До волшебного сада мы так и не дошли. Да и вообще, учитывая вчерашний телефонный разговор с Пашкиным отцом, гнетущий, как комок в горле, из нас троих, блаженствующих в тот вечер, дошел хоть куда-нибудь только я один. Или не дошел никуда лишь я - это, смотря, как расценивать смерть: концом пути или вечным забвением.
Стоило мне подумать о телефоне, и он дает о себе знать. Я не двигаюсь. Я подхожу к трубке, только если звонят по определенной схеме: нужно дать один гудок, потом сбросить и тут же перезвонить снова. Тогда я знаю, что на другом конце провода не окажется кредитор, чья-нибудь плачущая мать или инспектор ближайшего отделения милиции. Телефон продолжает звонить, настойчиво, дело тут явно в задолженности, требующей безотлагательного погашения. Можно забыть и о телефоне, и о долге. Я отворачиваюсь к окну, и звонок умолкает.
За окном все та же вечная осень, монотонное умирание природы под музыку капающей из крана воды. Первые заморозки прошли и деревья, пожухлая трава, даже ветер замерли в ожидании белой чистой смерти. Весной они возродятся, но будут ли то те же деревья, та же трава, что умирали, покорно и трепетно? Или это взрастут новые, веселые и беззаботные, непомнящие прошлого деревья, молодецки подует ветер, юной зеленой свежестью повеет от травы? Мертвые живы, пока есть живые, чтобы о них вспоминать и там, где природа кажется бессильной, человек может попытаться оправдать свое звучное имя и посягательства на титул властелина мира. Надеюсь, я буду вспоминать Пашку не реже, чем мы с Пашкой вот уже несколько лет вспоминали Санька.
Санек был прагматик в высшей степени. Если он говорил "следовательно", значит, за этим действительно что-то следовало, предпосылки определяли последствия, бытие - сознание. С этим-то он и не смог смириться, когда начал употреблять наркотики - бытие потребовало тупости, покорности и лжи, а сознание по-прежнему стремилось постигнуть тайну бытия, найти ключ от Вселенной, perpetum mobile. Борьба оказалась изнурительной, и хотя я никогда не замечал в нем желание отказаться окончательно от одного, чтобы с головой окунуться в другое - в наркотики или в свое истинное я - в голове его, я уверен, ни на секунду не прекращалась эта борьба. Борьба с самим собой, поэтому-то никто и не подозревал о ней, и даже сам Санек, я думаю, порой лишь едва предчувствовал эту борьбу, этот молчаливый диалог за стиснутыми зубами, эти выпады, маневры, уколы. Туше. Рассудительный и последовательный, Санек как-то очень быстро зачах, потускнел, словно не смог перенести алогичности своей зависимости, своего бессилия перед наркотиками. Он вскрыл себе вены в ванной, наполненной горячей водой, гордо, как победитель в дуэли, и его изможденное лицо снова обрело то выражение спокойствия и обдуманности, что появлялось, когда Санек после некоторого молчания произносил: "Логично" - высшую степень своего одобрения. Одно решительное движение оправдало его жизнь, придало ей смысл и направило к конкретной, логичной, и, следовательно, понятной цели.
Мне всегда было приятно вспоминать его, хотя времени и желания вспоминать с каждым днем, с каждым шагом дальше, в болото, становится все меньше и меньше. Слишком ясно я понимаю две вещи: то, что, пережив своих друзей, я поступил как-то нечестно, не по-товарищески, и то, что пережил я их наверняка ненадолго. Честность меня уже давно не интересует, слишком это бесперспективно - порядочный наркоман - да и вообще, из области фантастики. И я столько раз поступал нечестно, что сожалеть об одном из этих случаев было бы нелепо. А вот вопрос о смерти меня, как ни странно, волнует. Мысль о том, что я, чувствующий, думающий, вдруг перестану существовать, а кто-то останется, слишком колючая, чтобы ее можно было подумать, не опасаясь пораниться. Но с другой стороны, если со смертью тела мое сознание возвратится в ту пустоту, из которой оно когда-то вышло, и если то же самое произойдет со всеми другими людьми, с теми, кто мог бы вспомнить меня, мог бы дотронуться до тех же вещей, до которых когда-то дотрагивался я, если все это, рано или поздно, низвергнется в бездну - то тогда вся наша жизнь не что иное, как утомительная процессия призраков, бредущих из небытия в небытие, и желать кому-нибудь долгого здравствия - самое бесчеловечное, что можно измыслить.
Рот кривится в усмешке. По моим словам выходит, что страшна единственно собственная смерь, а то, что произойдет с другими людьми, не слишком меня волнует. Это так. Какое мне дело до другого человека?
Помню, как-то в школе мы писали сочинение на свободную тему. Я написал о смерти, взяв в качестве эпиграфа к своему опусу слова из "Осадного положения" Камю: "Сочтите за лучшее жить на коленях, вместо того, чтобы умирать стоя!". Я писал о том, что человек, психически здоровый, ни из каких соображений - гордости ли, чести, просто усталости или недовольства собой - не предпочтет смерть жизни. Ведь небытие, пустота, вечное ничто гораздо, несоизмеримо страшнее самых жестоких мук ада, и все тридцать три песни Данте об аде, поражающие воображение своей справедливой жестокостью, несравнимо менее ужасны, чем семь слов Бонавентуры: "Дон Хуан стоял, безмолвный и безумный, среди мертвецов". Можно сколько угодно хорохориться, вспоминать героев и самоубийц, но только безумец может желать смерти и только глупец, у которого не хватает воображения представить эту бездну, может предпочесть свободное парение небытия пленительности жизни. Может быть поэтому все великое, что свершал человек, всегда осуществлялось либо безумцами, которым не приходилось оглядываться через плечо в страхе - они спрашивали совета не у смерти, а у гордости, совести или еще каких-нибудь столь же бесполезных, сколь и устаревших понятий; либо религиозными фанатиками, свято уверовавшими в то, что после смерти им уготовано блаженное существование. Лишь глубоко верующий, раз и навсегда убежденный в существовании чего-то за чертой смерти человек может позволить себе роскошь атеизма, иначе у него не останется другого выхода, кроме как сойти с ума от безысходности и бессмысленности того фарса, что мы зовем жизнью.
Конечно, сочинение мое приняли в штыки. На меня обрушился шквал Александров Матросовых и Джордан Бруно, учитель негодовал, а одноклассники еще долго называли за спиной трусом. Но что такое трусость, как не инстинкт самосохранения?
Тогда, в школе, влюбленному и окрыленному розовыми надеждами, мне действительно было, чего бояться. Но вот, что странно: я выбрал небытие, сделал сознательный шаг навстречу смерти; никто не заставлял меня, никто не уговаривал, как рассказывают в идиотских передачах по телевизору; я все сделал сам. Так чего же я боюсь сейчас, имея за душой лишь астму, простатит и два гепатита, а в перспективе на будущее только СПИД? Почему я и сейчас, в минуты умственного просветления, или, точнее, не полного помутнения, содрогаюсь при слове "смерть"? Я не знаю. Я тешу себя мыслью, что это происходит из-за слишком четкого ее осознания. Животное вообще ничего о смерти не знает, оно осознает себя в бесконечности. Чем сильнее мой страх - тем дальше я от животного, тем более я человек. Мысль красивая, гордая, но себя-то я не обману, я-то понимаю, что причина кроется в другом, но вот в чем? Может быть, действительно, дело просто в гипертрофированном инстинкте самосохранения, от которого, как раз, так недалеко до животного? Нет, если бы я руководствовался инстинктами, как бы мог я по несколько дней не есть и не вспоминать о пище, как мог бы я, в порыве безумного нетерпения, колоться одной иглой с первым встречным? ...есть колючка? - только моя - болеешь чем-нибудь? - только гепатиты - два? - В и С - давай тогда я первым двинусь, у меня В нет - первым двинусь я - хорошо, только быстрее... Нет, с инстинктом самосохранения такой подход не очень вяжется. Тогда в чем же дело? Может, не все еще во мне умерло? Может быть, есть еще какие-то желания, простые, повседневные, действительно человеческие? Может быть, хочется ходить на работу, смотреть телевизор по вечерам, вкусно поесть, сладко поспать? Жить? Я не знаю. Вмазаться хочется...