Добрынин Василий Евстафьевич : другие произведения.

Волки едят без хлеба

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


  

Сердце Марины

Повесть

  
   "Железку" бомбили: небо кипело от самолетных стай. Шли на восток поезда, теряя вагоны, людей; все, что было в вагонах, попавших под бомбы; горевших в кювете и на полотне. Груды металла, головни, пепел, запах крови и отгоревшей нефти -- вот что было теперь на железной дороге. "Дорога объединяет людей!" -- всегда думал Мирка. "Поэтому скашивать свой урожай, смерти-старухе, удобней всего на дороге!" -- видел теперь.
   Этого лета он ждал. Шла четырнадцатая весна. Годом первой любви мог стать 1941-й. Строки стихов, вдохновляя предчувствием встречи с мечтой, легли на бумагу в начале марта.
   А в двадцать второй день лета, пришла война. Она отменила все: мечты, надежды и принадлежность людей друг другу. Даже себе, -- видел Мирка, -- люди переставали принадлежать. Уходили на фронт мужчины -- кто спрашивал их матерей, жен, детей? И отец уходил. Никто не спрашивал маму, Мирку, сестренку.
   Маму переменила война. Мирка, с 22 июня, не видел ее улыбки. Только когда провожала папу... Она говорила: "Все будет Арист, хорошо. Не волнуйся за нас. Ты придешь, а они, -- на сестру и Мирку, с улыбкой кивнула она, -- повзрослеют. Представь...". Но это была не та, не такая, как до войны, улыбка. В ней мама прятала слезы. А плакала после, когда вместе с другими, уехал папа, на присланном из района грузовике...
   "Эвакуация, -- печально вздыхала мама, слушая гром отдаленной бомбежки. -- Заводы везут на Урал...". И у Мирки от этих слов, опускались руки, как и у мамы, и сердце щемило: он понимал, -- это значит, что немцы придут и сюда. Иначе страна бы не увозила заводы, не уходила бы так далеко на восток.
   Гнали мимо деревни скот, из колхозов, которые были, наверно, уже под немцами. "Скоро будут и здесь!" -- понял Мирка, когда им: группе подростков, с бухгалтером, во главе, поручили колхозных коней отогнать в Купянск. На станцию. А оттуда, может быть, поездом, увезут их в чужие степи, подальше от немцев.
  
   Пришла пора маме и сына-подростка, родную кровинку, собрать в дорогу. Милость войны заключается в том, что она, иногда оставляет выбор между потерей и расставанием. Не скользила ненужной каплей, слеза по щеке: судьба уводила сына прочь от войны.
   В кладовке был большой шмат копченого сала. Мирка видел, как колебалась мама, надрезав его ножом в одном месте, потом переставила лезвие и отсекла кусок для сына, в дорогу. Это было последнее из запасов. Мама с сестрой оставались одни. Их было двое, но Мирка видел -- ему она отдавала большее... Впервые, уже не по-детски, по-настоящему, пожалел он маму. Остро, до слез. И не смог ничего сказать...
   -- Мирон, -- говорила она в напутствие, -- ты уже совсем взрослый. Иди. Дай бог тебе доброй дороги! Может быть, это и к лучшему, сын...
   Неловко перекрестила, и не сказала, почему уходить -- это лучше. Надеялась мама... Улыбалась, приободряя сына, а он видел: улыбка похожа на ту, с которой она провожала папу...
   -- Все у нас хорошо будет, мам! Мы вернемся, с папой... -- чмокнул ее мимо губ, в повлажневшую щеку, Мирка.
  
   Их было пятеро: ребята помладше; и бухгалтер, интеллигентнейший Игорь Миронович. Просто Мироныч -- участник гражданской войны. На первом привале, он расстелил газету и выложил все, что имел съестного.
   -- Ребята, -- он обратился как к взрослым, -- я предлагаю так: стол общий! Хотя, не обязаны...
   Мальчишки, также как он, развернули мешки, и Мирка вдруг понял, насчет "не обязаны" -- шмат сала, который лежал в глубине его сумки, был самым большим и вкусным. "Мама", -- вздохнул он, и выложил вкусность в "общий котел".
   -- Картошку вареную, творог, молочное, -- ешьте сейчас. Испортится. А это, -- вздохнул Игорь Миронович, и выбрал, пройдя по съестному кругу, -- Это мы будем есть экономя. Позже, а не сейчас.
   Шмат сала был самым нескоропортящимся, конечно, и был убран подальше и на потом... Мама вспомнилась Мирке, нож, коснувшийся сала там, потом там, -- и привкус войны он почувствовал в хлебе, который ел.
  
   Сутки-вторые, шли под открытым небом, в пути. Война настигала. Гремела по следу, и обходила их справа, и слева. Ночами горели зарницы, какие бывают на севере и на войне. В холодеющем воздухе ночи, когда обостряется слух, они слышали лязг танковых гусениц. "Это, может быть, лучше..." -- мама верила, что он уйдет от войны. А он думал теперь лишь о них: сестре и маме. Там были, скорее всего, уже немцы. Эта мысль холодила сильнее холодного воздуха.
   Лишь на первом привале, ребята: Витька, Сашка, Лешка и Мирка, порассуждали по-своему, по-мальчишески, о войне.
   -- Зря мы идем! -- сказал Витька. Он всегда рассуждал уверенно и на любые темы: привык, что считаются с теми, кто рассуждает вслух, и пусть не обязательно верно...
   -- Чего? -- усомнился Сашка.
   -- А она скоро кончится!
   -- Мы уводим коней, каждый день бомбят наших, -- не согласился Мирка. Как соглашаться, когда тень одной самолетной стаи, целиком накрывала деревню? А летали и ночью.
   Витька пристально глянул на Мирку и вскинул руку, чтоб что-то сказать, но Леша его перебил. Он спросил Мирку:
   -- Ты что, хочешь сказать?...
   -- Да, ну вас! -- пресек их Витька, взмахнул рукой, -- Мы же не видим, -- а наши туда, даже больше, чем эти летают! И танки их наши давят! Сталин, Буденный... они, да они еще! И мы на войну не успеем!
   -- А ты что, хотел бы? -- спросил его Леша.
   -- Я? Да ты что? Я -- хотел бы!
   Мирка хотел бы поверить Витьке -- в Сталина, и в Буденного. Очень хотел бы. Но, самым мудрым был Леша:
   -- Игорь Миронович, -- окликнул он, -- Игорь Миронович! Скажите, война скоро кончится?
   Игорь Миронович подошел, внимательно присмотрелся к ним, к каждому, и, подбирая слова, ответил:
   -- Может быть, и не скоро... Ребята, переживаете, что не успеете? А ведь вы успели! Вы уже на войне: ведь мы выполняем задание партии и Главнокомандования. Поймите -- серьезное дело! Может быть, и не скоро, но победа, конечно, -- за нами! Вот это я точно скажу вам! А вклад свой в победу вы уже вносите! Ясно?
  
   На рассвете над ними, звеньями-тройками, прошли самолеты немцев. Не те, и не так, что летали армадами, каждый день, на большой высоте. Эти шли прямо над головами.
   -- Штурмовики... -- сказал Игорь Миронович. И с грустью, и как показалось ребятам, с тоской, посмотрел на них.
   Он понимал, что это не бомбовозы -- это стервятники близкого, прифронтового полета. Они еще видели точки тройные у горизонта, моторы их были слышны, а в эфире, своим, пронеслось из штурмовиков: "Майн готт, там кони! Великолепные кони!".
   Их было двадцать. Это были хорошие, очень хорошие, не те, что работали в поле, -- а племенные кони.
   Мирка, ребята, думать не думали о радиостанциях штурмовиков, а Игорь Миронович знал уже: всё, они уже обречены!
  
   Звенья штурмовиков еще пролетали дважды, но дети, со стариком во главе, перегоняли не танки, не пушки, и немцы не тронули их. Так же, как и вчера, прошла еще одна ночь в пути: с теплом от костра, и тянущим холодом заросившихся трав. И солнечный день обещали склонившие травы роса, и густой туман.
   Двигалось вверх, восходило солнце к своей высоте; глохли ночные звуки; таял лязг танковых траков. Время и свет изменяют звуки, рождают новые, но неизменно вплетает война в них суровую гамму тревожных предчувствий. Он только послышался: низкий, приглушенный рокот, да быстро настиг; прокатился окрест и взвихрился клубками пыли. Путников обогнали мотоциклисты. Десяток жужжащих машин, облепленных людьми в чужой форме, прыгали по неровностям поля. Первая мысль мелькнула: "Пьяные!" -- трезвые врозваль и криво, как эти, не ездят. Но форма была чужая! Вот что случилось на следующий день, после облета штурмовиками.
   Они перерезали путь и остановили путников. Горланя, как на своей земле, в своем поле, солдаты попрыгали на траву, обступая путников и коней. Офицер, в фуражке и без автомата -- перед ним расступились и смолкли, -- обошел, как знаток, коней, притянул к себе морду красавца гнедого и похлопал его по шее.
   -- Гут! -- сказал он, -- Зер гут! Хо-хо! -- ладонь офицера трепала и гладила шею красавца.
   Безмолвно застыли путники.
   -- Хенде хох! -- отвлекся от шеи красавца знаток лошадей офицер, и махнул рукой в сторону старшего -- Игоря Мироновича.
   Игорь Миронович в ту же секунду получил удар под лопатки стволом автомата: подсуетился кто-то из близко стоявших солдат. Все, настигла война! Жизнь зависла на кончиках указательных пальцев чужих солдат. Игорь Миронович поднял руки ладонями в небо.
   Мирка поймал на себе пристальный взгляд офицера. Вряд ли тот видел в ребенке врага, но Мирка ощутил к нему ненависть, которая, может всего лишь на миг, становилась сильнее страха. "Ну!" -- сжалась, как на взводе, пружинка внутри, и сузились, как над прицельной планкой, зрачки у Мирки.
   Офицер осмотрел ребят, в отдельности от Игоря Мироновича. Страх под пристальным, испытующим взглядом, уловил у себя за спиной, в мальчишках, Мирка.
   -- Гуляйт! -- брезгливо махнул рукой офицер в их сторону, -- Вон! А ты, -- обернулся он к Игорю Мироновичу, -- это, -- подбородком повел он в сторону табуна, -- все это к нам. В Рейх! Ты, рус, меня понимайт?
   Мальчишки, не сводя глаз с солдат, попятились: им дали волю. Ноги не слушались, чтоб обернуться спиной и ускорить шаг. Потом Мирка услышал всхлип и по шуму понял, ребята ускорили шаг, почти побежали. Немцы на них не смотрели. Мирка все не мог обернуться, и видел все.
   -- Этот кони, -- офицер стоял перед Игорем Мироновичем вплотную, и прямо в лицо, в упор, громко кричал, -- собственность для Великий Рейх! Шпрехен? Туда! -- показал он на запад, -- Туда! Ты, и они -- туда!
   Мирка не видел, какими глазами Игорь Миронович смотрел в глаза немцу. Не шелохнулся старик, как будто не слышал немца.
   -- Я теперь твоя власть! -- сказал немец и залепил старику пощечину.
   Игорь Миронович плюнул ему в лицо.
   -- Швайн! -- крикнул немец, выхватил пистолет, и трижды, прямо перед собой выстрелил -- Игорю Мироновичу в живот.
   Игорь Миронович рухнул навзничь.
   -- Шиссен! -- кричал офицер, -- Шиссен! -- и пнул старика.
   Лязгнул затвор, подскочил солдат и, под мышку подняв рукоять автомата, в упор, дал длиннющую очередь Игорю Мироновичу в лицо. Вокруг, и немцу на сапоги, полетела кровавая пыль, вперемешку с белесыми клочьями, сгустками. Не стало лица -- кровавое месиво. Со своего, побагровевшего в гневе, немец стирал плевок...
   Ребята бежали, Мирка обернулся за ними тоже, видя, в последний момент, что офицер показывает на них. Над головами ребят пролетел, порвал воздух горячий веер, прогремела во след автоматная очередь. И вмиг онемели рванувшие прочь фигурки.
   Мирка бежал последним, поэтому был теперь перед всеми своими, застывшими, также как он. Через мгновение в спину его впился ребристый сапог, и он слетев с ног, в полете сбил всех своих. Слетели, искрами из распахнутых глаз, непримиримость и ненависть, с которыми он, три минуты назад глядел в лицо офицера. Он чувствовал дрожь от страха, и только мышцы не смели трястись. Над затылком, казалось, еще не остыл автоматный ствол. В ноздри вползал острый запах пороха.
   Тот же сапог, тупым, гладким носком, но также больно, заставил Мирку повернуть лицо вверх. Надо ним стоял рослый немец. Увидев, что мальчику все понятно, немец жестом велел подняться:
   -- Ком! Ком! -- кивал он в сторону табуна и своих солдат.
   Под Миркой зашевелились мальчишки. В спину веяло страхом и горем, а в лицо смотрел черный, в оправе металла, зрачок автомата. Мирка увидел маму, сестру и отца, понимая, что его у них больше нет.
   Он поднимался первым, освобождая других: помедлив, все могут остаться вповалку здесь, на земле, навсегда.
   Стволом автомата солдат показал: туда!
   Они стояли перед офицером, с лицом до сих пор багровым, блестящим, влажным.
   -- Арбайт! -- сказал нам офицер, -- Работать. Этот кони -- туда! -- показал на запад, -- Этот, -- пнул он Игоря Мироновича, -- не понимайт. Вы понимайт? Вы понимайт? -- с переспросил он.
   -- Понимайт, -- хрипло ответил Мирка. Таким было его, первое слово врагу.
   Офицер рассмеялся и похлопал на поясе кобуру.
   Минут через двадцать, погонщики, в сопровождении шестерых солдат на двух мотоциклах, погнали табун в направлении, указанном оплеванным, застрелившим Игоря Мироновича, офицером.
   Не разговаривали в пути, и боялись даже окликивать лошадей.
   На привале немцы поставили носом к носу, свои мотоциклы и на передках колясок разложили еду. А погонщикам, тот, что бил Мирку в спину и переворачивал сапогом, сказал:
   -- Обедайт! -- и махнул рукой в поле. В поле созревала картошка. Ребята растерянно переглянулись, а он, подняв палец, добавил, -- А! -- жестом, пальцами показал: "Побежите", -- в воздухе, нарисовал автомат и прокомментировал, -- Пу-пу-пу!
   У них было столько еды, что съесть ее запросто, вшестером они не смогли бы. Они смеялись и ели неторопливо, для вкуса, а не с голодухи. Один из них что-то показывал всем, и угощал. Мирка заметил, что это был тот, самый вкусный, его шмат сала -- диковинка для сытых немцев...
   Погонщики неуверенно, на десяток шагов, углубились в поле. Не поесть, так прийти в себя, что-то понять, подумать. Да нечего оказалось думать -- ничего и нисколько от них не зависело больше. Витька и Мирка копнули руками картошки.
   -- На фига?! -- оценил два десятка вырытых клубней Витька, и плюнул.
   Не шла в рот сырая картошка: голодной слюной щекотнула десна -- и что с нее больше? Но Мирка, подумав, не согласился:
   -- Нароем, ребята, давайте! Поля не везде, а эту -- сварить потом как-то, испечь, мало ли?
   На Мирку глянули так же, как раньше смотрели на Витьку. И стали рыть картошку.
  
   После обеда солдаты, сытые и довольные, ехали дальше, поглядывая на погонщиков с любопытством: как, интересно чувствуют себя эти голодные русские мальчики в седлах? А дети гнали табун. От злости, голода, или уже потому, что привыкали быть близко к смерти -- война есть война, -- они осмелели. Стали покрикивать на лошадей и переговариваться в полголоса. Один из коней шел под седлом без всадника.
  
   Остановились вечером, загнав лошадей в ворота старого монастыря. Монахов или церковников, не было. Коней загнали в конюшни, добротные -- как все церковное... Расседлали. А поить и кормить, видно, немцы взялись их сами. Погонщиков, не давая им осмотреться, согнали в подвал. Немец увидел картошку и рассмеялся.
   -- Гут, руссиш аффе, киндер! -- сказал он. Одобрил: "Хорошо, русский дурак, ребенок!"... -- и захлопнув тяжелую дверь, загремел задвижками.
   -- Как нарочно, помолиться сюда привели, перед смертью! Тьфу! -- плюнул в сторону немца Витька. Он был самым смелым. "Точно, такой на войну сбежал бы!" -- подумал Мирка.
   -- Нет, -- возразил Алеша, -- завтра мы еще будем живы.
   -- Да? -- усомнился Витька.
   -- Да, -- Алеша кивнул.
   -- Это еще почему? С нашим Миронычем видел, что сделали?
   -- Видел. Это другое... Тут станции нет.
   -- Станции? -- грустно переспросил, не понимая, Саша.
   -- Их начальник сказал: "Коней -- в Германию!", -- пояснил Алеша, -- Это значит, что их будут где-то грузить в вагоны. Значит, погоним их до вагонов, до станции, и поживем пока...
   -- Я сбегу! -- сказал Витька.
   "Поживем пока..." -- это не для него. Ну а кто не сбежал бы! Да как?
   Наверху слышалась только немецкая речь, рокотали моторы, играли губные гармошки. Но поезда не стучали, правда...
   -- Что будем делать с картошкой? -- подумала вслух Витька.
   -- На воду ее поменять бы... -- заметил Саша.
   -- У них что, вода есть, а картошки нет?! -- усомнился Мирка.
   -- А близко мы к богу! Услышит -- поможет! -- в шутку заметил Витька. Нет, не дружил он со страхом. "Есть люди, -- подумал Мирка, -- которые с детства не знают, что это такое!". И пожалел, что самому не дано такого...
   Грохот засова прервал их:
   -- Эдден! -- рявкнул суровый голос.
   Ребята откатились по полу, подальше. Дверь отворилась, режущим острым лучом пробежал по глазам фонарь. Что-то подвинул через порог, что-то сказал не по-русски немец, и снова закрыл, тщательно запер засов.
   Острая боль затихала в глазах, вновь привыкали они к темноте. А когда привыкли, Витька, первым проверил, ради чего прокатились по полу, ради чего получили слепящего лиха в глаза?
   -- Кто пить хочет, ребята? -- окликнул он. Темнота не могла скрыть улыбки.
   Он держал в руках большую, наверное, больше чем на килограмм, жестянку с холодной водой. Банка из-под жирных мясных консервов: вода была из-за них не вкусной, но -- стала единственным счастьем сгоревшего дня. Она говорила о том, что ребята нужны еще, значит завтра -- жить, иначе, зачем принесли бы воду?
  
   "Мы живы..." -- попив, вздохнул Мирка. Роем пчелиным, в мозги, как в улей, слетались мысли, и все -- о маме, сестре, об отце. Лучший и больший кусок из последних запасов, был отдан Мирке. Он же видел: нелегким был выбор. А немцы, куражась, смеясь... -- в дрожь бросало от той картины! -- немцы, как дармовую диковинку жрут, копченое русское сало. Как будто за этим пришли...
   -- Ребята, -- сказал он, -- давайте оставим воды, половину, на утро.
   -- А, -- растерялся Сашка. В его руках была банка, -- а, как? Ее уже меньше, чем половина...
   -- А до утра еще столько терпеть, да? -- передразнил его Витька. -- Все! -- сказал он, и, вытянув руку, банку забрал. -- Мирка дело сказал: напиться надо уже перед тем, как по седлам разгонят! Самим тогда легче будет!
   Мирка вернулся к мысли о смелости, прерванной окриком "Эдден!". "Возражают тому, -- находил он, -- кто говорит в раздумьях. Правоты в такой речи больше, а она бесполезна, -- не убеждает. Дух слова -- вот его сила, он убеждает! А правота -- это уже второе... На войне -- так и есть! Какая в ней правота? Горят танки врага на твоей земле, а где-то -- бомбы падают на детский дом, или в поле, -- и только женщины, дети и старики в этот час там. Такие, как Витька, нужны на войне -- убежденные побеждать способны!". Ненависть, -- помнил он, -- с которой смотрел в глаза офицеру, -- пыхнула, свечкой хилой -- сгорела, -- во время полета и после -- когда лежал, сбитый ударом немецкого сапога. Не дано Мирке, не каждому это дано -- найти на войне свое место. А она посторонних не признает...
   -- Вить, -- спросил вдруг Алеша, -- а ты завтра сбежишь?
   -- Сбегу! Вот только место найдем подходящее, я сбегу. Уже знаю как: дам жеребцу по яйцам, он понесет, я -- за ним. А там -- в кушири, -- и пусть меня ищут! А искать не будут -- вас охранять придется. Главное, чтоб они, гады, не поняли сразу: чтоб не попали -- стрелять все равно в меня будут!
   -- А с нами не хочешь?
   -- Нет. Ваше дело. Вы как хотите, а я с вами -- нет! Я их не боюсь, я им глотки грызть буду!
   -- А-а... -- спросил Леша, -- Ты думаешь, Саша, Мирка, -- они грызть не будут?
   -- Где вам! -- махнул рукой Витька.
   -- Вить, не делай этого! -- твердо сказал Алеша.
   -- С чего это вдруг?
   -- Да. Лучше не делай этого! -- поддержал, неожиданно, Саша.
   -- Чего вы? -- не понял Витька.
   -- Того! -- сказал Саша, -- Игорь Миронович, помнишь? Чего он плюнул! Нас отпустили. А Игорь Миронович плюнул тому офицеру в харю. Поэтому чуть не убили нас. Поэтому мы теперь здесь!
   Мирка думал, что только один это видел...
   -- Во, как?... -- простонал озадаченно Витька.
   -- Героем себя показал, -- сказал Сашка. -- И что? Он там и остался, а мы теперь здесь!
   -- И немцы живы: один харю вытер, и только! -- оценил вдруг Мирка...
   Только в неволе могли быть такие мысли. Герою, который уже никогда не откроет глаз, они б нанесли обиду.
   -- Не плюнул бы, -- уточнил недоверчиво Витька -- мы бы ушли? Получается так?...
   -- А ты думаешь, что не так? -- спросил Леша.
   Витька, невидимый в темноте, задумался.
   -- Ладно, -- тихо сказал он, -- завтра я никуда не уйду...
   Мирка видел, как застывала, у месива, вместо лица, рука Игоря Мироновича. Не все он сказал. Может, он поднимал ее попросить за ребят? Мирка смерть его видел, и знает, -- ему за себя не стыдно. Нет, не имёт он сраму! Но, выходит, что платит за подвиг не только герой, но и они, вчетвером.
  
   Конь, седока потерявший, утром был вновь оседлан. Его оседлал грузный немец из мотоциклистов. Он трясся в седле впереди погонщиков, оглядывался, закатывал к небу глаза, и в восторге вытягивал вверх большой палец.
   А на привале, когда немцы опять, как вчера, ткнули нос к носу коляски своих мотоциклов и разложили еду, немец-наездник, с доброй улыбкой пошел к погонщикам. Он нес, как мешок, крестьянскую грубую скатерть.
   -- Битте! -- смеясь, сказал он, и поставил мешок к ногам погонщиков.
   Боже, что было там! Колбаса била в ноздри пряно-блаженным, неземным ароматом! А еще были хлеб, чеснок и куриные яйца. Прилив счастья бы ощутил любой, у такого стола, но дети стали детьми войны:
   -- Из-под наших же кур, гады, повыгребали! -- заметил Витька, кивая на горку дарованных немцем, вареных яиц.
   Мирка подумал о Витьке: "Не убежал, так хоть наелся досыта!".
  
   Вечером прибыли на небольшую железнодорожную станцию.
   -- Леш, -- сказал Витька, -- ты прав: мы сегодня жили. Но, станция -- вот!...
   С табуном, в окружении той же охраны, ждали подростки недалеко от перрона. "Значит, будут грузить, -- понимали они, -- иначе бы снова загнали в подвал!". Не знали: кого грузить? Лошадей -- понятно: Великому Рейху они нужны. А чужие дети? Теперь можно так: "Вон! -- как оплеванный немец им указал, -- Гуляйт!"; а можно -- на небо! Жизнь висит на кончиках указательных пальцев чужих солдат. А вокруг были только чужие солдаты...
   -- Да, -- согласился Леша, -- пожалуй, мы для них свое дело сделали...
   Мирке вдруг захотелось спросить: "Ребята, а вы помните, как мы в войну играли?" Не спросил, но глядя на Витьку, подумал: "Витька свой шанс потерял ...".
  
   Их разъединили. Пятерками разбили по теплушкам лошадей, и -- по одному погонщику, к каждой пятерке. Для ухода за конями Рейха, в дороге нужны были руки, и ребятам вновь выпадало жить...
  
   И были живы они третий день. Немцы гоняли с ведрами, на остановках, по воду и за мешками с кормом. Дали им лопаты, и скребки из щетины: в вагонах у немецких, лошадей должно быть прибрано, а лошади -- в чистоте. Поэтому руки погонщиков были нужны, а работают только живые.
   А на исходе дня, в вагонах загремели выстрелы. Поезд, вдруг, посреди дороги, замедлил ход. Автомат загремел и на тормозной площадке Миркиного вагона. К щелям, к дыркам пулевым, кинулся увидеть Мирка -- что случилось? Движение замедлялось из-за того, -- видел он, что тут недавно слетел под откос эшелон. Танки с крестами на башнях валялись в кюветах. Так посветлело у Мирки в душе, встрепенулось сердце -- чужие танки!
   Он кинулся к другой, к третьей щели, чтобы увидеть -- от кого отбиваются немцы?
   Стрелял тот, понимающий толк в лошадях, грузный немец-наездник. Не прячась, а добродушно, как и тогда, когда принес колбасы, -- улыбаясь, стрелял. Он щурил глаз, ловил мушку, и азартно, с улыбкой, давил спусковой крючок. Полз в сторону, вверх, колотился в руках автомат; обрывалась очередь. Градом летели и били по доскам пустые гильзы. Немец не видел Мирку. Мирка перекатился к другой стене, чтобы увидеть цель. У самой опушки, густой, кучерявой, летней опушки, увидел Витьку. Зайцем мелькала: виляя, бросаясь то вправо, то влево фигурка в чистой, ну, как назло, яркой рубашке. Рывок оставался, всего пол рывка, до опушки, и Витька упал в траву. Прямо под куст: одинокий, дутый как шар, отделившийся от стены леса.
   У немца -- увидел Витька, сползла улыбка. Он, сдвинув в сторону ствол, тянул шею, высматривал цель, соскочившую с мушки его автомата. "Все!" -- решил Мирка, и скулы свело, ладони похолодели. Витька ведь и тогда еще, сам говорил, что стрелять в него обязательно будут. И тут снова увидел Мирка, как немец повел автоматным стволом к мишени. Видел, как задержал он дыхание; шевельнулся палец на спусковом крючке. Увлеченно, все телом, немец подался вперед, и отвел автомат...
   Поезд, пройдя поворот, выходил на прямую, и набирал скорость хода.
  
   Миркой заткнули потерю: он чистил Витькин вагон, и его лошадей. А потом возвращался к своим. На станциях по воду и за кормами, бегал теперь за двоих.
   Мирка не знал, что с Витькой, он снова платил свою цену за подвиг другого героя. Но, если б умел молить бога -- молил бы, чтоб Витька выжил! Витька найдет свое место, будет крушить зубы немцев, и жечь их танки! Кормивший ребят колбасой, а потом увлеченно стрелявший в Витьку, немец, как будто знал эти мысли, и теперь гонял Мирку без лишних слов, и улыбки. "Витьку немцы нам не простят... -- думал Мирка, в предчувствии явно не лучшей развязки. -- Что делать: если герой будет печься о всех, кто вокруг да около, -- он и не станет героем! -- подумал Мирка.
   И с детской мольбой вгляделся в морды, в глаза, молчаливых своих подопечных. "Родненькие, -- просил он безмолвно, -- я буду поить, кормить и чистить, я же буду любить вас! Не оставьте, когда мы приедем, возьмите с собой. Вам-то жить! и я тоже хочу..."
  
   Сбежал Витька вовремя: наутро второго дня, в вагонные щели и пулевые отверстия, Мирка видел чужую страну. И на одной из станций немцы вывели лошадей, а Мирка остался один, в захлопнутой, запертой снова теплушке. В сумерках, в пахнущей лошадьми, пустоте. Можно было подумать, что провожатый немец, который кормил, стрелял, и за двоих гонял Мирку, оставил теперь его здесь до конца войны. Мирка вздремнул. Снились деревня, сестра и мама. Мирка сквозь сон загорелся желанием выйти и перебить всех немцев. Но, свет прорезал глаза, с грохотом прогоняя сон. Дверь была широко открыта.
   -- Битте! -- сказал провожатый, видя, что Мирка открыл глаза, и, вытянув руку вперед, показал на выход.
   Через десять шагов Мирка был в толпе, молчаливой, как на деревенском погосте. В распахнутом настежь проеме сдвижной двери вагона, который покинул только что Мирка, жестикулировал немец. Так Мирка увидел, в последний раз, провожатого. Тот, заметив внимание, вытянул указующий перст, направляя в грудь Мирке, и ладонью второй руки демонстрировал рукопожатие друга -- "Витьку имеет в виду!" -- понял Мирка. Потом, пальцами правой руки. семеня по ладони левой, показал побег. Махнул рукой в сторону; потом погрозил туда кулаком. Рассмеялся и, еще раз указав на Мирку, скрестил пальцы обеих рук, в виде тюремной решетки. Он хотел, чтобы Мирка понял его. А еще через час, перед людьми, среди которых был Мирка, распахнулись ворота лагеря, с какой-то приветственной надписью буквами из железа, на фоне неба.
   До ночи того же дня, все вошедшие в эти ворота, были уже одинаковы: с голыми черепами и в полосатой одежде. Перед этим, как скот перед бойней, прогнали их через брандбойты мойки, и на левом плече, сноровистые руки лагерника, накололи номер и букву "R". "Если так, -- неуверенно думал Мирка, -- значит, оставят жить. Иначе, зачем бы номер?" Русских узников не было, Мирка не знал, где Алеша и Саша. И, как обреченно-больной начинает терять здоровье, он ощутил, что перестает быть человеком. В массе других, на него похожих...
  
   ***
   Раньше Мирка солнца не замечал: оно было и все, -- потому, что всегда приходило само собой. Ничего для этого делать не надо. А теперь он любил и дождь и солнце. Счастье, что они есть. Ты видишь их, ощущаешь сегодня, -- значит живешь. Так, для счастья не много надо, нетрудно постичь его, когда жизнь обретает смысл. А обретает, когда начинаешь ее терять. Уж если в горении звезд человек ищет смысл, то в собственной жизни -- тем более должен понять его...
   Мирка думал теперь, что и тот, кто сильнее страха, -- боится смерти, когда в ней нет никакого смысла. Он думал о маме, сестре, об отце. Не зная, выйдет ли он отсюда, Мирка больше думал о маме: горечи ей не хотелось, -- боли потери сына. "Хотя, -- успокаивал он себя, -- после войны, нас, погибших, уже будет столько, что всеобщая боль, сгладит боль от моей потери..." Засыпая, он вспоминал, что мечтал в это лето влюбиться...
  
   Он даже был рад, что кругом чужие, и говорить, не зная их языка, здесь не с кем. Команды "рехтс ум", "линкс ум", "мютце ан", "мютце ауф", "шнеллер" -- направо, налево, снять шапку, надеть шапку, быстрее, -- и так понять можно, как их понимает рабочая лошадь, без всякого знания языков. Он старался быть серым, в своей полосатой одежде с винкелем -- красным, как знамя страны, треугольником на груди. Он понял, что это важно: для того, чтоб убить человека, надо сначала его заметить. А серый на сером не выделяется.
   Он научился прилежно работать и экономить силы. Последнее было главным -- в блок приходили врачи, целью осмотра которых было всех разделить на неравные части: направо здоровых; налево -- других. Эсэсовцы заносили, по номерам, в списки "левых". После этого "левых" не видел никто -- даже серое небо Освенцима сверху. Их не было на земле...
   Из газет, школьных политинформаций и разговоров взрослых, он знал, что фашисты строят концлагеря, для своих политических узников. Взрослые их жалели: наши, по сути, люди -- пролетарии и коммунисты. "С фюрером борются, надо же!" -- головами качали.
   "Работа делает свободным" -- приветствовал лозунг железными буквами тех, кто входил в Освенцим. Тут были люди всех стран Европы -- немцы тоже, только таких, о которых тогда говорили дома, Мирка не видел. Немцем был старший блока Герман, с зеленым винкелем -- из уголовников. Похоже, все немцы, были с таким же зеленым винкелем. С фюрером бороться не собирались, а делали то же, по сути, что и эсэсовцы. Герман, и, русский, похоже, знал, но не афишировал это. На Мирку смотрел он особо, и определил в помощники маляра. Мирка должен был оценил это: работа маляра -- хороший шанс протянуть побольше. Может, занятно слушать сводки с Восточного фронта, и наблюдать, своими глазами, русского? Мирка не понял немца, и дружбы искать не стал.
   Не только серым учился быть Мирка -- он и дышать стал иначе: ровнее, чтоб не худеть, беречь силы, но все равно худел. Он стал как бы на два года младше. Но, каждый раз после мойки в холодной струе брандспойта, пряча дрожь, он тянулся вверх, расправлял грудь и плечи, когда шли вдоль шеренги, всматривались, врачи и эсэсовцы в белых халатах. Пока миновал его взгляд их. Пока миновал...
  
   ***
   -- Ваших сюда... -- выдал все-таки Герман, что понимает в русском, -- Много сюда, из восточный фронт.
   Без интонации произнес, с неподвижным взглядом. Потом добавил:
   -- Ауфф! -- и показал на небо, -- Все -- ауфф! Газен! -- и то ли в улыбке, то ли с усмешкой, изобразил удушье. Ткнул к горлу ладони, и закатил глаза, потом махнул рукой на пол, -- Капут...
  
   ***
   Здесь тоже были герои, потому, что не все они -- выдумка: в жизни всегда они есть. Всегда в ней находится цель, которая делает из человека героя. Пусть это будет всего лишь, плевок в лицо сволочи, неповиновение, или побег.
   Героев Освенцим прилюдно расстреливал, всех остальных заставляя маршем пройти мимо трупов. Остальные жили в рассрочку у смерти от истощения, газовой камеры, или болезни. Других судеб Мирка не знал -- не было их в Освенциме.
   Но однажды ночью, когда Мирку безумная боль прорезавшего десна зуба мудрости, вывела прочь из барака, он видел героя. Мирка был на пределе: он должен был боль эту вынести так, чтобы о ней не узнал никто. Если врачебный осмотр завтра; если Герман заметит страдания Мирки; если кто-то -- хоть кто, -- его стон услышит, поймет его боль, -- его заберут люди в белых халатах, а кисти возьмет другой маляр!
   Мирка не видел неба: взгляд, помутненный болью, блуждал по земле. Он был на грани бреда, и кажется, грань эта уже размывалась в холоде лунной осенней ночи. Светлая тень: "Почему она светлая?!" -- тряхнул головой Мирка, поднималась вверх от темнеющей, стылой земли. Как Христос по воде, в безмолвии шел человек. Но не вдоль, как Христос, -- человек шел вверх. По колючей проволоке, в которой гудел смертоносный ток.
   Мирка тряхнул головой, чтобы выгнать кошмар, и закрыл глаза. Но, открывая их, снова увидел: в сторону неба шел человек. Его бы окликнуть, чтоб взял с собой Мирку, который наверно, уже обречен!...
   Человек как услышал Мирку. Остановился и обернулся, пристально глянув в сторону Мирки. Мирка поник, роняя в ладони горячий лоб, вжимая до боли в них воспаленные веки. Стряхнулись, на миг отступили круги в глазах, и Мирка снова увидел того человека. Он шел книзу, с другой стороны колючки. За чертой. Он был за чертой, Мирка видел!
  
   Может быть, потрясение это, как те же круги из глаз, -- стряхнуло, поколебало боль, пошатнуло ее? Она отступила, как некий упрямец, признавший проигрыш. Ушла, как уходят немногословные люди.
   Утро, грубыми криками немцев, сгоняло весь лагерь на аппельплац. Экзекуция! В лицах казненных Мирка боялся увидеть того человека. Тысячи башмаков деревянных гремели в марше мимо убитых -- остальные должны были их запомнить. Трупов было намного больше, чем схваченных, изобличенных немцами -- рядом с героем ставили тех же, кто рядом с ним жил, или был на работе... Мирка шел в крайнем, ближнем к убитым ряду, но того лица не увидел. Не было. Не было точно: Мирка его на всю жизнь запомнил.
   То лицо он искал всегда, когда наступало утро казни. И однажды вздохнул с облегчением: времени столько прошло -- может быть, это был все же, бред?
   И увидел, когда мог забыть. Узнал! Человек шел с другими, в колонне, которая возвращалась в барак. Мирка впился в его лицо взглядом, думая, что он почувствует это и обернется. Тот обернулся и поискал глазами. Он видел Мирку, но не узнал. Винкель был на его груди красный: свой. "Русский!" -- чудом сдержался, в голос не крикнул Мирка...
  
   Из русских, попавших в Освенцим, Мирка был в числе первых. Потом были те, о которых Герман сказал "Капут!". В тот же день, истощенные крайне, русские пленные, все девятьсот человек были задушены газом. Успешно задушены: Рудольф Гёсс испытал новый газ -- "Циклон Б", -- на который большие надежды имел сам фюрер. Отчасти -- обычная практика: нерабочий материал шел с железной дороги -- сразу же, в "газовый душ" -- в крематорий. Иначе бы в лагере жили уже миллионы. А живые скелеты русских военнопленных -- какой же материал? Но, кажется, Герман по-своему оценил успех испытаний Рудольфа Гёсса: с Миркой больше не разговаривал, но оставил в своем восьмом детском блоке, где были узники всех стран Европы, не было русских. А поэтому, все-таки реже, и не с таким интересом, сюда шли врачи и эсэсовцы.
   Комендант расширял, разворачивал лагерь, как раз, когда Мирка стал маляром. От объекта, к другому, -- он знал почти всю территорию. Он мог бы найти героя, -- так остро, до боли, хотел найти и сказать: "Я надежный, я свой! Я же все знаю: я все в ту ночь видел..." Но Мирка не делал этого. Ищешь друзей в Освенциме, -- будь готовым стать жертвой, или в жертву отдать других. Здесь не быть по-другому... Как и любовь -- дружба также по сути, жертвенна. Это доказывает Освенцим!
   В бреду -- Мирка помнит это -- рвался окликнуть: "Возьми с собой меня, Мирку, пожалуйста, я уже обречен!...". Но не было сил окликнуть, и герой, как призрак, ушел за черту, не заметив Мирку. А после, забыв о боли, Мирка если и мог бы увидеть то же лицо, если это не бред -- только на утрамбованной в камень земле аппельплаца. Или уже не увидеть -- тот же ушел. Он твердо сошел на землю с той стороны колючки.
   Но почему он здесь? Вот чего не мог понять Мирка. Бред прошел, и человек, в ту ночь, бывший призраком -- снова не призрак? Отмеченный винкелем узник -- как все?
   Страдал от бесплодных догадок Мирка, и не делал шага, зная, что для героя шаг может стать роковым. Ведь и узники тоже героев любить не могли, как не могут любить чужого, за которого надо платить по его долгам. А платили публично: снопами скошенных автоматами тел, под открытым небом, на аппельплаце. Поэтому враг здесь -- не только эсэсовец в форме, -- в скрытых и явных, одинаково беспощадных врагов друг другу, узников превращал инстинкт самосохранения. Самый сильный инстинкт. Он сберег живой мир на земле, но он же, из человека способен делать животное.
   Поэтому ничего не знает Мирка о незабытых на всю жизнь, друзьях: Алеше и Саше. Они же ведь здесь, они вместе приехали. Здесь они, но!... Ищущий человек и в толпе различим: выдает человека поиск, и это неплохо -- замеченным помощь приходит скорее. Но замеченным быть в Освенциме -- это совсем другое. Здесь Мирка усвоил другую истину: чтобы убить человека, его, все же надо заметить сначала. А можно представить себе, что заметив, эсэсовец скажет себе: "Мальчик ищет кого-то? Гут, хароший, худой, бедный мальчик...", и достанет сухарь? Не замечен никем -- будешь жив... Простая наука Освенцима. Быть замеченным -- это шанс, близкий к сотне из ста, -- улететь на небо дымом высокой трубы крематория.
   А рискуешь не только сам, когда ищешь -- чужое внимание может пасть и на того, кого ищешь -- здесь много случайных ушей и всевидящих глаз. Поэтому: сердце крепя -- его-то никто не видит, -- тяготил его Мирка тоской, но держал в одиночестве.
   Он увидел: вначале, еще в карантине, когда учили маршировать; командам "налево" -- "направо" -- "снять шапку" -- "надеть" -- "быстрее!" -- увидел, что может войти, в доверие к старшему. Втереться. Но мама, отец -- казалось ему, не одобрят такого в сыне, которому отдавали последнее, лучшее -- тот же шмат сала. Мирка забыть не может глаза мамы, руки ее, ее раздумья, когда разделить нужно было этот, последний кусок.
   У Германа были такие Der Freund. Вряд ли он уважал их, но он -- уголовник, здесь был царьком, -- и в таких нуждался. Им было легче, чем остальным, шансов жить у них было больше. Но за это они платили жестокой и хитрой -- кто как, по-разному -- продажностью по отношению к остальным ровесникам-узникам
   Мирку злило, когда он об этом думал, но он не жалел. Он верил в победу, пусть не была эта мысль близкой: Мирка не знал, какой она может быть -- победа, -- когда? Но не только дух смерти витал здесь. Да он был всюду. В первый год, и в начале второго, здесь задыхались все: и эсэсовцы тоже, -- когда трупы, тысячи трупов, сжигали в траншеях и ямах. Сжигали -- места в земле не хватало. Земли не осталось бы в лагере и далеко вокруг, если б Освенцим жертвы свои хоронил, как люди! Только огонь и пепел! Жгли и задыхались, до тех пор, пока не задымили трубы четырех крематориев...
   Пусть и теперь, -- уже без зловещего, тучного чада, -- так же всюду витал дух смерти. Но, здесь же бились десятки тысяч сердец, в которых, хоть маленькой каплей, оставались надежды на жизнь и победу. Могли не чуять эсэсовцы, но на фоне всеобщей сломленности, эфиром тончайшим, витал дух надежд и несломленной веры. И летом, на третий год, однажды, ударил он в ноздри эсэсовцев. Полной грудью, с восторженным сердцем, вдохнул его Мирка, как тысячи узников, в эту ночь!
   Он проснулся от гула моторов и воя сирен, потонувших тут же, в волнах упругих толчков и грохоте. Засветились зарева, в дрожи забились земля и стены. "Бомбы!" -- паника и восторг охватили лагерь.
   О, это были другие эсэсовцы и другие узники в утро, после бомбежки! В каком сердце под полосатой одеждой, не запылала вера? "Придут! -- было ясно, -- Точно придут! Для того и бомбят, чтобы прийти!".
   Редкая ночь проходила теперь без бомбежек. В них иногда гибли немцы, а чаще и больше, конечно -- узники. Но эта была не та смерть, не от тех рук, смерть без проклятия. Пусть бомбы для узников -- новый источник смерти. Но смерть обретала совесть -- она могла выбрать и тех и других.
  
   Кто выбрал Германа, и что с ним случилось, Мирке не говорили. Но однажды вечерний аппель проводил другой старший. Тоже немец, тоже с зеленым винкелем. Но совершенно другого нрава был новый Den дlteren -- Гельмут. При первом врачебном осмотре он сдал докторам всех, кого выявил из Der Freund Германа -- самых здоровых, среди других! "Не все коту масленица?! -- удивился Мирка жестокости слов простой поговорки, в стенах Освенцима, -- Эту дату, -- по-взрослому понял он, -- я мог бы назначить себе днем смерти! Мама, спасибо, уберегла от соблазнов".
   Но Гельмуту Мирка не нравился. Мирка ловил на себе его пристальный взгляд. Прямо никто указать не мог, что Мирка был "Дер френдом" прежнего, но ведь Герман знал русский... "Что стоит отдать докторам?" -- терял покой Мирка. Натянулся тончайшей струной волосок, на котором висела жизнь.
   "Он принял решение!" -- понял Мирка, застывший в строю на вечернем аппеле. Гельмут, остановившись напротив, пристально, недоверчиво оценивал Мирку взглядом. Не слишком уж истощен этот мальчик, на фоне других, не слишком. Нетрудные, видно, работы давал ему Den дlteren Герман?
   Наутро Мирка, из маляров, угодил в группу аварийных и срочных восстановлений. Немцы кинули силы в новую брешь -- восстанавливать то, что по ночам разрушали бомбы. Ворочать камни -- узаконенный жизнью, естественно-каторжный труд!
  
   -- Ты же русский? -- услышал Мирка.
   Вздрогнув, он не отозвался, не выдал, что понял вопрос. Но после, в грохоте ломов, лопат и кирок, присмотрелся к тому, кто спросил. Ровесник, с красным, винкелем на груди. Мирка сам подошел:
   -- Русский...
   Шумной и пыльной была работа "восстановителей", и это был уже не сорок первый, и даже не сорок третий, а сорок четвертый год. Мирка сказал, в отдалении от чужих ушей:
   -- Я здесь три года...
   -- А я -- месяц... Как здесь?
   -- Увидишь!
   -- Тебя как зовут?
   -- Не все сразу, Ваня...
   -- Ваня? Откуда ты знаешь?
   -- Я просто сказал. Не надо, чтобы на нас обращали внимание.
   -- Ясно...
  
   -- Ты партизан? -- спросил Ваня на следующий день.
   -- Нет.
   -- Почему?
   Мирка глянул в глаза.
   -- А! Три года? Сам догадался... -- признал собеседник, -- Так ты и не знаешь, что там у нас?
   -- Совсем ничего не знаю.
   -- Немцам будет капут. Думаю, Белоруссию скоро очистим. Ленинград, почти год как освободили.
   -- Там были немцы? -- скрыл, как мог, изумление Мирка.
   -- Не были. Но была блокада.
  
   Из-за новой работы, Мирка утратил восьмой детский блок. Жил в блоке с ремонтниками-восстановителями. Это были взрослые: в основном, с черными,* (неблагонадежные) и зелеными ** (**уголовники) винкелями; были и с коричневыми,*** (***цыгане) и даже розовыми.**** (****гомосексуалисты) Но русских не было -- какие из них, истощенных предельно, ремонтники?!
   Работали часто за территорией, на заводе, или в других отделениях лагеря. Это был уже сорок четвертый год: по-прежнему изнуренно, теряя тысячи жизней в сутки, дышал Освенцим; мутил серым дымом небо. Дыма, в один день, пошло в небо поменьше: русские из внутрилагерного подполья, разрушили крематорий. Другие дымили по-прежнему, но дышал Освенцим, все же, предчувствием освобождения. Как приходит пора орешку, много лет пролежавшему в грунте, вдруг пойти в рост, ощутил и Мирка -- безвременье кончилось, -- пусть скрытно, пусть голову в плечи, -- однако теперь уже может один человек искать дружбы с другим. Не только топки газовой печи могли быть теперь впереди, но и освобождение.
   -- Партизанская кличка? -- удивился Ваня, узнав имя друга.
   -- Нет. Это значит Мирон.
   -- А немцы не поняли, что я партизан. А то бы там же, на месте прибили. Надо бежать! Давай думать. Когда мы не в лагере -- а отсюда, с работы?...
   "Витька! -- думал Мирка о нем, -- Ты точно такой же!". Не ответил он Ване, и промолчал о том, что он сам, и Алеша и Саша, попали сюда из-за сбежавшего Витьки.
   -- Ты же три года... Это я ничего тут не знаю, а ты?! Ты наизусть должен знать. И немцев, и все ходы-выходы... Или боишься?
   Они разговаривали сопя, и не поднимая глаз. Руки работали, мысль текла.
   -- Да я, на твоем бы месте... -- шипел, продолжая, Ваня, -- Жаль, ты не партизанил, бояться бы разучился!
   -- Я отвечу, потом, обещаю, -- тихо и внятно сказал, поднимая взгляд Мирка, и вздрогнул вскрика и грохота.
   За спиной у них рухнула балка высокого перекрытия. Опадала завеса поднятой пыли, кинулась помощь на вскрик. Люди суетно, торопливо, стали растаскивать хлам, по пояс засыпавший узника, придавленного разломившейся балкой. На это ушло бы много времени, -- понял эсэсовец, подошедший тут же. Он посмотрел в лицо с прикушенной в стоне губой, в благодарные тем, кто пришел на помощь глаза пострадавшего, и передернул затвор. Очередь ломаной строчкой пробила живот, в разрывы с клекотом хлынула кровь и белесые змейки внутренностей.
   -- Арбайтен! Шнель! Шнель! -- махнул рукой немец. Он устранил непредвиденный сбой, пресекая потери рабочего времени.
   "Arbeit macht frei" -- железом в фон неба врезана надпись на главных воротах. "Труд освобождает" -- но не был Освенцим трудлагерем, даже тюрьмой он не был. Великий Рейх стал первым в истории государством, вынужденным осваивать уничтожение как стратегическое производство. Армия, оружейный потенциал не справлялись с этим. И утвержден был в главной роли убийцы -- труд. Уничтожитель, непревзойденный по коэффициенту полезного действия! Труд истощал не мгновенно, но до предела, процесс становился необратимым. Все, арбайт свое дело сделал -- отработанный материал направлялся в газовый душ. В громадном количестве сберегались патроны в обоймах Вермахта. Надежно, с предельным отбором ресурса из расходного материала! Гений Великого Рейха -- арбайт!
   Не шли слова с губ сегодня. Мирка с Ваней больше не говорили. Возвращаясь в лагерь, несли на руках убитого. Выгребли из-под завала по окончании дня, без потери рабочего времени. На вечернем аппеле, узник обязан быть, в любом виде.
   "Надо бежать!" -- серьезно задумался Мирка. "Будем думать..." -- сказал он Ване на следующий день. Мало кто теперь, вместе с ними, не думал об этом, но на каждой возвышенности в месте работ, всегда мог быть автоматчик. И нередко там, где работали люди, слышен был треск автоматных очередей.
   Однажды увидел Мирка Гельмута в своем блоке. Оба дlteren, наверное, были знакомы. И могли -- неужели?! -- говорить о Мирке...
   После аппеля утром, законный нынешний дlteren, оставил перед собой, стал рассматривать Мирку, щупать мышцы и хмурить лоб.
   -- Der schlechte Arbeiter!* (*Плохой работник!) -- сказал он.
   Мирка угодил в этот день в зондеркоманду крематория II. Оказался под трубами, которые, как обыкновенный ужас, привык видеть издали каждый день. Подземный, с немецкой рациональностью спроектированный объект, очень похожий на баню. Но, кажется, немцы старались его не использовать в этих целях: "Циклон Б" недостаточно эффективно работал потом, во влажной среде.
   Вся команда, -- увидел Мирка, -- носила на месте винкелей желтые звезды Давида. Миркин, да еще красный винкель их удивил.
   -- А ты что, из русских евреев? -- по-русски спросил капо -- старший зондеркоманды.
   -- Нет.
   -- А как звать?
   -- Мирка.
   -- Мирка? Ты под еврея косишь?
   -- Нет. Это значит Мирон.
   -- Ну, работай, скучать не будешь...
  
   Автоматчики ввели в зал большую группу людей, человек пятьсот, или более, не по лагерному одетых. Только дети и женщины -- видел Мирка. Команда привычно, едва ли не дружески, их встречала. Разговаривали. В прибывших -- понял Мирка, большинство, или все, были евреями. А евреи Освенцима знали едва ли ни все языки Европы. Зондеры объясняли, что надо помыться, пройти дезинфекцию. Женщинам было неловко -- весь персонал -- мужчины. Потупив глаза, покорно, стали снимать одежды. Мужчины сновали среди голых женщин, советуя тщательно складывать снятое, чтобы быстро найти потом, по окончании дезинфекции. Где-то слышался плач, не выдерживал кто-то и начинал причитать навзрыд. Зондеры быстро таких выводили, толкая и успокаивая скороговоркой. К эсэсовцу подошла женщина с мокрым от слез лицом, стала тихо о чем-то просить по-немецки. К ней прижималась девочка, лет шести, растерянная, голенькая, как и мама. Эсэсовец-офицер, выслушал. Добродушно похлопал рукой в перчатке женщину по плечу, нагнулся, взял на руки девочку. Успокоил, приободрил ее, и с ней на руках, с мамой рядом, они пошли в зал душевой. Там офицер опустил девочку на пол, шутливо, легонько шлепнул пониже спинки, сказал что-то маме, и вышел. Девочка прижалась к ногам мамы, и обе они еще долго смотрели во след.
   -- Пожалуйста. Все. Побыстрее, пожалуйста! -- приглашали зондеры, распахнув двери в пустой и просторный зал душевой.
   И шли первыми, помогая вести детей. Потом выходили зондеры, закрывались массивные двери. В опустевший зал раздевалки вводили мужчин из того же, наверное, эшелона. Все повторялось. Снова были такие, кто впадал в панику. Снова так же со скороговоркой и быстро, их выводили -- не важно, в одежде, или же без. Где-то в другом месте, кто-то должен был успокоить их всех. Никого силой в мойку не гнали.
   Одежда сложена. Все. Толпа голых мужчин удивленно входила в зал, где уже были голые женщины. Подтолкнув, проводив их всех до последнего, зондеры быстро покинули зал. Захлопнули и завинтили двери.
   -- Газен! -- подали наверх команду. И эсэсовец прильнул к застекленному смотровому глазку в двери.
   Оттуда послышались крики, кашель, судорожно-перерывистый вой. Другой эсэсовец подошел к смотровому глазку. Согнулся, из-за высокого роста, тоже долго рассматривал происходящее там. Звуки за дверью перешли в глухое рычание, стынущий вой, хрипы. Минут через двадцать все стихло.
   Чуть выждав, команда открыла двери. Включились двигатели вентиляции. Зондеры пошли в зал.
   -- Давай, -- сказал Мирке старший, и указал на открытую дверь с застекленным глазком.
   Мирка пошел туда. Он был работником зондеркоманды. Его руки взяли, наткнувшись спонтанно, ту самую женщину. "Надо бы вместе!" -- подумал он, -- тельце ребенка лежало рядом. Но не получилось бы сразу двоих, а брать, с первых минут, самую легкую ношу -- жди не лучшей оценки старшего... Мирка взял тяжесть побольше -- труп мамы, и потянул туда же, куда тянули другие зондеры. Было, примерно, тысяча трупов, и пятьдесят зондеров.
   Освободив душевую, примерно наполовину, команда слаженно разделилась надвое. Одни продолжали то же, другие занялись трупами. Зазвенел металлический инструмент. Зондеры отрезали у женщин волосы, шарили в полости рта стариков и взрослых, в поисках золотых зубов. Внимательно наблюдали за этим эсэсовцы.
   Отработку: трупы, с которых все взято, кидали в тележки и быстро катили к лифтам. Лифт уходил наверх, к газовым топкам.
   Никаких перерывов. В раздевалке убрано, следы заметены. Все. Никаких следов! Как и не было тысячи человек.
   И вновь слышались, наплывая, голоса подводимой эсэсовцами толпы. В том же порядке, и также. Больных, которых не получалось ввести в душевую, и тех, кто беспокоился или впадал в отчаяние, выводили. Их пристреливали потом в кладовой.
   Мирка заметил, что в те полчаса, пока идет душ, и наблюдают за процедурой немцы, зондеры шарят в чужих вещах и одежде. Удавалось найти съестное, -- каждый ел тут же, то, что нашел.
   -- А их, -- усмехнулся, наблюдая реакцию Мирки, старший, -- кормят намного сильнее, чем вас! Все равно хотят...
   Так пошел первый день новой, подобранной Гельмутом лично, работы. Делал Мирка ее добросовестно, так же, как все. И на себе ощущал постоянно, скрываемый старшим, изучающий взгляд.
   -- Тебя, -- сказал он в конце дня, -- назад, в твой блок. А это... -- задумался он, и покачал головой. И ничего не добавил больше.
  
   Мирка, смертельно уставший, долго не мог заснуть. Старался понять, что значат слова: "А это..." -- после которых старший зондер качал головой. Не трогая башмаков-деревяшек, босой, тихо прокрался он к Ване.
   -- Вань, -- прошептал он в ухо, -- не бомбят сегодня.
   -- Да, -- отозвался Ваня.
   -- И хорошо. Значит, будут завтра. Начнут, -- и мы с тобой это... Ты понял?
   -- Да, -- оживился Ваня, приподнимаясь навстречу.
   Но, отстранился Мирка:
   -- Давай до завтра.
  
   В этот день Мирка дважды поднимался с трупами в лифте. Гудели пять газовых топок. Три, или детских и изможденных, -- больше -- трупов, помещали в одну закладку. Худых -- чаще по три, и в придачу ребенок. Двадцать минут -- и снова топка, как жадный зверь, открывала железный рот.
   -- Попробую, -- сказал в перерыве капо, -- там тебя определить. Здесь, -- он кивнул в зал, -- быстро оставишь силы...
   "За что они, -- вспомнив Германа, горько подумал Мирка, -- так меня любят?!.".
   Две коротких, сантиметров по тридцать, сухих и легких планочки от душевой решетки, спрятал на теле и вынес из крематория Мирка.
  
   Мирка не спал. Он думал о небе. Мыслями весь был там. На земле круг сужался. Ломались поля: просторные, с первых пор детской памяти. Сужалось все это -- земля, как опора -- в тающий, с каждым днем, круг под ногами. Стянувшись, круг превратится в точку, и Мирка утратит опору. Все: лететь в пустоту...
   А пока он похож на волка. Очень много их было, к середине тридцатых, после голодного времени. Мужики всем колхозом боролись с ними. Выслеживали, обводили по кругу флажками, и, загоняя в узкий проход, встречали огнем, как белогвардейцев в гражданскую. Это когда их стая. С одиночками было хуже. Не по большому кругу -- их надо было вплотную, в упор. Флажки ставились. И стояли неделю. Потом круг сжимали. А волк жил внутри. Давил для себя добычу, и не паниковал. Ему хватало. Не лез под огонь винтовок и дробовиков. Одинокому волку не много надо. А Кравченя, -- главный колхозный охотник, велел каждый день мальцам-добровольцам, суживать круг. Мальчишки перетягивали флажки, загоняя, вжимая волка. Он выл ночами, когда круг сужался. "Хай себе воет. Хай! -- говорил Кравченя, -- Один черт -- конец зверю!".
   "Вот, -- прошептал Мирка, -- вот такой я сейчас, мама, и есть. Такой зверь...". Дрожь предательски подобралась к рукам. "Может быть, -- спохватился Мирка, -- если встану на ноги, а они не согнутся?..."
   Быстрая строчка шагов простучала, захлопнулась дверь. Der дlteren бежал в укрытие! Во время налета, хозяева и прихлебатели, как разные птицы, похоже, могут сойтись на одном насесте. Только для узников в лагере нет укрытий. Только стены, проклятые и ненадежные их спасают.
   Не зря потихоньку сбежал Der дlteren: в высоте рокотали моторы. дlteren услышал их вовремя -- тоже не спал, думал, как Мирка, о небе. Только теперь Мирка думал о нем с благодарностью. "Только б не мимо! -- взмолился он, -- Только бы!...".
   Башмаки деревянные, Мирка спрятал подмышкой.
   -- Ваня! -- позвал он, -- Вань!
   В лагерь падали первые бомбы.
   -- Со мной, Ваня. Давай со мной! -- звал Мирка.
   Две планки сухих и легких, от душевой решетки, подняли, как столбики, тяжелую нить колючки. Небо слышало Мирку: падали в лагерь бомбы.
   -- Мирка, убьет нас! -- усомнился Ваня. -- Она же под током...
   Нижний шлейф -- показал он, -- шел по самой земле. И Мирка прижал его, поднимая планками верхний -- под которым нужно было теперь проползти, не попав под удар тока.
   -- Нет, -- сказал Мирка, и первым лег, прямо на эту, нижнюю проволоку. Он догадался, что нижний шлейф не под током -- замкнуло давно бы на землю. Она лишь затем, чтоб горячий ум удержать от соблазна подкопа. Под тонкий, едва различимый треск электричества, Мирка выполз наружу.
   Чудо приходит однажды -- ну разве мог усомниться Ваня?!
   -- Только жмись в землю, Вань! -- просил его Мирка.
   Через минуту и Ваня прошел тот же путь. Мирка вернулся, и осторожно вытянул планки. И взял их с собой. Разумно, четко и верно, он теперь делал все. Удивленный, без лишних слов, подчинялся Ваня. Повзрослел в одну ночь, лет на тридцать, Мирка...
   Их могло накрыть бомбой. А это были не те уже бомбы: какая же справедливость, если накроет теперь? "Никогда, -- клялся рвущимся бомбам Мирка, -- никогда я не буду там!". Триста шагов позади, триста шагов за чертой! Воля и неизвестность -- все в одну ночь! Новой мыслью вселялась тревога в сознание Мирки -- он понял, что сделал все, а что дальше? Позади Освенцим, а впереди -- ничего...
   -- Куда мы теперь?... -- неуверенно спросил Ваня.
   "На тебя бы надеяться, ты ж партизан!... -- размышлял лихорадочно Мирка. Притихший, не получив ответа, полз Ваня следом. Они просто шли прочь, как бегут от себя.
   "Глупо так -- в неизвестность!" -- остановился Мирка. Присел и вгляделся назад. В Освенциме полыхал пожар. "Каждый должен пройти свой огонь! -- подытожил, по-взрослому, Мирка. И решил, -- Я пройду! Не боишься смерти -- в любви повезет!", -- выдумал он в настроении человека, который воспрянул духом.
   -- Уходим! Уходим, Вань! -- позвал он, готовый подняться и перейти в скорый шаг.
   И тут услышал:
   -- Тихо, лежать!
   -- Лежать! -- к властному голосу присовокупили русский мат. Неподдельный: немец не сможет так!
   Мирка лицом вжался в землю. Она пахла осенним холодом и не могла разверзнуться, спрятать в себе... Он только что о победе думал, потому, что уже не боялся смерти. Только что он так думал, только лишь...
   Послышался легкий шум пластуна.
   -- Эй! -- поймал Мирка шлепок в затылок, -- Шпрехен зи дойч? Или русский?
   -- Русский! -- глухо ответил Мирка.
   -- Во как!
   Ваня, видно, хотел дерзнуть, поднять голову, или вскочить -- Мирка услышал хлесткий удар по его затылку. И тот, может быть, "отъехал"...
   -- А ну-ка, -- легла на плечо рука.
   Мирка поднял лицо. И сразу узнал -- это был "Мираж"!
   Мирка лежал на спине, и ему не хватало воздуха!
   -- Я, -- сказал он, -- знаю Вас!
   -- Сядь! -- не удивился "Мираж", и внимательно посмотрел в лицо Мирки. -- Нет, -- сказал он, -- не шути, я тебя никогда не видел!
   Ваня, похоже, "отъехал" -- был неподвижен...
   -- Не зачем ему меня видеть, -- сказал "Мираж", -- и тебя достаточно!
   "Кажется, так не сказал бы тот, -- подумал, с короткой надеждой, Мирка, -- кто готов нас прибить?!.".
   -- Отойдем, -- сказал повелитель. И в сторонке, подальше от лишнего уха, потребовал, -- Ну, расскажи-ка!
   Мирка в полголоса рассказал, где и как его видел.
   -- Вы же ушли через проволоку. Я это видел точно, -- сказал он.
   "Мираж" отвечал не сразу:
   -- Зуб мудрости? Что ж, может быть. Раненько ты мудреть начинаешь! Это болезненно, знаю. Но, бред -- это и есть бред!
   И, помедлив, спросил:
   -- Сколько людей в твоем блоке?
   -- Сейчас пятьдесят...
   -- А в его? -- кивнул он в сторону Вани.
   -- Мы в одном...
   -- А ты готов видеть их завтра, мертвыми?
   -- Нет.
   -- А их расстреляют, за ваш побег. Не думал об этом?
   Молчал, не в силах признаться Мирка: он должен был думать об этом...
   -- Но и не только их. Понимаешь? Вас -- тоже! Вы не уйдете! Отсюда нельзя уйти.
   Он закурил. Удивило Мирку: он курил сигарету, у него были спички.
   -- Ночью еще поживете... Ты видел, сколько собак у немцев?
   -- Да...
   -- Так куда вы? К линии фронта? К союзникам? К немцам?
   Мирка ответил бы: ясно куда!... да язык, от невозможности возразить, не гнулся.
   -- И четыре десятка меньших, но этих же, лагерей в округе. Четыре десятка! Ну, так куда же? -- коротким жестом "Мираж" сделал круг в темноте, -- Днем вас найдут с собаками.
   Он говорил правду, Мирка чувствовал, как эта правда убивает их с Ваней!...
   -- А ты кто -- подумав, спросил "Мираж", -- Кем был до войны?
   -- Школьником.
   -- Школьником? -- удивился тот простоте ответа.
   -- Да.
   -- А сказать, кто я?
   -- Скажите.
   -- НКВДист.
   -- Милиционер? -- уточнил Мирка.
   -- Ну, не совсем...
   "Если мы здесь случайно, с Ваней, -- подумал Мирка, -- то этот, НКВДист -- не случайно!". Мысль убеждала, что это, конечно же, так; и скользила неверно, краями, дальше, и начинала катиться в черную брешь -- в пустоту, на месте двух человек: Вани и Мирки...
   -- Вам лучше не знать обо мне. Опасно. Лучше забудь! -- помня, о чем рассказал ему Мирка, НКВДист видно, сам понимал: не забудет. И вдруг спросил:
   -- Школьник, ты Аэлиту читал?
   -- Читал, -- удивился Мирка.
   -- Ладно. В общем, шанс быть завтра живыми -- там! Не больше, чем у других, но там есть. Здесь -- нет! Возвращайтесь!
   Жаркая бледность ударила Мирке в лицо. Онемели скулы.
   -- Ничего не поделать, ребята. И постарайтесь выжить. Немцы теряют контроль. Им скоро конец. Как зовут тебя, школьник?
   -- Мирка.
   -- Еврей?
   -- Нет, мое имя Мирон.
   -- А, да, есть такое... Жизнь не иссякла, Мирон. Ты помни, что дома ждут. Надо выжить ... Ты обещаешь?
   -- Да, -- сказал тихо Мирка. "Проще было убить нас..." -- неуверенно думал он.
   НКВДист исчез, так же как появился -- призрачным миражом.
   -- Ушел? -- поднял голову Ваня.
   -- Ушел.
   -- Кто он такой?
   -- Не знаю, Ваня, кто он... Одно скажу, прав человек. И ничего не поделать с этим!
   -- Ты что! -- изумился Ваня, -- Назад?!
   -- Да.
   -- Назад? Да я скорей здесь же на месте умру! Не был ты партизаном, не был!
   -- Мы не готовы...
   -- Да таких, как ты, -- холодно сказал Ваня. Он поднялся, и смотрел в глаза Мирки, -- убивают на месте, и дальше идут! Понятно?
   -- Можешь и так... Мы сумели выйти. Но уйти не сумеем, Ваня! Нет! А выйти -- можем рискнуть и еще. Обещаю...нам надо думать.
   -- К черту твои обещания, Мирка! Ты все мне сказал? -- твердым шагом Ваня шагнул было прочь, обернулся...
   -- Ваня, -- напомнил Мирка, -- кто-то из нас, из-за этого, будет убит. А скорее -- оба.
   Ваня прошел, по инерции, прочь. Тьма не совсем его спрятала, и увидел Мирка, как рука его прилегла к затылку.
   -- Этот, твой ... -- проворчал он на удалении, -- Он что убить меня, что ли хотел?
   И опустился на землю. Подошел и присел рядом Мирка. Давая опору друг другу: спиной к спине, смотрели с тоской друзья в темное, далекое небо. Скользили в нем медленно тяжелые серебристые, в свете прожекторов, груженые бомбами крестики.
   -- Вот бы одна, -- с тоской сказал Ваня, -- упала такая, чтобы весь лагерь, прямо сейчас -- дотла!
   Еще могли подышать два друга воздухом, так похожим на настоящий воздух свободы. Ускользающим он оказался сегодня, неверным...
   -- А может, -- подумал вслух Мирка, -- разрушили крематорий? Или убило нашего немца? -- Как утренний свет, заглянул на мгновение в душу: "А это ведь все, -- понял Мирка, -- вполне может стать... Теперь может стать. Может!". Мысль была новой, -- и с ней уже не совсем безнадежной казалась жизнь!
   -- Идем назад, Вань! -- сказал Мирка.
  
   "Не исчезнуть бы только завтра же!..." -- вжимаясь в землю под токоведущей колючкой, подумал Мирка. Ваня и он возвращались в Освенцим. Было обидно, имея цель, -- бесцельно, случайно, погибнуть теперь в неволе, в любой момент. Исчезнуть бесследно.
  
   - Auf die selbe Arbeit!*(*на ту же работу) -- велел дlteren.
   И Мирка пошел к печам. "За что они так меня любят?!" -- вспомнил он горькую мысль предыдущего дня. Здесь не разговаривали, слова не нужны были в этой работе. Загрузка топок. Двадцать минут -- и снова трупы с тележек, -- снова загрузка. Здесь только две должности: старшие, следящие за работой топок, и все остальные -- помощники. И тысячи неостывших трупов, превращаемых в пепел, который потом выгребался из топок, вывозился прочь и падал из кузовов грузовых машин в Вислу. Вода растворяет пепел...
   Здесь не на что; не за чем было смотреть, нечего контролировать, и сюда почти не заходили эсэсовцы. Дай бог, подальше от них был Мирка; и здесь, старший зондер прав, -- здесь не столь быстро терялись силы...
   Витька теперь вспоминался часто, с легким стыдом, как перед учителем за невыполненный урок. Жизнь таких не напрасна, -- даже если и был он убит тогда, стреляющим из вагона немцем. За ним остается поступок, в котором он был сильнее не только Мирки, -- но даже врага, бьющего в спину из автомата! Остается поступок. А Мирка -- песчинка серая, в сером песке Освенцима, способный для сотен, для тысяч людей сделать только одно, -- пеплом направить их в Вислу, в неком подобии вечного успокоения.
   Протест поселялся в душе от таких размышлений. "Завтра найдет меня НКВДист, -- загорался надеждами Мирка, -- и я стану бороться с врагом!". Слепой бы не угадал -- НКВДист занимается этим! Может быть, руководит. Ну, точно ведь НКВД -- не колхоз. Это наша милиция, это отважные люди. Потому, и только, -- тайно бывает он за чертой, на воле -- и снова приходит сюда. Он умный враг немцев!
   "Но ведь я сохранил его тайну? Значит, бороться способен. Он это поймет и отыщет меня!"
   И Мирка увидел его! На аппельплаце, через несколько дней. Шесть человек, в коротком, неровном строю перед всеми, смотрели на всех, и на мир, прощаясь. Перед строем гулял переводчик. Начал на польском, потом перешел на русский:
   -- Кто бежит ночью, -- утром лежать вот здесь!
   Сложив руки за спину, слушал его комендант: не по каждому случаю он бывал лично на аппельплаце.
   В числе шестерых стоял НКВДист. Видя тогда, впервые -- Мирка не знал, можно ли верить глазам? А сейчас, не хотел, очень бы не хотел глазам верить!
   Он увидел: когда загремели затворы, НКВДист посмотрел на небо.
   А когда отгремели очереди. Он побледневший и неподвижный, также стоял, среди павших. Покачнулся и побледнел, но стоял.
   Комендант рассмеялся. Подошел и заглянул НКВДисту в глаза.
   "Только не плюй ему в харю!" -- хотел закричать Мирка НКВДисту.
   Комендант сказал:
   -- Гут! -- и подозвал переводчика.
   Так, чтобы слышали все, переводчик сказал:
   -- Ты необычно бежал! Ты не с ними, мы знаем. Как? Покажи. Покажи, и комендант обещает, что сохранит тебе жизнь.
   НКВДист, приходя в себя, кажется, все-таки, не доверял:
   -- Господин комендант, -- спросил он, -- готов сохранить жизнь заложникам?
   Удивленно мотнув головой, переводчик склонился на ухо боссу.
   -- О-о! -- поднял руку со стеком, босс. Отвернувшись, глядя на тех, кто в строю, хлопнул стеком по голенищу. Он что-то думал.
   -- Den Fluch!* (*проклятие) -- сказал он. И добавил, -- Aber, interessant...* (*Но, интересно) -- хлопнул еще раз стеком по голенищу, и обернулся к НКВДисту.
   -- Гут! -- сказал он.
   -- И заложникам, герр комендант обещает жизнь! -- громко, для всех, сказал переводчик
   НКВДист смотрел исподлобья в глаза тех, кто в строю, ожидает развязки.
   -- Я покажу! -- сказал он, и пошел к ограждению. Было тихо, слышался треск электричества в проволоке. НКВДист поднял к груди руки. Лепестками, по ровной линии, вытянул ладони навстречу друг другу. Удерживая их перед собой, у груди, параллельно земле, шагнул к проволоке. Ладонь легла сверху на изолятор, на уровне чуть ниже груди.
   Не зря хотел зрелища герр комендант: на проволоке были убиты многие -- эсэсовцы из числа любопытных или не осторожных; и узники-самоубийцы. Ладонь НКВДиста, как на погон на плече товарища, легла на шляпку опорного изолятора. Стала босая ступня, на изолятор внизу. Человек получил опору, и шагнул вверх, в безмолвии сотен людей, затаивших дыхание. Человек поднимался, и уходил. Он поднялся на верх, на вершину, остановился и посмотрел на немцев.
   Перейти на другую сторону -- это побег. Без команды, в любой момент прогремит автоматная очередь.
   Комендант выругался, и что-то сказал переводчику.
   -- Дальше. Теперь давай дальше! -- велел переводчик.
   Теперь человек шел лицом к лагерю, и опускался вниз по ту сторону. Он мог погибнуть у всех на глазах, от удара током. Мог, коснувшись земли за колючкой, быть убитым, как совершивший побег. Но он просил, и ему обещал комендант, не убивать заложников.
   Он коснулся земли. Стоял за чертой, по ту сторону, но автоматы молчали.
   -- Кто еще может так? -- спросил переводчик. Усмехнувшись, он подождал, глядя на всех, кто в строю, и подытожил, -- Никто?!
   Обернувшись к начальству, перешел на немецкий.
   -- Расходиться! -- сказал он через минуту.
   Пустел аппельплац, а за колючкой, встав на колено, массировал руки НКВДист. Мирка терял его, не успев обрести; не узнав, почему он спрашивал про Аэлиту? Зачем он массировал руки, если будет сейчас убит... Уходил единственный, тот, кто мог придать смысл Миркиной жизни. Даже на тех пятерых, убитых, в обиде был Мирка: из-за них погибал герой...
  
   ***
   Мирка снова убрал дощечки, как только Ваня благополучно прополз под проволокой. Они долго ползли, а потом, осмотревшись, пошли перебежками, чтобы припав к земле, вновь ожидать всего что угодно. Опасность не замечала их. Продолжалась бомбежка. И не только там, позади, падали с серебристых крестиков бомбы. В округе, по горизонту везде было то же.
   -- А не поймает нас этот? -- поинтересовался Ваня, -- На работах у нас каждый день убивают...
   -- Этот, что в прошлый раз? -- спросил Мирка.
   -- Ну да. Он же -- как с неба!
   -- Нет, не поймает...
   -- Мы на разведку, или уходим?
   -- Пока не знаю.
   В километре, примерно, от лагеря, начинался мир. Они наткнулись на хутор. Зажиточный и чужой, не похожий на тихий, уставший после дневного труда, колхозный... Долго лежали в жесткой, осенней траве, наблюдали. Меняли позиции, подбирались. Ни лучика света, и никого: здесь боялись войны. Здесь не высунут носа. Проскользнули в подворье. И сразу: как сверху, невидимый кто-то, болея за них, показал этот путь, попали в погреб. Может, невидимый этот -- это голос тысяч людей, ушедших из жизни в небо Освенцима? Кто больше них знает ценность кусочка, крохи еды?!
   "Тут, -- мелькнуло в мозгу, -- и попадаем в обморок!". Пряности воздуха в погребе, были способны обоих отправить в голодный обморок. В спешке, без лишнего слова, набили найденный здесь же мешок, и как из чужого сада, ушли из погреба.
   Мирка повел в сторону лагеря. И только оставив в невидимом удалении хутор, остановились, и торопливо, неверными руками, разобрали мешок. Давно забытое счастье хмелем наплыло в голову, дрожью ударило в руки.
   Насытившись так, что дышать стало трудно, Ваня заметил:
   -- Забиться бы в уголок и спать себе, спать. Ничего мне не надо больше!
   И Мирка заметил: все, -- ничего стало больше не нужно! Хорошо теперь... Спать бы, и ничего уже к черту не надо! Зачем?...
   Растекались по телу, тяжелой водой вместо крови, истома и равнодушие... Придут немцы? И пусть... или они не придут...
   И тут Мирка вспомнил маму. Последний, лучший в доме кусок; и долю, которую нарезала для Мирки мама. И как из тумана, а может быть, с того света, напомнил НКВДист: "Жизнь не иссякла. Ты помни, что дома ждут. Надо выжить ... Ты обещаешь?"
   -- Пока не отъехали, Вань, -- стал он трясти плечо друга, -- идем назад. За кражу нас утром искать будут все, и по всей округе! Здесь, а не там, ты понял? Пошли!
   Мешок тянули по очереди. Но потом Мирка, взяв его из рук Вани, отставил в сторону.
   -- Это придется оставить!
   Изумился бы только кто-то из тех, кто не знает Освенцима. Первое дело, святое -- дать кусок ближнему. Хватит для многих в мешке: "От всей Вам души! -- скажут Ваня и Мирка. Но это -- провал! "Блок одиннадцать" и адовы муки перед концом. Тончайшим запахом выдаст себя любой кусок пищи, чутью, обостренному до безумства у истощенных людей! Выдаст Мирку и Ваню...
   Друзья закопали мешок в воронке, в которой земля была рыхлой и пахла взрывчаткой. Собаки в такое носа не сунут.
  
   "Дата какая сегодня? -- екнуло сердце, -- В какой день умру, не знаю!". Изменяли сегодня правилам немцы, или что-то случилось. В топочный зал крематория вошли три офицера в сопровождении автоматчиков. Быстро слетели в приветствии шапки зондеров. Шло сжигание, старший зондер, и зондеры зала ждали вопросов. Гул пламени в топках, привычный для уха, стал крепнуть в застывшей паузе. Но что было спрашивать здесь, где все очевидно, и ничего непонятного нет? Пламя гудит, осыпается пепел, прислуга на месте. Что, можно пламя остановить на время?
   Немцы, как изваяния, постояв: один впереди, другие, по субординации -- сзади, -- медлили, не уходили. "Окажусь для них самым заметным..." -- подумал Мирка, который работал у крайней, самой дальней печи. Офицер -- первое изваяние, клюнул, по-журавлиному головой и двинулся в зал. За ним остальные. Он шел вдоль печей, щуря глаз, присматривался, слушал гудение в топках. Не подошел вплотную к рабочему месту Мирки. Но он видел все: он несколько раз скользнул в сторону лифта, где были пустые тележки. Он обратил внимание, что один из зондеров, опираясь на высокую поперечную ручку-оглоблю, умеет спать стоя. И еще, -- обратил внимание Мирка, -- офицер с любопытством смотрел в лица трупов. Может, его удивляло то, что на них, насильственно умерших, нет никаких эмоций? Трупы из газовых камер, действительно отличались этим...
   Дав пальцем команду капо приблизиться, офицер без жестов, сквозь зубы, высказал резюме. Он не показывал, просто при этом смотрел на того, у лифтов, зондера; и -- на Мирку.
   Вся свита, и с ними капо, покинули зал, и казалось, что память об этом визите, недолго витать будет в жарком воздухе зала. Но вернулся, минут через пять, автоматчик, и, грубо хлопнув в плечо способного стоя спать зондера, показал автоматом на выход. Все, и не только Мирка, поняли, что больше не видеть этого человека...
  
   -- Ты сегодня отдал своего, -- сказал Мирка, -- вместо меня...
   -- Да, -- подтвердил капо.
   Мирка не торопился спросить, почему? но ждал.
   -- Думаешь, -- затянув паузу, сказал, наконец, капо, -- я в два слова это могу говорить? Не совсем знаю русский...
   "Согласен", -- подумал Мирка, -- Хорошо. Тебе не нужна его жизнь? -- спросил он, -- А зачем моя? -- и решил: "Не скажет капо! Не все сказать можно".
   -- Это не я. Его уже не было, Юдки... Я тебе, Мирка, скажу, потому, что много думал. Евреев больше в Европе нет. Они будут только у вас, и в Америке. Поздно, потом, кто живой -- благодарны вам. -- Он говорил чуть путано, подбирая слова, -- Благодарны! Освенцим... -- смотрел он на Мирку усталым взглядом, -- Тебе думать больно: ты здесь, но он -- не для вас! Освенцим -- он только убить евреев! Только за этим! Вы все -- попутно. Вручную убить весь народ, невозможно! Поэтому газ, крематорий, Мирка! А Юдка, -- сегодня, вчера, -- был все равно не живой.
   -- Он был живой. И ушел бы я, -- он и сейчас был бы жив!
   Капо покачал головой:
   -- Тебе, Мирка, глаз говорит, а не ум! Все евреи -- зондеры -- да? И живем мы отдельно -- так. И кормят, -- он показал на горло, -- так же! Что, ты думал СС -- гуманный? Нет, он, как еврей, практичный. Как они говорят? "Не надолго -- они говорят евреям по всей Европе -- вы поработать в Польше. Берите с собой, что хотите нужным!" И люди, что могут, лучшее, Мирка, берут с собой. Здесь, на перроне -- у них уже ничего! Их богатство и вещи -- собственность Рейха. И даже их зубы -- ты видел; волосы. Все! Только свои могут так, как ты видел, спокойно и много -- отправить на смерть. СС хватит сил, их столько загнать на смерть? А нам верят: не умирать идут -- мыться... Мирка, все, -- я оставь -- иди...
  
   ***
   "Заперли погреб!" -- подумал Мирка, вновь оказавшись с Ваней на том же пути, и вновь перед тем же хутором. Но ведь ни Ваня, ни он, других хуторов не знали. Соблазн вжал в землю, заставил опять не пройти, присмотреться, взвесить.
   По тому же пути проскользнув в подворье, они осмотрели дверь погреба. Все, как и было! "Идем!" -- кивнул Мирка.
   Они шуровали в погребе, когда, вслед за сдавленным скрипом двери, вдруг послышался голос:
   -- Рус, это ты? -- в проем, прямо на них, входил бюргер.
   Банкой, наверное, килограммовой, железной, Мирка ударил его в лицо. Послышался хруст, и вошедший мгновенно "слетел с копыт". Не то, что упал -- отлетел от удара!
   Ваня бежал впереди. Они далеко уже были, когда -- видно от тяжести, -- обратил внимание Мирка, что банка еще в руке. Остановились. Он посмотрел на вогнутый угол банки, и увидел мозги убитого тем, молниеносным ударом, бюргера. Он хотел бросить банку, но почувствовал, что если сделает это, его разберет нездоровый смех. Он сел на обмякших ногах, посмотрел на банку, и вытер ее о траву. "Насладились! -- подумал он, -- Черт возьми, -- я их шпигом; они, -- последним куском, отделенным мне моей мамой!".
  
   ***
   -- Зачем ты сегодня меня вызвал вниз? -- спросил Мирка.
   -- Не я... -- смиренно ответил капо.
   "Зачем?" -- кипело внутри, возмущался Мирка! За двери с глазком отправляли сегодня русских военнопленных. Истощенные, просто скелеты, среди других, -- они бросали одежды на пол. "Зачем? Аккуратно делайте... -- ворковали зондеры, -- Вам же потом в руки брать...". "Бросьте! -- пресек их русский. Он в губах задавил проклятие, и увидел Мирку. Тряхнул головой, усомнился, и снова увидел винкель на Миркиной полосатке. И сказал, ловя Миркин взгляд, -- Скажи. Скажи нашим потом, что нас убили!". И отвернулся.
   -- Кто? -- Мирка, готов был схватить за грудки. -- Кто хотел, чтобы я их видел -- своих, которым ничем не могу помочь?
   Капо не ответил.
   -- Ты наш? -- спросил Мирка, -- Ты говоришь по-нашему.
   -- Какой же еврей, -- усмехнулся капо, -- не бывал в России? Разве что престарелый, из Палестины... Юдка -- я тебе правду сказал... Мы все -- не живые. Сделали дело -- нас уничтожат. Гарантия, Мирка! И ты... Только тебя убьют раньше. Ты мог выжить там, -- ладонью махнул он в сторону, -- мог и не выжить. Но здесь -- точно нет!
   "Зачем? -- старался спокойно подумать Мирка, -- Он говорит мне это?"
   -- Потому что думал, -- ответил капо. -- Возьми, -- разжимая, протягивал он ладонь Мирке, -- Возьми.
   В ладони лежали три золотых, искривленных зуба.
   "Зачем?" -- не разжимая губ, думал Мирка.
   -- Возьми, и отдай своему капо. Взятка, м-мм... -- капо промычал, не найдя подходящего слова. -- Он скажет: "Что хочешь, Мирка?" Ты скажешь, м-мм...
   "Так и скажу?! -- про себя усмехнулся Мирка, -- М-мм...".
   -- Еврей знает все, -- улыбнулся капо, -- Кишинев, Рига, можно, кажется, Таллин, -- ваши. Войне будет скоро конец. Только я, и мои -- не увидим... Что, немцы оставят нас, как своих? И, думаешь, я это хочу? После того, что мы натворили? Нет, таким, как я, -- капо покачал головой, -- жить не надо. Как потом, хоть одному уцелевшему на земле еврею, я посмотрю в глаза? А ты скажи своему капо... скажи, что его команда, и он -- они лучшие. Твой -- их за честь. Рембригада -- там можно выжить. Здесь -- нет! Только там.
   -- Возьмет? -- усомнился Мирка. "Возьмет?" -- жаром катило в виски. Разве делал подобное Мирка когда-то?...
   -- Может, нет, -- отвечал капо, -- Может быть, это погубит тебя. Кто знает, что будет и как? Никто! Это горькая правда, Мирка. Но и выхода нет никакого. Рискуй. Уходи отсюда!
  
   ***
   "Три! -- думал Мирка, -- Как за отца и сына, и за святого духа". Бабушка часто по этих поминала, равно как возлагая должное, так и моля о будущем. И свято верила в их чудотворную силу.
   "Как за отца и сына, и за святого духа!" -- вторил Мирка, и думал, -- не мог он с той ночи не думать, об одиноком, загнанном волке. "Такой вот и есть я, мама...". И вспоминал, от начала и до конца, о герое -- НКВДисте. Взгляд его в небо; руки, которые он, занемевшие, массировал уже там -- за проволокой...
   - Dass du willst? -- спросил Der дlteren. Увидев, что это, он сразу же спрятал в ладони золото.
   -- Ты лучший! -- смешивал Мирка немецкий и русский, -- Du der Beste! Команда мой Der дlteren -- лучший! Я счастлив, я Ist glЭcklich быть в этой команде. Es wird Ihnen der Gott helfen -- поможет Вам бог! Я хочу быть у Вас!
   -- О-о! -- напряженно ответил дlteren: слитки, похоже, нащупывал в этот момент, приценялся, -- Гут, ваня. Гут... Ферфлюфхтен кляйн Сталин, гут!* (*Проклятый, маленький Сталин, годится!)
   Мирка почувствовал, как натянулся тончайшей струной волосок, на котором висела жизнь. Der дlteren смотрел малоподвижными голубыми глазами на Мирку. Золото было уже в руках. Смотрел как на не самый нужный предмет, о каком размышляют: выбросить -- или -- черт с ним?...
  
   Утренний аппель. Кава. Сегодня не прятали солнце своды крематорного зала. Сегодня Мирка был с Ваней поруч -- есть украинское слово, -- в одной рембригаде.
   Трещали, не реже, а может быть чаще, автоматы конвоя. Но чаще и чаще, лаялись немцы в своем, -- не во внешнем кругу. А в лагере: СС ликвидировал зондеркоманду, в которой был Мирка -- в ответ, в другом крематории, зондеры перебили охрану, начальника -- офицера-немца сожгли, и бежали. Их настигли и уничтожили. В другом -- югославский еврей, в объятия крепче смерти, схватил и увлек с собой в печь офицера. Мир, факелом мести, запаливал почву под сапогами нацистов.
   Волки в тоске, обреченные волки, -- воют, а немцы СС Освенцима, выть не умели, -- стреляли. Везде, и по всякому случаю. Уничтожал СС все, что в силу краха не может быть съедено. Возвращаясь, команда, в которой работали Мирка и Ваня, видела возле барака, двухтонный брошенный, из-за поломки, груженый до верху, лагерный грузовик. По низу бортов, ручьем до земли, текла кровь...
   Эсэсэсовцы, узники -- те и другие, на равных теперь, теряли друг друга. Безжалостный молох катился с востока. На открытых работах, дважды, наземные цели Освенцима атаковали русские штурмовики. На бреющем, звеньями-тройками, точно такими, как видел их Мирка, только с крестами, тогда, в сорок первом, -- шли теперь краснозвездные. И возвращаясь, ловили в прицелы охранников в форме СС. "Шайден! Шайден! -- кивали немцы на бесполезные автоматы, и говорили, -- Гитлер капут!".
   Они сами, не дожидаясь русских, взорвали все крематории. Они собирали остатки, и гнали способных двигаться узников, в свой фатерланд -- на запад. В колонну-конвой попадали все, кто попал под руку. С уходом такого конвоя, Мирка утратил друга. Ваня был либо убит, либо попал в конвой, отправляемый в тыл, на запад.
   Из авиапушки прошедшего над Освенцимом штурмовика, были убиты многие, кто был в форме, и был убит Der дlteren Мирки. И снарядами, пролетевшими сквозь него, был разрушен барак. Неприкаянный Мирка, зимой, в январе, с 25 не 26-е, искал прибежище. Он скрылся в полуподвале, который знал еще со времен малярства -- под медицинским блоком.
  
   От звуков войны он пришел в себя. Жаркий воздух метался вверху -- он угадывал это. Просто угадывал -- быть там, подняться наверх в Мирке не было сил. Билась, покорно дрожала земля. Плита перекрытия лопнула и надломилась над головой. Обильно, по стенам, на пол, струилась оттуда кровь.
   В полуподвале, -- увидел Мирка, -- было, кроме него, два узника. "Подойду..." -- решил он, и уперся руками, чтобы поднять, оттолкнуть себя от опоры. И, неловко качнув головой, отошел в пустоту.
  
   Он пришел в себя, когда было тихо. Война отзвучала. Покой привел в чувство. Влага, по косточки первого от стопы сустава, захолодила ноги. Было светло, и увидел, Мирка что эти двое -- девушки. Гологоловые, истощенные, с красным винкелем на "полосатках". А еще он увидел, что влага, захолодившая ноги -- не влага, а кровь! Она капала вниз, до сих пор, из разлома над головой, -- как с бортов того самого, брошенного грузовика. Белесые ступни, и кисти рук -- видел Мирка, -- застыли в широкой щели разлома. Когда удалось ему скрыться, немцы рыскали и добивали всех, кого не могли увести в свой тыл. И они, -- понял он, ликвидировали медицинский блок, -- кого увести с собой можно из медицинского блока Освенцима?!
   Тонкая рябь, как от ветра, прокатилась по морю крови. "Мерещится!" -- горько подумал Мирка. Но увидел по лицам девушек -- нет. И понял -- это гуляют танки. Там, наверху. Наши танки!
   -- Девочки... -- разлепил Мирка губы, -- Девочки... -- и, шагая по крови, не в силах сказать, из-за кома в горле, протягивал руки навстречу.
  
   ***
   Терпким, пахнущим жизнью дымком, курились армейские кухни. Каждый, к любой из них мог подойти, -- и у него была пища. Мирка испытывал гордость за то, что он русский. Солдаты, освободившие лагерь, шли дальше, а сортировкой, рассылкой жаждущих жизни и Родины узников, стал заниматься НКВД. Дыхание Родины чувствовал Мирка, и грезил родной деревушкой
  
   Мирку окликнули, когда он возвращался от кухни, неся котелок пшенной каши с тушенкой.
   -- Эй! -- спросили его, -- Ты ведь, кажется, наш?
   -- Да, -- отозвался Мирка, -- наш!
   -- Так не стой, иди к нам!
   Четверо наших солдат в погонах, обедали под открытым небом: привык солдат к полевым условиям.
   -- Давай-ка, друг, к нам! Как зовут?
   -- Мирка.
   -- Мирка?
   -- Ну да.
   -- Вот, давай, Мирка, -- ему уступили место.
   -- А ты что, еврей? -- уточнил сухой, резковатый голос.
   -- Нет, -- сказал Мирка, и неумело добавил, -- Здравствуйте...
   Над ним посмеялись, а тот, что по знакам отличия, кажется, старше, заметил:
   -- Отвык ты, Мирка, от этого слова: здесь вам не Родина, -- Аушвиц, да?
   -- Да. Освенцим... -- Мирка держал котелок, согревающий руки. Он подумал, и, кажется, забавляя людей, попытался их угостить, поделиться своей пищей с ними...
   -- Не надо, -- сказали ему, -- спасибо, Мир... извини, как тебя?... Слышали мы, что тут погребок есть винный?
   -- Да. Где "блок одиннадцать", рядом.
   -- Что это за блок?
   -- Как тюрьма, там пытали. Рядом стена расстрельная, и рядом с ней...
   -- Был что ли там?
   -- Нет, я был маляром, красил, поэтому знаю... Еще в рембригаде работал, поэтому много знаю.
   -- Ценный для нас человек ты, Мирка! -- услышал он тот же, не очень приятный, чуть резковатый голос.
   -- Пойдемте, я покажу.
   -- Зачем? Возьми котелок, да сходи. Сможешь сам?
   -- Я смогу!
   Побродив в сладкой жиже подтопленного погреба, Мирка набрал вина из самой, -- как выбрал, -- лучшей бочки.
   -- О, -- одобрил, попробовав, тот же, старший, -- ты молодец! Это кагор, настоящий. Ты пил настоящий кагор?
   -- Нет, -- сказал Мирка, -- я, никакого...
   -- За победу, -- вздохнул солдат, -- за свободу твою -- это надо!
   Мирке первому, и остальным -- по кругу, разлили вино.
   -- Что ты? -- спросили, заметив, что Мирка замешкал, -- Нормальный ты человек, ты войну пережил. Выпей смело и с радостью, Мирка! Это для нас война еще там, на западе, и еще там! -- солдат показал на восток. -- Япония, внутренний враг... Нам, Мирка, еще да еще, воевать! Всю жизнь: мы же, брат, -- НКВД, -- а не просто войска! А твоей войне уже все, конец! Мирка, пей!
   -- НКВД? -- задержал Мирка кружку.
   -- Ну да, ты выпей!
   Мирка выпил, до дна, безрассудно, впервые в жизни. Ведь за победу пил! И сразу похорошело: от слабости и от восторга.
   -- Кагор, Мирка, вино святое, церковное, так-то! -- приободрили его.
   -- А когда нам домой? -- спросил он.
   -- Домой? Тороплив ты, Мирка! -- снова заметил все тот же, строгий, не как у других солдат, голос. -- Сначала расскажешь нам, как попал, потом мы проверим, и только потом -- если все будет чисто...
   -- А как проверять? -- удивился Мирка
   -- Расскажи, как попал! Пей вино, и говори.
   -- Мальцу отдохнуть бы дали, Викентий Стасович? -- попросил неуверенно тот, кто уже разговаривал с Миркой.
   Похоже, с погонами Мирка ошибся. У того, кто казался старшим, вдоль погона и поперек, шли по центру полосы, буквой "Т", а у того, перед кем попросили за Мирку -- полос никаких, -- и три звездочки на погонах.
   Недоброе что-то почудилось Мирке в ошибке. Он стал рассказывать.
   -- Значит, никто подтвердить не может?
   -- Да... -- растерялся Мирка.
   -- Ну, колхоз-то, Викентий Стасович -- снова за Мирку просил тот же голос, -- даст документ. Отправили, так мол и так, и таких...
   -- И ты видел колхоз этот, Гриша? -- поинтересовался Викентий Стасович, -- Он что, не сгорел?
   -- Да, всяко... -- вздохнул Григорий.
   "Офицер!" -- подумал Мирка о том, у которого звездочки. И понял: он, -- настоящий старший.
   А старший присматривался к Мирке. "Ценный ты человек!" -- это его слова. Он, -- запьяневшему Мирке казалось, -- сейчас, как раз, взвешивал эти слова.
   -- Еще пей! -- говорили ему, -- Со своими, Мирка!
   Мирка пил. И ему, от святого вина, хорошело.
   -- Значит, врага у нас не уничтожал ты, Мирка? -- спросил вдруг Викентий Стасович.
   -- Да, -- честно ответил Мирка.
   -- И вместе со старшим, если не врешь, вас было пятеро, так?
   -- Так, -- согласился Мирка.
   -- Антонов! -- повысил голос Викентий Стасович, -- Давай-ка сюда пятерых!
   Антонов вышел из-за стола.
   Через пять минут, перед ними стояли немцы. О, это были совсем не такие немцы, которых знал Мирка! В мятой, рваной и грязной форме -- таких он не видел немцев. Короткий, как вспышка на кончике спички, яркий восторг пережил он, увидев фашистов такими.
   Тая в глазах ужас и страх, смотрели они на него, так, как смотрят на победителей: Как благодарен был он в этот миг, тем, с кем ел кашу и пил вино!
   Немцы стояли шагах в двадцати. Мирка чувствовал давящий взгляд нашего офицера. Пристально, исподлобья, смотрел он на немцев и Мирку, и, щуря глаз, курил папиросу.
   -- Антонов, -- сказал он, -- дай Мирке ствол!
   Антонов вложил в руки Мирки винтовку.
   -- Там семь патронов, -- сказал офицер, -- тебе хватит.
   Мирка видел, как побледнели немцы, понимая, что он должен их убивать. И он, не меньше, чем те, побледнел: приходило сознание -- именно он должен их убивать!
   -- Ну, -- как во сне, как из-за угла, слышал он голос, -- это враги твои! Что же ты, Мирка?
   А не увидел врага Мирка перед собой... Офицера, в которого плюнул Игорь Миронович; солдата, который стрелял в спину Витьке и улыбался; оберста, приказавшего выбрать русского или Юдку; коменданта, который смеялся над тем, как расстреливали НКВДиста -- их бы увидеть!
   Он попытался взглянуть офицеру в глаза. А тот и не старался их отвести, но взгляд сощуренных глаз его был настолько холоден, что у Мирки похолодело в висках. Это был взгляд сильного человека: далеко не такой, как у Der Alterena, прячущего в ладони золото.
   Взгляды всех, перед кем сейчас Мирка был, -- плавили и сверлили его...
   В струны, до звона тугие, до их надрыва, стянулись нервы. Как в кино, обрывалась лента: мелькнули безликие лица узников, и лица те, по другую сторону. Комендант -- хохочущий НКВДисту в лицо; беглец -- победивший, и обреченный, там, за колючей проволокой. В небо смотревший, перед расстрелом... Мелькали кадры оборванной ленты, голова шла у Мирки кругом...
   Он поднимал винтовку. "Лучше бы автомат, -- сожалел он, -- чтобы всех сразу!". Но была винтовка, и убивать надо был по одному. Они были, наверное, слишком близко -- пули отбрасывали их далеко назад, навзничь. Как от ударов молотом в грудь...
   Еще слышались хрипы в телах, распластанных по земле; Мирка видел агонию.
   -- Ну, вот, -- сказал офицер, -- это дело другое, Мирка! Считается, что ты уничтожил врага. И у тебя еще два патрона...
   -- Нет, -- сказал обессилено Мирка, -- хватит...
   -- Ну, хватит. А то на тебя же и немцев не напасешься! Давай за победу, Мирка-герой!
   Мирка пил со своими, русскими, за победу. А в двадцати шагах, остывали трупы убитых им немцев.
   -- Попал ты, Мирка... -- заметил один из бойцов. Не одобрение, кажется, было в словах его, и не о меткости он говорил... Он сочувствовал как бы. Мирка не понял его...
  
   Офицер перевел всех в другое место, где не было трупов. Он был победителем: таким, на побежденной земле, место всюду найдется.
   Мирка подумал о том, что трупы убитых им немцев, сейчас убирают другие немцы, -- не узники, -- а побежденные немцы. "Зондеры!" -- усмехнулся он.
   -- У тебя вещи есть? -- спросил офицер.
   -- Нет, -- сказал Мирка.
   Офицер обратился к тому, кого поначалу считал Мирка старшим, имя которого он теперь знал: Григорий:
   -- Наш человек. Определи его в наше хозяйство.
   -- А начальника твоего, -- серый, холодный, способный насквозь смотреть, взгляд Викентия Стасовича, пробуравил Мирку, -- гауптштурмфюрера, я так понимаю, Рудольфа Гёсса, мы тут повесим. Напротив ворот, или напротив печки. Я обещаю!* (*16 апреля 1947 г., по приговору Верховного Народного Трибунала ПНР Рудольф Гёсс повешен перед воротами крематория II d Освенциме)
  
   Ночевал теперь Мирка уже не в бараке, не на трехъярусных нарах.
   -- Ты держись нас, Мирка, -- напутствовал на ночь Григорий Михайлович. Погон ты не понимаешь: я старшина, а он -- три звездочки, -- старший лейтенант. Викентий Стасович, начальник 2-го отдела "Смерш". Держись нас, слышишь! Убежать не вздумай! Здесь, пойми, все в наших руках, в нашей власти! А у тебя не совсем безупречно...
   Он не стал запирать Мирку на ночь, в его, боже мой! -- отдельной комнате. "Хозяйство" расположилось в жилом офицерском доме. Немцы умели создать для себя уют, его не разрушили бомбы и русские штурмовики, и теперь наслаждался им бывший узник Мирка...
   -- А завтра, -- пообещал старшина, -- дам тебе нашу одежду.
  
   В самом центре села, на площади, был колодец с большим, из гладких досок искусно вырезанным журавлем. Мирка вернулся на той же полуторке-ЗИМ, на которой отца увозили на фронт. Но полуторка шла не в село. Шла мимо и дальше, поэтому Мирка сошел на подходе к селу, и потом долго шел пешком. Он подошел, чтобы попить, освежить себя колодезной водой, которой не знал уже три с половиной года. Глубоко залегала вода в их селе: Мирка с детства далекого помнил, как, заглянув туда, поражался -- небо, и Мирка на фоне неба, -- так далеко! Можно крикнуть -- оттуда вернется эхо...
   Повзрослевший, прошедший Освенцим, пришедший с войны, заглянул, как в далеком детстве, в колодец Мирка, чтобы увидеть себя, отраженным на фоне неба, в родной воде. И голова закружилась...
   Замелькали перед глазами, опять, те же клочья-обрывки ленты: он видел немцев, которых как будто бил молотом в грудь. Поочередно, один за другим, отлетали они назад, и умирали, упавшие навзничь, убитые Миркой. Что-то было не так, голова кружилась...
  
   -- Вставай! -- будил старшина Григорий Михайлович.
   Мирка протер глаза.
   -- Вот не военный ты человек! -- пожурил старшина добродушно и протянул Мирке руку. -- Завтракать, как? Принести, или с нами пойдешь?
   -- Ой, лучше с вами.
   -- Ну, так давай!
   -- Мирка! -- окликнул Викентий Стасович, -- время не выкроишь, пять минут, на меня?
   -- Выкрою, -- отозвался Мирка.
   Старший лейтенант завтракал с кем-то вдвоем. Второй был старше: крупная звездочка в центре была на его погонах. Перед ними стоял графинчик.
   Второй посмотрел на Мирку внимательно.
   -- Он! -- кивнул Викентий Стасович, -- и спросил Мирку, -- Ты выпьешь с нами?
   -- Нет, -- сказал Мирка не приближаясь.
   -- Такой! -- прокомментировал Стасович, -- Нас вчера напоил, а сам не хочет! Но, видно и с немцами он не пил! А до войны еще мальчиком был, пионером, -- значит, тоже не пил. Мирка, я прав?
   -- Правы, -- ответил Мирка.
   -- Малец? -- уточнил офицер с большой звездочкой, -- Да, на вид -- двадцать семь, если не все даже тридцать!
   "Освенцим состарил", -- хотел сказать Мирка, и промолчал...
   -- Ладно, иди, Мирка...
   -- Он что, еврей? -- спросил собеседник Викентия Стасовича.
   -- Евреи, товарищ майор, -- это Мойши и Юдки. А он, я так понял, обыкновенный Мирон.
   -- Да, -- согласился майор, -- Мирон -- это наш человек. Ты пойди, -- обратился он к Мирке, -- поешь с ними...
   Они были другими -- чувствовал Мирка, -- солдаты, которые с ним говорили вчера участливо. Над ними угадывал Мирка свист пролетевших пуль, и шорох осколков. Над Викентием, шорох и свист как-то не ощутимы...
   С солдатами освобождения Мирка снова пил горькую. "Это наркомовские!" -- говорили они, -- а он пил, быстро хмелеющий от истощения. Водка жалюща и горька. Мирка горько жалел, что не бывал в бою...
   -- Мирка, -- нагнулся на ухо Григорий Михайлович, -- ты поди спать. Тебе надо спать часов десять-двенадцать -- не меньше! -- он что-то хотел добавить. Но был он солдатом -- это вчера понял Мирка. А диктовал Викентий Стасович.
   Мирка, качаясь, пошел к себе, спать.
  
   -- Ми-ир, Мир, -- толкая в плечо, будил его старшина, -- тебя ждет Сташинский!
   Через пять минут Мирка был в кабинете Викентия Стасовича.
   -- Сядь! -- сказал тот, -- И, давай по порядку. Фамилия?
   -- Выхованец Мирон Аристович.
   -- Выхованец? Что же -- от слова "спрятать"? Сховать, заховать? А ты, получается, -- вытащенный?
   -- Нет. Выховаты -- воспитать.
   -- Воспитанник?
   -- Да.
   -- Ага! Значит так, Арестович...
   -- Аристович!
   -- Дерзишь ты, Мирон Арестович! -- покачал головой Викентий Стасович.
   -- Аристович!
   -- Я же и говорю! Не клеится, да, арест к тебе, Мирка? Что ж, арест, это слово другое. Та-аак, а отец твой, Арист, кем был?
   -- Столяр-плотник.
   -- В колхозе?
   -- Ну, да.
   -- Аристократ! Ты, прям, из графьев! Давай по порядку: дата рождения, и -- до сорок первого, до того, как попал...
   -- Я... -- Мирка взял себя в руки, и стал рассказывать все подробно.
   Викент записывал.
   -- Так, -- отложил он ручку, -- теперь, мой Мирка, -друзья... Кто они были, здесь, в Аушвиц, или "Освенцим", как ты говоришь. Наши, Мирка, с наших давай. И, будь любезен, подробней.
   -- Они говорили, чтоб я передал, скажите потом: "Нас убили!"
   -- Тебе говорили? Бред какой, Мирка! Тут пять-семь тысяч сейчас, и мы ищем наших.
   -- Мы были попутно... -- вспомнил Мирка.
   -- Попутно? Ну что ты за бред несешь, Мирка!
   -- Они мне просили, сказать потом, что их убили! И я говорю.
   -- Убили! Нас пять миллионов убили, дружище Мирка!
   -- В Освенциме не бывает друзей! -- заметил Мирка
   -- В Освенциме? Ну, это смотря какой человек ты, Мирка. Ладно, ну а враги? Таковые есть?
   -- Да. Это немцы!
   -- Немцы -- культурная нация, Мирка. Враги -- фашисты! Их, кстати, на пять человек стало меньше! Так ведь? Вот так! Лихой ты на руку, Мирка!
   Викентий Стасович покачал головой. Но он писал документ: начиналась работа по возвращению Мирки. Можно было смотреть в окно, и видеть свою деревеньку; пруд и свой дом; своих близких, -- все, что в тринадцать лет забрала у война...
   Замечтался, не обратил он внимания, что Викент написал уже все. Отложив ручку, он терпеливо смотрел на Мирку. Мирка спохватился...
   -- Помогать нам будешь? -- спросил Викент.
   -- Как? -- теряясь с чего-то, неуверенно выдохнул Мирка...
   -- Работать, -- сказал Викент.
   Не "Арбайтен!", -- по-русски сказал, а оттенок почудился тот же. Как будто не наш человек, а комендант Освенцима.
   И Викент, может быть, это понял: на Мирке была та же одежда узника.
   -- Ладно, иди, -- сказал он.
  
   -- Предлагал он тебе что-то, да, Мир? -- спросил старшина
   -- Ну, да...
   -- А у тебя просто выхода нет! Пойми, лучше так. А теперь, -- тем более...
   Не поняв: почему "Лучше так, а теперь -- тем более"; и не поняв по сути, что предлагал Викент, Мирка пошел вместе со старшиной.
   -- Соглашайся, -- еще раз сказал старшина. -- И, давай-ка сейчас, к себе и дождись меня.
   -- Возьми, -- пришел он не с пустыми руками, -- положи это здесь, и дуй на санпропускник. Отмойся! Потом поменяешь постель.
   И развернул в руках форму: гимнастерку и брюки солдата советской армии. Голос заклинило где-то у Мирки в груди! Он восторженно, молча, выдохнул, и побежал смывать грязь Освенцима.
   Санпропускник был армейским банно-помывочным пунктом. Больше трех лет вода была хуже врага для Мирки. Лишь из брандспойтов, как лед холодной, катилась она по телу, а тут!... Вода была ласковой, теплой, ей наслаждался Мирка. "Становлюсь человеком!" -- подумал он. Смыв грязь Освенцима, становился он сыном Родины, в форме ее защитника и освободителя. День казался светлее светлого, начиналась жизнь! "Родина! -- кричал он про себя, -- Ты меня слышишь? Ты нашла сына!".
   А грудь, водой половодья, полнил порыв, как можно скорее идти со своими, крушить врага! Настолько он чист был, настолько силен, порыв, что с легкой душой Мирка без приглашения, сам, пошел к Викентию Стасовичу.
   Волнуясь, он постучал, и, заглянув, увидел, что тот не один.
   -- Выйди пока, -- сказал он, -- я с этим, -- кивнул он на Мирку, -- потолковать хочу...
   Поднялся и вышел из кабинета сотрудник.
   -- Ну, -- спросил Викентий Стасович, -- Мирка, в чем дело?
   Мирка остановился посередине. Несвободу какую-то, неуют щемящий, ощутил он перед Викентием Стасовичем... Не понял тот Миркиного горения.
   -- Викентий Стасович, а когда я смогу попасть на фронт?
   Тот не удивился. И тогда он не удивлялся, когда принес котелок кагора Мирка, и убивал пленных немцев...
   -- Врага крушить хочешь? -- полюбопытствовал он.
   -- Да, хочу, как все...
   -- Как все... Интересно сказал ты, похвально. А, мой Мирка, ты не будь как все! "Как все" -- это почти "как никто"! А враг он, Мирка, не только там, -- показал офицер на запад, -- тому врагу конец скоро! Раньше, мой друг, надо было думать!
   "Раньше? А как?! -- изумился Мирка.
   -- Простой это враг. И его, как ты сам понимаешь, песенка спета! Внешний враг. А враг самый опасный, Мирка, -- это внутренний враг! Не понимаешь? И не поймешь, не подумав. Это понять тебе, Мирка, придется! Мы из "Смерша", друг мой. Ты знаешь, что это такое? "Смерш" -- это смерть шпионам. Мы, друг мой, -- войска НКВД. И главный враг наш не там. Там! -- махнул он ладонью через погон, на восток. "Японцы?" -- подумал Мирка. Он старался понять и офицер видел это.
   -- Ладно, -- сказал он, -- иди. Поговорим еще. Ну а сейчас, иди...
   Потускнел выйдя на солнце, Мирка: погон, на плечах его формы, не было... У всех они были, а у него -- нет...
  
   Следующий день он ждал так же, как взрослые ждут войны. Старшие смутно и молчаливо предчувствовали войну, -- вспоминал предвоенное время Мирка. Те, кому есть что терять, есть за что терпеть муки душевные -- предчувствуют войны и беды. А дети не замечали переживаний. Это Мирка теперь понимал, впервые в жизни, в конце войны...
  
   ***
   Григорий Михайлович вызвал Мирку к начальнику. Не раннее утро было, была еще ночь. Мирка только заснул. Знал, начальник, когда вызывать...
   Викентий Стасович пил крепкий чай. Он тут же подвинул кружку, велел:
   -- Садись! -- голос был дружелюбный.
   Мирке очень хотел верить этому человеку, как освободителю, как победителю в этой войне...
   -- Нравится? -- поинтересовался Викентий Стасович, наблюдая, как Мирка пьет чай, которого несколько лет не видел, и вкус забыл.
   -- Очень! -- ответил Мирка.
   -- Вот что, -- сказал Викент, дружелюбно щурясь, -- тебе уже не привыкать. Пойдешь в камеру. Но, -- он поднял вверх указательный палец, -- ты не гони волну! На сутки пойдешь, и вернешься благополучно, понял? На сутки. Ты вчера, что прилетал ко мне, а? Ты же с врагами бороться хочешь: или я тебя не понимаю? Не понимаю, а? -- повысил он голос.
   -- Нет, понимаете...
   -- Так вот, считай боевой задачей! И будь внимателен: посиди и послушай, о чем говорят. А после расскажешь мне. Понятно?
   Как свинцом наливалась, -- чувствовал Мирка, его голова, -- опускалась ношей нелегкой, к груди. Как было ему не понять?
   -- Сидят там такие, как ты: кто в плену был, а мне фильтровать их. Ты понял задачу?
   -- Да, -- поднял Мирка голову, -- понял...
   -- Я на тебя очень сильно надеюсь, Мирка. Поэтому, лучше без шуток! Скажешь им, что ты свой, что в плен добровольно сдался под Сталинградом, в сорок втором...
   -- Я не сдавался!
   -- А скажешь, что сдался! Тебе, -- через стол протянул он руку и взял за рукав, -- что, не нравится? Ну, а что не нравится?
   -- Что Вы говорите: сдавался.
   -- А кто это знает?
   -- Вы.
   -- Я? -- Викент удивился, -- Я знаю четко только одно -- ты убил немцев, которые сдались в плен, сложили оружие и были под юрисдикцией справедливых советских и международных законов. А ты их убил! Да на нас сейчас смотрит весь мир, ты понимаешь, какой ты ущерб нам громадный нанес?!
   Реальность оглохла, застыла нелепо и покривилась как через туман, на отдаленном киноэкране. Застывшая ленка плавится и может вспыхнуть в фокусе проекционной лампы. Хлеще молота, от которого отлетали немцы, которых убивал Мирка, били слова Викента.
   Мирка скорее бы задохнулся, чем мог найти слово, которым назвать, то, что творит Викентий Стасович. Мирка не ожидал.
   -- Ми-ир! -- через стол потрепал по щеке Викентий Стасович, -- Что, заснул? Или плохо тебе?
   Мирка отпрянул:
   -- Нет.
   -- Так вот же, друг мой, под суд пойти хочешь? А должен, как совершивший воинское преступление! Или не понимаешь? -- как из-под земли слышал Мирка.
   -- Вы же...
   -- Да я знаю, что я, и кто я! -- посмеялся Викентий Стасович и закурил. -- Или ты, негодяй! -- через стол потянул он меня, за грудки, на себя. -- Хочешь сказать: это я приказ дал тебе совершить преступление?
   Он же все понимал, что творится в душе у Мирки.
   -- Михалыч! -- крикнул Викент в коридор, -- Зайди сюда, быстро! А, ну-ка, -- спросил он Михалыча строго, -- скажи-ка, стрелял Выхованец в плененных немцев?
   -- Стрелял. Все видели.
   -- А кто приказал, не знаешь?
   Неловко, глядя прямо перед собой, Михалыч тихо ответил:
   -- Нет.
   -- Но стрелял?
   -- Стрелял.
   -- Иди! -- отмахнулся Викент. К губам его снова вернулась усмешка, -- Приказ может, письменный мой, имеется, а? -- уточнил он. -- Имеется, а? Давай, Мирка!
   Мирка смотрел на него тем же взглядом, как на немецкого офицера, который убил Игоря Мироновича.
   -- Давай мой приказ! Или чей-то, другой. Что такое: нет? Ах, его нет! Тогда отвечай по закону -- под трибунал!
   Викент распахнул окно:
   -- Отдышись, -- сказал он. И с удовольствием, долго выкуривал у окна папиросу.
   -- А не хочешь ты под трибунал? Понимаю, -- вернулся он на рабочее место, -- Но ты же, друг мой, Мирка, -- возобновил он спокойный и дружелюбный тон, -- ты же сам говорил мне, что хочешь уничтожать врагов. Про вклад свой в победу...
   -- Да, говорил.
   -- Вот и давай! Держись нас. Меня держись, я начальник. А так: загремишь ты под трибунал, да на всю катушку! Коней отдал немцам, сам сдался, и тут бойню кровавую учинил... Они, хоть и немцы, но ведь -- военнопленные!
   В тяжком молчании возражал ему Мирка: до последней кровинки в жилах, всей сутью своей возражал! Он все видел и сам был похож на карпика, беспомощно и бесполезно ловящего воздух беззвучным ртом. Карпика, которых когда-то ловил в пруду.
   -- А вечером мы заберем тебя, пойдешь спать. В кровать с простынями. У тебя ж теперь есть жилье? Ты все понял?
   Мирка тихо ответил:
   -- Да.
   Викентий Стасович улыбался, кажется, но Мирка не хотел это видеть. Весь мир не хотел бы он видеть сейчас!
   -- Не боишься? -- спросил Викентий Стасович.
   "Тебя что ли?" -- хотел крикнуть Мирка.
   -- Сам не расспрашивай, -- заподозрят. Ты тихо там будь, неприметно. Что надо -- мы так узнаем. Давай, -- приободрил Викентий Стасович, и легким толчком в спину, подтолкнул Мирку к выходу.
   Не Михалыч, другой, в красноармейской форме, с погонами, с автоматом на правом плече, стволом вниз, проводил до тяжелых железных дверей. В мир приходил рассвет, и Мирка снова встречал его сквозь решетки на окнах.
   При его появлении смолкли. Вновь стал привыкать он к сумеркам, которые был готов забывать навсегда. Помещение было большим, человек на сто, а было людей два десятка, примерно. Скучились в центре. Не хотелось, может быть, прятаться, забиваться в угол: ведь это хотя и похоже на плен, -- да ведь плен свой, советский... Вот-вот разберутся, с ними, и все, снова станут своими. Для этого стоит пожить, и черт с ним, -- пусть даже так...
   Никого не зная, Мирка прошел в уголок. Им было проще его разглядеть: их глаза к этим сумеркам были уже привычны.
   -- А, -- услышал он ровный, спокойный голос, -- ты фильтруемый, брат? Ничего, мы тут все такие. Здороваться будем?
   -- Здравствуйте.
   Некоторые были в форме, -- заметил Мирка и, как у него -- без погон.
   -- Ну, брат, не тужи. Все бывает, всякое... Воевал?
   -- Нет еще...
   -- Не успел? И фрица ни одного не прикончил?
   -- Нет. Всю войну сидел здесь. А попал ребенком. Теперь говорят, разбираться будем.
   -- Ну, разберутся. Уже, слава богу, мы не у чужих. А ты нос не вешай. Сам видишь, что не один такой...
   -- Всю войну? -- уточнил другой.
   -- Да, три с половиной года.
   -- Обидно теперь вот так, да?
   -- Обидно, -- сказал Мирка правду.
   -- Свидетелей надо искать. Найдутся?
   -- Не знаю, -- ответил Мирка.
   -- Документы, скорей всего... Как зовут тебя?
   -- Мирка.
   -- Мирка? Какое-то имя...
   -- Это Мирон.
   -- Так вот, Мирон, документы, скорее всего, по тебе, разослали...
   -- Свидетели лучше, -- напомнил первый голос, -- А что документы? Пока они будут туда, да пока сюда, да по ним разобраться...
   -- Не уверен, -- признался Мирка, -- что свидетели живы...
   -- Да в том и беда, что кто знает: кто нынче живы... Совесть чистая, да вот кому ставить точку? Оперу здесь, или на небе господу?
   -- На небе, -- подумал вслух Мирка, -- всегда не поздно...
   И вспомнил о маме, сестричке, отце -- победителе, между прочим, таком же, как и Викентий Стасович, как весь народ. "Почему же я здесь? Что делаю? Господи..." -- чуть не простонал он. Игорь Миронович, Витька, Саша, Алешка, -- он вспомнил всех. Вспомнил тех, в крематории, о смерти которых должен сказать правду. Стыдно стало, и не понимал он, -- за что?
   По-детски, навзрыд, от души захотелось поплакать. Но что б никто не видел. Скрыв слезы, он прикорнул.
   -- Пусть спит, -- слышал он, -- да пацан же совсем...
   Он слышал сквозь сон, как открывалась и закрывалась дверь. Оттуда назвали фамилию, и кто-то вышел.
   Проснулся он при словах:
   -- Хоть бы дырка какая была, хоть шрам! -- жалел тот, кто видно, только вернулся, может быть, от Викента. -- Оторвало бы, хрен с ним, там руку-ногу... А, как назло: ничего, ни царапины!
   -- Совсем бы убило... -- невесело пошутил другой.
   -- Вот тогда ничего бы не знал, никаких дознаний. Покойник, -- и совесть чиста!
   -- Мертвые сраму не имут, -- сказал кто-то.
   -- А разве имут? Как ты в точку сказал, а! Не будь бы войны, -- и не думал бы. Кто так сказал? Александр Невский?
   -- Нет, это сказал князь Игорь.
   -- А-а...
   -- Не знаешь такого?
   -- Нет.
   -- "Слово о полку Игореве"...
   -- Нет, и Слова не знаю...
   -- Бывает. А знаешь, что сказал Невский?
   -- Да, кто не знает!
   -- А ну-ка.
   -- "Тот кто с мечом к нам"...
   Говорили люди, нормальные люди: о том, что в уме, и на сердце. И об истории, и о войнах, давно забытых, от которых давно никому не больно. Забыть можно все, а войны не забываются...
   -- Ну, про меч знают все. Что еще он сказал?
   -- Да, всякое, может быть, говорил. Не знаю...
   -- Не спрашивал бы, но ты, как и все, слова эти знаешь, и повторяешь их.
   -- Не томи, -- попросил кто-то. Мирка подумал, что человек, говоря эти умные и посторонние вещи, делает доброе дело. Незаметно, как лекарь-кудесник, удаляющий болезненную занозу, уводит от темы о худшем.
   -- И ты повторяешь их часто, и все, и я тоже. И тот малый -- и он.
   -- Умеешь ты душу томить, Михалыч... Так что он сказал?
   -- Вообще-то, вопрос, может быть, спорный. Может, не он это первым сказал. Может быть, первым сказал Кузьма, фамилии я не помню... Ледовое побоище: немцы, в броне, идут клином...
   -- Сходили, под Курском, в броне, так же, клином... Уже отходились!
   -- Ну, до танков было тогда, -- как до луны, не ближе. А на льду, навстречу броне, выступил боец, из свиты по правую руку Невского. Невский с ним говорил накануне.
   -- Тактику обсуждали, -- шутливо заметил кто-то.
   -- Вот именно. Самый обычный боец, из народа. Ни вам щита, ни кольчуги: зипун, а руках -- дубина. А сверху -- русский дух и отвага.
   -- Что, этого немало!
   -- Конечно, не мало. Дубинка грянула в лоб коню. Конь -- наземь, в смысле, на лед! Рыцарь -- кувырком, через голову, -- дальше. И все -- он уже обречен! Он подняться не может, без посторонней помощи. Броня и кресты; пурпурные, белые и голубые, длинные шлейфы, -- зрелище, да? Представьте! Это и были черти, в жуть размалеванные. В кровавых слезах и в страхе, от них по углам разбежалась Европа. А наши дубинки ложились коням между глаз, сноровистые люди ловили руками длинные шлейфы -- черти летели наземь. Чем кончилось, -- знаете. Вот вам, и будьте любезны: не так страшен черт, как его малюют!
   -- Мудрость народная, кровью омытая?
   -- Разве не так?
   -- Так, Михалыч, все так, только кончилась мудрость народная!
   -- Кончилась? Это на чем, интересно?
   -- Ну, а что же здесь делаем мы?
   -- Фильтруемся.
   -- Ну, дознаемся...
   -- Фильтруемся? А при фильтрации возникает осадок...
   -- Хочешь сказать: это мы должны выпасть в осадок? Мы -- люди.
   -- Фильтрации нет без осадка!
   -- Вот что выходит, -- узнал Мирка голос того, кто пришел с допроса, -- я -- воевал. В списках части имеюсь. Но там сообщили: "под Ельней, без вести...". Все! И он говорит мне: "Так ты, друг мой, сдался, чтоб шкуру спасти!". Не верит, я это вижу: не верит!
   "Друг мой" -- Мирка узнал Викента: Его манера.
   -- Увечье увечьем, а Ельню я знаю. Там жарко было!
   -- Да уж, не продохнуть! Мы без еды, неделями! И, главное, без патронов! И головы не поднять: прут на нас, как тараканы, а мы их держим!
   -- Тараканы! Таракана тапочком, дома хлопают.
   -- Ну, гады кишащие. Мы их чудом: без техники, боеприпасов, снарядов -- на честном слове, -- держим!
   -- Не было руководства, -- узнал Мирка голос Михалыча, -- дезорганизация. Вот в чем причина потерь. Это ж так?...
   -- Руководство? Да мы забыли, что это такое! Из батальона, за десять дней, десяток людей, может быть осталось. Все! А те прут: сытые и довольные. Танки, свинюки резвые давят нас, давят. И небо в копеечку: мины, снаряды! Все, поломали нас! Пятеро мы сбрелись, оглохшие и никакие. А все: мы в тылу немецком. Ну, что? и собрали нас, как овец, и погнали на запад. Злющие были: все ж мы им дали крепко! А в первой деревне, нас уже человек пятьсот -- согнали в колхозный хлев, и начался плен.
   -- Много наших тогда ночевало под дулом в колхозных хлевах...
   -- Да, в наших же собственных скотных дворах, ночевали мы под прицелом немцев. Второй день: на станции, нас уже тысячи две с половиной. Больные, раны гноятся, и ни бинта, ни кусочка марли! Кто ранен -- уже не жилец. По кюветам толкали таких, и стреляли. Много, много так полегло!
   Мирка вспомнил немцев, убитых им. Пятью патронами обошелся, а в лицо одного человека, Игоря Мироновича, немец всадил пригоршню пуль ...
   -- А что мы могли? Тогда, когда в плен нас брали? Что я мог, говорю: оглохший, песка полный рот, без патрона. Да, ножик хотя бы -- совсем ничего, а они уже все -- вот они! Голову в плечи, спрятал глаза -- и вперед, куда показали, дулом под ребра!
   -- В окружениях первых дней войны, не солдат виновен, -- сказал Михалыч. -- Нет солдатской вины в окружениях. Или есть, но мало.
   -- Хм, а чья есть?
   -- Руководства. А окружение для солдата -- прямая дорога в плен.
   -- А ты вокруг посмотри; на себя, и на нас, и еще раз скажи -- кто виновен!
   -- А на станции, -- тихо спросил кто-то, и уточнил, назвал ее -- не на ней?
   Названия не расслышал Мирка.
   -- На ней
   -- Я тоже там был. А в какое время? Ага, значит, вместе мы были... А не встретились, видишь...
   -- Да, может, и к лучшему.
   -- Кто его знает...
   -- Но, то, что ты цел, не жалей. В старости меньше проблем со здоровьем.
   -- А я доживу?! А вообще-то, на теле след есть.
   -- Видимый?
   -- Ну, да как бы сказать-то...
   -- Как есть.
   -- Вообще-то, видимый
   -- Так чего ты молчишь?
   -- Да след такой, что...
   -- Да, какой бы он ни был! Ты не молчи! Оправдательный фактор, ты что?...
   -- До пленения было, пораньше...
   -- Неважно!
   -- М-мм, -- услышал вздох Мирка, -- ко мне, в общем, в окоп прилетела во время бомбежки, нога в сапоге -- оторвало по голенище... А сверху, на задницу -- это уже на мою, -- угодила лопатка. Видно, с того же окопа, с того человека. С высоты, я так понял, с хорошей, влетело. Ударило, так аж в ушах прозвенело! Да и не то что бежать потом, а ходить не мог, в санчасть обращался, там что-то делали. Были порезы, ушибы... Неделю зубами скрипел.
   -- Ну, вот видишь -- есть...
   -- А толку! Мне что теперь голый зад показать Викентию? Будет видец, представляешь! Да он меня сгоряча, и без трибунала застрелит.
   Смешной бы казалась история, но, даже мысленно не получалось над ней посмеяться. Мирка подумать не мог, что могут быть у людей вот такие проблемы.
   Дверь прогремела, и люди решили его разбудить, потому, что принесли обед.
  
   После обеда он постеснялся заснуть. Его расспросили, и он рассказал о себе. Все как было. Не рассказал только про тот, до сих пор не забытый, шмат сала. Про то, как его жрали немцы, отправив ребят обедать сырой картошкой в поле. О том, что убил пятерых немцев, не рассказал. Промолчал и о том, убитом консервной банкой. Об НКВДисте не рассказал, и побегах с Ваней. Не хотелось об этом, как не хотелось когда-то идти на урок, который не выучил...
   "Зачем? -думал Мирка об НКВДисте, -- Он спрашивал об Аэлите? Что он хотел сказать? Спросить бы сейчас у него...".
   Нехорошая мысль пробежала: "А, может быть, уже все? Мало ли что обещал Викент? Может быть так вот, помягче, завлек сюда, чтоб за глаза добрым дядькой остаться?"
   "Родине будет непросто нас фильтровать... -- делал вывод Мирка. -- Проблемное это дело, и может быть трудным и долгим. И, видно, правы здесь люди: не обойдется и без осадка, в виде поломанных судеб".
  
   Под вечер услышал он от двери свою фамилию.
   -- На выход, с вещами.
   -- А у меня их нет.
   -- Могут не быть, но я должен спрашивать. Привыкай!
   Почему он сказал: "Привыкай!"? Намек, или просто привычка?
   С опущенной головой Мирка вышел.
  
   Григорий Михайлович принес хлеба и молока.
   -- Не наше, -- сказал он, -- от немецких коров. Своих потеряли, чужих доить будем.
   Молоко было очень кстати. И вспомнился что-то тот офицер, гость Викента, с большой звездочкой. "Малец? -- уточнял он, -- Да, на вид -- двадцать семь, если не все даже тридцать!". Зачем нужны были эти смотрины, за офицерским завтраком? Показалось, что все станет ясно не позже, чем завтра...
  
   Завтра прийти не успело. Весенней немецкой ночью был вызван Мирка к Викентию Стасовичу. В ужасе, у порога уже, осознал он, сделал не то, что велели! Он просто забыл, среди тех людей, про Викента, про то, что в сорок втором должен был сдаться в плен.
   Викентий Стасович ужаса не заметил. Ярко горел свет в его кабинете.
   -- Присядь, -- сказал он, -- как дела?
   А что мог ответить Мирка: "Ужас!"?
   -- Ничего, -- сказал он.
   Викентий Стасович присмотрелся, направив настольную лампу в лицо. Как от солнца в упор, стало больно в глазах. Викентий Стасович выключил лампу.
   -- А ты, -- спросил он, -- что? Лепишь из себя пионера-героя?
   Мирка молчал. Он не знал из Освенцима: кто они -- пионеры-герои...
   -- Какого ты хрена рассказывал байку свою, про коней, про Мироныча?
   -- Я забыл...
   -- Совесть свою ты забыл! А мы как друзья, с тобой, договорились!
   Мирка все понимал, и в ужасе был от своей ошибки, да только кому, и что проку с этого? Тяжесть содеянного он до того сознавал, что нервы готов, как ремни разорвать. Но разве оценит это Викентий Стасович? И не заметит! Мирка почувствовал себя глубоко несчастным.
   Викентий Стасович закурил, и налил себе чая, не предлагая Мирке.
   -- Ну, что мне с такими делать? -- спросил он устало.
   -- Не знаю, я в Вашей власти.
   -- Нахаленок! За словом, однако, в карман ты не лезешь!
   -- Просто, я понимаю, что это так.
   -- Так? -- глазами сверлил Викент, -- Ну, что ж, так, -- значит так!
   Глазами хозяина он смотрел: готового пса пристрелить, за его паршивость.
   -- А, может, дать тебе шанс исправиться?
   -- Лучше бы так, -- сказал Мирка, не поднимая глаз.
   -- Лучше бы дать? -- уточнил Викентий Стасович.
   Мирка кивнул, сглотнув горечь.
   -- Так, значит так! -- взял Викент лист бумаги, -- Пиши.
   Мирка не знал, что писать. Лист бумаги был перед ним, карандаш в руке.
   -- "Мне стало известно, -- продиктовал Викент, -- что человек, называющий себя Иваном Карнауховым, под Ельней, осенью 1941 года, не будучи раненым или в беспомощном состоянии, добровольно сдался в плен...".
   Мирка писал, изо всех сил желая не делать этого. Но что могло значить его желание? Да, ничего! Избавления жаждал он, как его жаждут те, кого мучают болью. Он написал.
   -- Так, -- одобрил Викентий Стасович, прочитав, -- ну а теперь, расскажи-ка, в порядке развития шанса, что видел? Что слышал еще? Не все же спала твоя совесть. Она ж у тебя, я так вижу, молчать не умеет!
   Мирка стал говорить, а Викентий Стасович выслушал и заметил:
   -- Ну вот, небесполезный же ты человек! Историк, -- он тот еще тип! На власть посягает, смотри ты! -- махнул головой он, как тыквой: направо-налево, -- Руководство, -- смотри-ка ты, виновато, что он Родину предал! Ну, бог с ним, -- махнул головой он еще раз, -- с ним разберемся. А вот что двое сложивших оружие, вступили в сговор, -- это не сучий вам потрох! С кем он шептался, Иван Карнаухов?
   -- Имени даже не знаю...
   -- И Карнаухова тоже не знал. Теперь знаешь. Как выглядел тот?
   -- У него самая рваная форма. И видно -- погоны с нее были сорваны. На станции, где их грузили, они встречались. Название он говорил невнятно.
   -- Что ты, -- с улыбкой качал головой Викент: как будто и не кипел полминуты назад, -- да ты прирожденный опер! Давай пиши дальше: "Мне стало известно, что Иван Карнаухов, вступил в сговор с...". Вот тут надо написать, что "личные данные неизвестного, установлю дополнительно".
   Карандаш Мирка держал в руке, но не коснулся бумаги.
   -- Что такое, испортился механизм? Я сам их установлю: его данные. Дело твое -- написать добросовестно. Все!
   -- Я про сговор не знаю.
   -- И на хрен тебе это знать! На хрен мне это знать? Кому это, к черту, надо? Делать надо, что говорят, и все! А иначе, ты что, ты не понял? За ними пойдешь! Да на те же нары. Чего ты кобениться начал опять? Чего? У тебя -- никакого выбора! Только за ними, или -- со мной! Понятно?
   Карандаш Мирки припал к бумаге. Он понял, что ни кому это на хрен не надо. И Мирка -- также и тоже, -- не нужен! "Мы все, -- думал он, -- как та задница, в которую с неба упала лопата, бомбой вырванная из чужого окопа!".
   -- Теперь, -- подал Викент чистый бланк, -- подпишись вот здесь и вот здесь. И, давай тебе имя условное вместе подыщем.
   Мирка поставил подпись, и сказал, не зная, зачем ему это имя условное:
   -- Выбирайте сами.
   -- Запросто. Ты ж до конца войны, в полосатой одежде ходил? Значит -- полоска. Полоска -- зебра. Логично?
   -- Логично.
   -- Хрен кто при этом, увяжет Мирона и Зебру! Давай друг, спасибо, иди, отдыхай.
   И остановил:
   -- А, -- спросил он, -- про ГУЛАГ ничего они не говорили?
   -- Гулак? -- повторил Мирка незнакомое слово, -- Нет, про Гулак ничего я не слышал, не говорили. А что это?
   -- Это? -- Викент поджал губы, чтобы не посмеяться, -- А, -- сказал он, и махнул рукой, -- узнаешь, еще расскажут.
   Мирка пошел к выходу, но, доставуч был Викент, он спросил:
   -- А молоко получаешь, Мирка? Тебе нужно!
   -- Да.
   "Не только плененных немцев расстреливать, но и коров немецких доиться заставит Викент! -- шагнув за порог, думал Мирка -- Как не похожи они, бог мой: Викент и НКВДист, ткнувший в землю нас с Ваней! Не только ведь наши две жизни спас: заложников не расстреляли".
   Как можно представить Викента на месте героя-НКВДиста?! Земля и небо! Но Мирку никто не спрашивал и место героя занял Викент. Может быть, из-за того, что Мирка и сам получил избавление, не заслужив его?
  
   Рано утром, наверное, где-то в четыре: в такое же время, когда начиналась война, вызвал Викент.
   -- Проснулся?
   -- Да, я проснулся.
   По глазам Мирка видел, что тот ни черта не спал. Водки, может быть, с крепким чаем пил, и оно бодрило? Работал он, все-таки, не щадя себя... И голос его был усталым и хриплым:
   -- Ты шанса просил?
   Мирка кивнул. Он хотел бы помочь, а не делать проблем для утомленного Викентия Стасовича.
   -- Толкай лапшу в уши, Мирка. И не дай же мне бог! -- скрипнул он зубами, вздохнул, и покосился, по правой руке, на стол. Там лежал пистолет.
   -- Мирка, -- тихо, хрипло, позвал он, -- слушай. Сейчас ты пойдешь к ним, назад. Скажешь, что Красный крест тобой, вроде бы, интересовался вчера, да очередь не дошла. И потому, мол, Викент, -- он сам себя сейчас так и назвал, поясняя, -- да что я, не знаю, кто я?... Так вот, Викент тебя снова назад возвращает. А что же ему: в бега тебя отпускать? И, -- все как вчера: отсыпайся, и пообедай с ними, и -- слушай. Главное -- слушай! Потом все напишешь, договорились?
   -- Викентий Стасович, а как про мой плен?
   -- Гляди, -- встряхнул он головой, -- в роль вошел... Молодец! Водки хочешь?
   -- Не-е...
   -- Вон, чаю попей, сколько хочешь. Потом иди. А про плен уже врать не надо, глупо... Мирка, ты все понял?
   -- Конечно, все понял.
   Торопливо и вволю, напился Мирка горячего, сладкого чая. Викентий не торопил. -- И, вот что, -- сказал он напоследок, -- когда выводить тебя будут, ты не поленись, сложи руки за спину. Там так принято.
   -- Хорошо, -- сказал Мирка.
  
   -- О, а тебя и не ждали! -- встретили те, с кем он был вчера, -- Думали, ты уже, как говорится: "Нах хаузен"!* (*Нем. Домой)
   -- Не получилось. Хотел меня Красный крест, а очередь не дошла. Викент меня спать отправил...
   -- Викент? -- переспросили меня.
   -- Все его так зовут.
   Глаза говорившего, и, я так заметил, другие глаза, оглядели Мирку с сочувствием.
   -- Ну, возвращайся!
   Мирка занял вчерашнее место.
   -- А он тебя ни о чем не расспрашивал? -- вскоре спросили его.
   -- Нет. Кажется, ему это не интересно.
   -- Ой, дай бог бы. Дай бог...
   -- Да, неважно тому: букашка, тварь божья; или последняя гнида, под ноготь попала -- он все раздавит! Людей для таких просто нет!
   -- Мальчонке-то, -- повременив, спросил кто-то, -- зачем это все?
   -- А не известно, есть ли мальчонки для этой твари!...
   "Вот, слышал бы он! -- про себя усмехнулся Мирка, и подумал о том, сколь опасной может быть правда. -- Скажи-ка я им, что у нас с Викентом!".
   Он, как и вчера, заснул. Освенцим вымотал, и очень непросто было смотреть этим людям в глаза. Лучше закрыть бы, пока это все не кончится!...
   -- Чай принесли! -- разбудили его.
   -- Пей, наслаждайся, в лагере чая не будет.
   Это уже не ему говорили. В стороне, сказал кто-то, кому-то.
   Это был, в самом деле, чай. Далеко не такой, как у Викента: тот крепче был, раза в четыре. К чаю было по два кусочка хлеба -- с нашей, армейской кухни. Все-таки были у Родины Мирка и эти люди, на счету и довольствии. Хлеб: по два ломтика, был посчитан на всех.
   Он осмотрелся, когда попили чаю. Того, кому в зад прилетела лопатка с неба; (Карнаухов, -- припомнил он: так назвал Викент) и того, кто на сборном немецком пункте, тогда, в сорок первом, был с ним, -- здесь не было.
   Больше не было сна, он просто лежал, и смотрел в потолок. А потом осторожно спросил:
   -- А-а, вчера с нами был... из-под Ельни?...
   -- Нет их! Карнаухова, и Машука. Викент прилепил им заговор.
   -- Прилепил?
   -- Да. Малой, ты хоть понимаешь, о чем спрашиваешь? Каюк им, обоим!
   У Мирки, внутри, как тяжелая дверь с петель, рухнуло: -- Каюк? -- прошептал он.
   -- Каторга, по 54-й.
   -- Каторга, в наше время?
   -- Каторга! Хоть и не царское время, а каторга есть. Для изменников Родины. И, какая-то сволочь из наших, сдала Машука, Карнаухова! Так вот...
   -- Да, кто его знает... -- осадил из угла кто-то, -- Нам неизвестно: из наших ли? Кто знает, где до нас побывали люди?
   -- С Машуком Карнаухов встретился здесь.
   -- И там, под Ельней...
   -- И там. Но об этом они только знали, двое.
   -- А теперь узнал третий.
   -- Хуже всего, что четвертый -- Викент!
   Мирку почувствовал, что это значит: ходить по острию ножа, на который его выводил Викент. И оставлял потом одного. Ведь Мирка один был здесь. И с теми, кто здесь, они были врагами. Да, свои люди, наши, родные; солдаты, хлебнувшие лиха. А Мирка для них: их, все же, больше, -- был хуже чужого! "Кто меня сделал таким? -- думал Мирка, -- Война? Немцы? Викент? Или кто-то еще?" Было больно, той болью, которую он показать не мог. Как тогда, когда прятал ее в страхе перед врачем-ээсовцем. Как в ту ночь, когда видел призрак-НКВДиста. НКВД теперь не был призраком. Но ужас какой-то блуждал внутри.
   Пряча себя, он закрыл глаза, и подумал, что совсем мало вспоминает теперь о своей семье, о сестричке, маме... И совсем не знал, как вспомнить, как нарисовать в памяти, в воображении, отца... Это ведь из-за того, что теперь не совсем в душе Мирки чисто. Совсем недавно, не покидали тайные, и озаренные светом надежды, домашние, довоенные грезы...
   -- Ребята, -- заметил кто-то, -- наговоримся еще, у Викента.
   Да, еще было рано: чуть более четырех: времени, когда начиналась война.
   "Ну, что я тут должен слушать? Как он себе представляет?" -- думал Мирка. Безответно думал, припомнилось только: "И на хрен тебе это знать! На хрен мне это знать? Ни кому это на хрен не надо! Делать надо, что говорят". И он это делал, выставляя Мирку на опасное острие...
  
   Кроме Ивана и Машука, нет еще двоих. О них ничего не сказали, когда пришел Мирка. А это его выручало: сомневаться могли как раз в тех, кого нет. Может, кто-то, из тех, рассказал, или написал Викенту. Стало полегче, но все же, слова, даже в мыслях, не клеились... Нить оборвалась какая-то. Важная нить. Кажется, без такой нити, человек перестает быть в ладу с собой.
   Фильтрация продолжалась. Вернулся от дознавателя один из тех, с кем Мирка был здесь позавчера. Вернулся не похожим на остальных. "Счастливчик!" -- мелькнуло, -- наверное, лучиком в каждой душе.
   -- Моя часть в ста километрах отсюда! Вы представляете! С ними уже связались и оттуда готовы за мной приехать.
   -- Ух ты! И кто ж тебя так порадовал? Уж не Викент ли?
   -- Он самый!
   -- Вот уж, кто говорил, что справедливости нет!
   -- Да, не-е... Я ж не так говорил. Она есть, да шагать до нее и шагать...
   -- И, не всем дошагать...
   -- До Родины- так далеко! А уж до справедливости нашей, -- еще и того далече!
   -- А чего мы носы раньше времени в землю тыкаем, а? Стоит ли? -- Мирка узнавал Михалыча.
   -- Однако, Михалыч, в политруки тебе надо было! Уже бы и отфильтрован был, и совсем не с нами!.
   Однако, плохой этот день был, унылый. Гадость какая-то, какая-то, как непотреб человеческий, из уборной в задках двора, -- повсплывала. Видно, в каждом подобный непотреб, в задках душе есть. Немного, да все же... И вот повсплывал, как-то враз.
   Поэтому гадко уныло и неуютно, было, кажется, всем.
   -- О науке я думал, -- отозвался, по поводу политрука, Михалыч, -- а о политике -- никогда...
   -- Чего же мы взъелись-то?... -- заступился кто-то, -- Можно, вон, за человека порадоваться.
   -- Я и рад. За него я рад. За тебя бы еще, и за себя бы также...
   -- Вот, Михалыч и говорит: носом в землю. Чем к верху торчим, когда -- носом в землю?!
   -- Так и есть, -- посмеялся кто-то, -- на нас поглядеть...
   -- Ну, погляди, Сень, и тебя вон, в умные мысли тянет! Глядишь, и подашься сам, в ученые, или историки...
   -- Будь делу на пользу, -- подамся.
   -- Байками уши народу травить?
   -- История, -- ровно, спокойно сказал Михалыч, -- не байки. Историю делаем мы. И выдумать ее невозможно. В ней разобраться непросто -- да, это так!
   Доступным, обычным слогом он говорил, чтоб понять мог не только тот, кто пишет, а тот, кто историю делает, -- не заметив даже, и не оценив своего участия.
   -- В истории все, -- говорил Михалыч, -- логично. А вот легко ли нам разобраться в том, что мы сами творим? Вот... -- он развел руками, не подобрав простых слов.
   -- Мы творим?
   -- Да. Своими руками; чужими. Неважно. Но происходящее с нами -- мы сами творим! Сами, не только Викент, и кто-то другой...
   Как он сказал! Мирка очнулся и повзрослел, как после долгого, непростого сна. "Своими руками, чужими, но -- мы творим это сами! -- соглашался он, -- Рукам не так просто остаться чистыми...". Разве не прав Михалыч?
   Мирка почувствовал холод, и неприятную липкость в ладонях... Он мог бы не думать об этом: никто же не видел. На него не смотрели даже. Но мысль была... Признавая правоту этого человека, начинал видеть Мирка, насколько не прост этот мир, и уже никогда для него, простым не будет! Ну, разве бесследно то, что он делает? Нет, завтра он еще не остановится. Завтра вообще неизвестно...
   -- Ты прав, -- неожиданно согласился тот, кто хотел обидеть Михалыча, замечанием про политрука, -- только ты думаешь, так уж Викент и хотел-то обрадовать Пашу? Я вот не думаю...
   -- Что делать, работа у них такая... -- грустно заметил кто-то.
   -- Работа?
   Мирка видел лицо говорившего: усталое, с разбитой надбровной костью. Увечье делало взгляд, независимо от настроения, недружелюбным. Глаз был вдавлен, но смотрел выше несуществующей брови, и казался задиристым, вызывающим. Кожа была коричневая: такова коричневость утомленных крестьянских лиц.
   -- ... Тридцать третий это напоминает. Дети у нас умирали с голода, а они по амбарам и ямам хлеб ищут. Такие вот, чистые все, Викенты! Что мне любить их с тех пор? Целовать в одно место НКВД? А это ж, я так понимаю, по всей стране было. Так кому они служат? Работа. История...
   Человек опустил голову:
   -- Я бы не против, как ты говоришь... Оно правильно. Но ведь они нарочито народ убивали! Ну, что, ну не так? Ну, как?... -- он отчаянно хлопнул себя по коленям. Над всеми, по кругу, прошел его вызывающий, непримиримый взгляд. И по Мирке, как по и всем -- внимательно, так же...
   -- Как это понять? -- тихо, как у себя самого спросил он.
   С болью, скорей, а не злостью. И тишина зависла такая же, как в школе, когда перед учителем в чем-то был виноват весь класс.
   -- Пооберегся б Матвеич... -- посоветовал кто-то.
   А тот усмехнулся:
   -- Ага, не нос в землю, так язык в задницу! Так и делаем мы себе историю! Вот так мы ее лепим, своими руками. Кто Правду, в Историю вложит? Викент? Может, до уха его моя правда дойдет? Да ему все равно. Абсолютно! Накласть ему! Он под что хочет -- под то и подгонит. А так оно, или не так; правда -- неправда, -- по фигу! Чего поутихли? Да все так и будет! А правда, Михалыч, я Вам скажу: правда с историей -- разные вещи! Не к чему путать!
   Дерзкие вещи он говорил. Тишина была непростой. Прислушивались к коридору. Но там не звучало чужих шагов.
   Мирка видел молчаливые лица других, видя это молчание как знак согласия. "Другим, особенно тем, от кого мы зависим, -- думал и сам он, -- правда и неизвестна, и не нужна. Мы либо боимся ее, или, по отдельности каждый, прячем голову от нее в песок. Говорить о ней некому..." Не думал, совсем недавно, что правда бывает совсем не такой, какой должна быть.
   Историк молчал: он был такой же, как все, опаленные этой войной, слепой, безрассудной десницей ее подбитые. С ним могли сделать то же, что сделают и с другими. Но кто-то же, чем-то, должен ответить Матвеичу. Не только его волновал ответ: он каждому нужен был.
   -- Понять это будет непросто, -- сказал Михалыч. -- Я это помню. А как же не помнить, когда было это... Ну, а что думать? НКВД нарочито народ убивало? Да, ведь так не может быть. Они служат. Значит, шло это все не от них. От кого? Не простой вопрос, но уж начали... Только спокойно, ребята, давайте, когда-нибудь это надо делать. Спокойно... Так вот, в кого мы упремся? Ошибки начальства? Но -- по всей стране? О каком руководстве приходится говорить? Но это так, -- жестом предостерег Михалыч, -- поэтому так много думаю, и так немного могу сказать!
   Он, правда, много и напряженно думал. Страшные вещи он говорил! Не называл фамилий, но как было не понимать, даже Мирке, о каких фамилиях надо было сказать?!
   -- Да, так. -- Подтвердил догадки Михалыч, -- Но не было нарочито! Не было цели у руководства, народ уничтожать. Не было! -- Михалыч качал головой, -- Голод людей убивал. А цели не было. Это промашки... Это, ребята, большая цена!
   -- За что? -- осторожно спросили его.
   -- А за наше же; за его, -- кивнул он на Мирку, -- благополучие. Ошибки, -- смотрел он на Мирку, -- которые твоему поколению понять и даже простить, придется. Где начинались проблемы? -- смотрел теперь он уже и на всех остальных, -- Откуда голод пошел? С главных строек нашей страны. Поволжье -- Цимлянская ГЭС; Нижний Новгород -- с автозаводом; Самара -- с тяжелой промышленностью. Украина: Харьков -- Госпром, Тракторный; Днепропетровск -- ДнепроГЭС, -- гордость наша. Ведь хорошие были планы! Представьте: а как бы без них? Без них, может быть, и войны этой было не выиграть! Такая вот правда. Такая! А горечь ее была в том, что кроме ударного героизма рабочих, стройки нуждались и в продовольствии. Вот! Вот... Сначала они истощили окрестные села. Потом пошло дальше. Конечно же, партия и правительство все попытались сделать. Но стройки уже становились гигантами, которых остановить невозможно. Вот...
   Трудно понять, убеждал ли он всех? Дерзость его была изощренной, сознательной до холодка в мозгу. Это не то, что обида, с отчаянием напополам у Матвеича. Это совсем не Михалыч, глупо дерзя, посягал на высшее руководство, и, стало быть, на товарища Сталина, в том числе. Логика убеждала, сам ход Истории.
   -- А платиться за ошибки народу?
   -- Именно так! Копейкой такого не оплатить?
   -- А как же вина? Расплата? -- спрашивал голос, которого не было слышно раньше. -- История ведь справедливости учит.
   -- За ошибки вождей, всегда платят народы. В любой стране мира, во все времена!
   -- А за вину народа, Михалыч кому платить, а? Тогда же наоборот -- вождям. Вот такое в Истории было когда-нибудь, нет?
   -- Нет, -- спокойно ответил Михалыч, -- потому, что народной вины не бывает!
   "День бесстрашия! -- думал Мирка, -- Мы годами молчать способны. И то, что годами копится, там, в душе каменеет. А болтливость: о постороннем, о пустяках не спасает душу. И особенно больно, когда есть что сказать..."
   -- Ты считаешь... -- слышал он голос убежденного в правоте человека, -- А как же фашизм? Что это? Кто это? -- усмехнулся спросивший, -- Скажешь, что это фигня -- не немецкий народ? Они все -- фашисты! Малой, -- он кивнул на Мирку, -- и тот это видел! Ему ты скажи, что немцы не виноваты. Что фюрер их виноват, Адольфа...
   -- Шикльгрубер, ефрейтор... -- стал отвечать Михалыч.
   -- Ефрейтор?
   -- Да, он был ефрейтором. Стал рейхсканцлером!
   -- А кто его вытащил в канцлеры? А? Михалыч? Красивые вещи, правильные ты говоришь, насквозь! Немцы -- скоты! Малой, -- это спросили Мирку, -- не так?
   -- Так, -- согласился Мирка. Мог он сказать по-другому? Когда немец, подняв рукоять автомата под мышку, стрелял в лицо, -- он же видел, как на штаны его, на сапоги, кровавая пыль летела. И разлетались обломки костей. Осколки... -- он все это видел! А мало ли видел в Освенциме? Они, всенародно, тварь свою, Гитлера делали! Сами, или чего-то не понимает Мирка?
   -- Так! -- сказал он.
   Михалыч сложив треугольником руки, думал. Вершинами руки его упирались в лоб, в переносицу. Не мог бы так сделать тот, у кого изувечена, -- немцем, наверняка, -- переносица. Оппонент Михалыча...
   "Войне наступает конец, -- думал Мирка, -- а взгляд этого человека так и останется непримиримым".
   Снова видел он немца, стреляющего в лицо, и вдруг занавеской над рамой оконной, -- надвинулись те, кого убивал он сам. Падали перед ним. Не все сразу: он ведь каждого, по отдельности, убивал...
   Чужие шаги раздались в коридоре. Повисла усталая тишина. Все посмотрели на Павла.
   -- Счастливчик! -- открылась дверь, -- Никитин, давай выходи с вещами! Твои, за тобой приехали.
   Никитин, прощаясь, обошел всех, пожал руки.
   -- Мирка, -- сказал он, похлопав его по спине, обнял и, задумавшись коротко, просто сказал, -- все еще будет, знаешь!
   -- А что там от советского информбюро? -- спросили у постового.
   -- Да, немцы союзникам сильно по ж... дают, где-то в Андах.
   -- А-а, значит, спасать их будем.
   -- Да, кто, кроме русских спасет!
   -- А что ты без автомата ходишь?
   -- Я? А зачем мне? Еще отберете... -- усмешка солдата в усы, была не враждебной. Или так показалось Мирке...
   Грохнула дверь, остались без Павла и почувствовал каждый, может, не только Мирка, себя: ломтем отрезанным.
   -- А в двадцать третьем, -- сказал Михалыч, -- Россия, голодная, послевоенная... И не все это помнят... не все, но такое было. Эшелон с сухарями... Вы представляете -- эшелон! Через Ковель и Брест ушел в Германию. Хлеб от русских для революции. Она там была, в Германии, после нашей, была... Вот, представьте: по России и Украине шел эшелон -- да, разграбить его, раздербанить, могли на любом километре. Муки в это время не было -- вот почему сухари. Каждый, кто мог -- от себя, для германской, забытой теперь, революции! Сухари -- это значит, что каждый наш человек, советский, последним с германским революционером делился. Последним, каждый...
   -- Хорошо же, скоты они, отблагодарили!
   -- Шикльгрубля твоя, тьфу! -- сплюнул кто-то в сердцах.
  
   В этот вечер он был забыт. Не грохнула дверь, не сказал постовой:
   -- Выхованец, с вещами на выход.
   Не пришлось, при этом закладывать за спину руки. Он вспомнил, как торопливо и вволю напился горячего чая в викентовом кабинете. Вспомнил и то, что Викент ничего не обещал... "Пожалуй, -- подумал Мирка, -- готовиться к худшему надо. "Ценный я человек!" -- усмехнулся он. Правда, которую он слышал здесь, под сомнение ставила, что это так! "Кто я ему? -- рассуждал Мирка, -- Смешно! Одним больше, другим меньше. Война еще столько нас выдаст в дело таким, как он!" Он вспомнил новое слово и поинтересовался:
   -- А что такое Гулак?
   Легкий шорох он уловил, вздохи, типа "прочистки горла", но ответ получил не сразу.
   -- Ты что? -- удивленно спросили его, -- Туда что ли собрался, Мирка?
   -- Не знаю... Я не знаю, что это такое?
   -- Оттуда ж такое в твоей голове? М-да уж...
   "Вопрос непростой", -- почувствовал он.
   -- ГУЛАГ, Мирка, это... Про "Беломор" слыхал?
   -- Беломорский канал? Конечно.
   -- А знаешь, кто его строил?
   -- Ну, кто? Народ строил; партия, комсомол.
   -- И какой же народ?
   -- Ну, как... -- пожал он плечами.
   -- А "Путешествие из Петербурга в Москву" читал? -- уточнил Историк.
   -- Радищева? Да, в школе учили, и сам читал.
   -- Там о железной дороге, ты помнишь?
   -- Да.
   -- Вот то же -- и "Беломорканал". А ГУЛАГ -- это раз может, в сто побольше, и, в основном, -- в Сибири.
   -- Что-нибудь понял? -- уточнил другой голос.
   -- Да... -- ответил, совсем неуверенно, Мирка.
   -- Не дай бог! -- услышал он хриплый вздох.
   "Ломоть, -- подумал он о себе, -- отрезанный, никому не нужный...".
  
   А утром, примерно в четыре: он это время угадывал по привычке -- в Германии рано светает, в первую половину года, -- постовой, так же, без автомата, открыл дверь.
   -- Кириллов, -- назвал он, -- Лобойко, Петров... А! Петрова нет уже! Ну, -- он тряхнул головой и припомнил, -- а Выхованец есть?
   -- Есть! -- отозвался Мирка
   -- Видеть тебя там хотят.
   -- Красный крест? -- удивился Мирка.
   -- Красный, не красный, а крест найдется. Давайте, на выход, живо!
   Мирка сложил руки за спину, и, не оглядываясь, вышел.
   В конце коридора встретил солдат с автоматом: -- Идемте! -- сказал он, пропуская вперед.
   А в пути он остановил Мирку, и негромко сказал: -- Дуй к себе. Позовут, когда надо.
  
   Мирке остро хотелось увидеть маму, сестренку, отца, родной пруд с причалом. Пруд, в котором всегда отражалось что-то: небо, деревья, люди, и летящие в небе гуси. Так остро хотелось, -- он чуть не взвыл, и с головой зарылся в подушку, под одеяло.
   Снились немцы, а в пруду четко увидел он тени летящих немецких штурмовиков. И вот-вот бы увидел себя: в виде карпика, выдернутого из пруда, кричащего широко открываемым ртом, в оглохшую, равнодушную тишину.
   Не успел увидеть, потому, что Григорий Михайлович теребил в плечо.
   -- А, -- протер глаза Мирка, -- я понял!
   Он вылетел из-под одеяла, подушка слетела на пол.
   -- Кошмары? -- спросил старшина, -- А я молока принес.
   -- А Викентий Стасович... -- пролепетал Мирка.
   -- Попей молока. А туда успеешь.
   -- Не звали? -- не понял Мирка.
   -- Нет. Ты пей.
   Мирка пил молоко, не зная, что думать, и как быть дальше...
  
   К Викенту он попал поздно, под вечер. Спекся к этому часу от мыслей о том, как быть. Просто понять бы, что происходит. Но что понять, что придумать можно, в неполных семнадцать, когда так непросто не запятнать свои руки?
   Он отвернулся от солнца. Оно уходило к земле, на западе, там, где была война. Мирка -- спиной к нему, всмотрелся во тьму востока. Там была жизнь. Там, когда-то, был он... Родина, милая, есть ли теперь там для Мирки место? Оттуда, со стороны его родины, наплывали потемки.
   -- Дописывай, -- распорядился Викент. Он вряд ли когда-то спал и умел говорить без предисловий. Мозг его постоянно работал. Это внушало к нему уважение, и какой-то страх. Мирка только вошел, а тот уже протянул бумаги.
   -- Там, ты помнишь, писали, что "личные данные сообщу дополнительно"?
   -- Да, -- Мирка вспомнил.
   -- Пиши. Машук...
   Мирка внес фамилию.
   -- А теперь скажи честно: что-то нового ты в этой жизни вчера и сегодня увидел?
   -- Увидел.
   -- Вот интересно. И что же? Историк голоса не потерял?
   -- Нет.
   Викент присмотрелся внимательно. У него, -- если видеть их на расстоянии, -- проницательные, думающие глаза. Он взвешивал, Мирка видел: взвешивал, Миркины слова. Не торопился, вытащил папиросу, выдул мундштук, смял в двойную гармошку, и закурил. Краем глаза он покосился на стол, под бумаги. Мирка снова увидел там пистолет.
   -- Мирка вопрос мой ты слышал?
   -- Да. Слышал. Историк оправдывал высшее руководство страны...
   -- Та-ак... -- папироса едва не отклеилась от сухих губ. -- Оправдывал?
   -- Да, оправдывал.
   -- Может, товарища Сталина он оправдывал?
   -- Думаю, что как раз его он имел в виду.
   -- А за что же? Чем же товарищ Сталин перед нем провинился?
   -- Вот, как раз он и говорил, что не провинился.
   -- Как раз?
   -- Как раз!
   -- Так поясни, о чем речь?
   -- Говорили о голоде.
   -- Кто?
   -- Все... -- растерялся Мирка. Но уточнил, -- Тот, у кого бровь разбита.
   -- Ага, есть такой...
   -- Он еще про эшелон говорил с сухарями.
   -- Историк?
   -- Да, про эшелон с сухарями для революции в Германии.
   -- Для голодающей, рабоче-крестьянской немецкой армии?
   -- Я не знаю.
   -- Так в чем же товарищ Сталин оправдан?
   -- Во всем виноваты стройки. Великие стройки страны.
   -- Сталин не виноват?
   -- Нет. Он не виноват.
   -- Историк... -- задумался Викент, -- И лупоглазый... А как остальные?
   -- Нормально.
   -- Не поддавались на провокации?
   -- Нет.
   -- Сознательный, видишь, народ у нас. Но не все, далеко не все. А наша с тобой задача, Мирка... Мирка -- повторил он, думая, -- Мир, а ты водки не хочешь?
   -- Нет, этого не хочу?
   -- А кагорчика? Помнишь кагор?
   -- Этого, может быть... -- поддался вдруг Мирка.
   -- Ну, так поди, принеси. Или мне идти?
   -- Нет, я сам.
   -- Шкаф открой и возьми котелок. И -- давай.
   В шкафу Мирка увидел тот же, с которым уже ходил, котелок. Рядом стояла винтовка. Та, из которой он убил немцев. Он знал ее: у нее ожог на прикладе был, в виде размытого круга.
   -- Спросят: кто и куда -- скажешь, вино для Викента. Понял?
  
   Склад уже был под охраной. Но Мирка сказал, как велел Викент, и вопросов не было. Вино принесли из подвала без промедлений. Котелок -- до краев...
   -- Привет передать ему? -- шутливо поинтересовался Мирка.
   -- Не надо! -- грубо ответил солдат.
  
   В двух тарелках стояло мясо, когда он вернулся. А на сковородке -- глазунья. Ее три с половиной года не видел Мирка. "Из-под немецких куриц!" -- подумал он.
   -- Пей, Мирка, пей, а напишем после! Историк и лупоглазый, они же, наверное, спят? Так чего ж мы писать должны? Не надо... А как тебе, кстати, спалось там? Не страшно?
   -- Нормально.
   -- А если еще, по моей личной просьбе?
   -- Если надо... -- Мирка, не возражая, пожал плечами.
   -- Нравишься ты мне, Мирка!
   Над столом, над горячей глазуньей, сошлись их стаканы.
   -- Входи, давай, Мирка, во взрослую жизнь. Пей вино с офицером, и говори о жизни.
   -- Что говорили о Машуке с Карнауховым? -- поев, поинтересовался Викент.
   -- Викентий Стасович, -- опомнился Мирка, -- не было заговора, никакого.
   -- Да ну!
   -- И Карнаухов, -- он ранен.
   -- В задницу банной шайкой?
   -- Да, то есть туда... Нога в сапоге -- прилетела к нему в окоп... это... -- Мирка тут растерялся, -- В то место, как раз прилетело.
   -- Что прилетело? Горошина с неба?
   -- Лопатка.
   -- В задницу?
   -- Да.
   -- И что? Ты хочешь, чтоб я ему в это место заглядывал?
   -- А как? -- растерялся Мирка.
   -- Спасибо, Мирка, ты молодец! А смотреть больше некуда мне, так? Плен, -- запомни, глупец! -- это измена, и только измена Родине, под любым соусом! Значит изменник, как ни крути его -- враг своего народа. Враг! Попался -- так застрелись! Лопаткой убей себя -- есть варианты. А нет под рукой ничего -- пусть застрелят немцы. За этим у них не ржавело -- сам знаешь. Ты, милый друг, опомнись! Ты хочешь, чтоб я, офицер советский, изменнику в ж... заглядывал, а? Что за честь для меня такая? Спасибо!
   -- А если ваш попадется, там, -- кивнул Мирка, -- среди пленных?
   -- Кто такой наш?
   -- НКВДист, например.
   -- Наши в плен не сдаются, запомни! Клином на голове своей затеши! А встретишь такого, -- можешь стрелять мне сюда! -- ткнул он пальцем себе в середину лба.
   -- Ты как хочешь, -- вскочил он, -- а я этой гадости пить не могу. Не вставляет она, тварь немецкая! Мне -- водки русской!
   Он встал, и пошел скорым шагом к шкафу. Выбросил из него винтовку, немецкую каску. Достал водки.
   -- Вот что русскому надо! Вот! -- махнув рукой, он налил себе полный стакан.
   -- Народной вины не бывает, -- прокомментировал, неожиданно, Мирка.
   -- Историк сказал?
   -- И сам так думаю...
   -- Так кого же тогда, голова ты баранья, вы с ним обвинить горазды? Ты ж не тупой, Мирка! Кого? На кого намекаете а? Вот тебе Мирка и выводы! А ты говоришь мне...
   Винтовка валялась там, возле шкафа с открытой дверцей.
   -- Чего на нее Мирка пялишься, а? Узнаешь? Так меня застрели теперь! Ты умеешь, я видел. Убить -- за тобой не станет! На это ты мастер! Все это видели. Все! А то вон -- смахнул он бумаги, -- по-тихому хочешь приговорить меня, -- пистолет возьми. Я ничего не скажу тебе. И ничего тебе даже не будет. Бери!
   Ох, как легко показалось Мирке вот так и сделать! Он горячился в мыслях, чувствуя правоту: разве не видел своими глазами, НКВДиста в плену? Видел, вместе с другими, ждущими смерти так же, как он, -- и не по его вине... НКВДист, о котором таким, как Викент, не расскажет Мирка, -- способен был умереть за других. Небо с землей он с Викентом. Мирка память его будет свято хранить: не всех эта память достойна! И не таких, как Викент, сто процентов! До боли обидно, что потерял его Мирка, что такие, как он, покидают, случайно, мир. Викент выпивал второй стакан водки. Показалось, что он в этот миг хотел быть убитым... Мирка сник.
   -- Что же мы делаем, Мирка? -- спросил Викент, отставив стакан, и не морщась от водки, -- Иди!
   Мирка поднялся. Перешагнул через брошенную винтовку, задел ногой каску: он захмелел. В кабинет беспокойно нырнул солдат, который был в коридоре.
   Уходя Мирка слышал:
   -- Или мне показалось: Родине ты быть полезным мечтал? О подвигах грезил? Ты ребенком когда-то был, а?
   Мирка шел четко и прямо. Земля качалась: справа налево, и наоборот, а ноги несли ровно. И совесть его была чистой. Он добрел до своей подушки, в которую можно было плакать.
   Не заплакал еще, и не заснул, пришел старшина.
   Принес от Викентия обе тарелки с мясом, много хлеба и сковородку. С Викентом, не замечая этого, не успел поесть Мирка...
   -- Питаться усиленно нужно, Мирка, -- сказал старшина.
  
   Родина снилась в ту ночь. "Утро страны", -- так называлась картина, или плакат, который он видел в клубе и в библиотеке. Сталин, на первом плане: усатый, усталый, думающий человек. А за ним -- поле и трактора. Легкая пыль над распахиваемой землей. Снилось, что Мирка шел из школы. Он это помнит прекрасно: старался идти задками, а не по главной улице. Так нравилось больше: никого не встречая, мог о своем, сокровенном, думать. Он остро мечтал тогда: воображение рисовало, в деталях, -- как он совершает подвиг.
   Дерево было на полпути. "Змея родила" -- так о нем ляпнул однажды друг Алеша. Дерево было извилистым, с темно-зеленой, раскидистой кроной. И вот, -- представляет Мирка, -- что успевает заметить под ним, как догорает бикфордов шнур. Рядом ранец. А в ранце -- взрывчатка. В последний момент, грудью бросаясь, Мирка тот шнур обрывает.
   Он даже, о, бог мой, -- даже в гробу себя видел! Погибшим героем. В сером, любимом своем пиджачке, с октябрятской звездочкой. В пилотке. И голова -- не глазницами в небо -- а в профиль. Так, почему-то, видел... И только сейчас это вспомнил, а всю войну, весь Освенцим, грезил мамой, сестричкой, папой. Себя-то как бы не видел... В его кумачевом гробу, были положены две винтовки. Винтовки Мосина, 1901 года. Нравились форма ее, дух ее, цвет. Он из дерева делал такую. Она у него была.
   Это был хмельной сон...
  
   А Викента он трое суток не видел. "Может, -- уж было скользнула мысль, -- застрелился? Уж если я мастер убить пленных немцев, то, -- то Викент убитым быть не боится, я видел! Я разбираюсь в этом".
  
   -- Не забыл про меня? -- поинтересовался Викент. Он был жив, и вызвал Мирку. Невольно, коротко, покосился Мирка в то место стола, где мог лежать пистолет.
   -- Все на месте, -- заверил Викент.
   -- Нет, не забыл, -- сказал Мирка.
   -- Судьбу твою, между прочим, делаю. Это ты осознаешь?
   "Своими руками, чужими, -- но мы это делаем сами" -- подумал Мирка.
   -- Обиды свои сунь в то место, куда угодили сапог и лопата! -- сказал Викент, -- А мне -- пиши!
   Мирка взял карандаш и стал писать. Не выдумывал, не приукрашивал, и никого не оправдывал, просто писал.
   -- Подпись! -- напомнил Викент.
   -- "Зебра"?
   - "Зебра"! А не забыл, молодец!
   -- А Вы мне скажите, Викентий Стасович, что, в наше время каторги есть?
   -- Каторги? Есть. Для изменников Родины, -- есть. А что же ты думал? По постановлению Совета Министров СССР от сорок третьего года -- есть. По пятьдесят четвертым статьям. Историк твой, "Погорелов: Анатолий Михайлович" -- тут мне, внизу, кстати, и допиши. Второй -- лупоглазый -- "Дереш Иван Матвеевич". Это нам надо все фиксировать. Ну, так вот, оба они -- загремят! А ты молодец. Ты капитана мне сделал, спасибо, мой друг!
   Погоны, теперь видел Мирка, были на нем капитанские, новые.
   -- Что с ними будет? -- спросил он капитана.
   Викентий тряхнул головой: Мирка смотрел на его погоны, а спрашивал не об этом.
   -- Сибирь! -- сказал он, -- Им будет Сибирь. Лесоповал, или золото. Но тебе, если будем дружить, не грозит такое. А остальным -- непременно!
   -- Они же не виноваты...
   -- Я не пойму. То ты мальчишка умный, то, блин, чумной! По камере стосковался?
   -- Нет.
   -- Да и не надо! Этого я уже не допущу. Они же тебя: ты понимаешь? Не понимаешь? Они тебя разорвут на части! А я не хотел бы. Мне секретный сотрудник дорог. "Зебра". Сам делал.
   "Тарас Бульба! -- подумал Мирка -- Породил, -- и убью!"...
   -- А что будет со мной? -- спросил он, и посмотрел на шкаф.
   -- Котелок еще не опустел, -- усмехнулся Викент, -- если хочешь... А винтовку я поломал и выкинул.
   Он кивком показал на пол. Мирка увидел, что доски на нем покорежены тем, что по ним наносили, с размаху, удары.
   -- А пистолет, -- Викент подошел, наклонился и похлопал дружески, по плечу, -- он всегда, друг мой, на месте. Да мне еще, видишь, жить надо -- столько задач.
   "И столько врагов!" -- добавил, не вслух, конечно, Мирка.
   -- Значит, Викентий Стасович, мне скоро домой?
   -- У-мм, -- ухмыльнулся Викентий Стасович, покачал головой, -- примерно... В общем, здесь тебе в камеру больше нельзя! Поживи, откормись. На Родину скоро поедем, на Украину. Понял?
   Мирка вздохнул.
   -- Родину чистить от дряни, Мирка! Ты Ленина, Мирка, не видел, с метелкой?
   -- Нет. -- удивился Мирка.
   -- Плакат Владимира Маяковского. Ты что, не помнишь: "В ушах оглохших пароходов, горели серьги якорей"? Не помнишь?
   -- Забыл...
   -- Он это, Мирка, писал в Одессе. Но, может-то быть, он там никогда и не был. Я ж врать умею. Я так навру, когда надо... Но, я его понял: он видел, как пароходы дудят во все трубы, а якоря торчат в клюзах. Вот вам и серьги. Вот, сын лесничего, между тем, с Кавказа...
   Викент умел, очень во время, рвать мысли, свои и чужие, на части. Рвать для того, чтобы слепить из них то, что надо.
   -- Плакат... -- осторожно напомнил Мирка.
   -- Плакат: глобус -- на нем, с метлой нарисован товарищ Ленин. Подметает весь шар земной, а из-под метлы, летят по сторонам буржуи. И называется этот плакат: "Товарищ Ленин чистит планету от нечисти". Вот и мы возьмемся. Ты украинский знаешь?
   -- Да.
   -- Давай, на это большие надежды
   Мирка смотрел в пол, и пытался представить, как Викентий Стасович разломал винтовку. Пол возле шкафа, был искорежен. Под невысокой, черной ножкой шкафа, Мирка увидел закатившийся в угол, забытый патрон.
   Откинулся на спинку стула, раздумывал, глядя ему в лицо, Викент.
   "Тратит столько времени и еды на меня... -- думал Мирка, -- Неужели затем, что я Родине, многострадальной моей, так нужен? Секретный сотрудник "Зебра"?
   -- Мирка, -- позвал Викентий.
   Мирка поднял глаза и с тоской посмотрел на Викентия и за окно. Викентий, привычно и запросто что-то хотел сказать, но остановился, увидев, как глубока тоска в тех глазах. Не стал ничего говорить.
   -- А я, -- дерзнул Мирка, -- я б выпил! -- и распахнул, едва не порвав его, ворот своей гимнастерки.
   -- Вон, -- не удивился Викент, -- в шкафу. Там котелок твой. Я его не трогал...
   -- Нет, -- сказал Мирка, -- водки, по-русски!
   -- Водки? А умереть от нее не боишься?
   -- Совсем не боюсь! -- заверил Мирка и опустил голову в руки.
   -- Ну, что же, давай. Война продолжается. Я тебе говорил, что наша война не кончается, так? В поле и в небе она отгремит, и в морях, но только не здесь! -- показал он жестом, обозначая душу. -- Мы не только в ней победители будем, -- каратели тоже! А где каратели, -- там и невинные жертвы. Что делать -- волки едят без хлеба! Где рассусоливать?! Хищники -- такова природа, и глупо спорить! А мы волки! НКВД -- волки революционного пролетариата, Мирка! Понятно? Водки неси...
   Мирка растерянно медлил.
   -- Я все понимаю, -- спокойно сказал Викент, -- Все, и твоих невинных... Но тут у меня, -- ударил он в грудь ладонью, -- партбилет! Я -- боец: простой, рядовой, как ты: потому, что у партии нет генералов. И, надо будет -- завтра же, партия жертвой назначит меня и тебя. "Понимаете..."! -- передразнил он, -- Да кто мы такие, чтоб думать и понимать? Мы все -- механизмы, детали всеобщей системы. Винтики в ней -- безупречной, единой, железной. И я, друг мой, сделаю все! Потому, что партия большевиков и НКВД -- это одно и то же! Будешь делать и ты, и заставим других! Потому что без партии не будет и СССР. Увидишь! Чушь я несу? Нет, как раз правду, Мирка! Где водка?
  
   Через месяц Мирка был в Украине. НКВДисты -- видел он, гибли нередко. И погибали, от тех же ударов невинные: на одной пяди земли, нередко. Убивали, чаще ножами в спину, -- на пешеходных и автомобильных мостах. Чаще там -- потому что с ними, с начала, вели разговор, как со своими и подходили в упор... Погибали в засадах на горных дорогах Карпат. "Может, действительно волки нужны?" -- стал думать Мирка.
   -- Мирон, а давай вечерять! -- в комнату к Мирке пришел Ткаченко, оперативник из местного РО НКВД. Он прошел всю войну, был фронтовым разведчиком, здесь: "Бог велел, -- говорил он сам, -- быть розыскником!". Работал он много, дело любил, с ним считались местные. Мирку старался чем-нибудь угощать домашним: "Три года, -- качал головой он, -- ты Мирка утробу эрзацем морил в лагерях... Домашнего, вон поешь, родного". И еще он любил заходить потому, что любил украинский, пел украинские песни, и читал старые книги на украинском. Мирка сносно общался тоже, на украинском.
   Чуть захмелев от горилки, они себя ощущали не только одним народом, но именно украинским народом.
   -- А как же... -- вслух задумался Мирка, -- Как получается так, что воюем-то мы со своим народом? Что, и под Харьковом так же? Там же такие леса!?
   -- Нет, -- покачал головой Ткаченко, -- так только здесь, в Карпатах.
   -- А почему?
   -- Это политика, Мирка. Я же из этого города, местный. Сам много думал: а почему? Я же свободно с ними, на нашем, одном языке говорить могу. Но они говорят мне, что будут бороться со мной, потому, что борются за Украину. А я, мы с тобой -- за что?
   -- Я тоже, -- заверил Мирка.
   -- А... -- не совсем его понял Ткаченко, -- А вот, понимаешь, я лучше по делу смотреть, не по слову буду. У них казнь любимая... Особенно русских военных они так любят... Две верхушки еловых притянут к земле веревками: человека за ноги, -- и полетел он в небо. Его пополам!
   -- Фашисты, что ли?
   -- Да, как сказать?... Те не любили их тоже. У предводителя ихнего, братья в Освенциме, там, где ты был, погибли.* (*Василий и Александр -- родные братья С. Бандеры) Но к немцам они, все-же, поближе будут. Так сказать, по повадкам, породе... Мне, знаешь, ребят, молодежь их жалко. Они -- так действительно за идею. За Украину свою, незалежную. Патриоты заблудшие...
   -- Почему заблудшие?
   -- Благие намерения, -- знаешь, как русские говорят... Да не нужны бандеровцам ни патриоты, ни светлые их идеи, ни украинский народ- не до него! Есть повадки -- по ним и живут.
   -- Повадки?
   -- Ну, так, примерно. Солдат убивают -- понятно, но, ты же видишь: они и врача, там, и агронома подстрелят; и просто колхозника; меня -- так вообще за счастье!. Так что же мы -- не народ?
   -- Да. Тут не понимаю...
   -- А я понимаю. Тактика, Мирка, а не идея. Солдат убивают -- народу наглядно, против кого воюют. Своих убивают -- вообще два плюса! Смотрите, народ -- Советы вас не защитят -- это раз. И нам: сердце имейте, это же из-за вас -- уйдите, оставьте в покое, люди целее будут!
   -- И так можно чего-то добиться?
   -- Нет, -- покачал головой Ткаченко, -- ничего! Их предводители это знают. На немцев расчет был -- они разбиты. Американцы? Те поддержали бы, да где они? Польша в тылу -- так она советская, и там ненавидят их. Есть перспектива? Да никакой! Они это знают, а людей, не считая, кладут.
   -- Так зачем же?
   -- Думать так не хотел бы, но как иначе, Мирка? Промысел. Божий промысел этих людей. Высшее руководство -- за рубежом. Их содержать, нужны средства спецслужб. А чтобы спецслужбы давали деньги -- здесь показать активность надо. Сыр же бесплатный -- сам знаешь... Ну а здесь? Ручка в руках -- писать будешь; скрипка -- будешь играть; плуг -- пахать; а винтовка?! Вооруженные нелегалы, во-первых, сводят личные счеты. Винтовка в руках, чего не прийти бы с ватагой из леса, и не рассчитаться с соседом, иным, с кем поссорился лет пятнадцать назад? Чего бы сундук у бабуси Марыси не распотрошить, зная издавна, что там лежит? Наталку хотел, а она отказала -- ватага пришла, -- и нету Наталки. И младшей сестры, заодно... Семьи "обидчиков", вместе с детьми, вырезают -- какую я должен видеть и уважать идею!? Плуга в руки они не возьмут, а есть надо. Элементарно?
   -- Да... -- задумался Мирка, -- Вот ничего себе, арифметика...
   -- Арифметика, Мирка. А незалежная Украина -- вывеска, как на бакалейной лавке. Молодежь мне жалко -- щеночков слепых, в волчьей стае...
   -- Повадки... порода... как-то Вы говорите...
   -- Что, интересно?
   -- Да. Волчья стая...
   -- А что? Не так?
   -- Я о нас, то же самое слышал?
   -- В порядке взаимности, значит.
   -- Нет, от своих я слышал. "Волки пролетарской революции".
   Ткаченко пожал плечами:
   -- И что? Ну, волки, да разной породы...
   -- Две волчьи стаи сошлись на земле нашей, да? Кто остановит? Одни передавят других? Об Украине болит...
  
   ***
   Викентий внедрял Мирку в среду тех, кто был задержан. Мирка ел, ночевал с ними, и должен был быть среди них своим. А служба Викента вершила судьбы. В нем Мирка, видел бескомпромиссного, преданного делу НКВДиста... Много думал о нем, но сказать, как тогда, в Освенциме, что-нибудь, не мог. Мысль не находила слов... И от того, что не находила, царила в душе сумятица. Мысли метались безлико, Мирка не понимал себя, какая-то обреченность блуждала внутри. Иногда, на грани сна и сознания, он удивлялся, что еще жив...
   Но разговор с Ткаченко, склонял к тому, что о Викенте Мирка мог думать как о деснице карающей божьей; о том, что нужны пролетарские волки...
  
   Но, перестали сниться родные края: как по снегу апрельскому, также, темнело, пустело в душе. Мирка, думая почему Викент не боится смерти, невольно сравнил его с тем же евреем-капо крематория. Что-то общее было. Но час жертвенности Викента не наступал: работали винтики, в железной и безупречной системе. И свои жертвы железная эта машина косила; и Мирка, в любой момент, мог такой жертвой стать.
   Он научился писать информацию для Викента, и мог это делать не под диктовку, а сам. Но от этого не заканчивалась война. Лето уже достигало вершины, Викент к сообщениям подшивал протоколы; готовилось дело для заседания тройки, и уходили в другое какое-то бытие, приговоренные люди. Но Мирка был на довольствии Родины, и, значит, делал работу, нужную ей. Но почувствовал, что наступает сбой.
   Он сидел уже трое суток в камере с человеком, которого служба Викента считала "Объектом N 1".
   -- Мирка, -- теребил Викент, -- давай-ка, давай! Вот это тебе -- настоящее дело! Пора. То, что раньше -- все так, -- цветочки, мелочь. А это... Я на тебя надеюсь. Помни!
  
   Три дня пробыл Мирка вдвоем, в райотделовской камере; в освобожденном давно, и уже освоенном мирной жизнью, райцентре. Жизнь продолжалась, и кто-то, в какое-то нужное русло, должен был эту жизнь направлять. Поэтому люди одни, вершили судьбы других. Знал уже Мирка, что ничего не теряется с той простотой, с той легкостью, с которой теряются судьбы. Он же был винтиком, как и Викент, как и все...
   В камере, когда поместили Мирку, было два человека. Он назвал свое настоящее имя. Пожав руки, почему-то подумал, что говорить будет не о чем. Старшему было на вид пятьдесят, второму -- за тридцать.
   -- Ты откуда? -- спросил второй.
   Мирка назвал родное село.
   -- Из плена?
   -- Да.
   -- Молодой ты... А как попал?
   -- Сдался.
   -- Что ж, и такое было... -- вздохнул собеседник, -- Данилом меня зовут.
   -- Иван Романович, -- посмотрев на Мирку, назвался первый.
   И сидели молча, каждый на своих нарах. Подумав о Мирке, Данило спросил:
   -- А сюда как попал? Опять сдался?
   -- Нет. В лагере отсидел. В Освенциме.
   -- В Освенциме? -- удивился Данил.
   Что же знали, -- хотел бы представить Мирка, -- об Освенциме люди, которые не были там?
   -- А не зачтется, наверное, что ты отбыл там? -- предположил Данил, -- Чужая тюрьма, не наша.
   -- Не знаю, -- ответил Мирка.
   -- Хоть бы сам-то не говорил, что сдался.
   -- Мне уже все равно.
   -- Стыд заел, что ли?
   -- Нет. Мне не много хорошего сделали власть, или НКВД...
   -- Ну, это смотря, что ты для нее мог хорошего сделать... -- Хотя, -- заметил, присмотревшись к Мирке, заметил Данила, -- а что ты и мог-то наделать?
   "В такие-то годы!" -- понял мысль его Мирка. -- А ты из обиженных? -- спросил он, -- Из раскулаченных?
   -- Голод я пережил, он раскулачил!
   -- Да, была эта беда. Но и немцы кормить нас не собирались...
   -- Это я тоже понял! Я не из пленных. Тут, в тылу был, на немцев работал. Не воевал за них. Но, работал-то, так получается, на себя и на них... Ведь так? -- он спрашивал мнение Мирки.
   -- А как? -- не поддержал его Мирка.
   Данила больше не спрашивал. Вздыхал, не зная, что говорить и молчал на нарах. Тишина давила, но говорить не хотелось -- не о чем. И в никчемности этой, опять оживало предчувствие: как тоска у безнадежно больного; как ожидание приговоренным утра, когда поведут на эшафот.
   В тот же день, Данила покинул камеру. Он попрощался, услышав, что надо с вещами. Пожитки забрал: они были собраны, и ушел.
   Вдвоем, не замечать друг друга было немыслимо ...
   -- Родным, Мирон, о судьбе твоей что-то известно? -- услышал Мирка.
   -- Может быть, что-то... не знаю...
   -- Напрасно. Живые друг друга терять не должны. Ты взрослый, и надо об этом подумать.
   Он говорил, не подозревая, что Мирка давно, безнадежно все это уже передумал. И совсем не хотел слышать эти правильные слова от кого-то из посторонних. Задевали они, но не царапали, как посторонние вещи. "Разве мама моя, -- понимал он, -- если она жива, обо мне не плачет? Все понимаю, и прячусь от этих мыслей. Себя, дорогого, щажу. А папа, сестричка?" Не набрался он смелости спросить однозначно, выяснить все у Викента... Теперь, не заставив считаться с собой изначально, спрашивать было глупо. Поздно. Привык уже, приспособился Мирка состоять на довольстве у Родины, и делать работу, которая ей нужна. Какие вопросы? Только сейчас он стал думать, что уже конец лета, что нет войны, а он -- до сих пор, "пропавший без вести". Здоровый, живой, в самом деле, и сытый...
   "Потерял я себя в Освенциме, или меня потеряла Родина?" Стал понимать теперь Мирка, что не в Освенциме -- здесь, себя потерял, как вещь... Сам!
   "А понял ли он, -- посмотрел Ивана Романовича Мирка, -- каково мне после слов его на душе?" Не узнал. Дверь прогремела.
   -- Поярков, -- сказали оттуда, -- к следователю!
  
   Света им не включили, хотя Мирка знал, свет в этом городе, и в этом здании, есть. Но так было лучше: неуверенно чувствовал бы он себя, неуютно, когда бы пришлось смотреть в глаза Пояркову. Сумерки выручали Мирку.
   А тот на допросе пробыл недолго. Кажется, он все знал: что с ним будет. Он жил, потому, что дышал, и потому, что дышать надо будет завтра. Таким много не надо, они приспособились тихо жить, незаметно. Оба молчали, но чувствовал Мирка, что думает человек о нем. И не хотелось, чтобы он заговорил.
   -- А я не был в плену, -- сказал Поярков, в темноте не видя глаз Мирки, -- Я военный, кадровый. До тридцать восьмого года -- кадровый. А потом: непростое время, и я угодил, вместе с другими...
   Мирка не слышал, чтобы он двигался или вздыхал. Просто он говорил, ровным голосом, в темноту. Догадывался, что слышит Мирка...
   - "58-1г" -- недонесение -- десять лет...
   -- Ошибочно, да? Я так понимаю...
   -- Не разобрались. Время такое. Трудно было тогда разобраться. Смутное время, Мирка, страну тогда чуть мы не потеряли!
   -- Страну мы сейчас чуть не потеряли, под сапогом немецким!
   -- Но и тогда, Мирка, тоже. Да позади все, зачем теперь это? Забудется. Скоро только такие, как я, смогут случайно напомнить об этом. Прошло...
   -- Если Вы здесь, и не из плена, -- значит с войны?
   -- Да. Срок мой истек бы в сорок восьмом. Но -- война. А война все равно найдет военного. В этом ее справедливость. Поэтому, я войну прошел. Но, сейчас сорок пятый, а не сорок восьмой -- срок не отбыт.
   -- Отбыли войну; не отбыли срок... -- усмехнулся Мирка.
   -- Войну, Мирка, не отбывают!
   -- Ладно... Значит, еще три года?
   -- Да. Отсюда и должен отправиться я, отбывать...
   -- Три года -- не очень много...
   -- Да, но если я здесь, а не на этапе, значит, срок стараются пересмотреть.
   -- Убавить?
   -- Думаю -- наоборот...
   "Для этого же я и здесь!" -- мысленно подытожил Мирка.
   -- Будешь спать? -- подождав, спросил Мирку Иван Романович.
   -- Да.
   -- Ну, спокойной ночи.
   -- И Вам...
  
   Утром вызвали Мирку. Первым встретил Григорий Михайлович.
   -- Давай-ка, Мирка, -- торопил он, -- наедайся! Здесь же... -- махнул он рукой.
   Да, задержанных здесь кормили уже не с армейской кухни. Здесь были хлеб и баланда.
   -- Не подавись, -- пошутил Викент, -- я подожду.
   И оценил, когда поел Мирка:
   -- Что-то хиленько, а? Не проголодался, что ли?
   -- Как человек поработал, так и поест!
   -- Золотые слова! Значит, неважно ты поработал, да? Он молчун?
   -- Нет, не сказал бы.
   -- Чего же тогда?
   -- Но пока молчит.
   -- А может, еще подсадить кого-то? Может, поразговорчивей будет?
   -- Вряд ли, вчера же мы не одни еще были.
   -- Значит, туго? Мирка, а ты не потерял сноровку?
   Викент посмотрел по-другому: взглядом, какого Мирка раньше не замечал.
   -- Ах, вот что, -- кривенько закусил он губу, -- передохнуть тебе, может? Чуток, по-людски. Развеяться. Да, вон уж пора и еще одно... -- Викент опять закусил губу, усмехнулся, -- Мы девку найдем тебе. Накувыркаешься вволю! Все будет, Мирка, но подтянись, вытяни нам это дело! А за мной, ты же знаешь, не заржавеет!
   Не заржавеет -- это знал Мирка. С этим он соглашался.
  
   -- Без новостей? -- спросил сокамерник.
   -- Нет, -- Мирка не сразу понял.
   "А что он хотел услышать? Что хотел, или должен сказать ему я? Я устал от того, что всем нужна правда, все хотят слышать ее, но -- только та правда, которую слышать хотят! А настоящая им не нужна!".
   Мирка вдруг понял, что лучше смотреть на Пояркова теми, как хочет Викент, глазами. "Своими, чужими руками -- но каждый судьбу свою лепит сам! -- вспомнил он, -- Надо лепить!". Не руки чужие, но шанс, прямо сейчас, перед Миркой есть. "Мне за Вас даже девка обещана! Это не шутки -- шанс, -- на который я раскручу Викента! За ним "не ржавеет!".
   Потеряно все: семья; даже родина, и Мирка сам -- как "пропавший без вести". Он не хотел терять больше. "Все! -- напомнил он сам себе, -- Осталось терять последнее -- душу. Хватит, есть шанс, и я принимаю решение!"
   -- Смутное время, Вы говорите, -- сказал он, -- страну могли потерять... Это выдумки все!
   -- А не ты мне сказал? -- отозвался Поярков, -- Что из-за таких как я, пол страны угодило в тюрьму?
   -- А было не так?
   -- Да, почти так. А народ за решеткой -- страна потеряна! Твое поколение Мирка, поражаться будет тому, как боготворили те, кого уничтожали, тех, кто их уничтожал!
   -- Почему?
   -- Потому, что не люди уничтожали, -- система. А человек в ней...
   -- Винтик!
   -- Вот именно! Поэтому остановить он систему не мог. По инерции, Мирка, она и работала: выше меры и выше разума.
   -- Да?... -- хмыкнул, не убежденный такими словами, Мирка.
   -- Именно! Что, ты считаешь, сотрудники НКВД -- кровожадные волки; и в этом все дело? Нет, Мирка, не в этом, не в них! Как могло быть иначе, если Постановление ЦИК четко определяет две категории, а в Приказе по НКВД -- разнарядка по каждой области всей страны? В цифрах -- первая категория -- столько-то граждан; вторая -- столько-то. Первая -- высшая мера; вторая -- по лагерям. Исполнять приговоры по высшей мере -- немедленно, помилований не допускать. С приказом не справился, цифр не дал -- это вредительство и саботаж. Это значит, НКВДист исполняется приговором, немедленно, так же как все, и -- безусловно, по категории N 1! Легко воздавать такому? Что могло быть в стране?
   Вряд ли Поярков думал, что Мирка легко ответит.
   -- Но не будет так дальше, -- ответил он сам, -- Время системы уходит -- инерция не бесконечна. Ошибка нашей истории в том, что власть смогла запустить стальную машину, а вовремя остановить оказалась не в силах. Ошибка как раз "в железе", -- в том, что из человека -- винтики. Из человека, с умом и живой натурой -- гвозди и винтики! Природе не свойственно, Мирка, ошибка!
   Может быть, он уточнить хотел что-то, смолк. Но у Мирки не было слов.
   -- Но ошибки оплачены, Мирка. Мною, такими как я, многими, -- тяжкой ценой. Оплачены! Поэтому не боюсь, что ты про меня расскажешь. Даже хочу, чтобы рассказал. Вам надо знать, чтобы жить по-другому. Лучше!
   -- Да мы и свои заблуждения, тоже найдем! -- хрипло ответил Мирка.
   -- Ошибок, оплаченных нашей ценой, повторить невозможно!
  
   "Ну, разве не враг он?! -- кто б усомнился на месте Мирки, -- Одни жизнь отдать за свое государство способны; другие -- основы его подорвать, железные!".
   В надежности плана он больше не сомневался. Пояркова он раскрутил выше вышки. "Сделаю все, -- думал он, -- и не я, а Викент уже пусть эмоции прячет. Пусть удивляется, пусть пожалеет немного даже, но -- обещано, а за ним не ржавеет! Пусть платит и он, за слова, хотя бы...".
   Однако, не забывались слова Пояркова. Они убеждали, даже если этого не хотеть...
   -- А войну Вы закончили кем? -- в поздних сумерках, перед сном, спросил Мирка.
   -- Майором.
   -- Не слабо... А начинали?
   -- Начинал? С рядового. Но и в тридцать восьмом, тоже был майором.
   -- Шаг вперед, шаг назад? -- усмехнулся Мирка. -- Получается, как по второму кругу?
   -- Да. И по тому же пути: от начала и до конца.
   -- И что же теперь?
   -- Рядовым, очевидно, снова...
   -- А потом третий круг, от начала и до конца?
   -- Третьего круга не будет.
   -- Уже не хотите?
   -- Нет. Я бы пошел, но войны уже нет, а до следующей не доживу.
  
   Утром, как и вчера, старшина встречал первым. Как и в Освенциме, не забывал и старался подкармливать Мирку. "Еда -- это главное в жизни?" -- хотел спросить Мирка, но старшина бы не понял обиды...
   Но Викент, как вчера, дескать "Не подавись!", -- не шутил. Его не было.
   -- Не будет сегодня. Разве что к вечеру, -- покачал головой старшина. -- Шишка большая к нам из Москвы прилетает, готовимся. Так что поешь, да назад, отдыхай. Тебе силы нужны.
   "Ну, если девка обещана!", -- про себя улыбнулся Мирка и поблагодарил старшину.
  
   -- Без новостей, -- вернувшись, сказал он Пояркову. Не хотел вопросов.
   -- Близким дай знать.
   -- Дам! -- с легкой душой согласился Мирка, и отвернулся на нарах.
  
   Пояркова долго не вызывали. И почему-то казалось: чувствует он, догадывается, как волнуется Мирка? "Может, сказать: из Москвы прилетела шишка, и Викенту, поэтому, не до тебя? -- позлорадствовал мысленно Мирка, -- Удивишься: ах, Мирка, так ты сексот?!". И все, разговорам конец...
   -- А ты понимаешь, -- спросил Поярков, -- что статус военнопленного, не равен автоматически, статусу преступника?
   -- Мне ли судить об этом! -- перебил его Мирка. Поярков думал о нем.
   -- Заблуждение!
   -- Мое? Или всей страны?
   -- И то, и другое. На пленных обида в стране, чуть ли не всенародная: эти гибли в боях, и в тылу, и победили, а те -- в плену отсиделись. Это придется еще пережить. Что делать, были такие: винтовку на землю, а руки в небо. Всех за это судить нельзя. Но это понять еще надо. И поймет и простит народ наш, но, жаль, не завтра.
   -- Я руки в небо не драл, и не бросал винтовки.
   -- Не сомневаюсь, Мирка. Стрелял?
   -- Пять раз.
   -- И маленький вклад не бывает напрасным!
   -- Я попал! Наповал, все пять выстрелов.
   -- Тем более! -- он говорил, как прощаясь с Миркой, -- Теперь свою жизнь постарайся не сделать напрасной.
   Распахнулась дверь, и оттуда назвали фамилию Мирки. Уходя, он услышал, уже на выходе, перед тем, как захлопнулась дверь:
   -- Постарайся, Мирка...
   Мирка, полный решимости, шел к Викенту. Поярков себе подписал убедительный приговор.
  
   -- Ну! -- бодро встретил Викент, -- Как у тебя, герой? Нормально? Москва нашей птицей заинтересована, Мирка! Мы сами его раскопали. Можно сказать, я лично! Гнида! Такой хуже немца. Войной, представляешь, хотел прикрыться?!
   -- Войной разве можно прикрыться? -- тихо, но все-таки усомнился Мирка, не промолчал.
   -- Ты что? -- удивился Викент, -- Ох, серьезно устал ты Мирка, да-а... Так вот он -- прикрылся! Штабс-капитан, из-под флага царя Николашки, отвоевался, и тихенькой сапой сидит себе в кадровой армии. Авось, -- думал, -- и пронесет, под шумок, да неразбериху. А по "пять-восемь", стервец, не отбыл! "Неотбывший" преступник, -- чтоб знал, -- и есть для нас главный враг! Это ты знаешь?
   -- Да. Это я понял.
   -- Ну, вот! Ну и ладно, друг мой любезный, будь весел! Все будет! -- вогнал он ладонь в ладонь, я потряс ими. -- Все -- я обещал! Я ценю усталость: твою благородную, личную! Вот только дело закончим...
   "Мне девки не надо, Викентий Стасович, -- подбирал интонацию Мирка, подыскивал доводы повесомее, -- девки, и вообще всего, не надо! Но если всего заслужил -- дайте съездить домой. Эту малость, в обмен на все -- и больше мне, ничего в этой жизни не надо! Это мне дайте, Викентий Стасович!". Он уже пересохшие губы разлепливал, но Викент протянул лист бумаги и карандаш.
   "Поярков, -- сосредоточился Мирка, -- Иван Романович: антигосударственная, антисоветская пропаганда и агитация. Организация заговора, с целью устранения системы -- то есть, Советской власти. Клевета на высшие органы власти и против судебной системы...". Он помнил все, что сказал Поярков. Слова его запоминались. И чем больше он о них думал, тем более ощущал, что они убеждали, даже если этого не хотеть...
   -- Викентий Стасович, -- спросил Мирка, -- а дома я числюсь пропавшим без вести?
   -- -Ну-у?... -- удивился Викент, -- И кто тебе так сказал?
   -- Сам догадался. Больше полгода, -- надо же как-то меня скрывать? Сам сообщить не имею права...
   -- Что ж, -- запалил Викент "Беломорину", -- Верно ты понял. Но так сумей же понять и то, что так -- лучше всего. А что, маме сказать, чем ты занимаешься? -- посмотрел Викент с нехорошим прищуром.
   -- Маме сказать... -- задумался Мирка, и онемел: что сказать?...
   -- Ты заснул? Пиши!
   Мирка очнулся, и напряженно, как перед боем, склонился над чистым листом. "Как хорошо! -- думал он, напряженно сжимая губы, -- Что не сказал я ему про Ваню, про НКВДиста. О последнем особенно -- Викенту подобные, память о настоящем герое лишь осквернить способны". Сам не зная зачем, -- промолчал. И о ночных побегах -- тоже... И о том, убитом банкой мясных консервов...
   "Агент "Зебра", -- вывел он твердой рукой, -- сообщает"...
   Расписался, и медленно, в клочья, порвал бумагу. Поднял взгляд и неподвижно навел его в точку перед собой.
   -- Что это? -- беря себя в руки, спросил Викент.
   -- Все! -- сказал Мирка.
   Викент прорычал едва слышно, сквозь зубы.
   -- Что значит все?
   Мирка молчал.
   -- Ах! Механизм испортился? Снова? Починим!
   -- Думаю, нет!
   -- Что значит, нет? -- удивлялся Викент, -- Ты не знаешь, как мы чинить умеем?
   -- Не испортился. Это конец системе!
   -- Думаешь, что говоришь?
   -- Теперь, точно, думаю, -- Мирка глянул на тот край стола, где лежал пистолет, и отвернулся.
   -- Может, водки: давненько уже мы с тобой?... -- миролюбиво спросил Викент, -- И девки...
   -- Не нужно.
   Шумно, но не в лицо, не в глаза Мирке, выгнал Викент из себя клуб дыма.
   -- Кто тебя из Освенцима вытянул? -- глухо спросил он, -- Кормил и поил с первых дней? Молоко давал? Ты же увидел, что с нами -- надежнее всех? Что крыши и крыльев, надежнее, нет?! Ты же карьеру сделаешь, в партию вступишь -- НКВД всесильно! Ты же видел -- все блага у нас! Стоит терять это, Мирка?
   Он долго курил, ожидая взвешенного ответа
   -- Молчишь? Смотри, расценю как согласие!
   Мирка смотрел в ту же точку, мимо Викента.
   -- Ага, значит молчишь? А я ж говорил: мы чинить умеем! Мы из мертвых систему поднимем, и, будь уверен -- заставим работать! Я милый друг, позабочусь об этом! Я тебе все предлагал, а ты выбрал свое! Видел, как ты в сторону пистолета косил. Все видел! Думаешь, что убью? Это слишком просто, мой друг! Нет, -- покачал головой Викент, -- для начала, -- пойдешь во вслед. За теми! Но там тебя ждет не простая, -- особая доля. Я тебя сдам! Тебя -- твоим жертвам. Мы это умеем. Я обещал? И позабочусь. И не хотел бы, -- но позабочусь. Веришь?
   -- Верю, -- ответил Мирка.
   -- А представляешь, что тебя ждет? И преступление в отношении немцев-военнопленных, докажем! Ты все сознаешь?
   -- Все!
   -- Значит, все?...
   -- Да, -- сказал Мирка, -- Все!
   Не сводя с него глаз, Викент, взял телефонную трубку:
   -- Дежурный? Зайди. У меня Выхованец: дай солдата, чтоб тот проводил к себе, за вещами. Потом обратно. Вещи ты отберешь, а Выхованца -- в камеру. В какую -- распоряжусь. Живо!
   -- Все! -- сказал он Мирке, и отвернулся.
   Мирка знал, что за ним не ржавеет...
   Солдата, за Миркой, не было долго. Это вынуждало враждебно и молча, до сих пор находиться вдвоем.
   -- Какого ты черта! -- вскочил Викент, как только открылась дверь.
   И тут же, как бы раздумав кричать на невинного, стал медленно осаживаться назад. Мирка увидел вошедшего, и сам побледнел, каменея лицом. Он старался, с трудом это скрыть, но Викент, кроме вошедшего, ничего уже не замечал:
   -- Иди! -- сказал он сквозь зубы
   Мирка поднялся, пошел. В кабинет входил стройный, подтянутый подполковник. Автоматчика, чтоб конвоировать Мирку, не было. И в коридоре не было тоже. Мирка сам зашагал в дежурку.
   -- Выхованец? -- увидел его офицер, и, не отрываясь от телефона, махнул рукой, -- Иди!
   Мирка видел, что занят дежурный. Он хотел бы присесть, но, заложив руки за спину, стал ждать стоя.
   Дежурный, отвлекшись от телефона, выразительно сделав гримасу, молча, выгнал его глазами.
   Не понимая его, обернулся Мирка, и зашагал к выходу. Прочь. В никуда.
   -- К себе иди! -- крикнул вслед дежурный.
  
   Мирка ждал в своей комнате. О жизни не думал: зачем? Она для него закончилась. В опустошении было легко. "Насколько легко человеку, -- улыбался печально Мирка, когда не о чем думать, когда нет мыслей!... Поступки, -- заметил он, -- легче, чем мысли о них". Поступок, за которым отпала необходимость думать, -- принес душе давно позабытую легкость -- легкость времени, когда Мирка жил в ладу с собой.
   В дверь постучал старшина Григорий Михайлович. Как из далекого мира пришел, из прошлого, принес молоко.
   -- Пей, Мирка. Не от немецких коров, -- от наших.
   -- Оставьте, -- ответил Мирка.
   Молча, неловко, Григорий Михайлович потоптался, вышел и затворил дверь.
   Мирка медлил, глядя на молоко, но оно, все же, было от наших, родных коров... "Любить тебя, -- думал о Родине Мирка, -- не разучился; умом постигать только начал, а жизнь уже прошла...".
   Дверь открылась без стука. Вошел Викент.
   -- Что же ты сразу, -- тихо спросил он, -- не сказал, что знаешь его?
   -- Вы не спросили, -- ответил Мирка.
   -- Идем. Нас ждут.
   Мирка пошел за Викентом. Ни слова в пути: Викент конвоировал Мирку.
   Открыв дверь кабинета, он посторонился, пропуская Мирку.
   -- Товарищ подполковник, -- стал он докладывать.
   -- Товарищ Сташинский, -- жестом остановил подполковник, -- я Вас приглашу, если будет нужно.
   Викент его понял, и, не перешагнув своего порога, закрыл дверь снаружи.
   -- Проходи, Мирон, -- сказал подполковник.
   А когда Мирка сделал шаг, подполковник шагнул навстречу, и подал ему руку:
   -- Здравствуйте, -- отозвался Мирка.
   Подполковник вернулся к столу, заняв место Викента, и предложил рядом с собой присесть Мирке.
   -- Удивлен, что я жив? -- спросил подполковник.
   -- Честно сказать, это так... -- согласился Мирка, -- Извините.
   -- Да? И за что же? Ты лучше скажи: на меня не в обиде? Мечту расстроил, и самого в землю носом ткнул... Я помню. Представляю, как оно было назад возвращаться. В Освенцим! Но ты вернулся.
   -- Вы убедили, я и вернулся. Вторым был наш: Ваня, из партизан.
   -- Мне и тогда показалось: смышленый мальчишка ты, Мирка. А Ваня? Что с ним, не знаешь?
   -- Не знаю. Викентию Стасовичу не говорил...
   -- Скажешь о нем все, что знаешь, я разыщу!
   -- Скажу. И еще со мной двое могли попасть туда же. Я там их не видел, и ничего не знаю. Друзья мои, мы к немцам попали вместе...
   -- Скажешь мне все, разыщем их тоже. Тебя же я разыскал...
   -- Меня, да, -- улыбнулся Мирка, -- я молился за Вас, до того еще, как увидели с Ваней. С первого дня, до того как потом, на плацу...
   -- Это когда зуб болел? А потом? -- с улыбкой спросил подполковник. И сам же ответил, -- Потом смысла не было, так ведь? Отпал...
   -- Ну, все поняли так...
   -- Ладно. Голову ты не ломай -- сломается, А получилось вот что: немцы, ты сам же видел, спектакли любят, но и ценить их умеют. Комендант ведь пообещал?
   -- Да. При всех.
   -- Во-первых, уверен был, что не получится; во-вторых -- знал, что никто повторить не сможет. Ты помнишь, сколько людей было этой колючкой убито?
   -- Да. Специально бросались, чтобы с собой покончить. Было. И немцев там убивало.
   -- Верно, -- кивнул подполковник, -- и немцев. По неосторожности, или тех, что подходили из любопытства. Было. Но я эквилибрист. Дар, которым я обладал, и развивал годами. Я тоже считал, когда уже был на той стороне: это побег, пристрелят! Но, если в смерти моей пользы не было, то живым пользу какую-то, явно, я мог принести. Комендант думал так. И когда вас удалили с плаца, я был отконвоирован на КПП, и в тот же день, передан представителям их диверсионного центра. То есть, был в том же плену, но здесь меня вербовали, заинтересовывали службой Великому Рейху.
   Вспоминая, он смолк, и оценил с улыбкой:
   -- Ты, между прочим, знал, что я НКВДист. Комендант не знал, но ты знал! Забавно: один русский, чуть только сбежал из Освенцима, спрашивает другого: "Значит, Вы милиционер?"
   -- Я тогда думал, что НКВД -- это просто милиция в форме и все.
   -- Но разведчики-диверсанты знали, и в этом была, в их глазах, моя ценность. Я в сорок третьем попал в руки немцев, после 19 апреля -- то есть, когда моя служба реорганизовалась в "Смерш". Так вот, сам удивляясь, зачем я, в конце войны немецким разведчикам нужен был? Но принял условия. Вступил в игру с ними, занялся встречной вербовкой. Склонил на свою сторону одного из шефов. Трезвостью он отличался: стоит ли -- думал он, умирать за Великий Рейх, который уже втыкает рогами в землю? Как немец, практичный, подготовил он документы и мы бежали. Потом, самолетом, с ценными документами, доставили нас в Москву. Вот и все. А о тебе Мирон, я тоже думал, но, -- развел подполковник руками, -- жаль, не все в моей власти было тогда...
   "Ну, уж теперь-то!..." -- хотел бы прокомментировать очевидное, Мирка, но промолчал.
   -- Не догадываешься, -- спросил с легким прищуром, подполковник, -- зачем ты вызван?
   -- Полагаю, -- ответил Мирка, -- мои интересы в жизни, уже закончены.
   -- Сташинский сказал?
   -- Он мой начальник.
   -- Но водку с ним пить, доводилось. Бывало такое?
   -- Да. Сначала, в Освенциме, я принес им немецкий кагор.
   -- И влип в руки Сташинского...
   -- Я не знал, кто он.
   -- Да... -- вздохнул подполковник, задумчиво потарабанив пальцами, -- Нам же с тобой не придется, ни капли выпить. Времени нет. Вот это, -- он взял в руки папку "Личное дело агента "Зебра"", -- Я пустил его в ход. У меня только сутки. За это время ты должен успеть получить продовольственный аттестат, проездной, выписку из приказа -- все документы.
   -- Зачем, документы?
   -- Не спорь с подполковником, ладно? В Освенциме спорить не стал... Получишь документы участника войны. Это разные вещи: пострадавший, или участник войны. Осмыслишь потом. Сейчас не до того, но думать о будущем надо!
   -- Зачем это Вам? -- спросил Мирка.
   -- Сам догадаешься, дома!
   -- Вы для этого здесь? -- усомнился Мирка.
   -- Нет. В руки Сташинского угодил Поярков. Нам стало известно, поэтому я прилетел. Но и ЭТО, -- с нажимом, так, чтобы понял Мирка, что речь о нем, сказал подполковник, -- я сделаю тоже! То, что делаешь ты у Сташинского -- не твое, Мирон! Уйди, и забудь об этом! Я тороплю, потому, что хочу твердо знать, что ты никогда уже, никогда, не увидишь Сташинского. Что он не достанет тебя.
   -- А Поярков?...
   -- Что? -- с интересом спросил подполковник.
   -- А с ним?
   -- А ты что, готов пойти с ним?
   -- Я бы сказал, что да, -- не промолчал Мирка.
   -- Любопытно... -- откинулся к спинке кресла, издали посмотрел подполковник, -- А ты знаешь, кто он?
   -- Да. Я сидел с ним.
   -- Это я знаю, что ты сидел. Так кто же он?
   -- Враг...
   -- И ты бы пошел с ним?
   -- Да, -- еще раз ответил Мирка.
   -- А кому он враг? -- уточнил, так же, издали, подполковник.
   -- Не знаю.
   -- Хороший ответ, для сотрудника НКВД! -- без иронии, твердо, сказал подполковник, -- Хороший! Ответ человека, который способен мыслить. Так, Мирон?
   -- Вам решать.
   -- Я и решаю! Поярков -- несгибаемый и непобежденный, безумно полезный Родине человек! Очень мало таких: мы их теряли в войну, и, к сожалению, -- до. И теперь, Поярков, другие, ему подобные -- на счету в Родины должны быть, поименно! Тебе повезло, что ты знал его. Поярков поедет со мной.
   -- А почему же с ним так, до этого? Волки... -- недружелюбно заметил Мирка. Против воли, не удержался.
   -- Волки? Это Сташинский тебе говорил?
   -- "Настоящие волки революционного пролетариата" -- вслух вспомнил Мирка.
   -- Запомни: НКВД -- это народный комиссариат внутренних дел. Это милиция, рожденная революцией. На третий, напомню, день! НКВД создан служить защите народа от преступных посягательств. Внутренняя вооруженная сила. А главное достояние, самая великая ценность страны, какая? Народ! Разве не стоит того он: построивший государство, его промышленность, и выигравший войну?! Запомни, и не заблуждайся! Даже если вокруг заблуждаются многие, даже, может быть, все... Но, заблуждаться тебе, Мирон, недостойно!
  
   Викент больше к Мирке не подходил. Мирка расписался в получении документов. Это были первые в его жизни документы, значения их он еще не понимал.
   Он был в своей комнате, когда пришел старшина Григорий Михайлович.
   -- Форму принес, -- сказал он.
   -- У меня есть.
   -- А ты посмотри же, какая это! -- он развернул перед Миркой новую форму. Добротную, глаженую, и -- с погонами!
   Мирка забавно, как тараненный кем-то, присел на кровать:
   -- Ого!
   -- Ну, вот! -- улыбнулся Григорий Михайлович, -- А еще я принес молока, Мирка. Второй стакан у тебя найдется?
   -- Вот, -- сказал Мирка. На подоконнике, возле графина, стояли как раз, два стакана.
   -- Молочка с тобой тяпнем, на посошок. Давай Мирка!
   -- Давайте!
   Сошлись два стакана парного, пахнущего Родиной, напитка.
   -- Станция наша, в твоем направлении не принимает. А с соседней отходит состав до Харькова. На него ты поспеешь попуткой. Там предъявишь, по требованию, как положено, документы -- и с богом!
   -- Прямо сейчас?
   -- Да. Попутка, прямо сейчас. Идем, провожу.
   Уже перед тем, как запрыгнуть в кузов, увидел Мирка, что за отъездом, издали глянуть, пришел подполковник, и, вместо того, чтоб запрыгнуть в кузов, поспешил к нему. Жестом, -- увидел Мирка, -- тот предостерег, чтобы машина не отправлялась.
   -- А почему Вы тогда, в Освенциме... -- сбивчиво начал Мирка.
   -- Возле Освенцима, -- уточил подполковник.
   -- Да, возле Освенцима, спросили, читал ли я "Аэлиту"? Я же читал.
   -- Так что наши люди на Марсе делали, а? Боролись, не так ли? Что же тогда о земле говорить, пусть она под Освенцимом даже!
   -- Да... -- невпопад согласился Мирка.
   -- В Освенциме действовала организация Сопротивления. Имели связь с внешним миром. А на связь выходил... ну понятно кто, да?
   -- Понятно, конечно, товарищ подполковник -- Вы, и я видел Вас!
   -- Но всегда возвращался. А тогда, группа, совсем незнакомая мне, бежала, и меня загребли вместе с ними. Случайность. Их, как ты видел, убили...
   -- Видел.
   -- Так вот, не делай случайных поступков, договорились? -- протянул подполковник руку
   -- А еще... -- замешкал, помялся Мирка.
   -- Не на все я ответил? Спрашивай.
   -- Скажите, а возле лагеря, в хуторах, кто там жил? Немцы, или поляки?
   -- В основном, в зоне ближайшей -- немцы. Пеплом поля удобряли... А что? -- подумав, спросил подполковник, -- ты натворил там что-то?
   -- Да-а...
   -- Кого-то убил?
   Поразительна прямота подполковника!
   -- Да. Один раз, -- беря себя в руки, ответил Мирка.
   -- Пусть это будет с тобой, на твоей совести. Я почти все про тебя, Мирон, знаю. Но это -- верхушка, поверхность, -- не больше. А внутри, в содержании, все есть: по совести; против нее; во благо кому-то, и наоборот. Важно, Мирон, чего больше!
   Спиной не мог видеть Мирка, как подполковника плавит глазами водитель: ну ехать же, ехать пора!
   -- Важно, Мирон, чего больше, -- еще раз сказал подполковник. -- Жизнь, не попутка до промежуточной станции. Впереди еще время -- вот и давай, устраняй дисбаланс.
   -- Спасибо! -- Мирка пожал подполковнику руку, и побежал к машине.
  
  
   ***
   С размеренным стуком железных колес, катил по рельсовой нити поезд. Все дальше, с каждым мгновением, дальше от промежуточной станции. До горизонта, насколько охватывал глаз, тянулась железная нить дороги. Непрерывно скользила она и скользила навстречу и не заканчивалась, с приближением к горизонту. Потому, что чем больше пройдено, тем далее, вглубь, отступал горизонт.
   Вчера Мирка ставил на жизни точку, а сегодня она начиналась сначала. Как после грозы: отгремела вчера, сразила и сожгла дерево. А сегодня остыл под ним пепел, оживил плодородный слой, и побудил к росту павшее с дерева семя. Тянутся к небу ростки, начинается жизнь.
   В центре села, на площади, был колодец с большим, из гладких досок искусно вырезанным журавлем. Мирка вернулся со станции на той же полуторке-ЗИМ, на которой отца увозили на фронт. "Жива, -- удивился ей, как старому другу, Мирка, -- все также, по-прежнему здесь. Все живо, и, может быть, на этом же грузовике, возвращался отец". От мысли светлело в душе, в предчувствии встречи с родными, с домом. Мирка попил, освежил руки, лицо, колодезной водой. Освеженный, чистый душой и телом, заглянул, как в детстве, в глубокую воду колодца. Увидел себя, на фоне далекого, неба, -- так далеко! Можно крикнуть -- оттуда вернется эхо...
   Но не все было так же, как до войны. От журавля остался лишь обгоревший остов некогда прочной опоры...
   -- Дядя солдат, а Вы чей? -- стайка ребят окружила Мирку.
   -- А ты чья? -- взял он на руки девочку.
   -- Я Фесенкова Лена.
   -- А Марину Корневу знаешь, Леночка?
   -- Нет, я маленькая, не знаю...
   -- А я Выхованец.
   "Все, -- понял он, опустив девочку, -- полетел телеграф!". Стайка ребят понеслась по селу.
   Мирку встречала мама.
   Навстречу вышла, в окружении той же, ребяческой суетливой стайки.
   -- Ну что же ты мама... -- с нежным укором, как взрослый, пожурил он, -- Я, что же, сам до нашего дома-то не дошел бы?
   Два шага на ослабших, видно, от переживаний ногах, -- и подхватил ее Мирка. Изумился он, прижимая крепко: "Так вырос я, боже!". Припала мама, к груди, не доставая до плеч. Горячие слезы почувствовал он, сквозь гимнастерку. Дрожали мамины плечи. Ладонями он ощутил, а потом и услышал рыдания мамы:
   -- Сынок, Мирошечка!...
   Стеснительность непонятной вины в ней угадывал Мирка: зачем-то, на первых минутах, хотя бы, -- хотела она заслонить неуклюже от сына дом. Как будто к встрече, такой долгожданной, еще не успела прибрать его и украсить. А он, поднимая глаза, увидел -- нет дома... Двор, флигелек, и поскотинка: дома нет...
   "И папа не встретил, -- почуял недоброе Мирка, -- и Леночка...". Сердце, неверно, потом все быстрей, заскользило в холодный колодец, вниз!
   -- Ну, я же вернулся, мама! -- подтянув к губам, целовал он горячую, сухонькую ладонь, -- А где Леночка, папа? Мам...
   Притихла стайка. Не довоенные, детские -- взрослые лица, были у этих детей.
   Подняла глаза к Мирке мама:
   -- Одни мы, сынок. Одни-ии!
   Кто, какой взрослый, способен такой плачь утешить!
   -- Ни весточки, сын, от тебя, ни-и... -- далекий, холодный вой одинокой волчицы, пробивался в голосе мамы.
   -- Мамочка... -- поник над плечом ее Мирка, не в силах остановить и в своих глазах те же, горькие слезы.
   -- А вы домой пойдете? -- спросила Фесенкова Лена.
   Это были послевоенные дети, по малости лет, не знающие многих взрослых в лицо. Но они понимают, то, что и не снилось детям, которые, дай бог, войны не знали.
  
   Дом Выхованцев не был разрушен. Бомбы, снаряды, и даже пули, его миновали. Он был сожжен. Флигелек уцелевший, был теперь домом для Мирки, и мамы.
   -- Мы отстроим такой же, -- сказал маме Мирка, -- вернем все, что было лучшее, в память о папе и Леночке, а остальное -- сделаем еще лучше. У меня много сил, мы сможем, мама!
   Не могла война быть бесследной. Семь человек из ста, вернулись с фронта. Витька, сбежавший из эшелона, остался жив. Был в числе тех советских гвардейцев, которые брали у немцев родное село. В погонах сержанта, входил в село Витька. Миркиной маме он продлил жизнь. Он сильно соврал, но Мирка ему благодарен. Он сказал маме, что жив ее милый сынишка Мирка. Что сообщить не может, но все у него хорошо. Что он с лошадьми, в Германии: служит при них, а таких уважают немцы, и оставляют жить. Он сказал маме: "Главное, в наше время, -- он сыт! По-немецки шпрехает...". Умел он соврать...
   А за десять дней, до возвращения Мирки, пришла похоронка на Витьку. Погиб, в Карпатах. Попал в засаду. Бандеровцы разорвали его пополам, привязав ноги к верхушкам карпатских пружинистых елей. Он в небо взлетел, и в полете умер!
   Сестра Мирки, Леночка, слишком красива была, и привлекательна, чтоб пережить войну... Она даже не поняла, что прекрасна! Над ней надругались немцы. Она умерла от болезни по-женски. В четырнадцать лет!
   Мама говорила, что видела папу во сне, и в бреду, после смерти Леночки: он падал с неба. Он, закончив в три месяца школу младшего командного авиасостава, погиб в первом вылете, отбомбив врага. Он был пулеметчиком на ПЕ-2, в соединении легендарного Полбина. Он отбомбил врага, он видел небо!
   Но Витька соврал: у сынишка Мирона -- все хорошо! И мама жила, ждала сына. А теперь, когда Мирка вернулся, во флигелек, где жили они жили с мамой, приходили соседи, друзья чтобы поздравить с победой и возвращением. Мирка рассказывал, то, что знал, об Алеше, Витьке, Саше. Мамы их приносили, чтоб почитал Мирка, казенные извещения. Алеша -- установлено документально -- попал в "блок одиннадцать"; казнен. Подпись под извещением: начальник 2 отдела "Смерш", ст. лейтенант В. С. Сташинский. Документально установлено, что оставшийся из четверых, Саша, 18 января 1945 года, этапирован в Заксенгаузен. Попал в оккупационную зону союзников, имеет намерение остаться. Под всеми извещениями подпись Викента. Немало работы проделал он -- уж Мирка-то знал, что он много работал!
   Мирка взял в руки и прочитал извещение, которое получила мама: Выхованец Мирон Аристович, узник Освенцима, пропал без вести. Место нахождения устанавливается: подпись: начальник 2 отдела "Смерш", ст. лейтенант В. С. Сташинский.
   Не поверила мама В. С. Сташинскому. Она поверила Витьке, который соврал, и ждала.
  
   А со временем, когда поутихла боль, спросил Мирка:
   -- Мам, тебе неизвестно, что с Мариной Кореневой?
   -- С Мариной?... -- мама как будто ждала, когда спросит об этом Мирка, присела, оставляя заботы и посторонние мысли. -- Я скажу, сын, скажу, но...
   -- Ну, увидеть-то мне ее можно?
   Мама не поняла.
   -- Ну, она не замужем?
   -- Нет... Она на войне была. Ранена. Она еще в сорок четвертом вернулась. Здесь...
  
   -- Мари-ин! -- стучал Мирка в калитку. -- Марина?
   Не отвечала. Но Мирка знал, что Марина дома.
   -- Что ж... -- вздохнул он, и прошел во двор. Взойдя на крылечко, постучал в тонкую дверь веранды. -- Марина!
   Не дождался ответа Мирка, и отворил незапертую дверь. "О-о! -- улыбнулся он, -- Так и до сердца, не достучавшись, дойду!". Он постучал, безответно, в дверь хаты, позвал Марину, и отворил.
   Опешил бы он, если вошел случайно: Марина стояла напротив. В длинном, не деревенского фасона, темном платье; ало горели губы на бледном лице; взволнованный, скрытый огонь таился внутри, в глубинах темных глаз.
   -- Марин, это я... -- Он хотел, как и маму при встрече, обнять ее. Он шагнул к ней, и осторожно коснулся плеч. И явственно ощутил протестующую, спонтанную неподатливость в теле Марины.
   -- Что ты, Марин? Я же не так... это же... -- растерялся он.
   Чуть обмякли в согласии плечи Марины, и тут же она отступила.
   -- Мир, проходи, -- пригласила она, -- я рада, что ты вернулся. Правда...
   -- А я, может быть, долго не вспоминал, тебя, извини...
   -- Война, Мир, все были такими.
   -- Были и лучше меня, а... -- память, кометой по небу, клонила в памятный сорок первый, -- Это я, Марина, тогда, на 8 марта стихи подарил.
   -- А я знаю.
   -- Я же не подписал.
   -- А я поняла. Сначала же были мысли какие-то, чувства... Думал о ком-то, мечтал: обо мне, получается... А строчки - они пришли следом. Ведь так? Ты обо мне мечтал, и я ощутила... Не в подписи суть, - в содержании.
   -- Ты это тогда поняла? -- удивился Мирка.
   -- Не сразу, но, в общем, тогда...
   -- Боже, если б я знал!... -- закрыл глаза Мирка.
   -- И что... что тогда, Мир? -- тихо спросила она.
   -- Все тогда по-другому было бы... -- грустно признался Мирка.
   -- Ты пришел, чтобы что-то сказать мне?...
   -- Да.
   -- Нет, Мир, не надо...
   -- Но я полагаю иначе!
   -- Я знаю. Ты добрый, хороший, все так...
   -- Что же тогда, Марин?
   -- Пришел сказать, что ты любишь, что хочешь, чтоб я тебе стала женой?
   -- Ты знала, поэтому не отзывалась, когда я шел?
   -- Да, потому, что вместо слов, которые ждешь, я должна сказать другие...
   -- Я не могу быть любимым?
   -- Нет, -- опустила Марина голову, -- Мира, не в этом дело...
   -- Мы еще в сорок первом могли бы понять друг друга. Прикосновение, волнение первых объятий, первого поцелуя: недалеко это было, -- пусть через год, через два, но это пришло бы.
   -- Теми же строчками ты говоришь...
   -- Но ты поняла их!
   -- Да. Но первой пришла война... Я тебя понимаю, и мне непросто... но, жена -- женщина-инвалид... Тебе разве не говорили?
   -- Не говорили, потому, что не спрашивал.
   -- Видишь...
   -- Когда я тебя коснулся, я разве не понял, что у тебя нет одной руки?!
   -- И, что... -- неуверенно уточнила Марина, -- Не сделал вывода?
   -- Сделал!
   "Поэтому длинное платье, -- подумал Мирка, -- поэтому темное: на темном фоне не столь заметен длинный пустой рукав...".
   -- И что же?... -- тихо спросила Марина.
   -- Я готов был к любому ответу. Понял бы. И я понял. Я услышал тебя, Марина: "первой пришла война". Но мы победили! Так?
   Долго молчала Марина.
   -- Так... -- согласилась она, другими глазами глядя на Мирку.
   -- Так почему ее след на теле, сильнее нас?!
   -- След на теле?...
   -- Да. Увечье -- автограф войны! -- ее подпись... Разве мы говорим с тобой не на одном языке, Марина? "Не в подписи суть -- в содержании"! Здесь оно. -- Показал он ладонью на грудь, -- И там не пусто, Марина!
   Марина смотрела взглядом, который бывает у тех, кто вдвоем; когда один узнает в словах другого, себя самого. Таинства больше в таком молчании; тяжести нет в нем...
   -- В чем вина, -- подбирая слова, нарушил молчание Мирка, -- солдата, вынесшего с войны увечье? Жаль, а ведь не напрасны твои опасения: тысячам это закроет дорогу к счастью!... Только, Марина, не нам с тобой -- знаю!
   Мирка поднялся. Он не подступал, в порыве, не просил посмотреть в глаза, не клялся и не убеждал Марину, притягивая ее руками. Так добиваются женщин многие, так бы сумел и он. Он поднялся, чтобы проститься, а простившись вернуться завтра.
   -- Я хочу... - обернулся он у порога. Он больше думал, чем говорил: Марина видела, -- Хочу, чтобы война для тебя и меня закончилась. Ее, ты же видишь, не отменяет победа: в пустом рукаве гимнастерки и платья, в памяти, в сердце - она остается, Марин... Остается до тех пор, пока место ее не займет любовь. У нас же она - не святая выдумка, - правда! Вот о чем я...
   Он ушел.
   "Вернется! -- сердцу внимала, Марина, -- Мы к этому шли. Мы подходили к порогу, могли его переступить тогда, еще юными, но пришел сорок первый, и отменил нашу юность. Мы переступим теперь: не за тем ли пришла победа, чтобы к нам возвращалась любовь, и находила свою половинку?!".
  
   ***
   Сквозь стекло, не сводя глаз с дороги, будет ждать Марина. Вид на дорогу, позавчера еще, заслоняло дерево перед окном. Но вчера в него угодила молния и сожгла до земли. А сегодня пепел остыл, оживил плодородный слой, и побудил к росту павшее с дерева семя. Завтра потянутся к небу ростки, и начнется новая жизнь.
  
  

Бутылочка "Верес"

Рассказ

  
   -- Будешь ты у меня Тарас Стасов, -- сказал полковник, -- оперуполномоченным уголовного розыска, -- как бойцу сказал, на которого не хватило штатной винтовки.
   -- Буду, товарищ полковник, -- ответил Стасов: "Ну, ничего, дескать, постреляем и из немецкой".
   -- Тоже оперативная служба, так ведь?
   -- Так, товарищ полковник.
   -- Трудно будет -- поможем, на первых порах; а дальше -- уверен, справишься сам. Принимай дела.
  
   -- Стасов принял дела? -- спрашивал через час полковник у начальника уголовного розыска.
   -- Принимает, -- ответил нехотя тот.
   -- Ну и как, что скажешь?
   -- Да пока никак, -- тот пожал плечами, -- что я скажу? Еще рано.
   -- А ты без восторга? Но, как бы там ни было, дело свое он знал. Не на ту тропу вышел, конечно, бывает... Однако, стоять на своем ведь умеет -- немаленький плюс! Да будь он никчемой -- выгнали б, разве не так?
   -- Да такие, как раз, может хуже всего. Лезут на стену, лезут, пока не дадут ему так, что аж кепка слетела! Его ж из района выгнали...
   -- Ну, -- полковник кивнул, -- а чем же он хуже всего?
   -- Во-первых, в розыске он не на своем месте, и может быть, не меньше чем мы, размышляет об этом. А во-вторых, -- такие разочарованы! Свое в уме держат, да ни во что не верить -- отверились. Что хорошего? Верно? А нам что -- воду на таких возить? Мне люди нужны, сыскари.
   -- А, может, ничего: с нуля, да на новом месте?
   -- Знаете, травмы душевные не бесследны. А с ним обошлись, мы же знаем, круто и несправедливо.
   -- Обиды засели?
   -- Ну да.
   -- На партию?
   -- А Вы не согласны?
   -- Может быть, -- согласился полковник. -- Как аллергия, осталась, возможно...
   -- Типа того...
   -- Но аллергия работе мешать не должна! -- закончил шеф разговор о вновь назначенном старшем лейтенанте. "Не на ту тропу вышел", это подразумевал полковник Рященко: "на тропу войны". А объявил ее Стасов, оперуполномоченный ОБХСС, первому человеку в районе -- первому секретарю райкома партии. Не потому, что "с головой...": с головой нормально, иначе выгнали бы Стасова. Выгнали бы аж бегом! А он вскрывал хищения и устанавливал причастных к этому людей. В числе их был и Первый. Стасов "вскрыл" его. Он разницы не видел между ним и остальными! Не признавал ее, считая главным пресечение преступной деятельности. Пытались этот зрительный порок лечить, пытались, да лечение окончилось ничем, в силу, надо полагать, природного упрямства опера.
   Комиссовать, хотя радел об этом Первый, Стасова не удалось. Ну не было, как ни крути, пороков в службе и другого нездоровья! В итоге оказался Стасов при погонах, но в другом районе.
  
   ***
   Приняв должность, Стасов обзавелся вскоре и оперативным транспортом. В любом райотделе подобный найдется. Из хлама, который "живет" во дворе райотдела, в виде изъятой или бесхозной техники, Стасов выкупил по балансовой стоимости -- 60 рублей, сносную по своим меркам, "Яву", восстановил, и через несколько дней уже был "на коне".
   -- Имя ты ему, Стасов, не дал? -- поинтересовался начальник.
   -- Не думал об этом.
   -- А ты дай, он ласковей станет и будет преданным, как настоящий козацкий конь.
   -- Подумаю... -- улыбнулся Стасов.
  
   Тем временем райком, в суровом циркуляре, указал руководящему составу райотдела на недостатки в работе органов правопорядка. Имели место участившиеся случаи краж личного и гос.имущества; уличные грабежи, мошенничество и т. д.
   Руководители подразделений принимали меры, ставили задачи подчиненным.
   -- Мы не владеем ситуацией, -- сказал начальник розыска, собрав свое подразделение на инструктаж. А преступления готовятся заранее, обдумывают злоумышленники их, контакта ищут, если надо, и вступают в сговор. О совершенных преступлениях, и в том числе о тех, что мы не знаем, тоже говорят -- по подворотням, тайно, скрытно. Краденому ищут сбыт. И что, друзья, при этом неизбежно? Верно, обмен информацией! Блуждает она, блуждает скрытно, а мы ей не владеем. Так что, давайте, опера, на улицу. В народ! Ищите, контачьте, обзаведитесь оперативными связями. Там все происходит, -- на улице. Там, давайте и поработаем.
   Опера окунулись работать в уличную среду. На несколько дней затишье в их кабинетах становилось нормой. Сотрудники связывались с начальником или дежурным по телефону, и, если обстоятельства позволяли, продолжали работать на улице. Для Стасова работа "на воздухе", не в кабинете, была актуальной более, чем другим -- работа новая, в новом районе. Совершенно пока не изучена, не охвачена им территория.
   Этот день шел совсем неплохо. Стасов с утра завернул на пляж, да так и остался там, на целый день. В праздном общении люди стекаются и растекаются проще, чем в ином месте и без кружки пива, и говорят легко. Тому, для кого информация -- рабочее поле, день на пляже -- очень полезный день.
   Часы не щадят оперов: запасов не держат и быстро бегут. В семнадцать, Стасов, вжимая в ладони обрезиненные "рога" мотоцикла "Ява", рванул в райотдел.
  
   -- Тебя, -- зашумел, едва лишь увидев его, дежурный, -- где черти носят?
   -- Что за война? -- удивился Стасов.
   -- Я говорю, где ты был? Тебя ищут! "Война"! -- передразнил он, -- Тревогу у нас объявили! План "Перехват". А тебя днем с огнем твой начальник не разыскал.
   -- Не томи! -- попросил его Стасов.
   -- К шефу лети! Работник райкома у нас пострадал. Давай, тебя ждут.
   -- Где тебя, черти носили? -- снова услышал Стасов.
   -- По плану работал, на территории. Телефонов там нет.
   -- Но ты уже в курсе?
   -- Да, товарищ полковник, в курсе.
   -- Ты представляешь! Только на недостатки нам указали, а тут -- на! Не в бровь, а в глазницу, -- до самого дна! И конечно -- грабеж! Ясно -- среди бела дня! Как иначе могло быть, Стасов?! Меня же на пленуме завтра, райком должен заслушать. Это кто же над нами по небу на колеснице катается -- бог? Нет, только сам черт!
   В общем, так: к нам второй секретарь райкома приехал. А у него тут родня, и он сына-подростка с собой взял, чтобы тот погостил. Отец -- по делам, а сын -- в городке нашем -- прогулку сделать. С собой у мальчишки магнитофончик -- импортный, классный "Хитачи". Ребенок нормальный, спокойный, он никуда не влез, а вот на кражу нарвался. Ну вот скажи, что судьба -- не злодейка! Ты представляешь, что нам высказывал Первый?! Все нам сказал! Я ведь указывал Вам, -- говорит, -- у вас же нормальные люди на улицу выйти боятся! Ну, не побьют, так ограбят. И вот вам -- куда уж лучше?! Отобрали на улице, средь бела дня "Хитачи"! У мальчика -- сына второго секретаря райкома! А еще же, -- вздохнул полковник, -- и заявления нет. Мол, теща завтра напишет. "Ты ж понимаешь, -- он мне говорит, -- чтобы я, второй секретарь райкома, писал тебе заявление, в качестве потерпевшего?!"
   -- Тревога -- сейчас, а заявление -- завтра?! -- удивился Стасов.
   "Нашел, кому попенять! -- одернул себя полковник, -- Человеку, которому что секретарь ты, что тракторист!..."
   -- Не бухти, -- попросил он, -- мальчишка, -- он пострадал...
   -- А где он сейчас? -- спросил Стасов.
   -- Здесь, у следователя.
   -- Можно, я поговорю с ним?
   -- Поговори. Поговори, и включайся. Включайся, Стасов, хоть у тебя аллергия, как раз...
   -- То есть? -- не понял Стасов.
   -- Поговори, я сказал, с потерпевшим.
  
   -- Привет, пионер, -- поздоровался Стасов, -- как зовут тебя?.
   -- Здравствуйте. Власиком
   -- Власик?
   -- Да, когда вырасту, буду Власом Михайловичем. А Вас зовут как?
   -- Тарас Леонидович.
   -- А я все рассказал уже, Тарас Леонидович, вашим...
   -- А мне расскажешь?
   -- А Вам? -- вздохнул Власик, -- Что ж, расскажу и Вам...
   -- Материал читать будешь? -- спросил Дьяченко, следователь.
   -- Нет, -- сказал Стасов, -- спасибо. Власик, пройдем ко мне в кабинет?
   В кабинете у Стасова, осмотревшись и передохнув, Власик, в который раз стал рассказывать:
   -- Батарейки в "Хитачи" сели. Я сначала сходил и купил в магазине. Примерял, -- не подошли. Великоваты, не входят в гнездо. Пришел назад, и говорю: "Не подходят к "Хитачи".
   -- В каком магазине, Власик?
   -- Там. В Доме быта.
   -- Не подошли... Ты их сдал назад?
   -- Не взяли. Сказали, что я, может быть, их уже посадил. Я спросил, где мне искать, другие. Они говорят: "Подбирать, именно под "Хитачи" надо".
   Доверчивость мальчика тронула Стасова. Без вины перед ним, он чувствовал в глубине некий стыд за весь город и за его людей, одним из которых был сам. И еще признавался себе, зная людей из отцовской обоймы что не ожидал от мальчишки подобной скромности Возможно, она была вынужденной: мальчишка, наверное тоже получил от отца нагоняй...
   Хлопали двери, и слышались голоса: вопросы, команды; и чертыхания. Сегодня спать ни один милиционер не будет! Тревога, и план "Перехват" заставят проверить кабины, салоны, багажники автомобилей. По явкам и связям работают оперативники; по неблагополучным, и малым и старым -- участковые и подкрепление из не основных служб отдела. Все на ходу. Все это может дать результат -- не должно такому труду оставаться бесплодным. Иначе, зачем он? Но в жизни и корректив довольно, на то, чтобы труд, добросовестный даже, остался без результата; и справедливости мало. А работа милиции, как никакая другая таким коррективам подвержена. Материал всей работы ее, -- в основе своей, случайный, а значит непредсказуемый, непостоянный.
   -- Я вернулся, и взял "Хитачи".
   "Таким образом, Власик, -- итожил Стасов, -- "засветил" свой магнитофон на улице!".
   -- И, в Доме быта сказали... -- "оживил" он уставшего Власика, -- ты же туда пошел?
   -- Да, -- Власик вернулся к теме, -- туда. Они посмотрели, сказали, что батареек сейчас таких нет.
   -- Говори, -- подбодрил его Стасов, -- ты же видишь, я слушаю. Мне интересно...
   -- А на улице, когда мы пошли обратно?
   -- С кем? -- живо уточнил Стасов.
   -- Ну, я один, с этим... с "Хитачи"... И, в общем, один человек нами заинтересовался...
   -- Твоих лет человек?.
   -- Нет. Взрослый.
   -- Моих лет, примерно?
   -- Да нет, он моложе. Лет двадцать пять... На велосипеде.
   -- Каком?
   -- "Украина", мужской, черный...
   -- Новенький?
   -- Нет, старенький. Руль такой, -- показал Влас руками: какой. (Правда, Стасов не понял: какой?) -- И с багажником спереди...
   -- Молодец! А что он сказал тебе, Власик?
   -- Он сказал, что не только в Японии есть батарейки такие. Они чуть поменьше "Марса", в железном корпусе. Тех же параметров, и также шесть штук. Девять вольт, в итоге. Я увидел, что он разбирается, и пошел с ним. Сначала мы шли, а потом он меня подсадил на багажник, и мы поехали.
   -- Плечистый был дядя, да, Влас?
   -- Ну, Вас покрепче, наверное. Массой побольше...
   -- А волосы: светлые, черные, или их нет?
   -- Нет, есть! Волосы черные, чуть с кучеряшками.
   -- Глаза?
   -- Не помню.
   -- Рубашка?
   -- Рубашка?
   -- Ну, он же в рубашке был, Власик?
   -- Конечно.
   -- Спасибо. Я понял, значит был не в футболке, так?. А цвет?
   -- А вот как... -- внимательно присмотрелся Власик, -- Почти как у Вас. В клетку. И клетка такая же цветом, почти. Только вдвое пошире, и, вот у Вас она ближе к серому, а у него -- почти коричневая... И, вот у Вас она -- вдоль-поперек, а у него как-то по диагонали.
   -- А, в общем, такая же, как у меня?
   -- Ну, да.
   -- Вспомни-ка, Власик: он говорил по дороге, куда вы собрались ехать?
   -- Да, я ваших улиц не знаю. Сначала мы ехали прямо, потом вот туда, и еще... -- ладонью, как рыбьим хвостом виляя, прокомментировал Власик.
   Стасов понаблюдал за ладонью, подумал и сообщил:
   -- У меня есть "ЯВА", Власик...
   -- Двести пятидесятая?
   -- Может быть, -- улыбнулся Стасов, -- происхождения монстра, я не устанавливал. Но проехаться вместе мы можем. Ты не возражаешь?
   -- С Вами, на монстре? А что, давайте!
   -- Поди к нему, он у выхода. Я сейчас подойду.
  
   -- Стасов, живой?! -- удивился дежурный.
   -- Как видишь...
   -- Тревогу в одиннадцать объявили: ты же весь день прогулял! Да начальник...
   -- Начальник потом убьет, не сейчас, сейчас все на счету, -- успокоил Стасов, -- я с мальчиком. Место осмотрим.
   -- Хорошо. Если спросят, я доложу.
  
   У Дома быта Стасов сказал:
   -- Отсюда подробней: как и куда вы с "Хитачи" вдвоем, пошли дальше?
   -- Так... отсюда, сначала мы в магазин. Там, туда и направо...
   -- В магазин?
   -- Да...
   -- Поехали!
   Рыкнул мотором монстр. "Кажется, конь боевой получает имя...", -- подумал Стасов.
   -- Ну, я же ваш город немножко знаю. -- пояснил, когда остановились у магазина, Власик -- Думал: а вдруг батарейки найдутся здесь, в "Радиотоварах". Спрошу, покажу какие, "Хитачи" ж с собой...
   -- Ну, пойдем, я тоже спрошу.
   Неохотно пошел вместе с ним и Власик.
   -- Здравствуйте. Постоянных клиентов, в лицо узнаете?
   -- Постоянных? Да...
   -- А просто хороших? Спутника моего не узнали?
   -- Узнали.
   -- А что же не помогли? Он же и клавесин свой принес на примерку...
   -- Клавесин? Ничего клавесин, -- хороший, у Вашего спутника. Но батареек таких у нас нет.
   -- Что же за батарейки хитрые?
   -- Редкие. Они чуть поменьше наших. И в продаже есть, но искать их лучше в Харькове. Они на весь импорт подходят. А наши -- нет...
   -- Магнитофон его, -- кивнул Стасов на Власик, -- очень понравился мне!
   -- Уж да. Клавесин хороший...
   -- А где мне взять такой же?
   -- Ну-у! У нас нет.
   -- Так вы подскажите, где есть? Я куплю.
   -- Ну, не у нас...
   -- А где люди берут?
   -- По связям, где еще? Из-под полы. Вы как маленький, не понимаете...
   -- А я заплачу, пусть будет из-под полы. Вы мне намекните, я подгребу к человеку. Адресок, телефончик -- я не обижу...
   -- Так у него и купите, -- подумав, кивнула на Власика продавщица.
   -- Не успел, -- улыбнулся Стасов, -- продал он его, еще утром.
   Продавщица хмыкнула.
   -- А постоянные Ваши, -- вслух рассудил Стасов, -- они же толк знают в импортных магнитофонах. И телефоны у них найдутся...
   -- Не-е, у нас нету...
   "Это же он "мое" преступление раскрывает!" -- думал Власик, и незаметно, разочарованно вздыхал.
   -- Ну, хорошо, -- вздохнул, отступая, Стасов, -- как появится кто-то, кто хочет продать "Хитачи", Вы мне позвоните.
   Он записал телефон и отдал продавцу, -- И будет у вас, одним постоянным клиентом больше. Договорились?
   -- Да, -- прочитала та телефон, -- мы позвоним...
  
   -- Последняя боевая единица задействована, -- сказал начальнику розыска Рященко, -- оперативник твой Стасов включился. Место происшествия выехал с мальчиком осмотреть.
   -- Уж кому, -- усмехнулся начальник розыска, -- больше всех это надо! Не раскрывать -- радоваться он, по большому счету, должен -- обидчики плачут...
  
   -- Куда еще заходил? -- спросил Стасов, снимая с подножки монстра.
   -- Теперь я домой пошел, ну, к бабушке. И мы встретились...
   -- Показывай где, поехали!
   -- Здесь! -- сказал Власик.
   -- Рассказывай.
   "Монстр" смолк и застыл на подножке.
   -- Тут я иду. Туда, а он, на велосипеде, оттуда... Он ехал оттуда. В рубашке, похожей на Вашу...
   "Умный парнишка!" -- подумал Стасов, наблюдая, как хмурится лоб его, не тронутый еще ни одной возрастной морщинкой
   -- Он увидел меня с "Хитачи", и говорит: "А чего же ты мовчки* (*Укр. Молча) гуляешь?" Музыку -- он хотел сказать, не включаю. Я говорю: "Батареек нет". "Так зачем, -- говорит, -- ты с собой его носишь?" "А я батарейки ищу". "А их нигде нет?" Говорю, что нет. "Дай, посмотрю". Он посмотрел...
   -- Ты в руки отдал?
   -- Нет. Он не брал из рук. Ну, как... Брал...
   -- В сопровождении рук владельца, да? -- улыбнулся Стасов.
   -- Да.
   -- А он посмотрел, и сказал тебе: "Слушай, а у меня батарейки есть!".
   -- Да-а, примерно.
   -- "Тут нужны не совсем простые...", да? Он так говорил?
   -- Так.
   -- Власик, а он не картавил, как Ленин?
   -- Как Ленин? -- Власик посмотрел с любопытством, -- Нет, не картавил.
   -- Власик, мы на том же месте сейчас. Припомни: приметы какие-то, внешности, речи -- что-нибудь было же у человека, чем-то он на других не похож? Мы того ищем, кого ты один раз видел, а я, может быть, -- никогда. Но нам узнать его надо. Найти, понимаешь?...
   -- Он... -- Власик задумался, -- он как-то стеснялся...
   -- Тебя?
   -- Ну, того, что делает. Оглядывался, и, как бы, с собой говорил...
   -- Колебался он, Власик, да?
   -- Да. Правда, как-то не сильно...
   "И что же? -- недоверчиво думал Власик, -- Ему все это даст? Как можно в том, что я говорю, найти след? -- думал он. И улыбнулся, -- Возьмем по-собачьи, от места встречи?" Стасов ждал.
   -- Идем, говорит, со мной, -- вздохнул, вспоминая, Власик, -- найдем тебе батарейки. Я пошел с ним. Сначала пешком шли, он катил свой велосипед, а потом: -- Садись, -- говорит, на багажник. И мы поехали.
   -- Боливар двоих вынес, -- заметил Стасов. -- Теперь давай мы с тобой, по тому же маршруту, Власик. Ты не забыл его?
   -- Нет. Поехали. Я покажу.
  
   -- Здесь мы остановились.
   Смолк мотор, монстр застыл на подножке...
   -- Здесь он взял у меня магнитофон. Открыл крышку и посмотрел, как там должны стоять батарейки. Смотрел так, и думал...
   -- Курил?
   -- Нет. Я не видел, чтобы курил. Подумал, и говорит: "Ты постой здесь, а я схожу в дом, померяю, и принесу. Ладно? А то, понимаешь, ко мне нельзя: мама там, престарелая...". Что-то еще сказал. В общем, неловко... И я сказал "Ладно"...
   -- Дорога сблизила, и родила доверие... -- кивнул Стасов.
   -- Да. И я подождал, подождал... Нету. Я полчаса ждал, наверное. А потом: вот этот дом, напротив, -- я стал стучаться.
   -- Кнопка звонка вон. Ты нажимал?
   -- Сначала, конечно. Я нажимал, нажимал, и понял, что звонок не работает, или там -- никого. Тогда стал стучать.
   -- Соседи на шум выходили?
   -- Нет. Никого.
   -- И ты через забор?
   -- Нет. Калитка чем-то легонько приперта была, я растолкал и она открылась. Я все обошел, и понял, что там никого.
   -- "Боливар" вынес все, и вовремя испарился... -- задумался Стасов, -- Ну, велосипед-то ты должен был видеть?
   -- Нет, во дворе его нет.
   -- Хорошо, а теперь ты постой, подожди меня здесь. Посмотри за "Явой", -- вдруг кто-нибудь ей батарею сменить захочет? Возьмет на примерку: придем -- Монстра нет.
   -- Да в нем же ведь нет батарей! -- улыбнулся, поправил Власик -- На велосипед, иногда, батарейки ставят. А на мотоцикл -- зачем?
   -- Батарея, Влас, на большинстве мотоциклов есть. Батарея аккумуляторов, -- так правильно называется то, что мы по привычке просто, называем аккумулятором. Батарея аккумуляторов на шесть вольт, стоит на моем мотоцикле.
  
   Стасов прошел путем Власика: кнопка звонка; стук в калитку; двор. Осмотрелся; стук в дверь веранды; стук в окна. Глухо. Ни звука, и занавесочка не шелохнется. Власик был прав. Стасов расширил поиск. Присмотрелся к забору. Боливаров наездник мог отсидеться дома, обманывая мальчишку, а после уйти; но мог и стразу перемахнуть через забор. С боливаром вместе. "Боливар" не "Монстр" -- над головой поднять можно.
   Стасов прошел вдоль забора. Явно без цели, напрасно, примята трава в одном месте. Присмотрелся к этому Стасов, и перемахнул на другую сторону. Фигуру, взлетевшую над забором, видела из соседнего огорода напротив, старушка. Стасов поправил одежду, и направился к ней.
   Склонившись, монотонно и неторопливо, тяпочкой подрубала она сорняк. Не поднимая повязанной белым платком головы, так же, как и до того момента, когда мельком увидела "перелетчика".
   -- Здравствуйте, -- войдя к ней через калитку, подошел, поздоровался Стасов, -- Бабушка, я из милиции.
   -- Здравствуйте, -- отставила бабушка тяпку.
   -- Прыгают да? -- улыбнулся, кивая в сторону перелета, Стасов.
   -- Так Вы ж как-то и сами... -- заметила бабушка, подумав, наверное: "А ведь милиционер!".
   -- Но я же, -- не возразил Стасов, -- не первый сегодня, так?
   -- Не первый.
   -- А не припомните время, когда прыгал первый?
   Бабушка отложила тяпку:
   -- Утром. Десь, може, в одиннадцать, або навколо того.
   -- Спасибо, -- ответил Стасов. Тревога вскинула на ноги весь райотдел, в одиннадцать
   -- Бабушка, а он же не сам был, да?
   -- Ни сам. С початку дывлюся: веломашина через забор, а потим -- вин сам.
   -- Как он выглядел, не разглядели?
   -- Молодой. Совсем молодой, тридцати мабуть, нету.
   -- А в какой рубашке? В клеточку, как у меня?
   -- Та ни то щобы як у Вас...
   -- Но в клеточку, да?
   -- Так.
   -- А что было в руках?
   -- Сумка была.
   -- Сумка?
   -- Да, сумка. С нее щось упало там, в кушири: якась пляшка.
   -- Пляшка? Какая пляшка?
   -- Та я не дивилась. На шо мне та пляшка? И до си лежит она тама. А потом еще этот, радио было с ним...
   -- Радио?
   -- Да, таке длинненьке, чорне... Та, що я, не знаю -- радио. Там десь блистяще, там кнопочки... Радио!
   -- А в том доме живут?
   -- Живут, молоди. Десь, рокив по пятьдесят, трошки бильше. Та их нема вдома. Уехали, кажуть на дачу.
   -- Давно?
   -- Позавчора.
   -- Надолго уехали, так?
   -- Так, -- кивнула бабушка, -- мени наказалы, щобы я трошки дывилась...
   -- А что ж Вы дивились? Люди оттуда, с веломашинами, через забор летают.
   -- Та я сходила. Я подивилась: там все нормально. Все як было, ни де ни чого... Нормально.
   -- Вы этого парня знаете?
   -- Ни. Вперше бачила.
   -- Может, их внук, или там, племянник?
   -- Ни, ранише не бачила. Ни, -- покачала бабушка головой.
   -- Но он же от них -- сюда?
   -- Так, -- бабушка пожала плечами, -- да оно ж, алкоголики, знаете... С улицы, на другую -- могут и так. Абы не вкрали щось...
  
   "Какой же дурак, -- вспоминал Власик ситуацию в радиомагазине, -- понесет мой магнитофон, ворованный, в этом же городе -- к ним! Забавная, если нормальным умом прикинуть, выходит картина: рисует вам телефончик опер. Звоните, несите краденое -- я кражу раскрою! А здесь? Собака и та, через пять часов времени, след не возьмет! Чего может взять Стасов?"
   В душе шел процесс, который называется "разлюбливание". Огоньком сигареты прикуренной, запалился он в радиомагазине: где-то примерно в словах, дескать, нету магнитофона, "продал его мальчик утром". А утро... Не будь руки пустыми, Власик бы и не верил, что оно было. Хамство и подлость людские, существовали до этой черты как факт, как например деревья, заборы, дороги... Но они выбирали себе подобных. Не было вероятности Власику встретиться с ними.
   А он же смотрел на пустые руки, утром... Эта улица, небо, деревья, видели: не верил, не сразу поверил он, что это правда. Хамство и подлость людские, запросто, в один миг, оказались сильнее авторитета и власти отца, милиции, -- вообще всего! Ничего абсолютно, не стоило все это: только маленьким, жалким, потерянным стоял посреди чужой улицы Власик. Да сверху, или со стороны, скрывшись от глаз, насмехался подлец, обманувший Власика доброй личиной.
   "Ищут пожарные, ищет милиция"! -- но что они смогут в жизни, а не в кино? Фильмы не прячут подобного зла, но оно там живет как изюминка, и до тех пор, пока не разоблачат его закономерно, и не уничтожат две силы: любовь и добро. "Так и останутся руки пустыми..." -- переставал сомневаться Власик. Жизнь не кино!
  
   Стасов простился с бабушкой. Перейдя улицу, не постеснялся свернуть в "кушири" и отыскал ненужную бабушке "пляшку". Эта была стандартная, с мерной линейкой по боку, бутылочка из-под детского питания. "Детская кухня "Верес", -- прочитал он.
  
   Власик пересматривал мир, когда вернулся Стасов. Свое место в нем пересматривал, его отношение к себе. В прошлом, как за чертой, оставались вещь, равной чему не было в ближайшем его окружении -- магнитофон "Хитачи"; и некоторые надежды, и вера. Надежды из детских; наивных; и вера, -- до этого дня смутной тени еще не знавшая, да теперь познавшая... Все это было уже не с Власиком. Все потеряно здесь, на этом месте.
   А на место потери вкрадалась в душу до этой поры незнакомая тяжесть. "А ты, что сказать, лопух... -- резюмировал папа, поднимая силы, которые мог своей властью поднять. Отец, не особо подумав, скажет любое слово; прохожий, подумав, может сделать с тобой все, что угодно. А мне? -- думал Власик, -- пустая возня это все! Нужен всеобщий, повальный и одновременный обыск во всех домах, всего города! Только это вернет "Хитачи"! Только так, если люди такие!
   Но у ребенка Власика, власти на это нет...
   И тут пришел Стасов.
  
   -- Куда мы теперь? -- спросил Власик.
   -- Спрашиваешь, или намечаешь?
   "Бросьте!" -- хотел сказать Власик, но уточнил:
   -- Я могу намечать?
   -- Да. Мы отследили весь твой маршрут, о котором ты мне сказал. Но я не знаю, что ты еще не сказал.
   -- Хватит!
   -- Мы прошли все, или ты уже устал?
   -- Все. Отсюда я побежал к телефонам, чтоб разыскать отца. Будем теперь устанавливать, с какого телефона я позвонил? Что сказал?
   -- Нет. Не будем.
   -- А Вы отца моего, лично знаете? -- вдруг спросил Власик.
   -- Нет, -- сказал Стасов, -- не знаю.
   -- Но, кто он -- знаете?
   -- Это все знают.
   -- Наверное, он Вам столько проблем наделал?...
   -- На улице у человека -- помедлив, ответил Стасов, -- отбирают магнитофон. Это не преступление, как ты считаешь?
   -- И не только тебя я имею в виду, -- еще чуть помедлив, добавил Стасов.
   Власик смутился...
   -- А ты мне не сказал про сумку, -- напомнил Стасов.
   -- Про какую?
   -- У него была сумка?
   -- Да. На руле висела. Коричневая болоневая сумка. Какие приметы; заплаты и пятна на ней -- я не видел. Не присмотрелся.
   -- Ты устал?
   -- Нет, -- соврал, почему-то, Власик.
   -- Тогда чуть проедемся по моему маршруту.
   -- Ладно...
   Загудел мотор. Мужчины вскочили в седла.
  
   -- Приехали. Подожди меня, -- попросил Стасов, и направился к заведению.
   "Кухня детского молочного питания" -- прочитал Власик выцветшую, голубую вывеску.
   Для детской кухни, видно, был уже поздний час, и дверь оказалась запертой. Стасов сошел со ступенек, и постучал в окошечко выдачи. В позднее время, в праздники и выходные, заказы, наверное, выдавали здесь. "Молодой папаша?" -- удивился Власик. Стасов стучал костяшками пальцев, и слушал: не отзовутся ли?
   Не отзывались долго, и может быть, не было там никого. "Стучите, и Вам откроют" -- помнил, наверное, Стасов. Он не отступил, и, наконец, что-то услышал. Он подтянулся к окошечку, и стал что-то просить. Но голос из глубины зазвучал недовольно и громко.
   -- Окошечко не перепутали? Тут не ларек!
   -- Не перепутал. Я из милиции.
   -- Из какой еще, вдруг милиции?
   -- Из советской.
   -- Советской?
   -- У нас есть другая?
   -- Кухня закрыта.
   -- Я так и понял, -- вежливо согласился Стасов.
   -- Ну, так и что же тогда?
   -- Вы откройте. Один вопрос, но на это взглянуть надо, глазами. Это важно!
   Створка открылась.
   -- Посмотрите, пожалуйста, ваше? -- поставил Стасов на подоконник-лоток бутылочку.
   Женщина в белом халате, взяла ее в руки:
   -- Наша.
   -- Кто мог ее получать?
   -- Там написано.
   -- Я умею читать. Но этикетку уже постирали...
   -- Помыли. Бутылочки моют! Но, мой глаз не острее вашего...
   -- А Вы здесь какой-то специалист?
   -- В смысле?
   -- Не сторож, я так понимаю.
   -- Не сторож. Я дежурю: у нас тут своя технология. Питание деткам -- серьезное дело.
   -- Припомните: парень сегодня, лет двадцать пять, темноволосый; рубашка в клеточку наискосок, получал питание? На велосипеде он был. И был, я Вам точно скажу, до пол-одиннадцатого. Сумка коричневая, болоневая, вспомните?
   -- Сумка, болоневая, коричневая... Черноволосый, рубашка... в клеточку наискосок. Вроде как да, было такое...
   -- По сумочке вспомнили, да... -- улыбнулся Стасов.
   -- Сумка, она -- основное! Из нее выставляют пустое, в нее же и получают. Что различает людей? Вещи, которые при себе! А так -- все одинаковы...
   -- Как Вас зовут?
   -- Нина Михайловна.
   -- Я -- Тарас Леонидович. Мне бы адрес того получателя?...
   -- Ну... -- несогласно, решительно, покачала головой Нина Михайловна. -- Этого я не скажу. Что Вы спросили -- я Вам сказала, что видела. Кто он такой? -- да я знать не знаю...
   -- Поднимите список получателей.
   -- Где я возьму его, на ночь глядя? Не понимаю, Вы не могли в нормальное время приехать, и спрашивать у начальства?
   -- В нашей работе нормальное время... -- покачал головой Стасов.
   -- Это меня не касается. Да и что Вы хотите найти там?
   -- Ну, Нина Михайловна, это мои вопросы.
   -- Вот именно.
   -- Нина Михайловна, мне нужен перечень получателей. Список. Я что, прошу невозможное?
   -- Я Вам сказала! -- терпение кончилось, Нина Михайловна, уже затворяя "бойницу", стала теснить назойливого милиционера, -- Нормальные люди, в нормальное время... -- аргументировала она, -- А в наших списках бандитов не ищут!
   Створка захлопнулась. Стасов вздохнул.
   Власик вряд ли все это слышал. Но видел, что раздосадовал, или чем-то обидел женщину Стасов.
   -- Не против, если мы прекратим прогулку? -- спросил он Власика.
   -- С удовольствием, -- согласился Власик.
  
   -- Стасов, -- встретил дежурный, -- где ты чужого ребенка возишь?
   Стасов, еще на подъезде, видел черную "Волгу", с райкомовскими номерами.
   -- Что ж, -- протянул он руку, -- за прогулку, Власик, тебе спасибо.
   -- Да, -- просто ответил Власик, -- до свидания! -- и побежал к машине.
   "Седлом одном место набил, -- проводил его взглядом Стасов, -- и хватит! Пора в лимузин и домой"
  
   -- Ты что, мальчонку на "Яве" своей катал? -- спросил Рященко
   -- Да.
   -- И, думаешь, он прогулкой такой доволен?
   -- Не уверен. Да мальчик смышленый...
   -- Да, уж настолько смышленый, что теперь всем не скучно! По делу привез что-нибудь?
   -- Ну, что, парень лет двадцати пяти: темноволосый; рубашка в клетку: коричневой по диагонали -- остановил, вошел в доверие...
   -- Это мы из материалов знаем.
   -- Дом 27, по улице Чкалова... -- спокойно, как о постороннем, произнес Стасов. -- Мы полагаем, что злоумышленник там отсиделся, мальчишка, обманутый правды искать побежал, а тот выполз, да? Огляделся, и сник?...
   -- А как было?
   -- Он сразу ушел, пока мальчик во все глаза на калитку смотрел.
   -- Двор не проходной.
   -- Да. А хозяева на даче...
   -- Так. Мысль ловлю.
   -- Он ушел через забор, с другой стороны. Я это установил.
   -- Так... -- разницу между тем, что оперативник "вычислил" или "установил", полковник отождествлял. Сам ведь когда-то был в операх...
   -- Мысль ловлю. Поднимаем сейчас паспортистов, бросаем на картотеки: пусть ищут! Дальнюю связь; племянника семиколенного, вдруг установят. Кому могло быть известно, что хозяева в этот день на даче? Стасов, ты молодец!
   -- Случайному тоже могло быть известно. Такого паспортисты нам не установят. И вот что, -- помялся Стасов -- не знаю: а что, разве пишут в "паспортной форме": "Петров -- племянник Сидорова"?
   -- Не пишут. Тупик? -- уточнил полковник.
   -- А завтра, на пленуме...
   -- Куда клонишь, Стасов?
   -- Да мне бы дверь одну отворить...
   -- С моей помощью, да?
   -- Самостоятельно не получилось.
   -- Стучите, и вам откроют... -- в себя проворчал полковник. И уточнил, -- Что за дверь?
   -- Детской молочной кухни "Верес".
   -- Это зачем?
   -- Проходимец, когда по ту сторону приземлялся, выронил это.
   Стасов поставил на стол бутылочку.
   -- "Верес". Да, -- взял в руки и посмотрел полковник. -- Она точно -- его?
   -- Да. Это подтверждено.
   "Не зря вы катались, -- подумал полковник, -- на "Яве"...
   -- Нина Михайловна, товарищ полковник, -- дежурная кухни, припоминает: был парень по нашим приметам. Сегодня утром.
   -- Она сейчас там?.
   -- Да. Я бы хотел заглянуть в журнал выдачи.
   -- Не обольщайся, -- задумался Рященко, -- много тебе этот журнал не даст. Человек этот там ведь не значится, так? Адрес родителей, возраст ребенка -- что там еще может быть?
   -- Наименование смесей, которые выданы...
   -- Да...
   -- Но это шанс, товарищ полковник, вычислить все остальное.
   -- И завтра мне, говоришь, на пленум, да? -- присмотрелся полковник к Стасову.
   Стасов кивнул.
   Полковник взял трубку внутренней связи:
   -- Дежурный, установи-ка мне адрес и телефон заведующей детской кухни "Верес". Да. И доложи немедленно!
   "Детские кухни во время "Тревоги"! -- вздохнул дежурный, -- Жизнь идет, но зачем "немедленно"? Но через три минуты, "прямой" в кабинете начальника дал информацию.
   Ручка в руке полковника заскользила по белому полю бумаги.
   Прежде чем передать листок Стасову, полковник взял городской телефон:
   -- Добрый вечер, Рященко беспокоит. Я хотел бы услышать Елену Петровну. Пожалуйста... Елена Петровна, меня зовут Рященко Павел Петрович, начальник районного отдела милиции. Нужна Ваша помощь. Не откажете: позднее время?... Да, речь именно о преступлении... Спасибо, к Вам выезжает наш сотрудник. Еще раз спасибо.
  
   "Монстр" рванул в темнеющую прохладу улиц, уже проводивших солнце за горизонт.
  
   -- Это Вы из милиции? -- услышал Стасов, едва нажав кнопку звонка.
   -- Да.
   -- Входите! -дверь отворил мужчина, похоже, глава семьи.
   -- Что случилось? -- спросила Елена Петровна.
   -- Елена Петровна, мне нужно полистать документы на вашей кухне.
   -- Будете изымать? -- насторожилась, даже отпрянула, та.
   -- Кухня вон! -- улыбнулся глава семьи, в спортивном костюме, и после ванны, видно. Жестом он показал из прихожей на кухню.
   -- Нет, -- спохватился Стасов, -- Елена Петровна, я изымать ничего не буду!
   -- Хорошо. Вы на транспорте?
   -- В общем-то, да... -- смутился Стасов.
   Елена Петровна, по-женски, смущение видно "поймала": Пробежала по Стасову взглядом.
   -- Гена, -- спросила она, -- мы съездим?
   -- О, да, -- кивнул Гена.
   -- Вы езжайте туда, мы сейчас подъедем, -- сказала Елена Петровна Стасову.
  
   Через десять минут, властный оклик хозяйки: -- Нина! -- открыл дверь детской кухни "Верес".
   -- Поздоровайся, Нин, -- войдя, обернулась к гостю Елена Петровна, -- это у нас...
   -- Да мы знакомы уже, здорованы, -- хмуро заметила Нина.
   -- Что же из документов интересует? -- спросила, открыв кабинетик, Елена Петровна, -- Вот накладные...
   -- Журнал выдачи. Есть такой?
   -- Да.
   -- А вон, -- кивнула Нина Михайловна на подоконник, -- листайте...
   Стасов раскрыл, мельком полистал до последней страницы...
   -- Помните, да? -- улыбнулся он Нине Михайловне, -- что меня интересует?
   -- Помню... Да и его я помню, да кто он? -- она пожала плечами, -- Отец, брат папаши, мамаши, племянник, кум, сват -- я откуда знаю?
   "С большой вероятностью предположить, -- думал Стасов, -- Нина Михайловна видела "Клетчатого" и "до того". Скорее всего. Может припомнить, найдется зацепка. Но не припомнит, не будет зацепки, из-за того, что "натянуты их отношения" -- тем еще, первым визитом, репликами через окно. Не сложилось у них... Очень жаль, на таких вот, -- личных и мелких мотивах, -- сплошь и рядом "пролетает" уголовный розыск. Чаще всего, наверстать это можно тяжким и кропотливым трудом оперативника. Но не всегда, очень жаль, последствия могут быть поправимы: поезд ушел!...
   Мог, в качестве варианта, рассчитывать Стасов на то, что в росписи о получении можно найти мужскую фамилию. Но в украинских фамилиях женского или мужского рода нет. Облом: по фамилии не угадать. Второй вариант: мужчина как "курица лапой" распишется, а в подобной графе и под той же фамилией, в предыдущий день -- нормальная женская роспись. Сравнил, и все ясно: вот он, мужчина под той же фамилией, а адресок -- это дело второе. Да ведь сколько их: изящных росчерков твердой мужской руки; и -- "курица лапой" -- накарябано женской...
   Стасов выделил диапазон: 8-10,30, и то с запасом -- тревога объявлена по райотделу в 11,00. 8-9,00 -- реальнее: "Клетчатый" должен был время потратить на то, чтобы Власика встретить, поговорить, уговорить, подвезти на велосипеде, пообещать, и уйти. Все это -- уже после кухни "Верес".
   "Много детей у нас..." -- улыбнулся Стасов: солидным был перечень получавших питание в диапазоне всего один час!
   "Уговорить, подвезти, пообещать, и уйти, -- вернулся к мысли Влад Стасов, -- и потерять бутылочку..."
   -- Нина Михайловна, -- попросил он.
   -- Что?
   -- А что означает это: кружок, единица, надпись р/с, и стрелочка вправо?
   -- Где? -- подошла Нина Михайловна.
   -- Вот: "Лобойко; 9,00; дата сегодняшняя; м/с; г/с; количество, -- я так понимаю, того и другого; потом -- р/с -- кружочек, и стрелочка вправо.
   -- Это? М-мм... Понимаете, тара наша. Она у них, как бы, в прокате. Вот взял человек, смотрите: м/с -- три молочных смеси; -- пустые бутылочки нам взамен; две гречаных; -- пустые бутылочки нам взамен; и, третье -- р/с -- рисовая... Не было рисовой, хватило одной бутылочки.
   -- Значит, недополучено?
   -- Да. Потому и кружочек. Значит, мы ему должники.
   -- А стрелочка?
   -- Стрелочка влево -- значит и тара за нами. А вправо -- тару нам не оставлял.
   -- Влево -- оставил, а вправо -- с собой унес, так?
   -- Вот именно так.
   -- Спасибо, -- Стасов закрыл журнал. -- Елена Петровна, -- позвал он, -- к Вам можно?
   Она -- деликатная женщина. Она не мешала: сидела себе в кабинете, листала бумаги...
   -- Да-да, зайдите.
   Стасов вошел:
   -- Елена Петровна, адреса бы уточнить?...
   -- Пожалуйста. В этом списке...
   Стасов, видно, нашел, что хотел найти...
   -- Дать Вам листок и ручку?
   -- Нет, нет, спасибо, -- Стасов вернул документ.
   -- У нас все?
   -- Да. У нас все. Спасибо.
   Они вышли в зал:
   -- Нина Михайловна, До свидания!
  
   -- Что он хотел? -- заведя мотор "Жигулей", спросил Гена.
   -- Не знаю. Вот как сказал: "Полистать", -- полистал, и все.
   -- Странно. Днем полистать нельзя?
   -- Не знаю. Мне, главное, чтоб документов не изымали. Мороки потом...
   -- Куда уж! И так полный нонсенс: детская кухня -- и уголовный розыск! Не понимаю...
   -- Вся их работа -- и есть полный нонсенс! В голову лишнего, Ген, не бери ...
  
   ***
   -- Ты занят, Толик? -- крикнула из кухни жена.
   -- Да! -- глухо из глубины своей комнаты отозвался Толик.
   -- Это к тебе? -- так же, издали, уточнила Ирина.
   Муж не ответил. Ирина, вытерев о передник руки, пошла открывать.
   -- Кто там?
   -- Мне бы ... -- неуверенно пояснил мужской голос, -- Магнитофон продать... Уезжаю. А мне подсказали...
   -- Толик, к тебе! Иди, сам открывай.
   -- Что там? -- выходя из комнаты, Толик.
   -- Принесли тебе что-то, не знаю...
   Но это бывало, что приносили. Толик пошел открывать. Громыхнули замки под рукой, дверь нешироко приоткрылась.
   Но тут же рванулась наружу! Гость, тесня Толика, "въехал" в квартиру. "Въехал" так энергично, что Толик пятился, по инерции, до конца прихожей.
   -- Где "Хитачи"? -- с ходу, резко спросил "продавец".
   -- Вы что?... -- уточнил севшим голосом Толик.
   За спиной, в комнате, видимый из коридора через дверной проем, на журнальном столике, стоял черный, с красными и блестящими кнопками, магнитофон "Хитачи". Мягко подсвечивались разноцветные огоньки на панели, струилась музыка оцепеневшую тишину.
   -- Что у вас, Толик? -- выглянула из кухни Ира.
   -- Ради бога, у нас ничего! Не волнуйтесь. -- заверил гость. -- Зайди, -- подтолкнул он Толика в комнату. -- Ты на что рассчитывал, Толик? -- спросил он.
   -- Бес попутал... -- не зная, можно ли в кресло сползти, потому, что обмякли ноги, ответил Толик, -- Я не хотел...
   -- Разве мне это важно: кто путал? Чего ты хотел?...
   Лилась из "Хитачи", включенного "от шнурка" в розетку, покойная, миролюбивая музыка.
   -- Я, Вы же знаете, бывший радиомастер. У нас, в ателье работал. Люблю я все это, -- кивнул на "Хитачи" Толик, -- мечтаю, мечтал о таком, всю жизнь...
   -- Прекрасный ты человек!
   -- А тут, у пацана... Ну, взял... Я вернул бы, ну, честное слово, вернул бы потом...
   -- Тебе можно верить, Толик?
   -- Да. Вернул бы...
   -- Кому? А ты его знаешь? За мечту побороться достойно, а ты своровал чужую. Не верю тебе я, Толик!
   -- Да... -- опустил голову Толик.
   Заплакал ребенок в соседней комнате. Глянув на Толика, гостя, через дверной проем, -- Ира метнулась на голос ребенка.
   -- Выключай! -- сказал гость, -- Бери личный паспорт. И едем со мной!
   Толик послушно выключил. Потом опустил руки и нерешительно замер.
   -- Ты же вернуть собирался! -- напомнил гость, -- Жене скажи, что поедем по нашим делам. Жене без меня объяснишься.
   -- Из тюрьмы?...
   -- Живее!
   -- Ира, -- как можно бодрее, Толик окликнул жену, -- мы тут с товарищем, по делам... Хорошо?
   -- И это увозишь?
   -- Да, "Хитачи" нам, в общем, не нужен...
   -- А говорил...
   -- Ну... -- едва слышно хмыкнул Толик, -- Это было ошибка, Ира.....
   Она посмотрела на Стасова, и в знак бестолковости мужа, неодобрительно покачала головой.
   Было б смешно, в иной ситуации видеть не "Бобик" а "Яву". Толик вздохнул: "Воронок", и тот двухколесный...", -- горько подумал он, и окинул взглядом вершины дворовых деревьев, небесные сумерки, волю...
  
   Видел дежурный в окно, как разгружается Стасов. Глазам можно было не верить. Но, как же не верить, когда это факт? "Стасов, -- все понял он и оценил, -- отменяет войну!"
  
   В квартире, где гостил второй секретарь райкома, прозвенел телефонный звонок. Хозяйка квартиры, теща второго, не стала сразу брать трубку.
   -- Возьмите, -- сказал ей зять. И она подошла к телефону.
   -- Здравствуйте, -- слышал он из другой комнаты, -- Да-да. Это мы. У нас... Я сейчас позову.
   -- Тебя! -- прокричала теща.
   -- Вот что, -- не поднимаясь, ответил второй, -- скажите, что занят!
   -- Он занят... -- ушло в телефонную трубку, -- А... я не знаю... Сейчас, извините, -- сказала там теща, -- Сейчас я узнаю точно и Вам скажу...
   Трубка легла на журнальный столик, -- услышал зять; в комнату заглянула теще:
   -- Они говорят, а приеду ли я завтра утром писать заявление?
   -- Заявление? -- зять-второй секретарь, вспылил, -- Завтра, в рабочем порядке я с ними поговорю! И -- никаких! Вам понятно? Пока не скажу -- никаких заявлений! Все ясно?
   -- Да, -- поспешно ответила теща, и удалилась.
   -- Извините, я завтра скажу, хорошо? -- оправдалась женщина, -- Да, ради бога... Конечно, -- закончился разговор.
   "Так-то лучше!" -- подумал второй, имея, возможно, на пленум какие-то определенные планы.
  
   Понаслышке, наутро райкомовские работники знали, конечно, что за события были вчера в городке таком-то... И вопрос об охране общественного порядка был ключевым.
   Слово, в порядке повестки дня предоставил первый секретарь райкома партии, открывший работу пленума:
   -- Товарищи, -- предварил он, -- мы все понимаем, сколь актуальны вопросы охраны обеспечения общественного порядка и личной безопасности наших граждан, трудящихся нашего района. Возможно, в этой работе, как, к сожалению, и в других, имеется ряд недостатков. Об этом, товарищи, мы и должны откровенно, развернуто, поговорить на нашем районном форуме. И, если есть недостатки, я прошу прямо на них указать, высказать твердое мнение. Мы, в свою очередь, на бюро райкома, сделаем выводы, примем решение. Только тогда, в таком случае -- при откровенном, своевременном вскрытии недостатков, мы будем способны их устранить. Попрошу быть активнее, и не забывать об этом. Слово имеет начальник районного отдела милиции, полковник Рященко. Подготовиться второму секретарю райкома, товарищу Руденко. Прошу активнее записаться в прения. Пожалуйста, товарищ Рященко...
   -- Возможно, -- оглянув с трибуны зал, сказал Рященко, -- мое выступление будет кратким. Я, как бы, с передовой -- говорить не особо умею. Коллеги мои, мои подчиненные -- люди не столько слова, сколько они -- люди дела. Обстановка в районе стабильностью не отличается, но -- такова жизнь. Стабильностью, как мы все знаем, она не блещет. Есть у нас трудности определенные, есть, конечно, проблемы. Вот, в частности: наш уголовный розыск не имеет оперативного транспорта, что негативно сказывается на результатах нашей работы. Справляются в этом вопросе наши сотрудники, как говорится, "своими силами", но, если мы говорим о качестве, необходимы меры... В целом, однако, наш коллектив постоянно поддержку органов власти чувствует, и, в порядке взаимности, с возложенными на нас обязанностями справляется, я полагаю, успешно.
   Полковник не видел, как каменели улыбки ни лицах первого и второго секретарей, -- он был к ним спиной...
   -- Так например, -- продолжал он, -- вчера, в режиме "Тревога" и в рамках оперативного плана "Перехват", в итоге десятичасовой операции, раскрыто резонансное уличное преступление. Открытое похищение личного имущества. Преступление, совершенное в отношении малолетнего гражданина -- вот, наверное, в чем его резонанс, скажем так особый! Сигнал поступи к нам вчера, в одиннадцать, а в данный момент, похищенное -- импортный магнитофон "Хитачи" ждет своего владельца...
   Первый, видя реакцию на лице второго, срочно, через президиум, направил ему записку: "Наверное, ты снимаешь слово?" И получил ответ: "Да"...
   В прениях люди давали достойную оценку работе милиции, и говорили о необходимости выделить уголовному розыску оперативный транспорт.
   По окончании пленума, первый спросил второго:
   -- Чего ты морочил мне голову, Миша?
   Второму же на контроль был поручен вопрос о выделении автомобиля тем...
  
   -- А как же ты думал? -- сказала бабушка, когда "Хитачи" был снова в руках у Власика, -- Люди не забывают о том, кто твой отец! Вырастешь, станешь таким же, и для тебя будут делать все! Что ты так смотришь? Ты ж видел -- он поднял всех! И у себя, в райкоме, все на контроле держал. Ведь так?
   "Авиация только в небо не поднялась!" -- возразил вдруг, не вслух, конечно, Власик. Была еще острой вся горечь мыслей о мире, когда он, обманутый, брошенный, остался один посреди чужой улицы. Он смотрел на пустые руки... Невидимый им, насмехался подлец, обманувший доброй личиной, а в душе начинался процесс разлюбливания, -- как большая, незамеченная ни отцом, и никем другим, потеря.
   Вспомнив о Стасове, Власик подумал: "Побольше б таких -- может, и жизнь без потерь обошлась бы".
  
   -- Вот от кого уже меньше всего ожидали, -- заметил полковник, -- так это от Стасова, да? "Аллергия" -- напомнил он, -- разочарование"...
   -- Нет, отчего же? -- не согласился начальник розыска, -- "Как бы там ни было, дело свое он знает. И стоять на своем умеет -- немаленький плюс!" -- это же Ваши слова? А я, Вы знаете, Вашему слову внемлю.
   -- Внемли, а я так скажу: работника и "огероить" можно, и выгнать с работы. Бывает, зависит лишь от того, кому перешел дорогу. Бывает. Но когда человек дело знает -- оно само о нем скажет по сути.
  
   Личная благодарность Стасову, тоже была:
   - ...а я зажигалку Вам подарю, хорошо? -- спрашивал по телефону Власик.
   Где он мог видеть, что Стасов курит? Но Стасов, секунду подумав ответил:
   -- А... что ж, спасибо, дружище. Ну, будь здоров!
   Зажигалка была у Власика; курить он в ближайшее время не собирался, а Стасова, монстра его, и прогулку помнить еще будет долго.
   Зажигалку привез и передал Стасову водитель райкомовской черной "Волги".
  
  

Мелочи жизни

   Самый благоприятный для сельского магазина, -- поздний утренний час. В этот час не спеша осмотреться можно, с ценами разобраться, с товаром, и посоветоваться с продавцом.
   -- Рыбки, консервов, мне посоветуй, Галя. Попроще, недорогой, чтоб в салат под крутое яйцо, лук зеленый, сметанку -- фаршмак, или как его там...
   -- Да, что ломать голову Лида, -- кильку возьми в томате. Дешево, и нормально!
   -- Что-ты?! -- как от горького дыма в глаза, отмахнулась от кильки Лида, -- Уж не ее бы! Не надо...
   Удивила реакция:
   -- Что так? -- не поняла продавец, -- я, может, не ту продавала? Несвежую, что ли?
   -- Ой, не! С тобой, Галь, все нормально. Это я о своем... Ты представляешь, посылку мы получали, от наших, из Владивостока.
   -- Хорошие из Владивостока посылки!
   -- Конечно!. Дети как праздника ждали, мы с Ваней... Да только -- фиг нам! Разграбили нашу посылку!
   -- Как?
   -- Да вот так, дочиста!
   -- Да не...
   -- Вот тебе не! Все, до последней конфетки! На почту ходили. А что там, на почте? Вес был. Все цело. А внутренностей нема. Ну, при чем они?
   -- Ну, а кто? К начальнику надо...
   Будь мужчина из местных, очевидцем беседы, подумал бы: "Бог мой, по жизни так выставить могут! Бабские нюни: украли посылку! Мелочи жизни ...".
   -- И к начальнику я подходила. А он меня выслушал, да и, по-моему, так, посмеялся: мелочи...
   -- Шуточки что ли?
   -- "Ты, -- говорит, -- Лида, хочешь сказать, это я украл?" Говорю: "Я не знаю, кто". "Вот и я, -- говорит, -- не знаю. Чего же ты хочешь? Денег тебе из кармана дать?" А там бритва японская Ване лежала; рыба, икра; детям сладости. Мелочи... Да это горе: и пусто, и в душу наплевано! Мы что -- миллионеры? Гадко!
   -- Мелочи... -- отвлекаясь от темы, хмыкнула продавщица. В зал вошли двое. Одновременно вошли.
   -- Я уступаю, -- сказал мужчина, и к центру прилавка шагнула Ниночка.
   -- А помадки сто грамм не выйдет?
   -- М-мм, -- продавец вздохнула. У девочки было 10 копеек. Реснички хлопнули, взгляд отошел от прилавка к полу: ребенок и сам догадался: не выйдет, жаль...:
   -- А... -- попыталась она что-нибудь придумать: уж так уходить не хотелось. Нахмурила бровки, да не было больше копеечек, -- только десять... У хмурости детской, -- грустная тень ... Продавец пожалела Ниночку
   - "Школьные" есть, батончики. Я тебе взвешу, штуки четыре получится. А, Нин?
   А разве был выбор?
   -- Да-а, -- согласилась Ниночка. Пусть не слетела грустная тень вольной птицей, да стала теплее. "Батончики! -- пусть не помадка, а все же...".
   -- Любишь сладкое, да? -- спросил дядя. Он все это видел. Склонившись, легонько, жалея, скользнув по плечу ее теплой, большой ладонью.
   Нина кивнула, застенчиво улыбнулась:
   -- Ага, -- и взяла с плоской чаши весов батончики "Школьные", в бумажном кулечке, четыре штуки.
   -- У меня столько сладкого дома!... -- дождавшись в сторонке, заметил дядя. И участливо, так же как там, у прилавка, склонился, -- Хочешь, я тебя угощу? У меня "Кара-Кум" есть...
   Они вышли. Он осмотрелся, и опять приблизил лицо к лицу Нины:
   -- У меня "Кара-Кум" есть; "Ласточки", "Красные маки"; и даже делиз есть. Ты знаешь, что это такое -- делиз?
  
   -- А, -- возвращаясь к теме, заметила из-за прилавка Галя, -- а что ты по человеку скажешь? Вежливый, видишь, внимательный к деткам...
   -- Ну и, чего приходил-то, раз ничего не взял?
   Откуда знать Гале?
   -- Позже, наверно, возьмет...
   -- Ну, а что до того, что гадко... -- к собственной прерванной мысли вернулась Лида, -- Что украли твое, -- одно, а что не помогут, а только наоборот, -- другое. Сам себя хуже вещи чувствуешь! Мелочью жизни!...
   Не детская мысль: как же так, -- человек хуже вещи?! Очень горькая, взрослая мысль, горше хрена и редьки, наверно, -- но Нина ее не слышала.
   -- Ну, а ты говорила, что вес-то в посылке был... -- напомнила продавщица Галя.
  
   -- Нет, -- призналась Ниночка дяде, -- не знаю, что это -- делиз.
   -- Ну, я угощу. Пойдем ко мне в гости?
   Он протянул руку и взвесил ладонь, в которой держала она сокровище -- четыре батончика "Школьных". Он добрый, большой, каким мог быть папа...
   -- Пойдем, Нин?
   Нина стеснялась, но воздух на выдохе сам сказал, едва слышно:
   -- Да.
   Кто бы не согласился, когда только четыре батончика, сто грамм помадки -- мечта!?
  
   Большой дом дяди Толи, совсем не похож на тот, в котором, вдвоем, жили мама и Нина. Наверное, он его строил сам, а у Ниночки с мамой дом был такой, какой есть, каким был всегда...
   Печенье, конфеты и мармелад, обыкновенно, на каждый день, стояли в серванте, в вазочке. Дядя открыл застекленную дверцу, вынул и просто поставил вазочку перед Ниной.
   -- Ну, вот... -- улыбнулся он, -- Все, что ты видишь, -- бери!
   -- Спасибо... -- поблагодарила Ниночка. Третий класс -- не детсадик, про человека-волшебника Нина уже не думает. "Кто-то дает тебе что-то, значит ему что-то надо" -- говорит иногда ей мама. Но если все есть, что тогда человеку надо? Тенью большой, дружелюбной, был дядя Толя рядом. Таяли штучки во рту, вкуснее во много раз, чем "Школьные", взятые вместе с помадками. Улыбки не видела Нина, но ощущала, как улыбается: дядя, давая ей то, чего она хочет; давая лишь потому, что у него это есть.
   А он наблюдал, как она стесняется рядом с чужим и взрослым. Стеснительность детская просто, и стеснительность девочки -- это, ну... не одно и тоже. Детская просто, -- это от неуверенности; а стеснительность девочки, робкой и угловатой, -- это уже недоверчивость, ей непонятная, тем и прелестная. Когда ощутишь ее, когда приглядишься, -- увидишь в ней отголоски стыдливости маленькой, неискушенной женщины. Как знать, насколько бы волновали чувства людей, не будь вообще стыдливости?
   -- А, я забыл! -- спохватился, поднялся дядя, и принес бутылочку лимонада. Присел поближе. Нина тепло его ощутила, через его и свою одежду: -- Запить, -- пояснил он шутливо, -- а то слипнется там у тебя, Нинусь...
   И дружески потрепал ее плечико:
   -- Вот бедолажка, так любить сладкое, а! Ай, да, Нин, ничего, я и сам был такой же в детстве. И ты не стесняйся, договорились?
   Он подтянул, привлек к себе Нину поближе.
   Она съежилась легкой пружинкой, невольно, как от случайной тяжести. Но, скользнула щекотная слюнка в горло, и сама, ничего не заметив, тянулась рука, за конфеткой, к вазочке. И рука дяди Толи, ласково поощряя ее, потянулась в след. В коленки и в плечики, ежиком, подобралась бы Нина, и осторожно выскользнула, но не обижал ее, и не мешал ей дядя. Будь это папа, она бы не волновалась. Может, так надо? Как знать, это взрослым все в мире понятно...
   Выбрала в вазе конфетку рука, и растаял ежик, расслабилась Нина. Таял во рту "Кара-кум".
   -- Нравится?
   -- Да.
   -- Эх, Нина, Нин, а удовольствия высшего ты в этой жизни не знаешь, да? Не знаешь?
   -- Не-е, -- немного подумав, не поняла его, но согласилась Нина.
   -- А оно, а оно... -- нараспев сказал дядя, -- Оно рядом... -- таинственным, как будто ей, совсем маленькой, стал читать сказку, теперь был голос. -- И мы его можем потрогать руками.
   Легко подняв Ниночку, он посадил ее на колени. Она растерялась, замерла, не зная, чего бояться? И не понимая: "А надо ли?" Вздохнула: "Но дядя же знает!" -- и не шелохнулась...
   -- Смотри, -- говорил он тихо, сопровождая слова руками, -- Нина, кайф от конфетки пошел там, внутри, вот туда. Так, Нина, да?
   -- Да, -- чуть слыша себя, согласилась, Нина.
   Он улыбался над ухом.
   -- Во-от, пошел кайф... -- свободной ладонью, вел дядя по телу Ниночки. По середине груди, как по дорожке, вниз, куда сходил кайф от конфетки, -- двигались мягкие пальцы. Легкие, теплые грабельки их остановились; сошли вправо-влево, и прошлись прямо по кнопкам сосочков. Комочком рванулся, и в горле остановился выдох. Соски затвердели. Дядя чувствовал это: лицо было рядом, как солнце: и над головой и в сторонке, -- и так же при этом, близко.
   -- Нравится? -- осторожно спросил он. И успокоил. -- Ну, ничего... Ничего, Нин, ты просто не знаешь
   Грабельки пальцев сошли с сосочков.
   Нина вздохнула. Мягкие, как подмагниченные у живота, пробежали волны, неся с собой легкость и кайф. И повторились мурашками, где-то в низу живота.
   Ладонь, подождав, ожила и, едва прикасаясь, двинулась дальше, вниз от груди. Щекотнув у пупка, опустилась на бедра. Легким током пронзенные, сжались, застыли у Ниночки ноги. Дядя вздохнул, помедлил и отодвинул ладонь.
   -- Ну, что ты, Нин, не волнуйся. Тебе ведь не страшно, Ниночка? Наоборот, хорошо! -- губами у самого уха, нежно подбадривал дядя. И не хотелось его обидеть. -- Да, Нина, так ведь?
   Неуверенно шепотом, Нина сказала:
   -- Да...
   -- Я тебя, Нина, просто хотел порадовать: что ж это, думаю, ребенок копейку последнюю ищет, а у меня их, конфет этих -- во! Я ж тебя радую, Нин?
   "Не знаю, но он же хороший..." -- думала Нина. И согласилась:
   -- Да.
   Ладонь отступила, и снова, как мягкий живот котенка, припала к коленкам Ниночки.
   -- Расслабься, Нин, все хорошо...
   Лицо, щекотавшее теплым дыханием волосы, отдалилось. Дядя обнял коленки и замер.
   Нина вздохнула: "Наверное, все?...". Ладонь ветерком скользнула наверх по ногам, под платье, до самых трусиков. Удивляясь, как будто, что есть у Нины такие штанишки -- трусики, остановилась.
   -- Ну, -- прошептал, едва слышно, дядя... Ладошка застыла: дядя забыл про нее. Ниночка онемела, сжиматься уже было некуда, она потянулась в струнку, а дядя вздохнул затаенно, протяжно, сам как ребенок. Ладонь осторожно прижалась к самому верху, в щелочке между ногами. Легким током пронзенные, сжались, застыли ноги. Тихо отпрянув, мягкой волной возвратилась ладонь, и нырнула прямо под трусики. Жаром дохнули, раскрылись и всхлипнули губки у Нины.
   -- Ниночка, Нина, так надо...
   Взроились мурашки щемящие, легким комочком внизу живота.
   Дядя, почувствовал это, понял. Помедлив, вздохнул, и отодвинул ладонь.
  
   Нина перевела дыхание. Дядя ее удержал, как ничего и не было. Ладонь, оставив в покое мурашки, гуляла теперь, легким веером по ногам, успокаивала.
   -- А вот черные трусики, Нин, -- улыбнулся он, -- не надевай некрасиво. Это для мальчиков черные можно. А для девочек черные, это совсем некрасиво...
   Дядя теперь улыбался легко и довольно. Он убрал руки, как крылья. Нина, помедлив, сползла с колен. Шипел пузырьками, летящими вверх, лимонад, к которому она еще не прикоснулась.
   -- Нин, -- доверительным голосом мальчика, поигравшего в тайную от папы с мамой, увлекательную игру, спросил дядя Толя, -- Ты, как? Ничего? Ты бери вон еще, бери! И с собой бери.
   Нина взяла, машинально, конфеты из вазы.
   -- А еще ты придешь? -- спросил он.
   -- Не знаю... -- призналась Нина.
   -- Но, только маме, Нина, не говори. Она не поймет. Ни за что ей не говори, хорошо? А то -- никаких нам конфет! А я же их столько еще найду для тебя! И еще куплю. А какие ты любишь, Нин? Я куплю...
   -- Я не знаю... -- грустно ответила Нина.
   -- Ну, что ты: опять "не знаю"? Да все хорошо! -- ободряюще улыбался дядя, -- И это еще возьми, и это... -- он отдавал ей конфеты, а они ускользали на пол, потому, что не все помещались в ладошки.
   Он присел на корточки, стал собирать конфеты, и снова скользнул осторожно под юбочку сзади.
   -- А, -- остановился, спросил он, -- а сосательные конфетки ты любишь?
   -- Люблю.
   -- Вот как? Ну-у... -- приостановился он, пригляделся к Нине, и тихо сказал, -- Ну, это потом...
   -- Я пойду, дядя Толь, -- удерживая в обеих руках конфеты, сказала Нина.
   -- Да-да... -- кивнул он.
   -- До свидания.
  
   Уходя, она видела, как он, подняв лицо, смежил веки и приложил ко лбу над бровями ладонь. Как будто заглядывал вдаль, где, может быть, что-то есть, но пока ничего не видно...
   "Делиз... -- вспомнила Нина. -- Забыл".
   Он обернулся, увидел Ниночку.
   -- Забыл, -- улыбнулся он, -- забыл про делиз...
   Он, как ровесник, смутился:
   -- Ну, значит, Ниночка, я твой должник! Напомни мне в следующий раз, хорошо?
   -- Ага... -- согласилась Нина.
  
   В одиночестве, он еще минут пять сидел в позе роденовского Мыслителя. Потом увидел забытые Ниной батончики. "Эрзац!" -- улыбнулся он, и отнес их в мусорное ведро на кухне. "А скажет ли маме? Да мама ей за такое, сама в ухо даст!"
  
   ***
   Один раз в десять дней, или раз в неделю, они купались. Мама на ключ запирала дом. И, в настроении добром, с оглядкой на дверь, они раздевались. Ниночке, честно сказать, это не очень нравилось, потому, что она замерзала после. Если б ванна была у них с мамой, как есть у других... А они мылись в тазиках. Мама потом обнимала и грела Нину большим полотенцем. Оно было мягким, но потом все равно, было Ниночке холодно.
   Ниночка вспомнила, глядя на маму, как дядя Толя прошелся по кнопочкам грудок... А вот у мамы... У мамы там было другое. Холмики, горки упругие, с коричневым венчиком на бугорке. "Красиво!", -- подумала Нина.
   -- Ну, как, Нин? -- ласково гладила спинку мама, укутав ее в полотенце. -- Замерзнешь, давай, одеваться.
   -- Ну, мам, -- возразила вдруг Нина, -- опять эти, черные, да?!
   -- Что такой? -- шутя, улыбнулась мама.
   -- Мам, некрасиво для девочки черные трусики.
   -- Ох, -- удивилась мама, -- красавица, а?
   Улыбнулась, любуясь Ниночкой, мама, и согласилась:
   -- А ты же красавица, Ниночка, правда! -- и провела ладонью по животу и до плечиков Нины.
   -- Мама, не знаю... -- смутилась Нина.
   -- Ну, да, кто бы сказал! -- улыбнулась мама.
   -- Ну, кто бы сказал, -- повторила она, затихающим голосом. Улыбка сходила с лица. Трусики были не только черные, и не к лицу для красивой девочки, но и полинявшие в многих стирках.
   -- Нина, а кто тебе это сказал? -- другим голосом, глухо спросила мама.
   -- Что, мама?...
   -- Что черные?
   Нина оторопела:
   -- Дядя...
   -- Какой это дядя?
   Слова мамы чем-то пугали. Ниночка не ожидала...
   -- Мама, ты что? -- прошептала она. Полотенце скользнуло с плечика, а не заметила холода Нина.
   -- Кто этот дядя? -- мама, за голые плечи, в упор, на себя, притянула Нину, -- Кто?
   -- Дядя Толь, -- прошептала Нина.
   -- Какой? Какой, я узнаю! Скажи мне сама.
   -- Дорожко...
   -- Нин! -- отстранилась мама. Ниночка чуть не упала, -- А ну расскажи, что он делал с тобой?
   -- Ничего...
   Мама смотрела в глаза, и, казалось, хотела ударить Нину.
   -- Что делал?
   Нина стояла на голом полу, босая, и не холодно было -- страшно. Пелена назревала в глазах, готовая лопнуть вот-вот, и покатиться горючими, горькими струйками. А мама -- видела Ниночка сквозь пелену, -- не обнимет сейчас, и не скажет: "Ну что ты, дурнушка"... и не успокоит.
   -- Мам... -- разлепила она непослушные губы, -- он ничего мне не делал. Он просто... -- и рассказала о том, как это было "просто"... Хотела спросить: "Что плохого я натворила, мамочка?" Но по лицу и по дрожи, которая закрадалась в тело, она поняла -- не надо спрашивать, -- это плохо!
   Мама вышла. Вернулась не сразу и молча. Она принесла белье. Другое. У Ниночки были красивые маечка и штанишки, новые. Беленькие. А мама ушла на кухню. Ее долго не было, и Нина пошла посмотреть. Тихонечко глянув, увидела: мама плачет...
  
   У несчастья черные крылья. Шелест их, понаслышке знакомый раньше, ныне настиг ее, Ирину Шипилину, всерьез. Как всегда, -- внезапно. Отзвучали слова разговора с дочкой, и наплывал черный шелест, хозяйски гуляя в пространстве, витая в углах сиротливой кухни. "Ну, что я могу? -- бессильно кусала губы Ирина, -- Мы, с девочкой-несмышленкой?... Кто мы -- и кто он!".
   Ведь он так и думал, давая конфетки? -- вот где рождается боль! -- так и думал! "Кто? -- холодела слеза на щеке у Ирины Шипилиной, -- Кто нам поверит?" Те, кто могут сочувствуя словом, в душе посмеяться? Чашу весов клонит не справедливость, -- убеждал скромный опыт жизни, -- в общественном мнении склонится чаша туда, где лично спокойнее будет каждому. Нина пообещала: "Не буду, мамочка!"; мама ей верит, но, -- поймет ли мамину мудрость и мамину боль, ребенок? Поверит ли он, убеждаясь, что к слову мамы конфетку добавить некому? Вот от чего было горько и пусто в душе. Трещина, первой волной, первой канавкой, из которой потом вырастает овраг, пробежала в душе, как по зыбкому склону.
   Где пробежала мысль о трещине, там и осталась -- в душе, а не на склоне призрачном, -- и бередила душу. "Это же преступление! -- понимала Ирина, -- Совращение малолетних, или там что-то еще, но статья точно, есть! Почему этой твари все можно?" Ответа не было, кроме сознания, что кроме конфеток многого недополучит Ниночка у одинокой мамы. Безответность, готова была двинуть Иру Шипилину на баррикады.
   Да оставалась надежда и приземляла вторая мысль: "Заявить такое: это же пламя из уголька! А затлеет, а дым пойдет?... Чьи руки, глаза, попечет он и повыедает? Ну, ясно же, чьи!".
   И надежда на то, что доверие чистой души ребенка, склонится, все-таки к маме... А что оставаться могло?
  
   Нина, маминых переживаний не зная, может быть, забывала уже -- ребенок: короткая память. Не поняла ничего, может быть, да одно поняла: "Нельзя!"... И дай бог бы! Но увидела мама в "школьное время", Нину не далеко от дома Дорожки.
   Бог не помог, а у мамы ноги как отказали: ни подойти не смогла, ни окликнуть. "Мне что? -- до боли прокушенных губ, изумилась она, -- Бить по губам ее, дуру?" Неизвестно: а где была Нина -- все ходят по этой же улице: что тут такого?
   Но шла Ниночка именно с той стороны, где был дом Дорожки, и сердце сорвалось с места. А потом, обнаружила мама, в своем доме фантики от шоколадных конфет, которых не покупала, и не могла бы купить. Тварь влезала в святое -- в наивную душу ребенка. В душу ребенка корнями пырея вползала продажность. "Продажность!" -- ужаснуло слово, срывая Ирину.
   Она не сдержалась. Встряхнула Нину за плечи, развернула к себе, заставляя смотреть в глаза.
   -- Ты понимаешь, глупая, понимаешь, что уезжать нам некуда? Не понимаешь?
   -- Зачем, мама? Мам, я же больше не буду! -- зажмурилась в страхе, как перед зверем, Ниночка.
   "Теряем друг друга... -- дохнула холодная мысль в горячую голову. Прижала к себе дочку Ирина, и твердо решила, -- Все! Завтра же, и никаких!".
  
   Анатолий Иванович, участковый, был у себя.
   -- Могу чем-то помочь? -- спросил он.
   -- Даже не знаю...
   Однако, такая решимость читалась в лице, что участковый понял: "Проблемы у Иры Шипилиной!".
   -- Если серьезное, -- можешь пойти к Соколенко. Оперуполномоченный из райотдела приехал. Можешь к нему, на прием.
   -- Лучше к нему! -- ей хотелось присесть, или дальше идти, но не отступать.
   -- Подожди, -- капитан улыбнулся, -- не так поспешай. Человек у него.
   -- Я подожду, -- согласилась Ирина. В кабинете за дверью слышен был разговор.
   -- Все-таки, я, -- спросил участковый, -- помочь не смогу?
   Он смотрел дружелюбно, он был из своих, участковый, и этим, конечно, Ирине Шипилиной ближе. Но приезжий: главнее...
   -- Лучше к нему, -- сказала Ирина.
   -- Ну, раз серьезное дело... Присядь, -- попросил участковый, -- воды может дать?
   -- А, -- смутилась Ирина, -- не надо. Спасибо... Я пока выйду...
   -- Ну, выйди, -- кивнул участковый.
   А через минуту вылетел он на крылечко:
   -- Ты жди, -- сказал он, -- а мне ехать надо. Туда заходи и жди, не стесняйся. Добре?
   "Еще пять минут, -- ощутила тающую решимость Ирина, -- и я просто уйду! Чего ждать? Чьи проблемы? Мои! И поймет ли меня Соколенко?"
   Но возмутилась: "Дочку свою по губам бить хотела!" -- и осталась ждать.
   Когда-то была она в райотделе: там двери двойные, за ними не слышно о чем говорят. А тут, у Иваныча -- проще. Обычная дверь: не расслышать, о чем говорят, но, как будто, друзья -- не бандита уж точно, там колет опер. А время идет.
   "Или туда, -- не вытерпела Ирина, -- или сейчас уйду!".
   Подошла, постучав осторожно, открыла дверь.
   -- Вы ко мне? -- вежливо поднимаясь, спросил Соколенко, -- Минуту, ну, видите, занят! Я Вас приглашу, хорошо?
   Дверь закрылась, как будто, сама.
   "Это горе? -- были б силы, сама над собой посмеялась бы Ира, -- Горе -- вчерашние мысли мои?! Вот горе! -- без всяких прикрас и во всей красе!". За дверью, с приезжим, сидел Дорожко. Как друг сидел, возможно, они и по рюмочке хлопнули даже. "Уважаемый, -- просто бог!" -- бритвой по ткани живой, полоснула сознание мысль-самооценка. "Мелочи жизни"! -- о себе, как о вещи, обыкновенной...
   Она и не поняла, закрывая дверь: обратил ли внимание тот, на мелькнувшую в коридоре тень.
  
   ***
   -- Стасов, -- спросил начальник, -- ты в Велетне не был?
   -- Нет, -- сказал Стасов.
   -- Съезди! Коллега твой, Соколенко, завяз там. Семнадцать краж, -- и одна в одну. И все -- глухо. Езжай, помоги.
   -- Помогу, -- согласился Стасов.
  
   Кражи действительно были "одна в одну". Вскрывал негодяй, незаметно посылки почтовые, и получал адресат, вместо их содержимого, хлам. Дешевые консервы, кирпичи... Начальник почты стонал, жалуясь милиционерам: "Помогите, ребята. Не так даже больно, как стыдно! Позорище, а, -- наверное же надо что-то делать...".
   Не так больно -- почтовый начальник прав: в жилища никто не влазил, последнего из дому не выносили, но разве бывают утраты в радость? "Утрата" и "Горе" -- не лучшие да постоянные два соседа, разделенные общей межой.
   Потерпевший -- на почту. Но, там что? -- получено без претензий. А подозревать и себя, по большому счету, можно. И повисал разговор: виноватых не было. Оставался осадок, особая горечь которого заключалась в том, что крали у человека то, что он получить еще не успел. Крали надежды.
  
   Крали более года.
   -- Кто? -- хмурил лоб оперуполномоченный Соколенко.
   -- Сволочь! -- ответил начальник почты, -- А как я скажу по-другому? Гнида...
  
   Вечером, когда уезжал Соколенко, участковый спросил:
   -- Женщина тут, Ирина Шипилина, к тебе приходила. Что за проблемы?
   -- Не знаю. А кто она?
   -- Уборщица. Мать-одиночка.
   -- Уборщица? Какие же могут быть проблемы? И вообще, они у замужних чаще -- с мужьями... Может, ребенок неблагополучный, нет?
   -- Нет. Этого нет.
   -- Ну и проблем, значит, у этой гражданки нет.
   -- Считаешь?
   -- Она так считает. Она заглянула и не зашла...
  
   К начальнику почты приехал оперуполномоченный уголовного розыска Стасов.
   -- А, -- встретил начальник, -- по поводу этих гадов! Будем их, наконец, ловить?
   -- А что, их несколько?
   -- А, -- чуть заметно смутился начальник, -- Я-то откуда знаю?
   -- Не знаете?
   -- Я? Ой, да знал бы...
   "По самые оси, однако! -- подумал начальник, -- шутки с таким, не особо пошутишь!".
   -- Хорошо Вы сказали, -- заметил Стасов, -- "Не больно, однако -- позор!".
   "Давно говорил... -- согласился не вслух начальник, -- Но говорил не ему ...". И сказал Стасову:
   -- Посылки -- как праздник, Вы понимаете? Их же семьями ждут. Открывают, а там кирпичи или рыба дешевая...
   -- Рыба?
   -- Ну, да. Сам не видел, но мне говорили. Консервы, килька.
   -- А чего же не видели сами?
   -- Я?
   -- Ну, да.
   -- Зачем?
   -- Но люди же к Вам шли с проблемой.
   -- Лично ко мне?
   -- Ну, хорошо. Перечень подготовьте: откуда посылки?
   -- Да со всего Союза!
   -- У Вас есть своя версия?
   -- Моя?
   -- Да. Ведь Ваших клиентов кормят дешевой рыбой?
   -- И кирпичами... Да Вы знаете, это мог кто угодно быть. Любой! Голова у нас с участковым треснула.
   -- Треснула? Но ведь кто угодно, не может быть.
   -- Ну, я сказал в принципе...
   -- Я, например, не могу и в принципе. Потому, что доступа к почте я не имею.
   -- Ой, кто бы про вас говорил...
   -- А про кого говорить? Не всем ваша почта доступна...
   -- Да все-то и так, -- начальник развел руками, -- да ведь, было...
   -- А что, теперь уже нет?
   -- Да, вроде как, тихо стало.
   -- Значит, я могу уезжать?
   Не похоже, что Стасов готов был уехать... Начальник пожал плечами.
   -- Где, на Ваш взгляд, -- спросил Стасов, -- самое вероятное звено? Где бесконтрольный доступ к посылкам? Я же так понимаю, его не должно быть?
   -- Все перебрали мы с участковым и с Соколенко. Понимаете, едут посылки по двадцать дней, через всю страну. Где-то на полках лежат, в вагонах, и прочее. В общем, рук много проходят. Десятки... -- начальник развел руками.
   -- Подозреваемых, в общем, нет?
   -- Ну, а кто?
   -- Вся страна, получается, так?
   Начальник развел руками. "Повезло, -- оценил он, -- этому оперативнику: подозреваемых -- вся страна!". И прикинул: а как же искать при таких масштабах? Он посмотрел на Стасова.
   -- Но это не исключает, -- заметил тот, -- что происходит все это поближе к нам...
   -- Думаю, что исключает. Во-первых: какой же умный будет красть возле себя?
   Возникла пауза. Собеседники слышали пение птиц за окном.
   -- Ну, а во-вторых? -- не дождался оперативник.
   -- А, -- мотнул головой начальник почты, -- я все-таки думаю -- там!
   -- В пути, или по месту их отправления?
   -- В пути. А, скорее -- по месту их отправления.
   Он посмотрел на Стасова и добавил:
   -- Ну, не логично разве? Сперли добро, а посылка пошла себе, с богом. Ищи и свищи!
   -- И в этом есть главный расчет у вора?
   -- Не знаю, какой у него расчет. -- улыбнулся начальник, пожал плечами, -- Я же не говорил с ним. А то бы...
   Он снова примолк. Оперативник выжидающе глянул.
   -- А может, -- помялся начальник, -- нам повечерять сегодня? Сегодня, как раз, я домой участкового жду. Приходите, свои же люди...
   -- Спасибо.
   -- Я тут, рядом живу, все знают.
   -- Посмотрим.
   -- А Вы не смотрите: Калинина, 7. Будем ждать.
   -- А кто осмотр пострадавших посылок делал? Какие-то повреждения были? Должны были быть, -- не волшебники крали.
   -- Да, внешне вроде бы все как и надо. Умельцы, я думаю, шуровали. Печать поднять, все это можно...
   -- И не разглядел всего этого опытный взгляд начальства... -- посетовал Стасов.
   -- Вот именно! Я же начальник -- а не надсмотрщик над посылками. Я что брал их в руки? Несет человек посылку домой, там вскрывает... Вот, ко мне они уже в таком виде они и попадают. А у меня же его автограф, что получил нормально, претензий нет.
   -- Спасибо, -- оперативник поднялся.
   -- Скажите, -- спросил он, войдя в зал к операторам почты, -- а кто был последним счастливым? -- и кивнул на горку посылок и бандеролей.
   -- Вы хотите сказать?...
   -- Ну, да, кому кирпичи или рыба попались?
   -- Алиферовым.
   -- И откуда посылка?
   -- Откуда? Вы знаете, издалека. Из Владивостока!
   -- Ну, значит, там и должна быть рыба.
   -- Да Вы что? Не такая же...
   -- Да, а какая была?
   -- Да, дешевая, килька. Дешевле консервов нет. А в письме написали: красная рыба, икра, кофе...
   -- Кофе?
   -- Ну, да. У нас где его, к черту, купишь?... А им посылали. Вон, Нина Васильевна тут тридцать пять лет отработала, а не знала такого. Не было...
   -Стасов поблагодарил и вышел.
   "А кофе -- да, дефицит..." -- согласился он и пошел к Нине Васильевне.
  
   -- Как живы здоровы? -- спросил он.
   -- Спасибо, живем потихоньку...
   -- Девчата на почте, скучают. Говорят, не хватает им опыта Вашего, Ваших рук.
   -- Не хватает, конечно, да все у них будет нормально. Простая работа...
   -- Простая, да вот людей обижает...
   Нина Васильевна тяжко вздохнула:
   -- Да, к сожалению, есть. Вы правы...
   -- Может быть, это в пути из города к нам происходит?
   -- Да, знаете, тоже думала. Но как же такое быть может? Посылки на область приходят, как всякая почта. Почтамт сортирует, потом их везут к нам, в район. Там есть экспедитор, серьезное дело -- почта. Он получает под роспись. И он не один в пути. С ним водитель. В районе, опять же, под роспись сдают. Нет, непросто в пути это вскрыть. Да и он что, не думает что ли, что попадется?
   -- Должен думать.
   -- Но, -- попросила Нина Васильевна, -- только Вы на девчат не грешите! То не они, я Вам точно скажу. Не они!
   -- Я не грешу, -- улыбнулся Стасов, -- а Вам приходилось самой видеть такую посылку?
   -- Нет, -- покачала головой Нина Васильевна, -- это не так давно стало. А я не работаю уже два года. Жаль, я, может, больше бы что-то сказать Вам могла... Жаль. Но, может быть, и не будет такого больше?...
   -- Да, может.
   -- Теперь уже знаете, и слух пошел, что Вы искать взялись...
   "Приехал оперативник в Велетень, -- и во Владивостоке вор затаился..." -- подумал Стасов. Мысль была интересной.
   -- Но не для того, -- улыбнулся он, -- взялись мы, Нина Васильевна, чтобы слух пустить.
  
   Стасов прошелся по улице. "Вчера, -- улыбнулся он, -- молодежь вышивала, однако!". Была дискотека, похоже, вчера. Уборщица выгребала из клуба хлам.
   -- Добрый день, -- подошел к ней Стасов. -- Вижу, что не скучают в селе у нас, да?
   -- Какой там, -- махнула рукой уборщица, -- тут уж так не скучают!
   Пустые бутылки стояли шеренгами у порога.
   -- Входите, -- сказала уборщица, поняв, что милиционер хочет глянуть, что в клубе творится.
   -- Не хило! -- сказал он, кивнув на бутылки. -- А это помощница Ваша? Или она с дискотеки осталась?
   -- Помощница, да уж... -- смутилась женщина.
   "Дочка -- подумал Стасов, -- понятно. Понятно, что не с дискотеки".
   -- А что же не в школе? -- спросил он.
   Она не ответила, стала осатанело тереть скамью тряпкой. Шутки не поддержала, а стала тереть -- протереть до металла можно! Неуклюжий, обычный намек на то, что вам лучше ступать себе дальше, с богом. За этим, обычно, проблемы, до которых вам дела нет. Спросивший и сам понять должен, что та, о которой речь, не может быть, ни помощницей, ни, тем более, -- с дискотеки оставшейся. Но он пошутил, и хотел ответа.
   -- Да вот, -- женщина бросила тряпку, -- не в школе...
   Стасов спросил у девочки:
   -Учишься плохо?
   -- Нет, хорошо, -- стеснительно возразила девочка.
   -- И я так подумал. А в школе не обижают, нет?
   -- Не...
   -- Не обижают... В школу надо ходить! В каком классе учишься? В третьем?
   -- Да, -- отвечала, с оглядкой на маму, девочка.
   -- Поди, -- попросила мама, -- Нин, погуляй. А Вы к нам, участковому нашему в помощь приехали, да?
   -- Ну, можно и так сказать. А что за беда у Вас с Ниной?
   -- Да, как сказать... нету беды...
   -- А я так понимаю, что есть.
   -- Не знаю, как и сказать...
   -- А как есть!
   -- Боюсь...
   -- За нее?
   -- Да, -- тихо вздохнула женщина.
   -- Поэтому постоянно держите при себе?
   Сдержанным, чуть заметным кивком, подтвердила она очевидное.
   -- Всю жизнь так держать не получится.
   -- Пока, может быть, не поумнеет...
   -- А как поумнеть, если в школу не ходит?
   -- Не знаю, как и сказать... -- повторила она.
   -- Да, уж лучше, как есть, -- в тон ей, напомнил он.
   -- В школе у нас все нормально...
   -- И хорошо...
   -- В общем, есть у нас человек тут... Но он такой...
   -- Как Вас зовут?
   -- Ирина.
   -- Ира, но все мы разные...
   -- Я от него стерегу. В общем, он в трусы ей залазит.
   -- А вот это серьезно! Вы не ошибаетесь? Это она рассказала?
   -- Она. Проболталась, случайно.
   -- И не один раз это было?
   -- Не знаю. Думаю, что не один, потому и держу при себе. Но, сколько -- спросить опасаюсь, боюсь, что соврет...
   -- Вы правы, может соврать... А с ним Вы не говорили?
   -- Нет, что Вы!
   -- И участковому не заявляли?
   -- Нет, что Вы нет!
   -- Вы его как огня боитесь! Кто он?
   Неуютно ей было от этих вопросов. Она не решалась на них отвечать. Но и человек этот в душу не лез. Он как бы тропинку ее угадывал, и мог по ней дальше идти, может быть, даже сам. Она вспомнила виденное через дверной проем тогда, на приеме не состоявшемся. "Может быть, -- промелькнула мысль, -- я его отошью сейчас...".
   -- Вы его знаете, наверняка! Таким ничего не бывает.
   -- Он что, господь бог?
   -- Да не господь, -- устала Ирина, -- но парторг!
   -- Ваш парторг?
   -- Да, села нашего. И начальник почты.
   -- И он же начальник почты?
   -- Ну, да, он же...
   -- Но, получается, с законом он не в ладах?
   -- Получается.
   -- Вы мне заявление напишите.
   -- Не знаю... Меня же и опозорят, и все...
   -- Ну, я же Вас не позорю.
   -- Ну, Вы... А здесь? Что мне потом? На кого поднимала голос! Не понимаете? Мне потом жизни не будет здесь... Нам с Ниной бежать? Куда? Было б куда, так уже...
   -- Так что, пожалеть Вас?
   -- Наверное...
   -- И мне забыть разговор наш, и все?
   Ирина не отвечала, не зная: "Может быть, так и лучше?".
   -- Я бы мог, если б это касалось Вас лично. "Претензий нет" -- есть такая формулировка. А с ней, -- кивнул он на улицу, где ждала Ниночка, -- можно ли так? В школу уже не ходит. Боитесь: обманет, и не решаетесь поговорить с ней. И, может быть, обманет. Это сейчас. А дальше? Так что, забыть?
   -- Как? -- едва слышно вырвалось у Ирины.
   -- Я, -- сказал собеседник, -- позабочусь о том, чтобы никто Вас не опозорил. Я обещаю. Ведь то, что Вы говорите -- не выдумка, Ира?
   -- Нет, -- покачала она головой. -- И я уже после, когда она обещала мне, обертки конфетные дома нашла. Он конфетами ее завлекает к себе...
   -- Пишите, Ирина, -- сказал собеседник.
   Потом, прочитав, попросил:
   -- Вот здесь, и на каждой страничке внизу, распишитесь. А даты не ставьте. Мы после поставим, я подойду, хорошо?
  
   ***
   Если жизнь считать картиной, то оперуполномоченный воспринимает ее не с лица, а с изнанки. С той стороны основная канва, а не в красках внешнего слоя, на лицевой стороне полотна.
   Рыскать с изнанки по задним дворам, Стасов, конечно, не стал бы. Но, взгляд художника видит больше, чем праздный взгляд, потому, что идет от общего, к частному. От впечатления, переходит к деталям. Уловив основное, детали можно восстановить; восполнить невидимые штрихи. Взгляд оперативника не бывает праздным. Оперативник, а не свободный художник -- Стасов, не просто штрихи отыскивал -- детали искал по конкретному делу. Нашел, как художник -- на расстоянии. Осмотрел, и спокойно вздохнул: "Изыму потом. Помойка не почта, тут не своруют!".
   Не есть ли помойка изнанкой жизни?...
  
   -- А, -- увидел начальник почты, -- наш уважаемый сыщик! Что удалось найти?
   Он был на улице. Не сиделось ему в кабинете. Сыщик по улицам сельским гуляет, и шефу почтовому не сидится на месте тоже.
   -- А у Вас как дела? -- подошел к нему Стасов.
   -- Неплохо.
   -- Ну, вот и в селе так же точно.
   -- А Вы не забудьте прийти на вечерю. И участковый, и Соколенко -- они тоже будут.
   -- Собрание милиционеров?
   -- А что? Свои люди, надо. Придумаем что-то по делу, вполне может быть. Чем не шанс обсудить все поближе?
   -- У Вас в гости приходят думать?
   -- И думать тоже...
   -- Две головы, -- улыбнулся Стасов, -- Вы говорили, треснули уже от проблемы Вашей...
   -- Моей?
   -- Ну, почта Ваша.
   -- Почта моя. Ну а я -- то причем?
   -- Вы посторонний?
   -- Именно!
   -- Начальник! -- напомнил Стасов.
   "Куда клонит?! -- скользнула колючая мысль в голове начальника, -- Он что, и меня колоть будет?! Натура такая? Как мальчика с улицы! Ох, нездоровая это натура!".
   -- Не буду Вас отвлекать, -- сказал опер, -- увидимся после.
   Шеф постоял, глядя вслед. Не понравился шефу почтовому, сыщик приезжий.
  
   -- Мам, а можно, я погуляю? -- просилась Ниночка.
   -- Нет.
   -- Ну, мам?...
   -- Я же сказала!
   -- Я в магазин схожу, мам...
   -- Зачем?
   -- А ты мне скажи, что купить, я схожу и куплю.
   -- Не хитри. Никуда не надо.
   -- Ну, мама...
   -- Не рви мне душу!
   -- Мам, ну я близко. Я тут, под окном погуляю, и быстро приду...
   -- Нет, я сказала!
   -- А когда будет можно? -- упавшим голосом, тихо, спросила Ниночка, -- Что, совсем никогда?
   На дочкины хитрости: "мам, я в магазин, мама, я под окном только..." -- промолчит нынче мама, да откажет ребенку и ляжет на сердце шрам. "Что, совсем никогда?" -- спросила и замолчала... "А сколько мы так продержимся?" -- изумилась, вспомнила Стасова, мама, -- Он прав. И от сердца, в конце концов, что у меня останется?"
   "А если у него не получится? -- усомнилась уставшая в этот день мама. Вдруг ощутила себя, вместе с дочкой, заложником чужой воли. -- Вдруг ничего не получится у человека? Бежать тогда нам, -- а не твари!"
   "Хамы и негодяи, -- горечью закипала мысль, -- бога не признают, а скромных он не замечает! Ну почему так? Грешник совсем не боится бога! Не думает даже бояться. Зачем: ему ведь ничего не будет".
   Эта гордыня спесивая и безнаказанность грешника, -- вот что других людей делает "Мелочью жизни".
   "Чтоб болезнь бы напала, чтоб бог наказал! Чтоб тебя парализовало!" -- разозлилась Ирина. Таких грешных мыслей еще не бывало в ее голове...
   "Партия бы разглядела, -- вздохнула она, -- что он негодяй, и турнула его, с парторгов. Простой человек не посмел бы такого, а посмел бы -- на это есть Стасов, другие милиционеры. И злость не нужна будет мне, будь у нас справедливость. Паралича, бед всяких, в голову мне не придет пожелать кому-то!".
   Украдкой от дочери, мама всплакнула...
  
   ***
   -- Стасов, -- спросил полковник Рященко, -- кражи на почте раскроешь?
   -- Думаю да.
   -- Это хорошо! Но, что-то с начальником почты дружить ты не хочешь...
   -- Да ведь не для того же туда направлен...
  
   ***
   -- А сколько людей, -- спросил Стасов, -- заявляли письменно?
   -- Сколько? -- задумался шеф Велетенской почты, -- Да, было, а сколько, не знаю. Вопрос не ко мне, -- к участковому.
   -- Вы правы, к нему... -- согласился Стасов.
  
   Вечером шеф Велетенской почты узнал, что Стасов и участковый собрали со всех потерпевших официальные заявления...
   -- Зачем? -- с участковым наедине, полюбопытствовал шеф, -- Собрал, не собрал -- что поменяется? Мы бы и сами собрали, а толку?
   -- Ну, знаешь, он прав. Люди теперь -- потерпевшие официально. Гражданский истец -- категория есть такая.
   -- Он что собирается им ущерб возмещать?
   -- Должны возместить.
   -- Круто! А если он не поймает, тогда что?
   -- Получается, некому возмещать.
   -- Так зачем заявления?
  
   ***
   -- Выяснил что-нибудь с Велетенской почтой, Стасов? -- поинтересовался полковник Рященко.
   -- Да. Дешевле, чем килька в томате, консервов нет.
   -- Что еще?
   -- Думаю, к кражам посылок причастны работники почты.
   -- Именно той, Велетенской?
   -- Да.
   -- Не спешил бы так утверждать. Начальник там, знаешь...
   -- Да, знаю.
   -- Его не цепляй лишний раз, ради бога. Лучше меня спроси прежде, договорились?
   -- Договоримся...
   -- Но и раскрыть, разумеется, надо! Вещдоки, свидетели -- что-то нароешь? Или признание чистосердечное?
   -- Думаю -- чистосердечное ...
   -- Вот как? Да это бы -- лучше всего!
  
   ***
   -- Ну, как? -- спросил шеф Велетенской почты, -- Вы же в курсе держите меня. А то вон шумок пошел, нездоровый...
   -- Обязательно в курсе. Да что-то не интересуетесь Вы...
   -Я? Даже очень!
   -- Вы могли бы конкретно помочь мне.
   -- Это чем же?
   -- У Вас со своей стороны предложений, или предположений нет?
   -- Скажите, -- властные нотки прорезались в тоне почтового шефа, -- а Вам государство платит? Воры -- парафия Ваша, а не моя!
   -- Воры -- моя, а почта -- Ваша.
   Шеф закусил губу.
   -- Я позже зайду, -- сказал Стасов.
   -- Зайдите.
   Стасов ушел.
  
   "Собак по поселку шугать!" -- усмехнулся почтовый шеф. Собаки чужих не любят. Брешут собаки в деревне -- значит чужой там бродит. Это, в войну, безошибочно выдавало и немцев и партизан. "Пусть брешут..." -- подумал он, и поразмыслил: рука тянулась к номеронабирателю телефона, а в мозгу, наготове, был номер первого секретаря райкома.
  
   -- Кто-то, у Вас, -- спросил продавщицу, и в том же лице завмага Стасов -- покупает дешевую рыбу? Консервы. Не обращали внимания?
   -- А что?
   -- Познакомиться лично хочу с этим любителем рыбы.
   -- А я здесь причем?
   -- Покупают у Вас.
   -- У меня. Так что, я должна знать, кто и как любит рыбу?
   -- Не должны. Но сказать, кто именно брал, больше других, кильку в томате, можете.
   -- Затем и стою, чтобы брали. Мне что же, для Вас делать полную выборку покупателей?
   -- Да, если будет нужно.
   -- А Вы кто, -- БХСС?
   -- Нет. Из уголовного розыска.
   -- Ну причем уголовный розыск, к товарам народного потребления?
   Спокойно, из-за прилавка, как из-за баррикады, оглядела Стасова продавщица:
   -- БХСС меня проверяет, я перед ним и отвечу!
   Стасов понял ее. Она из числа людей "в принципе". Есть категория этих людей: отказывающих принципиально. Откажут во всем: пусть просьба совсем ничего не стоит. Как, например, дать руку тому, кто споткнулся: в принципе, не обязан -- тот сам ведь споткнулся. В принципе, не обязан -- и откажет принципиально. Из принципа! Знал это Стасов. Он отступил. Прошелся возле прилавка, оглянул витрину, увидел консервы "Килька в томате", и, не прощаясь, вышел.
  
   Заметив новенького, смолкли на бревнышке у магазина, двое из местных. Скатертью скромной светлела газета, с пустым, перевернутым стаканом. Мужики курили, чего-нибудь, может, ждали.
   -- Мужики, -- подошел к ним Стасов, -- а выпить, наверно, бы не помешало?
   И получил философский ответ:
   -- А когда бы оно помешало?
   К нему пригляделись. Он присел рядом: Достал деньги.
   -- Вот, пятнадцать рублей, купите чего-нибудь. Только пусть и закуски колбаски, сыра нарежет. Ну, в общем...
   Удивление было недолгим: человек вел дельные речи.
   -- Сделаем все путем... -- у Стасова взяли деньги, и гонец пошел в магазин.
   Второй протянул сигарету. Стасов отказался. Выждав немного, он тоже пошел в магазин.
   Покупатель укладывал на бумаге покупки, рядом стояла бутылка водки, продавщица давала сдачу. Стасов, сначала ей, а потом ему, предъявил служебное удостоверение.
   -- Контрольная закупка! -- объявил он.
   Завмаг растерялась:
   -- Боже, все ж знают, что вы у нас... И так попала!
   -- Позови второго, -- сказал покупателю Стасов.
   Водка осталась стоять на прилавке, покупатель пошел за вторым.
   -- В вашем присутствии, -- объявил Стасов, -- купленный вами товар будет взвешен и перерассчитан заново!
   -- Не хило! -- оценил он по результату.
   Обсчет -- три рубля, на пятнадцать рублей товара.
   -- Нужны адреса ваши, и полные данные, -- сказал мужикам Стасов, -- будем составлять протокол.
   Завмаг ловила Стасова взглядом, ощущая теперь себя за прилавком не как за баррикадой, а как в западне. С нарушением, которое сейчас зафиксирует опер, завмагом ей больше не быть.
   -- А, может... -- предложила она, бегая взглядом от одного лица к третьему.
   Но Стасов разговора не поддержал. Он оформлял протокол. С понятыми закончив, обратился и к ней:
   -- Теперь объяснение Ваше. Здесь изложите причины, мотивы...
   -- А можно, -- с последней надеждой спросила завмаг, -- я чуть в себя приду? Трудно...
   -- Можно. Вам, мужики, спасибо. Можете быть свободны.
   Мужики, повздыхав, потянулись к выходу. Стасов глянул на них, спохватился и остановил.
   -- А это, -- рукой показал он, -- берите. Ваш товар. Берите. Я, как-нибудь с вами в другой раз...
   У прилавка остались двое, по обе стороны. Приговором завмагу у чаши весов, лежал лист протокола.
   -- Берите ручку! -- напомнил Стасов.
   "А если заплакать?..." -- подумала продавщица. Да усомнилась, что Стасова это пробьет. Не оценила, не поняла его в разговоре первом...
   -- А, чем-то вину искупить я могла бы, Тарас Леонидович?
   -- Хотите напомнить, что цель наказания -- искупление вины?
   -- Ну да. А Вы же хотели что-то, насчет консервов? Все есть...
   -- Забыли, чего я хотел?
   -- А, да! Кильки в томате, выборка...
   -- Верно.
   -- А Вы зачтете?
   -- Зачту.
   -- Кто брал, да?
   -- Ну, да.
   -- Кто эту кильку берет?... Да вот такие, как Вы угостили, чаще... Но я поняла. Есть один покупатель такой. Я его помню. Начальник почты.
   Стасов посмотрел на протокольный лист, и пододвинул его к себе.
   -- Он еще пошутил: видно, спросила же я. "Фосфора мне, -- говорит, -- не хватает. Вы же знаете, фосфор полезный для мозга, а думать приходится много!". Потому и запомнила, что пошутил: Банок пятнадцать он брал один раз. И потом, тоже брал, именно кильку в томате.
   -- А кофе?
   -- Какой?
   -- Растворимый, индийский.
   -- Такого у нас не бывает.
   -- Вот это -- на память, -- Стасов отдал протокол, -- а про фосфор для мозга, и покупателя, напишите.
   -- Про фосфор, и... А что главное?
   -- Главное факт!
  
   На высоком крылечке почты, стоял ее начальник. "Будет на улице опер -- будет почаще дышать свежим воздухом шеф!" -- подумал Стасов.
   -- Проходите, я ждал Вас! -- оживился шеф.
   -- Есть для меня информация?
   -- Нет. Пока нет, но Вы проходите.
   -- Как у нас дело идет? -- спросил он в кабинетном затишье, за плотно закрытой дверью, -- О помощи Вы говорили: я помогу.
   -- Помогите. К кражам причастны работники почты.
   -- Как это почты?
   -- Почты.
   -- В пути, Вы хотите сказать? Это может быть, да. Но в этом мы Вам не поможем, -- доставка не наша...
   -- Я же не говорю, что в пути.
   Невидимой тучей тяжелой, повисла пауза.
   -- А ну, без загадок давайте, -- резко взял себя в руки начальник.
   -- Какие загадки -- работники почты...
   -- Ага! Той, -- отправителя почты? Я же Вам и говорил...
   По глазам было видно, что Стасов не соглашается.
   -- Ну, уж! -- желваки взбурлили на скулах Дорожко, -- Они? -- пробежал он к двери, распахнул ее. Из операционного зала смотрели три пары испуганных женских глаз.
   -- Они, Вы хотите сказать?
   Стасов подошел двери и закрыл ее.
   -- Почему, -- спросил он, -- это должен знать я, а не начальник почты?
   Шеф вернулся к рабочему месту, с достоинством изваяния сел.
   -- Забываетесь! Или не знаете, кто я? То, что творите Вы -- гестапо! И мы пресечем это, ясно?
   -- Я знаю, кто Вы! -- спокойно ответил Стасов.
   "О чем он думает?!" -- не понимал Дорожко. Рука рвалась к трубке. "Видит же бог, не хотел!" -- злился он. И брал себя в руки, помня о том, что после такого звонка, обидчик, задевший парторга, всегда приносил извинения и для него это плохо кончалось.
   -- Оставьте меня в покое, -- попросил он Стасова.
   Стасов оставил. Ушел.
   -- Первого секретаря райкома! -- продиктовал в телефонную трубку Дорожко, как только закрылась дверь.
   ... -- Одно очевидно, -- грозные волны гонял он в пространстве левой, свободной от трубки рукой, -- такие как он, преступлений не раскрывают! Я ж вижу! Скажите, я разве плохо работаю? А у меня впечатление, что не раскрывать он приехал, а меня учить, как работать! Вот именно так. И зашел далеко. Мутит воду в прямом и в полном смысле! По деревне бродит, черт его знает, что там копает. Так будь поскромнее, когда не умеешь! А он мне прилюдно тут заявляет, что виноваты мол, работники нашей почты. Это о преступлении! Какие факты? Откуда факты? Да. Вот так голословно. А людям -- Вы представляете? Они же и без того расстроены, а тут на тебе -- новая травма душевная! Вы представляете, как им в душе? Я по-хорошему с ним... Без толку! А как Вы считаете? Зарвался товарищ, зарвался! Это гестаповец, а не советский оперуполномоченный!
   Стасов не представлял, какие слова о нем, летели по проводам в райцентр.
   -- Очень надеемся мы, товарищ первый, -- привычно, как бы от лица всей парторганизации, или народа Велетня, выдохнул Дорожко, и положил телефонную трубку.
  
   -- Что ты, -- вызвал утром полковник Рященко, -- Стасов, так нашумел в деревне?
   -- Собаки чужих не любят, брешут. А в остальном так же тихо...
   -- Да, говорят, что волнуются люди. Что, мол, ты их без вины виноватыми делаешь, а? Что такое, Стасов?
   -- Виноватых не делаю, Павел Петрович. Я их ищу!
   -- Первый звонил. Может быть, Стасов, что-то не так? Может, ну его к черту, с твоими методами? И уже, говорят, не воруют...
   -- Вы говорили, Павел Петрович, что стонет начальник почты.
   -- Стонет. А ты хочешь, что б он не стонал?
   -- Хочу. И с его делом скоро закончу.
   -- Заканчивай, только его уж, будь добр, не цепляй!
   -- Лишний раз, -- уточнил Стасов, понимая, что полковник его прикрывает...
  
   ***
   -- О! -- вскинул он брови Дорожко. В кабинет входил Стасов.
   -- Здравствуйте, Анатолий Павлович.
   -- Ну уж, Тарас Леонидович, здравствуйте... Как день начинался Ваш трудовой?
   -- Неплохо.
   -- И хорошо, что неплохо. Я рад.
   -- Спасибо, я тоже, -- заверил Стасов.
   -- Сегодня, надеюсь, мудрости больше у Вас, чем вчера?
   -- Конечно. Нам каждый прожитый день, прибавляет мудрости.
   -- Ну да. Вчера сделал что-то, -- сегодня исправил...
   -- Или, может быть, укрепил, чтоб продолжить завтра...
   "Не дождусь извинений!" -- подумал Дорожко.
   -- Вы что, -- спросил он, -- приехали меня учить, как работать? Зарываетесь, товарищ оперуполномоченный! Зарываетесь! -- короткая пауза, как гвоздь до отказа, -- по самую шляпку, -- закрепила главную мысль. -- А Вы? -- тоном пониже, продолжил он, -- Где Ваши воры? Где результат? Значит, -- положил он с нажимом ладонь на стол, -- с начальником Вашим я завтра же поговорю, по поводу Ваших методов!
   -- А здесь говорить не хотите?
   -- Здесь? Хватит! По горло сыт! При Вашем начальнике, завтра!
   -- В райотделе завтра?
   -- Да. В райотделе завтра!
   -- Значит, договорились?
   -- Еще бы! Ну, а теперь, извините, я занят!
   -- Пожалуйста, -- Стасов ушел.
   "Неужели, -- тревожно подумал Дорожко, -- Первый не позвонил в милицию? Забыл? -- в холоде сверху и с жаром внутри, усомнился Дорожко. -- Все хорошо и прекрасно, пока тебя любит Первый". Без этого всякий, даже попроще Стасова милиционер, -- указ... "А мне..." -- Дорожко представил себя в другой роли. Точнее, без роли -- обыкновенным, рядовым человеком. И указ тогда -- это указ, и проблема -- это проблема, как у других. "Живут же... -- подумал он о других, и как от кошмара потряс головой. -- Разве мне так прожить?...". Он закрыл глаза. Мысль пришла ни с того ни с сего, впервые...
  
   Боясь предстоящих событий, Ирина Шипилина долго, много о них раздумывала. Мысль тянулась к Стасову потому, что заявление лежало у него в кармане, а событий не происходило. А она не спала ночами. И вот пришел из тумана сомнений вывод: ничего не выйдет! Вывод, от которого опускаются руки, даже не огорчил Ирину. В душе опустевшей светлеет, как в комнате, из которой вынесли все.
   "Вызвался человек, по доброте своей, в помощь, а помощь не по плечу, -- подумала она о милиционере Стасове, -- бывает...". Но от мысли о том, что, бог с ним, -- ничего не произойдет, -- стало легче.
   Что делать: не будет грешник бояться бога, -- так Стасов же не виноват. "Ладно, -- занимала в душе свое место простая мысль, -- и так проживем. Ведь жили..."
   -- Мам, -- окликнула Ниночка. В дверь постучали, -- слышишь?
   -- Ну, открой, Нин.
   -- Ну, как? Не ссорились с мамой, нет? -- услышала Ира голос у входа, и встрепенулось сердце.
   -- Проходите, -- вышла она пригласить вошедшего. -- Ниночка, а ты пойди, погуляй.
   -- Под окошком, мама?
   -- Нет, просто гуляй. Я потом позову.
   -- Мы говорили об этом, я пришел на документе поставить дату. Мне его регистрировать надо.
   -- Проходите пожалуйста. А уже собиралась просить Вас... -- "Наверно, оставьте все, не поможет..." -- хотела сказать она дальше.
   -- И что? Передумали? -- спросил он.
   -- Да -- как чужим голосом, тихо сказала Ирина.
   -- И правильно. Вот завтра, часам к десяти, приезжайте к нам, в райотдел. С Ниной. Там, если надо, с ней педагог разговаривать будет. Не переживайте. Но я Вас прошу, приедьте. Надо -- выпишу Вам и отмечу, повестку. Договорились?
   -- Вы и с Ниной хотите поговорить?
   -- Хотел бы, но не уверен, что смогу это правильно сделать: не педагог. Значит, не надо.
   -- Мы приедем. -- сказала Ирина, и поставила на заявлении дату.
  
   Стасов, вспомнил о замешательстве в магазине, когда на прилавке осталась водка, а он сказал людям: "Вы свободны, спасибо!". "С вами в другой раз" -- сказал он тогда, и "другой раз" пришел. Нужны понятые. Пора: Стасов ведь понимал, что сгущались тучи над головой. Пусть не слышал он слов, улетевших по телефону в ухо первого секретаря райкома, -- но ведь понимал, что они есть, и догадывался какие. Ошибка обрушит грозу на голову Стасова, а в Велетне останется пустота. А пустота, методом растворения, не разрешает проблем. Но и тому, кто им чужд, кто посторонний -- не разрешить проблемы.
  
   -- Доброго дня Вам, здоровья... -- раздался звонок из Велетня. -- Забыли, однако, Вы, про беспредельщика вашего, а? Что ж, работа, я все понимаю!
   Полковник Рященко уточнил:
   -- Какого?
   -- Того, что посылками занимается...
   -- А, -- не согласился Рященко, -- нет, не забыли. Звонок по Вас был, был...
   -- Первый звонил?
   -- Ну, да, первый.
   -- Да это не сыщик, а рецидивист!
   -- Ладно уж, Анатолий Иванович, у Вас он сегодня последний день. Завтра, может быть, от него отдохнете.
   -- Спасибо. Я Ваш должник, обращайтесь, когда что надо. Всегда помогу! А завтра хочу к Вам приехать.
   -- Обязательно приезжайте.
   "Может быть... -- повторил раздраженно слова полковника шеф Велетенской почты. -- Вот именно, "может". Конечно, завтра поеду!".
   "Обязательно" -- повторил про себя полковник, и в задумчивости потарабанил пальцами. "Начальника почты работать учит! Дышать не дает! Людей мутит... Ты знаешь, что он творит? Разберись, доложи мне!" -- вспоминал он звонок первого, и думал о Стасове.
   -Стасов не появлялся? -- спросил он дежурного.
   -- Он в Велетне.
   -- Появится, -- сразу ко мне!
  
   Стасов пришел с папкой. "Не с пустыми руками, сокол!" -- подумал начальник:
   -- Стасов, что это, бомба? -- спросил он
   -- Ну, я же не бомбардировщик.
   -- А кто? Почту же разбомбил.
   -- Почта цела.
   -- А посылки?
   -- Тоже будут целы.
   -- Докладывай. Завтра начальник почты ко мне приедет, а потом, может быть, -- и первый.
   -- Да, начальника почты я об этом просил.
   -- Просил?
   -- Просил...
   Полковник надел очки и взял папку.
   -- А не ошибка? -- спросил он, прочитав.
   -- Нет. А кражи зарегистрированы, вещдоки изъяты.
   -- Меня, -- сокрушенно вздохнул полковник, -- материал убеждает. Но первого не убедит, однозначно! Улики косвенные, прямых показаний на начальника почты нет. Неужели ты думаешь, он, загнанный этим в угол, признается: "Каюсь, товарищ первый, и товарищ полковник -- да, это я"? А без этого, материал наш -- нам же по голове! Так? А он нам не скажет: да, это я...
   -- Скажет, -- не согласился Стасов.
   -- Кто б тебя, кроме меня, слушал, Стасов? -- заметил полковник, -- Рассказывай.
   -- Я готов зарегистрировать это, -- на стол легло заявление Ирины Шипилиной.
   -- Это же бомба! -- сказал, прочитав, полковник. Он взял авторучку, крутнул ее в пальцах, и с силой вогнал в гнездо на подставке.
  
   -- Дай знать, -- попросил дежурного Стасов, -- как только приедет из Велетня кто-нибудь. Особенно, если начальник почты. Мне -- первому, договорились?
   -- Дам, не переживай.
   А через десять минут, доложила дежурка:
   -- Почтарь твой, к начальнику хочет!
   -- Спасибо.
  
   -- Что же Вы так, Анатолий Иванович, мимо? А на огонек ко мне? -- остановился, шагавший по коридору, навстречу начальнику почты, Стасов.
   -- Вам же известно, что я -- к начальнику!
   -- Но я же Вас приглашал! Сначала ко мне. Документы по Вашему делу есть. Ознакомлю: обязан, Вы ж понимаете?
   "Пропади оно пропадом!" -- сдался, Дорожко, устал. И вошел в кабинет, за Стасовым.
   -- Присядьте. Вы меня, в Велетне, не торопили ...
   -- А в Велетне Вы не могли показать документы Ваши?
   -- Так Вы же не захотели! -- удивился, как школьник, Стасов, -- И я извинял Вашу занятость.
   -- Ладно, докладывай... -- глухо, невежливо, пробурчал Дорожко.
   Стасов поднял со стола разложенную покрывалом, газету:
   -- Вам эти вещи знакомы?
   Явно с помойки: пустые и полинявшие, стояли перед Дорожкой консервные банки.
   -- Внимательно посмотрите, прошу Вас.
   По-детски предательским жаром ударило в уши и щеки. "Может быть, я покраснел?" -- усомнился Дорожко. Жестянки с помойки, но явно с помойки его, Дорожко!
   -- Читаем, -- Стасов взял одну банку в руки, -- "Ордена Знак почета, пищевкусовая фабрика "Зея". Благовещенск. Это кофе. Икра зернистая -- Владивосток. Монпасье -- город Новосибирск. Ни о чем этот перечень не говорит Вам?
   -- Нет. Ни о чем. Я начальника должен увидеть. Вы не имеете права!
   -- Я им не злоупотребляю.
   Рядом с горкой жестянок, ожил телефон прямой связи.
   -- Слушаю, Стасов! Да, товарищ полковник, есть у меня посетитель. Откуда? Из Велетня. Начальник почты...
   -- Дайте! -- Дорожко рванулся к трубке.
   -- Павел Петрович сейчас придет, -- положил трубку Стасов.
   Дорожко передохнул. Он хотел в атаку: загнал его Стасов, а лучший способ защиты -- атака!
   -- Вот! -- воскликнул Дорожко, увидев начальника -- Об этом мы говорили с Первым секретарем райкома партии. У вас беспредел! Этот опер, так называемый, нашел на помойке консервные банки, и сует мне под нос -- дескать Вы, Анатолий Павлыч, посылки крали!
   -- Успокойтесь, -- сказал полковник, -- Стасов, а ты поясни?
   -- Да я же не говорил, -- удивился Стасов, -- кто крал!... Я доказательства предъявляю начальнику почты для ознакомления. Вот и всего лишь, товарищ полковник. Рассчитываю на конкретную помощь начальника почты...
   -- Кто так помощи просит? -- сквозь зубы спросил Дорожко.
   -- Как умею... Но, кому, как не нам с Вами, подумать: случайно ли совпадение этого перечня с тем же, что в заявлениях?
   -- Логично, -- заметил начальник.
   Проклиная язык, ляпнувший сдуру о краже, Дорожко брал себя в руки:
   -- Ух-м, -- скованно усмехнулся он, не забывая, что надо атаковать, -- ржавые банки собрать на помойке, и трепать уважаемым людям нервы? Это намек на раскрытие кражи? И таких сыщиков держат у вас? Кошмар! За руку вора поймайте, я шляпу сниму перед вами!
   -- На Вас шляпы нет, -- сказал Стасов, и достал листок -- Протокол изъятия вещественных доказательств: "Вышеуказанные предметы изъяты с почвы, вблизи приусадебного участка гражданина Дорожко А. И, В присутствии понятых; дата, подписи"...
   -- Мусоровоз Вам совхозный выделить, чтоб уважаемый сыщик привез сюда все помойки Велетня? -- поинтересовался Дорожко и посмотрел на полковника. Тот не посмеялся. Он вопросительно глянул на одного, потом на другого.
   -- "Консервы "Килька в томате", -- взял Стасов следующий документ, -- неоднократно, в количестве до 15 банок, приобретал гражданин Дорожко А. И... Для, -- уточняя, вчитался Стасов, -- восполнения фосфора в головном мозгу...
   -- Извините, -- заглянул в кабинет дежурный, -- к Стасову, педагог из РайОНО. Якобы, девочку допросить, малолетнюю...
   -- Да-да, -- отозвался Стасов, -- я приглашу, обязательно, позже.
   Дорожко, почувствовав вдруг, тесноту у горла, мотнул головой, и рванул воротник над обоймой галстука.
   Выпуская дежурного, дверь распахнулась; на Дорожку, рванувшего галстук под горлом, смотрели из коридора две пары глаз: Ниночки, и ее мамы Ирины...
   -- Мне плохо! -- сказал Дорожко.
   Дрогнувший, павший до пяток, до самых дощечек паркетных, голос, и белизна меловая по коже, без слов убеждали -- действительно плохо!
   -- Возьмите воды, -- сказал Стасов.
   -- Эти двое, тоже к тебе? -- уточнил полковник.
   -- Да, и тоже из Велетня. Вот заявление, объяснение, -- легли со дна папки на стол, два листка. -- А Вам, -- видя, что не шелохнулся оцепеневший Дорожко, Стасов налил и подал воды, -- Вам надо вспомнить народную мудрость: "Из двух неприятностей, выбирают меньшую". Вас ознакомить со следующим материалом?
   -- Я все напишу о почте... -- треснувшим голосом, горько сказал Дорожко.
   Белые пятна шли по лицу, а по коже -- холодный пот, потому, что внутри закипала в стыде и от ужаса, кровь.
   Первый тоже был в райотделе. Лично ознакомился с материалом в отношении лица, совершавшего кражи почтовых отправлений длительное время. Заявления, вещественные доказательства, подкрепленные подробными показаниями злоумышленника. Безупречный, неоспоримый материал -- что можно было сказать?
   Не имея претензий к работе милиции, первый вскоре уехал, не поздоровавшись с Дорожкой.
  
   ***
   На работе Дорожко остался. Но это уже был другой человек. Из парторгов он добровольно вышел. Вернул людям деньги, в качестве компенсации краж. Старался не выходить лишний раз из кабинета на улицу.
   "Так что? -- думал он печально, -- Мне теперь сдохнуть, из-за него?" Не мог забыть Стасова: в три дня человек перевернул всю жизнь. Точнее же, Стасов не только перевернул ее, а отменил ее ход, потому, что в райком перекрылась дорога, и становился Дорожко обычным, простым человеком. Он злился на Стасова, понимая, что долго таким человеком не проживет, -- отвык быть таким. Злился на Иру Шипилину, Ниночку; злился... в общем, -- тихо, но много он злился...
  
   Стасов случайно узнал, через два года, что Дорожко умер, дожив до "полтинника"...
   Когда это случилось, Ирина Шипилина не посмеялась: жизнь человеческая ведь никому не мешает. Но она помнила время, когда все было иначе. "Кто говорил? -- она вспомнила мысли бессонных ночей, безысходность их лабиринтов, из которых бежать оказалось некуда, -- Кто говорил, что грешник не должен бояться бога?"
   И вспомнила Стасова: -- "Будет бояться, только об этом, здесь, на земле, позаботиться кто-нибудь должен. Должен, ибо, когда нет гордыни и спеси грешника, и не сочтут себя люди "Мелочью жизни".
  
   В тот приезд с инспекторской проверкой Гиммлер осветил Гессу еще одну важную проблему: "Фюрер, -- сказал он, -- возлагает большие надежды на Освенцим для окончательного решения еврейского вопроса". Он приказал немедленно рыть глубокие ямы, в которых будут сжигаться тысячи задушенных газом людей.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   59
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"