Никто не смог бы назвать нашу Еву красивой, не покривив при этом душой.
Ева была толстой.
Правду сказать, она была просто жирной. Но никто не говорил о ней так. По крайней мере, вслух. Последней сволочью надо быть, чтобы обозвать Еву, зная, что она доверяет тебе. Как по мне, доверие Евы стоило куда больше, чем услужливая благосклонность иной длинноногой потаскухи.
Ее рыхлое желтушное тело вызывало у окружающих тщательно скрываемую брезгливость. Слишком короткие ножки, на которых оно покоилось, тоже не добавляли ей очарования. Она была медлительной и неповоротливой настолько, что незнакомцу могла даже показаться туповатой.
Когда Ева была не в настроении разговаривать, она делала вид, что внезапно оглохла. Тогда, ори - не ори, она не реагировала. Иногда она могла часами смотреть в одну точку и практически не шевелиться - размышляла. В эти моменты в движении находились только ее челюсти.
Некоторые считали Еву безобразной. Она придавала мало значения своей внешности и никогда не обижалась, если ее дразнили "уродкой". Она вообще, кажется, не умела обижаться. Вместо нее обижался я. Мне пришлось пару раз объяснить кое-кому, что гадко смеяться над физическими недостатками другого. Пускай Ева и не была красавицей, но в ее груди билось самое прекрасное в мире сердце. В жизни не встречал существа более отзывчивого и чуткого.
Я привык к тому, что мир вокруг меня суетлив; что время несется стремительно, а события сменяют друг друга с такой быстротой, что не успеваешь заметить, когда закончилось одно и началось другое; что ни у кого нет времени на то, чтобы внимательно выслушать тебя. Хотя бы выслушать, не говоря уже о полноценном диалоге. У Евы время на это находилось всегда.
- Ничто не может быть важнее разговора с другом, - говорила она. - Жизнь такова, что ты в любую минуту можешь умереть. И все время между твоей и моей смертью я буду жалеть о том, что не выслушала тебя.
Речь ее была слегка невнятной для постороннего слушателя из-за того, что Ева постоянно что-то жевала, но таких среди нас не было. Невозможно было оставаться посторонним, общаясь с ней. Мы давно научились понимать ее. Мы приходили к Еве со своими горестями, проблемами и вопросами. Не потому, что толстушка была умнее наших близких взрослых. Просто ей было до нас дело. Мы несли ей, своей, в сущности, сверстнице, юношеские глупости и первые тревоги, маленькие обиды и пронзительные радости. Она все принимала с любовью, благодарностью и спокойствием. Для каждого из нас у нее было припасено особое слово. Такое, которое поможет, утешит или заставит твою радость длиться дольше, чем раньше.
- Ты ведь из тех, кто все понимает правильно. Думаешь, она не увидит этого? - меланхолично обронила Ева, выслушав мои путаные причитания о любви, остающейся без ответа.
- В мире миллионы таких же, как я! - с горячностью возразил я.
- Нет. Ты - один, - отрубила Ева и снова принялась пережевывать что-то. Думая о ней сейчас, я не могу припомнить ни единого момента, когда бы челюсти ее пребывали в праздности. Она постоянно ела, толстела, и это ни капли ее не расстраивало.
Только теперь мне пришло в голову, что Ева тоже нуждалась в нас, как и мы - в ней. Всем, кто дышит, мыслит и любит, необходимо общение с близкими ему по духу. Ева помогала нам, но и мы помогали Еве - по своему. Она придумывала для нас волшебные истории, пересказывала сны и давала советы. Мы с благодарностью слушали ее, забывая о том, что она некрасива. Думаю, ей нужна была наша благодарность, наше внимание и наша тактичная забывчивость.
Ева любила цветы. Когда на землю спускалась темнота, становилось тихо и прохладно, мы приходили к ней - поговорить и послушать. Ее низкий, одухотворенный голос завораживал, уносил нас в далекие, небывалые места, где нет страха и смерти. Мы старались радовать ее в ответ, тем более, что это было довольно просто. Странным и смешным казалось видеть нежность в ее маленьких некрасивых глазках, когда она любовалась принесенными нами цветами. Неважно, что это было: розовая скабиоза и сирень, малиновый иван-чай, хрупкие цветки жимолости или нежной петунии доставляли ей равное, острое удовольствие. Казалось, она не замечает, что среди прекрасных цветов выглядит еще более безобразной.
- Я чувствую свою связь с ними, - с некоторым смущением говорила она. - Среди цветов я ощущаю себя иной. Более совершенной.
Она говорила об этом так, словно совершенство являлось чем-то абсолютно непристойным, о чем, тем не менее, необходимо было сказать. Хотя бы нам. Будто это ее стремление - сделаться иной, прикасаться к чему-то особенному - было сродни заразной болезни, дурной болезни, которую мы рисковали подхватить, приходя к Еве.
Наша компания была невелика. Все свои, все давно знакомы друг с другом. Айя, Лумки, я, Верна, старая Нелика и еще пятеро или шестеро, заходивших к Еве от случая к случаю. Ева относилась ко всем с одинаковым вниманием и дружелюбием, выделяя только меня. Нелика, Лумки и прочие были приятелями и слушателями. Я был ее другом.
Я чаще других заходил к ней просто так. Не чтобы послушать историю, пожаловаться или похвастаться. И я первым заметил, что Ева изменилась - если вы понимаете, о чем я говорю. Сперва она сделалась нервной и беспокойной. Несколько дней подряд мне не удавалось застать ее на обычном месте наших сборищ. Прежде довольно ленивая и малоподвижная, Ева внезапно полюбила длинные прогулки.
- С тобой что-то происходит, верно? - рискнул поинтересоваться я, найдя ее как-то после долгих блужданий по округе. Я полагал, что имею на это право, будучи другом Евы. Она заметно смутилась и, запинаясь, ответила:
- Я не могу объяснить тебе этого. Сейчас, по крайней мере.
- Тебя кто-то обидел? - спросил я, встревожившись. - Ты всегда можешь сказать об этом мне, ты ведь знаешь.
- Нет-нет, - поспешно отозвалась она. Слишком поспешно, на мой взгляд. Речь ее была непривычно четкой, и я вдруг осознал, что Ева ничего не жует.
- Ты что, решила худеть? - поинтересовался я.
- Нет, - запнувшись на мгновение, ответила Ева. - Просто есть не хочется. Такое... странное состояние. Давай потом об этом поговорим, ладно? Извини, но мне сейчас некогда. Приходи вечером. Или даже завтра.
Озадаченный и растерянный, я кивнул и пошел прочь. Я подумал, что бестактно будет допытываться, если Ева не готова поверить мне свою тайну. Мне казалось, что она солгала, не желая перекладывать свои проблемы на мои плечи.
Лумки предположил, что толстушка попросту влюбилась, и поэтому вознамерилась похудеть. Я тут же пожалел, что заговорил с ним об этом. Отчего-то мысль о том, что кто-то может стать для Евы важнее, чем я, чем мы все, оказалась мне неприятна.
А через некоторое время все изменилось снова. Бесцельные и беспокойные блуждания прекратились. Ева потеряла интерес к цветам и избегала есть в нашем присутствии. Она почти не двигалась, хотя продолжала придумывать сказки, с удовольствием разговаривала с нами и с интересом выслушивала наши нехитрые исповеди. Мы собирались вокруг нее и часами беседовали. Темы наших разговоров постепенно менялись. Если раньше мы говорили о любви, охоте, родителях и еде, словом, о вещах приземленных, то теперь мы живо обсуждали, как устроен мир вокруг нас, существуют ли на самом деле боги и откуда приходит смерть.
- Думаю, они живут рядом с нами, - раздумывала вслух Ева, сохраняя свою обычную неподвижность. - Мы просто не можем видеть их или не осознаем их присутствия. Но ведь отчего-то свет сменяется тьмой, холод - теплом, голодные времена - временами благоденствия. Кто-то должен заниматься этим. Кто-то, похожий на нас. Тот, кто знает о наших желаниях, нуждах и трудностях.
Лумки пытался возражать ей.
- Жизнь - это естественная штука, она не требует управления! - говорил он. - Но если даже боги существуют, им нет до нас никакого дела. Мы слишком разные. Тем, кто управляет сменой света и тьмы, не понять нас. Может быть, они вовсе нас не замечают.
Выражение лица Евы оставалось непроницаемо-спокойным. Она промолчала - видно, не желала спорить с глупым Лумки.
- Тогда получается, что в существовании богов нет никакого смысла! - язвительно заметил я, рассердившись на приятеля. Ева издала неопределенный звук, похожий одновременно на смех и покашливание. Я решил, что она выказывает мне свое одобрение.
- А какой смысл в нашем существовании? - усмехнулся Лумки. - Может быть, мы только паразиты на теле земли, а боги только и думают, как бы нас уничтожить наиболее эффективно.
- И как в твоей голове заводятся такие страшные мысли? - с досадой проворчала старая Нелика, наизусть знающая множество священных текстов. Она была просто помешана на них, как некоторые самцы бывают помешаны на идее оплодотворить как можно больше самок. Навязчивая идея, центральная мысль закрывает от них все остальное, что только есть в жизни, если вы понимаете, о чем я.
- Примерно так же, как у женщин заводятся дети, - ощерился Лумки. Он терпел Нелику только потому, что Еву огорчали ссоры.
- Ты что, хочешь сказать, что боги не уничтожили нас только потому, что НЕ МОГУТ этого сделать? - недоверчиво спросил я. - Чушь! Если боги не делают, значит, они не хотят делать!
Я хотел добавить еще что-то, сейчас уже не помню, что именно, когда заговорила Ева.
- Уничтожение? - сказала она. - В уничтожении нет ничего нового. Не смысла. Нет движения. Мы мыслим. И, значит, для нас должно быть уготовано нечто большее, чем тупое ползание внизу, поиск корма и партнера для размножения. Нечто большее.
Она помолчала немного. Никто не посмел и рта раскрыть, пока она молчала, не то, что в паузу вклиниться со своими рассуждениями о смысле жизни.
- Я чувствую, что некоторые из нас способны подняться выше, - добавила Ева минуту спустя. - Некоторым из нас уготован полет - там, в вышине, чуть пониже солнца. Я думаю, так должно быть.
И никто не нашел слов, чтобы возразить ей. Мы привыкли к тому, что иногда Ева говорит странные вещи, и нас это не беспокоило. И, конечно, нам не хотелось спорить с тем, что кого-то из нас ждет Великое Будущее. Как она сказала? Что-то важнее обыденного. Нечто большее.
Боги, в которых не верил Лумки, в этот раз оказались к нам благосклонны. Ночная вылазка на территорию прошла даже более гладко, чем визит в гости. Мы прихватили с собой парочку юнцов, и ни один из них не нарвался на неприятности. Лумки сразу предупредил:
- Мы вас возьмем. Но если кто-то начнет дышать без команды - сам башку оторву.
То ли ребята приняли его высказывание всерьез, то ли просто были отлично вымуштрованы, но подчинялись они нам беспрекословно. Редко попадаются такие умные первоходки. Ни шагу в сторону, ни одного лишнего звука. Только раз тот, что помоложе, неуверенно спросил:
- А чем это пахнет так вкусно?
И тут же стушевался, застеснялся - испугался вскинувшегося Лумки. Кое-кто из наших думает, что Лумки слегка чокнутый. На это есть свои причины. Никогда нельзя сказать с уверенностью, как он поведет себя в следующую минуту. Думаю, он и сам этого не знает.
- Это, ребятки, Башня Смерти, - нехорошо улыбаясь, поведал мой приятель. - Увидишь такую - беги от нее со всех ног. Ясно?
- Ясно, - отозвался любопытный новичок. Но не рискнул спросить, почему. Люблю таких. Они дольше живут.
Башня Смерти стояла в стороне от наших обычных маршрутов. Черная, зловещая, высотой с четырех Лумки, поставленных друг на друга, она распространяла вокруг чарующий аромат. И каждый из нас знал, что аромат этот несет с собой смерть. Так часто бывает в жизни: наиболее привлекательные на первый взгляд вещи таят в себе подлянку.
Сейчас мне кажется, что это был знак. Боги предупреждали меня о том, что должно случиться. Но я не смог вовремя расшифровать их предупреждение.
- Там зараза, - счел нужным пояснить я. Ребята промолчали.
А еще через некоторое время мы наткнулись на склад. Самый богатый склад за последние десять вылазок. Такой богатый, что нашей группе не под силу оказалось утащить оттуда все ценное. Оценив нашу находку, Лумки понесся обратно, чтобы позвать подмогу. Сердце мое ликовало. Стоя там, в темноте, рядом с молчащими, ошарашенными удачей первоходками, я воображал, как снова предложу Инике стать моей. Я был готов прозакладывать голову, что теперь она не будет тянуть насмешливо:
- Наглёшь, парень...
Женщины любят успешных мужчин. Гораздо больше, чем особенных или понимающих, что бы там ни говорила Ева. Мне приятно было знать, что она считает меня необыкновенным, но этого было мало, чтобы завоевать Инику.
Иногда мне хотелось быть похожим на Еву, но в глубине души я чувствовал, что это невозможно. Мы слишком разные - я и она. И я никогда не сумею взлететь, или даже всерьез поверить в то, что возможно оказаться чуть пониже солнца. Для меня всегда было слишком важно то, что происходит на земле, вокруг меня и со мной. Много важнее, чем размышления о богах и мире. Иногда мне было мучительно жаль, что это так, но я ничего не мог с собой поделать. Я говорил себе:
- Чуть позже, хорошо? Я разберусь с этим, и еще вот с этим... И непременно пойму скрытый смысл рассуждений Евы. И я стану лучше, чем сейчас. Но только чуть позже.
Нелика говорит, что в жизни каждого случается поровну хорошего и дрянного. Может быть, нам и повезло той ночью только потому, что Судьба уже приготовила нам гадость.
После праздника по случаю богатой добычи мы снова отправились к Еве. Честно сказать, мы немного беспокоились за нее, но ни у одного из нас не возникло тревожного предчувствия. Наверное, именно поэтому шок стал таким сильным.
Мы нашли Еву мертвой. Ее тело неподвижно лежало среди цветов, которые мы принесли ей вчера, жалкое и показавшееся нам странно помятым и растерзанным. Просто пустая оболочка, в которой не было больше нашей мудрой и доброй толстушки, у которой на всякий счет было свое мнение.
Думаю, имей Ева возможность полюбоваться собственными похоронами, она бы пришла в восторг. Верна, закопавшись в петунии, подозрительно шуршала там. Лумки, мрачный и насупленный, бродил вокруг неподвижного тела Евы. Нелика и Айя бормотали "Плач по ведунье", которым провожают в последний путь только самых мудрых. Я же пребывал в каком-то странном оцепенении. Мне хотелось кричать, рыдать, звать Еву назад, но я ничего не делал. Я просто стоял и смотрел, как те, кто собирался послушать Евины истории, деловито готовят ее тело для погребальной церемонии. Мне хотелось убить их, словно они были виноваты в ее смерти. Мне хотелось убить себя за то, что я, увидев Башню Смерти, не понял, что происходит что-то ужасное, и не вернулся, чтобы предотвратить беду. Я не сомневался, что, будь я рядом, я смог бы помочь Еве. И сейчас она была бы жива.
Наверное, старая Нелика поняла что-то по моим глазам.
- Поплачь, - проговорила она. - Поплачь, милый. Тебе легче станет. Я знаю, ты больше всех ее любил. Нам будет нехватать ее. Не молчи, поговори со мной. Или еще с кем. Выпусти свою боль.
- Толку теперь говорить! - огрызнулся я. - Раньше надо было! Сейчас уже поздно.
Нелика помолчала немного, а потом сказала, пытаясь утешить меня:
- Говорят, что после смерти все гусеницы превращаются в бабочек и улетают на небо.
Я хотел было ответить ей, что уже взрослый, и нечего пичкать меня этими бабкиными сказками. Только сумасшедшие старухи, дети и экзальтированные девицы верят в жизнь после смерти. Что у науки на этот счет есть свое мнение. Что не надо меня успокаивать, нет у меня никакой истерики. Переживу. Я многое мог бы сказать старой Нелике. Но тут стало светло, и я поспешил укрыться в ближайшей щели. Даже самый юный из нас знает - если свет появляется внезапно, вместе с ним приходит смерть. Это закон природы.
Пожалуй, это все, что нам действительно известно о смерти. Иногда она приходит.
- Это не моль, - взглянув на насекомое, поправил ее муж. - Это бражник. Такая ночная бабочка.
Он помолчал немного, глядя, как она бьется о лампочку, и добавил:
- Ты на кухне все в холодильник убрала? А то от тараканов уже житья нет. Они нас когда-нибудь выживут, честное слово!
- Не ворчи, - отозвалась Ольга. - Лучше ловушки смени. Старые уже высохли.