Долевская Яна Васильевна : другие произведения.

Акрополь

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
   ***
  
   Прочь солнце - золото в опале,
   но все еще цветет рубин.
   Нет ничего священней дали,
   благословеннее руин.
  
   В обломках амфор - сны Эллады,
   дионисийские пиры,
   ахейский хмель, дух винограда
   вбирает новые миры,
  
   Скитанья по морям, вкус соли,
   окаменевший точно крик
   на гибель обреченной Трои
   среди пожарищ детских книг.
  
   Дым застилает лица павших,
   вселяя торжество в живых.
   Нет вымыслов ненастоящих,
   пока шум битвы не затих,
  
   горит земля, и осень снова
   роднит багровые тона,
   и, обращаясь в пепел, слово
   одолевает времена.
  
  
   ***
  
   Я снова вижу те же лица,
   сквозь снег - дома.
   Мне этот город будет сниться,
   сводя с ума
   однообразьем каждой встречи,
   сулящей грусть;
   настанет долгожданный вечер,
   и я вернусь
   туда, где вросшие фасады
   вдоль пустырей,
   щемящий шелест листопада
   на много дней,
   где темный ужас переулков
   мне смотрит вслед
   глазами красными окурков,
   туда, где свет
   на воле выросших окраин,
   еще живых
   напоминаньем детских ссадин
   и слез немых,
   вверяясь грусти беспричинной,
   сама собой,
   по той же улице пустынной
   к себе домой.
  
  
   ***
  
   Не в тени своды облеклись -
   то ангел сходит по ступеням,
   звенит встревоженная высь,
   но в полумраке дышит тленьем.
  
   Неуловимый шорох, стук -
   всего лишь слуха пресыщенье,
   но в каждом звуке новый звук,
   рождаясь, множит отраженья
  
   под сводами и в глубине
   холодных призраков на стенах
   и внятны тайны тишине
   шагов бесплотных на ступенях.
  
  
   ***
  
   Когда за окнами снег
   падает в тихой дреме,
   не поднимая век,
   чувствую свет в изломе
   тени, слепой полет,
   прошлого нет и в помине,
   лишь тишина и гнет
   невыносимой сини.
  
  
   ***
  
   Я так боюсь неведомых преград,
   ночь оборвет короткое дыханье,
   и что останется? - во тьму летящий взгляд,
   бессвязное воспоминанье.
  
   Там, где легки покой и суета
   поют кузнечики, и медом пахнут травы,
   я так боюсь забыться у моста,
   как будто есть другая переправа.
  
   Но ее нет - растаяли снега,
   как никогда полны речные воды,
   и, крепко связанные, слышат берега
   полет стрижей - апофеоз свободы.
  
  
  
   Время
  
   1.
   Вращается веретено
   в руках у Парки. Спит Геката.
   неодолимая стена
   между "сегодня" и "когда-то",
   и все, что сбудется, пройдет,
   развеется в дыму былого,
   недоносимого с высот
   предвечного и голубого.
  
  
   2.
  
   Теченье мерное минут,
   исчезновение без боли,
   не обгоняют и не ждут
   в кругу печали и неволи
   и я внимаю им, спеша,
   их приближенья слышу звуки -
   так тело вещая душа
   предупреждает о разлуке.
  
  
  
   ***
  
   Что есть звезда за далью лет,
   на выдох сказанное слово,
   исчезновение и след,
   стон искупительный Иова,
  
   что в преисподней не живут,
   а тупо тыкаются стены,
   и разбиваются, что ждут
   напрасно от судьбы измены,
  
   что нет, что не было меня,
   той самый, сбившей в кровь колени
   что насыщаясь синью дня,
   бездонно набухают тени,
  
   поведает ли кто когда?..
   Я забываю слов значенья,
   лежат в руинах города,
   и обрывается теченье
  
   не речи рек - реки речей,
   скупее чувств и мыслей траты,
   и солнце бредит горячей,
   в окне зияющем распято.
  dd>  
  
  
  
  dd>  
  
  
  
  
   ***
  
   Сулла, Гай Марий, проскрипции...
   где-то кричит труба -
   клич легиона мятежного
   или моя судьба?
  
   Или триумфами цезарей
   так ослеплен гордый Рим,
   что никогда не заходит
   красное солнце над ним,
  
   и никогда не пресытится, -
   так заповедано встарь, -
   в дар светоносцу Юпитеру
   залитый кровью алтарь.
  
  
  
   ***
  
   Я имени не называю,
   так с ним рифмуется каприз
   эллинистического мая
   и свежестью пьянящий бриз.
  
   От берегов Пелопоннеса
   до здешней пасмурной дали
   оно несло сквозь все завесы
   заветный вкус своей земли,
  
   простой и сильный, как объятья
   морской пучины, вкус вина,
   текучий, крепкий, как заклятья
   стихии, выпитой до дна.
  
  
  
  
   ***
  
   Покорной став тебе, мой бог,
   в разгар великих Дионисий
   твержу извечный монолог,
   как и положено актрисе,
  
   бегущей в пламя из огня,
   а ты под песни козлоногих
   и свист свирелей среди многих
   менад бесстыдных лишь меня
  
   одну меня ищи глазами,
   мой бог веселый, между нами
   не сказано еще двух слов -
  
   мы пьяны без хмельных порывов,
   без пряной влаги из мехов
   и непристойностей сатиров.
  
  
  
  
   ***
  
   Едва дотронусь темноты,
   тотчас же призраки вернутся.
   В кругу судьбы и суеты
   они немыми остаются,
  
   а вырвусь - вмиг заговорят,
   сознанье в бездну оборвется
   и ниспославший мне их ад
   бессмертным эхом отзовется.
  
  
   ***
  
   Печально, печально
   летит надо мной
   свидетель случайный,
   нечаянный мной,
   свидетель случайный -
   немая звезда,
   хранящая тайну
   зачем и куда.
   Не зная ответа
   во мгле голубой,
   хранящему свету
   кивну головой,
   кивну понимая:
   так было всегда
   и мгла голубая,
   и эта звезда -
   хранитель мой тайный,
   неявный ответ
   с надеждой печальной
   на тающий свет.
  
  
  
   ***
  
   Свет стал по-осеннему глуше,
   прохладнее очерк воды
   и, небом плененные души,
   на нем оставляют следы,
   дыхание первого мрака,
   свиданье с последним лучом -
   и где-то над миром разлом -
   конец дальних странствий - Итака.
  
  
  
   ***
  
   Я как поникшая трава -
   уже нет сил,
   и обгоняют смысл слова
   "была" и "был",
   я как глубинная вода,
   темна, полна -
   не вижу солнца никогда,
   не вижу дна.
  
  
  
   ***
  
   Переступая в область тьмы,
   переставая быть,
   я чувствую: глухи, немы
   земные твердь и зыбь,
   и не умея превозмочь
   попятный ток лучей,
   я проникаюсь через ночь,
   началом всех вещей.
  
  
  
  
   Акрополь
  
   Над акрополем белым не светит солнце
   Над акрополем белым все время свет.
   Отражаются звезды в пустом колодце
   Бесконечные бездны бесследных лет.
  
   Над акрополем белым не властвуют тени.
   Синих звезд мерцанье манит, манит.
   Я не слышу шаги, я не вижу ступени -
   Мне теснит дыханье белый свод - магнит.
  
   Я не чувствую лет, только ток стремленья,
   Как акрополь белый, слепящий снег.
   Только свет и света во тьме скольженье,
   Восхожденье, чтобы не мерк, не мерк.
  
  
  
   ***
  
   Пусть холод неземной, сводя,
   пронизывает пальцы, руки,
   пусть взгляд, нацеленный в себя,
   предупреждает о разлуке.
   Пусть немота отверстых уст
   не поколеблется от вдоха,
   и здесь оставшиеся пусть
   не опасаются подвоха.
   Пусть потемнели зеркала.
   Их наважденья - только ниша
   для набегавших из угла
   теней, ниспосланных нам свыше.
   Там не осталось ничего,
   что было здешним миром скрыто,
   с той запредельностью его,
   которая уже разлита
   по комнате. Хотя жильё
   пока не брошено, на деле
   душа узнала - это всё,
   и засаднила в чутком теле.
   Ему уже нельзя помочь,
   а ей представилось иное:
   бесшумно окунаясь в ночь,
   почувствовать: оно пустое.
  
  
   Облако
  
   Не возвращайся больше никогда,
   не повторяйся в небе, паутина,
   воздушной зыбью ставшая вода,
   белесый пух, лети неуловимо.
   Твое движенье в горней высоте,
   воспоминанье скудное о тверди, -
   все это только тяга к пустоте,
   нас обрекающая смерти.
   Лети безмолвно дальше, далеко,
   над временем не прерывай паренье.
   Вневременное естество легко,
   как может быть легко стихотворенье.
   Не прерывайся, лейся вопреки
   твой лик ломающему току -
   течению реющей реки,
   без устья, русла и истока.
   Лети по воздуху вовне,
   лети, как дух, не зная ни утраты,
   ни обретенья плоти в синеве,
   которой ты объято.
  
  
   ***
  
   Чудовища земли, как вещи среди нас,
   для них нет лучшего исхода,
   чем жить в смиренье год от года,
   чтоб невзначай не покалечить глаз
   такого очевидца, как природа.
  
   Они как мы. Им, в общем, ни к чему
   тревожить сушу грузными шагами,
   и безусловно доверять тому,
   кто первым, завладев их голосами,
   пообещает возвратить во тьму.
  
  
   Всем сладкозвучным и иным стихам
   они предпочитают просторечье,
   и даже, если молятся богам
   От Аттики до храмов Междуречья,
   то вряд ли воскуряют фимиам.
  
   Их раздирает мука нелюбви.
   Ехидны, предположим, и Тифона.
   Неразделенность их горит в крови,
   как яд под ребрами Пифона,
   а это больно, что ни говори.
  
   Стада кентавров бродят средь равнин,
   Сирены обретаются на скалах.
   Среди чудовищ, крупных или малых,
   едва ли нами сыщется один,
   кто помнит свет Афин.
  
   Поскольку даже в космосе людей
   бытуют непременные напасти,
   чудовищам приходится трудней
   от ощущенья призрачного счастья
   при очевидной прочности вещей.
  
  
  
   Снотворное
  
   Вращайся, вращайся, вращайся
   проклятое веретено.
   прощайся, прощайся, прощайся -
   ты падаешь прямо на дно.
   Ты ляжешь в осклизлое, илом
   облитое, в толще ночной,
   без воли, без боли, без силы,
   ни мертвой, уже ни живой.
   И только во мраке глазницы,
   по кругу пустого зрачка
   кружиться, кружиться, кружиться
   продолжат года и века,
   нелепому миру вдогонку,
   не бросив почти ничего,
   пока заводная воронка
   не вырвет тебя из него.
  
  
  
   Стена
  
   По-моему, стена эта была всегда,
   подваливаясь, нарастая,
   как необъезженная верста.
   Ее неизменности я не могла постичь.
   И даже, если из нее вываливался кирпич,
   она оставалась целая и пустая.
  
   Я как могла старалась ее обойти,
   но этого было мало.
   С годами стена становилась выше.
   Я уезжала из дома, резала вены в пути,
   терялась в лесу, скользила по крыше,
   но стена все равно стояла.
  
   Тогда я научилась смотреть отрешенно,
   не избегать ее выступов даже непроизвольно.
   Я перестала ее обгонять
   и, тем более - бояться,
   ибо самое страшное в стене не стремление сжать -
   страшно за ней остаться.
  
  
  
   ***
  
   Когда устану от ходьбы
   по обожженному асфальту
   пятиэтажные кубы
   хрущоб оплавятся до смальты,
  
   растрескаются пустыри;
   от безобразия "ракушек"
   остервенеют упыри,
   глядя на солнце из гнилушек.
  
   Бетонной хроно-хромоты
   не сможет оборвать кузнечик,
   диктующий до хрипоты
   на языке сучков и свечек.
  
   Так станет пусто все вокруг,
   так горестно и бесконечно,
   что ни блаженство, ни испуг
   уже не выразить, конечно.
  
   И из запретной глубины
   тогда не выйти слезной боли
   тоской утраченной страны,
   где даже призраки - изгои.
  
   Но можно глубоко дышать
   всей синевой, тебе вдруг данной,
   и с отрешенностью стоять,
   как над могилой безымянной,
  
   над этой странной красотой,
   над пустотой, тебя вобравшей,
   звеневших в ней наперебой
   кузнечиков весь день вчерашний.
  
  
  
   ***
  
   Как взмаху бабочки, следа
   не оставлявшему, однако,
   отмеченному навсегда
   побегом радуги от мрака.
  
   Как листьям, павшим в октябре
   между ветвей, сырых и черных,
   на откуп сирым в серебре
   и серебром запорошенных.
  
   Как току ровному огня,
   коротких проволок накалу,
   текущему день от дня
   из темноты в свое начало,
  
   не предназначено облечь
   в определенность снов и бденья,
   так возникающая речь
   во мне заимствует продленье
  
   законной формы вещества,
   незавершенности без смысла,
   на что податливы слова
   и все немыслимые числа.
  
  
  
   Дождь
  
   Дождь был похож на дым, на смог,
   на черные кусты,
   он растекался возле ног,
   сходя из темноты.
  
   Он был похож на чей-то вздох, -
   уже не важно, чей, -
   на тихий вереск, слабый мох,
   живущий у камней.
  
   Он был как листья, мокрый склон,
   исхлестанный провал,
   больной, несбыточный как сон,
   как бесконечный дар.
  
   Он сеял ту же темноту,
   то косо, то дугой,
   обозначая в ней черту,
   одну вслед за другой.
  
   Вблизи он тихо шелестел,
   сводя на нет басы.
   Он шел, но может быть, хотел
   остановить часы.
  
   Земная сонная вода
   его брала, пила,
   он задевал за провода,
   за крыши и дома.
  
   Замедленный, как кадр кино,
   был черно-бел, как боль,
   он рвал сырое волокно
   отвесно, сердца вдоль.
  
   И за штриховкой этой я,
   полосовавшей свет,
   не узнавала вспышек дня
   под грудой прошлых лет.
  
   Он это все, что здесь могло
   еще меня хранить,
   что не давило, и не жгло,
   и не могло забыть.
  
  
   ***
  
   На улице фонари
   мне вынимают душу.
   Там ничего - смотри,
   там никого, послушай,
  
   эти огни, дома,
   люди, машины, лужи
   сводят меня с ума,
   делают воздух уже.
  
   Видимость - пустота.
   Сумма, но не слагаемое.
   Если - сотню из ста -
   получится то же самое:
  
   полый кружочек - ноль.
   Полый. Хоть ширь, хоть плющи.
   Там, за моей спиной -
   мир не живой, но сущий.
  
  
  
   Скорость
  
   Скорость слепа, как лес,
   то, что все время мимо -
   в зареве русских небес
   с привкусом дали, дыма.
  
   Твой шевроле летит,
   за поворотом - туча.
   Весь маршрут отлит
   в закономерность - случай.
  
   Неуловимый ГАЗ,
   вылетевший на встречку,
   выберет только нас
   если не даст осечку.
  
   Если подрежет тот,
   черный мудила справа,
   следующий поворот
   станет последним. Фары
  
   гасят пространство тем,
   что утомляют зренье.
   Скорость дана затем,
   чтобы унять томленье
  
   с неба летящей тьмой,
   связанной с тьмой окраин,
   ветром, судьбой, собой,
   видом сплошных развалин
  
   по сторонам, берез
   сосен, кустов, обочин,
   тем, что у нас всерьез
   или пока - не очень.
  
   Тем, что от прежних квот
   нам ничего не осталось,
   кроме сырых пустот,
   не предвещающих старость.
  
   Дальше сплошной провал.
   но мы несемся дальше,
   как обреченный шар,
   брошенный в космос раньше.
  
  
  
   ***
  
   Чернее, чем земля - тамбовский чернозем,
   черней, чем ночь, заваренная крепко
   индийским зноем с грезами о том,
   чтобы оплавить сглаженные слепки
   прошедшей жизни - нет, им не успеть
   ни затвердеть, ни вдребезги разбиться,
   но мертвым камнем облицуя твердь,
   вне времени и ужаса кружиться, -
   была вода. Из километров труб,
   их ржавый тлен вобрав, она стекала
   с остервеневших от соитья губ,
   не утоляя, впрочем, их накала.
   Но в духоте, которая сродни
   была столь жажде, мучимой водою,
   горело то, что как ни назови,
   оправдывалось этой чернотою.
  
  
   Медея
  
   Когда за голосом его ты шла как бы бессонно,
   так и дышала - тлели только звуки
   воспоминаньем с именем Ясона -
   сводило сердце и слабели руки.
   Когда, как свет, он был могуч и ясен,
   а зубы смерти прорасти успели
   и круглый щит светился, медно-красен.
   и багровели ссадины на теле.
   Ты видела его не землепашцем,
   но ярости быков не укрощала,
   изнемогая временным скитальцем,
   твоя душа любить не прекращала,
   не остывала, длясь невыносимо,
   не расточаясь зовом по Колхиде,
   когда вокруг все было слишком мнимо:
   вино прощанья или сгустки мидий.
   Когда над бездной размыкались волны,
   и Посейдон топил его триеры,
   то становилось как когда-то больно
   от синевы, ликующей без меры.
   Но был рассвет, и паруса шумели.
   Никто не знал, что впереди - Эллада,
   и только боги сонные смотрели,
   как две души торопятся из ада
   в свою любовь. Как ты прошла, сгибаясь
   спустя года, и с именем Ясона
   глотала вопли, незаметно старясь,
   сжимая нож под складками хитона.
  
  
  
  
   Эвридика
  
   Если бы ты знал безоглядность теней,
   их скованные колебания,
   однородность их обликов и примет,
   их боль от касания
   воздуха, которая становится тем сильней,
   чем слабее уходящий отсюда свет.
  
   Если бы ты мог представить себе
   всю беспредметность слова "обратно",
   питаемого извне,
   но ничего не отдающего взамен,
   всю безотчетность стен,
   отнимающих наши сущности безвозвратно,
  
   поскольку грамотей Аид
   в конце концов, всегда ставит точку.
   О, тогда, возлюбленный мой певец,
   ни повеление Зевса, ни пение Аонид,
   ни ужас твоей собственной оболочки
   посреди сомнений: я - жив или я мертвец, -
  
   ничто не заставило бы тебя оглянуться.
   Ибо любовь дана лишь живым,
   а наш удел рассеиваться и растекаться,
   и лишь невозможность очнуться
   на одно мгновенье сделала нас одним,
   как раньше - невозможность расстаться.
  
   Теперь, едва различима во мгле,
   я вновь распластываюсь по тусклому своду,
   а ты уходишь, чтоб жить на земле,
   и знаешь, что бесцельность, как немота в крови
   отрицает даже свободу,
   когда и поскольку в ней нет любви.
  
  
  
  
  
  
  
   Дидона
  
   Сегодня волны почему-то особенно сини,
   а может быть, это только кажется, потому что я
   вот-вот задохнусь и пущусь в долгий путь за ними
   туда, где за белой дымкой нас больше не ждет земля.
  
   Сегодня волны зачем-то шумят о разном,
   На плоский берег роняя то шорох камней, то крик,
   Но может, меня оглушают они напрасно
   И это о нёбо бьется, бессильный от слез язык.
  
   Сегодня волны особенно режут солью,
   Крупой под солнцем на коже от брызг дрожа, может быть,
   солнце как я облилось любовью
   И в слезном море теперь его жжет душа?
  
   Сегодня песок под ногами особенно нежен.
   И не слепит, как прежде, не ранит его белизна.
   Нам кажется, что покидаемый мир безбрежен,
   Так рыбам трудно поверить в конечность дна.
  
   Сегодня волны попутны для дальних странствий,
   для кораблей, идущих обратно в багряный Рим.
   для бегства прочь от счастья и всех несчастий,
   всегда неразрывно сущих одни с другим.
  
   Сегодня, Эней, я тебя опять не увижу.
   "Опять" означает - впредь уже никогда
   Пусть синие волны следы мои с неба слижут,
   пусть имя мое посмертная льет вода.
  
  
   Тень
  
   Отмечая на поверхности луж пузыри,
   говорю себе: ливень, вода июля.
   Вероятно в них - скрытый симптом тоски
   северян по летней температуре.
  
   В моей комнате, врезанной в жалюзи,
   разряженный свет им в тон - под алюминий, -
   и, наверное, так же в этой связи -
   пресыщение множества слитных линий
  
   не линолеум колет, а блеклый глаз,
   приучившийся видеть одни оттенки,
   пустоту, отрешенье земли от нас
   и себя от того, что тянется вверх по стенке.
  
  
   Фонарь
  
   Он здесь один на весь квартал,
   Но вкруг него бессильно вьется
   Безмолвных жизней божий шквал.
   Жизнь через свет передается,
   Чтоб сонм летучих заманить
   В непродолжительность той цели,
   Что заставляет их кружить
   На необузданном пределе.
   Порхать, взвиватья, отставать,
   Петлять и снова возвращаться,
   Не зачарованным под стать,
   Но обреченным, может статься,
   На кратковременность свою
   Обменивать игру свеченья
   И прилепляться к бытию,
   Слепящему до исступленья.
   До невозможности прервать
   Постылую дугу полета,
   До преднамеренности стать
   Всего лишь маятником счета,
   Сбивающим туда-сюда,
   И замирающим от власти,
   Замкнув на вдохе провода,
   Перечеркнуть горенье страсти.
   Всё низвести до ничего,
   Остановить хаос круженья,
   К чему стремит нас естество
   Без признаков, примет, продленья.
  
  
   Фермопилы
  
   Будущее сводится к острию копья -
   маленькой точке, уставленной прямо в небо.
   Персы заходят справа. Слева.
   Слышно, как глухо стонет под их ногами земля,
   но варвары не бояться земного гнева.
  
   Для варваров царь - мерило вещей.
   Когда смотришь издали, кажется обезьянкой.
   Весь в золоте, сидит у шатра. Вдыхает елей
   тем охотней, чем более смысл речей
   вывернут наизнанку.
  
   Мы сомкнулись к плечу плечо.
   Дальнейшее всем давно слишком ясно.
   Нас уже меньше сотни, а солнце так горячо,
   так ослепительно красно,
   что губы невольно просят: еще. Еще
  
   этой кромешной истошной жары,
   этих камней на отвесных склонах,
   темной до одури синевы,
   потного запаха на ладонях,
   жажды, от которой мы стервенеем как львы.
  
   Между тем, нужно упрямо, прямо стоять.
   Леонид убит. Скоро нас всех доконают их стрелы
   Самое тяжелое - бессильно ждать.
   Но в этом ущелье - так вышло - сошлись пределы
   по-нашему - то, что нельзя предать.
  
   Хочется пить. Еще плотнее щиты
   один к другому. А вот и с тыла
   по тайной тропе заходят из темноты.
   Значит, здесь навсегда, у этой черты
   мы останемся с именем Фермопилы.
  
  
   ***
  
   Наполнив воздух плеском, паруса
   откроют мир задолго до Эвклида,
   прежде чем с синью слитые глаза
   их потеряют навсегда из виду.
   Не позабудь же, маленький Иолк,
   свой палисад, бегущий по пригорку,
   для новых странствий запасая впрок
   в стогу судеб зарытую иголку.
   Пей запах хмеля, льющийся рекой,
   ручьями с гор, где лишь пастушьи тропы,
   да солнечные выступы рукой
   легко прижать, не разложив на стопы.
  
  
   Сарматские письма
  
   1.
  
   Здесь мой маленький домик, похожий на конуру
   Весь облеплен солнцем и виноградом,
   Обносивший в сердце голос не говорит: умру
   но стучит о ребра, как часовой в ограду,
   поднимаясь выше по горлу в горячий рот
   нарастает комом, от слов безликим,
   и я знаю, что будет дальше, к чему придет
   этот сгусток прошлого, так и не ставший криком.
  
   Ибо край ойкумены не заменяет край
   мирозданья, жизни, твоей постели,
   и с границ Сарматии так же звучит "прощай",
   как с лацийских холмов или из тьмы Халдеи.
   Здесь приходят те же мысли по вечерам.
   От зудящих цикад так же мало толка.
   Лишь звезда, не разделявшая нас с тобою, там,
   Здесь находит руины - меня. И только.
  
  
   2.
  
   Я отведал уже неразбавленных вин.
   Всякий варварский стан изобилует гарью,
   полумглой, теснотой окровавленных спин,
   низвержением ниц перед царственной тварью
   ожиданием конца. С местным primum - царьком
   я опробовал блюда всех смрадных историй.
   Он плешив, низкоросл, весьма сходен с хорьком,
   говоря, обливает слюной паранойи.
  
   Среди прочего верит: сарматских мечей,
   беспощадная мощь, разнесет легионы
   и повергнет их в прах. От подобных речей
   я, покамест, не вижу большого урона,
   ибо царь в исступлении, правда, смешон.
   Полагает, что Рим - вроде ближней деревни:
   крыт соломой, сшит деревом и обнесен
   частоколом - подобием местных деревьев.
  
  
   Так что, видишь ли, я здесь почти не грущу.
   Тем в изгнании Августу дань воздавая,
   что хотя бы надеждой напрасной не льщу
   себе, в точности так же, как ты, полагаю.
   Отрешенье мое в чем-то сходно с судьбой
   здешних мест: так же горестно, так же бездонно.
   Неприметно течет, наполняясь собой,
   через меркнущий свет, точно в заводи волны
  
   в опустевший источник, где ночи и дни
   иссякают, с бесплодием равным сгорая.
   На краю ойкумены, я здесь, где одни
   очертания жизни былой вспоминая,
   повторяю, не сплю... Твоих призрачных черт
   через сумрак теней ко мне льется виденье.
   Открывая глаза, вижу в прорези мира рассвет
   и как пифии стон, петушиное слышу прозренье.
  
  
  
   Стикс
  
   Ступени многих этажей
   Ведут тебя все ниже, ниже...
   Что было плотью - прах живей
   Того, что движется здесь. Ты же
  
   идешь все дальше, кроя шаг
   по виражам в Аид. Ни звука.
   Изнеможенью вторит мрак,
   и нескончаема разлука.
  
   И больше, дальше ничего.
   Все позади. За поворотом
   под солнцем бденья твоего,
   исчисленного доброхотом,
  
   взрастает тихая трава,
   отяжелев, вбирая соки
   земных щедрот, а здесь мертва
   ты, возвращенная в истоки,
  
  
   в глухую полночь. Ночь, вода
   здесь отделит тебя навеки
   от начертания следа,
   что оставляют человеки.
  
   Чернеет берег. В пустоту
   безмолвный Стикс как всех проводит,
   не заменяя новой ту,
   что позади дыханье сводит
  
   еще кому-то, не тебе.
   Ты тень, позвавшая Харона,
   не отражаясь на воде,
   идешь, спускаешься по склону.
  
   Не равнозначность двух пустот,
   но беспредельности межует
   река, которая возьмет
   вот-вот тебя от прошлых сует,
  
   потока мира, лет, утрат
   соленых слез всех дней вчерашних,
   не различимых в сонме дат
   минувших и не настоящих.
  
   И боль, сжимавшая виски -
   для живших подлинности мера-
   вот-вот под натиском реки
   сомкнет кромешные пределы.
  
   Упейся ж этой темнотой
   глотай ее, бери без денег,
   пока в ней горечь прошлой той,
   что на другой не сплавишь берег.
  
   Покуда здешний берег жжет
   стопы отчетливостью внятной,
   пока Харон не позовет
   вслед за собой на безвозвратный.
  
  
  
  
   Селфи
  
   Жизнь - не совсем биография,
   и настоящие корабли - не на верфи,
   а в море, у берегов какой-нибудь Арафии.
   Так и лицо - не на фотографии,
   даже если она - 100%-ое селфи.
  
 &nspВроде бы все в порядке: овал, черты,
   две складки на переносице.
   И что-то мне говорит - вот ты,
   но среди того, что доносится
   я слышу знакомые приступы тошноты.
  
   Я вижу стандартный по форме сплав
   света, теней. Но что же,
   с ними во времени не совпав,
   но расходясь по коже,
   шло не во вне, а в.
  
   Может быть, все таки я - не я,
   или это моя отдельность
   есть составляющая меня
   скованная беспредельность,
   живущая ожиданием некоего х-дня?
  
   Может, лишившись формы, идущей на перегной,
   Она, то есть я, наконец, сольемся,
   то есть, сделаемся собой,
   тем, что в тисках материи никогда не дается
   и только тогда я буду живой?
  
  
   Ганнибал в Альпах
  
   Вросшие в землю по вертикали
   горы, сбивая шаги на ходу
   армии пешей и конной, встречали
   воинов, тех, что в холодном аду
   помнили про африканские дали,
   но обретали здесь высоту.
  
  
   Шли через снег, утомленные, долго
   люди и кони скользили на твердь,
   зрящую близкие бездны, и только
   ветер гудел, будто пробуя петь.
   Чуть оступаясь, падали. Сколько
   там их осталось? - ведает смерть.
  
   Что для живых? За грядой перевала
   сиплой метели пляски и вой,
   сном, остывающим дымом привала
   веяло небо и пахло судьбой.
   Тем, что в застывших глазах Ганнибала,
   не отражалось, но виделось тьмой:
  
   неотвратимое в грохоте бранном
   к гибели верной движенье когорт,
   Требии пир и кровавые Канны -
   тени возмездья у римских ворот,
   как вознесение - сполох бесславный -
   черный день Замы, изгнанье, исход.
  
   Все, что с порывом альпийской метели
   снег заметал, запевая навзрыд
   песню солдатскую, что с колыбели
   выросший в лагере слышал Баркид.
   Ту, что как соло пастушьей свирели,
   горное эхо потом повторит.
  
  
  
   Минотавр
  
   В этом космосе, рассчитанном на норму,
   любая аномалия - суть отторжение
   содержания, непривычного к формам,
   и в равной мере - примат сомнения
   над апломбом.
  
   Ваша необычная голова - признак чудовища
   в глазах однообразия, выносящего приговор.
   Вас изолируют. И хотя их мир - местечко то еще,
   при некоторых обстоятельствах внешний простор
   представляется кое-чего стоящим,
  
  
   поскольку в лабиринте, где вы, есть только стены.
   Вы бродите между ними туда-сюда,
   придумывая различные системы,
   оправдывающие все это, но никогда
   не рассчитываете на перемены.
  
   Вам активно скармливают пустоту,
   внушая, что это колоссальная жертва
   со стороны обыденности. Поэтому вы в бреду.
   Вам хочется свежего воздуха, ветра,
   хотя бы кратковременного выхода за черту.
  
  
   Но выхода нет. В лабиринте все одинаково,
   что якобы, гарантирует мир от внезапного взрыва.
   Поэтому явление чего-то инакого,
   в сущности, любая альтернатива
   для вас - уступка. И вот Тесей, или как его...
  
   входит. Обнаруживает вас, собираясь убить.
   Вы в сомнении: уж не обрадоваться ли сдуру?
   он предлагает, проявляя завидную прыть,
   что ожидаемо, позволить содрать с вас шкуру.
   У вас на глазах слезы, у него в руках - нить.
  
  
   Икар
  
  Предположим, дело было осенью, рано утром
  Когда глаз невзыскателен к дали, а синева невнятна.
  Оттого так пронзительно эхо врезалось в память, будто
  оно как то особенно безнадежно рвалось обратно,
  в свое начало, обреченное стать абсолютным
  
  ничто. Итак, от предрассветного холода голос осип совсем,
  разламываясь в воздухе в истошном, как жажда, крике
  "Лечу!". Отталкиваясь от блеклых стен
  и растекаясь гулом, точно в слепящем блике,
  множеством долгих "у", превозмогавших тлен.
  
  Потом не один раз скажут: полез, де, не зная броду.
  Но, даже падая, он точно знал, для чего
  отщипнул этот гибельный краешек у природы,
  так безответно и так не надолго привязавшей его.
  Он летел, чувствовал пустоту внизу - близкий конец, свободу.
  
   Мгновение
  
   Прошло еще быстрей, чем было
   Каких-то несколько тому...
   И вот закончилось, застыло
   И стало прошлым, потому
   Что дальнозоркие минуты
   Не видят маятник вблизи,
   И с этой косностью в связи,
   Стоят безмолвно без приюта,
   Пока сличающий их глаз
   Не сдвинет с места шестеренку;
   Зубец, скрипя, не ляжет в паз
   И не подвигнет мир вдогонку.
  
  
   ***
  
   Узнаю время года - август:
   Алый штрих поперек холста,
   Умирающий в море парус -
   Отпускной обертон поста.
  
   Сгустки меда и запах яблок,
   Скрип ореховой шелухи.
   Не по-летнему сух, не сладок,
   Набирающий хмель в мехи.
  
   Не отвыкнув терять и тратить,
   Сама щедрость, всем настежь дверь.
   В нем так дышится, что не хватит
   На оставшийся век потерь.
  
  
  
   Воздух
  
  Белые облака, у которых, казалось бы, не было и нет
  ничего общего с нами, неважно - в профиль или в анфас, -
  с тающими замками и кораблями, уходящими в рассвет, -
  на самом деле - единственное, что останется здесь от нас.
  Поэтому мы так любим смотреть на них, в патине синих равнин,
  влекущихся неведомо куда, забывая о звездах,
  провожать их глазами всю свою жизнь, с юности до седин,
  вполне сознавая, что они - это мы, а мы - лишь воздух.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"