В черном космосе отзвенели
И нырнули в облако звезды.
А в глубоких сугробах ели
Утопили хвойные гроздья.

***

Стекло покрыто узором, от него веет холодом, но деревянные двери закрыты плотно, щеколды замкнуты, и из щелей не дует. Вот шторы висят тяжело и уютно, и уткнувшись коротким носом в угол, рядом с ними отдыхает крючок. Он нужен в сумерки, в четыре, когда взлетев под потолок, цепляет и тянет кольцо, задвигает гардины. Остаются наружи и холод, и темнота. Вдоль стены - горячая батарея, на ней валенки к вечеру станут сухими. На письменном столе тяжелая старая лампа, а под стеклом на сукне - сухие кленовые листья - остатки сентября, а Саша не любит ни осень, ни зиму.
-- Ужинать!
Оторваться от книги... Сейчас! Но тихо в комнате, лишь ровно качается маятник, а Саша не двигается, и бабушка с дедушкой привыкли к этому, и Сашенька не спешит. И они, наконец, приходят за ней и уводят на кухню.

Кусочек масла -- квадратное солнышко -- плавится и течет вниз под горку из горячего картофеля. Вилкой Саша закапывает масло в пюре, а на краю тарелки -- ммм! -- дымится котлета с расплавленными в ней кусочками сала. Чуть было не убежало на плите молоко, но дедушка все же ухитрился снять с огня огромную кружку. Семь часов -- время ужина, а затем ежевечерняя прогулка.

- Что может быть полезнее свежего воздуха перед сном?

А что может быть скучнее прогулки с бабушкой и дедушкой? Им, однако, этого не скажешь, а поэтому каждый день: одно и то же, одно и то же, одно и то же.
- Александрушка, обязательно открой все форточки. Уже открыла? Проверь!
- Уже проверила.
- Сама проверю! И на кухне открыла? Ваня, проверь! А в ванне газ отключила?

Синий фитилек газовой колонки; через пять минут в квартире никого не останется, и поэтому его нужно погасить - бабушкино правило. Санька плавно поворачивает кран, смотрит на медленно умирающий огонек, и все же успевает вернуть ключ на место, дает огоньку возможность сделать последний вдох. И резко тушит. На полчаса как навсегда. Выключить газ - житейская мелочь, но Санька играет, всегда играет.

- Что это ты в ванне так долго? Газ выключила? Проверила? Сама проверю!

Теперь вниз по лестнице. А пол в подъезде из старого кафеля, а вдоль каменных ступеней - гладкие деревянные перила, но при бабушке с дедушкой Санька на них не каталась. В доме три этажа, а на выходе из подъезда - каменное украшение. Когда-то давно у такого крыльца, возможно, и было красивое название, но кто ж теперь его вспомнит? Таких больше не строят, и названия ему больше нет. Навсегда потеряно слово, и ничего от него не осталось, кроме вот этого запорошенного снегом прибамбаса у бабушкиного подъезда.

А когда строили этот дом, сашиной маме, как и самой Саше сейчас, было лет тринадцать; семьи переселялись cюдa прямо из бараков, и это крепкoe, просторнoe здание символизировало шаг в хорошее, добротно построенное будущее, обещало надежную послевоенную жизнь. Да только спустя несколько лет дома стали строить наскоро, дешево, и бабушкин дом с грандиозным крыльцом теперь казался попросту нечаянным отзвуком былого, и со стороны создавалось впечатление, что он безнадежно опоздал... Ну так что же, а Санька-то с детства сроднилась и с бабушкиным подъездом, и с этим до последней трещинки знакомым крыльцом...

Главная улица их подмосковного поселка, как бульвар широкая, вся покрыта тяжелым снегом, и Саша, тоскуя длинными зимними вечерами, исподволь чувствовала: белый тусклый свет прямо из-под ног тянулся вверх, в глубокое небо и соединял с чем-то незримым, неизъяснимым. А щедрого московского снега хватило бы на весь мир, а эти огромные сугробы по обочинам тротуаров - это целое приключение.

- Ты, что, не можешь нормально ходить, как люди ходят?

Да может, может! Обычно Саша так и ходила - по тротуару, нормально - как все, но подневольные прогулки с бабушкой и дедушкой были исключением, смертельной скукой, и Санька развлекалась как могла, и забиралась на вершины снежных гор, и передвигалась зигзагами: вверх-и-вниз, вверх-и-вниз.

Улица упиралась в круглый старомодный скверик с замерзшим фонтаном посередине, обходила его по окружности и замыкалась кольцом. Вокруг фонтана - похожие на матрешек вечно-зеленые туи, да затаившиеся под снегом маргаритки и розы. В летнюю жару манила к себе холодная вода, собирала местную детвору, и Санька помнила, как в детстве часто тянула сюда родителей. Отец поднимал Сашу повыше, она шлепала ладонями по мокрой поверхности, ловила руками струи и завидовала мальчишкам постарше, которые приходили в сквер без присмотра, бросали свои сандали под розы и забирались внутрь фонтана аж под самые струи. Тогда, давно, основа фонтана казалась Саше высокой стеной, почти крепостью. Но как-то само собой вышло, что бордюр этот словно бы уменьшился, словно бы врос в землю, и теперь уже подросшая Санька, когда приходила сюда летом с подружками, присаживалась на него как на скамейку.

Сегодня еще и полпути не прошли до фонтана, а бабушка с дедушкой уже свернули в сторону бывшей школы. Прошли мимо бюста Ленина со снежным беретом на голове, взяли чуть левее, в сторону темной аллеи, где фонари терялись среди елок, а сугробы упирались в деревья и укутывали черные шершавые стволы. Сашка брела теперь по ровному тротуару скучно, чинно, как и требовалось. А впрочем, нет, все же пинала изредка твердые ледышки, один раз даже попала в дедушку и пропустила мимо ушей его очередное замечание. А тяжелые лапы елей устало ложились на высокие сугробы - почти как в детстве, когда даже летом эти ветви доставали до самой земли. Саша помнила как ныряла под хвойные своды, и усыпанная коричневыми иголками земля царапала ей колени. Теперь ели выросли, вытянулись стволы, исчезли из-под них таинственные шалаши, и Санька привыкала к переменам: это время съедало привычный мир ее детства.

Они сделали крюк, дошли до клуба, почти до самого Щелкуновского шоссе, потом вернулись, а потом еще обогнули тот самый круглый сверик с фонтаном и пошли назад по широкой как бульвар улице.

- Еще кружок сделаем или хватит?
- Домой, домой. Как хорошо сегодня погуляли.

А вот и крыльцо с прибамбасом, и старый кафель в подъезде, и вереница почтовых ящиков на первом этаже, и ползущие вверх деревянные перила. Еще в подъезде дедушка стряхнул снег со своего пальто из темного драпа, и лишь редкие снежинки застряли среди кудряшек каракулевого воротника. А бабушкин воротник из чернобурки - такой пушистый, красивый, Сашка любила его с раннего детства, да только за длинные годы он накопил в себе какую-то тяжелую зимнюю грусть... А вот уже их третий этаж, и дверь с фамилией на металической табличке - солидный дедушкин стиль; а вот и новый звонок, мелодичный как колокольчик... Саша не удержалась, нажала на кнопку.
- Дома нет никого, не балуйся!
- Закрой на кухне форточку.

Саша сняла валенки, прошла на кухню, оперлась на белый крашенный подоконник, прикрыла окно и повернула щеколду. Длинные занавески сомкнулись за ее спиной и отделили от скучной заурядности домашней жизни. Металический подоконник по ту сторону рамы весь тоже белый, его засыпало. И дальше, за окном, от земли до неба - сплошной снежный кисель, непреодолимая тишина. Санька прижалась к холодному стеклу щекой и замерла словно растворилась. И свет фонаря на улице тоже белый, а под ним - колышется легкая вязь из снежинок. Да из какой же такой бесконечности все падает, и падает этот снег?

***

Словно живую картину из детства, помню зимний московский вечер в белой раме кухонного окна. Из закоченевшей кривульки фонаря спускается на дорогу мутный пузырь света и в его выпуклом слабом луче купаются тихие снежинки. Они капают одна за одной и завораживают холодной тишиной. Выкрикнуть бы громко в пространство мое самое сокровенное и так хорошо мною прочувствованное, то, что не растворилось бы в пустоте, но отзовалось бы эхом в этом бесконечном снегопаде! Хрупкая стекляшка окна, отделяющего меня от огромной вселенной, мутнеет от моего дыхания, и в этом тумане так хочется написать рвущиеся наружу слова, и я ищу их и не могу найти. И миг этот кровоточит невысказанным мучительным ощущением жизни. Едины перед лицом вечности, в этом мгновении заточены все мое прошлое и все мое будущее. Вчера и завтра - сконцентрировались в щемящем движении ускользающего момента. И вся до боли обидная бессмысленность существования, и вечная горькая правда вдруг лежат у меня на ладони. Плавно накрываю эту ладошку другою, чтобы не улетучился этот грустный эфир понимания. Какой длинный, тихий вечер, пустота, одиночество и необъяснимое ощущение светлой причастности.

***