В городе пасмурно, почти холодно. Унылая суббота. Народ торопящийся к неизвестным делам. Позвонил другу, он озабоченный в разъездах. Я не настаиваю, лучше убегу в горы. В конце концов, это самое ненавязчивое общение.
Доехал до ВДНХ, но там нужного мне 560 не обнаружил. Спрашивал, как добраться до Большого Алмаатинского, засовывая голову во все маршрутки подряд, уже начало четвертого, а бежать в горах в темноте совершенно не хочется.
Дозасовыавлся, голову не отхватили, но всего за тридцать тенге увезли к черту на кулички. Я конечно понимал, что этот гад не знает куда везет, но очень хотелось поверить людям. С таким настроением и Голгофа по плечу, а тут какие-то мелкие расходы на такси, вывозящее из суетливой неизвестности.
Уже за шлагбаумом, что перегораживает въезд в ущелье, разговаривал со старым лыжником и поправлял бинты на коленях. Он видел наверху солнце, я желал в этот день того же, ну и еще капельку одиночества, а получил его сполна.
Деревья, облепленные снегом, обыненные поверх него. Извечные природоеды на джипах, жующие, курящие в своих теплых салонах, с завидным постоянством проплывающие мимо меня. Они практически не люди - символы покоренной природы, обустроенной, отточенной под отрыжку человеко-победителя.
Но кончились и они. Только тропа еле протоптанная в свежем молочно-белом снегу, да одинокие турики облепленные им же,. Побольше бы их побольше, крепче тропа и мне бы полегче.
Серпантинный подъем вверх метров 300-500 без спадов, по щиколотку в снежном крошеве - настоящее испытание, настоящего мужчины. Именно в этот момент мужчина перестает быть мужчиной. После такого монотонного долбилова на предельной ноте, женщины отходят на далекий второй план. Никакой сексуальной активности. Мечта Челентано. Легкие выворачиваются наизнанку, но это только начало, худшее впереди.
Уже вначале Кок-Джайляу выныриваю из тумана. Нереальность зрелища потрясает. Кумбель плывет в иссиней дымке бесконечности. Он полностью оторван от сущего и вознесен на небеса. Солнце продавливает день огромным трудом, оно сквозит своим ослепительным оком из той же бесконечности. Моя монотонность произрастает из них, мое одиночество живо вполне, и я бегу, разрывая все это грудью, разрываясь от судорожных вздохов ощущения жизни.
Перевал, что перевал? Он был как положено необычайно долгим и далеким. Я не верил возможности туда добежать. Но знал, что не остановлюсь, если не сдохну. А мне это не грозило, кажется не время. Да и что за смерть в столь ослепительно чистом месте?
Я добежал, пробив все эти взъемы и долгие прямые, изойдясь слюной и объинеев, обмерзнув, пройдя через еще одну грань невозможности бытия. Не победил, а стал частью этого мира, частью его красоты.