Аннотация: Длинный наивный рассказ или короткая наивная повесть. Прошу извинить убогие технические подробности. Присутствует слабо завуалированный, но скудно обыгранный живой великорусский.
...Я смотрел на него и с горечью думал: "Откуда же у нас в стране такое пристрастие к высоконравственному бл*дству? Бл*дство за ради удовольствия - из любви к искусству - у нас не в почете, у нас в почете бл*дство жертвенное, бл*дство высокодуховное и высокомотивированное. Бл*дство. Всё равно же оно - бл*дство. И тем гнуснее оно, что служит "высоким" целям, и тем гнуснее сами эти цели. Какое светлое будущее может обеспечить революция, сделанная на деньги, заработанные бл*дством - моральным, физическим, - не суть? "
- Каждый делает, что может, - радостно заключил Гречин, и я еле удержался, чтобы не плюнуть в эту паскудную убежденную физиономию.
- Я не буду спать за деньги, - предупредил я мрачно.
Гречин хихикнул. Морщинки в уголках глаз поплыли куда-то к ушам, отчего лицо его стало похоже на исхоженное птичьими лапами тесто.
- Не волнуйся, для тебя найдется и другая работа. Будешь пока распространителем. Рудик сказал, что ты не оболтус - должен справиться. И, вот еще, - Гречин обошел меня со спины и ткнулся мокрыми своими слюнявыми губами престарелого имбецила мне в ухо, - узнаю, что ты ишачишь на два фронта - убью.
Я кивнул. Я ни минуты не сомневался, что он мог это сделать. Этот - точно мог. Этот вышибет мне мозги прикладом, все так же радостно улыбаясь, и хладнокровно, не переставая улыбаться, спустит мой труп в отхожую яму.
Гречин наблюдал за моей реакцией и, видимо, остался доволен, потому что тут же снова пророс своей омерзительной улыбкой. Он стойко напоминал мне Ленина, которого я видел, разумеется, только на картинках, но чью плешивую уродливую рожу запомнил так, что мог воспроизвести в мельчайших деталях.
- Ну, теперь можно и по рюмашке? - предложил Гречин и поманил меня в соседнюю комнату.
Комната чем-то напоминала мою собственную в период моей подготовки к госам. Бардак был такой, что в глазах рябило. Посреди, напротив окна, стоял полированный деревянный стол, заваленный газетами, агитками и шкурками от колбасы, резаной прямо на этих агитках. Гречин подплыл к стоявшему у стены мини-бару и выудил оттуда темного стекла бутыль.
- Ямайский ром! - причмокнул он и выставил на стол два пузатых бокала.
Хорошо живут господа революционеры, подумал я, но вслух ничего не сказал.
- Ну как - до дна? - воскликнул Гречин и протянул бокал мне.
- Спасибо, не употребляю, - вежливо ответил я, не протягивая руки.
Шиповниковые глаза Гречина застыли.
- За революцию, - вкрадчиво предложил он.
Я посмотрел на янтарную жидкость в бокале. Рука у Гречина тряслась, отчего по поверхности напитка шли подернутые концентрические круги. Не люблю, когда у людей трясутся руки. Гречин продолжал внимательно изучать мое лицо.
Гречин продолжал смотреть. Я понял, что пить мне придется одному. Сердце мое ухало на уровне коленных чашечек. Почему я должен бояться этого паршивенького плюгавенького мужичонку в засаленной жилеточке? Почему я должен глотать неизвестно что только потому, что он таращит на меня страшные свои глаза и молчит? И улыбается...
Хлопнула входная дверь. Я вздрогнул и посмотрел на Гречина, но тот даже бровью не повел.
- Ну так как - за революцию? - мягко поинтересовался он.
Эта мягкость меня добила. Словно стараясь не дать себе додумать последнюю отчаянную мысль: "Что я делаю?!!!", я молниеносно опрокинул стакан в рот. Дыхание перехватило тут же. Рта и глотки я не чувствовал, пищевод тоже словно серной кислотой обожгло. И я, как стоял, не дыша, с выпученными глазами, так же и начал падать, ничего уже не соображая, ничего не видя и не слыша, мечтая только о том, чтобы почувствовать наконец язык и вдохнуть кислороду. Меня подхватили чьи-то железные лапищи - Рудик, слава богу!
- Стась! - позвал он. - Стась!
Почувствовав, что я теряю сознание, Рудик влепил мне оплеуху.
- Гречин, итить твою мать, - прорычал он, - я же тебе сказал, что он не употребляет. ...не употреБЛЯет, - повторил он с чувством, швыряя меня на зеленый клоповый диван.
- Дык ведь, я только предложил, - улыбался Гречин.
Бегал вокруг и паскудно улыбался. Мне захотелось зашибить его чем-нибудь. Тем временем Рудик принимал экстренные меры по моему спасению. Особо не церемонясь, он сунул мне в глотку алюминиевую столовую ложку. Мне показалось, что он достал до прямой кишки. Пищевод снова обожгло, и меня вытошнило прямо на покрывало и кое-где - на меня самого.
Рудик похлопал меня по плечу и протянул бумажную салфетку. Я кое-как утерся.
- Живой? - поинтересовался Рудик.
Я кивнул. Хотелось пить, но говорить было больно.
- Вот и ладушки. Впредь не будешь со всякими бичами что попало пить. - Потом он обернулся к Гречину и спокойно, даже доброжелательно посоветовал: - А ты - свали с глаз долой. У тебя есть, чем заняться...
Гречин кивнул и, помахав мне на прощанье, вальяжной походкой вышел из комнаты.
Рудик достал из бара бутылку дорогой минеральной воды и небрежно плеснул ее в бокал.
- Отсыхай, - усмехнулся он и протянул бокал мне.
Я отпил несколько глотков. После всего пережитого вкус простой минералки ощущался как премерзкий.
- Рудик, - спросил я, осушив бокал, - этот Гречин - он же убийца. Дерьмо и убийца. Зачем ты его держишь?
Друг посмотрел на меня с каким-то даже сожалением.
- А ты думаешь, революцию кто делает? Интеллигенты в очках? Высоконравственные и тонкоорганизованные личности? Революция - это резня, - жестко сказал он. - А резней должны заниматься мясники.
- А ты? - спросил я, словно цепляясь за какие-то свои старые иллюзии.
Рудик прищурился. Ручищи у Рудика были здоровенные и жилистые, оплетенные канатами вен, в плечах он был шириной с трех меня, а горбатый хищный нос вкупе с его прищуром из-под перекошенных очков выглядел устрашающе.
- А я - дурак, - ответил он с горечью, и я пожалел, что вообще затеял этот разговор.
Надо же, подумал я, куда меня заносит. Это же как надо оскотиниться, чтобы о друге лучшем такое подумать... Сволочи вы, невнятно и обиженно выкрикнул я непонятно кому, про себя. Сволочи. Рожи. Одни паршивые рожи, а ведь они все работают на счастье, на такое счастье, которое всем, чтобы никто не ушел обиженным.
Черта с два. Они работают на жратву и водку. Или ямайский ром. Откуда это борцы за народное счастье добыли ямайский ром и французскую минералку?
Черти что, подумал я. Что за бред тут происходит? Последним, что я видел, было напряженное и растерянное лицо Рудика. Потом я отключился.
Очнулся я уже вечером, когда за окном начал разливаться предвестник сумерек - сизо-голубой туман. В комнате было темно и пусто. Где-то за стенкой раздавалось невнятное звяканье посуды, и нежный женский голос напевал "Ах, какие струны у гитары..." На улице поскрипывали качели.
Я уперся руками в диван и принял вертикальное положение. Пятки стукнули об пол, на левом носке обнаружилась дырка, обнажившая грязноватый отросший ноготь - последнее время мне было не до педикюра. Футболка попахивала. Я стянул ее и с досадой швырнул в угол.
На пороге вырос Рудик, с закатанными до локтя рукавами и с полотенцем через руку а-ля гарсон.
- О, а вот и Стась проспался! - крикнул он в глубину квартиры. - Ну, как самочувствие?
- В норме, - хрипловато со сна проговорил я.
- Вот и славно. Значит пойдем ужинать, - подытожил Рудик, перекатываясь с носков на пятки и обратно.
Ужинать я был не против, тем более что больно уж откровенно сосало у меня под ложечкой при каждом звяке вилки о тарелку, поэтому поднялся с дивана поспешно, возможно даже слишком, потому что в глазах тут же поплыли звездочки. Рудик поддержал меня под руку.
В маленькой хрущевской кухоньке было тесно, как в бочке соленой сельди. От кастрюлек на плите поднимался пар, и в этой ароматной дымке лица присутствующих казались ирреальными, словно тени ушедших эпох. За столом сидел полненький лысый мужичонка в белой летней рубашке, с распущенным галстуком, что придавало ему вид чиновника на отдыхе, с цепкими черными глазами, которыми он тут же меня просканировал и, видимо, остался доволен результатом. А у плиты, напевая, суетилась Сонечка Гречина, стройная, как вербочка, в цветастом расшитом алыми маками фартуке и длинной, обернутой вокруг головы тяжелой смоляной косой.
- Прошу любить и не жаловаться, - Рудик выдержал театральную паузу, - Стась!
- Михаил Сергеич, - протянул руку лысый, - можно просто Миша.
Я пожал его сухую твердую руку с некоторой настороженностью.
- Аня, - представилась Сонечка, - руку не протягиваю, они у меня мокрые, - и засмеялась.
У нее был хороший переливчатый смех и напевные интонации в голосе, она и разговаривала так, будто тянула нежную лиричную песню. Бл*дища. Сонечка Мармеладова. Я не мог поверить, что вот эта очаровательная скромная девушка, так ловко управляющаяся с домашней утварью и так мило смущающаяся, когда Рудик оказывал ей помощь, спит с потными кряхтящими от натуги толстосумами ради блага революции. Зачем? Господи, ну зачем, ну неужели же каждого нужно вот так принести в жертву светлому будущему, которое, может быть, вообще никогда не наступит? Ну неужели же мало им того, что все мы по краешку ходим - шаг влево - шаг вправо - и ты у параши, ну неужели мало того, что мы молчим, молчим уже, ничего уже не делаем вслух, что мы по подпольям прячемся и жить спокойно не можем? Ну почему еще надо каждого раздавить, каждого прижать в угол: цыц! и пикнуть не смей, диссидентское отродье! выродок паскудный...
Меня усадили на табуретку. Аня поставила прямо передо мной огромную тарелку пельменей, золотистых от сливочного масла, Михаил Сергеич от души предложил рюмочку, но услышав насмешливое рудиково "Хватит ему на сегодня!", пожал плечами и пододвинул рюмочку себе. Рудик тоже плеснул - себе и Ане - простой Столичной, на этот раз всё по-русски, без изысков. Выпили, захрустели квашеной капусткой и огурчиками, крякнули и завели разговор.
И я почувствовал, что все здесь - свои, что этих можно не бояться, что если Рудик так весело и остервенело сцепился с Михаил Сергеичем на тему традиций и преемственности, и ржет так, как я давно уже не видел, чтоб он ржал, и так при этом органично и ненавязчиво ухлестывает за Анечкой, то можно расслабиться, можно жевать свои пельмени, прихлебывать яблочного компота прямо из кувшина, слушать эту дружескую перепалку, любоваться Аниным изгибом шеи. И я жевал, и прихлебывал, и любовался.
Разошлись, когда стемнело. Сначала посиделки покинула Анечка, и после ее ухода сразу стало как-то блекло. Разговор тек по инерции, возражения Рудика становились все более вялыми, да и Михаил Сергеич растерял большую часть своего запала. После Ани осталась на столе одинокая полная стопка, так ни разу и не осушенная, что, в общем-то, было объяснимо, и ощущение погасшего костра теплоты и семейности. Вернувшийся из прихожей Рудик, не садясь, опрокинул Анину стопку и, прислонившись к косяку, тихо запел. У него был хороший глубокий голос, и очень проникновенная манера исполнения. Пел Окуджаву.
Я слушал его, и мне казалось, что с тех пор, как была написана эта песня, так и не появилось ничего, что смогло бы заменить ее, стать символом и знаменем эпохи, собрать кучу самых разных людей рядом, плечом к плечу, и заставить их, задумчиво глядящих в пространство, шевелить губами вместе с исполнителем. То есть, я, конечно, неправ. Какая эпоха - такие и символы, и в этом смысле нынешние хиты характеризуют нашу же эпоху ничуть не меньше, чем те песни характеризовали эпоху свою. Может быть, в том и проблема, что наша эпоха, механически-электрическая, психоделичная в своей мозаичности восприятия, пустая и холодная, как строчки нынешних песен, бессмысленно праздничная, "позитивная", так противна изнутри... И потому и Михаил Сергеич, и Рудик, и любимый мой писатель Лавров, и многие мои друзья и знакомые, знают и любят те, старые - какие же все-таки старые! - песни, и потому они оказались в контрах ко всему этому бешеному калейдоскопично вихрящемуся миру современности, хотя не знали ни той эпохи, ни - некоторые - того государства. "Диссидентство - это наследственное заболевание", - сказал как-то мой папа. На него в таких вопросах можно положиться - он врач.
- Нда... - неопределенно протянул Михаил Сергеич, когда Рудик смолк.
- Стась, - позвал Рудик, - помнишь, мы ее на выпускном пели?
- Ага, - улыбнулся я. - Вопреки ожиданиям, произвели фурор. Девчонки на нас после этого висли гроздьями. Знали бы, раньше б спели.
Михаил Сергеич хмыкнул. Лицо у него от выпитого размякло, и от уголков глаз пошли "лучики", отчего он стал напоминать нашего учителя истории, постоянно улыбающегося, но с постоянно грустными глазами, седого в упорную серую полосочку, в бифокальных очках. За год до нашего окончания историк ушел на пенсию, и нам поставили молоденькую практикантку, которую мы по молодости лет и соответствующей возрасту дурости не жалели и нещадно гоняли по материалу. Экзамен по истории в память о Батьке - такое у историка было прозвище, неведомо почему, - все как один написали на отлично.
- Что-то я засиделся, - тем временем спохватился Михаил Сергеич. - К полуночи дело-то.
- Уж полночь близится, а Ицека всё нет, - с заметным Одесским акцентом добавил Рудик, провожая Михаил Сергеича до двери.
- О, Господи! Ты, Рудик, - склад интеллектуального хлама, - крякнул тот, нагибаясь зашнуровать ботинки. - Неприкосновенные запасы с пометкой "хранить вечно".
- Почему же неприкосновенные? - возразил я. - Мы ими пользуемся.
- Общего пользования, стало быть, - усмехнулся Михаил Сергеич. - Ладно, рад был познакомиться, Стась, - он протянул мне руку, на этот раз рукопожатие было мягче. - Рудик, - процедура рукопожатия повторилась. - До встречи.
- Всего доброго, Михалсергеич, - хором ответили мы, закрывая за ним дверь.
Квартира опустела. Я почувствовал себя как после очередных посиделок, когда мы с Рудиком спроваживали гостей и плелись на кухню мыть посуду и рассовывать по контейнерам объедки. Рудик ночевал у меня, потому что к тому времени родители его жили в другом городе, да и учился он там же, а в родном городе бывал наездами, и никакого жилья у него там не было.
- Ну что, пойдем, допьем недопитое и доедим недоеденное? - предложил Рудик.
- Угу, - ответил я. - А кто он такой, этот Михаил Сергеич?
- Михаил Сергеич, брат, это - шишка. Шишка на лбу любого современного несогласного. Он общественными дружинами заведует, Гвардией, стало быть. Но мы его не боимся, - весело заметил Рудик, оценив мой оторопевший вид. - Потому что он дает нам денежки, а мы даем ему работу. Мы демонстрируем, Гвардия разгоняет - все в плюсе. А еще он сочувствующий. Видал, как под Окуджаву размяк? Так что Михаил наш Сергеич, - полотенце кинь, пожалуйста, - так вот, - продолжил Рудик, не глядя поймав вафельное полотенце и принявшись любовно протирать им тарелки, - Михаил наш Сергеич оказывает нам моральную и материальную поддержку, усек?
- Усек, - пробормотал я. - И много у вас таких поддерживающих?
- Достаточно, - коротко ответил Рудик и принялся составлять тарелки в сушилку.
Вон оно как, - думал я, сметая со стола хлебные крошки, - такие они, значит, современные диссиденты, по законам стаи, значит, живут, с волками жить, значит...
- Ты не кривись, Стась, не кривись, как гимназистка на попойке, - заметил Рудик. - Ты оцени с позиции здравого смысла и сам все поймешь, ты же математик, ты с логикой дружишь.
- Еще, кстати, с совестью, - добавил я.
- Э-э-э, нет, друг, ты энто дело брось! - Рудик замахал руками так, что задел стопку.
Стопка покачнулась, накренилась и хлопнулась об пол. Вдребезги.
- А, ч-черт! - выругался Рудик. - Под раковиной совок и веник, дай.
Я передал ему совок, сам стал заметать туда осколки стопки. Было очень неудобно, оттого, что расколотили чужую посудину. Я представил, как вернется утром Анечка, проинспектирует кухню и обнаружит недостачу, и как Рудик, делегированный от виновной стороны, будет объясняться, хмурясь и винясь во всех смертных грехах. Извиняться за конкретный поступок он не умеет. Он сразу заводит песенку о том, какой он балбес, олух, негодяй, мерзавец и еще до сотни самодиагнозов, но извиниться конкретно за ту же расколоченную стопку он не может.
Наконец осколки были сметены, сброшены в мусорное ведро и благополучно забыты, мы с Рудиком переместились в заваленную агитками комнату и стали разбирать диван. Чтобы не возвращаться к старой теме, я спросил, где Гречин.
- На работе, наверное, - пожал плечами Рудик. - Он охраняет что-то, вроде "лотерейный клуб".
- Лотерейный клуб, - гнусаво повторил я. - Ну да, само собой. "Спортлото" на выезде.
- Да нет, это ты напрасно. В основном, конечно, автоматы, но и лото тоже есть, настоящее такое, с лохотроном, - Рудик взбил подушку, свернул ее пополам и положил под голову, как валик. - Все законно, - усмехнулся он.
- Это, видимо, не те какие-то законы, - возразил я. - Это, может быть, какие-нибудь "понятия" уголовные, но явно не законы.
- Законы, законы, - подтвердил Рудик. - Нормальные такие уголовные законы, "понятия" для "реальных пацанов". Только новые наши уже не понимают, они уже выросли на этом - милые, образованные, интеллигентные менеджеры, с песнями от зари до зари пашущие на нашего Красно Солнышко.
- Милые, интеллигентные и образованные - это грубая лесть, - заявил я. - Ты давно хоть одного такого менеджера видел? Это же рвачи! У них хватательный рефлекс на генном уровне.
- Он у всех на генном уровне, это я сейчас как медик говорю, - Рудик повернулся и смерил меня взглядом профессора Преображенского, поправляя при этом снятые очки, - Парткома давно видел? Недавно. Ну разве не милейший человек, искренне обеспокоенный будущим своей Родины, имеющий активную гражданскую позицию, нравственный и верный - ум, честь и совесть советс... простите, нашего государства? Нет? Ну вот поэтому ты здесь и сидишь, и скажи еще спасибо, что здесь, а не в исправительно-трудовом колхозе имени Вождя Народов.
- Которого Вождя? Первого или Второго? - уточнил я.
- Второй колхозы не строит. У него другой профиль. А вообще, ты с болтовней завязывай, - посоветовал Рудик. - Нам болтуны не нужны. Болтун - находка для шпиона.
- Ага. Учтем-с.
- Да уж, пожалуйста. Спокойной ночи.
- Спокойной ночи, - пожелал я и отвернулся к стенке.
Проснулся я поздно, за окном уже рассвело, щебетали птички, хлопала подъездная дверь, матерщиной переругивались подростки, гремел бочками дворник. Рудика рядом не было. Подушка его была смята самым невообразимым образом, простыни съехали так, что лежал он, получается, на засаленном зеленом покрывале.
Я оглядел комнату и обнаружил, что Рудик вовсе никуда и не ушел, как мне подумалось сначала. Он спал под включенной настольной лампой с некогда зеленым, а теперь цвета побежалости абажуром, уронив голову на книгу, замяв страницы, сидя на стуле в чертовски неудобной позе - с ногами под себя. Я не решился его будить. Сколько себя помню, он вставал раньше, чем остальные, особенно в походах, когда мы просыпались и обнаруживали его сидящего у костра - свеженького, умытого, чисто выбритого. Рудик, кстати, был единственным, кто брился в походах. Всем, и мне в том числе, нравилось возвращаться обросшими, настоящими такими геологами или туристами, а он вот - брился, как я теперь подозреваю, из принципа.
Я встал, натянул джинсы и произвел разведку местности. Квартира была по-прежнему пуста. Ни Анечка, ни Гречин здесь, по-видимому, не появлялись. Я пожал плечами, сходил в душ, побрился - кажется, тоже из принципа, - собрал диван, аккуратно сложив белье на краешек, и сел рядом - изнывать от тоски в ожидании, пока проснется Рудик.
Под руку попался агитационный листок, и я принялся читать его, чтобы ознакомиться, наконец, с программой этих подпольщиков. Листок был сделан по всем правилам: крупный, привлекающий внимание заголовок, хорошо структурированный текст, яркие лозунги. Только вот ничего, кроме лозунгов там не было. Были какие-то невнятные, непонятно кому предъявляемые обвинения в коррупции и бюрократии, были горькие сожаления по поводу отсутствия демократии и свободы слова, были сентенции типа: источником власти является народ, а не клика бюрократов и ворюг... А содержания - не было. Пустые были эти агитки, призваны эти агитки, видимо, были воздействовать на эмоциональную сферу, должны были, видимо, негодование праведное вызывать, разогревать народные массы.
А ведь негодование проходит. А ведь все это, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, и опасно, и трудновыполнимо, и вообще невыполнимо, если вдуматься. Поэтому били эти агитки мимо по всем направлениям.
- Самоутверждаешься? - послышалось от стола.
Я обернулся. Рудик разминал руками затекшие ноги, сидя на стуле. Я подумал, сможет ли он вообще встать. Однако он смог, и подошел ко мне, и взял у меня из рук эту агитку, смял и швырнул куда-то в угол.
- Я тоже самоутверждаюсь, читая эту бредятину, - сказал он. - В каждом городе свое выдумывают, но все они до отвращения одинаковы. Ну ничего, сюда Эдик приехал, он им, наконец, напишет нормальные агитки. Так что ты уже с завтрашнего дня будешь осмысленные вещи рассылать, а не эту ерунду.
- Что за Эдик? - поинтересовался я.
Эдуард Михайлович Розенфельд, идеолог наш прославленный, - с сарказмом сказал Рудик. - Истый революционер, борец за народное счастье.
- Я чувствую, вы с ним в разладе? - осторожно спросил я. Когда Рудик раздражен, его лучше не трогать, а если и тыкать палочкой, то деликатно и с опасением.
- Да я его ни разу не видел, - пожал плечами Рудик. - Идеологически мы с ним не совпадаем, но я его уважаю, он тут один из немногих истово верующих. В революцию, разумеется, - добавил он после непродолжительной паузы.
Я замаскировал зевок под глубокомысленное "м-м-м...".
В коридоре защелкал замок. Я вздрогнул и поспешил встречать, на тот случай, если пришла Анечка, Рудик по той же причине принялся одеваться.
Пришла действительно Анечка, бледная и уставшая, но она тут же улыбнулась мне замечательной своей улыбкой, и я, как дурак, расплылся в улыбке в ответ, и подхватил хозяйственную сумку с продуктами и так и встал с ней посреди коридора. Позади меня появился Рудик. Он отодвинул меня с дороги, отобрал сумку и понес на кухню. В его резких движениях было что-то нарочитое, тем более он был небрит, а я сверкал гладкой улыбчивой физиономией.
Почему-то после Анечки в коридоре остался запах лекарств.
Я поплелся на кухню. Рудик там уже гремел сковородками и настраивался на свою любимую яичницу с помидорами. Мне тут же достался в руки нож, разделочная доска и пара вялых розовых томатов. Я покромсал их с остервенением. Рудик меж тем, напротив, воспарил. Он орудовал инструментарием, как шеф-повар, напевая старую еврейскую песенку про маршала Рабиновича, и снова был похож на моего лучшего друга.
Спустя некоторое время прибежала Анечка. Она рвалась помогать, но Рудик усадил ее на стул, дал в руки стакан кофе с молоком и не велел вставать. Анечка послушалась. Пила кофе она по-детски, обхватив стакан двумя ладонями, выбивающиеся из прически черные локоны падали ей на лоб, и периодически ей приходилось их сдувать, отчего у нее делалось забавное выражение лица.
Я резал бекон. Потом подавал солонку, потом принимал яичные скорлупки и сбрасывал в раковину грязный инструментарий.
А потом, наконец, яичница была приготовлена, и мы с Рудиком тоже сели за стол.
- Ну как работа? - поинтересовался Рудик.
Я застыл, не донеся вилку до рта.
- Да так, ничего особенного, - беззаботно ответила Анечка. - Наркоманов не было, сердечников - тоже. Никакого экстрима. - И снова принялась за еду.
Я переводил ошалевший взгляд с одного на другого и не мог выдавить из себя ни слова. Сонечка. Неужели ее настолько же это все не касается? Неужели и она так же не принимает, не замечает всю эту грязь?
- Что с вами, Стась? - спросила Анечка, заметив мое состояние.
- Н-ничего, извините, - выдавил я и вышел из-за стола.
Рудик извинился и вышел следом.
- Ты чего зеленеешь? - поинтересовался он.
- Дык... она же... - забулькал я, - Рудик, она же... проститутка... Спрашивать ее о работе...
Брови у Рудика поползли вверх, а очки, наоборот, свалились на самый кончик.
- Ты чего? - просипел он. - Ты откуда это взял?
- Гречин сказал, - ничего не понимая, ответил я.
- Гречин?! - переспросил Рудик и нервно расхохотался.
Я смотрел на него и ощущал себя явным дураком. Рудик ржал. Я смотрел. Потом он, наконец, отсмеялся и потянул меня за рукав.
- Пойдем.
Мы возвратились на кухню, Рудик усадил меня за стол и обратился к Ане.
- Анечка, расскажите, пожалуйста, Стасю, кем вы работаете.
- Фармацевтом в аптеке, - недоуменно произнесла она. - А что случилось?
Я застыл. Фармацевтом. В аптеке, фармацевтом. Лекарства она продает, а не себя. Она фармацевт, а не бл*дь. Бл*дь... То есть, это уже, конечно, эмоции пошли, то есть, я, конечно, сейчас не просто дураком себя чувствую, я себя чувствую так, как будто я женщину оскорбил. И ведь оскорбил. И ведь сам в это поверил. Ну, Гречин, сукин ты сын... Шутник хренов...
- Господа! - глубоким голосом сказал Рудик. - Вы не осчастливите меня дегустацией моего кулинарного шедевра?
- Осчастливим! - тут же отвлеклась Анечка. - Вы очень вкусно готовите, Рудик.
Рудик коротко поклонился. Я взял вилку и принялся ковырять остывшую яичницу. Нет, Гречин, ты у меня еще отхватишь, ей-богу... Вот же гад! О собственной сестре!
Позорное свое поражение я переживал молча, уткнувшись в монитор старенькой двухъядерной машины, в осторожных попытках подступиться к переключателю прокси-серверов. Стоит отметить, что всем необходимым я был обеспечен: в наличии имелись базы разнообразных адресов юридических и физических лиц, несколько карт для доступа в сеть, сеть беспроводная, разного рода "ломалки", среди которых попадались чрезвычайно интересные, и всяческие анонимайзеры. Проблема была весьма очевидна: любую цепочку прокси-серверов можно отследить и прийти, наконец, к ее истоку, и по этому же истоку рубануть. Анонимайзеры в этом смысле надежнее, но они одноразовы. Оставалось уповать на свою инженерную мысль, которая в последнее время, впрочем, работала неважно.
Мои битвы со Службой Контроля Интернета были в самом разгаре, когда я почувствовал, что еще немного - и задохнусь. Окно в комнате было приоткрыто, и в это окно предательски сочилась струйка вонючего табачного дыма. Я выглянул на улицу. Прямо под окном на лавочке сидела ярко накрашенная девушка лет семнадцати и с отрешенным выражением лица пускала удушливые никотинно-ментоловые колечки. Я со вздохом прикрыл створку и вернулся к своим диверсионным работам. Через какое-то время, с облегчением откинувшись на спинку стула, я увидел, что девушка по-прежнему сидит и по-прежнему курит, наверняка уже пятую сигарету.
У нее было приятное личико с модно подведенными глазками, острая скошенная на бок челочка, пухлые губки с печально опущенными уголками. Во всем ее облике сквозило такое разочарование и такая тоска, что я не мог не приоткрыть окно, чтобы поинтересоваться, что стряслось. В лицо мне тут же ударила струя дыма, я от растерянности вдохнул его и закашлялся. Девушка подняла глаза наверх и смутилась.
- Ой, извините, - сказала она и отвела руку с сигаретой в другую сторону.
- Ничего страшного, - сквозь кашель заверил я. - Вы тут сидите, такая печальная. Что-то случилось? Я могу чем-нибудь помочь?
Она посмотрела на меня в упор. Глазки у нее были котячьи.
- Вот почему люди так поступают? Сначала клянутся в вечной любви, а потом говорят, что у них на тебя нет времени? - жалобно спросила она и посмотрела на меня так, будто я знал ответы на все ее вопросы, и будто бы все эти ответы были утешительными.
- По-разному бывает... - растеряно произнес я. - Иногда действительно много всего наваливается, трудно разгрести.
- Вот, и вы такой же, - девушка обиженно отпрянула. - Я ведь не требую приехать, если мы не договаривались, и у него нет времени, я просто хочу, чтобы он выполнял обещания...
- Видите ли, - проникновенно сказал я, - Иногда обстоятельства оказываются сильнее людей. Обещания вообще очень трудно выполнять. Обещаний лучше не давать вовсе.
- Не любите ответственности... - с горечью произнесла девушка, словно я только что подтвердил ее худшие опасения на мой счет. Я решил, что положение надо исправлять.
- А хотите, я вас в кино свожу? Или в кафе? В парк?
Девушка посмотрела на меня с подозрением. На маньяка я не походил.
- Вы серьезно?
- Абсолютно! - Заверил я. - Я вас накормлю мороженым, сахарной ватой и воздушной кукурузой, а еще подарю воздушный шарик.
Девушка рассмеялась.
- Клево вы разговариваете! А на че вы меня поведете в кино? - лукаво подмигнула она.
- Не знаю... - я пожал плечами. - На что захотите.
- Пойдемте на какую-нибудь комедию. Сейчас как раз три комедии идут, - она перечислила названия. Ни одно из них не было мне знакомо. - Вы бы какую выбрали?
- Ту, где про приключения студентов, - предложил я. - Должно быть, интересно.
- Ага, давайте, - весело подтвердила девушка. - Только вы ведь все равно никуда не пойдете.
- Почему? - возмутился я сгоряча, а потом до меня дошло.
Как говорят братья англичане, it dawned on me, что я ведь действительно никуда не пойду - один по чужому городу, без паспорта, с риском быть выловленным гвардейцами или милицией.
- Извините, - пролепетал я, - и правда не пойду...
Видимо, выражение лица у меня было настолько жалкое, что девушка решила меня простить.
- Болеете, да? - сочувственно спросила она.
- Да вот, подцепил простуду, - с неподдельной досадой проговорил я, сочтя это неплохим путем для отступления. Не рассказывать же этому чудному созданию, зачем я тут сижу. - А что, так заметно?
- Есть немного, - подтвердила девушка, бросив на меня оценивающий взгляд. - Вы измотанный какой-то...
Да уж, - подумал я. Поводов быть измотанным у меня предостаточно. Девушка между тем подхватила с лавочки свой рюкзачок, оправила брючки-дудочки и посмотрела на меня, прощаясь.
- Ладно, выздоравливайте, - сказала она с улыбкой. - Вот выздравите - и поведете меня в кино.
- Обещаю! - я поднял правую руку ладонью к ней. - Как вас зовут, милое создание?
- Юстина, - ответила девушка и пошла вниз по улице. Через несколько шагов она обернулась и показала мне язык.
Юстина... Молодая, стало быть, - подумал я, прокручивая в голове это ее очаровательно неграмотное "выздравите". Вокруг лавочки, которую она только что покинула, были живописно разбросаны тонкие белые окурки в следах губной помады.
- Охмуряешь? - поинтересовались из-за спины.
Я вздрогнул и оглянулся. На пороге стоял Гречин. И опять улыбался. Интересно, - подумал я, - сходит когда-нибудь у него с лица эта дурацкая улыбка?
- Вы! - в возмущении закричал я. - Как вы могли, о собственной сестре такое...
Гречин притворно вздохнул, прошел через комнату и сел напротив меня на диван. Он разглядывал меня. Разглядывал как-то совсем не по-ленински, без обычного своего шиповникового прищура, даже почти без улыбки.
- Дож Венецианский, - наконец проговорил он и приподнял бровь.
- Что? - несколько оторопел я.
- Болван, - спокойно сказал Гречин, снова подергивая уголками губ, - ты и про Дожа не знаешь? Отправлял на панель свою дочь и жену - трудиться на благо республики. Кстати, ты не подумал о том, с каких шишей тебе деньги платить будут, если финансирование революции так тянет на себя одеяло? Или ты - за идею? - Гречин хохотнул. Он знал мое положение и знал, что бьет по больному.
- Нет, - процедил я, - я за деньги. Но я хотя бы не верчусь, как уж на сковороде, пытаясь угодить и тем, и тем.
- Вот что, Стасик, - протянул Гречин где-то очень близко, над самым ухом, и я почувствовал ледяные его пальцы на своей шее. - Осторожнее, - он надавил мне на кадык, и я закашлялся, - с выражениями... Окей?
Я в панике кивнул, хватка тут же ослабла. Я хватал ртом воздух и ошалело смотрел на то, как Гречин оправляет жилетку и жестом, вероятно, по привычке подавляемым, но не искорененным вовсе, ерошит себе волосы, проводя ладонью ото лба к макушке. Лицо у него при этом было довольное.
- Славно. Я, конечно, делаю скидку на твой возраст, но, знаешь, могу и не выдержать. Я ведь, сам понимаешь, - Гречин многозначительно помолчал, а потом шепнул чуть слышно: - Убийца...
И снова заулыбался. Я подумал, что меня сейчас стошнит.
Гречин же счел воспитательную работу законченной и, насвистывая "интернационал" и поглядывая на меня через плечо, удалился. Я смазано подумал, что в семье не без урода, и вернулся к интернету. В горле все еще покалывало.
Анечку я за весь день почти не видел (надо полагать, она отсыпалась после смены), а идти на кухню с риском нарваться на Гречина и его шуточки мне не хотелось, поэтому к тому моменту, когда в замке повернулся ключ, и Рудик затопал в прихожей, у меня уже явственно урчало в животе. Я слышал, как навстречу Рудику выскочил Гречин, и как он принялся юродствовать, что-то докладывая, и как Анечка сонным голосом поприветствовала обоих.
- Привет трудящимся! - салютовал мне Рудик, входя в комнату.
Я вяло приложил левую руку к "пустой" голове.
- Как продвигаются диверсионные работы? - поинтересовался он.
- С трудом, - нехотя сознался я. - Пеленгуют на каждом шлюзе, хоть самиздат налаживай. Из забугорных проксей половина - мертвые или держатся мертвыми. В общем, я не хакер, Рудик, я с этим делом не справлюсь.
- Да кто тебя спрашивает... - проговорил Рудик.
Он явно думал о чем-то другом, пальцы отбивали дробь по столешнице. И тут я заметил, что костяшки у него разбиты, и кровь на них свеженькая, еще кое-где не свернувшаяся, блестящая.
- Это что? - тупо спросил я, глядя на здоровенные кровоточащие кулачищи.
- А, ерунда, подрался, - отмахнулся Рудик.
Я ждал продолжения.
- Гопники, двое. Одному нос разбил, а другой, вон, полоснул, - и друг повернул ко мне внешнюю сторону предплечья. От локтя к подмышке тянулся порез.
- Перочинным, - навскидку определил я.
- А хрен его знает...
Он стащил с себя рубашку и поплелся в ванную, укрыв плечи полотенцем, чтобы не пугать видом пореза Анечку.
Рудик дрался часто, особенно в школе, когда он без разбору лупил и своих, и старших, не считаясь со статусом оных. Я участие в конфликтах принимал редко, и учителя постоянно ставили меня в пример как хорошего, послушного мальчика. Я и был послушным и примерным, мне еще в детсадовском возрасте мама сказала, что сильный в драку не полезет, и класса до седьмого я в драку действительно не лез. А в седьмом классе я влюбился в Машу Ерофееву и начал вовсю показывать свою молодецкую удаль, защищая ее от любых нападок одноклассников. Доходило и до кулаков. Но в эти драки Рудик не ввязывался - бой происходил один на один с обидчиком Прекрасной Дамы. Единственный раз, когда мы с Рудиком дрались плечом к плечу, был уже на выпускном, когда мы провожали девочек до дома, и к нам пристала компания нетрезвых мужиков лет по тридцать. То есть, пристали они к девочкам, а нас просто не посчитали за препятствие. Тогда мы и еще двое наших одноклассников кинулись в драку так остервенело, что мужики предпочли извиниться и свалить.
- Стась! - возопил Рудик из ванной. - Иголку, нитку и ко мне!
Я с тоской подумал, что сейчас придется Рудика штопать, а он как врач, конечно, будет закатывать глаза и всячески делать вид, что он кончается на месте от моего непрофессионализма. Пока я размышлял, где достать иголку, в комнату вошла Анечка и протянула мне катушку ниток с воткнутой в нее иголкой и наперсток.
- Вот, возьмите, - сказала она. Потом помолчала и, подчинившись любопытству, спросила: - А что случилось?
- Еще не знаю, - соврал я и поспешно вышел.
Стоило мне появиться на пороге, Рудик прыснул. Я посмотрел на себя в зеркало и ничего смешного в собственной физиономии не нашел. Рудик, давясь смехом, указал на мою ладонь. На ладони лежал наперсток. Я заржал. С минуту мы дружно корчились от хохота, потом мне пришлось приступить к обязанностям полевого врача. Незамедлительно обнаружилось, что веселились мы зря: иголка не прокалывала рудикову шкуру, и наперсток оказался очень кстати.
- Черт, хирургическая-то игла трехгранная, - прокомментировал ситуацию Рудик и как-то сразу потух.
Когда я закончил и завязал последний узелок, друг придирчиво оглядел мою работу.
- Пойдет, - одобрил он, отклоняясь от зеркала, в которое упирался практически носом. Только тут я заметил, что он к тому же без очков.- И ни хрена не перочинным, финка какая-то.
- Может и финка, - нехотя согласился я.
В дверь деликатно постучали, и девичий голосок поинтересовался, скоро ли мы там и не предпочитаем ли мы холодные пельмени горячим. Мы не предпочитали, поэтому немедленно отворили дверь, и я, выскочив вперед Рудика, поторопился в кухню. Анечка и Рудик затормозили в ванной, кажется, герой показывал свои боевые ранения.
А на кухне улыбался Гречин, уплетая золотистые пельмени и подливая себе водочки. Я, состроив кислую мину, умостился на краешке самой дальней табуретки и принялся поглядывать в окно. Вскоре появились Анечка и Рудик. Рудик принес стул, и мне пришлось подвинуться, чему я, впрочем, был только рад, ибо это отдаляло меня от Гречина. После дневного припадка тот был на удивление тих, только улыбка не сходила с его физии, даже когда он жевал.
Ели молча. Изредка Рудик отпускал какие-то шуточки, веселя Анечку, но думал, кажется, совсем о другом. Я тоже был погружен в мысли о работе, и меня сочли за лучшее не трогать. Гречин доел первым, сполоснул тарелку, поблагодарил Анечку и вышел, насвистывая. Скрипнула входная дверь, и с лестничной площадки потянуло сигаретным дымом. Я записал курение в лист тех грехов Гречина, за которые я бы с удовольствием его задушил.
Вошел Гречин как раз тогда, когда я проходил по коридору, и мы буквально столкнулись с ним нос к носу. Он сунул мне в руку какую-то пластинку размером с подушечку жевательной резинки и, обдавая меня запахом табака, проговорил:
- Агитки твои пришли.
Я опустил глаза и посмотрел на ладонь. На ладони лежала флэшка.
Я рассеянно кивнул Гречину и пошел в комнату, он потрусил следом. Он, видимо, не собирался оставлять меня в покое. "Хочет проконтролировать секретную информацию", - с сарказмом подумал я, усаживаясь за стол и подвигая к себе машину. При этом пришлось сбросить на пол несколько старых газет. Гречин облокотился о спинку моего стула и стал заглядывать через левое плечо. Это явно была очередная провокация, и я решил, во что бы то ни стало оставить его выходки без внимания. Это, впрочем, оказалось сложнее, чем я рассчитывал. Стоило мне вставить флэшку в порт и открыть папку, как сзади немедленно донеслось ехидное:
- Тебя и автозапуск отключать не научили?
Я скрипнул зубами, но удержался. Знаток хренов... А заставь его сейчас самого...
Я в недоумении уставился на экран. Папка была пуста. Я потормошил настройки, скрытых папок не оказалось. Я беспомощно оглянулся на Гречина и тут же вкатил себе мысленную оплеуху. Гречин, разумеется, расцвел, словно майская роза. Бормоча что-то оскорбительно-удовлетворенное, он оттеснил меня от машины так, что полностью закрыл монитор своим корпусом, и после непродолжительных манипуляций явил мне несколько документов неизвестного формата и "читалку".
Несмотря на всю вскипевшую во мне ненависть, краем сознания я отметил, что Гречин, о чьих интеллектуальных способностях у меня сложилось крайне невысокое мнение, управлялся с машиной так, словно когда-либо имел к ней отношение. Впрочем, он определенно его имел. Я украдкой глянул на цветущую омерзительной ухмылкой небритую физиономию. Вот тебе и дедушка Ленин, - растерянно подумал я, возвращаясь к документам.
Еще больше разозлился я, когда до меня, наконец, дошло, как он это сделал. Этот способ прятать файлы был настолько детским, что мы еще на первом курсе так развлекались. Я мысленно взвыл. Гречин позади меня фыркнул, словно все это время ждал, когда же я пойму, и теперь почувствовал мое окончательное унижение. Я обернулся, чтобы высказать ему все, что о нем думаю, но увидел только удаляющуюся ссутуленную спину.
Со следующего утра я занялся рассылкой информации. Помимо сделанных по всем правилам агитационных брошюр на флэшке Розенфельда оказались еще и некоторые компрометирующие представителей местной администрации документы и несколько книг идеологического содержания, автором которых, как я понял, являлся сам Розенфельд, хотя подписаны они были разными именами. Не мудрствуя лукаво, я решил слать сразу всё. Отловленные мной "непрозрачные" сервера были разбросаны по пяти континентам, и в душе моей цвела скромная надежда на собственную неуловимость.
Помимо этого, мне в голову пришла одна мысль, и я переподключился через диал-ап, чтобы проверить, можно ли воплотить ее в жизнь. Мысль заключалась в следующем: я вспомнил очень популярный в свое время фидонет и наивно предположил, что теперь он находится в таком запустении, что даже не контролируется службами безопасности и СКИ. А раз так, то имеет смысл пустить корешки и там. Насколько я знал, мой предшественник этого не делал, и поэтому меня терзали смутные сомнения.
Ссылок свежее пятилетней давности я не нашел, но на всякий случай почитал правила и записал номер босса в этом городе. Из возраста ссылок я заключил, что, скорее всего, ситуация с русским фидонетом именно так прискорбна, как я ее себе и представлял, и посему деятельность моя будет иметь смысл.
Чувствуя полное моральное удовлетворение, я отослал родителям письмо с "нового места работы", и сел играть в войнушку.
Изредка я с тоской поглядывал на улицу, где цвело и пахло черемухой одуряющее прекрасное лето, и тихо проклинал свою долю.
Ближе к обеду явился вполне довольный собой и окружающими Рудик, принял отчет о моей деятельности, посмотрел агитки, уважительно крякнул и завалился на диван.
- Ффу, жарища на улице, - пробормотал он, стягивая рубашку.
Я мельком взглянул на заштопанную мною рану и остался доволен своим портновским умением.
- Того самого. Он тут через два квартала живет. Давай сходим, - предложил он, исподтишка наблюдая за моей реакцией.
Реакция моя была достаточно прогнозируемой. Я впал в ступор и кроме восхищенного "да ну?" не мог выдавить из себя ничего. Рудик и раньше хвастался, что знаком с Лавровым, но я сомневался, что они коротки.
С укреплением власти Пулина Лавров стал одним из оппозиционных писателей, не очень публикуемым и не очень, по правде говоря, читаемым. Я принадлежал к его "старой" аудитории, уважал его позицию по отношению к власти и полагал, что разделяю его политические убеждения. Полагал, потому что, кроме кратких абзацев-размышлений в его произведениях, свои политические убеждения Лавров не озвучивал.
- Я пожрать, - объявил Рудик и скрылся на кухне.
Я пришел следом и, выхватив из-под ножа кусок колбасы, о чем, впрочем, мгновенно пожалел, потому что колбаса оказалась несъедобной, поинтересовался, был ли Рудик серьезен, когда предлагал нанести визит Лаврову.
- Абсолютно, - жуя, сообщил он.
Я заглянул в холодильник и после непродолжительных поисков вытащил оттуда шмат сала.
- Хохол, - немедленно откликнулся Рудик.
- Еврей, - привычно ответил я, - и морда твоя из немецкого тазика.
Этим присказкам было уже много лет, от раза к разу они варьировались, обрастали новыми эпитетами и метафорами и даже, не побоюсь этого слова, метонимиями. Суть, однако же, всегда оставалась неизменной: я был хохлом, Рудик - немецким евреем или еврейским немцем, смесью еврея с мотоциклом.
Я налил себе кофе и уселся на подоконник, потеснив банки с вареньем.
- Это у тебя жест доброй воли, или это "ж-ж" неспроста? - спросил я, с надеждой выглядывая на улицу, где под веселым солнышком сновали по дороге пешеходы и автомобилисты.
- Мне по работе, - коротко ответил Рудик, и я окончательно понял, что работой для него стала подпольная деятельность, а не медицина. - Н-ну, идешь?
- Конечно. А ты уверен, что не напоремся на серых? - на всякий случай уточнил я.