенели зрачки. Вскоре, не выдержав запаха гари, большак счёл за благо убраться подальше от охваченного безумным весельем пекла.    Не слыша звуков собственного голоса, я воззвал к Огненному божеству.    — Иннос, смилуйся и даруй покой блуждающей в ненастье душе. Пламенем очищен от скверны прах странника...    Возможно, я говорил ещё что-то, но забылась, выгорела в памяти та молитвенная отсебятина.    Когда огонь понемногу начал спадать, гоблины, взволновавшись, попытались было подкормить выгорающий костёр внушительными охапками валежника, но я тому воспрепятствовал. Пламя и чад до небес сулили затянуть действо до того никем не назначенного срока, когда меня уже и могли бы хватиться. Юркие огнепоклонники, признавая моё верховенство в деле сотворения огня, недовольно забурчали и, скаля мелкие острые зубки, отступились от своей затеи. Я, порывшись в суме, уже изрядно залитой моим потом, выудил краюху монастырского хлеба и протянул её Сутулому. Тот не заставил себя долго искушать. Вырвал из руки угощение и отбежал стремглав в сторонку. Гоблины ринулись гурьбой за ним, радостно и требовательно стрекоча. Я уже пожалел о своей бездумной щедрости, опасаясь увидеть безобразную звериную драку, но делёжка внезапно свалившейся на горячие ушастые головёнки диковинной вкуснятины прошла на удивление тихо и быстро. Растеребив горбушку на мякишки и корочки, гоблины расположились в самых непринужденных позах окрест костра и приступили к тщательному обнюхиванию, облизыванию и прочему смакованию непривычного лакомства.    — Что ж, — промолвил я полушутливо, чувствуя, как подкатывает к горлу ком, — речистые стражи пробоины, помяните же моего неразговорчивого друга Арза Ирого, по прозвищу Ненасыть!    Я отдал "стражам" всё, что у меня было из съестных припасов, выгреб до последней крошки, всё равно и малейшая крупинка занозой встряла бы у меня в глотке.    Я не подпускал к пепелищу любопытных карликов, пока выгребал из раскалённой золы прокалённые обломки костей. Затем, ожидая, когда остынет прах, наблюдал с удивлением, как гоблины, вооружившись грубо вытесанными каменными мисочками, которые они живо натаскали из пещеры, похищали из выгоревшего костра румяные угольки и, восторженно рокоча, уносили жаркие сокровища в свою кромешно тёмную "нору". Оказалось, не всё врут сказки.    Всё, что осталось от смутьяна Арза Ирого, поместилось в небольшом туесе. Очистившиеся в пекле кости легко крошились в кулаке, просыпаясь сквозь пальцы и с царапающим душу шорохом стекая по лубяным волокнам.    Когда я извлёк из поражающей воображение скачущих под локтями гоблинов бездонной "сумы чудес" бурдючок из ягнячьей шкуры и, прогулявшись к роднику, принялся заливать студёной водой тлеющее кострище, ошалевшая от переизбытка впечатлений пещерная братия отчаянно запротестовала, вереща и стеная. Но я оставался непреклонен. Погоревав, гоблины решили, что мне, Великому Поджигателю, виднее как должно завершить обряд, и радостно забегали туда-сюда со своими корявыми посудинками, впопыхах поливая и себя, и траву... но и в пепел они наплескали горсти две или три.    Я накрыл залитое огнище ломтями дёрна и, предоставив гоблинам возможность утрясти в головёнках увиденное, вдоволь попрыгав на остывшем месте всесожжения, направился прочь из лощины. По пятам за мной крался тёплый летний вечер. Сутулый и Бурый сопровождали меня чуть ли не до Южных врат, но вовремя опомнились и, отрывисто перекликаясь, вернулись в чащобу. С того дня я не мог больше думать о маленьких пещерных кривляках как о животных.    Путь мой лежал мимо города.    Под дрожащими в густеющей синеве бледными звёздами, в биении солёных ветров, по окаменевшей качке, превозмогая усталость, я добрался к обрывистому краю затерянной в море земли чудес. Осталось мне только открыть лубяной туесок и уронить в безбрежную стихию калёный прах странника, не вернувшегося домой. О таком обычае поведал мне в изысканных выражениях немало польщённый моей любознательностью сладкоречивый улыбчивый южанин в вычурных одеждах на торжище Хориниса. Но я чуть было не уронил в прибой заскользившую по плечу суму, когда увидел пылающие в рыжих лучах закатного солнца паруса.    Я всё же вспомнил, зачем пришёл. Заструилась в брызги, ветер, крики чаек и пену ненастно-серая персть.    Прощай, Ненасыть...    Заночевал я на маяке. Долго я сопротивлялся дремоте, расписывая смотрителю, какой же необыкновенный корабль вошёл в гавань Хориниса. Старина Джек только похмыкивал в ответ.    Ни свет ни заря, безошибочно угадывая в сумерках знакомую тропу, я бежал к городу. Я узнал имя надежды — "Эсмеральда".    Я обманулся.    Верно говорил мастер Ватрас — и вычерпав горстку дурных предчувствий, я не остановил бедственный шквал.    Под парусами "Эсмеральды" до "острова чудес" добралась не расплывчатая надежда на пресловутые лучшие времена, а закованный в латы и вооружённый мечами крах призрачно-мирного жития вольных островитян.    Доблестный Король Миртаны вспомнил не о своих подданных, возделывающих скалистый обломок суши, а о руде — одном из многочисленных чудес Хориниса. Об осязаемом чуде, дарующем весомую надежду на победу в затянувшемся противостоянии. Всё и все, о чём и о ком властитель не соизволил вспомнить, стались всего лишь отработанной породой, бросовым крошевом, захрустевшим под железной пятой новоприбывшего королевского наместника — господина Хагена. Благочестивые воины Священного Огня и преданные рыцари не знающего поражений монарха явились защитить от вражеских поползновений... груды ценнейшего сырья, коим им предстояло загрузить вместительный трюм "Эсмеральды". На большой земле ещё остались благородные верноподданные Миртанской короны, обученные держать в руках несокрушимое оружие, выкованное из добытой в проклятой Долине чудодейственной руды. Стоило ли сим великим людям, вершащим великие дела, печься о малых людишках малой земельки?    Но стихиям нет дела до королевских чаяний и соизволений.    Казалось, сам "остров чудес" не пожелал быть выпотрошенным и безнаказанно покинутым горделивыми слугами короля.    Лавина перемен, обрушившихся на размеренную сонную обыденность жителей Хориниса, была подобна камнепаду в горах. Неодолимый Грозовой полог, испепеляющий всякого безумца, дерзнувшего бежать из Долины рудников, иссяк и погас. Осыпались нерушимые печати колоссального "склепа", и "погребённые заживо" вернулись в застойный обывательский мирок, взбаламутив его до неузнаваемости. Но прежде чем по следам выживших каторжников пришли все те вражеские полчища и выходцы из ночных кошмаров, о которых говорили шёпотом и кричали в голос "восставшие мертвецы", люди ополчились друг против друга, предвосхищая кровопролитные поползновения самых нетерпимых своих противников.    Когда наместник Хаген убедился в том, что беспризорная руда почему-то сама не течёт сияющим потоком в глубокое нутро единственного уцелевшего корабля разгромленного миртанского флота, ему пришлось мановением руки отправить в кишащую нечестивцами и нечистью Долину часть своих блистательных паладинов под началом господина Гаронда. Только эти безупречные рыцари заслуживали доверия, но и они провалили высочайшую миссию, провалили куда-то в преисподнюю. Никто из них не вернулся из проклятого дола, хотя нет у меня сомнения в том, что тьму супостатов они забрали с собой...    Задержка властного королевского посланника и его свиты, не приученной насыщаться лишь молитвами, вскоре показалась чрезмерно накладной главному поставщику зерна для города — на дух не выносящему никаких спиногрызов землевладельцу Онару. И когда к нему на подворье явились оголодавшие и обозлённые каторжане, сей непримиримый и предприимчивый человек знал, чью голубую кровь и чью белую кость посулить "восставшим" на растерзание как награду за все перенесённые ими муки. Показав мозолистый кукиш паладину Хагену, Онар за кров и вырученный от разрыва с властями хлеб нанял каторжную рать для защиты своих владений — одетых в шкуры, одичавших людей, уже превозмогших и забвение, и смерть, и готовых кого угодно прожевать с костями, пусть и даже себе подобных, коль грянет в том нужда.    Подсечь на корню мятеж наместник Хаген, разделивший под гнётом обстоятельств победоносный экипаж красавицы "Эсмеральды", не решился, опасаясь сгоряча подставить под удар оружейную миссию, доверенную ему монархом. Разумеется, высокородный господин не делился со всяким бродягой, вроде меня, своими помыслами и тревогами, но в дни преображения мира тайное стало явным. Самые неприглядные тайны "острова чудес" явились тем, кто не отводил взгляд в ужасе, скорчившись от отвращения, во всей своей бесчеловечной красе и дикости.    Я встречал людей, обречённых на медленную смерть в забое за косой взгляд или бранное слово. Я встречал головорезов, готовых убить за гнутую пряжку на ремне. Я встречал безумных фанатиков неведомого и невыразимого культа, чьи искажённые лица потемнели от ненависти, а бессонные глаза набухли кровью. Я не встретил никого, кто бы вспомнил книгочея Юрга Крома Ирого.    Но те недоступные безыскусному разумению простого смертного пробоины в богоданности, сокровенное знание о которых погубило и учёного купца Юрга и его внука Арза, утратили единственно приемлемое для ревнителей тайн свойство ютиться незаметно где-нибудь на обугленных страницах запретных книг. Ведь только нечто, пробивающее насквозь камень, огонь и даже само время, сила, природу каковой не раскрыло бы ни одно, самое мудрёное название, могла бы вытолкнуть в течение одной ночи из ниоткуда под серое небо распадающегося человеческого мирка высоченную башню, облицованную чёрным камнем, взглянув на которую издалека, я уже не мог отделаться от того впечатления, будто бы она возведена и населена демонами. Никакого другого объяснения внезапному появлению близ надела Лобарта огромного строения устрашающего вида, кроме как образования некоей "пробоины", воссоединившей чуждые одна другой юдоли, я не находил. Правда, и мои робкие измышления о непознанных материях ничего мне ровным счётом не объясняли.    Я ни разу не отважился приблизиться к демонической башне. По горло я насытился и тем, что вытворяли обычные люди, в которых словно вселились, покинув чёрные стены, обитатели зловещей громады. Ещё и месяца не прошло, с того дня, как я попрощался с предвестником бед, и "Эсмеральда" бросила якоря у пристани Хориниса, а островитяне, безумствуя, развязали самую бессмысленную войну, какую только можно представить, — всех против всех. Старожилы-землепашцы против заморских дармоедов и потворствующих им верноподданных граждан Хориниса, наёмники против тех, кто не захотел или не мог платить за навязанную защиту, новоявленные фанатики против благоверных обывателей и служителей Круга Огня, давно потерявшие счёт жертвам душегубы, насильники и грабители против всего, что шевелится и дышит.    Пару раз я успешно отбивался посохом от беззастенчивых незнакомцев, вознамерившихся без лишних пояснений искромсать меня в лохмотья ножами. Какие-то вооружённые до зубов люди пытались захватить меня невредимым, но двое самых усердных всё же пожалели о своей резвости. Сколько же раз я, и не дожидаясь, когда мне начнут угрожать, благоразумно уносил ноги от сбившихся в стаи озверелых бродяг, того и не упомнить. Один раз меня ранили, по счастью, легко.    И все мы знали — враг не где-то там за морем. Враг уже на острове. В проклятой Долине рудников. И никак не могли опомниться.    Яснозорое лето, устав от мерзости и глупости, воцарившихся на "острове чудес", рано состарилось и увяло. И заблаговременно оплакивая неразумных, пригасило лучистый взгляд полупрозрачной облачной вуалью. Зарядили мелкие, тоскливые дожди. Бездушные, безразличные, безжизненные...    И вот нашлись отчаянные и деятельные люди, отбившие у королевских посланцев так и не дождавшуюся рудного бремени "Эсмеральду". Поговаривали, будто бы среди паладинов сыскались клятвопреступники, вступившие в сговор с дерзкими похитителями. Какими бы возмутительными и нелепыми не казались разговорчики о вероломстве и трусости прославленных королевских воинов, доля истины всё же в них, видимо, была, раз уж и проповедник Ватрас не упустил единственной представившейся ему возможности покинуть остров и примкнул к беглецам. Крамольные слухи, не сомневаюсь, жестоко язвили самолюбие гордого наместника Хагена, так и не выполнившего приказ Робара Второго, и надолго, а, возможно, и навсегда застрявшего со своими благородными сослуживцами в провонявшем рыбьими потрохами городишке. Но всё, что он успел предпринять, так это в бессилии проводить гневным взглядом мятежную "Эсмеральду", на всех парусах рассекающую седые волны наперерез увенчанной зарницами буре, надвигающейся на Хоринис.    Беспощадный враг немного задержался в Долине рудников, поранившись о мечи паладинов господина Гаронда, оказавшихся никудышными рудознатцами, но в совершенстве знавших воинское дело.    Сначала, как водится, просочились разведчики, не всем из них удалось донести до своих военачальников многообещающие вести о грызне, коей самозабвенно предавались мои соплеменники. И настал тот день, пасмурный и волглый, когда грозное воинство орков беспрепятственно поднялось по ущелью из разорённой и дотла выжженной Долины рудников и прошествовало мимо Каскадов Забвения, готовясь к кровавой жатве.    Когда ещё было время, наместник Хаген, впав в отчаяние или поколебавшись в вере... или же не посчитав достойным рыцаря щеголять самоубийственным геройством перед многочисленными врагами, не принял мер и не попытался запереть орков в восходящей теснине — единственном месте, где они были уязвимы. О том, помню, сокрушался рвущийся в бой Сержио — молодой, чрезвычайно набожный паладин, направленный в монастырь осторожным полководцем Хагеном для пущей сохранности древних святынь, хранимых в обители. И помню, как мастер Исгарот несколько умалил воинскую горесть богомольного латника, с грустной улыбкой рассуждая о том, что лечь костьми на окровенённые камни под ногами чуть запнувшихся врагов — не лучшая смерть для разумного существа, но дабы обрушить пламенный гнев на головы супостатов, заполонивших ущелье, именно там, где то могло бы привести к успеху, нужно было родиться с крыльями.    Оставалось только запереться и держать глухую оборону. Затворились ворота города Хориниса. Замкнулись врата Пламенной обители. Не все сумели добраться до крепи... Не все посмели искать защиту за каменной кладкой. Мятежник Онар со своими людьми подался в горы, в заброшенный форт, над которым возвышалась серая Башня Грифона.    Впервые на моей памяти в монастырь допустили женщин. Теперь все эти смурые поселянки, чьих улыбок я не мог вспомнить, хотя и не забыл их простых имён, стали для меня на одно, лишённое какого бы то ни было выражения лицо, как восковое пятно, серое и оплывшее. Я помнил лишь огоньки в карих глазах и явственно видел только озорную улыбку той, чьего имени я не знал и в чьё светлое личико не мог заглянуть. На маленьком острове зловещих чудес она вдруг оказалась так далека от меня...    И никогда дотоле не приходилось мне видеть, как сам Верховный жрец — магистр Пирокар восходил на стену обители в сопровождении Высших советников — магистров Серпентеса и Ультара. Пламенный воин Сержио вился за ними, взахлёб делясь с невозмутимыми старцами всенепременными соображениями о подготовке к действенной обороне.    — Ливень огня... будет огненный потоп, — провожая взглядом, полным ужаса и восхищения, торжественное шествие Верховного со свитой, шептал послушник Бабо. — Подойдут — станут пеплом и золой...    Но орки не спешили подходить. Они вплотную приблизились к мосту, нависающему над водами Святого озера, ограничившись тем, что наглухо перекрыли ущелье, ведущее к монастырю. Мы видели их шатры, слышали их грубые рокочущие голоса, и гадали, увязая в томительном неведении, какими мерзостями нечестивцы осквернили часовню умиротворения. Враги, не спеша в пекло, намеревались взять нас измором.    — В воде у нас не будет недостатка...    Я слышал, как процедил сквозь зубы сию неопровержимую истину мастер Исгарот, тщетно пытаясь высмотреть со стены дымчатый купол пожертвованной оркам часовни, растворившийся в дождевой взвеси.    Воды у нас было целое небо. Безбрежное и бездонное небо, опрокинутое пробующим силы ненастьем. В котором постепенно смешались день и ночь, обрушив на остров всё пронизывающий сумрак. Убийственных огненных ливней мне так и не довелось повидать, а вот на окладные дожди, иссечённые ослепительными лиловыми молниями, насмотрелся вдосталь. Я упился ими. И, как и все, кому в то незабвенное безвременье выпало быть на "острове чудес", едва не захлебнулся.    Дожди не унимались, они шли один за другим, внахлёст, сливаясь в потоп. Только грозы, необычные для осеней поры, стихали иногда. Вода, грохоча, растачивала стоки. Отзванивала по забуревшей черепице и лощила дотемна стены. Сквозь молочные туманы с трудом можно было разглядеть, как зарождаются и множатся разъедающие скальную твердь водопады, разбиваясь в пыль о кипящую поверхность Святого озера, разбухшего, помутневшего, утратившего свою кристальную непорочность. Чистейший горный воздух отовсюду вытеснила сырая духота. Текли несметные дни, лились бессчётные ночи, и вызревший в сырости прожорливый тлен проступил всюду ржой, плесенью и гнилью. Даже камни насквозь пропитались влагой, от коей нигде уже не было спасения.    Рыцарь Сержио, изнывая от бездействия, спрятал латное облачение и меч от беззастенчиво посягающей на святое ржавчины под горклым жиром и промасленной кожей, не уповая, впрочем, на их сохранность.    Мы прозябали впроголодь, но жажда нас не мучила, нет. Разве только жажда лучистого тепла забывшего о нас Солнца. Холод, холод, холод! — вот что я помню отчётливее всего.    Прибывала ночная тьма, убывали денные сумерки. Холодало, угасли грозы. В час просветления мороси дозорные увидели, что орки убрали свои догнивающие шатры и отступили. По меткому выражению мастера Неораса, их попросту вымыло наконец из ущелья. Вряд ли без остатка, ведь мало-мальски здравомыслящие воители не бросили бы ли без призора укрытие "огнедышащего" противника. Возможно, орки, всласть проквасившись в теснине, не выдержали тягот вынужденных омовений и поднялись на склон к таверне "Мёртвая гарпия"... или к тому, что осталось от неё, стремясь почувствовать под ножищами пусть наводопелую, но всё же настоящую почву, а не текучую жижу. Или же они стягивали все силы к разбитым воротам и расколотым стенам города, твёрдо вознамерившись побыстрее раздавить ожесточённое сопротивление паладинов и ополченцев... Возможно, им удалось прорваться в Хоринис там, где он наименее защищён, — со стороны моря. И, расправившись и с вооружёнными, и с безоружными, орки вернутся потрошить Огненную твердыню.    В испепеляющие потоки управляемого человеческой волей огня я уже не верил. Иннос слышит наши мольбы, но можно ли поджечь хоть что-то в неисчерпаемом токе ледяной воды? Остыли все кострища и очаги медленно тонущего в неистовой стихии острова. Грозное божество Огня скромно бездействует, когда Аданос разгневан...    Истекали последние капли отнюдь не бесконечного человеческого терпения. В ропот неба, льющийся на гнилую землю, примешались живые голоса — резкие, отрывистые, пронзительно-высокие и гулко-басовитые. Множество голосов. Казалось, над облаками люди кричат... люди, потерявшие речь.    — Души... души убиенных прощаются, — шептались полуживые.    — Это всего лишь перелётные птицы, — увещевал малодушных проповедник Исгарот. — Дикие гуси и журавли. У них свои пути...    Мне захотелось поговорить с ним о гомонящих в ненастье птицах. Мне предстояло выбрать свой путь.    — Мастер Исгарот, раз диких гусей тьма, то значит — низины затоплены?    — Тьма, — улыбнулся он. — Точно... когда стаи гуменников поднимаются на крыло, небо меркнет... Ты не можешь этого помнить, Одо, но так было в твою первую весну в монастыре. Многоснежная зима, стаяв, затопила низинные луга. Обычно странствующие птицы не задерживаются на Хоринисе, здесь нет им безопасного приюта. Но тогда на открытое взору половодье, на вешние озёра, спустились тучи крылатых странников. Они славно передохнули. Насытились и насытили землю помётом. Да... В ту осень богатый сняли урожай. Но сейчас они кричат о том, что жито погублено. Небо и земля воссоединились и преисполнились крылатой вольницей... как обманчиво прекрасны иные обличья смерти, Одо.    Воссоединение земной тверди с небесной жижей, которое громогласно праздновали дикие гуси, означало не только гибель посевов, но и то, что в низинах, пожалуй, никого, кроме птиц и не осталось. Как ни выносливы и упрямы орки, но и они не могли долго протянуть в воде по горло. И всё же я колебался. Непросто преодолеть течение разбуянившейся в дождевом подпитии реки Жерловки. А что там в затопленном доле? Оползни и холодная топь, в коей если не завязнешь, то окоченеешь насмерть. С возвышения человека, барахтающегося в мутной гуще, издалека заприметит всякий зрячий. Да только осталась ли на острове хоть одна годная тетива?..    Не пришлось мне долго искать господина Сержио. Он молился Огненному божеству под прохудившейся крышей, сгорбленный и мокрый. Я, дождавшись, когда меня заметят, вызвался сползать на разведку к городу, и паладин не усердствовал в отговорах.    — Я бы пошёл с тобой, — сказал он с горечью, — но мой долг быть здесь.    — Вам и не пройти, господин, — я тут же прикусил язык.    — Отчего же? — благодушно полюбопытствовал Сержио.    — Вы не проползёте по отвесной стене наощупь, ежели не помните все трещины, господин.    — Может, — он улыбнулся, — ты... и не прав. Но зачем ты ползал по скалам, послушник?    — Горный мох, самый лучший, — растерянно ответил я, — так вот только и соберёшь. И с воды не видать, а в язвинах много брал.    Паладин удивлённо разглядывал меня, потом решительно заявил:    — Когда начнёт светать, тебя спустят к озеру. Верёвку я сам подберу понадёжнее.    Мне подумалось вдруг, что молельщик Сержио не такой уж и новичок в скалолазании.    — Когда тебя ждать?    — Не знаю, господин... Так-то всё рядом, но... я не знаю.    — Не важно... Ожидание... в том мы преуспели.    Я снова попросил жалящий посох у послушника Бабо. Древесина отсырела, но немудрящий тайник раскрывался при должном усилии. Потаённый нордмарский клинок не тронула ржа. Но отсыревший крепёжный ремень, удерживающий посох за спиной, не внушал мне доверия. Пришлось заменить его верёвкой покрепче, она хотя бы не растяжима. Бабо не возражал.    Я беспокойно спал под крики птиц, в дремоте неотличимые от человеческих кличей. Когда уходил, в шелестящей темноте Бабо спросонья подал голос:    — Встретимся у огня.    Когда я, обвязанный канатом, со стены напряжённо вглядывался в бездонную озёрную мглу, господин Сержио, проверяя узлы, безучастно сказал:    — Не дайся живым, служитель Инноса. Не можешь заколоться, разбейся.    Я заскользил вниз, растворяясь в струящемся ненастье и ощущая себя истинным человеком дождя. Потом тёк по камням, и, уже, погрузившись наполовину в непроглядный озноб Святого озера, освободился от верёвки. Поплыл без всплесков, гадая, скоро ли скрутит меня судорогой. И вздрогнул, когда затуманенная озёрная рябь взорвалась крылатым переполохом. Свист жёстких перьев, скрипучие голоса испуганных чирков. Теперь я точно знал, что дольний путь мне заказан. Птицы выдали бы меня. У них свои пути, им дела нет до моего.    Вода поднялась столь высоко, что затопила самый трудный, почти отвесный участок моего круто восходящего пути. Мысленно возблагодарив покровителя своего Аданоса за такую поблажку, я вскарабкался, цепляясь вслепую за малейшие выступы, на малозаметную тропку, ведущую на высокогорное редколесье. За недели вынужденного сидения в обители, я заметно сдал, да и непогода, тщательно полируя камни дождевой водой, заставила прочувствовать до кровоточивой ломоты, что она мне не союзница. Подъём дался мне с большим трудом, несколько раз я чуть не сорвался.    Выбившись из сил, я лежал, стиснутый валунами, и ждал, когда выровняется покарябанное хрипом дыхание. В душе моей теплилась надежда на то, что враждебные чужаки, спасаясь от наводнения, ещё не забрались под облака и не разведали мои заветные стёжки, по которым доселе никто не бродил, кроме меня и Ненасыти. Хищникам, из тех, кто при случае не прочь вкусить человечины, сюда не пробраться, слишком круты и осыпчивы пути, ведущие в поднебесье. Эти скудные угодья принадлежат сумасбродным ветрам, юрким безобидным зверькам и птицам.    И всё же следовало быть осторожным. Сначала подняться до низкорослого кривоствольного сосняка, дальше лугами, вновь коряжливым редким бором, уже на спуск. Я решил, пока то возможно, держаться самого края, проскальзывая и протискиваясь между глыбами. Если вдруг что, разбиться здесь — дело одного шага...    Дикие гуси проносились мимо меня на расстоянии вытянутой руки. Я видел, как поблескивают внимательные тёмно-карие глазки и катятся россыпи капельных бисерин по лощёным непроницаемым перьям рассекающих ненастье крыл. Неутомимые странники, птицы дождя... Они не признавали во мне человека, я был для них лишь комом грязи.    Мне пришлось расстаться с несметными гуменниками, когда я упёрся в непреступную громаду серого гранита. Теперь я, скорчившись, медленно полз вдоль отвесной стены, утешаясь той мыслью, что рассмотреть настоль замызганную тварь, в какую превратился благочестивый служитель Инноса, среди тёмных каменных развалов, — задача не их простых и для самого зоркого глаза. Самый же трудный участок пути ждал меня в далёкой дали — на земле Акила. Там мне, вероятно, придётся долгие часы лежать неподвижно в какой-нибудь раздираемой проточной водой щели, дожидаясь ночи. Невесёлое, что и говорить, времяпрепровождение, но я приготовился к этому. Вернусь ли я с вестями в обитель или сгнию в безвестности с переломанным хребтом на каком-нибудь уступе, я увижу город... или его растерзанный остов. Я узнаю... жива ли она ещё.    Не готов я оказался услышать чей-то басовитый рык за спиной. Я дёрнулся и выдал себя. Впрочем, они давно уже выследили меня, наверняка. Я недооценил орков. Тогда я ничего не знал об этом племени. Достигали моих ушей байки, что сии нечестивцы поклоняются Богу Ночной тьмы и сжирают пленников заживо, чуть подрумянив на костре для смака. Я и представить не мог, сколько же среди них горцев, выросших на таких вот обветренных плато.    Я подцепил левой рукой чёрно-угольный камень из-под ног и, разгибаясь, выпростал из-за спины посох. Напрасно я тискал его, набухшее дерево заклинило намертво. Простая палка, не более, коротковата для меня, лучше бы я взял свой. Противник мой был громаден и очень грязен, просто какое-то глиняное чудище, оживлённое нечистою силой. Я швырнул в него камень, целясь в лоб. Он уклонился, засмеявшись. Это был смех, точно.    Я пустился в бега, перескакивая через грановитые камни. Но наперерез мне, из-за кудлатых сосёнок вышли трое. И враги оказались гораздо проворнее, чем я мог бы предположить, завидев столь грузные туши. Я поспешно отступил к стене, не зная, что делать. Подтянулся тот, кого я безуспешно пытался оглушить камнем, и теперь четыре орка стояли в нескольких шагах от меня, переглядываясь и переговариваясь низкими хрипловатыми голосами.    — Орра... орра... очаочча... ррга... гхы... орра... оррраа...    Видимо, они спорили, какая нога у меня вкуснее, да и как им сподручнее поделить такую мосластую дичь.    Самый малорослый из них был на полголовы меня выше и раза так в полтора шире в плечах. Вообразить я не мог, как сухощавый парень Сержио выходил с мечом против таких же громадин и убивал их. Хотел бы я на это посмотреть. Очень хотел, именно тогда, в страшные мгновения своего позора. С мечом-то, оно, конечно, резче, чем с палкой, каковой не заколешься и не разобьёшь себе череп одним ударом, так чтоб наверняка. Мог бы я попытаться расколотить свою опростоволосившуюся голову о камни, но вряд ли орки мне позволили бы довести сие неотложное дело до конца.    Я вызывающе держал посох перед собой, чувствуя себя мокрым курёнком, попавшим в ощип. Выйди на меня одиночка, тот, что пониже и пожиже, я бы, изловчившись, подбил ему глаз. Но что я мог содеять один против четверых?!    Я был не один.    Призрак странника Арза Ирого, по прозвищу Ненасыть, стоял рядом со мной, плечом к плечу.    Орки умолкли.    Тщедушный человек дождя шагнул им навстречу, и тут я увидел такое, чего, возможно, не свезло зреть воочию никому из смертоносных паладинов короля Миртанского.    Орки попятились, скосоротившись от ужаса. Могучие людоеды отступали, не совладав с охватившим их чувством, каковое воинам и знать недостойно. Кто-то из них глухо подвывал сквозь плотно сомкнутые клыки. Они не смели повернуться спинами к мерцающему некто, под прозорчатыми стопами которого никогда не прогибались тончайшие былинки, и продолжали неуклюже пятиться, задевая друг друга локтями. Странное зрелище даровал мне Аданос... И более всего странным казалось то, что Ненасыть как-то изменился, но я никак не мог рассмотреть, как именно.    И всё же один из легендарных убийц собрался с духом и бросился на бестелесного врага, подбадривая себя гортанным рёвом. Время уплотнилось, будто бы вновь испил я воспламеняющей кровь горечи, позволившей мне когда-то оставить с носом чёрного тролля.    Ненасыть, словно заслоняясь от неминучего удара, вытянул искрящуюся руку вперёд, дымчатой ладонью к несущемуся на него орку. Да только есть ли щит, которым можно прикрыться от столь чудовищного тесака... Обомлев, я смотрел, как исполосованное рыжими подтёками лезвие, пригодное для разделки туши вепря, отбивая ливень, перерубает тонкую шею человека дождя. Заполыхали лиловым рассечённые вены.    Я ослеп.    Гул и треск оглушили меня. Необоримая сила выпрямила меня рывком, нанизав позвонки на стержень цепенящей боли. Мышцы окаменели. Я не дышал, не кричал, только сердце моё жило.    Расползлась клочковатая пелена. Я сглотнул и дыхание вернулось, тяжёлое и шумное. Ноздри распирало иссушающей резью. Каким-то чудом я не упал, но всё ещё не мог или боялся шелохнуться. Посох валялся у моих одеревеневших ног.    Орк, пытавшийся убить призрака, бился на камнях в жестоких корчах. Из его оскаленной пасти с жутким бульканьем вырывалась кровавая пена. Лезвие тесака оплавилось, растеклось и разбрызгалось. На остывающем железе скворчал, испаряясь, дождь. Рукоять оружия, похоже, развеялась в дым.    Невредимый человек дождя стоял над выплеском расплавившего железа, и пар, возносясь, ластился к маленьким прозрачным ступням. Ненасыть спокойно опустил руку, махнув в сторону кистью, будто стряхивая воду с кончиков пальцев.    Прочь!    Орки подчинились. Надо отдать им должное, они не бросили умирающего товарища. Видя, как скованны они в движениях, я понял, что и им досталось, не меньше, чем мне. Никогда прежде не приводилось испытывать на своей шкуре подобное, и, надеюсь, впредь не приведётся.    Дав время присмиревшим оркам оттащить в сторону злополучного рубаку, Ненасыть обернулся, поманив за собой. Я подобрал посох занемевшей рукой и зашагал, кое-как переставляя негнущиеся ноги.    И снова мы шли вместе. На этот раз не он со мной, а я с ним. Но разница была не только в этой малости. Походка человека дождя не утратила неземного изящества, но он стал очень медлителен. Не похоже, чтобы его мучила боль. Он просто обессилел. Призрак занедужил?    На нём был свободный плащ-накидка из плотной, неподатливой ткани, я никогда ещё не видел его в таком облачении. Приоделся в загробном мире?    Как всегда, Ненасыть не покрыл голову. Его волосы отросли. Крупными волнами они спадали на плечи. Нечёсаная копна растрёпанных вихров. На впалых щеках искрилась многодневная щетина, да нет, не щетина даже, бородка. Мертвец повзрослел?    Он изменился. И всё же всё тот же Ненасыть шёл рядом со мной. Молчаливый выходец из чутких снов, навеянных тихим перестуком ненастной капели. Я не говорил ни слова, только вглядывался в него. Он вёл меня не к городу, но я не возражал.    Мы остановились на краю пропасти, залитой холодно-серой дымкой. И с высоты засмотрелись на верхушки елей и кроны сосен, проступающие из дождя. Где-то внизу потерялся во мгле священный Круг Солнца, древний жертвенник, близ которого, возможно, сейчас плавали, жизнерадостно покрякивая и встряхиваясь, какие-нибудь небоязливые утки.    Ненасыть повернулся ко мне, словно хотел спросить что-то, но тут же забыл, что именно. Или же он ждал моих вопросов. Он страшно исхудал, просто высох, а ведь и раньше я бы не назвал его дородным. Некогда он был из тех, кого соплёй перешибёшь, а теперь я боялся и взглядом его переломить.    — Что же ты себя и вовсе запустил, — упрекнул я того, от чьих гниющих костей воротили носы гоблины.    Он... вдруг пожал плечами.    — Что же ты натворил? Так ведь и сдохнуть недолго! — сказал я тому, чьи обожжённые кости раскрошил пальцами.    Он поморщился.    — Ты когда ел последний раз? — спросил я того, чей прах скормил морскому прибою.    Он запустил длинную худую руку за пазуху и вытащил оттуда в щепотке нечто мелкое, что я не мог рассмотреть. Какое-то подобие сухарика. Затолкал за присохшую к зубам щёку, где и без того-то невидимое лакомство вмиг растаяло.    — Да ты, я смотрю, утончённый чревоугодник, — пробормотал я, давясь неразбавленным отчаянием.    Да будь у меня с собой полна сума хлеба, я бы не смог ни крошки ему дать.    Человека дождя вдруг колыхнуло, повело в сторону. Я невольно дёрнулся было поддержать его, но он рывком отстранился, удержав равновесие. Ненасыть не хотел меня убивать...    Никогда ещё он не был так похож на мертвеца. Но ему ведь ещё только предстояло когда-нибудь умереть. Никогда его не звали Арз Ирого. Его настоящее имя я, может статься, и с десятого раза не выговорил бы, не сломав язык. Возможно, он никогда не бывал на далёких Южных островах, хотя и слыхал о таковых всяческие небылицы. От меня. Да чего я только не рассказывал ему! Даже то, как правильно сушить корневища древлянки, чтоб те не рассыпались от дуновения в негодную пыль, и то удосужился расписать. Благо он никогда меня не перебивал. Будь то возможно, столь худосочный едок в нагорном лесу плодами и печёными в золе корешками неплохо бы перебился, самые вкусные и сытные я ему показывал...    Я просто не рассмотрел толком человека дождя в текучей светотени. В косноязычном описании, будто в кривом и мутном зеркале, горожане узнали маленького надменного южанина. Неточность за неточностью, ошибка за ошибкой, шаг за шагом я отдалялся от светлой и ровной дороги безусловно праведного служения Инносу. Я ни о чём не жалел.    — Послушай, Ненасыть, ведь даже камни не выдерживают. Смотри, это же тюря, а не камни! Весь остров размок, что твой сухарь...    Молочная река, кисельные берега, не выпьешь, не выкусишь...    — Довольно уже. Тебе пора уходить, пока не поздно.    Волосы ниспадали ему на лоб и лезли в глаза. Он слушал меня, сграбастав тощей пятернёй непокорные спутанные пряди.    — Довольно, Ненасыть. Возвращайся, — взмолился я. — Пока есть силы заползти... в пробоину.    Он посмотрел на небо, запрокинув голову. Окинул взглядом кроны заболоченного Солнечного бора. Заглянул мне в глаза.    И начало светать. Послеполуденный рассвет над гранитным сухарём чудес — о том я и помыслить не смел. В вышине заклокотали, светлея, беспросветные тучи. Свинцовая муть, расслаиваясь и растекаясь тающими клочьями, схлынула с затуманенного солнечного диска, всюду проступала блёклая синева. Из последних сил дождь-наваждение тёк в невидимую пробоину, разъявшую небосвод. Человек дождя стал человеком тумана. Я уже почти не видел его.    Разрозненные солнечный лучи пробили радужную взвесь, возвращая забытые краски в заполосканный мир. Взблеснули тёмно-красной бронзой прозрачные волнистые лохмы, зазолотилась рыжая щетина, по бескровной коже рассыпались веснушки, ненастье затаилось в глубоко запавших глазах. Всего несколько мгновений я отчётливо видел строгое, волевое лицо огненно-рыжего человека дождя. Но вот Солнце, накаляясь, выжарило сизые отрепья дождевого покрова, растащенного суховеями. Зрачки сузились, и в ненастно-серый взор примешалась медовая теплота. Ненасыть болезненно нахмурился, и его не стало.    Я окликнул его. Возвысил голос. Закричал.    Но не было мне знака.    Всё случившееся настолько потрясло меня, что я не мог ни думать о чём-либо, ни двигаться. Я сидел на мочёной стелющейся траве среди камней, подставив лицо благодатному солнцу и привалившись лопатками к темно-бурому, полосатому валуну, напоминающему очертаниями залёгшего в грязи кабана. Вскоре я задремал. Какая-то тень, пригасив лучистое тепло, скользнула в моём забытьи. Наверное, птицы... Я разлепил веки.    Понежился и хватит. Пора идти. Осталось только решить, куда. Повернуть назад означало лезть в приветственно распростёртые лапы орков. Я мог двинуться в сторону взморья и, рискуя свернуть шею, спуститься к опушке Мглистого леса, который сейчас наверняка следовало бы называть Мглистой трясиной. Возможно, мне и удалось бы как-то доковылять до маяка, да только я и не надеялся на то, что орки упустили из внимания сию путеводную башню...    Чей-то густой бас прервал мои невесёлые раздумья.    — Человек, выходи. Я знать, где ты.    Я припал к чавкающей от малейшего движения траве, прижимаясь рёбрами к кабаньему валуну.    — Выходи, — настаивал голосище, — я дать слово воин, ты не умирать.    Я лежал в слякоти, не дыша. Прощальный дар, оставленный мне Ненасытью, — единственный шаг до пропасти. Миг я буду птицей тумана... Враг не успеет меня задержать. Я приподнялся и осторожно выглянул из-за холки окаменелого вепря. Один-единственный орк, да такой здоровенный, что и за трёх сойдёт. Вряд ли он резво бегает...    — Не надо прыгать, — вдруг пророкотал он. — Я ходить к тебе и видеть ты спать. Я не убивать. Я дать слово.    Я покраснел. Такого никчёмного лазутчика, каков дылда Одо, поди, во всей Миртане днём с огнём не сыскать.    Орк был явно не из простых. Широченные плечищи накрывали складки тёмно-зелёного бархатистого плаща, украшенного блестящими шнурами и круглыми золотистыми бляхами. Правда, сейчас вся эта роскошь висела как помойная тряпка, и от неё валил пар. Но я и сам с виду немногим отличался от кучи, наваленной чёрным троллем, страдающим расстройством желудка.    — Выходи, — терпеливо прогудел орк.    Я всё же решился, вылез из-за камня и медленно приблизился к говорящему чудовищу, готовясь в любой миг задать стрекача. Воин в зелёном плаще для орка был, пожалуй, не очень-то и высок, но зато дюж.    — Ты человек храма?    У меня поджилки тряслись от его голоса.    — Д-да...    — Я — Варр-Орх'Грраш, — торжественно произнёс он, — назови ты себя.    — Од-до, — надо было бы представиться цветистее да попышнее, но ничего ни шло в голову.    — Кх'Азоррг-Шакк... тот, кто быть рядом с тобой, где он? — почтительно спросил орк.    — Всюду, где вода.    Я не верил этим словам, но выговорил их, потому что боялся.    Варр-Орх'Грраш кивнул. Видимо, ничего другого он и не ожидал услышать. Теперь я не удержался и задал ему вопрос заплетающимся языком.    — Что за имя ты назвал, Варр-Орх'Грраш?    — Нет имя, — он покачал головой, — Кх'Азоррг-Шакк, по вашим говорить, — он шевелил губами, подбирая слова, — демон гроза.    — Демон грозы?    — Грозы, — повторил он старательно. — А ты как назвать?    — Мне запрещено произносить вслух, — таинственно заявил я.    Орк медленно качнул головой. Похоже, я опять угадал с ответом.    — Зачем ты ходить на гора, Од-до? Ты хотеть знать сколько много воины здесь?    Да глаза б мои вас не видели, сколько бы вас здесь ни было...    — Я хочу увидеть город.    Много ли ему навара перепадёт с этой правды...    — Город? — удивился Варр-Орх'Грраш. — Ты ходить другая дорога. Или ты говорить неправда.    Угроза не прозвучала в его трубном голосе, но мурашки пробежались по моей спине.    — Если короткой дорогой не пройти, найдутся и другие, — уклончиво ответил я. — Мне врать ни к чему.    — Другая дорога ты не ходить, — обнадёжил он меня. — Ты быть мой гость, быть у мой огонь, я говорить с Од-до.    Гость — не в горле кость, хотя раз на раз не приходится.    — Я хочу видеть город, — упорствовал я.    — Хорошо. Я показать. Потом человек храма быть мой гость.    — Что ты от меня хочешь, Варр-Орх'Грраш? — спросил я его в лоб.    — Ты, человек храма, быть гость у мой огонь, великая честь для воин Варр-Орх'Грраш. Я показать, как ты хотеть, потом мы говорить, как подобает.    Соображал я, конечно, туго, но всё же какое-то робкое понимание забрезжило в моих мыслительных потёмках.    Так-то, если подумать, Варр-Орх'Гррашу не нужно было заманивать меня в какую-то западню льстивыми посулами. Когда он нашёл меня спящим, ему ничего не стоило прикончить беспечного лазутчика на месте или скрутить в бараний рог. Но в таких деяниях, столь естественных для нечестивого дикаря, орк видел почему-то великое бесчестье.    Наказуемое бесчестье. Молниеносно наказуемое.    Несомненно, орки знавали не первый день скромного друга моего по прозвищу Ненасыть, и не склонны были видеть в нём ни пугало, наводящее пророческую тень на плетень, ни самодовлеющую печаль, не помнящую родства. Но, как то заведено у воинственных дикарей, орки склонны уважать тех, с кем трудно справиться грубой силой, и почитать тех, кто непобедим. Я не погрешил вовсе против истины, говоря старику Игнацу о неуязвимости человека дождя, но ткнул пальцем в небо, утверждая, будто бы Ненасыть безобиднее вздорной курицы.    И теперь отблеск слепяще-светозарной непобедимости демона грозы пал на меня. Глупо не воспользоваться таким подарком судьбы...    Мне, просвещённому служителю Инноса, промоченному любимцу Аданоса и закадычному приятелю демона грозы, надлежало загнать поглубже в трепещущую душонку свой щенячий ужас и вести себя подобающе.    Я выпрямился в полный рост.    — Я согласен. Быть твоим гостем, Варр-Орх'Грраш, — великая честь для скромного служителя Инноса.    Орк поклонился, церемонно прижав здоровенную десницу к одной из блях, сияющих на левом плече.    — Идти вместе, Од-до, я показать город.    Он повёл меня к земле Акила. По дороге я, блюдя несвойственную мне величественную невозмутимость, молча удивлялся завидной способности этих громил оставаться незаметными даже на чуть прикрытой чахлой растительностью каменистой равнине.    Там, где оркский клинок скрестился с молнией, нас ждали двое с тесаками. Я чуть не подпрыгнул, роняя в грязь свою новоиспечённую величавость, когда один из воинов пошевелился и заговорил. Мой высокопоставленный проводник властно гаркнул что-то, и орки, быстро поклонившись, грузной рысью припустили впереди нас и быстро скрылись из виду.    Издалека я увидел в дымке испарений растерзанную ливнями крышу гостеприимного дома Акила. Затем показались другие постройки, в самом плачевном состоянии. Поля Акила не превратились в озёра, но все плоды крестьянских трудов смыло безудержными потоками в Мглистую чащобу.    — Скажи, Варр-Орх'Грраш, — каждый слог давался мне с большим трудом, — что с людьми, жившими здесь?    — Я не видеть здесь люди. Я думать, они в город.    Сердце ёкнуло, заколотилось столь рьяно, что мне показалось даже, будто бы и Варр-Орх'Грраш расслышал его удары.    Я ожидал увидеть заболоченные руины, я боялся их увидеть. Но в напоенном солнечным пылом мареве я увидел изящные башенки и двускатные крыши Хориниса, отсыревшие и потрёпанные. Изъязвлённые лишь потопом. Я увидел необрушенные стены. Я смотрел на закрытые ворота и улыбался до ушей, словно полоумное слюнявое дитятко при виде медового пряника.    — Ты быть доволен, человек храма? — пробасил орк. — Ты видеть. Мои воины не входить в город. Я думать быстро входить. Тот город плохой крепость, легко входить. Я много брать хороший сильный город, не такой. Я брать крепость, где быть воины в долина. Демон грозы выполнять как быть твой приказ. Он не отдать город воины Варр-Орх'Грраш.    Приказ? Мой приказ?!! Я задыхался от изумления. Да мне и в хмельную голову не ударило бы приказывать что-либо беспамятному призраку несчастного мальчишки, зарезанного наёмными убийцами за проклятие, тяготеющее над его родом, — за тягу к знаниям. Поборов рвущийся из глотки безумный смех, я выдохнул наконец:    — Да, я доволен! Очень доволен.    Я был счастлив.    Варр-Орх'Грраш умел достойно проигрывать.    — Тогда человек храма Од-до оказать мне честь и быть мой гость.    Он привёл меня в пещеру, о существовании которой я и не догадывался. Там, в капельной мзге сытно трещал и пощёлкивал большой костёр. Орки разглядывали меня, негромко переговариваясь на своём рычащем полузверином языке. Всякий с кем я встречался взглядом, тут же кивал мне. Видимо, кивок означал нечто вроде приветствия. Я чувствовал себя ребёнком, угодившим в мрачную сказку. Меня вежливо усадили на подстилку из наваленных друг на друга варжьих шкур.    — Человек храма простить мои братья за невежество. Они плохо знать ваш язык. Понять мало слова, но не говорить.    — А ты откуда знаешь, Варр-Орх'Грраш?    — Я быть хороший воин. Я хорошо знать мой враг. Я много учить. Пленный люди говорить мне много слова.    Он и вправду знал очень много слов. И хотя лепил их одно к другому нескладно, вкривь и вкось, произносил каждое очень чётко, и я хорошо понимал его. Да и мои высказывания не вызывали у него недопонимания.    Сначала мы пировали запечённой в глине вкуснейшей гусятиной. "Много жирный птица бить камень на воде в низина". Затем торжественно запивали "хороший мясо" водой, разлитой по грубо и наспех выдолбленным деревянным чашам. "Человек храма простить, у Варр-Орх'Грраш нет вино для гость, быть только хороший чистый вода".    Наконец пришло время подобающих разговоров, которое я ждал и с нетерпением, и со страхом, зажатым в кулак.    — Я плыть на остров и знать приказ убить все люди, — начал Варр-Орх'Грраш. — На остров всегда жить только орки, люди не быть здесь. Так быть в то время, когда жить мои предки.    — Всех?! — не сдержался я. — И бабьё с сосунками в подолах?    — Я воин. Я никогда не спорить с приказ, — посопев, громыхнул Варр-Орх'Грраш. — Но теперь я решать...    Возглавлял карательную армию "великий шаман" Хош-Пак. Орки сбросили якоря в бухте Долины рудников. Место было не самое удобное, о чём свидетельствовали трухлявые обломки кораблекрушения, затянутые песком. Нашлись те, кто посчитали сии находки дурным знаком, но поначалу дела карателей шли в гору. Засевшие в повидавшем лучшие времена, обветшавшем замке паладины Робара Миртанского казались незначительным затруднением. Но оркской крови они попортили немало. Выкурить из убежища их никак не удавалось, но и долгая осада не виделась лучшим решением. Загвоздка таилась в съестных припасах. Орки сильны, но и прожорливы. Естественные надежды этих умелых охотников на угодья Долины рудников сразу же потерпели крах, едва оркское воинство сошло на берег. Зорким очам доблестных воинов, гораздых на скорую расправу с поджаренным на вертелах мясом, представилась выжженная пустыня. В проклятой Долине бродили стаи злобных существ демонических кровей. О сих выходцах из кошмаров ожесточённого безумца Варр-Орх'Грраш не захотел много говорить, но о них в своё время мне рассказывали самые невероятные ужасы бывшие каторжане. Демоны не враждовали с орками, но довольно было и того, что эти бездушные и безмозглые твари подложили армии Хош-Пака свинью с провиантом, вернее даже сказать, обугленный костяк свиньи. Пришлось туго затянуть пояса и выкатить из трюмов неприкосновенные бочки с солониной.    Хош-Пак бросил немалые силы на замок. Но паладины умело отбивались раз за разом. Что служило им пищей — знает только Иннос. Со временем к тому же выяснилось, что королевские воины — не единственные люди в Долине. И даже не единственные вооружённые. Небольшие отряды не самого робкого десятка головорезов скитались по давно ставшему им родным домом проклятому рудниковому долу и хладнокровно запасались разномастными шкурами демонической красы. Не отказывая себе в удовольствии выпотрошить зазевавшегося орка. Впрочем, с этими разобщёнными бандами шкуродёров сплочённым бойцам Варр-Орх'Грраша удалось справиться довольно быстро. Те, кому ещё не надоело жить, бежали из Долины.    Паладинам же надоели игры в радушных хозяев замка, пребывающих в вечном ожидании дорогих гостей, и они подослали к шатру Хош-Пака искусного переговорщика, убедившего великого шамана отправиться гостить к праотцам.    Так паладины на свою беду сделали главнокомандующим Варр-Орх'Грраша.    — Они умереть все как подобает воин с великая честь. Никто не молить пощада.    Я молчал, глядя в безмятежное пламя.    — Мы жечь большой огонь и жечь тела воины в долина, как подобает. Они быть достойный враг, и мы знать, что они молиться огонь.    В проклятой и людьми, и демонами рудниковой Долине у орков-карателей теперь остался единственный, непобедимый враг — голод. Он, чуть ощерившись, легко вытеснил могучих воинов с уже опостылевшего им пепелища.    Варр-Орх'Грраш знал, что в Хоринисе засели паладины. Но сам город виделся многоопытному воеводе завалявшейся на берегу хрупкой ракушкой, чьи высохшие створки не выдержат и малейшего нажима. Полагая, что упорные рыцари короля не будут отстаивать до последней капли крови гнилые трущобы, лепящиеся к пристани, особенно если поджечь убогие лачуги, только на растопку и годные, Варр-Орх'Грраш решил начать вторжение со стороны моря.    За поджог рыбацких домишек отвечали шаманы, пусть и не столь великие, как покойный Хош-Пак, но отточившие свои воспламеняющие навыки во многих победоносных сражениях. И они, вместе с простыми рубаками, попрыгали в воду, когда чудовищный жар, насланный ослепительной стихией с затянутых тучами небес, впился в мачты и рассеял паруса. Не всем удалось доплыть до берега... Карательная флотилия даже и близко не подошла к пристани Хориниса.    Если Варр-Орх'Грраш и терзался сомнениями, не редчайшая ли случайность, какую невозможно исключить полностью в грозовую пору, сгубила его штурмовые корабли, то он скоро исцелился от мнительности. И дня не прошло, как испепелились последние суда орков, оставшиеся в бухте Долины рудников. Неугасимый огонь пожрал их вместе со всеми драгоценными запасами, не захлебнувшись ливнем.    Впервые главнокомандующий Варр-Орх'Грраш столкнулся с противником, которому не мог отрубить руки. От которого неизвестно чего стоило ожидать.    Но не дожидаясь, когда стихнут надоедливые дожди, орки взялись за топоры. Осадные башни и орудия, угрожающие стенам всё ещё не раздавленного города, обуглились и обвалились в золу за считанные мгновения. Тогда Варр-Орх'Грраш наконец встретился с невидимым врагом и назвал его демоном грозы.    Демон не спалил только утонувший в грязи напротив Западных ворот таран. Вызволить стенобитное орудие не удалось, и ходящий по воздуху поджигатель не счёл нужным возиться с бесполезным нагромождением брёвен.    Шаманская выучка оказалась бессильна против злокозненного демона грозы. Метко брошенные огненные сгустки, те немногие, каковые не обращались в пшик ливнем, достигнув цели, просто тонули в прозрачной и ничтожной, как слеза, молниеносной сущности.    — Это как брать золото, — Варр-Орх'Грраш постучал кулачищем по одной из своих нагрудных блях, — и бросать в глубокая, глубокая чистая вода. И смотреть как тонуть.    Демон грозы, не задетый ни бранью, ни огнём, проходил над головами беснующихся орков, не принимая вызова. Один раз он снизошёл до Варр-Орх'Грраша, потрясающего верным боевым топором. Спустился с затуманенных небес и заглянул прямо в глаза.    Прежде чем Варр-Орх'Грраш собрался с мыслями и бросился на безучастного врага, тот исчез, будто бы дождь вдруг поглотил его без остатка.    — Это как сломать в кулак чистый лёд, мелко-мелко сломать и бросать в быстрый вода.    — Тот воин, который ударил его, он мёртв? — перебил я словоохотливого рассказчика.    — Орки сильны. Он жить, но быть плох. Я думать, он бить кулак, сразу умереть.    Рассмотрев хорошенько уклончивого демона грозы, Варр-Орх'Грраш уже не сомневался, что хозяин твари — человек. Большой шаман, говорящий с духами и подчиняющий свой воле стихии. Великий шаман. Очевидное сие знание не давало опытному воину никаких преимуществ. Но дало много пищи для взбудораженного ума. Оркский воевода повидал много людей, и они всегда казались ему очень предсказуемыми, впрочем, как и его соплеменники, в большинстве своём.    — Демон грозы мог убить всех, как огонь убить мошкара. Он не хотеть убить.    Орки не мешкая отступили от городских стен, когда увидели, как из Южной лощины с отчаянным кваканьем бегут гоблины. Сообразительные горлопаны раньше, чем забеспокоилось чуткое зверьё, смекнули, что грядёт потоп.    — В лощине теперь озеро разливанное, поди, — пробормотал я, в растерянности потирая лоб.    — Нет, там как широкий река. Вода уходить и уходить. Я думать, внизу в скале много щель, глубокий, глубокий.    Пробоины, пробоины, пробоины... Бездонные. Выпивающие грозы и ливни. Вот почему не обрушились подмытые стены Хориниса. Вот почему город не сполз в море под напором грязевой лавины. Кому как не человеку дождя, приходящему неведомо откуда и уходящему в неведомо куда, знать о пробоинах, изъязвивших остров чудес...    Жуткая чёрная башня, воздвигнутая нечеловеческими силами за одну ночь, к которой и орки вплотную подходить остерегались, в одночасье рухнула, когда разжиженный грунт просел и потёк под её чудовищным весом. А город устоял...    Вскоре и чудом избежавшие гибели от могучих ручищ алчных оркских зверобоев животные, обитавшие в низинах, подались в горы. Они поднимались и поднимались тропами, не обнаруженными разведчиками или же недоступными для охотников-тяжеловесов. Дичи почти не осталось. Опустившиеся на затопленные крестьянские поля дикие гуси стали воистину милостью небес для отощавших воинов Варр-Орх'Грраша.    — Хороший воин есть много хороший мясо. Есть трава — стать как баран.    Орки пытались закоптить гусятину впрок, но болезнетворная плесень чуть ли не на глазах обволакивала их жалкие запасы.    — Надо много соль и много сухой воздух, чтобы хороший мясо быть годное для есть и не болеть.    Оркам пришлось отойти и от монастыря. Невыносимая жизнь впроголодь, по колено в холодных мутных ручьях, под нескончаемыми водопадами, приелась быстро. Ржавчина вгрызлась в победоносные оркские клинки, на самих же изнурённых бойцов ополчились благоденствующие в сырости хвори.    Демон грозы изредка навещал забившихся в пещеры орков. Он внушал ужас и ненависть, но оставался недосягаем. Он просто наблюдал за воюющими с разбушевавшейся непогодой за свои впавшие животы прославленными воинами и никому не позволял к себе приблизиться. Приходил всё реже и реже, потом и вовсе оставил их в покое.    — Когда я увидеть тебя, Од-до, я понять, зачем демон грозы не хотеть убивать.    Я в недоумении воззрился на Варр-Орх'Грраша.    — Ты большой и сильный для человек, — продолжал он, — но ты не быть воин. Ты совсем не уметь ходить на земле, где быть твой враг. Ты не шаман, кто сжигать огонь свой враг. Кто ты быть, человек храма?    — Я... я ученик шамана. Того, кто лечит. Кто делает лекарства. Я — травник... собиратель трав.    — Я понимать, — качнул тяжёлой головой Варр-Орх'Грраш. — Ты не знать и не учить как убивать враг. Скажи, зачем ты велеть демон грозы уходить, когда ты ещё не видеть город? Когда ты знать, что рядом ходить много враг?    Потому что он при смерти...    — Мне был знак, — я облизал потрескавшиеся губы, — Аданос... приносящий дожди, ниспослал мне видение. Но я, маловерный, хотел воочию увидеть город... не во сне. Вышел срок демону грозы покинуть остров, такова воля Аданоса. Кто я, дабы перечить божеству Равновесия, сколько бы врагов ни ходило рядом?    — Равновесия, — гулким эхом повторил за мной Варр-Орх'Грраш.    Как же ты ошибаешься, воевода, думал я. Да будь у меня ручной смертоносный демон, испепеляющий одним прикосновением, разве имело бы значение то, что не обучен я воинскому ремеслу! Пощадил бы я хоть кого-то из этих плечистых, головастых, рычащих тварей, явившихся на Хоринис с приказом "убить все люди"?.. Да только не хозяин я ни дождям, ни грозам. Ненасыть — вольная птица, неисповедимый пришелец из другого мира, очень во многом непохожего на мирок острова чудес. Спрошу ли я когда-нибудь рыжего молчальника, почему человек дождя стал демоном грозы, защитившим город, в коем даже отпетые убийцы боялись его?..    — Теперь я говорить, что я хотеть от тебя, Од-до. Я ходить к ворота город, но люди только кидать камни и не слышать мои слова.    А ты ещё не забыл, доблестный Варр-Орх'Грраш, что тебе приказано убить их всех? Они же ещё не забыли, как надлежит поступить с тем, кто пытался сжечь их жалкие дома.    — Я и ты идти к большой храм под красный крыша. Мы идти к великий мудрый шаман храма огня. Великий шаман слышать мои слова. Я говорить великий шаман, что я, Варр-Орх'Грраш, не хотеть война с люди. Я говорить — хватит. Если люди не хотеть мир, мы быть воевать как и приходить воевать. Мы убить много люди и убить ещё много. И люди убить много наши воины. Но я говорить — когда падать снег и вода стать лёд, все умирать на остров. И люди, и орки.    Его низкий голос упал куда-то в нутряные глубины, и от его звуков у меня волосы на макушке зашевелились.    — Приносящий дожди сделать так что орки и люди стать как два варга грызть один другой и упасть, и вязнуть в большая топь. Если они не разжать зубы, они тонуть. Если они хватит пить кровь, они выйти на твёрдый земля и быть живы. Это и быть равновесие, человек храма. Нам выбирать — тонуть или жить. Я решить жить. Я думать, большой шаман огня тоже решить жить.    Он вздохнул так мощно, что огонь, дрогнув, метнулся от него прочь, но тут же выровнялся.    — А как же приказ, Варр-Орх'Грраш? — я всё же осмелился спросить его об этом.    — Я приводить мои воины за победа. Так быть всегда. Я называть их братья не так что это красивый слова. Они верить Варр-Орх'Грраш. Они хотеть победить, не сдохнуть в болото, не харкать кровь, не стыть в пещера от голод. Я решить, что так не подобает умирать мои братья. Люди решать, подобает ли им гнить в ракушка у моря. Я хотеть от тебя идти к большой храм за стена. Мои воины быть здесь. Я быть без оружие. Ты говорить с люди на стена, и ворота стать открыты.    — А ты не боишься, что тебя там порвут на куски голыми руками?    Он расхохотался, и вся пещера загрохотала, как огромная глотка.    — Я — нет. Решить жить — не значит быть трус. Если ты говорить нет, Од-до, ты уходить как пожелать, и никто не убивать мой гость. Варр-Орх'Грраш дать слово.    — Я пойду с тобой...    Не подобает человеку быть глупее варга и кровожаднее демона.    — Скоро быть ночь, Од-до. Мы ходить к храму, когда быть утро и встать солнце. Солнце!    Он, улыбаясь, мохнатой лапищей хлопнул меня по плечу, да так что у меня онемела рука и потемнело в глазах. Помалкивающие до того орки зарокотали и зарычали вдруг разом со всех сторон.    — Ты слышать дождь, Од-до?! Я не слышать. Подумать — завтра мы открыть глаза и видеть солнце!    Я хотел было сказать, что за разговорами его горластых воинов не расслышать и камнепад, не то что какой-то дождик, но промолчал, только кивнул.    Радушный хозяин пещеры ещё пытался напичкать меня "хорошим мясом", но я уже был не в силах двигать челюстями. Навалилась усталость, придавила, скомкала и сломала меня.    Как гостю мне постелили "лучшую шкуру". Необъятную, косматую, посеребрённую матёрой сединой шкуру мракориса. Я уткнулся лицом в тёплую кудлатую вонь и заснул как убитый.    Помню, как я и Варр-Орх'Грраш, обласканные нежным осенним солнцем, долго ждали у врат обители, когда за стенами докипит разноголосое варево мнений. Помню, звонкий голос господина Сержио, кричащего "открыть ворота!.. пошевеливайтесь, доходяги!", помню бледные изумлённые лица братьев и ледяной взгляд "великого шамана храма огня" — Верховного жреца, магистра Пирокара.    Переговоры растянулись на несколько дней. Что на них происходило, мне, простому "ученику шамана-лекаря", доподлинно не ведомо. Наместник Хаген долго упирался, якобы вплоть до того, пока его чуть не поколотили его же дюжие подчинённые, устав сдерживать негодование жаждущих вырваться из осадного заточения островитян. Но мятежного землевладельца Онара не пришлось долго уговаривать покинуть разваливающийся на глазах старинный горный форт. Этот не привыкший к витанию в облаках двужильный строптивец не видел ничего для себя зазорного в том, чтобы договариваться хоть с орками, хоть с демонами. Главное, чтоб те понимали — дабы иметь право на кусок хлеба и тёплый ночлег, должно горбатиться от зари до зари.    А горбатиться пришлось и тем, кому таковая участь и в кошмарах не снилась.    Отступила вода, обнажая мертвенное опустошение земли.    Но мы выжили. Мы и они. Они и мы. Потоки горячего пота, которые лились на стынущий в ожидании зимы остров чудес, смешали предчувствия решающего испытания в единое мы.    Нас прокормило море. Я обучился рыбацкому делу, и оно пришлось мне по нутру. Я выходил на промысел вместе с брюзгой Фаримом и смешливым белобрысым здоровяком по имени Ыныкх-Чорр. Когда тот нахватался от меня, а пуще от неустанно жалующегося на горькую судьбину Фарима, всяких словечек, то рассказал мне, обхохатываясь во всю глотку, как я при первой встрече едва не проломил ему лоб камнем.    Удлинились ночи, побеленные завирухами. Я валил лес и, обрубив сучья, таскал на плече брёвна. Повезло мне уродиться высоким, так что я спокойно ладился в напарники и к оркам, не самым рослым. И с Иныкх-Чорром, и с Варр-Орх'Гррашем мы перетаскали множество крепких стволов из Мглистого леса. Было чем латать жилища и чем топить очаги.    Та зима была последней, когда я в монастырской библиотеке с нелишней осторожностью переворачивал страницы мудрых и мудрёных книг, значительно пострадавшие от вездесущей сырости. Просушкой и очисткой от плесени размякших листов с величайшим прилежанием занимался одышливый Тхорр-Шоха — единственный, кому довелось померяться силами с Кх'Азоррг-Шакком — демоном грозы. Мастер Неорас выходил смельчака, но на долгие месяцы запретил ему заниматься какой-либо тяжёлой работой, ибо сердце его было изранено. Меня сей архивариус поневоле, боком протискивающийся в двери книгохранилища, ни в чём не винил, но я, каждый раз видя его, испытывал невыразимую словами неловкость.    И ещё труднее высказать, какие чувства обуревали меня, когда отстранённо-вкрадчивый магистр Пирокар и его багрово-чёрные тени Серпентес и Ультар расспрашивали меня о демоне грозы, о призраке, запугивающем добрых людей на землях Акила, и о моих поисках на торжище Хориниса людей, помнивших некоего маленького чужестранца. Не этим просвещённым господам я мог рассказывать, подбоченившись, о всяческих нежданных чудесах, коими одарял меня благодетель и покровитель мой Аданос. На большинство их, заданных проникновенно-отеческими голосами, вопросов я честно отвечал: "не знаю". Но мне невозможно было отвертеться и от тех, на подобные которым Высшему совету, кое-как исторгая из лужёной глотки непривычные слова, уже ответил болезный Тхорр-Шоха. Я быстро сообразил, что нечестивому иноверцу позволили жить и даже работать по мере сил его в обители, не только потому что он, не обученный вовсе и оркской грамоте, не смог бы, принеся братству Огня пользу, нечаянно приобщиться к неким, с особо жгучей ревностью оберегаемым служителями Инноса тайнам. Да и лечили немощного рубаку не только из милосердия. Его изучали. Надеясь и от поражённого "огнём небесным" в живучее сердце воина и от прочих его бесхитростных собратьев вызнать как можно больше о таинственном демоне грозы.    А за послушника "Од-до", повелителя непобедимого Кх'Азоррг-Шакка, взялись так, что у меня аж в глазах заискрило.    Открыв в себе нежданно дар вдохновенного лицедейства, граничащего с юродством, с сияющим взором и благоговейно прижатыми к груди кулаками я выкрикивал в каменное лицо магистра Пирокара:    — Истину зрели вы, Верховный, говоря когда-то — вот тот, кому благоволит Аданос! Приносящий дожди испытал меня!    Испытание сие заключалось в том, что я, ничего не убоявшись, должен был сопроводить в мир иной застрявшего в нашем мире призрака, одним лишь взглядом наводящего порчу на простой люд. Избраннику Аданоса предстояло найти проклятые кости, о чём мне, невежественному, поведали мудрые люди. Да, я, неразумный, расспрашивал на торге почтенных граждан, и расспрашивал в трущобах низких людей, не слыхал ли кто о пропавшем без вести. Но то был ложный путь. И Аданос, взиравший с небес на мои бессознательные метания, смилостивился и привёл меня к тем, кто знал, где лежат останки.    Магистры Ультар и Серпентес переглянулись.    — И кто же они, послушник? — ласково спросил Верховный.    — Гоблины! — проорал я ликующе.    Пепельно-седые брови "великого шамана огня" поползли вверх.    — Что? — спросил он.    Какой правдолюбец упрекнёт меня во лжи?! Ведь в чём-то гоблины оказались человечнее иных людей.    И я поведал старцам в огненно-угольных мантиях самым напыщенным слогом, каким только и подобает, по моему разумению, вещать на Высшем совете, трогательную историю о том, как я, колупая целебные корешки в Южной лощине, увидел гоблинов, таскающих еловый лапник в какую-то щель. И как я разгрёб колючие ветви и нашёл в промоине тонкие почерневшие кости. И маленький череп. Не гоблинский. Человеческий.    — Вот такой вот! — и я, забывшись от распирающего меня восторга пред явленными Аданосом простому смертному чудесами, тыкал невидимой и бесплотной находкой, крепко обхваченной ладонями, в светлый лик Верховного. — Я нашёл его, магистр!    — И что же ты сделал с костями? — прошелестел бескровными губами благочинный мудрец Пирокар.    — Очистил их в пламени Инноса и вверил прах стихии Аданоса — морю.    Мне послышалось, будто бы Пирокар вздохнул с облегчением. Радовался ли Верховный тому, что теперь последние следы гнусного преступления, о коем он, разумеется, ничего не мог и слышать дотоле, уничтожены. Или хоть малая часть проклятья, сросшаяся с костями, найденными гоблинами в какой-то трещине, отвалилась от совести монастырского небожителя, подобно чешуйке многолетней копоти, когда узнал он, что всё же, вопреки многому, обряд прощания с убитым свершён достойным образом.    — И что же ты разузнал о том человеке? — вступил магистр Серпентес.    — Немногое. То, что кости у него были тонковаты, и всякой малости, волею случая ниспосланной сверху, так просто было убить его.    — Несчастный случай? — подытожил магистр Ультар.    Серпентес глубокомысленно покачал головой, безмолвно соглашаясь с разумным предположением.    Несчастный случай. Или некто бывалый из предосторожности обставил дело так, будто бы заблудившегося в глуши беспечного путника забили камнями гоблины.    Верховный "шаман", подперев щеку костяшками пальцев, рассматривал меня, как некую редкостную диковину, каковая попалась ему вдруг на глаза первый раз в его долгой жизни.    — Значит, ты прошёл испытание Аданоса, послушник? И он даровал тебе власть над сущностью, именуемой непосвящёнными демоном грозы?    Я не отнекивался. В самых развесистых и пышных выражениях, какие только извернулся заплести мой язык, поведал я Высшему совету о снах, посещавших меня в осаждённом монастыре. Дескать, виделось мне, будто бы не томлюсь я взаперти, а брожу вольно по всему острову, и ходит со мной повсюду мерцающий некто и внемлет всякой моей думе, а все думы мои о смирении врага, осадившего город и обитель. А потом, когда уже иссякло терпение, настала последняя дождливая ночь, и молвил посланец Аданоса, насылающего ливни, выйдя из мрака к огню: "исполнено".    — И что, сей мерцающий некто, подвластный твоей мысли, был такой же, как и призрак, плутающий в дождь у Круга Теней?    — О, нет, Верховный! — с искренним жаром заверил я вопрошающего. — Совсем другой.    Всё тот же. Неузнаваемый...    Многажды удостаивали меня изысканным допросам в Высшем совете. Я, не сбиваясь, твердил одно и то же, разве что переставлял местами некоторые слова. Видели мудрейшие старцы, что взять с меня, недоучки, приголубленного Аданосом до блажи, нечего, и видели, что я лжив и скользок, и дерзко льстив, и не отступались от меня. И я понимал, что никого не схвачу за руку, и никого не привлеку к ответу. Но мысли о невозможности изобличения и возмездия не занимали меня. Задумался я о возможности оставить непогрешимых мудрецов в мантиях цвета пожарища наедине с их неприкосновенными знаниями. Я замыслил оставить путь служения Инносу, на который выполз когда-то в горячке и беспамятстве неизвестно откуда. Но не с тем чтобы примкнуть к служителям Аданоса — могущественного божества, чьи уравновешивающие деяния, не легендарные, истолкованные горожанам высоким слогом в длинных проповедях беглецом Ватрасом, а случившиеся наяву, оказались сущим бедствием. Пытаясь объяснить необъяснимое крестьянам, чьи поля остались не то что без урожая, но даже без почвы, кивая на благоволение Отворяющего небеса и Насылающего дожди, означало примерно то же самое, что крутить хвост бешеному варгу, иными словами, нарываться на отрезвляющие удары мотыгами по рёбрам.    Для орков же я был даровитый шаман без должности, самородок, говорящий с демонами. Умение находить с демоническими сущностями общий язык и даже подчинять таковых своей воле почиталось божественным даром, не подлежащим мелочному разбирательству, посему эти прямодушные силачи не донимали меня ни расспросами, ни подозрениями.    На рубеже зимы и весны я поднялся с Варр-Орх'Гррашем и его боевитыми трудягами к Кругу Солнца, где наши топоры со звоном отпраздновали благоухающий смолой почин многотрудного созидания корабля, пригодного для долгого плавания в беспокойных водах, отделяющих остров Хоринис от большой земли. Так уж бросили тогда кости забавляющиеся с островом чудес божества, что все опытные мастера-корабелы, могущие спустить на воду нечто более внушительное, чем рыбацкая лодочка, были орками. И сия данность примирила с запятнавшими себя кровью праведных иноверцами даже непримиримого королевского наместника Хагена, мечтавшего попрощаться с Хоринисом, наверное, ещё с того часа, когда приказ Робара Миртанского только-только загнал благородного господина под ветрила "Эсмеральды".    Я решился покинуть монастырь после того, как попрощался со стариком Игнацем.    Долго же я тянулся с тем разговором. Я знал, что зельевар совсем плох, ноги его почти не держат, а шарлатанские мази его же замеса не творят более чудес. Я знал, что о нём заботятся.    Не знал я наверняка, удалось ли мне замести его неблагозвучное имя пёстрыми ворохами небывальщин о моих похождениях на стезе гонителя призраков.    Но всё же пришёл в лачугу, освещённую восковым хохолком волчьего черепа, когда долетел до меня слух, что Игнац настолько ослаб, что уже и вовсе не выходит на люди.    Он сидел, уперев локти в стол, и сосредоточенно толок ложкой рыбную похлёбку, видимо, пытаясь остудить её побыстрее. Мельком взглянул на меня и вновь уткнулся в миску.    — А... кто почтил дохлого краба! Любимчик Аданоса, миротворец Одо! Наслышан о тебе.    — Что ж, — сказал я, не сдержав невольный смешок, — если ты наслышан, мастер Игнац, может, наконец-то, и я узнаю, кто я такой.    Старик отвлёкся от похлёбки.    — Ты ведь не за тем сюда припёрся, чтобы я, старый дурак, льстил тебе?    — Нет, забудь, — отмахнулся я, смеясь.    — Позволь-позволь, — настаивал он. — Раззявился — говори.    Что я терял? Несколько жалких мгновений скуки ушло на рассказ о моём загадочном появлении у монастырских стен годы назад.    — Угу, — промычал Игнац, ожёгшись похлёбкой, — вопрос таков — откуда на острове, где каждая собака знает в хвост и рыло всякую свинью, взялся никому неизвестный мальчишка? Тоже мне тайна... Ежель о чём и не хотят говорить, оное тайной не становится.    Я замер.    — Нет, — он помотал головой, — родичей твоих я не знавал, и как они кликали тебя, не скажу. Но ты, как пить дать, из дольников.    Он поднёс к беззубому рту дрожащей рукой ложку и, хлюпнув губами, скривился.    — Так городские называли тех, кто жил в рудниковой долине. Вот ты выйдешь за ворота, пойдёшь налево — упрёшься лбиной в скалу, пойдёшь направо — опять упрёшься, прямо — опять же не разгоняйся, береги морду. И мнишь, будто бы знаешь весь остров как свою пятерню. А он велик, лапой не накроешь. В доле вольный люд поживал себе. И у борозды, и у берега. Не сразу расковыряли камень и разнюхали, сколь богаты рудные жилы. И то, местные же и ковыряли, на хлеб, пиво и портки хватало. А то и бабе своей платок нарядный на торге оторвать.    Пошарив в миске ложкой, он управился с несколькими глотками похлёбки.    — Да вот пресветлый властитель наш Робар осенился — казна-то зажиреет, кабы руду долбила всякая сволочь за право немного покоптить воздух над миской тухлятины, до издыхания во славу короля. И потянули колодников. Вольных потеснили за здорово живёшь. Здесь не разгуляться, и многие подались на большую землю. А кто и упирался. Те сгинули. Кого, говорили, орки горные не потерпели у себя под боком. А то и каторжане беглые озоровали. Да только не знаю, какие из них бегуны. Месяц-два в горе, и ноги уже не помнят, как бегать. А вот те, кто в сторожах, они холёные были. Всякое на каторжан валили. Де, и грозовую завесь наворожили верноподданные жрецы, чтоб увёртливые колодники не зорили честных людей. Пёкся о нас правитель наш. Где-то он сейчас? Здравы будут те крысы, коим точить его благородные кости в родовом склепе. Если какая преданная сука всё ж ссыплет их во гроб.    Он поперхнулся, откашлялся.    — Что бы ни случилось, всё на твоих глазах. За орков не скажу, но от людей ты долго прятался. Когда уже не помнил себя, хорошая дорога вывела тебя к монастырю. И не думай, будто бы никто из братии не догадывался, каким ветром такое чудо.    — Но...    — Вот за то я не попрекнул бы пламенных книжников. Рассудком ты не повредился, того мало? А ежели кого очень печалила твоя память, так тот пёс лязгнул зубами у врат и убрался.    Стукнула ложка, раз-другой.    — Ты, Одо, на всём свете один, кому ведомо, кто ты таков. Откуда куда идёшь. Не спрашивай о том ни у кого.    Сам я удивлялся тому, насколько был спокоен. Те холёные стражи, которых вскользь помянул Игнац, давным-давно все до единого мертвы. Непреодолимой грозовой завесою, по милости пресветлого короля, их заточили в Долине вместе с каторжниками. И цепные рудокопы, верные своей привычке озоровать, выгадали миг тоски и замешательства не привыкших к жизни взаперти "псов" и забили стражников кирками, палками, камнями, досками, их же собственными мечами. "Ни одна гнида не ушла" — безмятежно поведал мне как-то "воскресший мертвец" по прозвищу Волк.    Игнац отодвинул миску, брякнул в неё ложку.    — Ты не за этим пришёл. Что так вдруг-то? Давно ты не совал ко мне нос, и вот сквозняк принёс.    — То не беда, что я сюда нос не сую. Беда, когда сунут носы те, кому до всякого моего шага дело есть.    — И что? Вдохнут мертвечины — и пусть их. День, ночь, сколько мне ёрзать? Говори, покуда меня не сморило, или из тебя каждое слово ложкой по лбу выбивать?    Получить по башке его обмусляканной ложкой мне не хотелось.    — Когда я подступился к тебе первый раз, мастер Игнац, с разговорами о неприкаянном духе убитого чужеземца, ты усомнился, что он призрак. Ты меня дразнил... или знал, что не призрака я встретил?    Старик насупился, кажется, с трудом припоминая те свои провидческие слова.    — И кто же он?    — Человек, — ответил я, — живой человек.    Игнацу я рассказал всё, без утайки. О пронизывающем взгляде человека дождя, о пустых глазницах Арза Ирого, об усталом прищуре демона грозы.    — Рыжий! Рыжий!! — воскликнул старик, зайдясь вдруг сиплым хохотом. — О, это многое объясняет!    Отсмеявшись, отхаркавшись и высморкавшись, он успокоился.    — Бабка моя всегда говорила: рыжие не чтут законов!    — Законов?    — А как же? Откуда бы он ни явился, и в том мире свои законы. И уж один-то из них точно гласит — не вмешивайся. Не ввязывайся в то, что течёт мимо тебя, не в твоём русле, что бы там ни творилось, в чужой заверти.    — Я не знал, — тяжело вздохнул старик, — но я догадывался, что призрак — не Арз вовсе. С твоих слов похож, да. А с его слов похож на приходящих из другого русла времени через пробоины. Не тряси меня, что это значит. Сам вникай...    — Кто они?    — Сам же понял, люди. Наблюдатели... изгои... скучающие зрители... ищущие уединения, защищённые искатели ярких ощущений, исследователи. Без последних точно не обошлось, иначе как объяснить, что пришлый водолюб понимал если и не всё, так многое из твоей-то болтовни. Или же он и в мысли твои проникал. Юрг Кром и Арз склонялись к тому, что исследователи, и я не спорю. Помню, Юрг считал, что их языки должны быть во многом сходны с нашими, поскольку они — как бы почти мы и есть, люди, не упустившие некие возможности, нами не замеченные. И, заявляясь сюда из своего русла, они взирают на то, чего избежали. С немалым, должно быть, любопытством.    — Но я сомневался, — продолжил Игнац, отдышавшись. — Книжники с Южных островов ничего не говорили мне о дождевом облачении. Упоминали туман, который, подсвеченный особым образом солнечными лучами, может иногда выдать присутствие наблюдателя. Но так чтоб ливень беспросветный... И ещё вот что. У Арза были мягкие послушные кудряшки, а не кудлы дыбом. Он был маленький щеголеватый господин, а не бродяга неотёсанный, что плюнул в горсть, чиркнул по макушке и хорош, готов, вышел в свет.    Я невольно улыбнулся.    — Столь любезная его прозрачной душе морось, верно, уже была нарушением. Меленьким таким. Одной каплей меньше, одной больше. Зато его заметили. Ох уж эти юнцы, как не возникнуть! Во всех временах одно и то же... Пока он корчил из себя окоченелого призрака, большого проступка в его зримости не было. Но когда он вмешался в неприкасаемое по самые конопатые уши, то уже, не таясь, дал тебе понять, что ты услышан. И, возможно, очень жалел, что не сделал того много раньше.    — Нет, нет, мастер Игнац, я и до того знал, что он меня слышит. И понимает... может, плохо, но понимает.    — Конечно, плохо, — ухмыльнулся старик. — Тебя разве поймёшь? То мычишь, то телишься. Вот он, должно быть, диву давался, слушая тебя. Но всё ж свой брат искатель, да... пусть даже ищет какой сор, то корешки, то кости. Сущий зверь...    — Но что же он-то искал...    — Откуда мне знать? Но... вдруг первый раз в жизни нашёл человека, коему было до него дело. Без того, чтоб стрясти чего-то. Без того, чтоб прогнуть или спрямить по заданной мерке. Редкая находка, скажу тебе. И когда рыжий увидел, как сбываются твои дикарские страхи, в кои ему небось и не верилось даже, не чтя закона, грубо вмешался в естественный порядок вещей.    — Но почему? Я не просил... я даже не мог...    — Просят бога и господина. Просят соседа. Просят бабу, коль она сварлива и горазда биться сковородкой. А друга... и не просишь, а вот он здесь, с тобой. Есть нечто противоестественное в том, чтобы отстранённо наблюдать естественный ход событий, крушащий тот нелепый звериный мирок, в котором нашёл себе друга. Эх, и наломал же он дров! Да каких там дров... скал... твердынь, каковым в нашем мире и названий не придумано. Демон грозы! Ха... Что есть грозы? Скрежет и искры столкновения миров...    Он произнёс последние слова так необычно, будто бы вторил кому-то эхом.    — Сколько же воды обрушилось на наше так и не затлевшее огнище! А ведь где-то, вестимо, случилась великая сушь, и даже пострадали люди. Из тех, кто видят без ухищрений нашего рыжего призрака таким, каков он есть, но не замечают. Теперь-то заметили... Всё это невероятное грозовое могущество, которого так боятся твои высокопоставленные братья... и правильно боятся!.. оно не по плечу, не по мысли, не по праву одному впечатлительному человеку. И всюду есть суды, блюстители и свои проклятые долины.    Я содрогнулся.    — Нет! Нет... мир, в котором люди не приучены убивать, не может быть столь жесток, как наш!    — В другом русле другие подводные камни, Одо. Вот занимает меня такая мысль, не чудо вовсе, что ты принял его за покойника. Так ли он сдержан, как ты говоришь, или же вовсе отучен и улыбаться. Как знать, что это за лучезарный... или беспросветный... мир всемогущих человеколюбцев, из которого он утекал при любой возможности в наш сирый, хоть бы на несколько хмурых дней.    На несколько дней... И брал в недолгий поход совсем немного снеди. Возможно, все его запасы в одной наплечной сумке помещались. Не объёмистей моей, а то и тощей, под такой же, как моя, его бы согнуло. Что он там припрятал? Хлебцы, какой-нибудь удивительный сыр, возможно, даже заветный кулёк с неземными лакомствами, каким в нашем сиром мирке зверских чудес и названия нет. Какое он выбрал себе временное убежище? По каким пещерам, трещинам и пробоинам он мыкался? И когда заскрежетали, искрясь, столкнувшиеся миры, назад ему хода не было. Он перебегал из пробоины в пробоину, сквозь облака, камень и время, и по следам его шли осторожные блюстители. В дерзости было его временное преимущество. Ломая на смехотворно малые дольки невесомые сухари и выжимая из беснующейся грозы капли чистейшей воды, Ненасыть бесконечно затянувшиеся дни и ночи удерживал над островом раздоров, ему чуждых, непосильную стихию. И даже ненависть остыла...    — Скажи, мастер, если наблюдатели скрытны и избегают малейшего вмешательства в людские дела, откуда Юрг и Арз так много знали о них?    — О чём ты лепечешь, святушонок монастырский? Разве для тебя по сей день тайна, что и в нашем мире живут люди, пренебрегающие запретами? По песчинке мель нанесена, что-то и проступило из мутной воды. Тебе ли я буду рассказывать, какие удивительные встречи порой случаются!    — Маленький дурачок Арз, — помолчав, заговорил Игнац, — в душе был рыж, хоть волосом и чёрен. Сбежал пострелёнок из отчего дома, хотя и крепко там за него держались, говорил. И прихватил немножко на дорожку. Так, малость... за которую пылкий магистр Пирокар всякого живьём изжарит.    Я даже вздрогнул от неожиданности. Старик умел переламывать разговор.    — Знаешь, Одо, за Юрга я не очень-то его виню. Когда замутилось то судилище, не Пирокар сидел головою в монастыре. Верховным был Сардос какой-то, что ли. Да все они головешки с одного костра. Добрались до Арза, и до тебя, пригорит им, доберутся, будь ты хоть племянник Аданосу. Держи ухо востро и не играй с огнём, служитель Инноса. Тогда обтрясли меня как грушу, разорили, опозорили, чуть не смели в Долину вслед за Юргом, но отстали, ничего не нашли... а ничего я и не ныкал. Сейчас вот брезгуют искать, да и правда, только разве море в трущобах не спрячешь.    — Малость та ведь поменьше моря?    — Кто знает... Арз оставил у меня записки деда. О наблюдателях, о пробоинах и руслах времени. Не скажи мальчишка, что за писанина, я бы сам в жизни не докумекал. На каких языках начиркано, какими знаками, слов нет, не расскажу. Написано-то всё начерно, да ещё и Арз там всюду подмалевал своей ручонкой. Сказал, расчёты. Хм... Не по моему умишке и то малое, что я как-то разобрал. Взять хоть вот Хроманин, гоблин знает, что за диво. И прочее не лучше. Пусть и дерзок я в своём невежестве, но думается мне, старому дураку, что и великому мудрецу Пирокару не по зубам расчёты недоросля Арза Ирого.    — А они, что же, не раскисли во время потопа? — удивился я.    — Нет, — Игнац хитро сверкнул глазами из-под всклокоченных бровей. — Я их разлил по бутылкам.    Он наслаждался моим замешательством.    — Раздербанил на листы, скрутил, распихал по бутылкам и запечатал воском. Как признал, что не впрок мне. А винный погребок мой с сиим пойлом в надёжном месте. И вряд ли на Хоринисе сыщется понимающий человек, кому по нутру изысканное угощение от дома Ирого.    Старик пододвинул к себе миску дрожащей рукой. И снова оттолкнул.    — Думал, заморю червячка да вздремну. А ты мне весь сон перебил, — пожаловался он. — Когда пойдёшь там мимо... а ты пойдёшь, я-то знаю. Скажешь ей, что я добавки хочу. Горяченькой.    — Скажу.    — Ишь, встрепенулся, благочестивый!    И тут же увяла его беззлобная насмешка.    — Одо... Дай мне слово. Когда сдохну, тебе скажут... Проводи меня.    Я обещал. И выполнил обещание спустя четыре дня. И был поражён тем, сколько же людей, оказывается, ютилось в приморских лачужках.    Мы с Ыныкх-Чорром гребли, пока голубоватая дымка весеннего дождя почти не поглотила Хоринис, и Фарим не буркнул: довольно. Завёрнутое в белую холстину тело, костлявое и лёгкое, скользнуло в тёмную воду, и бурые камни повлекли его туда, где "никто не будет топтаться по костям".    Топчущийся под моросью у Западных ворот проповедник Даррон, едва сдерживая ярость, попрекнул меня в том, что я, служитель Инноса, запятнал себя участием в богомерзком дикарском обряде. Думаю, он и ещё какую-то гнусность хотел присовокупить к моему греху.    — Давайте проверим, мастер Даррон, — предложил я, качнув посохом, — успеете ли вы хоть раз ожечь меня, прежде чем я отшибу вам руки.    Он, втянув голову в плечи, молча признал своё поражение.    С того дня я больше не считал себя послушником Круга Огня. Послушание моё, похоже, кануло на дно морское камнем.    Иногда я навещал мастера Исгарота в часовенке и передавал через него какие-нибудь целебные редкости для мастера Неораса. Чаще всего я виделся с послушником Бабо, который не уставал сокрушаться по несказанно прекрасной виноградное лозе, не пережившей дни уравновешивающего потопа.    В монастыре судачили, будто бы я, самозванный и самонадеянный любимец Аданоса, оказался недальновиден и слаб, и меня соблазнила женщина. Я никого не стал в том разуверять.    Если же властные мудрецы из Высшего совета и намеревались всяческими правдами и неправдами вернуть блудного ослушника в обитель, то им пришлось отказаться от этой затеи, довольствуясь тем, что я не промышлял какой-нибудь некромантской ворожбой, призывом демонов и прочими чернокнижными непотребствами, каковых мог бы нахвататься при случае от подозрительного старика Игнаца.    Я не скучал.    Я учился корабельному делу. Я выучил язык орков и говорил на нём гораздо лучше простака Ыныкх-Чорра. Не пренебрёг я и затейливой письменностью сего народа, преуспев и в этом искусстве.    Я никогда не прятался от непогоды, но кто бы из таинственных вневременных наблюдателей не посещал чудесный остров Хоринис, тот невидимка свято чтил закон невмешательства. И не было мне знака...    Поздней осенью умер неграмотный монастырский архивариус Тхорр-Шоха. Орки забрали его тело из обители, забальзамировали и унесли в горы, на высоту нетающих снегов, где оставили по обычаю горцев, из коих он был родом, в обледенелой расселине.    Когда мы спускались с ледника, Варр-Орх'Грраш, нарушив подточенное ветром молчание, сказал, порыкивая:    — Смотри-ка, Одо, месяцы пролетели, а никто на больших землях не вспомнил об этом островке.    — На большой земле всего больше, — ответил я, — но и там когда-нибудь жизнь придёт в равновесие.    — Верно, — прогудел он. — Жаль, лес на Хоринисе не очень-то хорош. Но мы одолеем любую качку, я обещаю.    — Обещай мне, — попросил я, — что бы я ни взял с собой, ты не станешь препятствовать.    — Гха! — прищурился он, — Ты ведь не потащишь с собой на память кусок монастырской стены? Ничего такого, из-за чего мы сразу ухнем на мель?    — Нет, — рассмеялся я.    — Тогда Варр-Орх'Грраш даёт слово.    Более трёх насыщенных трудами лет понадобилось разорённым и отчуждённым от большого мира островитянам на то, чтобы спустить на воду и снарядить в плавание "Надежду Хориниса".    Близился день прощания с островом чудес.    — Ты хорошо всё продумал, Одо? — спросил меня господин Сержио. — Кто знает, что ждёт нас там!    — Так и здесь жди неизвестно чего. Пройдёшься вот даже по знакомой тропе, а какой-нибудь прыткий гоблин спихнёт на голову камень.    Вряд ли то будет Сутулый или Бурый, подумалось мне, но Чахлый может и не сдержаться.    — Хорошо, — рубанул воздух рукой паладин, никогда не блиставший на стезе уговоров, — тебе решать.    Я-то знал, что решать не только мне, но не стал его разочаровывать.    В назначенный день, сжимая мою левую руку тонкими сильными пальцами, на борт "Надежды Хориниса" решительно взошла кареглазая Неллия, по прозвищу Елха, неброское очарование которой неподражаемо воспел наш кормщик — простосердечный весельчак Кхшорр-Турра, — "хорошо мне не убивать она".    Правое плечо мне оттягивала сума, в которой лежал завёрнутый в дерюгу увесистый кусок прочной чешуйчатой шкуры красновато-бурой масти. Я выменял её на связку отборных копчёных рыбин у Гримбальда, ходившего на охоту в Долину рудников. Его словами, то была всем шкурам шкура, и отдал он мне её за пустяк по старой дружбе. Отвоевал он её у здоровенного ящера с высоким кожистым гребнем на спине.    — Хороша, от что тебе и надо. Тонка да прочна. Не протрёшь, не размочишь. Соль не съест. От хороша!    Радующая взыскательный глаз благородным огненным переливом тесно подогнанных друг к другу плоских чешуй, непромокаемая шкура, умело сложенная руками Елхи, гибкой бронёй облекала кипу листов из тончайшего пергамента, испещрённых разделёнными во времени и слившимися на кончике пера в единую умопомрачительно сложную вязь мыслями и расчётами купца-чернокнижника Юрга Крома Ирого и внука его Арза.    Когда-нибудь, на большой земле или на Южных островах, но я найду того, кто укажет мне тропу, ведущую в ненастный мир неулыбчивого человека дождя.