Аннотация: Григорий Александрович Печорин - действительно герой своего времени. Только вот Лермонтов по какой-то причине не все про него рассказал... В соавторстве с Борисом Львовичем Орловым http://samlib.ru/o/orlow_b_l/
Орлов Борис
Дорофеева Ольга
На правах рукописи (С)
Москва 2013
Необходимое предисловие
Работая в архивах, куда они попали в поисках некоторых фактов для написания совсем другой книги, авторы случайно обнаружили старую папку с документами первой половины XIX века. Начав изучать бывшие там бумаги - частью попорченные временем, частью - плохими условиями хранения, авторы с изумлением обнаружили, в этих документах имена и фамилии многих известных литературных героев, причем с такой стороны, которая была совершенно не известна читателям. Да и великие писатели прошлого, скорее всего, не имели доступа к тогда секретным бумагам, а потому не всегда могли правильно оценить поступки и цели своих героев, если принять, что все они существовали в действительности. После некоторого обсуждения, авторы решили, что эти документы достойны публикации, поскольку, возможно, они проливают свет на судьбы известных персонажей. Авторы не берутся утверждать, идет ли здесь речь об однофамильцах, или же литературные герои на самом деле были столь же реальными людьми, как и вы, дорогие читатели. И остается загадкой: случайно или не случайно именно эти имена появились на всем знакомым страницах...
Предлагаемая вашему вниманию книга основывается на разобранных в хронологическом порядке документах: отчетах, донесениях и личных письмах, лишь слегка обработанных авторами. Внимательному читателю будет любопытно обнаружить, как удивительно иной раз переплетались судьбы героев, описанных классиками отечественной литературы.
Черкес Его Величества
Недавно я узнал, что Печорин, возвращаясь из Персии, умер.
М. Ю. Лермонтов 'Герой нашего времени'
Пролог
Над Пятигорском гордо поднял все свои пять голов, точно сказочный Змей Горыныч, Бешту. С севера Машук - насупленный и косматый, словно старый горец, закутанный в бурку. Красота гор завораживала, манила к себе - туда, где край земли смыкался с краем синего неба, отчеркнутый серебряной цепью заснеженных вершин, протянувшихся от Эльбруса до Казбека...
Начальник жандармской команды города Пятигорска полковник Александр Алексеевич Кирсанов задумчиво смотрел в синюю даль, на далекое, единственное облачко. Губы его безотчетно шептали подходящие моменту строчки 'солнца русской поэзии' - господина Пушкина, с которым Александр Алексеевич был близко знаком еще по службе в Санкт-Петербурге:
...ветер, лаская листочки древес,
Тебя с успокоенных гонит небес.
Но мыслями полковник Кирсанов был далек и от природы, и от Пушкина, и от стихов. На столе перед ним лежало письмо, выделяясь ярким белым пятном на зеленом сукне, будто внезапный снег на майской траве. Из столицы. От Самого. Шефа жандармов, главного начальника III отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии, графа Александра Христофоровича Бенкендорфа. И содержание письма было далеко от благодарственного...
Двумя пальцами, осторожно, словно боясь поломать хрупкую фарфоровую безделушку, полковник Кирсанов поднял письмо и в который раз поднес его к глазам...
Милостивый государь, Александр Алексеевич!
До меня дошли известия о возмутительном событии, имевшем место во вверенном Вашему надзору и попечению Пятигорске, а именно: о дуэли, в которой приняли участие офицер III отделения как дуэлянт, и Ваш непосредственный подчиненный - как секундант.
Не могу представить себе последствия в том случае, если бы наш сотрудник - поручик П. был бы убит во время этого безобразного происшествия, свершившегося с Вашего, г-н полковник, попустительства! Не уверен в том, что Вы в полной мере отдаете себе отчет о важности поручения, возложенного на П., но в любом случае Вами были получены недвусмысленные инструкции, обязывающие Вас приложить все усилия для обеспечения безопасности П., его внедрения в общество членов миссии и дальнейшего следования в Тебриз. Вы, сударь мой, Александр Алексеевич, отправляли мне депешу с извещением, о предпринятых Вами и Вашими сотрудниками мерах по выполнению Высочайшего указания, и что же?..
Кирсанов отвел глаза от письма. Кто, ну кто мог подумать, что агент Вернер - доктор медицины, умнейший и опытнейший сотрудник, прошедший Балканский поход, уже долго и плодотворно работающий на Кавказе; Вернер, спокойный, рассудительный, уверенный в себе и уравновешенный, так легко подпадет под влияние этого столичного выскочки?! Впрочем, чего греха таить - и сам Александр Алексеевич грешен. Грешен! Приехал эдакий ферт из самой столицы, щеголяет знакомствами с сенаторами... то есть, не щеголяет, но вот князь Лиговской, к примеру, хлопотал о нем, и сам Николай Петрович Негуров справлялся - да что 'справлялся'! - особого министерского нарочного посылал! Вот и 'поплыл' полковник Кирсанов, 'поплыл'! Разрюмился, как девица красная! Ах, ах, Григорий Александрович! Il est très aimable! И умен, и храбр, и сердцем чист, и службе предан...
Только сейчас Александр Алексеевич заметил, что остановил взгляд на миниатюрках, изображавших его сыновей: Павлушу и Николеньку. Павлуша уже в Шляхетском , Николаша еще мал, еще с матушкой... Смешно вспомнить, но в начале знакомства со столичным гостем, Кирсанову мечталось, что вот Павел вырастет, пойдет по стопам отца и станет таким же блестящим и грамотным, несмотря на молодость, служащим III отделения...
Невольно полковник вернулся к письму:
...Сейчас ситуация сложилась недопустимейшая: останься П. в обществе и без наказания - он будет вызван на дуэль кем-нибудь из приятелей погибшего прапорщика; если же подвергнуть его приличному для данного случая наказанию - возможность ввести П. в состав миссии становится столь эфемерной, что не может рассматриваться серьезно. По сему я настоятельно требую от Вас, полковник, немедленно изыскать способ ввести П. в круг причастных к сношениям с Самсон-ханом и в кратчайшее время известить меня о результатах!
Так же передаю Вам настоятельную просьбу Ал-дра Осип. держать его в курсе ВСЕХ событий, имеющих касательство до П.
Поправили ли Вы свое здоровье на Кавказских водах? Как здоровье супруги Вашей, любезной Екатерины Фаддеевны. Что Ваши очаровательные сыновья - не шалят ли, не беспокоят ли папеньку?
За сим, милостивый государь Александр Алексеевич, оканчиваю свое письмо, и надеюсь, что впредь подобными случаями Вы не запятнаете своей блестящей репутации офицера.
Граф А.Х. Бенкендорф.
Кирсанов глубоко вздохнул, все так же осторожно положил письмо обратно на стол. Встал, прошелся по кабинету, постоял у окна. Утренний воздух был чист и свеж, точно улыбка младенца... Александр Алексеевич поднял колокольчик, позвонил. Вошел адъютант...
- Напомните мне, любезный Алексей Владимирович: что штабс-капитан Белкин принял-таки командование над гарнизоном крепости, что у Каменного Брода?
- Так точно, господин полковник: штабс-капитан *** полка, Максим Максимович Белкин вот уже с год как командует тамошним гарнизоном.
- Помнится мне, охота там... - Кирсанов прищелкнул языком. - Да и места, кажется мирные, не так ли, князь?
- Совершенно верно изволите заметить: охота преизряднейшая. А горцы там мирные, вот разве что Казбич шалит...
- Казбич, Казбич... Он ведь из мюридов ? Не упомню: не в родстве ли он с самим Шамилем?
- Так точно, господин полковник, в родстве. Племянник жены...
- Ах так... - Полковник помолчал, а затем продолжил доверительно, - Послушайте, князь. Вы ведь знакомы с Григорием Александровичем? И кажется даже приятели?
- Да, мы знакомы. Еще по Петербургу...
- Вот и хорошо, вот и очень хорошо. Будет у меня к вам, Алексей Владимирович, порученьице: сообщите господину Печорину, что за свою дуэль он переводится временно в крепость у Каменного Брода, и передайте ему по-дружески, чтобы там он усовершенствовал свой черкесский, да и присмотрелся к местным обычаям - вскорости они ему пригодятся... Я же пока подготовлю приказ штабс-капитану Белкину о переводе Григория Александровича под его начало...
- Господин полковник, а не прикажете ли передать штабс-капитану, дабы оказывал господину Печорину всемерное содействие? - спросил, помявшись, адъютант.
- Стоит ли? Сдается мне, что и месяца не пройдет, а будет наш Максим Максимович по струнке перед господином Печориным вышагивать. Уж такой Ваш приятель человек удивительный...
Кирсанов усмехнулся, затем поторопил адъютанта:
- Ну, ступайте же, голубчик, ступайте. И поскорее там...
Когда дверь закрылась, Александр Алексеевич сел за стол. Оставалось теперь лишь придумать благовидный предлог, чтобы заманить нескольких посольских на фазанью охоту. Остальное Григорий Александрович исполнит в самолучшем виде, можно не сомневаться...
Часть первая.
Глава 1.
Немного лет тому назад
Глазами тучи я следил,
Рукою молнию ловил.
М.Ю. Лермонтов 'Мцыри'
В 183* году, декабря двадцать первого дня в четыре часа пополудни по Вознесенской улице, как обыкновенно, валила толпа народу. Рождественские заботы уже объяли столичную публику, пронизав ее всю - от пышного сенатора, до пьяненького башмачника. Лавки и магазины были переполнены, приказчики валились с ног, а хозяева, отдуваясь, подсчитывали оставшиеся запасы и будущие прибытки. Зеваки заглядывались на редкие еще в те времена витрины из цельного куска стекла, за которыми золотом и огнями сверкало чудо... сказка... Рождество...
Внезапно толпу прорезал крик: 'Берегись! Поди!', и с Вознесенского моста в людской поток врезался гнедой рысак. За кучером мелькал белый султан офицерского кивера, но возок промчался столь быстро, что многие лишь успели раскрыть рот - ан, раз! - уж никого и ничего...
Рысак меж тем летел по зимней столице, вздымая пушистые, невесомые облачка снеговой пыли, и резко встал как вкопанный возле особняка князя Кочубея. В последнее время у петербуржцев приобрел сей особняк недобрую славу. С тех самых пор, как поселился в нем Александр Христофорович Бенкендорф, грозный и суровый шеф жандармов...
Из возка выскочил молодой офицер и, придерживая шашку, поспешил к подъезду. Двое жандармов, занесенные снегом так, что стали похожи на святочных дедов, или на ледяные скульптуры темных времен Анны Иоанновны, распахнули перед ним двери и молодой человек почти вбежал в приемную.
Тут было необыкновенно пусто и тихо. Лишь в углу двое - офицер и штатский, молча играли в шашки. Не совсем же, однако, молча: вот толстячок в блестящем фраке ловко снял с доски целых три шашки, присовокупив негромкое: 'Вот-с, любезный мой Алексей Михайлович, вот-с мы вас, как поляков под Берестьем...' Офицер также негромко выругался по-французски, присовокупив к брани заграничной и пару российских крепких словец, и, вперившись в доску, погрузился в тягостные раздумья. Задумался он так крепко, что лишь восклицание фрачного: 'Ба! Ба! Батенька, Печорин, да вы ли это?!' вывело его из флегматичного созерцания. Впрочем, тут же слетела с офицера - Алексея Михайловича Зарайского, вся его меланхолия, и он заключил вошедшего в объятия:
- Жорж! Ты здесь?! Молодчина! Успел-таки! Ну, покажись, покажись, герой! Цо пан розумеит по по-полску? - спросил он неожиданно.
Вошедший, подпоручик лейб-гвардии Григорий Александрович Печорин, поморщился:
- Алексис! Когда бы это не ты так пошутил - перчатку бы бросил! - процедил он, пытаясь спасти от объятий друга некий сверток, бережно прижимаемый к груди. - Когда бы ты знал только, как обрыдли мне эти 'ясновельможные' и 'неподлеглые'...
Штатский между тем быстро приотворил двери в кабинет и сообщил:
- Ваше сиятельство! Подпоручик Печорин из Кракова...
- Проси же! - начальственный голос, в котором, однако ж слышны были и теплые, отеческие, и радостные, праздничные нотки. - Проси же скорее! Да я сам...
И фрачный еле успел отскочить от дверей, когда в приемную вышел - нет! - не вышел, а вылетел, вырвался, точно ураган вырывается на свободу, высокий человек в шитом золотом мундире.
- Григорий Александрович! Ах вы, егоза эдакий! Ну, взойдите ж, взойдите! К ответу, любезнейший!..
И, приобняв подпоручика за плечи, Александр Христофорович Бенкендорф ввел его в свой кабинет, сам притворив за собою двери. Офицер и штатский переглянулись. Зарайский почесал затянутой в лайку рукой подбородок и откашлялся:
- Должно быть, не все мы с вами, Денис Степанович, знаем о господине Печорине...
- А вернее, Алексей Михайлович, не все мы знаем о его поручении... Да нам и не нужно знать!..
...А за закрытыми дверьми кабинета Бенкендорф, столь же мгновенно преобразившийся в опытного и дотошного куратора, расспрашивал Печорина о подробностях его миссии в Краков...
- Григорий Александрович, голубчик, я читал ваши донесения. Вы все подробно в них изложили, и теперь о силах и средствах уцелевших инсургентов имею самое полное представление. Но мне интереснее другое, - всесильный шеф жандармов постарался заглянуть молодому офицеру в глаза. - Вот скажите мне, каково ваше мнение: способны они прямо сейчас попытаться... еще раз?
Печорин молчал. Бенкендорф в который раз поразился странному обыкновению молодого человека в моменты раздумий замирать, точно языческий божок, в полной неподвижности и бесстрастности. В такие минуты казалось, что Печорин никого и ничего не видит и не слышит. Прошло не менее пяти минут, прежде чем молодой человек заговорил:
- Ваше сиятельство, - начал он официально. - Я полагаю, что само общество польских инсургентов, в коем я вращался последние полгода, на решительные действия сейчас не способно. После захвата и гибели вожаков, собравшиеся в Кракове - просто слезливые меланхолики, оплакивающие былое величие Жечи Посполитой, упущенные возможности и погибших героев. Повторюсь, Александр Христофорович, - Печорин поднял руку, останавливая обрадованного Бенкендорфа, с уст которого уже готов был сорваться вздох облегчения. - Повторюсь: общество в целом ни на какие решительные действия, и даже просто - на действия, не способно. Еn mass - не способно. Но среди них есть несколько человек, которые выделяются среди прочих, как волки среди баранов. Эти, по отчаянности своей способны свершить что-либо противу России и императора, пусть даже и в одиночку...
Бенкендорф кивнул, на секунду задумался, припоминая, затем спросил:
- Сколь помню, Григорий Александрович, имена и звания их вы приводили в донесениях за нумерами шестым и десятым?
- Точно так, Александр Христофорович. Вот разве одно еще имя не упоминал я, ибо сошелся с этим господином накоротке лишь недавно. Он, кстати - хотя вернее сказано будет - некстати! - и послужил причиной моего скоропалительного отъезда.
Шеф жандармов покивал головой:
- Да, да, мне доносили другие... корреспонденты, об вашем конфузе. Он, стало быть, долго был в русской службе, что смог столь скоро узнать в вас агента?
- Более того, ваше сиятельство! Он - русский!
Бенкендорф в изумлении воззрился на Печорина:
- Да полноте, Григорий Александрович! Возможно ль?! Русский - и в стане польских инсургентов?! Литвин, может быть?!
- Нет, Александр Христофорович - истинный и природный русак! И более того: может случиться, что вам лично известен...
- Да кто ж это может быть, голубчик, не томите! Сказывайте же!..
- Бывший гвардии поручик, дезертировавший из действующей армии в двадцать восьмом , после чего несколько лет разбойничавший в своей губернии, некто Дубровский Владимир Андреевич.
Сказав сии слова Печорин замолчал, давая своему начальнику осознать и принять услышанное. Бенкендорф молча тер виски с таким остервенением, что казалось пытался выдрать свои и без того не слишком густые бакенбарды с корнем. Так продолжалось минуту другую, третью...
- Уверен ли ты, Григорий Александрович, в своих словах? - произнес наконец Александр Христофорович. - Точно ли известно, что та персона, о которой ты говоришь - непременно Дубровский?
Печорин не обиделся на 'тыканье' высокого начальства, точно зная, что это наоборот - знак величайшего доверия. Александр Христофорович знал еще Печорина-отца, познакомившись с ним в деле при Темпельберге , за что оба они: и Бенкендорф и Печорин-старший получили ордена Святого Георгия, только Александр Христофорович - третьей степени, а Александр Матвеевич - четвертой. Самого же Григория, шеф жандармов знавал еще в те далекие времена, когда Печорин-младший был еще в пеленках. Но, проявляя заботу и интерес к судьбе сына старинного боевого товарища, Александр Христофорович не позволял ни панибратства, ни откровенной протекции, и в первые годы службы был с Григорием Александровичем подчеркнуто сух. И лишь узнав отменные качества Печорина начал снисходить до откровенности и близости, которая иногда случается между мудрой зрелостью и пылкой молодостью...
- Видишь ли, голубчик, - Бенкендорф уже взял себя в руки, но голос его ощутимо подрагивал. - Видишь ли... Я знавал отца этого смутьяна, и даже более - служил под его началом, будучи еще прапорщиком. Печальна судьба старика Дубровского: его разорил сосед, и о том были многия пересуды в свете. И скажу тебе, как человеку, что умеет молчать: некоторые здесь в столице выражали сочувствие и одобрение Владимиру Дубровскому, что начал столь горячо мстить обидчикам отца своего, доведших старика до могилы. Потому-то многое и сходило ему с рук, да и ловили его, скажем прямо, не особо затрудняясь. И вдруг ты говоришь, что видел Владимира Дубровского изменником и врагом Отечества?..
- Однако же, ваше сиятельство, - ответствовал Печорин, спокойно наблюдая за столь бурным проявлением натуры своего начальника, - это был точно Владимир Дубровский. Да он и не скрывал ни своего имени, ни своего бывшего звания. Ляхи же звали его 'Дзик' за неукротимость нрава и отчаянную храбрость в бою. Да ведь он же и опознал во мне вашего подсыла: кольцо, что подарил мне Леонтий Васильевич оказалось ему известно. Дальше - больше: он принялся следить за мной, пытался перехватывать письма, а потом и вовсе захватил моего человека и принялся чинить допрос, по всем правилам польской чести. Мне пришлось оставить беднягу в Вильно под присмотром лекарей...
Бенкендорф впился взглядом в лицо Печорина, но оно было совершенно безмятежно. А ведь Александру Христофоровичу доносили, что молодой человек вырвался из лап польских эмигрантов чудом: застрелил двоих, одного заколол кинжалом и всю ночь прятался где-то в Краковских трущобах...
- Что это у вас, Григорий Александрович? - спросил Бенкендорф решив перевести беседу на другую тему. - Сверток, я чаю, с бумагами?
Но к величайшему изумлению начальника III отделения Печорин вдруг смутился. Его щеки окрасились легким румянцем, он сделал слабое движение рукой:
- Ах, это пустое... Вареньке на Рождество...
Бенкендорф знал, что молодой человек нежно любит свою сестру, что она - единственный человек на свете, ради которого Печорин пойдет на все: на любое безумство, переступит через честь, через совесть, через дружбу, через долг... Впрочем, Александр Христофорович, принимая живейшее участие в семье своего боевого товарища, понимал, что подобное вряд ли может случиться: Варенька Печорина была милой девушкой, обучавшейся после смерти родителей в частном пансионе, и находившейся на попечении брата и дядюшки - престарелого холостяка, сенатора Киреева, известного в свете как своими чудачествами, так и своей горячей и искренней привязанностью к племяннику и племяннице.
Но Бенкендорфа поразило, что Печорин, сам еле вырвавшийся из лап инсургентов, умудрился спасти заранее приготовленный подарок. С улыбкой он взглянул на молодого человека:
- Не позволите ли полюбопытствовать: что дарить собрались? - спросил он мягко.
Печорин чуть пожал плечами и развернул сверток. Перед Бенкендорфом оказалась большая венская фарфоровая кукла в богатом, шелковом платье. В руках кукла держала какие-то бумаги, свернутые в тугую трубку, а на шее у нее красовался жемчужный браслет, одетый на манер ожерелья...
- Ноты, вот... - сказал негромко Печорин. - Варенька очень просила. А я же в Вену ездил, вот и заказал у тамошнего музыкального гения, господина Штрауса .
Он осторожно вытащил из кукольных рук и развернул ноты, на которых сверху было написано: 'Waltz für seine geliebte Schwester Barbara' Бенкендорф тепло улыбнулся и шутливо погрозил ему пальцем:
- Ах, Григорий Александрович, Григорий Александрович! Ну, можно ли быть таким отчаянным? Ездить в Вену и только ради нот? Вы бы еще венских пирожных привезти попробовали!..
И тут Печорин вдруг смутился по-настоящему. Покраснев, он сказал совсем тихо:
- Да я, ваше высокопревосходительство, пробовал. Во льду их держал, думал сохранить. А вот когда уходить пришлось... сумбурно так... там, где уж льда достать?.. - он кашлянул. - Я их вез, вез, а в Вильно смотрю - ан уже зазеленели. Бросил собакам на станции, так и они есть не стали...
Взглянув на его лицо, выражавшее искреннюю досаду и сильное огорчение, Бенкендорф - счастливый обладатель прекрасной супруги и трех не менее прекрасных дочерей - с трудом удержался, чтобы не рассмеяться.
Из переписки В.А. Печориной
Письмо первое.
Душечка моя Anette, здравствуй!
Прости, прости, что долго не писала тебе, решительно не было времени! Но, друг мой, ты простишь меня, как только узнаешь, что вернулся мой дорогой George! Скорее бы уж он кончил свои скитания, женился да и перестал оставлять меня так надолго одну. Да вот беда - невесты нет. Не правда ли, странно: такой красавец, как mon charmant frère , и до сих пор холост? А la nourrice все говорит, что нет счастия рабу Божию Егорию из-за его доброго сердца. Ах, как мило и верно она судит! Мой милый брат - самый лучший в целом свете... Ни разу не вернулся без les jolis cadeaux , всегда хоть маленький гостинец, да привезет... Однажды, я еще мала была (кажется год или два тому назад), он отправился куда-то, по казенной надобности (как он это называет), и пробыл там очень долго. А я сяду, бывало, у окна, и все жду - не появится ли? А потом и ждать перестала. Досадно мне было оттого, что совсем забыл он свою бедную Вареньку... А он вернулся и привез мне милую la petite nymphe des bois , и платьем, и лицом похожую на магометанку, и такую прехорошенькую... где только взял? Помню, на ней кафтан и шапочка расшиты были серебром и туфельки крошечные, а почти как настоящие. Да вот беда: в дороге головка у нее отвалилась. Так он сам, душенька, все исправил, да так ловко, что и не догадаешься. Ну не чудо ли он?
А уж нынче такие подарки привез, что, хоть и не хвастлива, а не могу удержаться, чтобы не рассказать тебе! Вообрази себе куклу, одетую по последней моде, по шелковому подолу вышиты букетики, все фестонами украшено и кружевом... куда там нашим модницам! На шее у нее жемчужный браслет надет словно ожерелье, а в фарфоровых ручках ноты. Я и в толк не взяла сначала, что за ноты? А оказалось, новое сочинение придворного концертмейстера австрийского двора, господина Штрауса! Да не просто новое, а написанное для именинницы , то есть для меня...
Уж я его зацеловала! Но, конечно, не господина Штрауса, а любезного моего братца. Ах, душечка моя Anette, а, может, и не так скверно, что он пока еще холост? Боюсь, закружит его какая-нибудь ветреная кокетка... А ведь ему надо, чтобы его любили... Ах, мой друг, вот ежели бы ты могла стать его женою, ну, не сейчас, конечно, а потом, как было бы славно! Но для этого тебе надо непременно приехать к нам в деревню, летом! Попроси папеньку, чтоб позволил. Дядюшка будет только рад, что я не заскучаю.
Поцелуй от меня Машеньку, и передай от меня поклон Марье Гавриловне и Петру Александровичу, надеюсь, они в добром здравии.
Твоя навеки,
Barbara Печорина.
P. S. Хоть братец мой и ангел, но, должно быть, я его перехвалила. Я просила его привезти из Вены пирожных от Демеля, и он решительно мне обещал, а не привез. Верно, сам в дороге скушал... Но прощу ему эту маленькую слабость, ведь мы, женщины, должны прощать... а на станциях так скверно кормят!
Письмо второе.
Милая Варенька, а я уж и не ждала, что ты мне напишешь... И сердилась на тебя, мой ангел, но теперь понимаю, что напрасно. Разве могу я роптать и отнимать время у тебя на такие пустяки? Но если у тебя найдется минутка, чтобы написать пару строк своей одинокой и всеми забытой подруге - ах, можно ли мечтать о большем счастии? Я рада была поначалу, что родители забрали меня из пансиона, а теперь мне так одиноко, что, кажется, с радостью вернулась бы обратно... Я целыми днями одна, романы - из тех, что мне позволяют - перечитаны все, а из тех, что je vole из маменькиного шкапа - еще раньше...
Как несправедлива жизнь... Почему я должна томиться здесь одна и увядать в тоске? Иные в мои лета уже имеют предмет нежной привязанности, и жизнь их наполнена смыслом, ведь в чем же еще смысл жизни как не в любви? И только я, должно быть, так и состарюсь у пыльных книжных полок, роняя слезы над страданиями влюбленных героев...
И как это другие живут и не замечают, как скучна их жизнь? У них словно нет и желания разглядеть что-нибудь, кроме того, что окружает их каждую минуту, и что слишком обыкновенно. Моя маменька, которую я люблю всем сердцем... но разве она представляет, что такое томиться от любви? Я пыталась пару раз заговорить с ней об этом, но ее интересуют все больше цены на рынке и меню завтрашнего обеда. Она добра и любит меня, но ни о чем высоком не имеет никакого представления. Думается, что и когда она была молода, то просто сидела и спокойно дожидалась, когда к ней посватаются. А как посватались, так и вышла. И все. Ах, если б я была такой простой, насколько бы легче мне жилось...
Но не буду утомлять тебя своими рассказами. Передавай сердечный привет и поклон дядюшке и брату. Надеюсь, летом мы с ним свидимся. Папенька - вот тоже простая душа, даром что был гусаром - выспросил только, когда надобно ехать, и сказал, что к тебе, мой ангел, отпустит с легким сердцем.
Остаюсь всегда твоя верная подруга,
Аnnete Бурмина .
Интерлюдия
Граф Александр Христофорович Бенкендорф закончил перечитывать лежавшие на столе бумаги и поднял глаза на сидевшего перед ним человека в вицмундире. Тот дернулся, было, но выдержал взгляд шефа жандармов, а это не каждому удавалось...
- Так вы полагаете, любезный мой Павел Иванович, что в Персидской миссии нашей крот завелся? Так ли я вас понял?
Сидевший напротив гладкий, приятный и румяный, словно бы только что умытый человек кивнул. Бенкендорф молчал, показывая видом своим, что не удовлетворен простым подтверждением своих слов...
- Осмелюсь доложить вашему высокопревосходительству, - голос человека в вицмундире, выказывавшем, что его обладатель изволит служить по таможенному ведомству, был вкрадчив и тоже не лишен приятственности, - осмелюсь доложить, что выявлено сие совершенно точно.
Таможенник - должно быть, его служба на границе была необременительна, позволяя служить и по другому ведомству! - потер руки и, увидев, что шеф жандармов ждет дальнейших объяснений, продолжил:
- Изволите видеть, ваше высокопревосходительство, но вот донесения за нумером вторым и седьмым явственно свидетельствуют, что наши планы были известны британцам наперед. Ну, в самом же деле, каким бы дубиноголовым ни был наш агент в Тебризе, и как бы явно не выказывал он своих намерений, не смогли бы англичане доставить два полка пехоты до места столь скоро. Доподлинно известно, - продолжал чиновник своим вкрадчивым и приятным голосом, - что ближайшие британские войска располагаются в двух недельных переходах, - тут он снова потер руки, - и я заверяю вас, ваше высокопревосходительство, что если пехотинцев можно заставить шагать быстрее и совершить двухнедельный переход в десять дней, то никакой черт... простите, ваше высокопревосходительство, забылся...
Он виновато опустил голову. Бенкендорф резко махнул рукой и проговорил заинтересованно:
- Ничего, Павел Иванович, продолжайте...
- Никакою силою, ваше высокопревосходительство невозможно перенести означенные войска на место за неделю!
Александр Христофорович задумался.
- Однако, единственный случай, - произнес он после долгого молчания, - не может вполне достоверно доказывать...
- А туркменский набег, ваше высокопревосходительство? И как раз в тот момент, когда гарнизоны ослаблены...
Шеф жандармов молчал.
- Я вам честью клянусь, ваше высокопревосходительство...
По губам Бенкендорфа скользнула слабая усмешка:
- Это после того, как пришлось вытаскивать вас, милостивый государь, из истории? Не вспомните ли вы, господин титулярный советник: у кого это бараны в тулупах через границу хаживали?
И видя поникший вид таможенника, смилостивился:
- Полноте, Павел Иванович, полноте. Было - и быльем поросло, только впредь вы уж... Проверим мы ваши идеи. Есть у нас для того человек один... - Александр Христофорович легонько прихлопнул ладонью по столу. - Он-то уж разберется, будьте покойны...
Глава 2
Прикованный незримой силой...
...и мечты
О прежнем счастье цепью длинной,
Как будто за звездой звезда,
Пред ним катилися тогда.
М.Ю Лермонтов 'Демон'
Полный месяц освещал крышу нового, выбеленного известью и горячим южным солнцем дома. Владелец сего жилища Александр Гаврилович Реми - ротмистр лейб-гвардии Гусарского полка, сидел в кресле на широкой веранде и курил свою обыкновенную ночную трубку. Длинный янтарный мундштук отблескивал в неверном свете луны колдовским желтым огнем, словно светился странный и огромный кошачий глаз. Александр Гаврилович выпустил последний ароматный клуб дыма, но уходить в покои не спешил: уж больно хороша и тиха была чудная майская ночь.
Внезапно тишину прорезал тонкий, однозвучный металл колокольчика. Он приближался, становился назойливее, настойчивее. И вдруг стих у самых ворот дома...
- Вот, вашбродь, это и есть дом их благородия Реми, - раздался грубый голос черноморского казака. - Тильки, гадаю, що спят уже...
Другой голос - ровный и тихий, отнюдь не лишенный приятности, отвечал:
- Попробуй постучать, любезный, да только не со всей дури. Бог даст, сыщется еще душа живая, не спящая...
- Сыщется, как не сыскаться! - громко произнес удивленный и обрадованный Александр Гаврилович.
Он узнал этот голос и самолично поспешил к воротам, одновременно скликая дворню тем громовым гласом боевого кавалерийского офицера, который может в сражении перекрыть рев неприятельских орудий. И через мгновение он уже заключал в объятия невысокого, стройного, но широкоплечего офицера в запыленной шинели:
- Ах, душа моя, Жорж! Вот уж кого не ждал, не гадал... Что дома? Как Варенька? Надолго ль к нам?..
- Да я, Сандро, исключительно проездом, - спокойно отвечал Печорин. - Как я рад, дорогой Сандро! Впрочем, что же ты обнимаешь меня? Запачкаешься, я ведь верст с двести сегодня пропылил.
- Да, брат, пропылился ты и снаружи, и изнутри, - Реми критически оглядел Печорина. - Ну, пожалуй к столу. К ужину ты опоздал, до завтрака еще долго, но что-нибудь сообразим...
Не прошло и четверти часа, как оба старых приятеля уже сидели за столом, уставленным блюдами с холодной телятиной, ветчиною соленой и копченой, половиной жареной пулярки, мелкою соленою рыбой, именуемой в здешних местах хамсою, пирогами с кашею, прошлогодней капустой - словом, всеми теми яствами, что сыщутся в доме любого холостяка, даже самого записного бирюка и мизантропа.
К позднему пиршеству прилагалась пара полубутылок Имеретинского, игристое Цимлянское, привезенная с собой Печориным бутылка Редерера и неизменная русская водка - и в чистом виде, и в виде наливок.
Гость, изрядно наголодавшийся в дороге, воздал должное Таганрогскому гостеприимству. Хозяин, впрочем, не отставал от гостя, и вскоре стол совершенно очистился. Наступил черед сигар, ящик с которыми денщик Печорина принес господину своему и тут же удалился на кухню, очаровывать кухарку Александра Матвеевича - молодую девицу, дебелую, но не лишенную некоторой приятственности.
Закурив сигары, гость и хозяин в молчании сидели по разные стороны стола и, казалось, совсем не обращали внимания друг на друга.
- Ну что, Жорж, - нарушил, наконец, молчание Александр Матвеевич. - Что в Петербурге? Что служба? Сам что поделывал?
Печорин, задумавшись, вывел в воздухе сигарой некую замысловатую фигуру и чуть заметно пожал плечами:
- Что поделывал, дорогой Александр Матвеевич? Скучал...
Легкая улыбка скользнула по губам ротмистра, имевшего некоторое представление о 'скуке' своего товарища. Но уточнять он не стал, и, также помолчав, спросил снова:
- Помнишь наше житье-бытье в полку? Счастливое было время! Играли в карты, делали долги... Лошади, балы, шампанское, барышни... И никаких забот или тягот о будущем...
- Да, - согласно кивнул головой Григорий Александрович. - Светлое было время...
- А вот теперь я сижу в этом проклятом Таганроге, который, верно и на генеральной карте не означен, и вдруг вижу тебя, прямо из столицы - свежего, бодрого...
- Добавь: пропыленного и голодного... - засмеялся Печорин.
- Ты во всем видишь худую сторону... матерьялист! - Реми улыбнулся, но тут же посерьезнел, - Прости за дурной каламбур, но не пора ли переменить материю?
Его гость повернулся и заинтересовано посмотрел на Александра Матвеевича:
- Что ты подразумеваешь под этим?
- Чаю, ты прибыл не меня проведать, а по делам службы? Так нет ли...
- Есть, - Печорин наклонился к столу, изогнув спину так, словно в ней не было ни одной кости. - Есть, mon cher ami Реми.
И в подтверждение своих слов протянул Александру Матвеевичу небольшой конверт, запечатанный личной печатью граф Бенкендорфа. Тот разом сломал печать и, развернув, принялся за чтение. Поднял глаза на Печорина, цокнул языком, а затем придвинул к себе подсвечник и быстро сжег послание.
- Ну-с, я понял, - проговорил он после недолгой паузы. - Не все, но куда нам - малым да сирым, понимать высшие соображения начальствующих.
- Так ты поможешь? - спросил Печорин не меняя позы.
- Так куда же мне от твоих забот? Но будет не за один день.
- Я и не ждал, - Григорий Александрович принужденно зевнул. - А не подскажешь ли, Сандро: где мне остановиться?
- То есть это как? Разве ты не у меня встанешь?
- До завтра - охотно, но далее - ни-ни-ни... Служба, Сандро, служба...
Александр Матвеевич вздохнул, признавая правоту своего друга и сослуживца. Служба есть служба, и дело - превыше всего...
...Приземистый и низкий трактир возле порта носил громкое звание 'ресторации', хотя не мог похвалиться ни хорошей кухней, ни публикой 'из общества'. Немногие офицеры портовой стражи, два-три офицера с кораблей - вот и все общество посещавшее сию ресторацию. Остальные же были рыбаки, причем многие - ночные; матросы из порта, да и прочие - личности странные и неприятные. Звон стаканов, который раздавался далеко за полночь, шум, крики, женский визг и пьяный смех - все это дополняло картину ресторации 'General Gerault' . Однако же живший некогда в Таганроге генерал Жеро, геройски погибший, сражаясь противу Бонапартия в двенадцатом годе, не имел к этому заведению ни малейшего отношения...
В эту-то ресторацию около двух часов пополудни и взошел молодой человек в шитом ахарлуке и офицерской фуражке. Войдя в залу, он бесстрастно выслушал приставания лакея, заученно расхваливавшего местную кухню, рассеянно взглянул на окружавших его личностей и произнес негромким, но уверенным голосом:
Но Печорин - а это был именно он - весьма крепко взял его за руку и повторил:
- Проводи меня к Пармену Феодосовичу.
По тому, как скривилось лицо лакея, можно было узнать, что Григорий Александрович, несмотря на невысокий рост и тонкий стан, имел порядочную силу. Превозмогши боль, лакей показал рукой и проговорил:
- Пожалуйте. По лестнице наверх-с... Во втором нумере...
Молодой человек прошел в указанном направлении и оказался в совершенно темном и узком, точно вход в чистилище, коридоре. Тьма была столь плотной, что Печорин принужден был взяться рукою за стену. Сделав два или три шага, он споткнулся о ступени, из чего заключил, что теперь он - перед лестницей. Неверной рукой он ощупал перила и принялся подниматься под душераздирающий скрып рассохшихся досок.
Лестница привела Григория Александровича на четвероугольную площадку, и он увидел несколько дверей вокруг себя, но, увы - ни на одной не было нумера. Положившись на удачу, Печорин взошел во вторую справа...
Григорий Александрович очутился в небольшой комнате, которую можно было бы назвать гостиной или кабинетом по выбору. Стол, покрытый клеенкой, два стула, кресло и старый диван - вот и все украшение, если не считать нескольких дурных картин и лубков, висевших на стенах. На столе лежали какие-то бумаги, две или три больших разрядных книги и стоял маленький прибор из чернильницы в виде головы Аники-воина и пресс-папье, украшенного головой Наполеона.
За столом в кресле сидел сухонький старичок благообразной наружности, в стареньком, но чистом салопе, в который он кутался, испытывая видимо холод, несмотря на теплоту майского дня. Если бы Печорин не знал, к кому направил его Александр Матвеевич Реми, то решил бы, что ошибся дверью, извинился и пошел бы в следующую. Однако ж старый товарищ предупредил Григория Александровича, что Пармен Феодосович - старейший и известнейший душегуб в здешних местах - имеет совсем не романическую наружность, и больше похож на церковного сторожа, чем на грозного атамана разбойников, повелителя воров и контрабандистов.
Печорин поздоровался, старичок поднял голову и стрельнул в него глазами, но тут же вновь склонился над бумагами. Оба некоторое время молчали, пока, наконец, Пармен Феодосович не указал Григорию Александровичу рукою на диван:
- Прошу садиться. С чем пожаловать изволили, сударь?
Печорин, подученный Реми, рассказал, что некий Коршун велел кланяться Филину, и что звезда взошла, да не для всех. Старичок благосклонно выслушал, помолчал, пожевал губами, а затем спросил:
- Давно ли от дяди? Что на катах: не больно ли сахарно?
Григорий Александрович удивился. Дядюшку своего он видел недавно - прощаясь перед отъездом, но знал наверняка, что почтенный сенатор Киреев, может, и знаком таганрогскому вору, да вот самого Пармена Феодосовича знать не может. Второго же вопроса он не понял вовсе, но смекнул, что это - воровская музыка - род шифра, которым разбойники и прочие лихие людишки говорят меж собой, чтобы не быть понятыми сторонними. Имевший представление о подобной музыке западных губерний империи, он ответствовал, что дядю видал недавно, да расстались нехорошо, а что до катов, так сахар - не водка, голову не забирает. Так же прибавил он, что Коршун обещал справить гумаги, а беседовать просто так ему недосуг, так как след есть и горячий.
Слушая это, Пармен Феодосович улыбался, а после поднял колокольчик и позвонил. Выскочивший, бог знает, откуда мальчик был послан за чаем, а старый душегуб все с той же улыбкой обратился к Печорину:
- Бумаги Вам обделать? Что ж, милостивый государь, труд небольшой. Будут, какие скажете... - он откинулся в кресле. - Позволю лишь поинтересоваться: здесь ли вольным воздухом подышать восхотели, али за границами?
- И здесь, и за границами, - коротко ответствовал Печорин. - Да только вот ещё что: путешествовать я намерен не в одиночестве, а в обществе. Спутником моим намереваюсь пригласить одного персиянина...
- Ну-ну, - кивнул головой Пармен Феодосович. - Вольный воздух, он, известно, полезен, а уж одному ли воля, али артельно - что здесь, что там, - разницы нет. Извольте указать, что за бумаги вам надобны.
Молодой человек перечислил все необходимое ему, старый разбойник кивал головой и сделал несколько быстрых пометок пером. Под конец снова улыбнулся, кашлянул и проговорил чуть сипловато:
- Эх, государь мой! То не бумаги - так, мелочь. Вот, помнится, делали раз бумаги... - голос его чуть дрогнул, должно от воспоминаний - не вашим чета... И то сказать: все довольны были. А уж человек-то, которому... и вовсе вздохнул свободно, сердечный. От черной меланхолии излечился, голубь, решительно...
Невольно взор старика устремился куда-то в сторону от Печорина. Тот, не удержавшись, взглянул туда же, но там, куда смотрел Пармен Феодосович, на стене висел лишь портрет, на удивление хорошо исполненный. Изображал сей портрет усопшего императора Александра Благословенного...
- Или вот, - продолжил внезапно старик. - Приходил к нам человек. Так тот вовсе желал бразильянцем италийского происхождения сделаться. Хотя русак природный. А ваши бумаги, государь мой, так - ерунда. Куда изволите приказать доставить?
Печорин назвал адрес, и с удивлением услыхал, что посылку ему доставят послезавтра. Он уже собрался уходить, когда Пармен Феодосович вдруг жестом попросил его остаться. Мальчик принес чай, удивительно хороший, сливочник и бутылочку замечательного рому. Старик самолично разлил чай и подвинул гостю чашку. Некоторое время они пили в молчании, но вот Пармен Феодосович отхлебнул еще и вдруг попросил:
- Государь мой. Услуга за услугу: не окажете ли вы мне помощи в едином деле?
Печорин изобразил немой вопрос, и старик продолжил:
- Когда могу судить по заказу вашему, путь свой на Кавказ держать изволите?
Молодой человек утвердительно кивнул, и хозяин продолжил:
- Когда будете в Тамани - прескверный городишко, скажу я вам! - не сыщете ли некоего Янко-татарина?
Григорий Александрович удивился столь странному для татарина имени, но промолчал. Пармен Феодосович остро глянул на него, опять пожевал губами:
- Рыбак тот Янко. Ночной рыбак. Привет бы ему передать...
- От вас?
- От меня... Исполните ли?
- Не велик труд за вашу услугу, - слабо улыбнулся Печорин. - Исполню.
Из писем Г.А. Печорина
Bon jouer, mon petite Barbara!
Je m'excuse , что не писал тебе так долго, однако же ты и сама знаешь, что дорога есть место, не вполне удобственное для переписки, а наши кавказские дороги - втрое! Кроме того, я пал жертвой настоящего кавказского гостеприимства, которое, надобно признаться, хоть и весьма приятно, но по назойливости своей сродни заключению в крепость. Однако же расскажу по порядку.
Два месяца назад, как ты можешь помнить из последнего моего письма, я отправился в путешествие по Кавказским горам, сопровождая по просьбе любезного полковника К. путешественников, следующих в Тебриз. Со мною шла казачья команда, и еще один офицер, Фрышкин (Oh mon dieu, quel nom! ), которого ты, возможно и помнишь, по Рождественскому балу, два года тому. Ты еще тогда смеялась, что он проломит пол - так высоко он прыгал, танцуя французскую кадриль, а его эполеты хлопали о плечи, словно крылья курицы, что никак не хочет поверить тому, что не умеет летать. Впрочем, не стану его злословить: бедняга сейчас лежит с простреленной ногой, а потому долго еще не сможет танцевать. И, несмотря на его фамилию, я готов подать тебе о нем самое лестное мнение: кроме того, что он хорош собой, что тебе и так известно, Фрышкин храбр, слегка застенчив, холоднокровен, недурно образован и весьма начитан. En plus de , он влюблен. Тогдашние прыжки его объяснимы лишь тем, что в зале присутствовал objet de sa passion , коий он страстно желал пленить. Но я отвлекся от предмета своего рассказа.
Вообрази себе, ma chère sœur , что проезжая через мрачное ущелье (далее текст испорчен настолько, что нет возможности разобрать название) мы решили заночевать, для чего поднялись на высокую плоскую скалу, где было довольно просторно, и нашлось место и для людей, и для коней. Если ты еще не забыла моего странного свойства - мгновенно засыпать там, где бы я ни лег, то не удивишься тому, что я заснул сразу же, как только казак расседлал моего коня.
Проснулся я тоже, по своему обыкновению, рано, и так как наш маленький бивуак еще находился в объятиях Морфея, порешил прежде всего заняться своим туалетом. Воды на скале кроме той, что была во флягах и бурдюках - кожаных мешках, в коих горцы сохраняют воду или вино в дальних переходах, не было, и я принужден был пойти к потоку, что весело скакал по камням внизу ущелья. Мне пришлось, в подражание потоку, прыгать вниз, уподобляясь chèvre de montagne .
Добравшись до воды, я принялся было умываться, как вдруг увидел на другом берегу ужасную картину. Вообрази себе: маленький мальчик прижался к стволу дерева, а перед ним приготовился к прыжку дикий барс. Зверь хлестал хвостом по бокам, дыбил шерсть. Я бросился к нему через поток, размахивая руками и громко крича, будто на собаку, и можешь представить, себе мое изумление, когда сей seigneur des montagnes - царь зверей Кавказа! - удрал от меня, словно испуганный щенок. Я даже не вспомнил о кинжале, что висел у меня на поясе...
Почти тут же появились родители перепуганного ребенка, которые внезапно решили, что я оказал им какую-то немыслимую услугу и тут же пригласили меня и всех остальных в свое селение. Там меня принимали, точно некоего князя здешних земель, осыпали разнообразными дарами, а местный ашик - так здесь именуют поэтов-сказителей, сочинил обо мне целую хвалебную поэму с восхвалительным прологом и прославительным эпилогом. Двое певцов - дангбежей тут же принялись заучивать ее, и затем начинали распевать ее изумительно противными голосами, стоило им только меня увидать.
Наши гостеприимные хозяева именовались курдами - одной из многих народностей, проживающих на Кавказе. Через две недели они все же согласились отпустить моих товарищей и казаков, уже утомленных от их гостеприимства, а меня просили остаться на обряд посвящения спасенного мальчика в мужчины. Там же ко мне и моему драбанту присоединились двоюродный дядя малыша Ордие со слугою, которые отныне считают своим долгом сопровождать меня в странствии.