Новый, 1992 год было решено праздновать втроем. Верней, сперва вчетвером, но... Олег в последний момент позвонил по межгороду Машке и сказал, что не приедет из своего Воскресенска. Машка, правда, не прям уж чтобы сильно огорчилась... Ей вполне хватало, что вот сидит Мусечка, чертит развертку очередного Машкиного курсового проекта, а потом пойдет на кухню печь черничный пирог и крошить нечто вроде оливье. А там и Колька придет, как обещал. Вон Мусечка какая радостная сегодня, дожидается...
В итоге в Машиной, вернее, в Машинородительской трехкомнатной с балконом хате их должно было быть на праздник трое: Маша, Маруся и Колька. И речь-то на самом деле в сказке будет о Марусе...
Тем временем сама Машка отмывала тушью растяжку на проекте фасада - планшет сто пятьдесят на сто двадцать - и одновременно, вернее, в промежутках, пока сохнет очередной слой растяжки, мыла полы. Беспрерывно. Отчим Маши уехал с мужиками на шабашку, как и каждое новогодье, семью ж надо кормить. А мать с младшими братьями укатила на спортивную базу. Лыжи. Собственно, Маша б тоже укатила, но арфак есть арфак, а "хвосты" надо сдавать, иначе до сессии не допустят.
Как-то так незаметно получилось, что весь третий и четвертый курс художественного училища пятеро, а не трое, однокурсников - вечно толклись у Машки в хате. Приходили с занятий и толклись. Писали там маслом натюрморты и друг дружку, делали наброски сангиной и углем, выдумывали сценарии капустников... А к тому же, у Машкина отчима была могучая аппаратура и огромная фонотека. От лютневых концертов до "Пикника" и "Пинк Флойда" и от Вагнера до Майкла Джексона и Африк Симона. Коей фонотекой, к чести отчима, разрешалось пользоваться.
Шнурки у Машки из стакана сваливали часто, да, собственно, и пребывая в том стакане, особо против наличия постороннего юношества в доме ничего не имели. От Машки требовалась лишь идеальная чистота во всех трех комнатах да накормленные рыбки. А кто, чего... Не интересовались особо. Тем более что Маша была девушка болезненная, а ребята ей понемножку с учебой помогали. Особенно Мусечка. Маруся имени своего терпеть не могла: во-первых, Марий вокруг - как килек в банке, а во-вторых, в школе, куда предки её отдали, оказался специфичный контингент, и одноклассники кричали ей вслед, своеобразно интерпретируя для своих целей советский мульт про карусельную лошадку: "Хочу кататься на Марусе!" - и делали недвусмысленные жесты. Потому Маруся не возражала, когда с Машкиной легкой руки весь, считай, четвертый курс Местного Художественного Училища, или МХУ, стал звать ее Мусечкой. Машка, имея мощный покровительственный инстинкт в довесок к слабому здоровью, мусечками звала всех, включая парней, подцепив то словцо от двоюродной тётушки еще дореволюционного издания.
Ну и вуаля: Машка с Олегом, Мусечка с Колькой - романы наметились к диплому, а оформились уже после того, как парни вернулись из армии. Плюс изредка набегами появляющийся пятый из пятерки - Роланд. Угу, именно так... Роланд, улыбчивый красавец, нравился всем и каждой, но серьезных романов предпочитал не заводить. А вот знакомства полезные - а то ж... Родители, а, может, и весь клан дали-таки Роланду денег, после чего тот вполне благополучно и поступил в Муху в Питере. На очное... Эх... Машка после училища подалась на арфак в местном строительном институте, Колька - на дизайн там же, а Мусечка пошла работать. Ей денег дать на то, чтоб учиться в Питере хоть где, но очно - никто не дал, ибо было некому. А ведь, допустим, известный всем гениальный старшекурсник Валик пять раз поступал в Академию на очное живописцем... В промежутках работая дворником и подрабатывая в той же Академии натурщиком. А ведь талантище... Поступил-таки, правда.
Но Мусечке дворником в Питере никак не получалось работать. Силенок не хватало. Хватало на постылую работу и на кой-какой приработок - стенд там оформить, стенку в клубе или ПТУ расписать. И все же, лишив себя отпусков, она прошла - с конкурсом семь человек на место - на заочное в Репинку, правда, на теорию.
Муся, Мусечка... С одной стороны, Марусе было неудобно, что ее кличут "детским" имечком. С другой... Господи, да хоть горшком назови, только в печку не сажай!
Дома Мусечку никто не ждал, и более того, дома у нее, почитай, и не было. Ибо квартира папаши была населена мачехой, бабкой и двумя наследниками папашина брюха и мачехина носа. А Мусечке там отводилось место за шкафом. Нет, и за шкафом можно жить, разумеется... Но у Машки было лучше. А за кров и хлеб Мусечка отрабатывала. Дружба - это хорошо, конечно, но хлеб ведь денег стоит, верно? И если ты можешь расплатиться, делая этюды и чертя развёртки, то почему нет? Да и Кольку за шкаф не приведешь. Машка же явно покровительствовала и их роману тоже. Вплоть до того, что однажды привезла из Москвы Мусечке невиданную в их краях вещь - упаковку импортных средств контрацепции... Хотя времена были вполне ещё невинные, а роман застыл на этапе конфет и цветов.
Ни конфет, ни цветов от Кольки было не дождаться... Скуп он был до смешного. Если и приносил маленькую баночку купленного по дороге растворимого кофе, то и ждал, пока тот кофе ему подадут. Желательно, с пирогом. И не с одним. Однажды влюбленные поссорились, так Колян, простяга-парень, на голубом глазу выдал Мусечке: "Хотел тебе яблок из сада привезти, да не стал. Зачем, мы ж расстаемся!"
Не расстались. Бывшая однокурсница была нужна Кольке как друг, жилетка и боевой товарищ, а также и напарник в шабашках. А глупенькая Мусечка таяла от карих очей, да и не делал никто раньше даже вида, что любит ее. До кучи, все почему-то старались ее убедить, что всё так и должно быть. Даже Роланд, в очередной забег из Питера к родным, ухитрился заскочить и чуть не с помолвкой поздравить! Держись, мол, за Кольку, чувиха, Колька - хороший парень! А ты "стала изюмом, не успев побыть виноградом", слишком уж ты серьёзная.
Ну да, для Мусечки всё было серьёзно. Она себя считала без копеек невестой. Да и держала себя всегда так, что в младших классах - за учительницу принимали. Волосы в конский хвост или в узел на затылке, красных теней на веках отродясь не бывало - только классика. Короткое, правда, носила, да и каблуки - на что малорослый Колька бесился и скрипел зубами.
А пока... Ну, какой был пирог в девяностые? - Крошечный. Из крошек. Помните, дети, как тесто натирали на тёрке или прокручивали в мясорубке? "Этот поезд в огне, и нам не на что больше жать..." Ага, песочное тесто месить надо оч быстро... Раскатать. Намазать черникой. "Билли Джин, ля-ля-ля-ааа..." Талант у Мусечки был. Нехитрые припасы типа маргарина, пары яиц, купленного по талонам сахара, запасённой ещё Машкиной девяностолетней бабкой муки и черничного варенья (летом все Машкино семейство уезжало на "козле" с брезентовым верхом в болота и без бельевой корзины черники или голубики не возвращалось) получался модный и вкусный пирожок. "Мое имя - стершийся иероглиф, мои одежды залатаны ветром..." Готово. Румяный, пышный и пахнет.
Пошли девки наряжаться. Праздник же... Новый год. Настоящие вечерние платья им сшила Машкина бабушка. На ножном "Зингере". За неделю каждое. Машке - из довоенного, наверное, ещё гипюра, черное, длинное. Мусечке - из алого шёлка. Сцену им обтягивали к юбилею ленинского комсомола в актовом зале цеха номер пять огромного завода, где Мусечка работала. Художником. Она с тамошним коллегой и обтягивала. Вот, остатки остались... На платье хватило. До колен, с декольте, с розами у плеча.
Час красились и причёски делали. Блёсток на веки налепили из импортной баночки, оставшейся с Машкиных занятий танцами. Гирлянду зажгли на искусственной ёлке.
Полы намыты, комнаты закрыты. Девчонки сидят на полу в гостиной - на отпадном и дорогом ярко-зеленом ковровом покрытии, крутят "Алису", "Пикник" и "Joy". Пирог испекся... За окном - не то, чтоб мороз, но минус десять плюс минус лапоть. За полчаса до курантов Колька позвонил из автомата на домашний Машкин телефон и объявил, что встретил друзей и задержится. Но придёт. Хорошо, включим ящик, поглядим хоть "Чародеев", что ли... Куранты. Бум-бум-бум, загадывайте желания, дети.
Мусечка заметно погрустнела и старается не заплакать - блёсток на веках жалко. Машка злится...
Ещё час. Нет Кольки. Девчонки стали волноваться... Ещё час.
В пять утра зарёванная Мусечка, так и не сняв алого вечернего платья, ушла в Машкину комнату, легла на диван и задремала. В полшестого раздался звонок в дверь, а после около часа Мусечка слушала:
- Колька! - тихим, но разъяренным Машкиным голосом, - ты что себе позволяешь?
- Ну Мааааааш... - так же тихо, невнятно и откуда-то с полу, похоже.
- Тебя девушка всю ночь ждала! Ты почему так себя ведешь? Кто тебе право дал? Она расстроена, я тут по потолку бегаю! Мы волновались! Это не просто неуважение! Это подло!
- Ну Мааааааш...
- Был дурак, дурак и остался! Где такую еще найдешь девчонку?!
- Ну Мааааааш...
Дождавшись, когда оба - и Машка, и, видимо, в дугу бухой Колька - разошлись по комнатам, благо их много, Маруся быстро встала. Стянула рывком постылый алый шёлк, оделась, прихватила свою папку формата А1 с парой работ, которые она одалживала Машке на просмотр в её арфаке, и вышла из квартиры, тихо притворив дверь. Дверь же просто захлопывалась в те еще по старинке наивные времена, никаких тебе ригельных замков. На лестнице никого - утро новогоднее, люди добрые все спят! Мусечка шагнула на первую ступеньку лестницы, покачнулась и полетела вниз ракетой, чудом упав коленками на свою же коленкоровую папку... Как на санках съехала. Живая. Вроде, даже не ушиблась.
А вот работам хана. Пополам картонки сломались, не поправишь. И если портрет, в конце концов, можно написать с себя, то пейзаж надо срочно. Работы нужно предоставить для допуска на сессию в Репинку. Хоть и теория, а рисовать уметь полагается. А сессия уже на носу, хотя сперва и установочные лекции... после Рождества ехать надо.
Что же... Назавтра, а то не высохнет масло-то, Мусечка по снежку потопала писать пейзаж. На знакомое и вполне удачное место - к Успенской церкви. Выгодно, несложно, быстро. Единственная трудность - писать саму церковь, но не писать имеющуюся за ней краснокирпичную многоэтажку... Пришлось сойти с протоптанной в снегу тропки, чтоб не мешать прохожим, и повозиться с установкой этюдника в сугробе. Ладно, потеплело, ничего... Руки только мерзнут.
- Тётенька, а что Вы рисуете?
Пфффф, блин, ну, началоооось... Вот, Маруся, твои "восторженные зрители", как в мульте про лошадку Марусю!
- Я рисую пейзаж, мальчики, - оглянувшись на двух пацанов в зимних шапочках, воздвигшихся у нее за спиной намертво, похоже. Подойти близко им мешал Марусин раскладной стульчик, нарочно и продуманно поставленный так, чтоб не подобрался никто.
Больше, правда, вопросов не последовало, и Мусечка увлеклась. Забыла и Кольку, и сессию, и вообще всё. Говорили ей подружки, что когда пишет, то как неродная делается: "Смотришь на меня, будто на табуретку, а ведь мой портрет пишешь!" Краем уха слышала, что один мальчишка ушел, наскучив смотреть, а второй всё ещё стоит за спиной, переминается ботинками по снегу. Да и пусть стоит, главное, не мешает... Так, вроде закончила этюд, можно сворачиваться. Обернулась - мальчишки нет, а на складном стульчике лежит конфета. "Маска", была такая конфетина. Ну, Мусечка, вот и признание к тебе пришло! Вот тебе новогодний подарок! Смешно. И как-то даже расстроилась. И растрогалась, и досада берет...
На сессию в Питер ехала необычно. Обычно - это с полупьяными мужичками и бабенками в плацкарте или, еще того хуже, в купе. Однажды нарвалась в четырехместном купе на алкоголичку с маленьким сыном, который всю ночь пьяную мамашу урезонивал, и решила, что среди народа безопасней.
Там ведь как, в плацкарте-то... И ночью холодной, бывало, проводница потихонечку ходила и тёплыми одеялами всех укрывала в вагоне, чтоб не замерзли. И сердобольные старушки кормили студентов пирожками. И веселая детвора целыми командами ездила на соревнования... Но среди громадных автомобильных шин Маруся еще не ездила.
В поезде "Город N - Санкт-Петербург" Мусечка сидела с ногами на своей нижней полке, отгородившись от мира учебником по Древнему Миру, а напротив, на боковой полке у окошка, четверо огромных парней весело играли - не поверите! - в дурачка! На щелбан!
Каждый примерно под метр девяносто, непривычно светловолосые, широкоплечие - Ивар, Эйнар, Туре и русский, чуть поуже, пониже и потемней мастью Серега - удачно перегнали откуда-то куда-то партию машин. И совершенно счастливые, с прибытком, ехали домой, в какую-то там свою Прибалтику, через Питер. Чего уж им в Мусечкином городишке было надо - то так и осталось неизвестно.
И вот эти четверо "платяных шкафов" перегородили весь проход ещё и огромными новыми шинами, которые с собой пёрли, и - абсолютно трезвые - радуясь по-детски своим нехитрым выигрышам, весело галдели. И от всей души отвешивали друг дружке щелбана, гогоча и хлопая проигравшего по плечу.
- Ра-а-з, два, три, четыре, пять - Иваар дурачок опять! ...Ха-ха-ха на весь вагон...
Детский сад, ей-богу... Но немножко Мусечка их все же опасалась - уж больно громадные. Она как-то привыкла к угорских кровей Кольке - щуплому и чернявому, с жилистыми руками и волчьей улыбкой. А эти... В светлых грубой шерсти свитерах, светлоглазые, румяные, будто только умылись, ладони - как лопаты. Пришибет такой - и не заметит. С виду, правда, добродушные. Только у Сергея в глазах мелькала такая привычная Мусечке среднерусская веселая злобинка, прибалтийская же троица казалась до смешного простоватой и спокойной. Как трое китов - громадных, величавых, и рядом хищная косатка. Но времена были лихие, мало ли, какие автомобили и куда они перегоняли... Может, вообще ворованные...
А уж когда, наигравшись вусмерть, парни принялись стелить полки, Мусечка и вовсе забилась в угол. Ровно перед её носом внезапно оказалась пряжка от пояса на джинсах, размером всего-то с ее, мусечкину, ладонь. На верхнюю полку мягко обрушился матрас, затем с неё свесился край простыни, потом убрался, а ещё потом неожиданно вместо пряжки перед мусечкиными глазами оказалась квадратная физиономия сложившегося чуть не вдвое, чтоб заглянуть к ней, белобрысого прибалта:
- А ты чтоо не спиишь? - И глазами похлопал.
- Я... Вот, - учебник перед собой выставила щитом, - я на сессию еду!
- Аааааа...
Физиономия убралась, парень разогнулся и прыжком очутился на полке. Полка жалобно заскрипела и прогнулась над мусечкиной головой вполне заметным и даже угрожающим образом. Но ничего, выдержала, не сломалась, хотя и напоминала почти что гамак. Маруся опасалась, что сейчас начнется храп, и поспать ей не удастся. Но спали парни, молодые и здоровые, на удивление тихо. Так что и Мусечка уснула. А наутро - вот он уже, Питер, всем некогда. Марусю встретила питерская подружка, а добры молодцы кантовали свои тяжеленные шины, им было ни до чего...
Не думайте, дети, это еще не конец сказки. Сказка только начитается. Прошло лет пятнадцать, наверное... Машка вышла замуж сперва в Москву, а потом укатила с семейством в Испанию. Колька с молодой женой жил в Калифорнии. Роланд обитал в Торонто. Мусечка уже давно была Мария Генриховна, и работала не на заводе, а в приличной конторе. И заработала-таки себе на автобусный тур. И не куда-нибудь, а в Италию! А когда собиралась, мурлыча под нос строчку из норвежского хита "Take on me ...take on me...", из Диккенсовских "Больших надежд" вылетела бумажка. "Маска", конфета шоколадная... Наверное, это знак. Италия, маска, Венеция... Ага, и надежды вот такенные, большие-пребольшие! Тьфу...
Венеция! Стены домов темно-бордовые, герани в раскрытых окнах ярко-алые, вода в каналах серо-зеленая и чистая! Всё врали, что грязная и вонючая! Чистая, плещется, солнечные блики на ней играют. Кондотьер Коллеоне, старый знакомый...
После обязательной экскурсии, проведенной невероятным чучелом женска полу - в темных очках, парике, белых кружевных перчатках и под облезлым кружевным зонтом - Мусечка стремительно оторвалась от группы и целеустремленно рванула в ближайший переулок - скорей, оторваться от надоевшей болтовни, остаться одной - ЗДЕСЬ! Три часа - твои и только твои.
Снова Сан-Марко, снова магазинчики на крошечной площади, где стоит памятник Коллоди, обсиженный голубями, снова мост Риальто. Солнце, мрамор, солнечные зайчики на стенах и арках. Хоть побродить... А народищу-то, народу... Толпы просто. Лавчонки с веерами, лавчонки с муранками, с кружевами, с масками...
Маски, маски на каждом шагу. Купить - не куплю, не по карману мне. Вот разве сфотографировать, что ли... Вон как красиво: маска, как на конфетной обертке, а за ней воды Канала. Только тут еще и тесно, и не протолкнуться, и ступеньки. Неудобно, отойду назад... Ай! Сорри...
Отшагнула и с маху врезалась спиной в высоченного и огромного мужика, с виду скандинава. А вообще, кто их разберет... Поймал. Не дал шлёпнуться. Аккуратно придерживает Марусю за плечи и пристально всматривается в лицо.
- Уупс... Hva faen! Ты! Эээээ... Вы меня не пооомните?
Маруся глядит на обрадовано и чуть несмело улыбающегося мужика и понимает, что - тоже рада. Фиг знает чему, но рада. Вот этой улыбке, теплым глазам, громадным ручищам, что так осторожно ее всё еще держат за плечи. От любого другого она б давно вывернулась, да ещё и с хрустом, а тут - стоит тихонько, застыв и тоже начиная улыбаться.
- Я - Эйнар. Поезд в Санкт-Петербуург. Рааз-два-три-четыре-пяать, Ивар дурачоок опять. Ты не помнишь?
Маруся помотала головой, покивала, потом снова помотала, еле вымолвила:
- Ага...
- Ты так улыбалась тогда, слушая... Не везло ему. Ивару. Но... не везло ему, а дураак-то - оказался я. Ты была такаая красиивая... Такая серьезная, как на портрете. И я ничего не спросил, не посмел. Но сейчаас - неет. Как тебя зовут?
- Мария...
- Мия... Не бойся. Я не гоняю автомобиили больше, у меня фиирма. Отсююда - туда, как у вас говоряят, "иномарки". Машины, запчаасти... Ты же выпьешь со мной коофе, раз уж в меня врезалась?
Маруся ужаснулась внутри себя: она может себе позволить только чашку эспрессо, в крайнем совсем случае, это целых полтора евро! А уж про капучино лучше не думать, потому что - три с половиной. А здесь, в Венеции, да еще у Риальто, это вообще будет дико дорого... И всё затуманилось - и солнце, и вода. Надо отказываться.
- Не отказывайся. Идём. Воон туда. Ты в меня врезалась, йа ушибся! - Рассмеялся озорно, как мальчишка. - Поэтому я угощаю!
И они сидели на террасе, пили капучино... Эйнар неторопливо выспросил, что Маруся тут делает, сколько у нее есть времени, посмотрел на часы, сказал, что проводит. Попросил телефон. Маруся добыла из недр сумки свой зелененький Сименс с рыжим окошечком, и Эйнар сам вписал свой номер, нажал на звонок, и в его джинсовой куртке весело запищал Марусин входящий.
- Воот, смотри: виидишь, я пишу "Мия"...?
Прихлебнул кофе, и на губах, в самом углу рта, осталась молочная пенка. Смешно. И сам смешной - высокий, широкий, но не толстый, немного неуклюжий, ходит вразвалку, глаза круглые... Маруся застеснялась - и сказать неловко, и не сказать нельзя, мучалась - мучалась, а потом, неожиданно для себя протянула руку и тихонько стерла ему "усы". Засмеялся. Хорошо засмеялся, открыто, ласково.