Дон Ромеро : другие произведения.

Не уходи безропотно во тьму

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Мир устал меняться и оттягивать неизбежное после Апокалипсиса. Он доживает свои дни не скорбя и не радуясь; но даже в серых стенах всё ещё живут те, кто помнит, что небо голубое, а кровь - красная. Но как не дать свету внутри погаснуть? Свой ответ у священника, свой - у убийцы, и только детективу важна истина.
  Не уходи безропотно во тьму,
  Будь яростней пред ночью всех ночей,
  Не дай погаснуть свету своему!
  
  Хоть мудрый знает - не осилишь тьму
  Во мгле словами не зажжёшь лучей -
  Не уходи безропотно во тьму,
  
  Хоть добрый видит: не сберечь ему
  Живую зелень юности своей,
  Не дай погаснуть свету своему.
  
  А ты, хватавший солнце налету,
  Воспевший свет, узнай к закату дней,
  Что не уйдёшь безропотно во тьму!
  
  Суровый видит: смерть идёт к нему
  Метеоритным отсветом огней,
  Не дай погаснуть свету своему!
  
  Отец, с высот проклятий и скорбей
  Благослови всей яростью твоей -
  Не уходи безропотно во тьму!
  Не дай погаснуть свету своему!
  љ Дилан Томас
  
  
  
  - Будь ты проклят, Ник О'Шейди!
  Этот голос врывался в сны Миллера без предупреждения, выдёргивал его в реальность, в Час Быка и непроглядную темноту, которую этот час приносит с собой.
  - Где последний, Барри? Где последний?!
  - Будь ты проклят, Ник О'Шейди!
  Миллер неизменно был "добрым полицейским", но его услуги так и не потребовались. Шеффер повторял одну и ту же фразу, и Макс тоже начал понемногу сходить с ума, становился всё злее, так что Миллеру пришлось в конце концов резко его одёрнуть.
  Конечно, Шеффер изначально был ненормальным: никто не складывает трупы жертв кучей в контейнере, надеясь неизвестно на что. Для этого нужно быть, чёрт возьми, слабоумным.
  Бесполезно было спрашивать Шеффера, Макс только зря тратил силы. Впрочем, когда ты молодой, есть что тратить. Миллер с возрастом всё чаще и чаще предпочитал залегать на дно, наблюдать и не делать лишних движений - для этого к нему распределили Макса.
  У них была неплохая статистика раскрываемости на двоих, но последнего в деле Шеффера они так и не нашли.
  И Ника О'Шейди тоже.
  Начальник Томсон приказал... нет, повелел камня на камне не оставить в этом Богом забытом городе. Проверить каждое заброшенное здание, каждый ещё живой дом. И они искали.
  В завешенных паутиной пригородных особнячках, за которые хозяева так никогда и не выплатили кредит, в небоскрёбах, похожих на покинутые ульи, в промзонах, среди ржавого железа и дымящих труб, в силосных ямах гидропонических ферм, даже в свиных кормушках.
  Искали ночью, когда Город с высоты казался чёрным провалом неба с редкими звёздочками огней, а в переулках бродили тени, нематериальные внешне, но с острыми ножами, всегда готовые бросить нож, и, сменяв его на чужой кошелёк, раствориться.
  Искали днём, когда чернота блекла, уступая серому рассвету, серому утру, серому дню.
  Искали даже в дождь. Никто никогда не выходил на улицы в дождь, но Макс первым принёс в участок оставшийся от деда или прадеда чёрный зонт-трость, а остальные последовали за ним, замотавшись кто в брезент, кто в какие-то полиэтиленовые обёртки.
  Бесполезно.
  Ни католического пастора Патрика Делэйни, их последнего, ни О'Шейди, таинственного свидетеля, который не побоялся, однако, назвать дежурному своё имя.
  - Как жалко священника, он был такой молоденький, - ни с того ни с сего сказала Юнис, когда Миллер провожал её из кино. В тёмной аллее "живые" фонари встречались редко, словно зубы во рту у старика. Каждый островок света выхватывал Юнис из темноты на короткое мгновение всю, целиком - её светлые волосы, уложенные на манер Греты Гарбо и аккуратно убранные за уши, скромное ситцевое платье в мелкий цветок, красные серьги-ягодки, немного курносый профиль, но шаг, два, и она снова исчезала. Миллеру оставался лишь её голос и тепло руки.
  - А был бы он стариком, не стала бы жалеть?
  Он не смог удержаться и не поддеть её по старой привычке.
  - Он из того же поколения, что и твой мальчик, - укоризненно ответила Юнис. - Из последних.
  - Максу двадцать пять. Уже не мальчик, всего-то на двадцать младше меня. Самостоятельный мужчина, здоровый, нечего считать его последним.
  - Но жены у него нет.
  - Пока нет, но найдётся. Меня больше волнует чёртов целибат у католиков вроде этого отца Делэйни, которого ты так жалеешь. Святоши, чёрт бы их побрал! Если б они все были стариками, ещё ладно, но...
  Юнис ласково погладила его руку. "Что поделать", - говорило её прикосновение, - "Что поделать, если мы с тобой бесплодные смоковницы в выжженном саду?"
  - Кому какое дело, в конце концов? - устало сказала она. - Кому какое дело?
  
  Они тогда ходили на "Касабланку". После того, как замолчал Йоханнесбург и торчать дома перед телевизором стало совсем тяжело: всё меньше новостей, всё больше старых музыкальных программ и приключений чёрно-белого Микки Мауса. Тяжело было сидеть в кафе и заходить в магазины. Женщина, всегда варившая Миллеру кофе в столовой на углу, плакала, и её слёзы падали прямо в чашку. Он не стал ей на это указывать, просто молча выпил солоноватый кукурузный американо.
  - Как думаете, может, просто плохая связь? - безо всякой надежды спросила она.
  - Вы же сами знаете, что это не так, - раздражённо ответил Миллер, надевая шляпу. - Я не нанимался вас утешать. Господи!
  Юнис правильно сказала. Кому какое дело? Города умирают, люди умирают, всё забывается. Даже Нью-Айлендская католическая церковь подала прошение о закрытии дела пастора Делэйни, того последнего, не найденного. Забытого.
  Вся эта шумиха, собственно, была вокруг него. И вокруг Лены Руис. Об остальных пяти девушках так никто и не узнал - слишком сильное было бы потрясение. Пять молодых, цветущих, пять будущих матерей.
  "Кому какое дело, в конце концов?"
  На могиле Лены Руис поставили памятник: ангел неопределённого пола в отчаянии воздевает к небу руки со скрючившимися пальцами. "За что?!", - вопрошает его немой каменный рот. - "За что?!"
  Вопрос древний, как сама смерть. Как первое убийство.
  У Делэйни могилы не было. Иногда Миллер сомневался, что он вообще существовал, но к услугам полиции были фотографии, документы, личные вещи - неоспоримые доказательства жизни.
  На Ника О'Шейди не было ничего. Только голос в телефонной трубке, который полицейский, принявший звонок, никак не смог описать.
  Потом оказалось, что у О'Шейди короткие рыжие волосы, длинный нос, выдающийся вперёд, как волнорез, и карие, почти жёлтые, глаза.
  Кажется. Или курносый нос и голубые глаза?
  Он выглядел так, будто только что выбрался из воды - всё отливало каким-то влажным блеском, даже одежда...
  Во что он был одет? Миллер не запомнил. Плащ? Кожаная куртка, вроде той, что носят лётчики? Кажется, Макс носил похожую. Брюки, туфли... Какого цвета?
  Кажется, всё было серым. Кроме его волос.
  Миллер всегда был внимателен к деталям, но Ник О'Шейди почему-то остался в его памяти размытым пятном.
  - Я хочу дать показания по делу Шеффера, - не запоминающийся голос. Низкий? Высокий? С хрипотцой или чистый, поставленный? Дефекты речи?
  Он подошёл прямо к столу Миллера, но никто не даже головы не повернул в их сторону.
  - Представьтесь, сэр, - потребовал Миллер.
  - Николас О'Шейди.
  Это имя должно было произвести на участок эффект разорвавшейся бомбы, но ровный рабочий гул, повисший над столами, не стих ни на секунду.
  Миллер с трудом удержался и всё-таки не вскочил. Не схватил телефонную трубку.
  - Нужно записать ваши показания, составить протокол... - буднично начал он, но О'Шейди протестующе поднял руку.
  Длинные, неприятно длинные тонкие пальцы. Это почему-то запомнилось.
  - Не так быстро, детектив. Давайте прогуляемся. Я расскажу вам всю историю от начала до конца, а потом подумаем, что вам с этим делать. Там есть места, которые вы вряд ли захотите записывать.
  - Это мне решать.
  - Конечно, вам. Так вы идёте со мной, детектив?
  И Миллер пошёл. Ограничился тем, что оставил Максу короткую записку, и не колебался больше ни секунды.
  Кроме внимания к деталям, у него было то, что уважительно называют чутьём ищейки, и это чутьё подсказывало, что если он промедлит, то ключевой свидетель снова растворится в воздухе. Может, даже в буквальном смысле.
  А ещё Миллер знал, что дело Шеффера из тех, в которых не вся правда должна становиться достоянием общественности. Слишком много потрясений для людей умирающего мира.
  Они взяли по стакану суррогатного кофе с пончиками, но О'Шейди что-то не понравилось в уличном кафе. Превозмогая одышку, Миллер поднялся с ним на Панораму - полуразвалившийся небоскрёб, давно потерявший былое величие и двадцать верхних этажей. С него видны были ровные квадратики кварталов, как под линейку расчерченные улицами и проспектами, и, вдалеке, серой беспокойной полоской - море.
  Они устроились на массивной каменной скамье с резными основанием. Каменщик вырезал на нём суровое "Memento mori" - наверное, скамью приволокли с кладбища какие-то подростки.
  - Знаете что там, за горизонтом? - спросил О'Шейди, отпивая кофе, щедро сдобренного соевым молоком.
  - Военная база Конни Вэлли и федеральная трасса, - ответил Миллер, прищурившись. - Больше ничего. Разве что море...
  - Узнаю узколобого жителя Нью-Айленда. Там ведь люди живут, такие же, как вы.
  - Знаю. Но это не жизнь.
  Летом он взял отпуск и отвёз Юнис на побережье, в Санлайт Резорт. На придорожной вывеске ещё можно было различить выцветшую надпись "Дом Солнца, 10 миль", но ни солнца, ни дома больше не было.
  Миллер унаследовал от отца бунгало на пляже. Старик часто приезжал туда под конец, сквозняк так и не выдул запах его табака и мокрой шерсти Тельмы, беспородной дворняги, такой же старой, как он сам.
  Тельма тоже была из "последних". Отца она не пережила и на минуту, а щенков у неё никогда не было.
  На побережье ещё жили люди. Совет Города иногда посылал им гуманитарную помощь, многие сами переселялись в Нью-Айленд, но некоторые оставались. По какой-то неясной, наверняка неубедительной причине. Миллер видел их только издалека - тёмные фигуры, почти сливавшиеся с серой пустошью. Некоторых, неподвижно сидящих на земле, они с Юнис принимали за камни.
  - Я их боюсь, - призналась она, кутаясь в плед. - Хоть это и нехорошо, не по-христиански.
  Миллер всегда удивлялся тому, как упорно она пыталась сохранить остатки своей веры, как она нуждалась в объяснении, хотя давно уже было известно, что всё произошедшее и происходившее с миром - страшная, страшная ошибка.
  Они посидели в облезлых белых шезлонгах у самой кромки мёртвого серого моря, накатывавшего на берег бесцельно и бессмысленно, по привычке, как однажды заведённый и забытый механизм. Выпили морковного чаю из термоса, съели по гамбургеру и в сумерках отправились домой.
  - Шеффер тоже любил море, часто бывал там, - сказал О'Шейди. - Мать рассказывала ему, что её прадед был рыбаком. Она знала много старинных матросских песен, и у неё была шкатулка, украшенная раковинами. Очень старая шкатулка.
  - Вы ездили с ним?
  - Пару раз. Люблю поплавать.
  Миллер сухо рассмеялся.
  - Верно, а я люблю позагорать на солнышке.
  Его собеседник даже не улыбнулся.
  - Когда-то я плавал с косяками рыб и нырял с прекрасными сиренами. Низвергался с горних высот прямо в пучины морские и взмывал обратно освежённый влагой и горящий от соли. Пока не оказался однажды на дне кипящего озера.
  - Красиво. Откуда цитата?
  - Это просто эпизод из моей жизни, - О'Шейди прожевал пончик и облизал с пальцев сахарную пудру. - Но вы хотели знать о знакомстве с Барри Шеффером. Это началось с каламбура: Барри работал в баре.
  
  ***
  Протирая стаканы, он рассматривал каждый на просвет под тусклой, низко висящей лампой и думал, что, выйдя на пенсию, обязательно напишет никому не нужную автобиографию. Он включит туда всё то дерьмо, которое выслушал и ещё выслушает от посетителей, и даст рецепты пары простых коктейлей, потому что выслушивать дерьмо и смешивать коктейли из суррогатного спиртного - это и есть его жизнь.
  Он смахивал со стойки крошки сухариков и недоеденные луковые кольца, опустошал пепельницы. Некоторые сигареты были тоньше других, на них, как поцелуй, застыла губная помада. Такие он выбрасывал не сразу - складывал на салфетку, а потом внимательно рассматривал: и просто так, и под лупой. Сигарета лежала перед ним, будто целая маленькая женщина или какая-то её часть, рука или нога. Белая, почти не смятая, ещё пахнущая чем-то, кроме грубого табака.
  Пахнущая жизнью.
  Он давно заметил, что в женщинах чуть больше жизни, чем в мужчинах. Будто тот, кто расфасовывает её по людям, как по бутылкам, доливает по самое горлышко. Почему-то у здешних дам нет привычки жаловаться бармену на жизнь. Они садятся за столик в углу, выбирают его инстинктивно, потому что свет от бра там ложится мягче, делает их лица моложе и загадочнее. Они пьют мартини из бокалов, похожих на прозрачные тонконогие цветы, и откидывают волосы жестом, подобранным в темноте кинотеатра и тщательно отрепетированным сотни раз.
  У них красные рты и чёрные глаза, как у суккубов, но отпечатки на сигаретах, эти маленькие беспомощные следы, делают их человечнее, уязвимее. Они бросают окурки в пепельницу, не зная, что оставляют частичку себя незнакомому, чужому человеку.
  Если женщина за столиком нравилась Барри Шефферу, он докуривал её сигарету. Те, которые ему нравились, весь вечер просиживали в одиночестве и почти не затягивались. Их "Марчеллос" тлели в красиво изогнутой руке, постепенно превращаясь в серые, хрупкие столбики пепла. Медленно, медленно... Пока та же рука не вдавливала их в пепельницы, грубо и зло. Разочарованно.
  Женщины, находившие мужчин, курили быстро и жадно, в три затяжки, показывая свою слабость, свою нервность и уязвимость. Свою тонкую чувствительную душу, или что там было у них вместо этого.
  Такие Шеффера не интересовали, но он знал, что когда-нибудь они снова вернутся, одинокие, а он будет смотреть на них из-за стойки. Но они не будут смотреть на него. У них не заведено жаловаться бармену и флиртовать с ним, потому что после неудачи придётся искать другой бар, а их с каждым днём остаётся всё меньше.
  Шеффер для них - белая накрахмаленная рубашка и чёрный жилет над стойкой, отблеск бриолина на тёмных волосах и руки: одна наливает выпить, другая берёт деньги.
  За всё время только одна женщина села напротив него под лампой. Её рыжих волос было слишком много для маленькой, изящной головки, её длинный узкий нос можно было сломать одним неосторожным поцелуем, её вечернее платье прилипло к коже тончайшим слоем. Женщина-мечта с белоснежной кожей... и какой-то червоточинкой. Что-то режущее слух и глаз, как фальшивая нота или слишком яркий цвет.
  Шеффер ни за что не стал бы докуривать её сигарету, не стал бы спать с ней. Видно было, как под полупрозрачной кожурой этого яблока скользят черви.
  Она заказала виски и пила молча, маленькими глоточками, держа стакан обеими руками и разглядывая себя в зеркале, едва видном за бутылками.
  - Не уходи безропотно во тьму, - вдруг сказала она, и Барри вздрогнул. Дрожь прошла по всему его существу из самых тёмных глубин сердца до бледных голубых глаз.
  - Не дай погаснуть свету своему, - отозвался он хрипло, заговорил впервые за этот вечер. - Дилан Томас, старинный поэт. Почему вы...
  - Твоя рука.
  Барри всё ещё не привык к татуировке и постоянно забывал о ней. Он считал себя серьёзным человеком, но однажды ночью чувства настолько переполнили его, что не оставалось ничего иного, как пойти в трущобы и подставить кисть под иглу.
  "Rage, rage against the dying of the light".
  Без этих слов ему стало трудно выходить из дома.
  Они сопровождали его по всей крошечной квартире, из комнаты в комнату, на стенах, на потолке, на полу, но стоило выйти за порог, как Город надвигался со всех сторон, наваливался, пытаясь погасить маленький свет Барри Шеффера. Так же, как загасил другие огоньки.
  Пришлось написать заветные слова на руке.
  - А что ты сделал, чтобы не дать погаснуть своему свету? - спросила женщина.
  - Я помню.
  - И всё?
  - Я помню о том, что жив, о том, что за облаками есть солнце и луна. О цветах. О том, что кровь красная. А вы?
  Она уклонилась от ответа.
  - И давно ты проверял? Может быть, кровь стала серой. Или прозрачной. Посмотри, сколько вокруг бледных, немощных людей, такое вполне могло случиться.
  Барри усмехнулся.
  - Может быть, немного красного смогло бы оживить этот мир.
  Он налил ей бордо за счёт заведения. Вернее, налил местного разведённого порошка, розового на вид и синтетического на вкус. Она даже не притронулась к вину, только приподняла бокал и положила под него карточку.
  Николь О'Шейди. И номер телефона.
  - Позвони мне, Барри. Мы сходим в церковь.
  - Я не религиозный человек.
  - Мы пойдём туда не за верой. Я покажу тебе красную кровь.
  
  Шеффер рано закрыл бар и ушёл, но ему не спалось. В предрассветной мгле он встал с постели, прошёл босиком на кухню и чиркнул ножом по раскрытой ладони. Вместо крови потекла какая-то тёмная жижа, и он понял, что женщина из бара была права: красный цвет покинул мир.
  Нужно было вернуть его, чтобы не дать погаснуть свету.
  
  ***
  Девушка сидела слева от прохода, через три ряда от Шеффера, но он всё равно мог в подробностях разглядеть её белую шею.
  Николь крепко сжимала его руку и неотрывно смотрела куда-то поверх кафедры, поверх молодого священника. Она плакала молча, как плачет камень: вода просто струилась из её глаз.
  - ...но Господь остановил его руку. Что это значит для нас? Этот человек готов был пожертвовать своим сыном, а чем можем пожертвовать мы? Многим. Но мы боимся жертвовать.
  "Хочет денег", - подумал Шеффер и потерял интерес.
  Девушка слева была похожа на белую голубку с тёмной головкой. Он давным-давно не видел белых голубей, в городе остались только невзрачные помоечные птицы.
  "Голубиная кровь". Так говорят про кровь горячую, красную...
  Николь не солгала. Пусть остальные прихожане, все десять или сколько их там, седые старики, усталые домохозяйки и пара служащих, отправляются на свалку - мир с ними уже закончил.
  Но девушка была рождена для другого. Для чего-то важного.
  - Господь в любой миг может потребовать от нас решиться... Нет, он уже требует!
  Шеффер против воли снова вернулся к проповеднику. Совсем молодой: светлая чёлка трогательно падает на лоб, серые глаза смотрят смело и уверенно; он не сверяется со своим листком, слова идут от сердца. Так он не сбережёт свет.
  Сберечь свет можно, только защитив своё сердце, закрыв его, обмотав верёвками и канатами, чтоб никто не догадался о тлеющем в тебе огне.
  - Почему он до сих пор не умер? - спросила Николь, промокая платочком глаза, осторожно, чтобы не размазать тушь. Пара слезинок закупорила сеточку её чёрной траурной вуали. - Лучшие должны уходить первыми. Им нечего больше желать.
  Барри хотел сказать, что это безумие, но промолчал. Он думал что все лучшие ушли давным-давно, но девушка-голубка и священник разбудили в нём что-то. Позабытую радость. Надежду.
  - Я думал, здесь ничего больше не осталось, - признался он. - Что я последний.
  Николь улыбнулась.
  - Последним останусь я.
  Все поднялись для гимна, но она осталась сидеть. Барри стоял вместе со всеми, но только делал вид, что поёт. Скрипуче, невпопад, тянули старики, бормотали служащие, и над этим гулом витал голос девушки-голубки.
  - ...Всех созданий, больших и малых...
  ...Всех вещей прекрасных и удивительных...
  Она смотрела вверх, будто тёмный камень сводов, грязная, низко висящая вата облаков расступилась, и синее небо из сказок вернулось, а умолкшие города вновь заговорили.
  Она была молода. Она думала, что мир ещё оживёт, надо только ждать и молиться.
  Шеффер не стал следовать за ней из церкви, не подошёл поздороваться. Сначала оробел, отвлекся, делая вид, что разглядывает статую в нише, а когда снова обернулся, она уже исчезла.
  - Спасибо, что пришли, - сказал ему священник и протянул руку. - Я отец Патрик Делэйни.
  - Шеффер. Барри Шеффер.
  - А... Полное имя?
  Шеффер ненавидел своё полное имя. Его где-то откопала бабка, а родители так устали ссориться по этому поводу, что согласились.
  - Барнабас.
  Священник кивнул, в его взгляде скользнуло нечто похожее на умиление.
  - Вы не должны его стесняться. Святой Барнабас был великим проповедником. Он испытал нечеловеческие страдания, и Христос ввёл его в Царствие Небесное.
  Чем больше он говорил, тем больше Шеффер стеснялся не только имени, но всего себя. Отец Делэйни оказался куда выше, чем выглядел за кафедрой, чёрная сутана с лихвой добавляла величия, которого лишала священника молодость. Это был не тот чёрный цвет, который Барри привык видеть вокруг, в нём было нечто первозданное. Тьма, царившая до того, как появился свет.
  Сам Шеффер был невысок ростом, хотя хорошо сложен. Он доставал отцу Делэйни до плеча, был много старше и не чувствовал за собой поддержки некогда могущественного древнего ордена.
  Он вдруг осознал, что испытывает к священнику странную смесь чувств - бескорыстную любовь и ядовитую неприязнь одновременно.
  - Зачем нам помнить о Царствии Небесном, отец? - спросил он. - Где был Бог, когда генералы жали на свои красные кнопки?
  - Господь дал Ною обещание больше не уничтожать род людской. Но он никогда не обещал спасать людей, если они решат уничтожить сами себя, - неожиданно жёстко ответил Делэйни, но тут же смутился и смягчил тон. - Однажды я задал моему наставнику тот же самый вопрос. И он точно так же мне ответил. А потом я сказал ему: но ведь радуги, которую Бог дал в залог своих слов, больше нету.
  - А ваш наставник?
  - Он засмеялся. И это был самый страшный смех, что я слышал в жизни.
  Шефферу ужасно захотелось курить. Ему самому вдруг стало страшно, холодный ветер могилы дохнул ему в лицо. Ветер большой братской могилы. Хотелось унять зуд, согреться...
  - Почему вы мне это рассказываете?
  Делэйни обезоруживающе улыбнулся.
  - Я много думал о том, что нужно говорить людям и что не нужно... И решил, что нужно говорить всё. Хуже уже не будет, правда?
  Барри не удержался и рассмеялся в ответ.
  - Честно говоря, мне стало немного хуже.
  Делэйни воззрился на него в искреннем ужасе.
  - О нет! Я вовсе не хотел...
  - Всё в порядке, всё в порядке. Я постоянно помню о смерти и о красных кнопках и о радуге. Помнить обо всём - моё хобби.
  Николь вежливо закашлялась. Она давно уже стояла у тяжёлых, окованных металлом дубовых дверей и теребила в руках маленькую чёрную сумочку. Сегодня у неё всё было чёрным, даже волосы и глаза. И настроение.
  То ли день был для неё слишком памятным, то ли место.
  Уходя, Шеффер ещё раз обернулся, чтобы как следует запомнить этот день, эту церковь. Он сдвинул шляпу на затылок, чтобы лучше видеть, и поплотнее запахнул плащ.
  Похожие на ульи готические шпили возвышались над ним, как два мрачных близнеца, среди молчащих небоскрёбов. Изящные контрфорсы казались в сумерках расставленными паучьими лапами. Кто-то словно обглодал собор до костей.
  За ним угадывались очертания гигантской головы: суровые брови изгибались выше старинных горгулий, огромный глаз без зрачка неотрывно смотрел на Шеффера из переулка. Открытый в гневном крике рот давно заложили кирпичом и обломками домов. Обезглавленное тело статуи было укрыто лёгким туманом; в правой вытянутой руке крест, в левой - агнец, крепко прижатый к монументальной груди. Дева Мария Непримиримая - тёмный и страшный пережиток времён, когда Городом управляла секта Последних Братьев.
  Из каменного чрева Девы так и не вытащили ни мумию Старшего Брата, ни лимузин со скелетами его жён. Так он и сидит на своём троне, Старший Брат. Ждёт Судного дня принаряженный, в лучшей шубе, лучшей шляпе, костюме в тонкую полоску и лакированных штиблетах. У его ног, склонив голову ему на колени, Таллула Мэй, любимая жена, в жемчугах и блестящем платье.
  Их свет давно погас, кровь из них выкачали, но они продолжают ждать.
  Тучи над собором бежали так быстро, что у Шеффера закружилась голова.
  - Здесь мы расстанемся, - с улыбкой произнёс Ник. Барри удивился было, он помнил женщину... но нет, это глупость, О'Шейди всегда был мужчиной: рыжим, непонятного возраста, со странным, будто недолепленным лицом. - Кстати, у меня для тебя подарок.
  Он вложил в руку Шеффера простой нож с чёрной рукоятью. Небольшой, неприметный - такой легко может затеряться на кухне среди других ножей.
  - Ты знаешь, что с ним делать, - сказал О'Шейди вместо прощания. - Нужна будет помощь - зови.
  
  ***
  Шефферу понадобилась помощь, и скоро.
  По дороге домой он зашёл в продуктовый распределитель. Симпатичная улыбчивая девушка выдала ему овощной паёк по карточке. Она как раз готовилась закрываться, Шеффер был последним посетителем. Он даже помог ей чуть-чуть, подал пальто, вызвался проводить до дома...
  А в переулке нанёс шесть ударов ножом. Два сзади, в затылок, остальные в живот и грудь. Затем раздел и нанёс ещё шесть в живот. Потом, не смывая с себя крови, пошёл к ближайшей телефонной будке и позвонил Нику О'Шейди.
  По крайней мере, именно это он говорил Миллеру, именно так описывал происшедшее суду. До тех пор, пока не свихнулся окончательно.
  
  - И о чём он вас попросил? - спросил Миллер, глядя, как муравьи суетятся вокруг крошки от его пончика.
  - Он был разочарован и попросил меня убрать весь этот беспорядок.
  - И вы согласились. Не за спасибо.
  - Нет, я забрал у него вещь, которой он всё равно не пользовался.
  - Какую...
  О'Шейди поднял руку, останавливая его вопросы.
  - Видите ли, детектив, мой друг Барри был совсем не удовлетворён результатом. И решил попытаться снова.
  
  ***
  Мир не перевернулся. Даже не дрогнул.
  В семь Шеффер открыл бар, заново протёр столы и стойку, поставил новый кег пива, снял первую пробу. Как всегда, пойло оказалось ужасным, ничуть не похожим на тот райский напиток, о котором с причмокиванием рассказывал прадед.
  Ничего не изменилось.
  Подтянулись первые посетители: уставшие после смены рабочие, пара таксистов и Гордон, знакомый журналист из "Нью-Айленд Таймс". Высохший, как щепка, проспиртованный лысеющий алкоголик, высасывающий новости из бутылки джина, потому что в Городе давным-давно ничего не происходило.
  Барри испытывал непреодолимое желание подойти к нему и шепнуть на ухо: "Я это сделал"; он даже вышел из-за стойки, остановился перед Гордоном, но, когда тот поднял водянистые, выцветшие глаза, почему-то сказал:
  - Свежее пиво подвезли, Горди. Тёмное.
  - Ага, - равнодушно ответил Гордон. - Спасибо, старик.
  Шеффер ушёл.
  Что он мог предъявить Горди? Пустой переулок?
  О'Шейди просто сплюнул под ноги, и ни трупа, ни крови как ни бывало. Шеффер не стал спрашивать, что произошло, голова у него и так шла кругом.
  - Могу я рассчитывать на тебя? - спросил он.
  - Можешь. В любое время дня и ночи.
  - А что взамен?
  О'Шейди покопался в кармане куртки и достал декоративное сердце с ладонь величиной, туго оплетённое верёвками.
  - Это утешительный приз. Когда поймёшь, что добился всего, чего хотел, что мгновенье прекрасно, размотай и посмотри, что внутри.
  Барри принял сердце. На ощупь оно было плотным и тяжёлым.
  - Ты не ответил. Что взамен?
  - Не переживай, я уже взял всё, что мне было нужно, - отмахнулся Ник и исчез в тенях.
  Шеффер решил об этом не задумываться, у него была задача поважнее, почти непосильная - найти среди падали тех, в ком ещё остался свет, в ком течёт красная кровь.
  Девушка, выдававшая пайки, оказалась просто мешком чёрной слизи, но после того, как он покончил с ней, к нему вернулся цвет. Он специально уколол палец, чтобы проверить, и вид яркой бусинки на коже привёл его в восторг.
  Конечно, первой, кого он захотел увидеть, была девушка-голубка, но в соборе оказался только отец Делэйни. Он стоял на стремянке, подоткнув подол рясы за пояс джинсов, и медленно протирал нижнюю часть навсегда ослепшего без солнца витража.
  - Напрасно трудитесь, святой отец, - окликнул его Шеффер. - Вынуть бы их и заменить на обычные стёкла, сразу стало бы светлее.
  Делэйни оживился и спрыгнул со стремянки, чтобы пожать ему руку.
  - Что вы, это историческая ценность. Хотя знаете... Иногда хочется взять молоток и расколотить тут всё, чтобы стало больше света, воздуха...
  - Вот как... А прихожан вам молотком колотить не хочется?
  Священник засмеялся.
  - Не могу на них пожаловаться. Говорят, в некоторых городах вроде Токио больше людей, активнее паства... Иногда хочется впасть в грех гнева, как подумаешь о здешнем болоте, но я благодарен и за это. За то, что есть кому меня слушать.
  Человек, который искренне чего-то хотел, был для Шеффера непривычным зрелищем. Даже раздражающим.
  - Вы просто молоды, полны сил. Нам за вами, последними, не угнаться, - нарочито добродушно ответил он.
  - Я не считаю нас последними, - серьёзно возразил Делэйни. - Надежда остаётся...
  - И много вы планируете завести детей, святой отец?
  - Я...
  - Вы дали обет безбрачия, - Шеффер оглядел церковь. - Девушка, которая ходит на службы... Как её зовут?
  - Лена Руис, - Делэйни отвернулся, очень сосредоточенно протирая спинку скамьи. - Она замечательно поёт. Мы разнообразили репертуар протестантскими гимнами по её совету, людям так проще. И мне, честно сказать, больше нравится. Сейчас всё так смешалось...
  - Лена... - задумчиво повторил Барри. Он хотел спросить, где она живёт, но испугался, что выдаст себя. Странно, не так давно он хотел, чтобы все узнали, а теперь ему в любом упоминании о женщинах слышалась опасность.
  И всё-таки нужно было оставить себе безопасный шанс выговориться.
  - Я ведь могу исповедаться вам, отец?
  - Да, да. Конечно, - Делэйни бросил быстрый взгляд на исповедальню, занавешенную сиреневым бархатом. - Вы подождёте немного? Давно никто не просил... Я храню там швабры, тряпки... Инструменты...
  Шеффер улыбнулся.
  - Что, и молоток? Я просто поинтересовался, у меня нет настроения исповедоваться прямо сейчас. Наверное, просто не о чем рассказать.
  - Всегда есть о чём рассказать, - эхом возразил священник, глядя на его татуированную руку. Шеффер одёрнул рукав.
  - Самые важные новости вы узнаете первым, - пообещал он и ушёл.
  
  Работница фермы, певица из кабаре, швея, школьница и монахиня. На взгляд Миллера, взявшего то дело, не больше связи, чем между царевичем, королевичем, сапожником и портным. Убийце не важен был ни цвет глаз, ни цвет волос, ни семья, ни фигура, ни личность. "Резал их как свиней", - сказал Макс, морщась, будто ребёнок, готовый заплакать.
  Миллеру и самому было больно. Его учили считать людей высшей ценностью, всех, даже полных дегенератов, потому что города умолкали один за другим, но в каждом человеке таилась надежда.
  И вот пришёл Шеффер, которому ничего не стоило подойти в тёмном переулке и уничтожить эту надежду.
  "Лучше б он их насиловал, а не убивал", - ни с того ни с сего бросил шеф Томсон в курилке. Миллер тогда едва не поперхнулся сигаретой, но была в словах Томсона бесчеловечная, безжалостная правда, о которой не хотелось задумываться.
  Миллер предпочёл забыть этот разговор.
  А Шеффер предпочёл забыть о том, что каждая из девушек кричала как животное, тупое, испуганное. Ему это не нравилось. Не нравилась их кровь, не нравилось опустошение, накатывающее с каждым разом всё быстрее.
  "Наверное, я заболел", - думал он, едва не плача от жалости к себе. - "Иначе почему ничего не выходит?"
  - Потому что ты их прячешь, - раздражённо бросил ему О'Шейди. Он больше не становился женщиной, но Барри был этому только рад. Женщин в его жизни стало слишком много.
  О'Шейди частенько наведывался выпить и глотал всё без разбору, не пьянея.
  - Я не стал бы прятать Лену, - сказал Шеффер. - Она настоящая.
  - Ты хочешь, чтобы Город проснулся, или тебе просто нравится смотреть на кровь? С прискорбием сообщаю, что ты импотент по части преступлений, Барри. И... Что, по этой части тоже? Чёрт, прости, старик, я не хотел.
  Шеффер проглотил горькую пилюлю. Он знал, что Ник сказал ровно то, что собирался сказать.
  - Наверное, она не для меня...
  - Ты хочешь, чтобы Город дрогнул до основания?
  Каждое слово О'Шейди падало, как могильный камень, будто говорил не он, а нечто большее, чем может охватить разум.
  - Я хочу, - ровно произнёс Шеффер, глядя ему в глаза.
  - Тогда дай мне знак, - Ник встал и бросил на стойку смятую пятёрку. - Когда ты поймёшь, что время пришло, просто дай мне знак.
  
  Он понял, что время пришло, когда Лена Руис появилась на воскресной службе и села в первом ряду, обтянув колени белым платьем, устроив рядом маленькую сумочку.
  До этого Шеффер не думал о том, чтобы напасть при тусклом свете дня, но даже в темноте Лена осталась бы солнцем.
  Перед самым причастием он тронул руку сидящего рядом О'Шейди, подавая знак. Знак того, что он готов, что нож в кармане, и десять свидетелей - достаточное количество...
  Но Ник, маленький мальчик Ник в школьной форме неуклюже пробрался мимо него к Делэйни и охотно открыл пухлый рот, как птенец, требующий корма.
  Священник благоговейно застыл, рассматривая ребёнка, первого за долгие годы, и медленно положил облатку ему на язык.
  Он не успел отдёрнуть руку - мелкие острые зубы впились в палец, как иголки, и это было больно, так чертовски больно, что даже Шеффер ощутил эту боль. Красивое лицо Делэйни исказилось, он отшвырнул от себя мальчишку и стукнул окровавленным кулаком по кафедре так, что древние скамьи дрогнули.
  - Хватит, - прошептал он, но в соборе каждый шепоток разносился как крик. - Хватит этого. Я не знаю, что с вами делать. Зачем вы сюда ходите, чёрт вас побери, если Божье слово для вас пустой звук, а?! Хотите, чтобы я вас успокаивал сказочками о Небесах?! Хорошо. Сейчас я покажу вам Небеса.
  Паства безмолвствовала, только Лена обеспокоенно обернулась к Шефферу.
  Он только пожал плечами и ободряюще улыбнулся в ответ.
  Она не успела повернуть головку обратно.
  Делэйни действительно хранил молоток среди инструментов в исповедальне.
  И кровь девушки-голубки оказалась такой же красной, как представлялось Шефферу в мечтах.
  Когда старуха, сидевшая ближе всего к дверям, закричала, он понял, что Город дрогнул, что свет вспыхнул, но не от его руки.
  Не от его.
  Он бросил Лену, бросил О'Шейди и Делэйни и просто побрёл домой.
  Никто его не остановил.
  
  Полицейские явились утром. К утру горечь разочарования улеглась, и когда он понял, зачем пришли детективы, - один в плаще и шляпе, а другой в куртке, - её окончательно сменила радость. Они узнали. Они поняли. Раз узнали они, весь Город узнает, может быть даже весь мир. Они вспомнят, что смерть может прийти быстро, и станут хранить свой свет, не дадут ему погаснуть. Страх сделает их живыми, их кровь - быстрой и красной.
  Теперь можно отдохнуть.
  В камере ему разрешили держать радио, и, услышав, как люди искренне и горько плачут на похоронах Лены Руис, он понял, что прекраснее момента уже не наступит. Неизвестно как попавшее в карман тюремной робы сердце уютно легло в руку, и он не спеша стал разматывать его, ожидая, что вот-вот мелькнёт красный бархат коробки.
  Верёвка размоталась до конца. Под ней ничего не было.
  Не было ничего красного, не было сердца, красное осталось только у него в голове. Ни солнца, ни синего неба с фотографий, ни ракушек с материнской шкатулки, ни вкуса настоящего пива...
  Он забрал всё.
  И тогда Барри Шеффер впервые крикнул в потолок:
  - Будь ты проклят, Ник О'Шейди!
  Свет погас.
  
  ***
  - Невозможно. Лену Руис нашли вместе с остальными, свидетелей у преступления не было. Где священник, О'Шейди? И не вешай мне лапшу на уши.
  - Свидетелей не было, но старине Барри очень хотелось, чтобы они были, - О'Шейди встал со скамьи. - Делэйни сбежал, а я подумал, что бессмысленно было оставлять её в церкви. Заводите мотор, детектив, прокатимся.
  Миллер прищурился.
  - К Делэйни, я надеюсь.
  - Я тоже на это надеюсь.
  - И куда мы поедем?
  О'Шейди только улыбнулся и попросился за руль.
  
  Они долго ехали в полном молчании. Город кончился, потянулись свалки и пустоши. Миллер узнавал места, пока машина не свернула с шоссе.
  Сумерки ещё медлили, но серый свет понемногу уходил, уступая место черноте.
  На холме, опираясь о капот разбитого "плимута" без колёс, стоял мужчина. Он был выше всех, кого Миллер знал, и тот почувствовал, что первое впечатление будет самым верным.
  - Делэйни! - крикнул он, выйдя из машины. Фигура не пошевелилась. В этом человеке не было ничего от священника: бородатый бродяга цвета пыли, вот кто это был. Но голубые глаза на бледном лице сияли ярко, будто чисто вымытые стёкла.
  - Вы полицейский? Приехали меня арестовать? - крикнул он в ответ.
  - Лучше подними руки так, чтоб я их видел, сынок.
  Делэйни послушался.
  - В этом нет нужды.
  Из-за холма показались любопытные головы. Даже подойдя вплотную, Миллер не мог опознать пол людей, взбиравшихся ему навстречу, но намакушке у одного он заметил полотенце Юнис, которое она забыла в бунгало. Она на всех своих вещах вышивала монограммы.
  С холма открывался вид на селение, которое Миллер сперва принял за очередную свалку. Кучи мусора, накрытые полиэтиленом, какие-то кули, валяющиеся в беспорядке, вонючие костры... И дети.
  Сперва он подумал, что это карлики, маленькие рахитичные карлики с большими головами. Но потом услышал их голоса и всё понял.
  - Я правда должен бы вас арестовать, Делэйни, - сказал он, чтобы отвлечься, чтоб не заплакать. - Какого чёрта вы здесь делаете?
  - Сохраняю свет, - просто ответил бывший священник. - Пойдёмте.
  Миллер знал, что на пустоши свирепствует множество болезней, что заразиться там раз плюнуть, но всё равно спустился к посёлку, задержав для верности дыхание.
  Дети увязались за ним, но он даже не смотрел в их сторону. Он так старался не смотреть, что пропустил поле.
  Это были просто борозды в земле, чуть более тёмный оттенок серого, да крупные вывороченные комья, вот всё, что их отличало.
  - Здесь ничего нет, - заметил Миллер.
  - Но будет. Я давно хотел показать это хоть кому-нибудь из города. Мы посадили семена!
  "Бедный сумасшедший", - подумал детектив.
  - Земля отравлена, вы же знаете, - сказал он.
  - Но она очистится.
  - В лучшем случае через сотни лет, - возразил подошедший О'Шейди.
  - Мы будем работать на ней. Мы будем трудиться! Свет не здесь. Он в будущем. Я не смог сохранить девушку, которая мне доверилась, а ведь в ней была надежда. И я решил что от меня не будет толку в тюрьме. Я нужен здесь. Я не дам свету погаснуть опять.
  - В этом все люди, - О'Шейди присел на корточки, пощупал землю. - Всё, что вы делаете, вы делаете для меня, потому что я последний, кто останется. Но думаете что стараетесь ради собственного блага.
  - Ты сам никогда ничего не создашь, - резко ответил Делэйни. - И нам есть куда идти, в отличие от тебя.
  - Вы что, близко знакомы, ребята? - спросил Миллер, закуривая.
  - Ближе, чем вы думаете. Мы и с вами хорошие приятели, детектив, - О'Шейди выпрямился. - Было приятно с вами поработать, вы многому меня научили.
  Его черты неуловимо изменились. Стали привычными, ясными...
  - Макс, - Миллер вдруг испытал горькое разочарование, будто его обманули в лучших чувствах. Он действительно гордился Максом. Он любил его, как сына, которого никогда не было и не будет.
  - В Городе не так много людей, как вам кажется, детектив, - Макс помахал ему на прощание. - Ещё увидимся.
  - Сколько? - в горле у Миллера пересохло. - Сколько их на самом деле?
  Но Макс, только что стоявший рядом, уже превратился в маленькую фигурку на горизонте.
  - Не слушайте его, - посоветовал Делэйни. - Говорят, он отец всей лжи на Земле.
  Миллер ничего не ответил. Медленно, тяжело он взобрался на холм и побрёл к своему "плимуту".
  Сколько? Сколько их на самом деле?
  Что если к тому времени как он вернётся, Нью-Айленд замолкнет?
  А может быть он должен замолкнуть. Свет в будущем, но какое будущее в квадратах кварталов и клетках домов?
  Что если и он сам, Миллер, просто отголосок прошлого, персонаж чёрно-белого фильма, где все детективы носят плащи и шляпы, а день не наступает, пока не раскроется преступление?
  И посёлок, и Делэйни скрылись из виду, будто их никогда не было, Город издалека казался мёртвым, бездыханным, но где-то там ждала Юнис.
  Настоящая Юнис, с золотыми волосами, красными серьгами-ягодками и в розовом халате с вышитой монограммой.
  Сидела у окна, накручивала бигуди, высматривала его в темноте и не гасила свет в комнатах. На всякий случай. Она знала, как легко потеряться во тьме.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"