Дуля Сергей Иванович : другие произведения.

Фронтовыми дорогами

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Мой отец, Дуля Иван Петрович, рассказывает о тяжёлой дороге к Победе.

  Дуля И.П.
  
  ФРОНТОВЫМИ ДОРОГАМИ
  _________________________________
  (Великая Отечественная в моей жизни)
  г.Орск 2005 г.
  Посвящается сыну Серёже
  
  Я только раз видала рукопашный.
  Раз - наяву и тысячу - во сне:
  Кто говорит, что на войне не страшно,
  Тот ничего не знает о войне...
  Юлия Друнина.
  
   Главы из "Воспоминаний" печатались: в газете "Орская хроника" от 22.02.1996г.; в книге "Защитники Отечества". Орск. 2003г.; в газете "New Въдомости" от 15.12.2004г.
  
  В "Орской биографической энциклопедии". Оренбург. 2005г. На стр.87, в главе "О людях, оставивших заметный след в становлении и развитии города" есть раздел, посвящённый Дуля И. П.
  
  Часть первая.
   На направлении главного удара
  ОТ АВТОРА ветерана Великой Отечественной войны Дуля И. П.
  (вместо предисловия)
   Я, Дуля Иван Петрович, родился 6 августа 1924 года в селе Калиновка (бывш. Бескудук) Хабдинского района Актюбинской области в семье крестьянина-середняка.
   Отец мой, Дуля Пётр Кондратьевич, до революции и после революции занимался земледелием. В годы Гражданской войны он служил в рядах Красной Армии. В 1929 году, когда мне было четыре года, наша семья переехала в село Григорьевка Соль-Илецкого района Оренбургской области. В 1932 году отец вступил в колхоз.
   С 1932 по 1939 годы я учился в школе. В 1939 году вступил в комсомол. После окончания семи классов Григорьевской (тогда - семилетней) школы поступил в Чкаловское (Оренбургское) педагогическое училище.
   Окончил училище в 1942 году. В связи с начавшейся Великой Отечественной войной нам в последний год обучения преподавали не только общеобразовательные и педагогические дисциплины, но и основы механизации сельского хозяйства. Мы, мальчишки, изучали устройство трактора, учились работать на нем.
   Поэтому после окончания училища до призыва в Армию мне летом 1942 г. пришлось работать трактористом в Григорьевской МТС Соль-Илецкого района. Работали на колёсных (с шипами) тракторах СТЗ, ХТЗ, "Универсал". Шёл второй год войны. Трактористов не хватало. В колхозах работали, в т. ч. и трактористами, а основном женщины и подростки. Кроме того, и техника в то время была не такая, как сегодня. Всё лучшее было отдано фронту, запчастей в МТС не поступало. Трактор по утрам в октябре (уже стояли заморозки) приходилось заводить втроём или вчетвером с помощью трубы (удлинитель на рукоятку). Очень трудное было время.
   Когда меня призвали в Армию, то как тракториста, имеющего среднее образование, направили в Камышинское танковое училище, эвакуированное к тому времени в Бер-Чогур. Эта железнодорожная станция расположена где-то между Актюбинском и Кзыл-Ордой. Безводная сухая степь. Жестокий мороз, непроглядные многодневные бураны, отсутствие воды. Помнится, даже зимой по ночам снилась река, обилие воды - всё время хотелось пить. Мы изучали матчасть танка, вождение, тактику. В то время шли упорные оборонительные бои в Сталинграде, под Ленинградом, на других участках фронта. Нас, группу курсантов, вскоре откомандировали в 31-й особый учебный танковый полк в г. Саратов, а затем - в 294-ю стрелковую дивизию на Калининский фронт. Так я стал фронтовиком, пехотинцем.
   Вначале я участвовал в войне рядовым красноармейцем в составе пулемётной роты станковых пулемётов "Максим" третьим номером расчёта. Ходил в разведку, был автоматчиком. Рядовым прошёл через все бои, в которых принимал участие 857-й стрелковый полк 294-й отряд Черкасской Краснознамённой орденов Суворова, Кутузова и Богдана Хмельницкого дивизии 52-й армии. В ходе войны служил в химзаводе, а затем - и химинструктором батальона. В 1945 г. мне было присвоено воинское звание- младший сержант.
   За время войны пришлось побывать во многих больших сражениях - на Калининском фронте, в Курской битве, куда в мае 1943 года была переброшена наша 52 армия, в форсировании Днепра и в боях на плацдарме с 23 сентября по 14 декабря, в разгроме Корсунь-Шевченковской группировки противника, в форсировании Днестра, Прута и в выходе на государственную границу с Румынией, в боях по разгрому Ясско- Кишиневской группировки врага, в боях на Сандомирском плацдарме, у города Бреслау (ныне - Вроцлав), в боях на территории Польши, Германии, Чехословакии. Одно перечисление их занимает много места, а рассказать о них я попробую в своих воспоминаниях.
   Впечатляющими были, например, бои на Курской дуге. Трудно было поверить, что в условиях таких боев человек мог выжить. Вся земля в воронках от разрывов, все иссечено осколками.
   Тяжелыми, доходящими до рукопашных схваток (особенно в первые дни), были бои на Днепровском плацдарме.
   Запомнились бои по разгрому Корсунь-Шевченковской группировки. Февраль 1944 года, дождь со снегом, непролазная грязь на дорогах, противник, окруженный у г.Корсунь-Шевченковский, предпринимает неоднократную попытку прорваться. Но вырваться из окружения ему не удалось. В заснеженных оврагах у сел Шендеровка, Хилки, Стеблев хутор, Лысянка, по которым мы проходили и названия которых Вы найдете в истории Великой Отечественной войны, на дорогах, в перелесках стояла масса побитой техники. Особенно ожесточенными были бои с прорывающимся противником 11 февраля 1943 года. 17 февраля враг был окончательно разбит. Наша 52 армия первой вошла в освобожденный Корсунь-Шевченковский. Здесь было разбито 9 пехотных, 1 танковая, 1 моторизованная дивизия немцев, пленено 18 тысяч немецких солдат и офицеров.
   Трудно передать чувство испытанной нами радости, когда 20 августа 1944 года мы пошли в наступление и на другой день взяли Яссы. После этого некоторые части погнали немцем в глубь Румынии, а мы форсированным маршем, сбивая заслоны противника, двинулись на сближение с наступающими с юга частями 3 Украинского фронта. Наши танковые соединения двух фронтов встретились 24 августа; мы, пехота, встретились у румынского города Хуши 25 августа. Таким образом громаднейшая Ясско - Кишиневская группировка врага оказалась в окружении. Начались бои по её ликвидации. Понятно, что через Прут фашисты лезли ожесточенно, стремясь вырваться из окружения. На его пути стояла и наша дивизия. Но уже к концу августа, видя бесполезность сопротивления, немцы, переправившиеся через Прут, стали сдаваться тысячами.
   Короче говоря, памятных дней, памятных событий в воинской судьбе каждого фронтовика много. Но обо всем не расскажешь.
   Действительно, каждый день фронтовой жизни оставил на сердце свою зарубку. Много моих товарищей, с кем я вместе воевал, полегло на дорогах войны. Это и сержант Алексей Фролов, наш командир отделения, раненый при нашей ночной попытке проникнуть с целью разведки в тыл противника на окраине города Смела. Забросав нас гранатами, обстреляв из автоматов и винтовок, немцы, засевшие на возвышенности у железнодорожного полотна, подожгли соседние хаты, крытые соломой. При нашем отступлении раненый разрывной пулей в живот сержант оказался на нейтральной полосе, на ярко освещенном пятачке земли, метрах в ста от нас и в ста - ста пятидесяти от немцев. Ранен он был смертельно. Он сидел, схватившись руками за живот и, раскачиваясь, громко стонал, изредка умоляя; "Агеев, пристрели" (Агеев - наш боец). Мучения его, очевидно, были страшными. Немцы по нему не стреляли. Но всякая наша попытка подползти к товарищу вызывала с их стороны огонь. Алексея удалось вынести только перед утром, когда подожженные хаты сгорели. Но он был уже мертв.
   Это и командир нашего взвода лейтенант Фомин, который уйдя в разведку в Молдавии, попал к немцам в плен и был зверски изрублен на площади в селе Дрокия, и сибиряк Андрей Соколов, погибший у польского города Бреслау, и многие другие.
   Они не дожили до светлого дня Победы, который наша часть встречала в Чехословакии, у Праги. И это были очень молодые люди, у которых, по сути дела, вся жизнь еще должна быть впереди. Помню, как мы все на фронте мечтали - даже не дожить, может быть, до конца войны, но хотя бы узнать, какой она будет, послевоенная жизнь.
   Молодежи надо уметь дорожить завоеванным счастьем: жить под безоблачным небом.
   После окончания войны, демобилизовавшись в октябре 1945 года из Армии, я стал работать учителем, а затем и директором Григорьевской средней школы Соль - Илецкого района. Заочно окончил Оренбургский пединститут, сдал кандидатские экзамены. В 1959 году меня, как окончившего педучилище, пригласили в Орский пединститут деканом открывшегося тогда факультета педагогики и методики начального образования, готовившего учителей начальных классов с высшим образованием.
   С сентября 1959 г. - старший преподаватель Орского пединститута, декан факультета. С 1968 г. - декан факультета, зав. кафедрой Орского пединститута. С 1971 г.- проректор по учебной и научной работе этого института. С 1977 г. снова декан факультета.
   В 1964 г. защитил кандидатскую диссертацию, в 1965 г. присвоена учёная степень кандидата педагогических наук. В 1966 г. утверждён в учёном звании доцента, в 1982 г. избран исполняющим обязанности профессора. В этом же году назначен на должность профессора. Отличник просвещения СССР. Опубликовал около 90 научных работ. Закончил работу в пединституте выходом на пенсию в ноябре 1993 г.
   За участие в боях на фронте Великой Отечественной войны награжден орденом Славы 3 степени, двумя медалями "За отвагу". За отличные боевые действия имею 14 благодарностей от Верховного Главнокомандующего. Награжден Грамотой Военного Совета 52 Армии.
   За время Великой Отечественной войны (с октября 1942 г.) был курсантом Камышиснкого танкового училища, красноармейцем 31-го отдельного учебного танкового полка (ОУТП), пулемётчиком роты станковых пулемётов 294-й стрелковой дивизии 52-й армии, рядовым пехотинцем ходил в разведку, был солдатом химвзвода 857-го стрелкового полка этой же дивизии. В конце войны мне было присвоено звание младшего сержанта. Я стал командиром отделения. Службу в Красной Армии закончил химинструктором батальона 7-го стрелкового полка.
   Воевал на Калининском, Степном, Воронежском, 1-ом Украинском, 2-ом Украинском фронтах. Участвовал в боях по освобождению Украины, Молдавии, Румынии, Польши, Германии, Чехословакии.
   Участвовал в таких известных сражениях Великой Отечественной войны, как Курская битва, в форсировании Днепра и в боях на днепровском плацдарме, в разгроме Корсунь-Шевченковской группировки противника, Уманско-Христиновской группировки, в форсировании Буга, Днестра и в выходе на государственную границу с Румынией, в форсировании Прута и в разгроме Ясско-Кишинёвской группировки врага, в боях на Сандомирском плацдарме, в боях по овладению городом Бреслау (ныне - Вроцлав), в боях по вторжению в пределы немецкой Силезии, по форсированию реки Одер, в марш-броске из Германии на выручку восставшей Праги и др.
   Был ранен и контужен - ударная волна, многочисленные осколки видимо от фаустпатрона (противотанковой гранаты) - в голову, правую руку, правый бок (Румыния, апрель 1944 г.).
  
   Желаю читателям быть достойными наследниками завоеваний, внесёнными в книгу Истории старшими поколениями.
  
  НАЧАЛО...
  
   В мае 1943 г. мы, солдаты, не могли знать о стратегических планах нашего Верховного Главнокомандования, и тем более - немецкого. Мы не знали, что готовится грандиозное сражение второй мировой войны - Курская битва и что нам в ней придётся принимать участие. В это время 294-я стр. дивизия, в которую я попал с маршевой ротой, после непродолжительных боёв на Калининском фронте, была выведена в резерв и получала пополнение. А пополнение ей требовалось: незадолго перед этим вся 52-я армия ( и в её составе - наша дивизия) вместе со 2-й ударной армией в районе Мясного Бора попала в окружение. 52-я армия сумела вырваться из кольца, а 2-я ударная генералом- предателем Власовым была сдана в плен немцам. Там в плен попал и наш земляк, поэт, Герой Советского Союза Мусса Джалиль.
   Наша пульрота располагалась в лесу. Жили в шалашах, сооружённых из лапника, еловых веток. Перед расположением роты на расчищенной возвышенной площадке под охраной часовых - наши станковые пулемёты, готовые к бою, с вставленными лентами, выстроенные в два ряда друг против друга. Здесь, помниться, случилось нелепое ЧП: один олух из пополнения то ли играючи, то ли преднамеренно подошёл к пулемёту и нажал гашетку. Шедший в это время по площадке солдат упал как подкошенный, сражённый пулемётной очередью. Что сталось с "олухом" - не помню. В лучшем случае - попал в штрафную роту.
   Усиленно готовились к предстоящим боям. Ежедневно - боевые тактические занятия на местности. С подъёмом расчёт брал своего "Максима", всё необходимое снаряжение и на целый день уходил в лес. За день с матчастью за плечами (разобранным на три составляющие части пулемётом) приходилось по лесистой местности проходить добрый десяток километров. Учились выбирать огневую позицию, оборудовать её, отражать "контратаки". Мне, третьему номеру расчёта, было, кажется, тяжелее всех: при смене огневой позиции на попечении третьего номера оставалась самая массивная часть пулемёта (32 кг.) - станок. Волоком, на колёсах, его на новую позицию не доставишь - местность топкая, болотистая, масса промоин, ручьёв, речушек, наполненных тёмно-бурой водой. Берёшь станок на плечи, как хомут положив под него скатку и - вперёд. В правой руке винтовка, в левой - коробка с пулемётными лентами, на спине - вещмешок с сухим пайком и личными вещами. Эти тренировки нас очень сильно выматывали. К тому же питание, было не ахти какое - постоянно испытывали чувство голода. Не переставая, изо дня в день сеял мелкий надоедливый дождь. Всем хотелось быстрее попасть на передовую.
  
  КУРСКАЯ ДУГА
  
   В начале июня нас однажды подняли по тревоге, на ближайшем железнодорожном разъезде погрузили в вагоны, и эшелон мимо Москвы устремился на юг. Высадились где-то возле станции Лиски, неподалёку от Воронежа. Походными колоннами прошли окраину Воронежа, в ходе предыдущих боёв разрушенного до основания. Остановились у воронежского села Хохол Ново-Девического района. Здесь в это время создавалась глубоко эшелонированная оборона, формировался Степной фронт. Сюда на рубеж в тылу советских войск к востоку от Курского выступа выводились воинские соединения, участвовавшие в битве под Сталинградом, в боях под Ленинградом, на других участках советско-германского фронта. Они были объединены в Резервный фронт, который с 10 июля 1943 г. стал именоваться Степным.
   Солдатская служба во время войны известная - на каждом новом месте, где предполагалось пробыть более суток, нужно укрепиться, врыться в землю. Тем более это требовалось сделать на нашем новом месте. Перед Степным фронтом, как мы узнали позже, ставилась особая задача - подготовиться к отражению противника, если ему удастся прорвать нашу оборону под Орлом или Белгородом. Степной фронт, кроме того, должен был сыграть важную роль и в контрнаступлении.
   Все наши дни здесь были заполнены тяжёлым физическим трудом: рыли окопы, траншеи, ходы сообщения, которые, к счастью, нам в последствии так и не потребовались. Рыли в окаменевшей, высушенной солнцем глинистой земле в полный профиль, маскируя линию обороны всеми возможными средствами. Говорят, что только на нашем Степном фронте в это время было отрыто окопов и траншей несколько тысяч километров.
   Здесь, на воронежской земле, в это время со мной произошло нечто настолько загадочное и неординарное, что я об этом помню до сих пор, спустя более чем шестьдесят лет. Надо сказать, что я ни тогда не верил в бога, ни сейчас. Я с недоверием отношусь ко всякого рода религиозным проповедникам, хотя моя мама Ульяна Тихоновна была глубоко верующим человеком. То, о чём я сейчас расскажу - сущая правда.
   А произошло вот что. После очередного тяжёлого трудового дня в ночь на 30 июня мне приснилось (хотя до этого я обычно спал крепко без сновидений) родное село Григорьевка, откуда я был призван в Армию. Жаркий летний день. Окраина села. Впереди простирается привольная оренбургская степь. Все жители села почему то вышли в поле, заполнили всю степь. Передо мной, - головы, головы, головы. Взоры всех направлены на запад, откуда надвигаются мрачные грозовые тучи. На переднем кучевом облаке - чёткая надпись: "Война закончиться через пять дней".
   "Что это такое? - в недоумении думал я на следующий день. Если это предсказание, то какое-то уж очень необычное". Между прочим, я даже не подумал, что меня может убить, и на этом для меня действительно война закончится. Потому что война на обширнейших просторах Советского Союза, когда у врага ещё оставалось большая часть европейской территории России, Украина, Белоруссия, Молдавия, Эстония, Латвия, Литва, никак не могла завершиться не только через пять дней, но и в ближайшее время.
   Отгадка пришла и в самом деле через пять дней: 5 июля началась Курская битва, а, следовательно, и наше участие в ней. Так, оказывается, не война закончится через пять дней, а моё участие в ней начнётся через пять дней - таков смысл увиденного мною. И действительно, с этого числа для меня на целых два года началась настоящая война: в моём "родном" 857-м полку, всё время на передовой, не считая времени, когда нас после Ясско-Кишинёвского сражения перебрасывали на Сандомирский плацдарм. Мною пешком, с боями было пройдено громадное расстояние, о котором сейчас и помыслить страшно, - от Воронежа до г. Яссы в Румынии и от Владимира-Волынского до Праги в Чехословакии.
   Вот так. Священникам я не верю. Но что-то есть в мире, в нашей психике, в сознании такое, что даёт возможность предчувствовать, заглянуть в будущее. Очень точное совпадение, хотя и с обратным смыслом, случайным не может быть.
   Наступил июль месяц, приближались грозные дни Курской битвы. Мы, солдаты, об это, конечно, ничего не знали, хотя и чувствовали, что бои предстоят тяжёлые. Пятого июля с восходом солнца нас впервые пробомбили вражеские самолёты. Сам я, признаться, этой бомбёжки не видел, даже не слышал. Накануне, как всегда, мы крепко поработали, здорово устали. Наш взвод на ночь расположился в каком-то амбаре с мощными стенами, сложенными из плитняка. Когда я проснулся утром, то очень удивился, что рядом со мной в амбаре никого нет. Выбегаю во двор - вдали на запад уходят самолёты, завывая моторами. Ребята смеются надо мной: "Надо же так спать. Бомбёжку проспал!" От этого авиационного налёта противника, насколько мне помнится, никто у нас не пострадал. Так для меня и моих товарищей по взводу началось 5 июля 1943 г. - начало Курской битвы.
   Через несколько дней, в тот момент, как я теперь понимаю, когда в Курской битве наметился перевес в пользу наших войск и была ликвидирована угроза прорыва противника под Орлом и Белгородом (видимо, это было 11-12 июля), мы снялись с обороны под Воронежем и длинными переходами ускоренным маршем двинулись на запад. Шли преимущественно ночами. Ориентиром были горящие по горизонту сёла. А 18 июля наша дивизия уже вступила в бой. В это же время она в составе 52-й армии была введена в состав Воронежского фронта, который, начиная с 5 июля, севернее Белгорода всё это время отражал ожесточённые атаки противника.
   Командующий Степным фронтом И.С.Конев докладывал 30 июля К.Г.Жукову:"... лучшие четыре армии переданы Воронежскому фронту. Включенные в состав Степного фронта две армии Воронежского фронта в результате июльских боёв имеют малочисленный состав дивизий и большие потери... Прошу распоряжений...2. Взамен 47-й армии включить в состав Степного фронта... 52-ю армию..."
   Наибольшей напряжённости бои на Воронежском фронте достигли 12 июля, когда войска этого фронта, усиленные войсками Степного, нанесли в районе Прохоровки мощный контрудар. В результате 12 июля под Прохоровкой произошло грандиозное танковое сражение, самое большое во второй мировой войне. С обеих сторон в нём участвовало 1200 танков. Контрудар советских войск окончательно похоронил все наступательные планы гитлеровцев.
   16 июля 1943 г. противник вынужден был прекратить бесполезные атаки и под напором наших войск начал отступать на исходные позиции. К 23 июля он был отброшен за пределы той обороны, которую занимал до 5 июля.
   Этим завершилась та часть Курской битвы, которая характеризуется стойкой обороной наших войск и мощными контрударами.
   С 24 июля по 2 августа 294-я стр. дивизия, вместе с другими частями Воронежского фронта, стояла на занятых рубежах, набираясь сил, готовясь к прорыву вражеской обороны и к переходу в контрнаступление. На нашем белгородском направлении у врага было семь оборонительных рубежей. Глубина обороны доходила до ста километров.
   Наше контрнаступление началось на рассвете 3 августа мощной артиллерийской и авиационной подготовкой. 857-й стрелковый полк шёл через Лебедин на Миргород. К концу первого дня наступления мы прошли километров двадцать. В прорыв сразу были введены танки. 5 августа на нашем направлении от гитлеровских захватчиков был освобождён Белгород. На северном крыле Курской Дуги в этот же день наши войска выбили немцев из Орла. В ознаменование освобождения Орла и Белгорода в Москве 5 августа 1943 года был произведён первый в истории Великой Отечественной войны артиллерийский салют. В течение последующих дней вплоть до двадцатых чисел августа фашисты сильными контрударами пытались остановить натиск наших войск. Однако все их удары разбивались о стойкость советских воинов. 23 августа был освобождён Харьков, второй по величине город Украины, её вторая столица.
   Так закончилась Курская битва. Надежды гитлеровцев на возобновление своего наступления в летний период 1943 года рухнули.
   Как известно, Курская битва вошла в историю как одно из важнейших и решающих событий Великой Отечественной и всей второй мировой войны. В этом грандиозном по размаху сражении с обеих сторон участвовало свыше 4 млн. человек (в два раза больше, чем в битве под Москвой, и в полтора раза больше, чем в Сталинградской битве). За 50 суток советские войска разгромили 30 отборных дивизий противника, из них - 7 танковых. Враг потерял более полумиллиона солдат и офицеров. Курская битва показала народам земли, что крах фашисткой Германии неизбежен, что Советский Союз собственными силами может разгромить фашизм.
   В начале сентября наша дивизия вела бои по освобождению сёл и деревень левобережной Украины. Шли по гоголевским местам. Чудесные украинские сёла отступающим противником полностью уничтожились, сжигались дотла. Именно в это время, 7 сентября 1943 года, Гиммлер так инструктировал командование СС и полицию на Украине: "Необходимо добиваться того, чтобы при отходе из районов Украины не оставлять ни одного человека, ни одной головы скота, ни одного центнера зерна, ни одного рельса, чтобы не оставались в сохранности ни один дом, ни одна шахта, которая не была бы выведена на долгие годы из строя, чтобы не оставалось ни одного колодца, который не был бы отравлен..."
   Враг упорно сопротивлялся. Он старался выиграть время, чтобы успеть завершить строительство оборонительного рубежа "Восточный вал" по правому берегу Днепра. Имелось в виду, что эта многоводная и широкая река, третья по величине в Европе после Волги и Дуная, окажется непреодолимой преградой на пути советских войск. Удобство Днепра для обороны заключалось ещё и в господстве правого высокого берега над левым, низким и пологим.
   К середине сентября сопротивление немцев ослабело: гитлеровцы торопились переправиться через Днепр, чтобы успеть занять укрепления "Восточного вала". Наши войска неотступно шли за убегающим противником вперёд на запад. От каждой армии, в том числе и от нашей 52-й, формировались передовые отряды в составе танковых частей и пехоты, посаженной на броню. Они имели задачу, не ввязываясь в бой с прикрывающими частями противника, обходя арьергарды, стремительно прорываться к переправам и стараться захватить их.
  
  ЗА ДНЕПРОМ. "МАЛАЯ ЗЕМЛЯ"
  
   К этому времени 52-я армия, в которую входил наш 857-й стр. полк в составе 294-й дивизии, снова была передана Степному фронту. В конце сентября мы были на подступах к Днепру. 22 сентября прошли Золотоношу и к 24-му вышли к Днепру южнее Канева. Городу, у которого незадолго перед этим в партизанском отряде погиб видный советский писатель Аркадий Гайдар.
   С ходу стали форсировать Днепр. Нашим передовым отрядом удалось переправиться через него и зацепиться за правый берег, удержав небольшой плацдарм до подхода основных сил.
   Уже после войны, работая учителем в Григорьевской средней школе, по не стёршимся ещё из памяти впечатлениям я попытался отразить на бумаге то, что пришлось видеть и переживать в те дни. Вот что у меня получилось.
   Далеко позади остались Тим, Обоянь. Отгремели июльские бои у Тростянца и Лебедина. В коротких, горячих схватках и в медленном движении вперёд прошёл август. Затем потянулись тяжёлые, но радостные дни непрерывных переходов по сорок-пятьдесят километров в сутки: противник быстро откатывался за мощный водный рубеж.
   По его следам шли и шли на запад дивизии. Запылённые лица бойцов озарялись по ночам заревами пожарищ. Стонала от последнего прикосновения фашистского сапога часть левобережной Украины. Но беспредельной радостью светились измождённые лица женщин, которые выходили за околицу сёл, обожженных войной, обнимать солдат в потемневших от пота гимнастёрках. И от этого шире раздвигались горизонты, вольно дышала солдатская грудь, сентябрьское солнце казалось более тёплым.
   Наш взвод шёл первым в колонне второго батальона. Бойцы, изнурённые форсированными маршами, не выказывая усталости, бодро шли украинскими шляхами. У всех было приподнятое настроение, слово "Днепр" не сходило с уст. Даже не верилось, что он уже так близко. Казалось, что там, вдали, у горизонта, мы видим днепровскую воду, сверкавшую на солнце. Но это был, конечно, ещё не Днепр. И всё же чувствовалось, как посвежел воздух.
   Узкая просёлочная дорога, по которой шёл полк, вилась среди поникших на корню посевов. Сбоку дороги памятниками славы дедовских времён возвышались курганы. Коршун на распростёртых крыльях парил над ними. Кое-где путь солдат пересекал трепетной тенью пирамидальный красавец-тополь.
   А сводный передовой отряд нашего полка был в это время уже на берегу Днепра. Красноармейцы, среди которых был и мой земляк Миша Дымов, лежали в прибрежных кустах и, зачарованные могучей красотой великой реки, пристально вглядывались в развернувшуюся перед ними картину.
   Водный простор, целое море, спокойное в своём величии, искрилось, сверкало в лучах клонящегося к закату солнца. Широкие блики днепровской глади казались радостной улыбкой человека, который, наконец, встретился с людьми, по которым истосковался в длительной и тягостной разлуке.
   Густая лесная поросль прикрыла противоположный берег реки, далёкий и от этого казавшийся низким, приземистым, и уходила вдаль, серебрясь верхушками вётел.
   Ни на безлесном берегу, где в пахучей по-осеннему траве затаились солдаты, ни на противоположной стороне реки не видно было ни души. В воздухе, кроме плеска воды, - ни звука. Казалось, мир и тишина снизошли на землю, и не хотелось верить, что скоро эта величественная картина будет перечёркнута беспощадной рукой войны, тишина рассыплется в грохоте, пресная свежесть реки и настоянный аромат осенних трав растворятся в прогорклой гари, а безлюдный правый берег огнём встретит людей, сквозь невзгоды войны рвущихся к миру на земле.
   Ни души.... Но враг здесь, враг рядом, он затаился в этом мирном серебристом лесу, он выжидает. Полк нацелен сюда. Надо готовится к переправе.
   - Сержант Славин, - приказал лейтенант, когда осмотр местности был окончен и отряд отошёл в ложбинку, - отправитесь встречать полк. Выведете его к реке против устья старицы. - Он показал по карте. - Остальные за мной в Секачи: приготовиться к переправе.
   И бойцы, ещё раз оглянувшись на Днепр, потянулись овражком к домикам, белевшим из рощицы на взгорье.
   В полночь, когда подошёл полк, солдаты передового отряда были за Днепром. Стараясь ни стуком, ни дыханием не выдать своего присутствия, десяток красноармейцев в песке прибрежных зарослей отрыли окопы, приготовились, затаились.
   На реке по-прежнему было тихо, спокойно. Ровно шуршала за спиной днепровская волна о берег, усыпляюще-монотонно шептали над головой листья тальника. В этих шорохах природы ухо напряжённо ловило инородный звук - лязг железа, человеческий возглас, но ничего не прорывалось в окопы сквозь густой шёпот ночи.
   Вдруг Дымов почувствовал, как лейтенант (их окопы были рядом) нащупал в темноте его руку и сжал - сигнал внимания. Дымов передал его соседу слева, но, сколько ни напрягал слуха, ничего нового, кроме шелеста листьев да слабого плеска воды, не смог различить. Только лес впереди, казалось, зашумел как-то настороженно - тревожно, предостерегающе.
   Однако через минуту метрах в ста от них, несколько вниз по реке, ухнул гулкий на воде выстрел, и ракета, рассекая мертвенно-бледный свет, пошла по дуге на середину реки. Минута тишины - и упругий треск пулемётных очередей, вздыбивших воду, упал на Днепр, упёрся в противоположный берег. А ещё через некоторое время ракеты взлетали уже одна за другой, светящиеся трассы прочеркнули тяжёлую гладь реки. Где-то впереди рявкнуло орудие, по воде захлопали разрывы мин. Оглянувшись, Дымов на освещённой поверхности Днепра увидел тёмные полоски лодок - то переправлялся полк.
   На редкость ветреным, дождливым выдался первый день пребывания на "Малой земле". Днепр щетинился против ветра гребнями волн, сквозь мелкую сетку дождя едва проступал его левый берег. Но, несмотря на слабую видимость, малейшее движение у реки вызывало бешеный огонь со стороны противника. Опрокидывались лодки, тонули люди, окрашивая днепровскую воду тёмными кровавыми полосами, шли на дно боеприпасы, уходили по течению неуправляемые понтоны. И лишь немногим из переправляющихся удавалось прорваться через огненную завесу под защиту правого берега, оказаться в относительной безопасности: здесь на неширокой полоске песка, так же густо ложились мины, вдоль берега с обоих флангов, расстояние между которыми не превышало полутора километров, воздух прошивался пулемётными очередями, но от немцев, в лоб обстреливающих переправу, эта кромка земли была скрыта невысоким, в рост человека, обрывом, собственно - берегом, который в этом месте отступал от воды.
   Бойцы второго батальона, который переправлялся к утру, заняли оборону перед старицей, одним из высохших протоков Днепра. Разведчики лежали в их цепи. На позиции батальона одна атака следовала за другой. Противник устилал протоку трупами своих солдат, осыпал батальон градом пуль, немилосердно сёк осколками гибкие побеги лозняка над окопами. Чувствовалось, что он любой ценой пытается ликвидировать плацдарм - прижать высадившихся к берегу, сбросить их в Днепр. Особенно напористыми его атаки были на правом фланге.
   Положение осложнялось тем, что телефонной связи с левым берегом ещё не было, переправившиеся не имели возможности корректировать огонь своей артиллерии.
   Со своим земляком Мишей Дымовым я встретился в полдень, когда командир взвода послал меня к переправе за боеприпасами: на исходе были патроны, гранаты.
   Расстояние в несколько сот метров от старицы до берега пришлось преодолевать по-пластунски. Это пространство, покрытое крупнозернистым днепровским песком и поросшее жидким кустарником, простреливалось вдоль и поперёк пулемётным и миномётным огнём. Даже в наших окопах на передовой линии, кажется, было спокойнее. Может быть, это и в самом деле только казалось, так как там, рядом чувствовался локоть товарища. А здесь на всём пространстве ты один и, видимо, уже находишься под прицелом. Может быть, и эта длинная пулеметная очередь, что хлестнула поверх головы, предназначалась именно тебе.
   Пули то и дело срывали над головой удлинённые белесые листья, чиркали возле уха, впивались в землю, взбивая фонтанчики песка. И чем дальше от передовой линии я отползал, тем гуще, казалось, роились они в воздухе, ближе рвались мины, чаще грохотали разрывы снарядов. А где-то впереди, на переправе, стоял вообще непроходящий гул; к низкому серому небу - было видно даже отсюда - стремительно вырывались из Днепра плотные столбы воды и, медленно оседая, оплывали, рассеивались...
   Вот те окопы, что ночью были отрыты нашим передовым отрядом. Ещё пять- шесть шагов и обрыв.
   Переправа!.. Здесь, в самом деле творилось невообразимое: дым, гарь, грохот, фонтаны воды и песка, опрокинутые, разбитые лодки и трупы, трупы по всему берегу. Возле ткнувшегося в песок плота суетились по колено в воде артиллеристы у своей пушечки, издали такой лёгкой, игрушечной. От них под защиту обрыва бежали только что переправившиеся бойцы с ящиками на плечах, лавируя между разрывами, падая и снова вскакивая.
   На берегу, в том месте, куда не доставал ружейно-пулемётный огонь противника, на носилках и окровавленных шинелях разместили раненых. Возле них суетился санинструктор батальона Каримов. Немного в стороне - горки ящиков с патронами, гранатами, минами в наскоро отрытых окопчиках - склад боеприпасов. Ещё дальше - начальник штаба полка Пробачай отчитывал солдата в обвисшей мокрой одежде, босого, смешно размахивая перед ним рукой - голоса не было слышно.
   Под откос к перевязочному пункту, тяжело переваливаясь, сползал боец в разорванной гимнастёрке, с перевязанной окровавленным грязным бинтом грудью. Левая рука его плетью волочилась вдоль тела, правой он тащил две винтовки и другого солдата с неестественно запрокинутой головой. Он медленно сползал по осыпающемуся песку вниз и, болезненно морщась, хрипел:
   - Помогите, товарищи... Это санитар наш... Дай, говорит, отнесу тебя к перевязочному. А тут мина под ноги. Мне вот руку задело, а ему - в живот...
   - Ну, как там?.. Что?.. Жарит немец?.. - приступили к нему только что переправившиеся бойцы.
   - Отойдите! - прикрикнул на них Каримов. - Жарит, не жарит... Работать мешаете, - растолкав любопытных, Каримов склонился над умирающим.
   - А, чтоб тебя!.. - выругался рядом какой-то связист, бросая на землю телефонный аппарат и увесистую катушку. С его гимнастёрки капала вода. - Надо же!.. Скажи, солдат, где здесь комбат - два? - обратился он ко мне.
   - Здесь нет его. Он впереди.
   - Вот незадача! Хоть плачь. Переплыть сумел, а связи нет.
   Я проследил глазами красную жилку провода, убегающую к воде. Там вдали, где её с трудом можно было различить, набегала она на воронку от снаряда. Дальше ничком, ногами в воде, лежал на берегу солдат с широко раскинутыми руками, будто хотел ими удержаться за этот неприветливый мокрый песок.
   - Что ж горевать. Порыв-то вон он. Недалеко.
   - Да нет...Это недавно разметало. Я до разрыва проверял - нет связи. Вот, будь ты неладный! - приговаривал он, садясь на катушку и стягивая через голову мокрую гимнастёрку. - Надо отсюда тянуть, чтоб тебя!.. Прямо в плот попал, - пояснил он. - Сержант сразу на дно пошёл и провод потянул. А там, видно, и порыв был. Вот незадача!.. Ишь, опять сыпанул, - прислушиваясь кивнул он на пулемёт, пустивший откуда-то справа длинную очередь по артиллеристам, которые уже свели пушку с плота и теперь, увязая в песке, облепили её со всех сторон, не обращая внимания на пули и веером окружившие их разрывы снарядов и мин. И снова, кивнув в сторону пулемёта, продолжал: - Он и дружка моего положил там у воды... Вдвоём нам бы сейчас было сподручней... Вот незадача-то... - всё приговаривал связист, стаскивая сапоги и выливая из них воду.
   "Трудна ж у вас служба. Не позавидуешь", - подумалось мне, когда я отошёл от связиста и направился по берегу - надо было найти кого-нибудь от службы боепитания. Я представил себе, как этому связисту сейчас снова придётся лезть в воду, идти в кромешный ад, переправляться на левый берег, чтобы обеспечить плацдарму связь - и у меня мурашки побежали по спине...
   В сутолоке переправы я с трудом отыскал старшину Власенко. Тот быстро организовал только что переправившихся бойцов - поднести к передовой ящики с боеприпасами. Перебежками, по-пластунски я вместе с ними отправился в обратный путь. Где-то у старицы в жиденьких прибрежных кустах услышал рядом весёлый знакомый голос:
   - Что, земляк, носом песок роешь. Вставай. Здесь уже потише.
   Взглянул - Мишка Дымов. Расстёгнутая гимнастёрка в крови, голова перевязана мокрым грязным бинтом, без пилотки. А улыбка - во всё его скуластое лицо. Я часто потом вспоминал эту улыбку и не мог понять, чем она была вызвана. То ли очень рад был встрече со мной, со своим земляком, - но мы с ним виделись всего дня два назад. То ли он был рад, что ранен легко и всё же покидал этот ад, который заваривался у нас на плацдарме (он шёл с группой раненых к Днепру, чтобы переправиться на левый берег), - так это, как можно было предположить по его ранению, совсем ненадолго. То ли он был так возбуждён и не мог ещё остыть от того боя, из которого только что вышел? Причин, видимо, было много.
   Он мне и рассказал, как передовой отряд держал плацдарм до переправы основных сил полка. Трудно было, но выстояли.
   - А сейчас опять нас прижал, да так, что хоть в Днепр прыгай, - рассказывал Мишка. - Роем мы окопы на правом фланге, вон там, недалеко от берега. Земля там покрепче, лес кругом. Впереди - солдаты из батальона. Вокруг разрывы, пули, как положено. Роем, жмёмся к земле. И не заметили - такое вдруг поднялось, - света не видать. Стихло немного. Глядь - и немцы вот они. Солдат из батальона он смял и навалился на нас. Мы - за карабины, да и немец-то в трёх шагах. Ну и пошло - кто чем: прикладом, лопатой, гранатами... Еле отбились... Вот и мне по лбу досталось, - улыбаясь закончил он.
   Да, тяжёлыми, доходящими до рукопашных схваток, особенно в первые дни, были бои на днепровском плацдарме. Более двух месяцев плацдарм и днём и ночью был в огне. Гитлеровцы, не считаясь с потерями, пытались столкнуть нас в Днепр.
   Наш 857-й стр. полк одним из первых в дивизии форсировал Днепр. Вскоре на плацдарме сосредоточилось несколько дивизий, была переправлена артиллерия, танки, в тыл к немцам выброшен воздушный десант. Через Днепр был наведён понтонный мост, который постоянно находился под ударами немецкой артиллерии и авиации. Движение по нему в дневное время было невозможным. Снабжение пищей, боеприпасами осуществлялось только ночью, да и то под постоянным огнём противника. Нам, пехотинцам, особенно досаждал немецкий шестиствольный миномёт ("ишак "или "корова", как мы его называли за те звуки, которые он издавал, выплёвывая свои многокиллограмовые мины). Он у них был установлен на одной из высоток правее нашей переправы у деревни Пекари и бил по площадям. Сильно донимал в первые дни и немецкий пулемёт, державший под постоянным прицелом песчаную прибрежную полосу метрах в трехстах от переправы, "долину смерти". Только через три - четыре дня после высадки на "малую землю" нашим разведчикам удалось его уничтожить, подавив гранатами.
   За всё время пребывания на плацдарме, на "малой земле", как мы говорили, мне только один раз пришлось побывать на левом берегу в тылах нашей дивизии, да и то лишь несколько часов в ночное время. Уже была налажена понтонная переправа, но днём пользоваться ею не было никакой возможности - беспрерывный артиллерийский и миномётный обстрел, постоянные бомбёжки. По какой-то надобности - сейчас не помню - я был послан 12 ноября 1943 года в тылы нашего полка. Пропуск на грубой коричневой обёрточной бумаге мне подписал начальник штаба полка майор Пробачий. Этот пропуск у меня как документ сохранился до сих пор, я его вместе с другими фронтовыми вещами и памятными для меня реликвиями сдал в Орский городской краеведческий музей. Всё остальное время мы находились на этом небольшом клочке советской земли под непрерывным артиллерийским, ружейно-пулемётным огнём, не стихавшим ни днём, ни ночью, под угрозой быть опрокинутыми в Днепр.
   И интересное дело - все к этому так привыкли, что зачастую не обращали внимания на обстрел, на свист пуль. И не потому, что все были такими храбрыми. Просто - ко всему привыкаешь. В первые дни пребывания на фронте, а может быть - именно здесь, на днепровском плацдарме, я с удивлением отметил для себя, что оказывается - не все пули летят в меня, как мне казалось раньше, и не все и не всегда снаряды летят в цель. Более того - далеко не каждая пуля находит себе жертву, как это можно было бы предположить. Победа зачастую достигается не, столько прицельностью, сколько массированностью огня. Вот почему немецкие автоматчики вели огонь без тщательного прицеливания, веером, от живота. Потери в живой силе на фронте были огромны. И всё же если бы каждый выстрел был направленным и в этом смысле эффективным, война закончилась бы, едва начавшись. Живуч человек!
   Более двух месяцев шли упорные бои на нашем днепровском плацдарме у Конева. Нами предпринимались неоднократные попытки наступления. Но, несмотря на все усилия сбить противника на этом направлении не удалось в связи с тем, что местность здесь была лесистая, песчаная; это затрудняло действие танков. За всё время боёв наши войска только и смогли расширить плацдарм километров до десяти по Днепру и километров до трёх-четырёх в глубину. Весь он не только находился под непрерывным миномётно-артиллерийским огнём и бомбёжками немецкой авиации, но насквозь прошивался ружейно-пулемётным огнём.
   Поэтому командование фронта (с 20 октября 1943 года Степной фронт стал именоваться 2-м Украинским) в ночь на 25 ноября вывело нас с этого плацдарма и бросило на другое, более перспективное - на г. Черкассы, где нам второй раз пришлось форсировать Днепр и захватывать новый плацдарм на правом берегу. Здесь мы встречали выброшенных ранее с воздушным десантом наших бойцов, по одному и группами выходивших из немецких тылов. Вспоминается один из них, которого мы повстречали уже за городом Черкассы. Он сидел на обочине дороги, перематывал портянки, переобувался. "Из десанта?"- спросили мы. "Да!"- он метнул в нас испепеляющий, как говорится, взгляд. "Что ж вы, десантники"...- он не дал нам договорить и обрушил на нас потоки слов: "А вы, мать вашу..." Видно, не сладко ему пришлось в немецком тылу.
   Прикрывать вывод войск из-за Днепра на плацдарме у Канева был оставлен 3-й батальон нашего полка. Как рассказывали потом некоторые ребята этого батальона, сумевшие переплыть Днепр, фашисты сравнительно долго не догадывались о том, что плацдарм по сути дела нами оставлен. Но когда на рассвете обнаружили это, всей силой огня, которую сдерживали несколько дивизий, обрушились на редкую цепочку бойцов. Мало кто из третьего батальона остался в живых, хотя плацдарм держался, отвлекая силы противника от нашей новой переправы под Черкассами, до вечера 26 ноября (им переправиться на левый берег можно было только ночью да и то вплавь). Погиб на плацдарме и мой товарищ из этого батальона - санинструктор Каримов. Некоторым солдатам чудом удалось переплыть Днепр на следующую ночь.
   А мы в это время уже были в пригороде Черкасс. Может быть, именно этот факт запечатлён Юрием Бондаревым в повести "Батальоны просят огня" (фильм "Прорыв"), где два батальона наших бойцов, жертвуя собой, обеспечивают успех операции на другом направлении?
  
  ЧЕРКАССЫ
  
   На новом месте наш полк снова форсировал Днепр, участвовал в боях по освобождению г. Черкассы. За эти бои 294-я стр. дивизия была удостоена наименования "Черкасской". Я был награждён первой боевой медалью "За отвагу". Ею за непосредственное участие в конкретном бою и проявленные храбрость и отвагу награждались солдаты и старшинско-сержантский состав действующей армии. В отличие от неё медалью "За боевые заслуги" награждались воины тыловых подразделений - ездовые, повара и др. Здесь мне была объявлена первая благодарность Верховного Главнокомандующего:
  "За нашу Советскую Родину! СПРАВКА. Выдана мл. сержанту ( я получил её после войны) Дуля Ивану Петровичу в том, что за отличные боевые действия в составе 294 стрелковой Черкасской Краснознамённой орденов Суворова, Кутузова и Богдана Хмельницкого дивизии приказом Верховного Главнокомандующего Маршала Советского Союза товарища Сталина от 14 декабря 1943 года при освобождении города Черкассы ему объявлена благодарность. Командир 7 стрелкового полка - подполковник Минаков".
  В своих воспоминаниях командующий 2-м Украинским фронтом маршал Советского Союза Иван Степанович Конев так рассказывает об участии нашей дивизии в этих боях:
  "Стоит остановиться хотя бы кратко на операции 52-й армии генерал-лейтенанта В.А.Коротеева по освобождению Черкасс. Войска этой армии форсировали Днепр почти без всякого усиления, самостоятельно, на значительном удалении от главной группировки фронта и создали большой плацдарм в районе Черкасс, трети по величине после Киевского и Днепровского. Он достигал 60 км по фронту и 30 км в глубину. Овладев в тяжёлых боях сильно укреплённым черкасским узлом, войска стремительно пошли вперёд.
   Правда, железнодорожным узлом Смела с ходу овладеть не удалось, но выйдя на ближайшие подступы к Смеле и станции Бобринская, войска 52-й армии получили возможность держать под артиллерийским огнём железнодорожную рокаду Белая Церковь - Смела - Кривой Рог и тем не допускать использования её врагом.
   Под Черкассами противнику были нанесены значительные потери. Бои за город носили ожесточённый характер. В них особенно отличились артиллеристы 849-го артиллерийского полка 294-й стрелковой дивизии, получившей наименование "Черкасской". Артиллеристы старший лейтенант Валентин Подневич и лейтенант Владимир Молотков за подвиги и отвагу в боях за Черкассы были посмертно удостоены звания Героя Советского Союза ".
   Мне в боях за Черкассы впервые пришлось участвовать в более или менее серьёзной разведке. До конца войны участникам таких вылазок приходилось быть ещё несколько раз, но именно эта особенно запомнилась, хотя в разведке здесь и не случилось ничего из ряда вон выходящего. Просто на новом плацдарме, когда мы подошли к городу и остановились ночью в деревне Василицы (пригороде Черкасс), противник на некоторое время ушёл от непосредственного соприкосновения с нами, мы его потеряли. Чтобы всем полком неожиданно не нарваться на него, решено было выслать вперёд разведку, войти с ним в соприкосновение. Должно было идти наше отделение.
   Помню, как тщательно и с большой тревогой мы с моим товарищем по отделению Агеевым Михаилом готовились к этой вылазке. Ещё бы: это была первая наша работа в новом виде - в разведке! Одно дело - в составе роты, батальона, полка сидеть в окопе, держать оборону или в походных колоннах дивизии идти от села к селу, преследуя и нагоняя отступающего противника (здесь всегда рядом твои товарищи), и другое - идти втроём, вчетвером впереди всех, зная, что где-то здесь рядом враг; он из укрытия следит за тобой и неизвестно, что он сейчас предпримет.
   Подогнали обмундирование, как нам советовали опытные разведчики, чтобы ничто не звякнуло, оставили всё лишнее - котелки, личные вещи, отдали командиру взвода документы, комсомольские билеты. Прихватили с собой побольше гранат, патронов (у нас с Мишкой были карабины).
   Когда стало светать, мы, человек семь бойцов, перебежками, по задворкам, от укрытия к укрытию углубились в город (его пригород представлял собою обыкновенную деревню), вышли на какой-то пустырь, осмотрелись. Впереди, метрах в двухстах, возвышалась железнодорожная насыпь, прикрытая свежим, ночью, выпавшим снегом. По снегу никаких следов, впереди - тишина, немцев нигде не видно. По сигналу сержанта перебежками, стараясь не шуметь, приблизились к железнодорожному полотну, снова залегли. За насыпью, так же как и сзади нас, виднелись какие-то строения барачного типа, сараи. Здесь тоже, кажется, никого. Но чувствовалось, что противник где-то рядом. Уж очень удобной для обороны была эта позиция. Броском перебежали открытое пространство, железнодорожное полотно, вошли в помещение со снятой дверью, выбитыми окнами. Залегли на заснеженном полу под окнами передохнуть. Вдруг со стороны противника за окном послышался размеренный скрип снега, немецкая речь. Буквально в метре от низко расположенного окна прошло два немецких солдата. Их тени медленно проплыли у нас по потолку. Когда скрип снега затих в узком переулке, куда ушли немцы, сержант Фролов отослал Агеева назад - предупредить наших. Мы изготовились к бою на случай, если его отход через железнодорожное полотно будет обнаружен противником, и его попытаются перехватить. Но всё обошлось благополучно - Мишка, незамеченный противником, мелькнул на снегу и скрылся за насыпью.
   Осторожно выглядывая в окна, мы принялись наблюдать. Вдали через улицу у стены одного их домов копошились тёмные фигурки людей, устанавливая пулемёт. За плетнями и заборами, занимая оборону, залегала немецкая пехота.
   Вскоре сзади нас за железнодорожной насыпью появились наши бойцы. Об этом мы догадались по тому, как остервенело, длинными очередями стал частить немецкий пулемёт, веером разбрызгивая град пуль. Где-то в глубине их обороны коротко тявкнуло орудие. Оглушая до боли в ушах, сотрясая стены нашего ветхого строения, загремели орудийные выстрелы и с нашей стороны. Немецкий пулемёт взлетел в воздух. Разгорался бой.
   Наше отделение выполнило задание. Можно было отходить к своим. Перебегая под огнём противника, мы перевалили через железную дорогу. Здесь на скате насыпи занимали оборону наши бойцы. Метрах в двадцати от них на заснеженном пустыре, возвышаясь башней над железнодорожным полотном, открыто стояла тридцатьчетвёрка и раз за разом лупила через насыпь, взмётывая перед собой пушистый снег. Возле танка во весь рост в длинной шинели стоял незнакомый полковник, давая указания высунувшемуся в люк чумазому танкисту.
   Бой уже гремел по-настоящему. Ежеминутно рвались снаряды. От близкого разрыва медленно осел, держась рукой за броню, полковник. Кровь брызнула на первозданный, белый снег. Подбежавшие солдаты вместе с вылезшим из люка танкистом осторожно положили неподвижное тело полковника на решётки танка позади башни, и танк, продолжая хлестко бить поверх насыпи, медленно попятился и задним ходом отошёл за расположенные поблизости строения.
   Бои в Черкассах длились недели две. Город был освобождён 14 декабря. Враг начал отступать то Днепра. Но на нашем участке фронта он отступал не столь быстро, как хотелось бы.
   К этому времени войска 2-го Украинского фронта своим левым крылом, стремительно наступая, отбросили противника от Днепра более чем на 100 километров. Правый фланг 1-го Украинского фронта тоже продвинулся далеко на запад. Но в стыке между фронтами, у Канева, недалеко от Черкасс, противнику удалось удержаться. Он здесь упорно оборонялся, стараясь, во что бы то ни стало сохранить за собой удобный плацдарм для будущего наступления с целью восстановить линию фронта по западному берегу Днепра, по "Восточному валу". В результате образовался так называемый Корсунь-Шевченковский выступ протяжённостью по фронту в 275 километров. Вершина его оставалась на Днепре у Канева, у Черкасс, где находилась наша 52-я армия, а основание - расстояние между флангами 1-го и 2-го Украинских фронтов - составляло 130 километров. На передовой линии этого основания и сосредотачивались главные ударные силы 1-го и 2-го Украинских фронтов.
   У нас же на стыке между ними, сплошной передовой линии не было. И противник, и мы занимали в основном опорные пункты, "кордоны" в лесах, населённые пункты.
   После Черкасс мы постепенно втянулись в лесистую местность. Через неделю, 20 декабря, как записано в моём фронтовом дневнике, мы находились у монастыря, затерявшегося в густом вековом лесу, 3 января - у деревни Байбузы.
   Зима была многоснежной, дни стояли морозные. В ночь под новый 1944 год мы располагались в лесу. По-ротно, по взводам соорудили укрытия, чтобы не особенно сильно донимал мороз. Переночевали.
   Здесь произошёл случай, который для меня мог закончиться печальными последствиями. На утро, когда походной колонной полк углубился в лес и ушёл от места ночёвки километра на два - три, я вдруг случайно обнаружил, что в нагрудном кармане гимнастёрки нет комсомольского билета. Мой комсомольский билет пропал, исчез. Солдата на фронте подстерегали, кроме гибели, три страшные, три позорные беды - попасть в плен, уступить в бою своё оружие врагу, потерять комсомольский или партийный билет. Одно из таких несчастий и постигло меня в ту новогоднюю ночь.
   Я растерялся. Стал лихорадочно вспоминать, когда в последний раз видел его, держал в руках. И вспомнил, что не далее как вчера вечером, ещё засветло, в нашем взводном шалаше, когда писал домой письмо, я зачем-то доставал из кармана документы. Старался вспомнить, видел ли среди них комсомольский билет. Но с уверенностью, так или иначе ответить на этот вопрос не смог. Однако какой-то лучик надежды блеснул: может, я его случайно обронил на месте ночлега?
   Отпросившись у командира взвода, бегом вернулся к месту нашей ночной стоянки. Перерыл всю подстилку из хвои, на которой мы спали, и - какое счастье! - обнаружил свой комсомольский билет.
   Несколько дней, с 4 по 11 января, мы занимали оборону у села Дубиевки. Местность здесь лесистая. Громадные лесные массивы рассечены прямолинейными просеками. Лес ухожен. Большое число крупных населённых пунктов, а также многочисленные реки, ручьи, овраги с крутыми склонами и нам, и противнику давали возможность хорошо организовать оборону. Наступать же в такой местности, наоборот, было очень трудно. На участке Мошны - Смела передний край вражеской обороны проходил по сильно заболоченной местности. Поэтому оборона здесь состояла из отдельных опорных пунктов, перехватывающих основные дороги. Мы её называли "кордонной" обороной, так как нам преимущественно приходилось стоять в лесных кордонах.
   Наш опорный пункт - стрелковое отделение, один станковый и один ручной пулемёты - располагался в построенном на опушке леса дзоте. Отсюда хорошо просматривались даже невооружённым глазом окраинные домики Дубиевки, окопы противника по её околице. Когда не шёл снег, там чётко на белом фоне различались фигурки вражеских солдат. Стрелять на таком расстоянии - до противника было более километра - бесполезно даже из пулемёта, не говоря уже о карабинах и автоматах. Да перед нами и не ставилось такой задачи. Тем более, что никакой локтевой связи со своими соседями справа и слева у нас не было. У противника войск здесь тоже было мало. В лес выходить он вообще боялся. Стоял преимущественно в деревнях, в сёлах. Во всяком случае, к нашему дзоту, пока мы его занимали, он ни разу не решился, даже приблизится, хотя прекрасно видел и понимал, что гарнизоны подобных пунктов, редко, даже без огневой связи, разбросанных возле Дубиевки по опушке леса, немногочисленны. Сам же он в Дубиевке укрепился основательно: все её дома превратил в узлы сопротивления, а само село опоясал окопами и траншеями. Впоследствии мы узнали, что осенью 1943 года, когда наша дивизия вела бои на "малой земле", как мы называли свой плацдарм за Днепром у Канева, именно возле Дубиевки был выброшен воздушный десант
  5-й гвардейской воздушно-десантной бригады под командованием подполковника Прокофия Мефодиевича Сидорчука. В его задачу входило ударами по противнику с тыла помочь нашим войскам расширить плацдарм, прорвать оборону гитлеровцев. Ни воинам-десантникам, ни нам на каневском плацдарме не удалось решить эту задачу, хотя группа десантников во главе с лейтенантом Алексеем Калюжным сумела ворваться в Дубиевку и отбить у врага несколько домов, несколько улиц. Задача прорыва обороны противника и создание мощного плацдарма, как уже говорилось, была на нашем участке фронта успешно решена под Черкассами.
   На днепровском плацдарме, и под Каневом и под Черкассами, рядом с нашей дивизией сражалась и 62-я гвардейская стр. дивизия. В ней, как я узнал через 50 лет из "Книги памяти", было очень много моих земляков, даже не просто земляков, а - орчан. Видно эта дивизия формировалась здесь, в нашей области. В моей дивизии земляков почти не было. Может, только те, что прибыли в неё вместе со мной в пополнении на Калининский фронт. Поэтому я на фронте чувствовал себя как-то неуютно. Как дорого было там встретить земляка! Казалось, будто встретился с родным братом. И жаль, что я не знал об этой особенности 62-й дивизии. Практически наши дивизии здесь участвовали в одних и тех же боях за одни и те же населённые пункты, стояли всегда рядом. И найти их было не так уж трудно.
   35 солдат (мы тогда именовались красноармейцами), призванных из Орска, погибли там за такие населённые пункты, где воевал и я, как Золотоноша, Пекари, Василица, Черкассы, Дубиевка, Белозерье, Смела и др. Из них 18 служили в 62-й дивизии. А ведь погибли не все. Может быть, даже сейчас кто-то есть в Орске, кто воевал в этой дивизии. В "Книге памяти" среди погибших я встретил и троих однополчан из нашей 294-й дивизии - Николаенко Егора Наумовича, солдата нашего 857-го стр. полка, Айзенберга Льва Ароновича, младшего сержанта соседнего 861-го стр. полка 294-й стр. дивизии, Астапова Семёна Максимовича, солдата 859-го стр. полка нашей дивизии. Двое из них погибли в октябре 1943 года на днепровском плацдарме у села Пекари, один - в феврале 1944 года в ходе Корсунь-Шевченковского сражения.
  
  СМЕЛА
  
   Взяв Дубиевку, Белозерье, наш полк направился вдоль железной дороги к г.Смела. Заранее скажу, что за эти бои я получил вторую благодарность Верховного Главнокомандующего:
   "Смерть немецким оккупантам! СПРАВКА. Красноармейцу Дуля Ивану Петровичу Верховным Главнокомандующим Маршалом Советского Союза товарищем Сталиным приказом от 3 февраля 1944 года за отличные боевые действия при осуществлении прорыва и участие в боях за освобождение города Смела объявлена благодарность. Командир 857-ой полковник Щелоков".
   Шли налегке, с одним стрелковым оружием. Ни артиллерии, ни танков, ни авиации не было видно. Да вряд ли танки и артиллерия прошли бы здесь. К тому же, видимо и не ставилось такой задачи - усиливать нас этими видами вооружения, так как уже формировался Корсунь-Шевченский котёл, мы были у основания этого котла и нам не надо было нажимать на немцев и выдавливать их из него: там, на западе, где замыкался этот котёл, наши войска прилагали громадные усилия, чтобы сдержать натиск немцев, пытающихся вырваться из окружения.
   Стояли зимние январские дни, не по-украински морозные, снежные, буранные. Шли по железнодорожному полотну, потому что все окрестные дороги были завалены снегом. Встречный колючий ветер со снегом резал лицо, забирался за воротник шинели, в рукава. Запросто можно было напороться на засаду.
   Но вот ветер немного стих, чуть-чуть прояснилось. Впереди показалось какая-то возвышенность, прорезанная железнодорожным полотном, по которому мы шли, приземистые строения. Оказывается, мы подошли к городу Смела. Было 12 января 1944 года.
   Наш взвод тогда ещё не знал, что нам несколько раз в ночное время (видимо, для того, чтобы немцы не знали, не видели: сколь малочисленны наши ряды) придется ходить в атаку на эту высоту, захватывать у немцев окопы на ней, но всякий раз они нас сбрасывали с неё вниз. Именно тогда по этому поводу я написал (сочинил) четверостишие:
   Мы на Смелу
   Лезли смело,
   Но жестоко по бокам
   Нахлестали фрицы нам.
   Ребята впоследствии подсмеивались надо мной: "Смотри, а то узнает командир полка, как ты отзываешься о наших "успехах" под Смелой, он тебе нахлещет". Бог миловал.
   Смела встретила нас ружейно-пулемётным огнём. Артиллерии, миномётов не было слышно. Видно, и у противника сил тут было мало. Как показали последующие бои, - это действительно было так. Немцы здесь, в среднем течении реки Днепр в районе Канева, недалеко от Черкасс, сумели удержаться, хотя с левого и с правого флангов войска 1-го и 2-го Украинских фронтов ушли далеко вперед. В результате образовался так называемый Корсунь-Шевченковский выступ. Оборонявшиеся здесь немецкие войска, используя благоприятную местность, удержались в стыке между двумя Украинскими фронтами. Они стремились во что бы то ни стало удержать этот выступ, так как не могли примириться с окончательной потерей "Восточного вала", удобного плацдарма для наступления с целью восстановить линию фронта по западному берегу Днепра. Многочисленные реки, ручьи, овраги с крутыми склонами, высоты, большое число крупных населённых пунктов позволяли им хорошо организовать наблюдение, оборону.
   Когда мы, рассыпались цепью (а полк после боёв на Каневском плацдарме и сражения за г.Черкассы оказался довольно потрёпанным), приблизились к высотке и втянулись в пригородные постройки, то увидели, что взводу достался левый фланг, нацеленный прямо на эту злополучную высотку. Оказалось также, что железнодорожное полотно не разрезает её, а отсекает от неё правую часть, где уже на низменной ровной местности в беспорядке редко рассыпаны украинские хаты, крытые соломой, другие строения деревенского типа (пригород).
   У основания высотки, в некотором удалении от неё, где протекает речушка, в январе - замёрзшая и засыпанная снегом, по берегу тянутся дощатые сараи. В одном из них, вытянутом метров на двадцать, под стеной из досок и горбылей, мы отрыли неглубокую траншею. Лишь бы она защищала нас от обстрела с высотки, сверху. До немцев отсюда было метров 60-70. Вдоль забора отодрали доску, расширив сектор обзора. дежурили в траншее по очереди. Немцев отсюда не было видно, хотя обстрел они вели постоянно. Здесь наш взвод спасало то, что окопы противника на высотке отрыты были не по краю обрыва, в чём мы убедились, когда в одну из ночей после нашей атаки побывали в них, а в некотором удалении от него. И огнём немцы донимали тех, кто был сзади, за нами. Мы для них были в мёртвой зоне.
   Захватить здесь нас гитлеровцы могли бы без особого труда, так мы были малочисленны, если бы у них хватило мужества и сил для этого. Но, наверно, это не входило в их задачу: это был опорный пункт кордонного типа. И оставлен он был для того, чтобы наши войска не смогли с ходу овладеть Смелой.
   Снег перестал сыпать, начало проглядывать солнце. Справа, где высотка обрывалась довольно крутым спуском, забелели на солнце своими стенами домики, украинские хаты. Однажды, кажется 13 января, я во время своего дежурства на фоне стены одной из них увидел долговязого немца, который, не маскируясь, не прячась, спокойно прошёл по двору, остановился у окна. Видимо, он не знал, что виден с нашей стороны как на ладони. Я тщательно прицелился, выстрелил. Конечно, промахнулся: стрелял я из карабина, а до него было около 200 метров. Он пригнулся и юркнул в открытую дверь избы. И сразу в нашу сторону из окна зататакал пулемёт.
   В эту ночь наш взвод два раза ходил на эту высотку в атаку - днём это делать было бесполезно без поддержки артиллерийским или миномётным огнем. Даётся команда: "Вперёд!" Взвод - "Ура!"- и на высотку. Навстречу автоматные очереди, гранаты. Но вот мы на возвышенности. Бросаем гранаты. Немцы выскакивают из траншей, убегают, отстреливаясь. Занимаем их окопы - глубокие, в полный рост. Из такого окопа и в спокойной обстановке не вдруг выберешься. Но вот немцы открывают ответный ураганный автоматный и пулемётный огонь и в свою очередь с криками идут на нас в атаку. Вылетаешь из окопа как пробка - и вниз. А вслед - автоматные очереди, гранаты.
   Никто "Ура!" не кричал. Это сказано для "красного" словца. Смешно было бы и небезопасно, взбираясь зимой по снегу на возвышенность в три-четыре человеческих роста, десятку бойцов, задыхаясь от спешки, что-то кричать в этом необъятном снежном просторе. Голос звучал бы здесь тоньше писка. Наоборот, на пути к вершине мы старались делать как можно меньше шума, чтобы заранее этим не предупредить противника. И только сосредоточившись от немецких траншей на бросок гранаты, начали шуметь как можно сильнее, стрелять, кричать "Ура!", бросая в траншею гранаты. Не видя нас и не зная, сколько красноармейцев напало на них, но по интенсивности огня предполагая, что много, немцы покинули траншею - в ней, видимо были только дежурные автоматчики. Им сделать это было нетрудно, так как они знали её конфигурацию, ходы сообщения, приступочные выходы из неё. Нам же потом, когда на нас обрушивался ещё более интенсивный шквал огня, чем наш, да ещё и пулемётного, выпрыгивать из этой глубокой траншеи пришлось как зайцам).
   К утру мы сделали ещё одну попытку выбить противника с этой позиции, но из этого ничего не получилось, как и прежде, хотя нас и подкрепили несколькими бойцами из других подразделений. И странное дело - никто из нашего взвода тогда не погиб.
   Потери мы понесли на другой день - 14 января 1944 года (вернее - в ночь с 14 на 15). В этот день погиб наш помкомвзвода сержант Алексей Фролов. С ним мы были во взводе ещё с Калининского фронта, воевали на Курской дуге. Душа - человек. Грамотный, начитанный, культурный и по-товарищески обходительный. Помню, когда после Курской битвы немцы стремительно отступали, стараясь оторваться от наших войск, чтобы закрепиться за Днепром, и нам, пехоте, приходилось, догоняя их, проходить в сутки до 50 километров, часто на марше теплой украинской ночью он нам, зелёным юнцам, пересказывал содержание множества книг, которые сам прочитал к этому времени. Это скрашивало тяжесть похода.
   14 января перед нами, кажется, одним отделением взвода, была поставлена задача: с наступлением темноты скрытно, от тех строений, где я видел немца и стрелял по нему (а отсюда немцы то ли сами ушли, то ли были выбиты нашими бойцами, но я до этого не слышал в этой стороне звуков боя), проникнуть во фланг засевшим на высотке гитлеровцам, разведать их оборону, пробраться к ним в тыл. Но из этой затеи ничего не вышло. Дело в том, что здесь у противника был автономный опорный пункт, который держал под наблюдением и огнём значительную низменную территорию перед ним. Немцы занимали круговую оборону, и когда мы молча, втихую взобрались на возвышенность, думая зайти к ним в тыл, то напоролись на такие же траншеи, что и те в которых мы побывали в прошлую ночь.
   Забросав нас гранатами, обстреляв из винтовок и автоматов, немцы, засевшие на возвышенности, подожгли (видимо - осветительными ракетами) соседние хаты, крытые соломой. При нашем отступлении раненый разрывной пулей в живот сержант оказался на нейтральной полосе, на ярко освещённом пятачке земли, метрах в ста от нас и в ста - стапятидесяти от противника. Мы укрылись в каком-то амбаре или, скорее всего, в сторожке, потому что в ней было одно окно (конечно - выбитое), выходящее к нам в тыл, и русская печь. Отступать дальше в тыл к нашим бойцам нам не имело смысла: на ярко освещённом от горевших строений снегу нас бы в два счёта всех перестреляли - до немцев было рукой подать. Решили в этом укрытии ждать, пока не перегорят подожжённые хаты.
   Ранен сержант был смертельно. Он сидел без шапки, ярко освещённый, схватившись руками за живот и, раскачиваясь, громко стонал, изредка умоляя: "Агеев, пристрели..." Мучения его, очевидно, были страшными. Немцы по нему не стреляли, хотя он от них, сверху, был виден, как на ладони. Но всякая наша попытка подползти к товарищу вызывала с их стороны бешеный огонь. Алексея удалось вынести только перед утром, когда подожжённые хаты сгорели. Но он был уже мёртв.
   Устали мы в этой вылазке смертельно - не спали несколько ночей подряд. Поэтому вскоре с кем-то из товарищей, махнув на всё рукой (будь, что будет; сил больше никаких не было), я забрался на холодную как лёд печку и мгновенно уснул. Кто-то из наших дежурил у двери. Проснулись от взрыва, автоматных очередей. Соскочили с печки. "Что такое?" - "Да какой-то шальной немец подкрался и бросил гранату, - отвечают. - Отогнали". Сон как рукой сняло, да, видимо, мы немножко и отдохнули.
  
  КОРСУНЬ-ШЕВЧЕНКОВСКИЙ КОТЁЛ
  
   А через день, 16 января, мы отошли от Смелы, оставив её в тылу. Нашу дивизию направили к формирующемуся Корсунь-Шевченковскому котлу. 27 января прошли снова Белозерье, а с 1 по 10 февраля с боями - Балаклею, Малое Староселье, Буду Орловецкую, Яхнов хутор, Млиев.
   Внезапно наступившая оттепель и в связи с ней - распутица очень осложнили наше продвижение: десять дней с 27 января по 18 февраля шёл дождь и мокрый снег, а в остальные дни - снег. Все грунтовые дороги превратились в болота, и на них - непролазная грязь. Она была такая, что в ней застревали повозки и машины. Буксовали танки. Труднее всего приходилось нам, пехоте. На пути встречалось много оврагов, мелких речек, высоток. Утопали по колено, местами даже пешему пройти было нельзя.
   28 января окружение вражеской группировки у г.Корсунь-Шевченковский было завершено, а к 31 января был создан прочный внутренний фронт окружения. Здесь наши войска были сосредоточенны настолько плотно, что на дивизию приходилось всего 5-6 километров фронта. Понятно, что гитлеровское командование не могло смириться с тем, что в котле оказались их девять пехотных, одна танковая дивизия и одна моторизованная бригада. Оно начало предпринимать экстренные меры по деблокированию окружённой группировки. С 1 по 3 февраля на внешнем фронте окружения в направлении Лисянки противник перешёл в наступление, стараясь прорваться к своим окружённым войскам. В это время в том же направлении был нанесен удар из окружения. На внешнем фронте наши войска были оттеснены на 5 километров к северу. И не удивительно - против них на узком участке фронта был направлен мощный "стальной таран" гитлеровских войск, состоящих из отборных восьми танковых и шести пехотных дивизий. Командующий танковой армией фашистский генерал Хубе день за днём посылал в котёл телеграммы такого содержания: "Я вас выручу. Хубе". Не скупился на обещания и Гитлер. В телеграмме генералу Штеммерману, находившемуся со своими войсками в окружении, он писал: "Можете положиться на меня, как на каменную стену. Вы будете освобождены из котла, а пока держитесь до последнего патрона".
   8 февраля советское командование во избежание ненужного кровопролития предъявило окружённым войскам ультиматум с предложением сложить оружие. Но гитлеровцы, расстреляв на нейтральной полосе наших парламентёров, не приняли это гуманное предложение, и бои возобновились с новой силой. Немецкие генералы и офицеры буквально по трупам своих солдат пытались выбраться из окружения.
   8-10 февраля противник предпринимал настойчивые атаки с целью прорыва из кольца в районе Лисянки и Шендеровки. К этому времени диаметр окружения, где была сосредоточена масса войск противника, был всего 40 километров. Можно представить, что здесь творилось: 12 февраля ожесточённые бои проходили в районе населённых пунктов Октябрь, Лисянка, Шендеровка, Хилки, Стеблев. Противнику удалось прорвать внутренний фронт окружения и занять Хилки, Шендеровку и Ново-Буду. В ночь на 12 февраля окружённых и пробивавшихся к ним на выручку отделало всего 12 километров.
   С отчаянием обречённых гитлеровцы бились о западную стенку котла, чтобы соединиться с рвавшимися к ним восемью танковыми и шестью пехотными дивизиями. Но к 15 февраля сила деблокирующих немецких войск истощилась. Окружённые войска получили приказ пробиваться из котла в данном направлении. С транспортных самолётов сбрасывалось большое количество боеприпасов, но это уже не могло им помочь. Последовал приказ об уничтожении автомашин и повозок, не загруженных боеприпасами. Были уничтожены все штабные документы и личные вещи офицеров. Офицерский состав штаба 11-го немецкого корпуса был собран в одну боевую группу численностью около роты. Командование ею взял на себя лично генерал Штеммерман, который объявил, что "ввиду создавшейся обстановки оставаться в окружении больше нельзя, мы должны сами пробиваться на запад".
   16 февраля кольцо продолжало сжиматься. Загнанным в ограниченный круг у Шендеровки гитлеровцам оставалось или сдаваться, или пробиваться напролом. В то время снова изменилась погода. Вместо недавней оттепели землю сковало льдом. Разыгралась пурга. Как рассказывали потом лётчики, они не видели крыльев своих самолётов. В эту нелётную погоду в воздух всё-таки поднялись ставшие знаменитыми "У-2". Несмотря на сильный ветер и снег, они летели над Шендеровкой так низко, что едва не задевали крыльями крыши домов. Лётчики точно определили, где скопились гитлеровцы, и сбросили бомбы. А здесь, в Шендеровке, в ночь на 17 февраля, подгоняемые отчаянием, скопились тысячи окружённых немецких солдат. Фашисты грабили дома, дрались между собой из-за кур. Разложив костры на улицах, на штыках жарили мясо. В кромешной мгле, бросив свои войска на произвол судьбы, генералы, офицеры и эсесовцы на немногих уцелевших танках и бронетранспортёрах кинулись из окружения наугад на запад. Некоторым из них удалось вырваться из кольца: здесь в районе Шендеровки и хутора Хилки на фронте шириной в 4,5 километра наступали 4 пехотных и одна танковая армия немцев (И.С.Конев в книге "Записки командующего фронтом" утверждает, что ни одному гитлеровцу не удалось выбраться из котла на запад - стр.134). Основная масса вражеских солдат, бросив тяжёлое вооружение, последовала за ними пешком в густых колоннах, растянувшихся на многие километры. Они шли без выстрела, надеясь проскочить. Утром в открытом поле их почти всех истребили. Среди убитых нашли и труп генерала Штеммермана.
   52-я армия Героя Советского Союза генерала Константина Апполоновича Коротеева и в её составе 294-я дивизия и наш 857-й стр. полк в эти дни вела бои у основания котла в направлении на Корсунь-Шевченковский. Командующим 2-м Украинским фронтом И.С.Коневым перед ней была поставлена задача наносить удар в направлении Малое Староселье, Городище и принять активное участие в разгроме Корсунь- Шевченковской группировки. При этом она не должна была выталкивать противника из котла, а ударами со всех сторон стремиться расчленить окружённую группировку, отсечь, а затем захватить отдельные опорные пункты и гарнизоны.
   Как видно из воспоминаний командующего фронтом И.С.Конева, 52-я армия Коротеева успешно выполняла задачу - выходила на пути отступления немцев, дробила его воинские части, сковывала его силы и не давала возможности маневрировать. Но в связи с трудностями собственного манёвра, из-за грязи, она всё больше выжимала противника и отбрасывала в районы действия других армий. Отразив контратаки противника из районов населённых пунктов Бурты, Вязок, наша армия ударами с востока, юга и юго-запада вместе с войсками соседней 4-й гвардейской армии срезала Городищенский выступ, разгромила противника и освободила Городище.
   С 1 по 10 февраля наш 857-й стр.полк, ведя бои, проходил по сёлам Балаклея, М.- Староселье, Буда Орловецкая, Яхнов хутор, Млиев. Отход противника из района Городище на Корсунь- Шевченковский начался в ночь на 8 февраля. Он осуществлялся по очень узкому коридору, насквозь простреливавшемуся нашей артиллерией; все дороги были забиты повозками, автомашинами, орудиями, бронемашинами. У каждого моста, в низине образовывались пробки, похожие на огромные свалки техники. Вот что рассказывал пленный обер- лейтенант:
   "При отступлении с Городищенского выступа мы понесли большие потери в людях и технике. Нажим русских был очень сильный. А к этому ещё прибавился исключительный хаос, беспорядок и несогласованность наших действий. Автотранспорт и орудия, составляющие сплошную колонну в несколько рядов от Городища до Корсунь-Шевченковского на протяжении 15-20 километров были сожжены, разбиты или взорваны. Сколько было убито солдат и офицеров, подсчитать невозможно. Трупы валялись повсюду".
   Пройдя Млиев, Руденков хутор, Наботов, мы 16 февраля входили в Корсунь- Шевченковский. Его освобождала и наша дивизия. Густо шёл разлапистый мокрый снег. Мы промокли до последней нитки. Вся широкая улица города, здесь, на окраине, представляющая собою типичную деревенскую улицу, в которую входила колонна нашей дивизии, была запружена движущими танками, самоходками, орудиями, пехотой. Всё это месило рыхлый мокрый снег на дороге, глухо рокотало, колыхалось в сыром мареве падающего снега, втягивалось в город. Мы устали, ноги разъезжались в мокром месиве снега, но на душе было светло и радостно: чувствовалось, что одержана новая большая победа. Чтобы хоть немного отдохнуть, обсушиться, мы сунулись в одну избу у дороги, в другую. Не тут-то было! Все они были битком набиты солдатами - ступить негде. Пришлось идти дальше.
   В течение следующих десяти дней, с 17 февраля, мы прошли с.Виграй, Стеблёв, Шендеровку, Октябрь. Два дня (с 21 по 23 февраля) стояли в хуторе Хилки. Это были как раз те населённые пункты, в которых два дня назад шли ожесточённые кровопролитные бои с прорывавшимся на запад противником. Страшную картину представляли собою эти сёла и их окрестности. К этому времени, правда, выпал снег, буран прекратился, ударили заморозки. Это немного смягчило ужас происшедшего здесь накануне. Однако впечатление было грандиозное: всюду целые горы побитой техники, орудий, повозок, будто всё это откуда-то специально сюда стаскивалось и бросалось за ненадобностью. Буквально почти до верху всем этим были заполнены многочисленные здесь овражки, крутояры. Повсюду трупы немецких солдат, туши убитых лошадей, уже присыпанные снегом. Описание увиденной нами картины разгрома вражеских соединений можно дополнить выдержкой из воспоминаний командующего фронтом И.С.Конева:
   "Страшная картина представилась мне зимним утром 1944 года после завершения Корсунь-Шевченковской операции. Такого большого количества трупов на сравнительно небольшом участке мне не пришлось видеть на войне ни до, ни после этого. Немцы предприняли там безнадёжную попытку прорваться ночью из котла, и стоило это им страшных потерь. Кровопролитие не входило в наши планы: я отдал приказ пленить окружённую группировку. Но в связи с тем, что командовавший ею генерал Штеммерман в свою очередь отдал приказ пробиться во что бы то ни стало, мы вынуждены были противопоставить силе силу. Немцы шли ночью напролом, в густых боевых колоннах. Мы остановили их огнём и танками, которые давили на этом страшном зимнем поле напирающую и, я бы сказал, плохо управляемую в ночных условиях толпу. И танкисты тут неповинны: танк, как известно, плохо видит ночью. Всё это происходило в кромешной темноте, в буран. Под утро буран прекратился, и я поехал через поле боя на санях, потому что ни на чём другом передвигаться было невозможно. Несмотря на нашу победу, зрелище было такое тяжёлое, что не хочется вспоминать его во всех подробностях..."
   Так же описывал впоследствии конец гитлеровского войска в этом окружении один из пленных гитлеровцев:
   "Из окружения никто не вышел. Все дороги были забиты транспортом, кругом был неимоверный беспорядок. Все бежали, и никто не знал, куда он бежит и зачем".
   В боях по ликвидации этой группировки противника было разбито 9 пехотных и 1 танковая дивизии, 1 моторизованная бригада немцев. Враг потерял убитыми 55 тысяч человек. В плен было взято 18 тысяч солдат и офицеров, захвачена уцелевшая боевая техника этой группировки. Столица советской Родины салютовала войскам 2-го Украинского фронта, поздравляя с одержанной победой. В приказе от 23 февраля 1944 года Сталин назвал эту операцию новым Сталинградом на правом побережье Днепра.
   А до этого в приказе от 18 февраля И.В.Сталин объявил благодарность всем принимавшим участие в этих боях, в том числе - и мне. В справке об этом, подписанной командиром 857-го стр. полка полковником Щёлоковым, говорится:
   "Красноармейцу Дуля Ивану Петровичу Верховным Главнокомандующим Маршалом Советского Союза товарищем Сталиным приказом от 18 февраля 1944 года за отличные боевые действия в боях под Корсунью объявлена благодарность".
   Это была уже третья благодарность, полученная мною от Верховного Главнокомандующего Советского Союза. Всего за время моего участия в боевых действиях до конца войны мне было объявлено 14 таких благодарностей. Справки о них (подлинники) находятся в Орском краеведческом музее.
   Вот так закончилась эта операция, это грандиозное сражение Великой Отечественной войны.
   В ходе боёв я стал автоматчиком. Вместо карабина получил автомат, с которым и дошёл до конца войны.
   Двое суток мы простояли в хуторе Хилки. Это село было до основания разрушено - не далее, как два дня назад оно несколько раз переходило из рук в руки. Мы отдыхали, отсыпались, сушились. Отдыхали и сушились, конечно, на открытом воздухе - приткнутся было негде. Правда, мы выбрали одну из хат на западной окраине села, но в ней не было ни окон, ни дверей да и полуразрушенная крыша насквозь просвечивала. Несмотря на разрушения, весь хутор был забит нашими войсками.
   Среди разбросанной по окраинам хутора и в оврагах, окружавших его, разбитой немецкой техники, машин, повозок мы разжились галетами, хлебом. Были очень удивлены, когда на плотной пергаментной бумаге, в которую была обёрнута каждая буханка хлеба, обнаружили дату его выпечки - довоенные годы. Наелись досыта - снабжение питанием у нас в то время было плохое. И этому были веские причины. В своей книге "Воспоминания и размышления" (том 3) Маршал Г.К.Жуков, упомянув, насколько в количественном отношении на этом участке фронта наши войска превосходили противника, пишет:
   "Сил, безусловно, хватало для окружения и разгрома врага, но крайне не вовремя наступила распутица, выпал мокрый снег, дороги раскисли. Нелётная погода до предела ограничивала действия авиации. В результате войска не смогли полностью создать материальные запасы".
   Конечно, не могли создать и запасы продовольствия. Хотя надо сказать, для командира, как я заметил на фронте, первейшей задачей всегда было накормить солдата. Разорвись, как говорится, а солдата накорми. Другое дело, что питания взять было неоткуда.
   С питанием на фронте, как, впрочем, и по всей стране, дело обстояло плохо. Хотя и пишут сейчас некоторые, что, мол, страна ничего не жалела для фронта и солдаты там питались значительно лучше, чем труженики в тылу, я на себе, например, этого не ощущал. На протяжении двух с половиной лет фронтовой жизни я почти всегда испытывал чувство голода. Не помню случая, чтобы после завтрака, обеда или ужина испытывал чувство сытости. Дело даже, может быть, и не в том, что пищи не хватало в количественном отношении. В других условиях, в другие периоды жизни, возможно, и этого количества было бы достаточно. Но большие физические и нравственные нагрузки, растущий организм требовали усиленного питания. Надо сказать, что в первый период своей фронтовой жизни я был щуплым пацаном, низкорослым. Штык, примкнутый к винтовке, наполовину возвышался над головой. Видимо, это обстоятельство и послужило причиной того, что меня как раз перед Курской битвой перевели из пульроты в химвзвод 857-го стрелкового полка.
   До сих пор помнятся дни, случаи, когда удавалось поесть досыта, побаловаться чем-нибудь вкусным. Так, после Курской битвы, преследуя отступающего противника, наш взвод отклонился от общего маршрута, брёл полем по бездорожью. В голой степи мы наткнулись на одиноко стоящий сахарный заводик. Где-то в его закоулках нашли мешок сахара. Взвалили его в нашу взводную повозку к ездовому Малашенко Игнату (Гнату Матвеевичу, как мы его звали, или просто - Матвеичу). И потом до самого Днепра пили хорошо услащённый чай. Даже, помнится, выменивали на сахар в других подразделениях курево, водку, хлеб. Кстати, - о куреве, водке, сахаре. Некоторые ветераны в воспоминаниях о фронтовой жизни пишут, как они на махорку, которую там выдавали регулярно, выменивали сахар или наоборот. Я не помню, чтобы у своих товарищей выменивал что-либо на махорку: я не курил до самого конца войны и она мне была не нужна. Кажется, моя доля шла в общий "котёл" взвода для всех курящих. Попробовал курить только один раз в этих самых Хилках. Здесь на радость нашим товарищам, которые без курева не могли прожить и дня, набрали мы немецких сигарет. Закурил и я. Мне показалось, что они набиты сенной трухой. Больше и не пробовал закуривать. Знаменитые же 100 наркомовских граммов, о которых с такой теплотой любят вспоминать некоторые фронтовики, видели мы очень редко - только по великим праздникам - 23 февраля, 1 мая, 7 ноября. Пехоту этим делом не особенно баловали. В некоторых других родах войск, говорят, водку выдавали чаще. Свою норму я, конечно, выпивал, но пристрастия к водке не испытывал.
   В другой раз в тех же белгородских степях попался на пути маслозавод. Нам удалось набрать целую баклагу подсолнечного масла, несколько кругов жмыха. Во время своих "трапез" мы стали наслаждаться, макая хлебом в подсолнечное масло. А на днепровском плацдарме у Канева после нескольких недель полуголодной жизни, так как продукты питания не успевали доставлять в ночное время по понтонному мосту, мы испытали истинное наслаждение, когда однажды к обеду нам выдали по большому куску мяса. Это была конина из убитой накануне лошади. И чем жёстче оно, это мясо, было, тем нам казалось вкуснее.
   В селе Василица, в пригороде Черкасс, нам удалось организовать по-деревенски обильный ужин. Переправившись на плотах, на понтонах через Днепр на его правый берег, где уже был захвачен нашими войсками плацдарм, мы к вечеру вошли в село Василица. Остановились в сохранившейся крестьянской избе. Хозяев не было. Их выселили немцы, а может быть, они и сами ещё до наших боёв за плацдарм ушли, как говорится, от греха подальше. В подполе мы нашли немного картошки и, самое главное, - кадушку с солёными огурцами. Посидели по-домашнему. Кстати, на утро из этого дома мы и ушли в разведку.
   Здесь, в этой украинской хате после нашего возвращения из разведки, произошла одна встреча, которая оказала на меня влияние. К нам в избу заглянул невзрачный, но прыткий солдатик, пытавшийся показать себя бывалым, осведомлённым. Начал он с того, что стал расписывать, какая он значительная личность в полку. По его словам, он собирает материал и пишет боевую историю полка. Его бахвальство для меня так бы и осталось пустым бахвальством, если бы не два момента. Во- первых, никого из оставшихся после нас на "малой земле" у Канева ни до этого, ни после мы не встречали. От других подразделений полка о судьбе их тоже не приходилось слышать. То, что я пишу о погибшем батальоне, мы узнали именно от этого солдатика; видимо, он действительно вращался в кругу офицеров полкового штаба и знал больше других. Оказывается, батальону на плацдарме почему-то было оставлено очень мало боеприпасов. Может быть, только те, что у него у самого к тому времени были в запасе. Поэтому их не хватило даже на сутки интенсивного боя. Солдатам пришлось бегать по покинутым нами окопам и траншеям, отыскивая забытые гранаты, патроны к пулемётам, винтовкам, автоматам. Санинструктор Каримов, в частности, собирал боеприпасы в пилотку, подол гимнастёрки до вечера, пока его не настиг осколок от мины. Так я узнал о гибели моего друга.
   Во-вторых, бахвальство этого своеобразного "историка" натолкнуло меня на мысль, что в карманном блокнотике надо делать хоть какие-то записи из того, что я здесь вижу. За основу взял календарные сроки и названия населённых пунктов, через которые мы проходим. А остальное, мол, потом, если потребуется, само собой вспомнится. Вот почему из большого пути от Воронежа до Черкасс я с определённостью могу сказать, что мы проходили Старый Оскол, Обоянь, Золотоношу. И только. Записей не вёл. Названия других населённых пунктов, а их, конечно, было много, в памяти не удержались. Проходили гоголевские места. То ли все, то ли некоторые из них - Миргород, Диканьку. Были, кажется, и в Полтаве. Если даже это не запомнилось, то что же говорить о менее значительных населённых пунктах. От Черкасс до Праги я уже вёл строгий реестр календарных дней и населённых пунктов, что помогло мне сейчас воссоздать то, о чём я пишу. Сожалею, что не стал в дневник вносить некоторые данные о своих товарищах. Хотя бы фамилии, откуда родом. Поэтому из первого года своей фронтовой жизни могу вспомнить только несколько фамилий моих сослуживцев, соратников: Фролов Алексей, Дымов Михаил, Каримов, Малашенко Игнат Матвеевич, Агеев Михаил, Фомин А.М., Марченко Иван. А вот за второй год службы фамилий сохранилось больше. Положительную роль в этом сыграло и то, что есть фотографии этого второго периода. Более подробный дневник вести на фронте было просто некогда, да там и запрещалось это делать по известным причинам.
   Хилки, Хилки... Несколько февральских дней 1944 года этот небольшой украинский хутор приковывал к себе внимание не только наше и наших непосредственных командиров, но и Маршала Г.К.Жукова, и Верховного Главнокомандующего И.В.Сталина. Г.К.Жуков вспоминает:
   "Утром 12 февраля я заболел гриппом, и с высокой температурой меня уложили в постель. Согревшись, крепко заснул. Не знаю, сколько проспал, чувствую, изо всех сил генерал-адъютант Леонид Фёдорович Мишок старается меня растолкать. Спрашиваю:
   - В чём дело?
   - Звонит товарищ Сталин.
   Вскочил с постели, взял трубку. Верховный сказал:
   - Мне сейчас доложили, что у Ватутина (на 1-м Украинском фронте - Д.И.) ночью прорвался противник из района Шендеровки в Хилки и Новую Буду. Вы знаете об этом?
   - Нет, не знаю.
   - Проверьте и доложите.
   Тут же позвонил Н.Ф.Ватутину и выяснил: противник действительно пытался, пользуясь пургой, вырваться из окружения и уже успел продвинуться километра на два - три, занял Хилки, но был остановлен. Переговорив с Н.Ф.Ватутиным, я позвонил Верховному и доложил ему то, что мне стало известно из сообщения командующего 1-м Украинским фронтом".
  
  НА УМАНЬ!
  
   После разгрома Корсунь-Шевченковской группировки противника нашу 52-ю армию, а с ней и 857-й стр. полк, командование нацелило в направлении главного удара следующей Уманско-Ботошанской операции. Мы должны были влиться в войска внешнего кольца окружения Корсунь-Шевченковской группировки. Это внешнее кольцо от нашей "дневки" в Хилках отстояло недалеко - на расстоянии однодневного перехода. После Хилок мы дня четыре стояли в с. Октябрь, столько же - в с. Яблоневка, а 2 марта - в с. Водяники. Нас нацеливали на г. Умань. 52-я армия генерала К.А.Коротеева, т.е. и наша 294-я стр. дивизия, должна была прорвать оборону противника на участке шириной 8 километров в общем направлении на Рыжановку, Яновку, Умань и далее к Днестру в направлении Бельцы, Яссы. По этому направлению мы, собственно, и шли в марте 1944 года.
   Началась ранняя весна. Таял снег, погода была тёплая. Когда мы ранним утром выходили из села Водяники, стоял густой туман. Он был настолько плотным, что за сто метров уже ничего не было видно. 4 марта нашей армией была проведена разведка боем. А утро 5 марта началось с неожиданной для немцев нашей артиллерийской подготовки. Враг был сбит с занимаемых им позиций и начал отступать. 6 марта мы с боями прошли Рыжановку и Софиевку, 7 марта - Чёрную Каменку, 8 - Паланку, 9 - Сандивку. К концу дня 9 марта наш полк вместе с другими подразделениями 52-й общевойсковой и 5-й танковой армии вёл бои в окрестностях Умани. 10 марта Умань была полностью освобождена.
   Мы входили в Умань со стороны знаменитого Софиевского парка. Помнится, любовались прекрасными видами его, таинственными гротами, фонтанами, ажурными мостиками, бассейнами. Правда, всё это теперь было изгажено и разрушено гитлеровцами. А до войны Умань, как и Софиевский парк, утопал в зелени, в садах. Весь город был сейчас основательно заминирован. На улицах валялись трупы немецких солдат. И улицы, и дороги на выезде из Умани были забиты немецкой техникой, побитыми немецкими танками, автомашинами. Покидая Умань, утром 11 марта мы прошли через большой аэродром на её окраине. Меня здесь поразило обилие разбросанных везде личных вещей, видимо, в спешке бежавших гитлеровцев. На довольно большом пространстве взлётной полосы валялись раскрытые, разбитые чемоданы. Вся полоса устлана газетами, журналами с красочными фотографиями, предметами военной одежды немцев. И трупы, трупы солдат в мышино-серой форме на каждом шагу. Интересное дело - враг успел заминировать весь город и аэродром, даже взорвал его крупные здания, примыкавшие к городу, разрушил взлётную полосу, но не успел угнать несколько своих самолётов. Они стояли в отдалении готовые к взлёту, но так и не взлетевшие.
   12 марта мы были в Терновке, а 13 - в Джулинке, что расположена на южном берегу очередной серьёзной преграды - Южного Буга. Таяние снега довольно высоко подняло уровень воды в нём. К тому же на месте форсирования его были крутые, обрывистые берега. Все тылы отстали от нас, в том числе и переправочные средства: на дорогах была непролазная грязь, ноги не вырвешь. Низины залиты водой. Где-то под Джулинкой, к которой мы подошли в этот же день, нам пришлось чуть ли не по колено брести по залитому талой водой лугу не менее двух километров. Кругом расстилалось безбрежное море воды с торчащими из неё кустиками, тальниками. Видимо, вёл наш полк местный житель, знающий человек. Я не помню, чтобы кто-то из наших бойцов попал в водомоину, окунулся в воду. Но сейчас жутко себе представить, что можно выдержать холод этой ледяной воды и не заболеть. Обуты мы были, как правило, в ботинки с обмотками, а у меня, к тому же, ещё и подошва у ботинка оторвалась, и я её привязал к ботинку проволокой. И - на тебе - никто не заболел! Может, поэтому сейчас к старости нас одолевают всякие болезни?
   Продвижение вперёд с боями наших войск в таких условиях было настоящим подвигом. Не меньшим подвигом было и форсирование Южного Буга, по- весеннему разлившегося и казавшегося непреодолимым. По правому берегу его немцы заранее построили развёрнутую систему обороны. Несмотря на это, Южный Буг был форсирован нашими передовыми отрядами на широком фронте. Основная масса войск после 12 марта переправилась уже по наведённым мостам. Командующий нашим фронтом И.С.Конев так впоследствии описал эти эпизоды войны:
   "Передовой отряд 2-й танковой армии с десантом стрелков и сапёров (из нашей 52-й армии - Д.И.) 11 марта вышел к Южному Бугу юго-западнее Джулинки. В это время по мосту переправлялись отступающие части противника. Врезавшись в отходившие колонны врага, и разделившись на две группы, наши танки отрезали противника от переправы и завязали бой. Одна группа танков с пехотой занялась уничтожением вражеского гарнизона в районе Джулинки, а другая направилась к мосту для его захвата. Расстреливая столпившихся у переправы фашистов, головной танк прорвался к мосту, но мост оказался минированным и был подорван противником. Восстановление моста задержалось до 13 марта".
   14 марта мы уже были за Бугом и неудержимо, как говорится, пошли вперёд. "Неудержимо" потому, что с нашим выходом здесь, через Буг, создавалась реальная угроза нового окружения противника, и он начал поспешно отходить. И если дорога между Уманью и переправой у Джулинки была сплошь забита боевой техникой и вооружением (противник при бегстве под нашим натиском бросал артиллерию, танки, автомашины и даже самолёты, как мы видели в Умани), то здесь брошенной боевой техники встречалось меньше. Между тем, догоняя его, мы только успевали узнавать названия деревень, через которые проходили, да отсчитывать километры (конечно, в пешем порядке). 13 марта мы были в Бершади, 14 - в Устье, 15 - в Флёрино, в Ободовке; 16-го прошли Крыжополь, 17 - Дахтолию, 18-го - Мироновку, а 19 марта вошли в деревню Белая, что на берегу Днестра, вошли в Ямполь - в 40-ка километрах юго- восточнее Могилёв - Подольска. Прошли около 130 километров.
   Где-то здесь, то ли между Уманью и Южным Бугом, то ли между Бугом и Днестром, во время непродолжительной остановки в редком весеннем лесу пришлось мне присутствовать в качестве представителя управления штаба 857-го полка на заседании военного трибунала. Собственно, это был заключительный этап заседания трибунала - предстояло зачитать приговор и привести его в исполнение. Нас, представителей подразделений, построили в виде буквы "П", в середине поставили стол. Судили двух солдат нашей дивизии - "самострелов". Они под охраной часовых стояли тут же с забинтованными кистями левых рук. Один из них был уже пожилой - лет за тридцать, другой - мальчишка ещё, лет восемнадцати. Суд был короткий и справедливый - расстрел. Трусость и предательство на фронте не прощались. Здесь же приговор был приведен в исполнение - расстреляли.
   Меня поразило поведение приговорённых - они были как неживые, двигались механически, покорно, видимо, уже смирились со своей участью и самих себя уже похоронили. На лицах - ни мольбы, ни переживаний. Какая-то животная тупость. Молча встали на краю могилы, молча упали на её дно.
   Трусость на фронте приводила к ещё худшим последствиям, чем те, от которых хотели избавиться. Я чувствую себя безмерно счастливым человеком, обдумывая такой факт. Известно, что из мужчин 1921 - 1924 гг.. рождения у нас в Советской стране после войны остались в живых только 3 процента. Из каждых ста - 3 человека. К тому же (я почти уверен в этом), двое - может больше, может меньше - это те, кто по разным причинам всю войну "просидел" в тылу, не изведав, что это такое - "фронт". Какое же надо иметь счастье, чтобы этот выбор попасть в 3% пал на тебя?! Между тем и два с половиной года фронтовой жизни рядовым в пехотном полку не шутка. А вот поди ж ты! Пережил всё это и выжил. А те двое, даже толком не испытав этой фронтовой жизни, бесславно погибли. Да и не они одни.
   Вспоминается такой случай. В ноябре - декабре 1942 года я учился в Камышинском танковом училище. Оно из Камышина, что на Волге, было эвакуировано в казахстанские степи. Разместили его километрах в десяти от станции Бер-Чогур. Нигде ни речки, ни деревца. Здесь настроили землянок, в которых разместились казармы курсантов, учебные классы, столовая, медпункт, госпиталь. Началась суровая морозная зима. Я простудился и заболел воспалением лёгких. И заболел очень сильно - температура подскочила за 40. Меня поместили в госпиталь. Я терял сознание, бредил, несколько раз, как рассказывали потом товарищи, бессознательно в нижнем белье, босиком выбегал наружу, бежал куда-то по снегу. Меня ловили, снова водворяли на место. Молодость, наверное, взяла своё - я начал поправляться. Но к учёбе в танковом училище уже был непригоден. Меня отчислили и направили в 31-й отдельный учебный танковый полк. Из отчисленных по разным причинам из училища курсантов сформировали команду человек в десять и направили в Саратов, где в это время стоял 31-й танковый полк.
   Прибыли в Саратов утром, вышли на привокзальную площадь. Мороз, должно быть, под тридцать, всё заснежено, покрыто инеем. Ждём трамвая. Вскоре он подходит. И не успел трамвай остановиться, как один солдат из нашей группы, высокий, стройный, по виду старше меня года на три, падает, делая вид, что поскользнулся, и суёт левую (опять левую!) руку на рельсы под колёса. Ему отхватило четыре пальца руки. Это же надо так умудриться, угадать, чтобы отрезало не по локоть или кисть, а только пальцы! Дальнейшей судьбы его я не знаю, но думаю, что этим он заработал себе расстрел, даже не побывав на фронте. У страха глаза велики, и не всегда эти глаза помогают сделать правильный выбор.
  
  ДНЕСТР. МОЛДАВИЯ
  
   С нашим выходом на Днестр закончилась Уманьско-Христиновская операция. В справке, подписанной новым командиром 857-го стр. полка подполковником Франкелем, говорится:
   "Выдана рядовому Дуля Ивану Петровичу в том, что ему Верховным Главнокомандующим Маршалом Советского Союза товарищем Сталиным приказом от 10 марта 1944 года объявлена благодарность за участие в боях за осуществление прорыва обороны и разгрома Уманьско-Христиновской группировки немцев".
   Начиналась новая полоса фронтовой жизни - мы стояли на Днестре. К этому времени погода несколько прояснилась, было далеко видно окрест. С высокого левого берега реки чётко были видны дали, широкая (до 300 метров) голубая водная гладь её, такой же высокий правый берег. Предстояло форсирование Днестра. В лазурном небе наших самолётов почти не было видно - аэродромы отстали. А вражеская авиация стала нас беспокоить чаще. Немецкие самолёты, как правило, появлялись к вечеру, шли на большой высоте, направляясь к каким-то стратегически важным объектам в нашем тылу, а попутно не забывали сыпануть серию бомб и на наши головы.
   Передовые отряды 52-й армии, несмотря на значительную ширину реки, быстрое течение и сильный ветер, были на паромах переправлены на правый берег и захватили плацдарм у г. Сороки. Это уже была Молдавия (тогда - Бессарабия). Основные же силы армии (в том числе и наш полк) переправлялись после 25 марта, когда было закончено строительство понтонного моста. 27 марта мы были уже в городе Сороки. 28 марта прошли село Шурели, 29-го - город Бельцы.
   Мы шли, изматываясь на марше, догоняя немцев. Погода на некоторое время опять испортилась. Поднялся ветер, стало холодно, посыпал снег. Но непогоду быстро пронесло, снова засияло весеннее солнце, на душе стало легко и радостно. Легко и радостно оттого, что мы только что преодолели такую серьёзную водную преграду, как Днестр, от того, что мы были молоды, что наступила весна, что шли мы по прекрасной молдавской земле, что мы приближались к государственной границе с Румынией, изгоняя врага за пределы нашей Родины. Холмистая местность с пробивающейся кое-где зелёной травкой, проглядывающие местами белостенные, разрисованные цветной краской мазанки, не покрытые ещё листвой сады, виноградники радовали глаз. Хотя физически было очень тяжело. Изнуряли многокилометровые марши, не оставалось времени для отдыха, для сна. При ночных переходах солдаты засыпали прямо на ходу. Идёшь, идёшь и не заметишь, как уснул, пока не ткнёшься в спину впереди идущего бойца. А то смотришь - солдат пошёл и пошёл куда-то в сторону от дороги, пока не очнётся, споткнувшись.
   Наверное, поэтому мне сейчас так дороги воспоминания о том времени. На марше нас часто посылали в разведку, в дозоры: противник оставлял заслоны, и гибли наши люди, неожиданно сталкиваясь с ними. Формировался отряд, делалось это в целях предотвратить внезапное нападение противника во фланг или тыл основной колонны войск. Наша группа двигалась одним из таких маршрутов. В штабе мне дали листок из блокнота - он у меня сохранился до сих пор, - на котором записаны названия населённых пунктов, деревень, хуторов по маршруту нашего движения. Эти названия и сейчас для меня звучат как музыка, как что-то дорогое, близко касавшееся меня в прошлом: Реуцел, Белеуцы, Апенька, Глинжень, Бурчела-Соть, Старая Челачёвка, Старые Зозуляны, Новые Зозуляны, Грасень, Тодорешты, Загаранча, Бушели, Кирилень, Патрешты, Меделен. Любопытно было бы сейчас взглянуть на детальную карту Молдавии, вспомнить этот пройденный путь.
   В такой разведке - дозоре погиб наш командир взвода лейтенант А.М.Фомин. Когда мы ещё стояли на Днестре, группа разведчиков во главе с ним ушла в молдавские степи в дальний поиск. У села Дрокия они нарвались на засаду. Может быть, это и не была засада или арьергард, а фашисты просто не успели вовремя уйти. Завязался бой. Из-за своей малочисленности разведчикам пришлось отступить. Но при этом лейтенант попал к врагу в плен. Здесь, видимо, были венгры, кавалеристы. Они изрубили лейтенанта саблями. Немцы бы его просто застрелили, а если бы это были румыны, которые здесь главным образом и стояли против нас, то они вообще ничего бы не посмели (да и не захотели бы) сделать с пленным - они переставали с нами воевать. Впоследствии командира похоронили в селе Дрокия возле школы.
   На своём маршруте мы счастливо избежали встречи с противником. Он отступал стремительно и, видимо, не по просёлочным дорогам, а по главным. Шли мы часто по бездорожью. На пути встречались большие и малые сёла, хутора, отдельно стоящие на взгорках домики, избы в окружении ещё не распустившихся садов, виноградников. Дворы обнесены деревянными и каменными заборами, украшенными, как и избы, разноцветными узорами, во дворах - знаменитые молдавские колодцы - беседки. Пригревало солнце. 31 марта мы были уже в селе Меделен. Дальше был Прут, наша государственная граница. А за ней - иностранное государство - Румыния.
   В очередной справке, выданной мне в штабе полка, говорилось:
   "СПРАВКА. Выдана рядовому Дуля Ивану Петровичу в том, что ему Верховный Главнокомандующий Маршал Советского Союза товарищ Сталин приказом от 26 марта 1944 года объявил благодарность за участие в боях пр форсировании Днестра, овладение городом Бельцы и выход на государственную границу. Командир 857 СОКП подполковник Франкель".
   Особенность участия моего призыва (возраста 1924 года рождения) в Великой Отечественной войне состояла в том, что мы почти не испытали горечи отступления. За время моей службы в 857-м стр. полку только два раза наш ордена Кутузова пехотный полк вынужден был отступать под натиском противника - в апреле 1944 года под румынским городом Яссы и через год в апреле 1945 года в Германии под городом Баутцен. А полк прошёл очень большой боевой путь - от г.Воронежа до г.Яссы и с Сандомирского плацдарма в Польше через Польшу, Германию, Чехословакию до г.Праги.
   Первыми на государственную границу Советского союза - реку Прут вышли и сразу же форсировали её, перенесли боевые действия на территорию Румынии передовые отряды нашей 52-й армии под командованием К.А.Коротеева. Вышла в основном пехота. В 5-й гвардейской танковой армии, которая сопровождала и поддерживала нас, как вспоминает командующий фронтом И.С.Конев, осталось к этому времени всего 9 танков и 7 самоходных артиллерийских установок. Поэтому с пехотой шла только артиллерия малого калибра на конной тяге. Основная наша техника из-за наступившей весенней распутицы осталась в районе Умани. Не удивительно, что мы её не видели, тем более что фронт армии простирался не менее чем на тридцать километров. Что значат 9 танков и 7 САУ при такой протяжённости фронта?
   Нам преимущественно противостояли румынские воинские части. Они не рвались в бой, не хотели воевать. И.С.Конев вспоминает:
   "Офицер 52-й армии капитан А.Жариков, одним из первых, опередив на "студебеккере"с боеприпасами подходящие к Пруту передовые части, ночью подъехал к реке, когда отходил последний паром с отступающими румынскими солдатами. В темноте капитан принял румын за своих. Он приказал погрузить на паром машину и с несколькими солдатами стал переправляться на противоположный берег. Румын было около 40 человек. Оценив обстановку, капитан обратился к ним:
   - Молдаване есть среди вас?
  Нашлись три солдата из Молдавии.
   - Вы должны помочь мне сгрузить боеприпасы и пригнать обратно паром. Всем румынам передайте, что я отпускаю их по домам, если они не хотят попасть в плен. Оружие сложить на пароме.
   Во многих случаях мы в тот период не брали румынских солдат в плен, если они не оказывали сопротивления, а, отобрав оружие, отпускали домой".
   Как записано у меня во фронтовом блокноте (я от Черкасс до Праги отмечал числа и названия населённых пунктов, за которые мы вели бои или проходили на марше), 2 апреля 1944 года мы пересекли государственную границу где-то в районе молдавского села Скуляны. Форсирование Прута обошлось для нас без боя, так как к этому времени уже был наведен мост. К тому же в два последних дня снова вернулась зима с её морозами, снегопадами, пургой. Румыны говорили, что они впервые видят у себя такую сильную метель и такое множество снега и что, мол, эту погоду принесли с собой с востока мы, большевики. Перед этим после разгрома Корсунь-Шевченковской группировки и боёв за город Умань мы шли по приднестровской Украине, по Молдавии, преследуя огрызавшегося, но уже деморализованного противника. Стояла чудесная весенняя погода, чувствовалось приближение конца войны, мы выходили на государственную границу - настроение было приподнятое, радостное... и беспечное. Эта успокоенность и беспечность, к чему мы так в последнее время привыкли (казалось, так идти без сопротивления врага мы будем и дальше, идти бесконечно долго) сыграло с нами злую шутку, которая для некоторых окончилась трагедией: приблизившись к румынскому городу Яссы, мы встретили неожиданное яростное сопротивление врага. А дело было так.
   В полночь того дня, что мы перешли Прут, после утомительного многокилометрового марша, уставшие, измученные и голодные, мы дошли до румынской деревушки под названием, как я слышал тогда, - Котул-Иван. Говорили, что до города Яссы отсюда было уже недалеко, километров пять. На следующий день должны были идти дальше.
   Наш взвод остановился на ночлег в избе, крайней к немцам и к правой окраине села, отдалённой от остальных строений деревни. Деревня, как мы увидели назавтра утром, поднималась по косогору сзади и левее нас и скрывалась за бугром. Так что я не знаю, большое это село или нет.
   Кстати, только сейчас, при написании этих воспоминаний, мне стало казаться, что село это я называю неправильно. Дело в том, что на подворье, состоявшем из бедной, однокомнатной избы и сарая, в который мы на ночь поставили лошадь, боевого скакового коня, захваченного нами где-то в Молдавии в виде трофея, оказалась старая румынка, почему-то не ушедшая вместе с остальными отступившими румынами. Она встретила нас неприветливо, сразу притворилась больной. На все наши вопросы отвечала, лёжа на кровати: "Нуште русеште" (не понимаю по-русски). Видимо, кто-то из ребят попытался выяснить у неё название села, а она подумала, что спрашивают о хозяине этого подворья, и назвала фамилию и имя его. Она не поняла нашего вопроса, а мы не поняли её ответа. Так что толком я и не знаю названия этого села. В своих последующих разговорах во взводе мы назвали его "Драпанцами", так как на следующий день нам пришлось "драпать" из него, выходить из окружения чуть ли не по одному.
   Ночь была месячная, холодная. Страшно хотелось спать, ещё больше - есть. С собой из съедобного ничего не было, идти в полночь к штабу полка, который остановился сзади нас на взгорке - это было видно по флагу, выставленному над одной из изб, - искать кухню - себе дороже: за ночь не отдохнёшь, а назавтра спозаранок предстоит новый марш. Перед ним надо было отдохнуть.
   На ночь выставили пост. Я на посту стоял в самое неудобное время - во вторую смену. Марченко Иван, который будил меня, говорит, что провозился со мною целых полчаса, пока разбудил. Кое-как отстояв свою смену, я опять бухнулся среди товарищей на полу досыпать, что осталось от ночи.
   Один из наших постовых на рассвете, видимо, уснул. Поэтому мы не слышали тревоги, когда наш полк (а в деревне, кажется, был не только он) перед утром неожиданно снялся с места и в спешном порядке ушёл назад к реке Прут. То ли о нас забыли, не предупредив об отступлении, то ли никто из связных не решился на виду у противника пробираться к нашей избе, чтобы известить нас.
   Проснулись, когда было уже светло, от грохота, от разрывов снарядов, мин. За окном ещё мирно светило солнце, весна брала своё, а стёкла в окнах дребезжали и жалобно звенели от сплошного грохота. Румынка сидела на кровати, закрыв лицо руками, и вздрагивала от каждого взрыва. Слышно было, как где-то строчит пулемёт, раздаются автоматные очереди. Наших за окном никого не было видно. Сквозь разрывы, автоматные и пулемётные очереди прорывался иногда низкий гул моторов. Позже мы узнали, что несколько немецких танков прошли к нам в тыл, но немецкая пехота не подоспела, и танки были уничтожены.
   Выждав некоторое время и осмотревшись, мы заметили (хата наша стояла в низине), что со стороны противника из-за горки бьют орудия, по косогору к деревне перебегают редкие цепи немцев. Ответного огня с нашей стороны не было слышно. Не видя никого из наших, мы стали подозревать, что они отступили.
   Вся деревня сзади нас тянулась вверх по косогору. Избы стояли редко. Особенно далеко от остальных отстояла наша. Присмотревшись, мы в том месте, где на ночь останавливался штаб полка, разглядели фигурки наших солдат. Где перебежками, где ползком по открытому месту на глазах приближающегося противника под его непрерывным огнём бросились туда. Лошадь пришлось оставить в сарае на месте нашего ночлега. У нас ещё теплилась надежда, что мы вернёмся на это подворье, на место нашей ночёвки.
   Добравшись до своих, узнали, что все наши ушли из деревни. Остались только мы, часть роты автоматчиков да несколько связных штаба полка, не успевших отступить вместе со всеми. Узнали, что противник всё время пытался обойти деревню с флангов. Но это ему пока не удавалось - в тылу у нас не было слышно стрельбы. Видимо, и у него сил было мало.
   Командир роты автоматчиков собрал всех оставшихся и организовал оборону. Сгруппировались мы в канавах, в воронках, за заборами правее дома, где ночевал штаб полка. Вначале я сидел в доме. Крыши у него уже не было. Стена в сторону немцев разворочена прямым попаданием снаряда, угол отбит, в окнах - ни одного стекла, стены изрешечены пулями и осколками. Он стоял на самой горе и был хорошо виден со всех сторон. Поэтому он стал хорошей мишенью. Я тоже перебрался на обочину дороги к нашим ребятам.
   Вскоре командира роты ранило осколком от мины. За него остался незнакомый мне сержант Владимиров. О нём после говорили, что он уже был Героем Советского Союза.
   Солнце поднялось довольно высоко. Стало пригревать. Было около полудня. Тут случилась со мной одна неприятность, которая до этого обходила меня стороной. Невдалеке справа от меня раздался взрыв. Мина? Снаряд? Граната? Немецкая граната на длинной деревянной ручке не даёт такого сильного взрыва. Да и от мины взрыв бывает другой, "квакающий". Похоже на снаряд - настолько он был силён. Но воронки от взрыва не было (так бывает при взрыве мины) да и осколки от снаряда на мне живого места не оставили бы. Взрыв был очень сильный, но не звонкий, как от снаряда, а глуховатый, как от противотанковой гранаты. Я так и не понял, что это было.
   Я ощутил взрывную волну, меня оглушило, осыпало осколками. Они были мелкими, но всё же пробили шинель и даже шапку и впились в правую руку, в правый бок. Некоторые из них задели шею, затылочную часть головы, правый висок. Впоследствии, ещё и в 60-70-е годы они выходили (выковыривались) из-под кожи. Некоторые, по-видимому, сидят в теле до сих пор. Наиболее кровоточащие раны на шее, на руке я перевязал бинтом.
   Бой продолжался до обеда. Самое неприятное в таком бою то, что ты, рядовой боец, не знаешь обстановки. Стреляют и спереди, и сбоку, и сзади. Кто стреляет, куда - не всегда можно понять. Иногда даже не поймёшь где противник: ведь он тоже маскируется. Так было и тогда.
   Затем заметили, что в деревне левее нас скрытой за взгорком бой постепенно стихает. Там слышался гул моторов, были видны столбы дыма. Значит, оттуда наших выбили. Владимиров принял решение - мелкими группами, по одному отступать: весь полк ушёл, и ждать нам подмоги с тылу не приходится. А вести бой здесь до ночи - своих сил не хватит.
   Уходили мы оттуда вдвоём с Иваном Марченко по бездорожью, лощинами и оврагами. Он во взвод пришёл недавно из пополнения откуда-то с Полтавщины. В бою до этого ещё не был, кланялся каждой пуле. Поэтому доверился мне: веди, говорит, ты давно на фронте. (Интересно отметить, что он пришёл в наш взвод на марше где-то в Молдавии, его даже не успели переодеть в солдатскую форму. Он так и шёл среди нас в своём длинном тёмном осеннем пальто и гражданской фуражке. В таком виде он и выходил со мной из окружения. Дальнейшей его судьбы я не знаю - вскоре он выбыл из нашей части как-то незаметно для меня).
   Перебежали через бугор, падая каждый раз от близкого разрыва, спустились в другую лощину. Здесь стало немного спокойнее - сюда снаряды и мины уже не залетали. Идём во весь рост. Вдали слева на взлобке у рощицы стоит домик. Видимо, сторожка лесника. Зайти в него? А если в нём немцы? Как раз придём к ним в руки. Решили не заходить, обошли его стороной по лощинке. Но, конечно, если бы там был противник, если бы он нас заметил, то не пропустил бы, сумел бы перехватить.
   Перешли лощину, вышли на бугор. И, видимо, наше счастье, что мы как вышли, так и легли. Смотрим дальше через другую лощину на противоположный скат. Там видны два - три окопа, ходят люди. Неужели наши? - без бинокля, невооружённым глазом различить невозможно. Вижу, в переднем окопе стоят двое, один смотрит на нас в бинокль. Затем взялся за пулемёт, стоящий перед ним. Одна пуля цокнула где-то рядом, другие тоненько просвистали над нами. Всё ясно - путь отрезан.
   Отползли немного назад, встали. Что делать, куда идти? Спустились вниз, напились из лужи студеной холодной воды, пошли в другом направлении. Хорошо, что местность хоть и была безлесная, но холмистая, изрезанная ложбинами и оврагами, которые, к счастью, тянулись в нужном для нас направлении. Но идти было тяжело. У меня побаливали раны, кое-где сквозь бинт просачивалась кровь, я плохо слышал. Кружилась голова, подташнивало.
   Выглянув очередной раз из оврага, чтобы сориентироваться, мы опешили: здесь на взгорке тоже люди и не 3-5 человек, как прошлый раз, а значительно больше. И нам их никак не миновать. Кто они? Неужели тоже немцы? Сели в одну яму, сидим, решаем, что делать. Я бросил шинель. Может, думаю, придётся бежать, а она такая тяжёлая! Смотрим, идёт с горы человек. Пригляделись - наш. Оказалось, что на взгорке засел взвод бойцов из одного нашего батальона. Солдаты, так же как и мы, отстали от своих. Куда ушёл полк, они тоже не знали. Видя, как мы спускались в овраг, они подумали - не немецкая ли разведка? Узнав от нас, что и остальные наши уходят из деревни, они стали по одному тоже отходить.
   Только поздно вечером, одолев около двадцати километров, обессиленные, изнурённые, более суток не евши, я к тому же - и оглохший, мы вышли к Пруту, к своему полку. Несмотря на усталость, я нашёл санинструктора. Он обработал раны, сменил повязки, успокоил, что страшного ничего нет.
   Остальные наши солдаты из этой "мышеловки", в которую попала наша воинская часть, выходили ночью и даже на другой день. Говорят, что им путь отрезали танки с автоматчиками и уходить им было значительно труднее, чем нам. Это был случай подобный тому, что показан в кинофильме "Баллада о солдате", где вражеский танк, не стреляя, гоняется за солдатом. Но на том поле только что был бой, и Алёша Скворцов подобрал с земли грозное против танка оружие - ПТР и смог подбить немецкий танк. У нас же было иначе - в широкой безлесной степи за Прутом никакого оружия, конечно, нельзя было найти, его никто здесь не "потерял", не бросил - здесь не было боя. А много ли может унести на себе солдат? Винтовку, карабин, автомат? Даже противотанковой гранаты, я уверен, ни у кого не было, как и у нас с Марченко. А винтовочная пуля или ручная граната, которых тоже в карманах или подсумках не было в избытке, для танка, что дробинка для слона. Поэтому танки давили здесь наших солдат совершенно безнаказанно. Вобщем, мы с Марченко ещё легко отделались. Многие из наших товарищей, конечно, не вернулись.
   4 апреля мы отдыхали, отсыпались, 5 апреля, наша дивизия вместе с другими воинскими частями снова пошла в наступление. Но наступать без поддержки артиллерии, авиации и танков - дело нелёгкое. Противник оказал очень сильное сопротивление. Пришлось опять отступить. Только на реке Прут против станции Унгены нам удалось закрепиться, оставив за собой плацдарм на правом берегу реки. Да и то фашисты захватили высокую прибрежную террасу, нависая над нами. Так что и из этого наступления ничего путного не вышло, и 2-й Украинский фронт на всё лето встал в оборону.
   В начале мая 1944 года И.С.Конев был освобождён от командования 2-м Украинским фронтом и стал командующим 1-м Украинским фронтом, куда в октябре этого года была переброшена и наша 52-я армия: снова в его подчинение. Командующим 2-м Украинским фронтом стал Маршал Советского Союза Р.Я.Малиновский. Под его командованием наша 52-я армия вместе с другими частями участвовала в августе - сентябре 1944 года в разгроме Ясско-Кишинёвской группировки врага.
   За участие в мартовских и апрельских боях на территории Молдавии и Румынии я получил очередную благодарность Верховного Главнокомандующего. В справке говорится:
   "СПРАВКА. Выдана рядовому Дуля Ивану Петровичу в том, что ему Верховный Главнокомандующий Маршал Советского Союза товарищ Сталин приказом от 8 апреля 1944 года объявил благодарность за участие в боях при прорыве обороны противника и форсировании реки Прут. Командир 857 СОКП подполковник Франкель".
   В санроту (медсанбат) по поводу контузии и ранения я не обращался. Сразу было не до этого (главное - отоспаться, набраться сил, а тут - новое наступление), а потом заметил, что контузия начала постепенно проходить. Стал чуть лучше слышать, не так сильно кружилась голова. Раны перестали кровоточить, начали подсыхать. Крови я потерял немного, кости не были повреждены.
   С 6 по 12 апреля мы стояли в молдавском селе Меделен. А 13 апреля нас, группу солдат из взвода разведки, из химвзвода, из сапёрного взвода 857-го стр. полка, командировали в места наших январских боёв - в город Смелу. Там с тех пор находилось некоторое воинское имущество нашего полка. Его надо было доставить в полк.
   Что говорить - мы эту командировку в далёкий тыл, да ещё в такое прекрасное время - весной - восприняли как большое счастье, как поощрение. Добирались к цели нашей командировки с попутными товарными поездами - они в тыл шли порожняками. Часто попадали под бомбёжки - враг упорно бомбил такие важные железнодорожные узлы, как Рыбница, Вапнярка, Христиновка. Долетал даже до Звенигородки и Шполы. Особенно сильно нам досталось (правда, уже на обратном пути) на малозначительной станции Кублич. На неё мы прибыли с восходом солнца. И не успели вылезти из вагона, как налетело с десяток самолётов. Вот уж тут им было раздолье, так как наши зенитки почему-то сопротивлялись очень вяло. После бомбёжки мы спросили у встретившегося нам железнодорожника (не в единственном ли числе он был на этой станции?), как называется станция. "Кублич, - ответил он. - Кублич. После такой бомбёжки это действительно теперь Кублич". И в самом деле, видимо её и раньше бомбёжками не миловали: во всяком случае, я не увидел ни одного целого здания, ни одного уцелевшего дома вокруг.
   19 апреля мы прибыли в город Смелу. Полкового имущества здесь оказалось не особенно много - всего 3 вагона. К тому же оно было погружено. В нашу задачу входило охранять его. Остановились невдалеке от станции, где стояли наши вагоны, по улице Артёма в домах Љ 41, Љ 46. Удивительная была эта улица - узкая, густо обсаженная деревьями. В летнее время зелень над ней оплеталась в настоящий шатёр. Жить здесь в ожидании отправки нам пришлось довольно долго - полтора месяца: с 19 апреля по 5 июня.
   От нечего делать я обследовал некоторые окрестности города. Несколько раз был в сёлах Белозерья, Дубиевка, за которые зимой наш полк вёл бои. Очень сожалею, что не побывал на месте наших боёв за высотку на окраине Смелы, не побывал на месте гибели и на могиле сержанта Фролова. Почему-то тогда этому не придавалось значения.
   На обратный путь мы затратили больше времени: 4 июня нас прицепили к идущему на запад эшелону, и только 19 - 20 июня мы проследовали украинские железнодорожные станции Вапнярку, Крыжополь, Кодыму. Эшелон долго полз и по молдавской земле через станции Рыбница, Флорешты, Бельцы, Фалешты. Только 4 июля мы, сдав имущество, оказались за Прутом на плацдарме в своём полку. Потянулась боевая повседневная служба в обороне.
   После апрельских боёв наш 2-й Украинский фронт и противник встали в оборону. А это значит, что и наши войска и войска противника ежедневно долбили и долбили друг друга, стараясь нанести как можно больший урон. Каждый день, каждую ночь артналёты, методичный артиллерийский и миномётный обстрел. Бесконечные бомбёжки. Систематические контратаки с целью прогрызть оборону противника.
   После апреля 1944 года военные обстоятельства сложились так, что правый фланг нашего фронта ушёл по территории Румынии далеко вперёд, обеспечив себе довольно большой плацдарм, который, собственно, и плацдармом уже нельзя было назвать - настолько он был обширным. Левый же фланг 2-го Украинского фронта вместе с примыкавшим к нему 3-м Украинским фронтом отстал, даже не дойдя до реки Прут. Хотя, надо сказать, что левый фланг 3-го Украинского фронта тоже ушёл вперёд. Таким образом, на молдавской земле у Кишинёва в полукольце оказалась большая группировка немецко-фашистских войск. Из неё-то впоследствии и образовался Ясско-Кишинёвский котёл, где в окружение попала значительная часть гитлеровских войск - дивизий и армий.
   Наша дивизия занимала оборону там же, где мы её оставили: против молдавских сёл Меделен, Скуляны. На нашем участке фронта противник закрепился на высокой террасе, которая тянулась здесь по всему течению Прута. Даже от реки она казалась значительной, высокой, закрывавшей в этом направлении весь горизонт, хотя расстояние до неё было сравнительно большим - километра 2. Наш плацдарм был в этом пространстве - между Прутом и возвышавшимся впереди взгорьем. Против нашей дивизии враг находился на возвышенности, и конечно, насквозь просматривал и наш плацдарм, и некоторую часть территории Молдавии. Мы у него были как на ладони.
   Несколько иное положение сложилось на правом фланге нашей дивизии, на стыке с соседней 373-ей краснознамённой стрелковой дивизией. В этом полосе боевых действий оказался монастырь, возвышавшийся на краю упомянутой террасы. Он хорошо был виден и нам снизу, от Прута. Этот монастырь несколько раз за лето переходил из рук в руки. Гитлеровцы вместе с румынскими войсками бросались здесь в наступление по 10-12 раз в день. Тут, как стервятники, постоянно кружили немецкие самолёты, это место чаще всего громила их артиллерия. Здесь всё время висело облако пыли, всё лето, не стихая, стоял грохот разрывов. Хоть и нам было не сладко на нашем плацдарме, но даже трудно себе представить, как могли держаться наши солдаты в таком кромешном аду.
   А нам тоже было несладко. Несмотря на то, что наш плацдарм был сравнительно большим (в сравнении, например, с плацдармом на Днепре у Канева), бои на нём были очень сильными. Частые бомбёжки, бесконечные контратаки противника. Пространство между возвышенностью, где засели гитлеровцы, и рекой Прут представляет собою низменную ровную поверхность. Почва здесь наносная, песчаная. Прут - река с быстрым течением. Вода в ней постоянно мутная. За века и тысячелетия она устроила себе мягкое удобное ложе. Иногда можно видеть, что при налёте вражеской авиации бомба, не взрываясь, уходит в мягкую податливую землю. От неё на поверхности остаётся колодец, по диаметру равный диаметру бомбы, подобный тем, какие бурят под телеграфные столбы, под посадку деревьев. Так эти неразорвавшиеся бомбы (кстати, и снаряды) до сих пор, видимо, покоятся там, под землёй. Не думаю, что это результат диверсионной деятельности наших советских людей, угнанных в рабство на немецкие заводы. Скорее всего - от удара в мягкую землю не срабатывал взрыватель.
   На этом плацдарме впервые (и единственный раз) за войну я видел обстрел наших позиций шрапнелью. Слышно - полетел снаряд. В небе негромкий хлопок, небольшое безобидное белое облачко. Снаряды взрывались высоко. Противник бил по скоплениям наших войск. Страшное оружие.
   Как и на Днепре, мы постоянно были на плацдарме, и прелести боевой жизни ежедневно обрушивались на наши головы. За июль - август был только один случай, когда я побывал на левом берегу Прута в тылах нашего полка. Это было 16 июля 1944 года. Пропуск на право перехода р. Прут у меня сохранился до сих пор. Он находится в Орском краеведческом музее.
   За годы моей фронтовой жизни в памяти запечатлелось много картин, фактов, свидетельствующих о том, сколь жестока война. Это и громадные братские могилы у железнодорожной станции г. Смела, где захоронены тысячи и тысячи советских граждан, замученных фашистами. А сколько таких могил по всей территории, которую оккупировали гитлеровцы? И виденный мною где-то на Украине наш солдат, обезображенный взрывной волной от разорвавшейся в трёх шагах от него авиабомбы: во время налёта вражеской авиации он, видимо, лежал под монолитной стеной каменного амбара; услышав вой падающей на него бомбы, он вскочил, и взрывная волна во весь рост припечатала его к стенке, сплющив до толщины ладони. Это и солдат, по которому прошлась гусеница вражеского танка у переправы за Одером (в Германии), раздавленный и вмятый в землю. И девушка, обнажённая, истерзанная и брошенная в избе на пол в одной из польских деревень.
   На плацдарме за Прутом во время ночного наступления в наших боевых порядках под огнём противника с истошным криком метался горящий, объятый пламенем, как факел, солдат: видимо, осколком или пулей разбило бутылку и его окатило противотанковой самовоспламеняющейся жидкостью.
   Много фронтовых товарищей погибло в боях на дорогах войны. Это - сержант А. Фролов, лейтенант А. Фомин, о которых я рассказывал. Это и сибиряк Андрей Соколов, погибший у города Гёрлиц в Германии, и только что пришедший к нам во взвод с пополнением на реке Нейсе Сергей Дикий (тоже - сибиряк) и многие другие.
   Приходилось видеть и обидные виды гибели наших солдат, нелепые, глупые, если о смерти можно так сказать (однако говорят же - "Как глупо он погиб!"). На фронте я заметил, что война не допускает бездумное к ней отношение, не прощает ни каких вольностей в дисциплине, шалостей, шуток. Она сурово за это карает. Условия фронтовой жизни сами по себе таят повышенную опасность, и не следует усугублять их расхлябанностью поведения.
   В Германии у деревни Ниски мы, группа бойцов, стояли тесным кружком, беседовали. Среди нас был "Алёха" (так мы его звали). Он к нам пришёл не задолго до этого из заключения или из штрафной роты. Расправляя гимнастёрку под ремнём, он нечаянно, не заметив этого, рукавом оттянул затвор автомата, который из-за всегдашней неаккуратности и расхлябанности "Алёхи" не был поставлен на предохранитель. Раздался одиночный выстрел. Пуля попала в грудь стоящему напротив бойцу - Сергею Дикому, тоже из нового пополнения. Солдат только и успел сказать: "Всё...Ну, всё..." Погиб солдат, который ещё и фронта не видел. А "Алёха", конечно, опять ушёл в штрафную роту.
   Ещё пример. На реке Прут в жаркий июльский день солдаты полезли в речку купаться. Мы с моим другом Иваном Куравлёвым стояли в отдалении на крутом берегу. Прут - река быстрая, своенравная, вода в ней никогда не бывает чистой, прозрачной. Один из купающихся ногой нащупал на дне противотанковую гранату - видимо, кто-то здесь пытался глушить рыбу, но граната не разорвалась: слишком мягким был её удар о воду и тем более о дно (известно, что взрыватель такой гранаты срабатывает от резкого удара обо что-нибудь твёрдое). Он взял её в руки и со словами - "Ребята, возьмите гранату" - выбросил на берег к стоявшим там солдатам. Ухнул взрыв. Стоявших на берегу разметало в стороны, а бросившему гранату, видимо, рукояткой распороло грудь и живот. По нелепой случайности погибло человек десять. Я не повторяю рассказ о том, как в 1943 году у нас в пульроте на Калининском фронте один солдат, преднамеренно или нечаянно, шутя, убил другого, нажав на гашетку одного из пулемётов, выставленных на площадке.
   Где-то в Молдавии в ясный солнечный день мы, группа бойцов во главе с лейтенантом Алёхиным, нашим командиром взвода, ещё мальчишкой, только что вышедшим из военного училища, шли берегом реки. Шли, поглядывая на плавающих в отдалении на чистой спокойной воде домашних гусей: хорошо бы подстрелить их, поджарить да поесть всласть! Неожиданно из-за спины у нас на очень низкой высоте вырвались два наших ястребка, два истребителя с чётко видными красными звёздами на крыльях и хвостовом оперении. Наш лейтенант, не долго думая, выхватывает пистолет, и выстрел за выстрелом лупит по приближающимся самолётам. Пистолетная пуля вряд ли бы что сделала самолёту, даже если б и попала в него. Мальчишество! Лётчик, однако, то ли заметил, что по нему стреляют, то ли случайно, стал разворачиваться назад. Нам пришлось разбегаться в разные стороны.
  
  ЯССКО - КИШИНЁВСКИЙ КОТЁЛ. РУМЫНИЯ
  
   В повседневных фронтовых буднях прошёл июль, наступил август. Такая однообразная жизнь на плацдарме, признаться, даже начала надоедать. Поэтому трудно передать чувство испытанной нами радости, когда 20 августа 1944 года мы пошли в наступление. Ранним утром в этот день на нашем участке фронта началась артподготовка. От разрывов снарядов и мин полтора часа содрогалась земля. На террасе, где были немецкие траншеи, сразу же до неба поднялась сплошная завеса из пыли и гари. "Бог войны " - артиллерия - развернулась здесь во всю мощь. Особенно эффектны были "Катюши". Когда находишься невдалеке от их позиции во время стрельбы, видишь, как из клубов дыма, которыми они при этом окутываются, с громогласным шипением вырываются длинные ракеты-снаряды, и не спеша, видимые глазу летят в сторону вражеских позиции. Стояла сухая безветренная тёплая предосенняя погода. Стена дыма, гари и пыли постепенно затянула весь горизонт над позициями противника, а потом и всё небо. Думаю, нелегко было нашей авиации, которая стала работать по противнику сразу же после окончания артподготовки: что увидишь сквозь такую завесу? Гитлеровцы даже не успевали огрызаться: их ответный огонь не был заметен. Пошла вперёд пехота, оборона немцев была прорвана. К вечеру этого дня нашей 52-й армией был занят город Яссы. Это первый город на румынской земле, где мне довелось побывать.
   После этого некоторые части погнали немцев в глубь Румынии. А мы, форсированным маршем, сбивая заслоны противника, двинулись вдоль реки Прут на сближение с наступающими оттуда вверх по течению Прута навстречу нам частями 3-го Украинского фронта.
   Это было второе окружение немцев, в котором мне пришлось участвовать. Для нас от Корсунь-Шевченковского оно отличалось тем, что здесь мы были не у "дна" мешка, в который попали гитлеровские войска, а у его верха, у его, так сказать, "завязки", где могли разыграться жестокие бои, если враг ринется деблокировать окружение, как это было в Шендеровке, в Хилках. Шли по той самой террасе, по которой против нас были позиции противника. Но здесь мы поменялись местами - мы были наверху, на возвышенности, слева у нас была пойма Прута, заросшая густым и высоким камышом, а за рекой - немцы. Они быстро почувствовали угрозу окружения и старались вырваться из кольца, тем более что плотность окружения в первые дни была недостаточной: наши танки в основной своей массе ушли на внешне кольцо котла в глубь Румынии, чтобы обезопасить наши ведущие окружение войска от удара справа; другая часть с десантом, далеко обогнав нас, пехоту, ушла вперёд на соединение с танками 3-го Украинского фронта, что и осуществилось не четвёртый день наступления - 24 августа. Мы же, закрепляя их успех, догоняя их, шли изреженной колонной днём и ночью. Это давало возможность противнику просачиваться через наши порядки. Выручало нас то, что теперь мы были на высоком правом берегу Прута и вся его долина легко просматривалась нами. Выручало и то, что немцы не могли через плавни, заросли камыша быстро и незаметно для нас переправить технику, артиллерию, танки. Так что здесь пехота противостояла пехоте.
   Правда, однажды (кажется, это было 23 августа) нескольким танкам, каким-то образом переправившимся через Прут, удалось прорвать наши негустые, боевые порядки и уйти к внешнему кольцу окружения. Там их перехватили и уничтожили. Но в нашей колонне они наделали шуму.
   Мы, несколько бойцов нашего взвода, шли в это время с солдатами и офицерами других подразделений. Те вели, окружив кольцом, человек семь гитлеровских солдат, только что взятых в плен. Вдруг где-то впереди послышался гул танковых моторов. Кто-то сообщил, что там на прорыв идут немецкие танки. Первое, что сделали конвоиры пленных по приказу своего командира - встали в полукруг и изрешетили немцев из автоматов. Все бросились занимать боевой рубеж. Но для нас дело закончилось благополучно - несколько немецких танков прошли впереди нас, стороной.
   Как расценить поступок тех, кто расстрелял пленных? Видимо, война есть война. Обстановка была неспокойная, тревожная. Где прорываются немцы, с пехотой или без пехоты идут танки, не выйдут ли они на нас, небольшую группу солдат? А как бы повели себя пленные, если бы танки прорывались через наши порядки? Известно, как. Ладно, что всё обошлось для нас благополучно.
   Через несколько дней, когда переправившись через Прут, десятки тысяч гитлеровцев шли из камышей сдаваться нам в плен, я наблюдал случаи, в юридической правомерности которых тоже можно усомниться. Мы, группа бойцов, стояли на возвышенности у дороги, которая вела от Прута наверх. Из-под горы шла и шла бесконечная колонна сдавшихся в плен гитлеровцев под охраной редких конвойных. Голова колонны уже давно скрылась вдали в направлении города Хуши, а хвост её болтался всё ещё в камышах. Мы всматривались в лица вражеских солдат, испытывая чувство удовлетворения от того, что вот и эта операция исторического значения - разгром Ясско - Кишинёвской группировки врага - подходит к благополучному концу. Вдруг один из наших солдат ворвался в строй пленных и выхватил оттуда гитлеровца лет двадцати.
   - Выходи, власовская сволочь! - закричал он, - чего прячешься за их спины?
   - Нихт, найн! - закричал тот. - Нихт русишь!
   - Нихт, нихт, а по-русски понимаешь? Я по твоей рязанской роже вижу, кто ты! Давай - иди, иди! - стал он подталкивать его дулом автомата. В стороне то дороги, в низине, скрытой от нас, вскоре прозвучала короткая автоматная очередь.
   Конечно - беззаконие, конечно - самосуд! Проще всего расстрелять безоружного пленного, попробуй одолеть его в бою, когда он вооружён до зубов. А с другой стороны - у этого солдата где-то на Украине такие вот гитлеровцы и власовцы, как этот, повесили, расстреляли или сожгли живьём всю семью. К тому же этот солдат не единожды читал листовки, "Боевые листки" с призывом: "Убей его!", "Нет пощады врагу!", "Смерть фашистским захватчикам!". Вот и пойми, кто прав.
   Нагоняя наши танки, ушедшие вперёд, мы как-то остановились на ночь в степи у дороги на высоком берегу Прута. Была тёплая августовская ночь. Вниз в сторону реки шёл длинный пологий спуск, метрах в двухстах от его основания начинались заросли, камыши и тянулись на большом пространстве до реки.
   Не знаю, выставляли у нас на ночь караул или нет - после утомительного дневного марша я уснул, как убитый. Проснулся поздно, когда солнце стояло уже высоко. Проснулся от криков: "Немцы! Немцы!" Схватил автомат, вскочил. Показывают вниз, несколько в сторону, туда, где желтеет небольшой участок неубранной кукурузы, вплотную примыкающий к камышам. Никого там не заметил, но в этом направлении от нас и с других скатов этой прибрежной высотки уже бежали несколько наших солдат. Рванул, как говорится, и я. Хотя даже не подумал - наверное, спросонья, - насколько это опасно и рискованно: бежать неизвестно куда, не зная сколько там немцев, какие у них намерения (видимо, такое безоглядное, бесшабашное поведение в бою и называется отвагой). А если их там с сотню, а то и больше - в камышах можно было укрыть полдивизии?! Да если они пойдут на прорыв? А нас бежит всего какой-то десяток солдат. Не подумал и о том, что от нашего взвода бегу только я да Михаил Федцов (он, кстати, тоже был награждён медалью "За отвагу"). Остальные, как суслики, торчат наверху, наблюдая за нами.
   Бежим вниз, благо спуск не особенно крутой, стреляем вверх (для устрашения?), кричим что-то. Один из бегущих сзади взял очень низко - пули пролетели над головой. Передний боец оглянулся и заорал:
   - Своих перестреляете, черти!
   Где-то на полпути ската у меня произошла неприятность, которая при других обстоятельствах - например, если бы в этот момент началась схватка с немцами - для меня плохо бы кончилась. Видимо, от волнения - раздумывать-то было некогда - я что-то сделал не так, как надо: патрон в моём ППШ перекосило и заклинило затвор. Мне бы только и сделать, что отвести затвор назад, и патрон бы выбросило. Но соображать некогда: нажимаю на курок - автомат не стреляет. Недолго думая, я правой ладонью ударяю по ручке затвора, так как вижу, что он застрял на полпути. Затвор с патроном срываются, раздаётся выстрел; во время отдачи назад затвор своей ручкой сдирает с ладони толстый кусок кожи. Начинает идти кровь. Но я рад, что автомат действует.
   Когда мы подбежали к участку кукурузы метров на 20, из неё с поднятыми руками стали появляться немцы (я условно называю их немцами; может, это были румыны или те и другие). Потрясая оружием, мы криками и жестами приказали им сдать вооружение. Они слишком широко поняли наши жесты - из кукурузы в нашу сторону стали бросать не только винтовки, автоматы, пистолеты, но и некоторые свои личные вещи. Делалось это, наверно, для того, чтобы задобрить взявших их в плен - для них этот момент был самым опасным. Если их сейчас не перестреляют, то в дальнейшем с ними уже ничего не случится. А личные вещи? - что ж: не отдашь здесь, тыловики обязательно отберут.
   Немцев оказалось не много и не мало - около полусотни. Из трофеев я здесь подобрал с земли пистолет "Вальтер", миниатюрный, умещающийся в ладони, инкрустированный белой костью. Думаю, из такого пистолета убить человека, можно лишь приставив его к телу. Кто-то из бойцов впоследствии донёс об этом нашему лейтенанту Баляхину, и тот отобрал его у меня. Но и сам не попользовался - что-то этого пистолета я больше у него не видел. Наверно, отобрал кто-то из вышестоящего начальства. Взял штативный кассетный фотоаппарат, которым можно было снимать на стеклянные пластины или широкую фотоплёнку. Его впоследствии, уже после войны, в Григорьевке, где я работал учителем и директором школы, "раскурочил" мой малолетний племянник. Подобрал брошенную мне авторучку, на которой был штампик (надпись), что сделана она в Париже. Авторучка для нас тогда была большой редкостью, диковинкой. Она у меня сохранилась до сих пор - находится как реликвия войны в Орском краеведческом музее. Впервые в жизни здесь я надел на руку часы, которые послужили мне ещё и после войны. Это были очень надёжные часы, да ещё и в золотом корпусе. Их после войны заменили мне наши отечественные, тоже очень надёжные, - "Победа", которые исправно работали более двадцати лет.
   Окружили пленных кольцом, повели наверх.
   К концу дня 24 августа мы вошли в румынский город Хуши, где с утра уже были наши танки. Здесь 25 августа мы встретились с пехотой 3-го Украинского фронта. Таким образом, громадная Ясско - Кишинёвская группировка врага оказалась в окружении. В гигантский котёл попало 18 немецких дивизий, много частей усиления. Разгром этой группировки был настолько мощным и, можно сказать, молниеносным, что уже 27 августа противник прекратил сопротивление. Под сильным напором наших войск со стороны Кишинёва немцы тысячами переправлялись через Прут, валом валили на наши позиции на берегу реки сдаваться в плен. Да, это был уже не тот "ганс", что раньше. Переправившись через Прут, ещё в камышах, он сразу же поднимал руки вверх. Разгром группировки завершился к 1 сентября. Наш полк снова отвели в Молдавию, и мы до 13 сентября стояли в деревне Иванешты.
   За эти бои я получил две благодарности от Верховного Главнокомандующего И.В. Сталина:
   "СПРАВКА. Выдана рядовому Дуля Ивану Петровичу в том, что ему Верховный Главнокомандующий Маршал Советского Союза товарищ Сталин приказом от 22 августа 1944 года объявил благодарность за участие в боях при прорыве обороны противника и за освобождение города Яссы. Командир 857 СОКП подполковник Франкель".
   "СПРАВКА. Выдана рядовому Дуля Ивану Петровичу в том, что ему Верховный Главнокомандующий Маршал Советского Союза товарищ Сталин приказом от 24 августа 1944 года объявил благодарность за участие в боях при освобождении города Хуши. Командир 857 СОКП подполковник Франкель".
   Приказом от 10 октября 1944 года я был награжден второй медалью "За отвагу", чему был, конечно, очень рад.
   Таким образом, мы успешно провели ещё одну значительную военную операцию и, что самое главное, завершили её вне пределов нашей родины, за границей. Известно, что именно в это лето был, наконец-то, открыт на Западе второй фронт, которого советские люди от своих западных союзников безуспешно ждали три долгих, три самых суровых года. Открыт же он был лишь тогда, когда стало очевидным, что Красная Армия самостоятельно может разгромить фашистскую военную машину и освободить Советскую Родину и Европу.
  
  СНОВА К И. С. КОНЕВУ
  
   До 13 сентября мы стояли в деревне Иванешты. Затем пешим порядком через молдавские населённые пункты Комарна, Унгень, Бучимень к 27 сентября вышли на город Бельцы, где погрузились в эшелоны.
   К городу Бельцы мы шли по молдавской земле, уже полгода как освобождённой от врага. Шли просторной широкой степной дорогой. Вокруг расстилалась равная, как скатерть, местность. Погода стояла чудесная. Пыль, не оседая, висела в воздухе. Вечерело. Вдали справа - молдавское село. Оттуда в чистом вечернем воздухе слышались звуки берущей за душу мелодии: кто-то из молдаван играет на своём национальном инструменте. Может быть, с тех пор я и полюбил молдавские национальные мелодии, песни. Они мне помогают вспомнить то дорогое для меня незабываемое время.
   ...Погрузились в эшелоны. Нас перебрасывали на другой участок фронта, под Владимир Волынский. Там наша 52-я армия вливалась в 1-й Украинский фронт и снова поступала под командование Маршала Советского Союза И.С.Конева. К этому времени протяжённость советско-германского фронта сократилась почти вдвое. Но легче от этого не стало: повысилась его насыщенность, как с нашей стороны, так и со стороны противника.
   Везли нас к месту нашего нового назначения долго - с 4 по 20 октября. В пути мы ни разу не попадали под бомбёжки, хотя фронт был не особенно далеко: враг стал уже не тот. Прибыли на станцию города Владимир -Волынский. Нас сразу же повели в деревни Овадно, Могильно на пополнение. А пополнение было необходимо - мы, хотя и успешно завершили Ясско - Кишинёвскую операцию, но состав наш сильно поредел. К нам во взвод пришли с пополнением Соколов Андрей Иванович, Алабужев Иван - фотограф из Уфы. Все наши последующие фронтовые фотографии сделаны им. Несколько позже пришли сержант Лопатин, рядовые Пехнов, Тахтабулов.
   Здесь мне было присвоено воинское звание - младший сержант, с которым я и демобилизовался после войны. Я официально стал командиром отделения.
   Я упоминаю о деревнях Овадно, Могильно, но мы в них не стояли. Здесь мы находились в лагерях, расположенных в лесу. Жили в землянках. Нам дали возможность отдохнуть, набраться сил перед новыми боями.
   А бои предстояли нелёгкие. Начиналась Висло - Одерская операция. Для её подготовки ещё летом 1944 года на реке Висле у города Сандомир на польской земле нашим войскам был захвачен обширный плацдарм, протяжённостью по фронту 75 километров и в глубину до 60 километров. Отсюда предполагалось развивать наступление в глубь Германии и, если удастся, завершить войну к концу февраля взятием Берлина. Но эти планы не удалось осуществить из-за отставания тылов и от того, что с правого фланга нашего фронта оставалась крупная вражеская группировка в Восточной Померании и в Силезии.
  
  САНДОМИРСКИЙ ПЛАЦДАРМ. ПОЛЬША, ГЕРМАНИЯ
  
   Получив пополнение, мы снялись с насиженных мест у Владимира - Волынского. 25 октября прошли г. Замостье, а 29-го были на плацдарме у Сандомира. Остановились у г. Сташува. Это уже была польская земля. Здесь нам предстояло принять участие в новых боях. Но до наступления, до решительных боёв было ещё далеко. А пока нас поставили в оборону. Началась моя третья фронтовая зима. Конечно, я её переносил легче, чем две предыдущие: уже привык да и зима здесь, в Польше, а затем и в Германии, помягче, чем под Смелой и у Черкасс.
   Сейчас даже трудно себе представить, как мы выносили такие условия фронтовой жизни. За зиму редко когда удавалось побыть, переночевать в избе, в тепле. Всё время - на ветру, на морозе, в окопе или на марше. Даже и не помнится, кроме Сандомирского плацдарма, чтобы мы жили в землянках. Как-то так получалось - то мы вели бой и продвигались вперёд, то преследовали отступающего противника, то нас перебрасывали с места на место. Ели, спали, стояли на посту всегда на открытом воздухе, в снегу.
   На Сандомирском плацдарме наша 52-я армия вместе с другими соединениями была поставлена в направлении главного удара - через Радомское и Ченстохов на Бреслау. Здесь, на вислинском рубеже, который предстояло штурмовать в первую очередь, немцами была создана развитая система траншей, бетонных и укреплённых сталью огневых точек. Всё это было покрыто минными полями, противотанковыми рвами, проволочными заграждениями. Здесь вражеские войска занимали укрепления на глубину 30-70 километров. Гитлеровское руководство надеялось, что в случае прорыва нашей Армией той или иной линии обороны, отходящие части вермахта займут следующий рубеж, и всё начнётся с начала: советским войскам вновь придётся прогрызать их оборону. И таких оборонительных полос было создано семь - вплоть до Берлина.
   К началу января 1945 года в месте расположения Сандомирского плацдарма погода установилась вполне зимняя. С неба валил и валил обильный снег. правда, морозы стояли терпимые, умеренные. В таких погодных условиях утром 12 января и началось наше наступление. Кстати, в наступление Красная Армия пошла с этого плацдарма раньше намечавшегося срока по просьбе наших западных союзников, которым, образно говоря, немцы основательно "прищемили хвост" в Арденнах.
   После двухчасовой артиллерийской подготовки из тысяч (в прямом смысле слова) орудий и миномётов вперёд пошли танки и пехота. Хотя из-за плохой видимости авиация не могла действовать, артиллерийским огнём врагу был нанесён огромный урон. Поэтому мы уже за два первых часа продвинулись на 8 километров. Мы проходили первые линии вражеской обороны буквально по перепаханной земле. И не удивительно - у нас в артиллерийской подготовке на один километр прорыва действовало 280 стволов.
   С первого дня наступления военные действия шли столь успешно, что мы 12 января прошли около 15 километров, и 14 января уже взяли город Хмельник, а затем и город Радомское. Снег перестал идти, установилась более или менее сносная погода, начала действовать авиация. Прошли города Велюнь, Рейхталь - здесь мы уже были в Германии.
   Ещё на территории Польши мы как-то колонной приближались к одному из населённых пунктов. Морозный солнечный день. Враг еле успевал отходить после разгрома на Сандомирском плацдарме, оставляя заслоны. Впереди - широкая заснеженная долина. До населённого пункта, расположенного по другую сторону долины на небольшой возвышенности с редким сосновым лесом, - с километр. Неожиданно оттуда вдоль дороги застрочил вражеский пулемёт. Рассыпались в цепь. Перебежками хотели приблизиться к пулемёту. Как бы не так! Бьёт длинными очередями, не жалея патронов, по всей долине, не давая поднять головы. Мы вначале думали, что натолкнулись на сильно укреплённую огневую точку. Но когда группе солдат удалось обойти пулемёт с тыла и обезвредить его, оказалось, что сдерживал весь наш полк один немецкий солдат-смертник, оставленный фашистами в открытом окопе и прикованный к пулемёту цепью.
   В связи с этим и другими случаями боёв в Польше и Германии мне после войны в восьмидесятые годы интересно было читать книгу немецкого писателя Дитера Ноля "Приключения Вернера Хольта". Любопытно было сопоставить точку зрения свою и вражеского солдата на одни и те же события. В книге автор от имени своего героя рассказывает, как Вернер со своими школьными товарищами попал в воинскую часть, которая на западе Германии обслуживала зенитные установки, отражавшие налёты авиации наших союзников на немецкие промышленные объекты. Но вот наступил 1945год. Их, необученных, по сути дела - необстрелянных, если не считать бомбардировок авиации, под которые они попадали, перебросили на Восточный фронт, в Польшу. Здесь они на скорую руку организовали опорные пункты - там, где успевали, - заслоны, прикрывая отходящие под натиском Красной Армии немецкие части. Встречали мы таких. Но уже никакие заслоны не могли удержать нашу Армию. Мы поистине неудержимо шли вперёд. В сутки делали по 25-30 километров и вскоре (до 1 февраля) вышли на реку Одер у города Бреслау (в 12 километрах восточнее).
   Одер - большая река. Она берёт начало в Чехословакии, в низовьях - судоходна. Имела ширину от 150 до 200 метров. Глубина - не менее двух метров. Поэтому форсирование её было делом нелёгким. Но до её форсирования нам пришлось вести тяжёлые бои за Бреслау.
   Бреслау, или Бреславль (ныне - польский город Вроцлав), - сильно укреплённый район на Одере. Он был одним из трёх укрепрайонов в этой части Германии. Это старая крепость, игравшая важную роль в австро-прусской и наполеоновских войнах. Приступая к разбойничьим войнам на востоке, кайзеровская, а потом и фашистская Германия модернизировала старые укрепления и создавала ряд новых. Бреславльский укреплённый район преграждал путь к Праге, столице Чехословакии, и к основным центрам Саксонии - Дрездену и Лейпцигу. Между Бреславльским и Кюстринским укреплёнными районами находилась крепость Глогау, занимавшая командное положение над окружающей равниной.
   Забегая вперёд, скажу, что сразу взять Бреслау не удалось. Переправившись через Одер, мы окружили его сорокатысячный гарнизон. Гитлеровцы не сдавались. Они готовились вырваться из кольца. Крупные силы вражеской авиации каждую ночь сбрасывали им оружие, боеприпасы, продовольствие. Гебельсовская пропаганда, захлёбываясь, расхваливала "героев" Бреслау, которые под руководством генерала Нихоффа и гаулейтера Нижней Силезии Ганке вела борьбу "до последнего человека". Штурм хорошо вооружённого, обеспеченного всем необходимым гарнизона привёл бы к большим потерям среди наших бойцов. Поэтому советское командование приняло иное решение. В пятом томе "Истории Великой Отечественной войны 1941-1945 г.г." говорится: "Штабом 1-го Украинского фронта было приказано выяснить, с каких аэродромов поддерживается окружённый в Бреслау гарнизон".
   Такие аэродромы нашими разведчиками Николаем Поповым и Борисом Бердниковым, подпольщиком Иозефом Смекалом и бывшим штабс-капитаном чешской армии Милославом Вовесом были обнаружены в Чехии. С них "Юнкерсы" буксировали планеры к фронту. Там планер отцеплялся и бесшумно планировал к городу, ориентируясь на пожары. Приземление происходило на площади, которую немцы расширили, взорвав окружающие её дома. Мощные бомбовые удары нашей авиации по воздушным базам оборвали последние нити, связывающие осаждённых с внешним миром.
   А мы в это время вели бои уже в окрестностях Бреслау. В конце января мы приблизились к городу до 12 километров, а 1 февраля были от него уже в пяти километрах, в селе Брушевец. Там в сёлах, деревнях все строения - городского типа, так что можно сказать - мы были в окрестностях города. Под прикрытием артиллерии, танков, в том числе - тяжёлых "КВ" и "ИС", мы продвигались вперёд, пока однажды нас не остановило выползшее из-за угла впереди стоящего дома чудовище - не то "Пантера", не то "Тигр". Всё это произошло для нас неожиданно и на очень близком расстоянии - всего в 150 - 200 метрах от нас. Наши две пушки, стоявшие сзади, захлебнулись в прямой наводке, почти в упор расстреливая эту стальную махину. Однако она так же медленно и невредимо уползла, не разворачиваясь, куда-то назад, за строения, не сделав почему-то ни одного выстрела.
   Мы бросились вперёд в углубление, под укрытие нависшего над ним козырька. Когда немного осмотрелись, то увидели, что мы стоим у входа в какое-то подземное сооружение, прикрытое двухскатной дерновой крышей. Вход в него не был заперт. Видимо, немцы покинули его в большой спешке при нашем приближении. Часть наших бойцов осталась у входа, мы с сержантом Лопатиным и ещё с двумя солдатами вошли внутрь и опешили от неожиданности - это был склад боеприпасов. В неверном свете карманного фонарика мы увидели ряды с немецкой чёткостью и аккуратностью расставленных ящиков с патронами, гранатами, толовыми шашками. В различных мешочках был уложен артиллерийский порох разных видов - трубочками, стержнями, и др. Доложили комбату. Когда наши продвинулись немного вперёд, нас поставили на охрану этого склада.
   Потом я начал догадываться о причинах такого загадочного и непонятного поведения "Тигра": немцы, конечно, знали о существовании в этом месте склада боеприпасов - это их склад. И начинать огневой бой в непосредственной близости к нему - всё равно, что садиться на пороховую бочку с подожженным фитилем. Рвануло бы так, что если не от всего Брушевца, то, как минимум, от половины его не осталось бы и следа. А это красивый благоустроенный богатый пригород Бреслау, в то время - немецкого города. Разрушать своё жалко! Да взрыв не пощадил бы и самого "зверя": он от нас, а, следовательно, и от склада был не далее, как в двухстах метрах.
   Одно непонятно: как это немцы, такие здравомыслящие и предусмотрительные, додумались устроить склад боеприпасов в прекрасном пригороде ещё более прекрасного города Бреславля, бывшего некогда в их глубоком тылу, да ещё в непосредственной близости к жилым домам? Или я здесь что-то путаю? Совмещаю во времени и в пространстве несовместимое? Как никак, а с тех пор прошло более пятидесяти лет! Но факт остается фактом - и Брушевец был в моей фронтовой жизни, и "Тигр", и склад боеприпасов! и эти три понятия в моём сознании стыкуются воедино.
   Форсированием Одера и окружением Бреслау 3 февраля закончилась Висло-Одерская операция. После этого наша армия снова без особых задержек - пошла вперёд, теперь уже - по немецкой земле. Нас поражали дороги её - прямые, ровные, в большинстве своем - асфальтированные, бетонированные, обсаженные фруктовыми деревьями (что для меня, жителя степного оренбургского села, где даже огорода путёвого ни у кого не было, не то что сада, - было особенно удивительным); чистые, аккуратные, ухоженные селения с постройками городского типа.
   Немцы откатывались быстро (конечно, не без усилий с нашей стороны). Мы не встречали здесь никого из местных жителей, ни одного гражданского лица: все уходили вместе с отступающими войсками. В населённых пунктах оставалась только недвижимость. При этом в отличие от сёл и городов в Молдавии, и особенно на Украине и в России всё бросалось в целости и сохранности, нетронутым. Не думаю, что враг не успевал разрушать, сжигать, уничтожать населённые пункты. Просто, видимо, на своё рука не поднималась.
   При нашем продвижении в глубь Германии время от времени стали попадаться и гражданские лица, причём, чем дальше, тем чаще и чаще. Это были преимущественно советские люди, угнанные сюда в рабство. Они по одному, по двое прятались при отходе немцев на подворьях бауэров, у которых работали до этого. А где-то перед Гольдбергом нам на шоссе уже встретились сначала малочисленные группы, а затем и целые колонны радостно улыбающихся, восторженно приветствующих нас освобождённых из фашистского плена людей - русских, белорусов, поляков. Многие из них несли на себе, катили на велосипедах, на всевозможных колясках свой нехитрый бытовой скарб. Сколько радости светилось в их лицах, как энергичны и деятельны они были в своём стремлении на восток, к родному дому!
   Это были, так сказать, "узники", угнанные из своих родных мест в Германию на принудительные работы; немецкое же население нам до самого Гольдберга не встречалось, во всяком случае - мы не замечали его присутствия. Не видели мы "цивильных", как принято говорить на западе, немцев и позже, хотя некоторые из них уже не уходили со своими отступающими войсками, о чём можно было догадаться хотя бы по белым флагам, висящими над домами, в окнах зданий (впервые белые флаги мы увидели, вступив в Гольдберг). Это, конечно, сдавались на милость победителя не солдаты вермахта, а мирные гражданские люди.
   За отступавшим противником мы шли очень быстро, делая в сутки по 30 километров. Ещё быстрее стали продвигаться на запад (по 40-50 километров в сутки, в отдельных случаях - по 60-70), когда наш полк посадили на танки Т-34. И в виде танкового десанта 12 февраля по шоссейным дорогам стремительно ринулись вперёд. Быстро, без задержек прошли города Волау, Штейнау, Любен, Котценау, Гайнау.
   У одной из деревень наше десантирование прервалось неожиданным образом - на колонну из нескольких танков сверху обрушились немецкие "лаптёжники", пикирующие бомбардировщики. Мы их называли "лаптёжниками" (Ю-87 - "Юнкерс - 87"), потому что шасси у них не убиралось и когда такой самолёт пикирует на тебя, то кажется, что он обут в большие, широкие башмаки, в лапти. Мы посыпались с танков, как горох: здесь рядом уже были первые дома деревни. Дома кирпичные, с капитальными прочными стенами. Мы с Мишкой Дубовцом, пробежав под пулемётным огнём с сотню метров, легли у стены одного такого дома, наблюдая за пикирующими на танки самолётами. Интересно было наблюдать за нашими танками (если это наблюдение можно назвать интересным). Они вели себя как живые существа: быстро, на повышенной скорости стали разбегаться в разные стороны, отыскивая укрытие. Один юркнул в изреженную лесопосадку. Другой, достигший уже окраины села, стремительно поворачивая башню пушкой назад, свернул с шоссе и на бешеной скорости врезался в деревянную стену какого-то сарая, выходившую на улицу. Такая же деревянная крыша рухнула на него, и он там замер, притаившись. Представляю себе поведение экипажа этого танка в тот момент, какие лихорадочные команды отдавались, как заученно чётко и стремительно, с каким физическим и нервным напряжением они выполнялись. Кому заживо охота гореть в танке?
   Здесь наше движение по горячим следам врага прекратилось - мы вошли в соприкосновение с противником.
   Возвращаясь к моему участию в танковом десанте, скажу, что угнетающего впечатления оно на нас не производило. То ли юность была тому причиной, когда море по колено, то ли яркое пригревающее солнце, то ли предчувствие близкого конца войны. Мы с радостью взобрались на броню танка, расположились на его тёплых решётках, крепко взялись за поручни, чтобы при манёврах танка не слететь на землю. Подставляли лица бегущему навстречу ветру, даже любовались окрестностями. Отрадно было на душе - это сколько же надо было топать пешком, чтобы преодолеть такое расстояние. Мы как-то даже не задумывались над тем, что такие десанты организуются не зря, не для того, чтобы порадовать пехотинца приятной прогулкой на танке, прогулкой с ветерком. Видимо, впереди предстоит нелёгкий бой с противником, который неизвестно чем может кончиться. И действительно, как только мы догнали отступающего противника, начались тяжёлые бои, изнуряющие сражения.
   За короткое время января 1945 года я от Верховного Главнокомандующего получил ещё пять благодарностей. Все они имеют одинаковое содержание, только населённые пункты (города), числа и номера приказов разные. Вот содержание первой из справок.
   "За нашу Советскую Родину! СПРАВКА. Выдана младшему сержанту Дуля Ивану Петровичу в том, что за отличные боевые действия в составе 294 стрелковой Черкасской Краснознамённой ордена Суворова, Кутузова и Б.Хмельницкого дивизии приказом Верховного Главнокомандующего Маршала Советского Союза товарища Сталина Љ 219 то 13 января 1945 года при прорыве обороны немцев западнее Сандомира ему ОБЪЯВЛЕНА БЛАГОДАРНОСТЬ".
   Получил я благодарности в приказах от 17 января, 21 января, 23 января, 25 января за отличные боевые действия в сражениях при освобождении города Радомско, при вторжении в пределы немецкой Силезии, за овладение городами Острув и Ельс, за выход на реку Одер в районе города Бреслау, за бои при овладении Бреславлем. Эту последнюю четырнадцатую справку за бои при овладении Бреславлем я получил уже после войны, в мае 1945 года. Интересно отметить, что если в прежних справках вверху было напечатано - "Смерть немецким оккупантам!", то теперь - "За нашу Советскую Родину!".
   Приказом от 9 марта 1945 года за эти же сражения я был награждён орденом "Славы" третьей степени. К моим двум медалям "За отвагу" прибавился и боевой солдатский орден. Орден "Славы" - одна из высших солдатских, боевых наград. Орден "Славы" трёх степеней (1-й, 2-й и 3-й степени) приравнивается к
  "Золотой звезде" Героя Советского Союза.
   С 23 февраля 1945 года моё непосредственное участие в боях на некоторое время прервалось. Перед этим меня вызывали в штаб полка и предложили поехать учиться в артиллерийское училище. Думал я не долго - война идет к концу, пора позаботиться и о будущем (хотя я к тому времени имел две специальности - тракториста и учителя начальных классов). Да и воевать два года поднадоело - дал согласие. Сборы были недолгими - простился со своими боевыми товарищами и 23 февраля (в день Красной Армии) был уже в деревне Гремсдорф, недалеко от города Бунцлау. Сюда в минбатальон 41-го запасного стрелкового полка собирали "соискателей" курсантского звания.
   В запасном стрелковом полку, в деревне Гремсдорф, нас почему-то держали долго. Стояла приятная весенняя погода. Рядом с домом, где нас разместили (думаю, что раньше это была немецкая солдатская казарма или общежитие какого-то учебного заведения - в умывальнике в ряд там было установлено несколько раковин с кранами, где мы по утрам умывались), рядом находился густой сосновый лес - бором его вряд ли можно было назвать, хотя он был и мрачный, и густой, но какой-то низкорослый. Службой нас не донимали, мы были предоставлены сами себе. Я часто уходил в лес. Иногда сидел в казарме, писал письма, переписывал из маленького карманного блокнотика в тетрадь, которую "позаимствовал" в одном из богатых домов Бреславля, свои стихи, некоторые дневниковые записи. Без объяснения причин 11 апреля нас вернули в наши части.
   Относительное спокойствие нашей жизни в деревне Гремсдорф, тоска по родным краям, надоевшие фронтовые скитания подвигли меня на написание ещё одного стихотворения: "В Германии (тоска по Родине)".
   12 апреля я возвратился в свой полк, который был на марше и вскоре вошёл в город Гольдберг. Надо сказать, что здесь, в глубине Германии, гражданских лиц встречалось больше. Да и разрушений в городах, населённых пунктах тоже было больше. В Гольдберг мы входили под вечер, солнце было на закате. Горели дома, искры сыпались на дорогу. Вся она усеяна битым кирпичом, стеклом. В уцелевших домах из раскрытых окон (из каждого окна многоэтажного дома) свешивались на палках белые флаги.
   В полку, как и в нашем взводе, произошли некоторые изменения - в марте был тяжело ранен мой неизменный товарищ - белорус Мишка Дубовец. Осколком снаряда убит сибиряк Андрей Иванович Соколов. В память о нём ребята передали мне его фотографию, принадлежавший ему трофейный фотоаппарат "Агфа". После войны им я сделал массу фотографий. Этот фотоаппарат, как память о войне, сохранился у меня до сих пор. Из мартовских боёв 857-й полк, да и вся наша 52-я армия вышли сильно потрёпанными. А случилось вот что.
   Когда после 16 февраля 4-я танковая армия, прорвав фронт, через Бунцлау вышла к реке Нейсе у города Гёрлица, сюда стремительно пошла и 52-я армия. Почувствовав угрозу, противник к имеющимся здесь войскам дополнительно подтянул пехотную, моторизованную и танковую армии. Эти силы вышли в тыл наших 4-й танковой и отчасти 52-й армий. Создалась угроза их окружения.
   "В течение 2-3 дней, - вспоминает Маршал Советского Союза И.С.Конев, бывший тогда командующим 1-м Украинским фронтом, - обстановка была настолько сложной, что вызывала беспокойство и у нас (т.е. - на фронте - И.Д.), и даже в Ставке. Только совместными ударами всех трёх танковых корпусов при поддержке войск 52-й армии Коротеева удалось в конце концов разгромить группировку противника. Кризис миновал только к 22-му числу".
   В этот "переплёт" попал и 857-й стр. полк. Ребята рассказывали, что когда началось их окружение, они с боем стали прорываться к своим на восток. Некоторым это удалось, некоторые выбыли из строя ранеными, как Дубовец, которого сразу же отправили с тяжёлым ранением в медсанбат и затем в госпиталь в Кемеровскую область. Некоторые погибли, как Соколов. Кое для кого дело усугубилось, по словам товарищей, тем, что на одной из железнодорожных станций они перед этим обнаружили пробитую осколком цистерну со спиртом, не преминули набрать его в котелки и в меру своих желаний, сил и возможностей распробовать его. Спирт оказался не то техническим, не то ещё каким-то, только не питьевым. Кто много его хлебнул, тот так и не вышел из окружения. "Счастливчики", кто попробовал меньше, заболели, как говорили солдаты, "куриной слепотой": с наступлением темноты они слепли, ничего не видя перед собой. Как они выходили из окружения, трудно сказать. А пить, не зная что, скорее всего, зареклись на всю жизнь.
   С 13 по 20 апреля мы стояли в деревне Хремсдорф (не Гремсдорф!) недалеко от города Ниски. Уже была по сути дела не весенняя, а летняя погода. Дни стояли ясные, тёплые, всё вокруг начало зеленеть. Перешли на летнюю форму одежды. Местных жителей, как и прежде, не было видно. Наверно, где-то прятались. Мы были "хозяевами" подворья, окружённого по периметру длинным, вытянутым двухэтажным домом, капитальными кирпичными сараями, амбарами. Живности, как и населения, тоже никакой не было. Ночевали на сеновале, на свежем воздухе.
   Всё это время, до 16 апреля, на нашем 1-м Украинском фронте готовилась новая операция. Имелось в виду, форсировав р.Нейсе, развивать наступление на дрезденско-гёрлицком направлении. От 52-й армии генерала К.А.Коротеева требовалось оказывать вспомогательные действия. В приказе Ставки указывалось: "... 3. Для обеспечения главной группировки фронта с юга силами 2-й армии Войска Польского и частью сил 52-й армии нанести вспомогательный удар из района Кольфурта в общем направлении Баутцен - Дрезден".
   Надо сказать, что и это наступление первоначально развивалось успешно. 2-я армия Войска Польского и 52-я армия под командованием генералов К.К.Сверчевского и К.А.Коротеева (правда, без нашей 294-й стр. дивизии) на дрезденском направлении, форсировав Нейсе и отбив несколько ожесточённых контратак противника, продвинулись на запад до десяти километров. 20 апреля в бой были введены и мы, 294-я дивизия. К тому времени солдатами нашей армии и поляками за рекой Нейсе был осуществлён прорыв фронта гитлеровцев. Однако в районе города Гёрлица мы ощутили на себе яростные контратаки противника. И в этот же день немцы остановили наше продвижение вперёд, потеснили части 2-й армии Войска Польского и вышли на её тылы. Снова, как и в марте, мы и поляки оказались под угрозой окружения. 23 апреля положение ещё более усугубилось - производя перегруппировку своих сил и найдя стык между 52-й армией и 2-й армией Войска Польского, противник нанёс удар по нашей армии, прорвал фронт и вышел теперь уже и в наши тылы. Отступать, собственно, было некуда - позади нас река. Неимоверными усилиями двух наших армий к вечеру 24 апреля положение удалось восстановить. Более того - мы продвинулись на 30 километров.
   Рассказывая об этом факте, командующий 1-м Украинским фронтом Маршал Советского Союза И.С.Конев говорит:
   "... Командарм 52-й генерал Коротеев, вообще-то говоря, боевой и опытный командующий, в данном случае не проявил достаточной заботы о стыке с поляками, что и привело к прорыву противника на заведомо угрожаемом фланге. Справедливости ради следует сказать, что армия у него в этот период была небольшой и противник на участке прорыва в несколько раз превосходил его в силах".
   Справедливости ради надо указать и на то, добавим от себя, что поляки 2-й армии Войска Польского участвовали в боях впервые. Отчасти не могли устоять и по этой причине.
   "В ознаменование одержанных советскими и польскими войсками побед, - говорится в книге "Великая Отечественная война. Политиздат, 1970". (Инст. воен. истории Мин-ва СССР), - правительство Польши учредило медаль "За Балтику, Одер и Нейсе", которой награждены польские и советские воины, участвовали в этих боях".
   Вспомнить о 2-й армии Войска Польского мне при неожиданных обстоятельствах пришлось после войны в 1950 году. Работая учителем в Григорьевской школе, я летом поехал в Среднюю Азию к моему двоюродному брату Синенко Петру. Он одного со мною года рождения и до войны, и после жил в с. Белые Воды под Чимкентом. Его родители, как и мои, переехали с Украины из Черниговской области в эти края в период пресловутой Столыпинской реформы. Брат, как и я, прошёл войну. Разговорились, оказывается, он в Германии принимал участие в тех же боях, что и я: служил во 2-й армии Войска Польского. Показал свои фотографии - стоит бравый поляк с лицом Петра в красивой польской форме с непременной конфедераткой на голове. Вспомнилась моя фотография того же периода (фотографировался в польском городе Сташуве перед боями на Сандомирском плацдарме; фотография находится в Орском краеведческом музее) - обтрёпанная пилотка, ещё более обтрёпанная, видавшая виды гимнастёрка, не раз собственноручно стиранная, штопанная, с обтёрханным воротником - но с двумя медалями "За отвагу". Он настойчиво просил никому ни под каким видом не говорить, что служил в польской армии. Почему? Я не допытывался - тогда это не было принято. Сейчас думаю, что может быть и все в польской армии или во всяком случае - большинство были такими же "поляками", как мой брат: истинный украинец, родившийся и живший всё время до войны и после неё в одной из среднеазиатских республик.
   В связи с этим вспоминается знаменательная встреча на одной из моих фронтовых дорог. Где-то за Обоянью, преследуя быстро отступающего противника, разгромленного в Курской битве, мы на исходе дня после многокилометрового марша - шли и днём, и ночью - остановились на кратковременный отдых у окраины небольшого селения, утопающего в садах. Стремительность нашего наступления не позволила врагу уничтожить этот хутор, райский уголок в курско-белгородской степи. Ко мне подошёл боец нашего взвода и говорит:
   - Иван, там тебя просит подойти один старик, местный житель.
   - Почему именно меня?
   - У него такая же фамилия, как у тебя.
   - Он украинец?
   - Да, хохол, - и показал, куда надо идти.
   Не мешкая, я схватил винтовку, скатку, вещмешок и поспешил к указанной хате: "Может, родственник?" У калитки меня встретил благообразный старик, типичный украинский дед - пасечник с большой белой бородой и запорожскими усами. На его седой голове красовалась соломенная шляпа, украинский бриль. Состоялся примерно такой разговор:
   "Добрый вечер, диду!" - "Здоров був, сынку!" - "Кажуть, вы хотели бачить меня?" - "Да, бо и у меня така же фамилия, як у тебя. Я Дуля Пантелей Никифорович, с Черниговской губернии. А кто ты, хлопче, откуда ты, кто твои батьки?" - "Я Дуля Иван Петрович из Чкаловской области. А родители тоже с Черниговщины, из села Бондари Остёрского района. Отец - Петр Кондратьевич, мать - Ульяна Тихоновна, дочь Тихона Карпенко. Может, мы родственники с вами, диду?" - "Я хорошо знав твоих дидов, хлопче - и Кондрата, и Тихона. Вместе парубковали. Но мы не родичи, а як у вас, кацапов, кажуть - однофамильцы. Твои батьки ще при царе выехали за Урал, на свободные земли, а я выселился сюда на хутор. Тут и живу. У Тихона був брат Макар. Як вин там?" - "Нет уже ни Тихона, ни Макара." - "Як так?" - "Раскулачили. Сослали, там и сгинули." - "Отуды тоби. Поганэ дило!" - "Куда ещё хуже!" - "А в Бондарях багато твоих родичей: Карпенки Макар Аверьянович, Евдоким Омельянович, Михаил Симонович, их дети. При немцах все они были в партизанах - даже сюда доходили, ховались у меня. Если война заведёт тебя в те места, передавай поклон от меня. Хай не забувають дида Пантелея! А теперь ходим-бо в сад, скоштуешь моих груш". Он подвёл меня к неказистому дереву, густо усыпанному мелкими, ещё недозрелыми грушами. "Это дулинка, наше фамильное дерево. А груши так и называются - дули. Набери в свою торбочку. Будешь в дороге вспоминать дида Пантелея".
   Этот случай дал возможность частично соприкоснуться с моей родословной. А на Черниговщину я так и не попал: к Днепру мы вышли южнее не только Чернигова, но и Киева.
  
  ВОЙНА ИДЁТ К КОНЦУ. ЧЕХОСЛОВАКИЯ
  
   "Ещё одно, последнее сказание - и летопись окончена моя..." Осталось рассказать о последних днях моего участия в Великой Отечественной войне. При этом хотелось бы отметить некоторые особенности человеческой памяти. Спроси каждого из нас, что ты делал, где ты был, например, в 1957, в 1973 годах - не каждый и не сразу сможет ответить. Но каждый фронтовик, я уверен, не только по годам, но и по месяцам, а то и по дням может припомнить ход событий своей фронтовой жизни, сказать, где в это время был, что делал: в нашей памяти большую роль играет эмоциональная окраска событий, фактов. Чем больше человек пережил в связи с тем или иным событием, тем ярче оно запечатлевается в сознании. А где, как не на фронте, переживания человека поднимаются до верхнего предела. Вот и получается, что изложить последовательно весь ход тех или иных событий, в связи их одного с другим, бывает трудно. Ярко, эмоционально пережитые события сохранились - остальные забылись. Даже бывает как-то неудобно, что, рассказывая о фронтовой жизни, не можешь назвать фамилию одного - двух товарищей, с кем в это время был - будто ты только один и был во взводе, в полку, в дивизии... Упоминаешь ту или иную фамилию только в том случае, когда уверен, что именно он был с тобой в это время - пишешь-то не художественное произведение, а "летопись". Здесь не допустимо фантазировать, выдумывать. Я помню, что именно с М.Федцовым мы шли в атаку на засевших в кукурузе на Пруту немцев, что с И.Марченко я выходил из окружения под Яссами, что с сержантом Лопатиным мы зашли в захваченный нами у г.Бреслау немецкий склад боеприпасов.
   Зачастую в сознании ярко мерцают те или иные картинки давно минувшего, которые трудно соединить в связный ход событий, "привязать" к какому-то дню, месяцу, местности. Да хорошо помнятся чувства, переживания. Кому из фронтовиков, например, не знакомо такое чувство - чувство тоскливого ожидания вечера, когда тебя весь день молотят обстрелами, артналётами, бомбёжками, ожидания темноты с её спасительным, кратковременным, относительным затишьем. Ждешь, не дождёшься желанного вечера, когда ненадолго чуть-чуть стихнет этот кромешный ад и появится возможность опять почувствовать себя человеком, опомниться, отдохнуть, набраться духовных и физических сил для завтрашнего дня, когда повторится то же самое, что и сегодня. Поглядишь на небо, сплошь затянутое поднявшейся с земли гарью, пылью, а солнце висит над тобой, как приклеенное, и не думает сдвигаться к западу, к закату. Думаешь, что этому дню не будет ни конца, ни краю. Нет, не дожить сегодня до вечера! А завтра предстоит, может быть, ещё более трудный день. Но ты о нем не думаешь - дожить бы этот до конца. Кстати, мы на фронте дальше завтрашнего дня и не загадывали ничего. Дожить до конца войны было для нас несбыточной мечтой.
   Ещё одно чувство, хорошо знакомое фронтовикам - из тяжёлого изнуряющего боя, где чудом избежал смертельной опасности, уцелел, выходишь совсем другим человеком. Какое-то время кажется, что ты постиг некую высшую истину. Все повседневные трудности, невзгоды, недоразумения, которые в другое время, бывает, изводят тебя, не дают насладиться жизнью, - здесь отодвигаются на задний план, начинают казаться такими незначительными, ничтожными, мелкими, не заслуживающими внимания. Ты смотришь на жизнь другими глазами. Все мелочи, все жизненные неурядицы и казавшиеся раньше значительными трудности начинаешь воспринимать даже с какой-то радостью, как проявление жизни. Главное - ты остался жив и даже не ранен. Да и к опасности вырабатывается иное отношение - ты начинаешь различать реальную и мнимую опасность. Вот поэтому обстрелянный воин кланяется не каждой пуле. Помнится, в первые дни моего пребывания на фронте мне казалось, что каждая пуля, каждый осколок снаряда летят именно в меня. Пообвык.
   Ярче всего в памяти всплывают отдельные картины фронтовой жизни.
   ... На марше, в окопе, в перелеске. Со своего тыла слышишь нарастающий гул. Низко над землей проносятся парами к передовой наши Илы, штурмовики. Через время где-то там, впереди, раздаются приглушённые пушечные выстрелы, взрывы. Иногда за отдалённым лесом вырастает столб чёрного дыма. Он растёт, поднимается, наверху принимает форму гриба. Через время, из-за леса, на ещё более низкой высоте, буквально распластавшись по земле, с каким-то весёлым, победным завыванием моторов возникают те же штурмовики и мгновенно затихают в тылу. Часто их возвращается меньше, чем уходило на задание. Можно себе представить, с каким чувством облегчения, чувством выполненного долга приземлялись на своём аэродроме оставшиеся в живых лётчики.
   ...Где-то в Польше идём колонной по снежной зимней дороге. Солнце только что взошло, но из-за снежной мглы почти не светит на землю. Всё вокруг затянуто каким-то неверным белесым светом. Хотя вдаль видно хорошо. Впереди и чуть правее нашего маршрута из-за отдалённого леса на очень низкой высоте вырывается наш большой самолёт, бомбардировщик. Рядом с дорогой слева простирается большое озеро, скованное льдом и присыпанное тонким ровным слоем снега. Самолёт на большой скорости, не выпуская шасси, чуть не задевая за головы идущих в колонне бойцов, "брюхом" садится на лёд, скользит всё дальше и дальше от нас, замедляя свой бег, и останавливается у дальней кромки камышей на противоположном берегу озера. Мы бросились было бежать к нему, видя, что самолёт наш и лётчикам, может быть, нужна помощь, хотя не заметно, чтобы самолёт горел. Но издали увидели, что возле самолёта появилась тёмная фигура человека. Через время возле неё возникла ещё одна. Значит, лётчики живы - здоровы, самолёт не горит, со своей бедой они справятся без нас. Но сам факт достоин восхищения: надо же так виртуозно владеть самолётом, чтобы на подбитой, падающей, теряющей управления машине на большой скорости в считанные мгновения (думаю не более 3-5 секунд) сориентироваться, не врезаться в овраг, в какой-нибудь бугор или в лес и сесть именно там, где можно было сесть! Не зря наших лётчиков с любовью в народе называли соколами!
   ... Чтобы закончить о самолётах - ещё одна картинка, оставшаяся в памяти. Германия, апрель 1945 г. Идём по автобану - бетонированному шоссе. Большая дивизионная колонна. Пригревает солнце. Небо чистое-чистое, голубое. Весна. Над головой в прозрачной глубине бездонной лазури комаром зудит невидимый самолёт. Еле находишь его глазами - какая-то беленькая точка чуть-чуть движется в параллельном с нами направлении. Вдруг в небе раздаётся негромкий хлопок, на месте самолётика возникает белое облачко. Оно начинает постепенно таять и вскоре совсем расплывается бесследно. И уже наверху ни звука летящего самолёта, ни его самого. Что это было? Что за самолёт? Куда он делся? Ни других самолётов возле него не было видно, ни взрывов зенитных снарядов. Да зенитка и не достанет на такой высоте. Сам собою взорвался? А останки? Не был ли он одним из первых реактивных самолётов?
   ...В Германии стоим в степи на перепутье. Почему мы там стояли, чем занимались - сейчас уже не вспомнить. Справа от нас на незначительном удалении - с полкилометра - шоссе. Ветреная сырая погода. Где-то из нашего тыла на шоссе вырывается грузовая машина и на бешеной скорости несётся вперёд. Она уже прошла мимо нас и стала удаляться в сторону противника. Ещё подумалось - как неосмотрительно ведёт себя тот, что сидит за рулём. Не прошло и суток, как отсюда ушли немцы, шоссе не проверено сапёрами, всё может случиться... И точно - взрыв, машину разнесло на мелкие кусочки - фугас.
   Куда спешил человек? Сказать бы, что впереди погибают товарищи, им срочно надо подвезти боеприпасы - так никаких впереди боёв пока не было: мы догоняли отступающего противника. К своей смерти торопился солдат.
   ...На Украине, скорее всего в её левобережной части, где нам иногда приходилось вести бои, выбивая противника из населённых пунктов, наш полк вытеснял арьергард немцев из небольшого городка (может быть, это была окраина Полтавы?). Нас пять красноармейцев послали через заборы, сады- огороды на соседнюю улицу определить, откуда с такой самоуверенной настойчивостью стрекочет вдоль улицы немецкий пулемёт. Строения здесь, в том числе и дома, деревянные. Деревянные же и заборы, изгороди, которыми обнесены дворы, огороды.
   Мы пробрались во двор, из окон дома которого должна быть видна противоположная сторона улицы, где и засел пулемётчик. Осмотрели дом, сараи - не остался ли где вражеский солдат. Нигде никого. Выглядывать в окна на улицу не решились - стёкла в них были выбиты, перевалившее за полдень летнее солнце ярко освещало фасад дома, нас в окнах легко можно было увидеть с противоположной стороны улицы, пустить по дому пулемётную очередь, бросить в окно гранату, а то и блокировать наш двор. И без этого в стены построек, в заборы то и дело впивались пули, щёлкали по веткам деревьев. Стали наблюдать сквозь щели ворот, заборов. Оказалось, пулемётчик засел на чердаке одного из домов противоположной стороны улицы. И уже теперь, когда задание собственно было выполнено, один из наших бойцов, высокий парень, почему-то стоявший посреди двора, резко вскрикнул, заматерился - его левая рука безжизненно повисла с неестественно вывернутой наружу ладонью, беспомощно болтаясь на сухожилиях и рукаве гимнастёрке - кость выше локтя оказалась перебитой разрывной пулей. Гимнастёрка окрасилась кровью, из рукава она струйкой потекла на землю. Пришлось около предплечья перетягивать руку жгутом и срочно выводить его к своим. Вскоре вражеский пулемёт был подавлен нашим миномётным огнём. Полк снова пошёл дальше.
   ...Польская деревня. Изба, где мы провели ночь. Собираемся выступать. Здесь же и хозяева - молодые поляк и полька. Живут, видно, бедно: убогая обстановка, мрачная изба. Поляк бреется. Без помазка. Берёт кусочек мыла и намыливает щёки. Переговариваются между собой. Понять о чём говорят, трудно. Хотя понять при старании, наверно можно было бы: языки родственные. Часто слышится "кава", "кава" (кофе? или просто - чай?). Но меня удивило другое: с какой неприязнью, чуть ли не с ненавистью они посматривали на нас. Что, мы - завоеватели? Что - их при немцах мёдом кормили? И ведь видно же, что живут - беднее некуда. И вот, поди ж ты! На Украине, в Молдавии, даже в Румынии, не говоря о Чехословакии (где нас привечали как самых дорогих друзей, родственников) народ нас встречал иначе, действительно как освободителей.
   ...Изреженный лес. Осина, берёза. Интересно их видеть здесь, в Германии. Как они, такие знакомые, родные, могли существовать во враждебной нам стране?! Лес изрежен и сам по себе, да и потому, что по нему прошлась безжалостная рука войны: посечены, побиты осколками деревья, у многих из них поломаны, срезаны верхушки, обломаны ветки. Даже трудно было сказать, что здесь произошло - воронок от бомб, снарядов почти не было видно, как будто своеобразный всесокрушающий ураган пронёсся по лесу, навел невиданный беспорядок. Очевидно, по лесу был нанесён мощный минно - артиллерийский удар и снаряды взрывались от ударов о стволы деревьев, не достигая земли и не оставляя воронок. Везде следы разгрома немецкой воинской части: трупы солдат, туши лошадей, всевозможные повозки, побитые машины, солдатские кухни... И кругом тишина. Вот уж действительно - мёртвый лес. Не помню, как мы сюда попали, зачем трое или четверо солдат нашего взвода приехали в этот лес, только вижу себя в арбе с высокими грядками, запряженной серым мерином. Ребята ушли бродить по лесу. Благо, можно не опасаться мин: лес не может быть заминирован - каких-то полусуток тому назад здесь, как в укрытии, пряталась немецкая воинская часть, которая покинула этот лес не по своей воле. Да и покинула ли, не осталась ли здесь целиком?
   ...Когда в Германии входили в селение, то начинали его прочёсывать, чтобы не остановиться на ночь рядом с каким-нибудь отставшим отрядом гитлеровцев или не оставить его в тылу. Однажды с Куравлёвым Иваном мы вошли в какой-то дом. Я замешкался в прихожей, Куравлёв прошёл вперёд. Стою у раскрытой двери в большую комнату, обставленную так, будто хозяева отсюда только что ушли. Там справа - ещё дверь в смежную комнату, как оказалось - в спальню. Оттуда выходит мой Иван, глаза круглые и таинственно говорит: "Иди посмотри!" - "Что там?" - "Увидишь!" - Он на фронте был меньше, чем я, и некоторые вещи воспринимал чересчур прямолинейно, как говорится, - с открытым сердцем. Я пошёл. Увиденное не потрясло меня так, как его. Просто в спальне на широкой низкой кровати с откинутым в сторону одеялом на белоснежной простыне в нижнем белье с запрокинутой назад головой и свисающей до пола левой рукой лежал на спине мужчина лет тридцати. Грудь его в двух местах была прострелена, залита кровью. Увиденное не оказало на меня такого впечатления, как на Куравлёва, видимо, потому, что до этого приходилось видеть картины и "почище" этой, а также, наверное, и потому, что я в какой-то мере был предупреждён таинственным тоном моего товарища. Меня заинтересовало другое - что здесь произошло? То ли этот немец сонным был захвачен нашим передовым отрядом и застрелен в своей кровати, что маловероятно (это как же надо крепко спать, каким быть беспечным, безразличным к собственной судьбе или самоуверенным, чтобы после ухода своих войск спокойненько спать в ожидании русских?), то ли он был расстрелян своими, прочёсывающими селение перед отступлением, чтобы никто из соотечественников не остался на территории, куда вступают войска противника? Скорее всего причиной была стремительность нашего наступления.
   ...Украина. Осень. Небо затянуто ровным пологом полупрозрачных облаков. Воздух чист, чётко видны детали местности далеко окрест. Мы с какого-то плато по широкой дороге спускаемся дивизионной колонной в простирающуюся перед нами обширную низину. Дорога прямая, как стрела, тянется и тянется пологим спуском вниз никак не меньше, чем на пять - семь километров. Кругом такой простор, такая красота, что дух захватывает. В воздухе висит приглушённый, придавленный к земле однообразный шум движущейся по широкому привольному украинскому шляху колонны: шарканье тысяч подошв по утрамбованной дороге, позванивание снаряжения, поскрипывание колёс редких повозок. И всё это настолько принижено к дороге, распластано по земле, что кажется, будто вокруг стоит первозданная тишина, нерушимый покой. Если на ходу закрыть глаза, то можно вообразить себе, что это движется чумацкий обоз с солью из Крыма. Медленные украинские волы с широко поставленными длинными рогами, отмахиваясь от мух и оводов, шаркают по дороге разлапистыми копытами, позванивает под возом медный казанок, в котором по вечерам чумаки варят себе на ужин из пшена, картошки и свиного сала - кулеш, поскрипывает ярмо и вихляющее колесо. А вон тот солдат лет восемнадцати, что идёт обочь дороги, - не тот ли это деревенский хлопец, который на лето нанялся к богатому односельчанину чумаковать, а потом хвастался перед своими товарищами, такими же парубками, как и сам:
   - Хоть и возы попомазав, да и соли попойив! Як дядько Кондрат задывыцця куда - я хвать жменю соли з возу, да в рот, да в рот!
   Такова была романтика жизни в эпоху Запорожской Сечи, такой была цена этого важного и необходимого продукта питания - соли, которого постоянно не хватало.
   ...Украинская ночь! Видели ли вы её хоть раз в жизни? О, вы не знаете украинской ночи! Прав Н.В.Гоголь - это действительно что-то волшебное... Лето. Село утопает в зелени. В темноте деревья кажутся ещё выше, чем они на самом деле (что меня, выросшего в безлесных оренбургских степях, особенно поражает). Сквозь неподвижную листву (тишина действительно стоит такая, что в ушах звенит) проглядывают ослепительно белые стены украинских хат под соломенными крышами. И всё это залито потоками такого густого волшебного лунного света, что и правда - хоть иголки собирай.
   С гоголевскими местами на Украине связано одно из приятных воспоминаний. В каком-то городе (то ли в Сумах, то ли в Миргороде, а может быть, и в самой Полтаве - убей, как говорится, не помню), куда мы под вечер вошли после многокилометрового марша, нам не пришлось сразу располагаться на отдых - нас пригласили в местный театр на спектакль. Нам удивительно было, как это здешние артисты сумели так быстро сориентироваться, организоваться - немцы отсюда ушли только накануне. Не хочется об артистах плохо думать, но, видимо театр работал и при немцах. Тем более, что они не по собственной воле остались на оккупированной фашистами территории, да и жить-то людям как-то надо было.
   Ставили что-то чисто украинское - то ли по произведениям Н.В.Гоголя, то ли Леси Украинки или ещё кого-то из украинских писателей - драматургов. Но помнится, с каким вниманием, отдыхая от суровой воинской жизни, мы смотрели на сцену, на имитацию крестьянской деревни, на яркие национальные костюмы артистов, увлечённые хитросплетениями комедии. Особенно приятно было слышать певучую, мелодичную, ласкающую слух чисто украинскую речь, а не "хохлацкий" говор, который я знал с детства. Мы были благодарны и признательны артистам этого города. Тем более что за всё время моего пребывания на фронте я не помню случая, чтобы к нам в передовые части приезжала какая-нибудь артистическая бригада или хотя бы один артист. Это уже после войны артисты стали "вспоминать", как они ездили на фронт в воинские части, выступали с концертами чуть ли не в окопах на передовой, да как это страшно, когда в это время объявляют воздушную тревогу или противник покрывает всё вокруг беглым артиллерийским огнём. Конечно, страшно. Тем более - необстрелянному артисту.
   Но что-то я их в наших воинских частях не видел не только на передовой, но и в местах переформировки. Ни разу не видел, даже не слышал, чтобы в какой-то воинской части состоялся такой концерт. Если бы это случилось, слух обязательно дошёл бы и до нас - насыщенность фронта войсками была очень плотной. Может, и приезжали (скорее всего - приезжали), выступали, - но, очевидно, дальше штаба фронта, в крайнем случае - штаба армии их или не пускали, или они сами не отваживались "вояжировать". Тем более, если они организовали концерт при штабе дивизии, то это мгновенно стало бы известно в каждом полку, в каждом подразделении. Даже на демонстрации кинофильма за три года службы в Армии довелось побывать только один раз, да и то до Курской битвы, когда мы мирно стояли за много километров от фронта у города Воронежа. Привезли американский фильм "Серенада Солнечной долины". Демонстрировали ночью, на свежем воздухе, собрав нас, солдат - зрителей, в глубокий овраг, чтобы свет не особенно был виден сверху и со стороны.
   ...Богатое румынское село. Уже садится солнце. Широкое подворье господаря. Дом по стенам и заборы увиты широколистной лозой. Посередине двора - неглубокий бетонный бассейн, почти доверху наполненный чистой голубоватой водой. Присмотрелись - в ней плавают диковинные цветастые рыбки довольно крупных размеров - величиной с карпа, с карася.
   ...Польша. Идём колонной, догоняя отступающего противника. Дорога тянется берегом реки, которая справа утонула в снегах так, что её незаметно. А долина простирается, чуть ли не до самого горизонта и окаймляется тёмно- зелёным хвойным лесом, который на противоположной её стороне поднимается по склону вверх. Там не видно ни селений, ни какого бы то ни было движения, не заметно признаков жизни. Но возле самого леса кто-то невидимый на большом от нас расстоянии разжёг костёр. В тихом морозном воздухе от него поднимается невысокий голубой столбик дыма и широко разливается сиреневой дымкой на фоне тёмного леса. Подумалось - вот такие виды, наверно, и у нас в Сибири - вышли охотники из леса, развели на опушке костёр, греются, отдыхают, рассказывают друг другу свои охотничьи байки. Мирная, благостная картина! И красота неописуемая!
   ...Идём на пологий взгорок по заснеженной дороге. Ветра нет, но мороз пощипывает щёки. Сзади низко над горизонтом - яркое солнце. От первозданной белизны снега режет глаза. Впереди - небольшая полузасыпанная снегом деревушка с разбросанными по скату избами, домиками, открытыми для всех ветров, почему-то не ограждёнными дворами (может быть, изгороди скрыты под снегом?). Заходим в ближайшую избу. Хозяева дома, не сбежали. Были с нами приветливы, даже накормили ужином. Запомнилась эта наша днёвка тем, что в избе не по-нашему было прибрано. Даже, кажется, безо всякой мебели. Глинобитный пол застелен цветастыми молдаванскими коврами. Вдоль правой стороны не то широкий длинный приступок высотой с полметра, не то такая лежанка с дымоходом внутри её: когда лежишь на ней, снизу чуть-чуть пригревает. Тепло, уютно, особенно нам, перемёрзшим на снегу и опять готовящимся идти в снежную морозную ночь.
   ... Украина. Яркий солнечный день то ли поздней осени, то ли ранней весны. Какая-то безлесная открытая возвышенность с покатым спуском влево. Мы, группа солдат, почему-то отбились от своих и расположились на её верху, откуда далеко видно кругом. Остановились пообедать сухим пайком. С собой-то у нас мало чего было из съестного - может быть, какие-нибудь сухари, фляжка с водой. Но с нами шёл только что прибывший с пополнением солдат, вещмешок которого был набит разными вкусными продуктами, видимо, ещё с тыла. Этот солдат по национальности еврей, до призыва в Армию работал в вагоне-ресторане поезда Москва - Владивосток. Он понимал толк в еде. Было ему за двадцать. Он был среднего роста, плотного телосложения. Его пухлые руки с короткими полными пальцами, добрые умные глаза почему-то вызывали доверие. Достал из вещмешка на разостланную плащ-палатку буханку хлеба, нарезал каждому по хорошему ломтю. Взял банку свиной тушёнки, вскрыл её с профессиональной сноровкой, толстым слоем намазал куски хлеба. Попировали! Мне этот эпизод запомнился несравненным вкусом тушёнки, которую я пробовал впервые, и лоснящимися от жира припухшими пальцами солдата. Пробыл он с нами всего дня два - три, а потом его забрали в какой-то штаб - не то армии, не то фронта - "кашеварить" начальству.
   ...Идём колонной по неприметной полевой дороге где-то после Бреслау. Впереди и справа раскинулась заниженная равнина, покрытая рощицами, ещё не пробудившимися после зимы. Там тянутся и тянутся вдаль оголённые верхушки низкорослых деревьев и кустарников. Слева, чуть выше дороги, на взгорке - кирпичные строения с высокими кирпичными же заборами. С виду всё это похоже даже на небольшой замок. Несколько средних командиров и нас, бойцов, отклоняемся влево, подходим к широко распахнутым высоким воротам, заглядываем внутрь двора. Это, скорее всего, не замок, а фольварк, может - конезавод. Двор вымощен крупным булыжником, усеян ошмётками сена, соломы. В раскрытых конюшнях гуляет свежий весенний ветер. Откуда-то издали, из-за синеющего впереди леса, начинает подавать свой голос немецкая артиллерия. Снаряды рвутся всё ближе и ближе к фольварку. Надо уходить с высотки.
   ...В Польше остановились на ночь в небольшой деревушке. На постой встали рано, поэтому к утру, когда мне надо было заступать на дежурство, я почти выспался. Время дежурства прошло быстро, незаметно. Начинался рассвет. Из-под повозки вылез, потягиваясь, Болтушкин. Попросил принести для лошадей сена - оно у хозяина было складировано небольшой копёшкой на невысоком сарайчике в глубине двора. Пошёл. Дёргаю его, благо можно до скирдушки дотянуться с земли руками. Вдруг из сена выпрыгивает како-то зверёк и, как в нору, ныряет в правый рукав моего бушлата. И не только бушлата, а и гимнастёрки! По голой руке мгновенно скатывается вниз почти до плеча! Всё произошло так быстро и неожиданно, что я испугался и еле успел левой рукой перехватить его где-то под мышкой. Сжал, с омерзением вытряхнул из рукава. Оказалась - мышь.
   ...Германия. Песчаная дорога. Слева, уходя на много километров вдаль, - вековой сосновый лес, справа - небольшая речушка. Апрель. Пригревает весеннее солнце. Нигде никого не видно. Мы с Алабужевым Иваном налегке, даже без шинелей и вещмешков, идём с автоматами этой дорогой куда-то вдаль. Мирно беседуем. Мне до сих пор удивительно, до чего мы были тогда неосмотрительны, молоды, безрассудны. Шли - и ни тени тревоги не было в наших сердцах. А ведь это был, как я сейчас понимаю, ближний тыл, отсюда противник только-только что ушёл. Блуждающие гитлеровцы, отставшие от своих, были, конечно, и в этом сосновом лесу. Запросто можно было нарваться на пулю, а то и в своём тылу попасть к ним в плен. Судьба миловала. Ей было угодно, чтобы мы с ним остались живыми. И сейчас, вспоминая то время, я вижу, что таких счастливых случаев на фронте у меня было множество.
   Вот такие, как говорится, зарисовки с театра военных действий, с его фронтовых дорог.
   А между тем наш полк на территории Германии продолжал принимать участие всё в новых и новых операциях. Они проходили в условиях горной местности - г. Гёрлиц окружают крупные горные массивы. Гитлеровцы создали здесь глубокие оборонительные полосы - до двадцати километров.
   5 мая стало известно, что восстала Прага, столица Чехословакии. 6 мая командование 1-го Украинского фронта приняло решение на ходу изменить направление главного удара: левый фланг фронта должен повернуть ещё левее - в направлении Праги. 52-я армия, а следовательно - наша дивизия, ставилась на вспомогательном направлении - Циттау, Млада - Болеслава, Прага. Но до этого нам опять со 2-й армией Войска Польского и другими частями Красной Армии пришлось вести бои за ряд городов на границе с Чехословакией. Вспоминая о вспомогательном направлении удара 52-й армии, Маршал И.С.Конев говорит:
   "...В относительно незаметной роли в последних операциях войны оказался командующий 52-й армией генерал Константин Апполонович Коротеев. И он и его армия прошли славный и нелёгкий боевой путь, и если он во главе своей армии не штурмовал непосредственно Берлин и не входил в Прагу, ему тем не менее пришлось нести свою долю ответственности за осуществление этих операций войсками фронта, а значит, и у него имелась совершенно законная доля гордости за их успех. Коротеев и его войска обеспечивали этот успех там, где им было поручено, в том числе и в жестоких боях под Гёрлицем, где его армию с такой яростью контратаковали немцы.
   К сожалению, генерал Коротеев, как и многие другие военачальники Великой Отечественной войны, рано ушёл от нас. Очевидно, как принято сейчас говорить, сказалась "перегрузка" военного времени, то огромное напряжение, вызванное чувством постоянной ответственности за дело и за жизнь десятков тысяч людей, которое, прежде всего и определяет справедливость подсчёта: год войны - три года службы.
   Коротеев был опытным командиром, добросовестным и умелым исполнителем тех задач, которые ставили перед ним и его армией фронт. Он воевал честно, много, никогда не хитрил и никогда не уклонялся от осуществления самых сложных операций, выпадавших на его долю..."
   Операция началась 6 мая. В этот день шёл дождь, всюду - грязь, слякоть. Впереди нас по разным дорогам на Прагу ушло не много не мало - 1 тысяча 600 танков 1-го Украинского фронта. Такой мощный кулак необходим был потому, что в Чехословакии у немецкого генерал-фельдмаршала Шернера в группе армий "Центр" было 50 полнокровных дивизий и шесть боевых групп - до 1 миллиона человек. Там же была и власовская армия со своим генералом - предателем Власовым.
   7 мая дождь прекратился, установилась прекрасная погода. К вечеру в горных массивах мы пересекли чешскую границу. У меня сейчас такое впечатление, что мы всё последующее время по шоссе шли вниз и вниз. Шли, как всегда в таких случаях, и днём и ночью. Вечер 8 мая застал нас среди каких-то крутояров, поросших лесом. Слева от дороги на горных уступах - домики. Возле них на столбах - ярко горящие электрические лампочки. Такой иллюминации мы давно не видели: на фронте в ночное время нашу жизнь освещали костёр или коптилка, а то и просто - горящая изба или целая деревня. Создавалось радостное, праздничное настроение, тем более что и в домике с раскрытыми окнами буйствовал свет. Мы с товарищами заглянули в один из домов - нигде никого. Жили здесь, видимо, немцы - сбежали со своими отступающими солдатами.
   Об окончании войны мы узнали на марше в ночь с 8 на 9 мая. Радости не было предела: война, которая унесла неисчислимое количество жертв, потребовала неимоверных героических усилий народа, - окончилась!
   В этот же день идущие впереди нас войска вступили в Прагу. Злата Прага, столица Чехословакии, освобождена! Наши танки в этот же день в тридцати пяти километрах юго-восточнее Праги замкнули кольцо, окружив все войска противника, которые не успели уйти на запад, чтобы сдаться наступающим оттуда нашим союзникам. Здесь было взято в плен 500 тысяч солдат противника, в том числе - власовцы со своим генералом - предателем. Часть немецких солдат и офицеров разбежались по окрестным лесам, стараясь прорваться на запад.
   А мы шли и шли к Праге. Стихотворение, посвящённое этим событиям было написано к первой годовщине Великой Победы к 9 мая 1946 года, в селе Григорьевка Соль-Илецкого района тогда - Чкаловской области, где я в то время работал учителем.
   10 мая остановились в одной из горных чешских деревень. Стоим лагерем в ожидании обеда. После кратковременного отдыха нам опять идти вперёд: до Праги ещё далеко. Я разговаривал с кем-то из товарищей. Смотрю, пробирается откуда-то слева чех лет тридцати-сорока и направляется прямо ко мне. Я до сих пор не могу понять, почему он выбрал меня, пройдя мимо десятка других бойцов. Чех - высокий, широкоплечий, давно не бритый (может, из партизанского отряда, из подполья?), со скулами, выступающими из-под буроватой от загара кожи, в немецкого покроя одежде, с весёлыми, радостно блестящими глазами - подходит, раскрывает маленькую книжечку в тёмно-синем переплёте, повторяя: "Коммунист, коммунист!" Я не знал, что с ним делать, да, признаться, и не до него было: устал, как говорится, смертельно. Перед этим без привалов ускоренным маршем прошли километров двадцать. Оглянулся - невдалеке увидел замполита полка старшего лейтенанта Старовойтова. "Вот, замполит", - сказал чеху, и тот пошёл к нему. Жалею, что даже не посмотрел партбилет, не узнал фамилию чеха и не поинтересовался его дальнейшей судьбой. После войны между чешским и советским народами установилась такая тесная, поистине братская дружба - можно было бы переписываться, даже ездить друг к другу в гости. Но в дни победы почему-то (от нахлынувшей радости?) так далеко вперёд не загадывалось.
   А о старшем лейтенанте Старовойтове ещё одно воспоминание (кстати, у меня сохранилась и его фронтовая фотография) - в августе 1945 года, когда мы уже стояли лагерем возле города Рава Русская, он мне дал рекомендацию для вступления в партию:
   "Рекомендация. Я, член ВКП(б) с 1 января 1943 года, партбилет Љ503586, Старовойтов Павел Кондратьевич, знаю по совместной службе в 857 стрелковом Краснознамённом ордена Кутузова полку 294 стр. дивизии с мая месяца 1943 г. по август 1945г. Дуля Ивана Петровича. В боях с немецкими оккупантами проявил себя стойким, мужественным бойцом, за что награждён орденом "Славы" 3 степени и двумя медалями "За отвагу". В боях была комсомольская нагрузка - поручение комсорг управления штаба полка. С должностью этой справлялся, добросовестно выполнял все поручения. Присвоено звание - младший сержант, поставлен на должность химинструктор батальона. С работой справляется, добросовестно относится к своим обязанностям. Работает честно. Примерный младший командир. Повседневно работает над собой, над идейно - политическим уровнем. Рекомендую Дуля Ивана Петровича из кандидатов ВКП(б) в члены ВКП(б). 11.08.1945г.
   Подпись".
   Другую рекомендацию ещё 29.07.45 г. дал мне член ВКП(б) с 1929 года В.Кацев. Но я в партию в армии вступить не успел. Вступил уже после войны в Соль - Илецком районе. После демобилизации армейские рекомендации остались у меня. Они сохранились до сих пор.
   Поход нашего полка на Прагу завершился 15 мая. Всё это время мы шли, приближаясь к столице Чехословакии, неоднократно сталкиваясь с "дикими", блуждающими по окрестностям отрядами нацистов, которые никак не хотели сдаваться в плен: видимо, много грехов у них накопилось за войну. Остановились в чешской деревне Мцели в двадцати километрах от Праги. Мцели - деревушка небольшая, стоит на шоссе, на бойком месте. Она рассечена надвое широким асфальтированным шоссе, утопает в зелени.
   Подошли к выходившим на дорогу воротам. За ними во дворе - девочка лет шести с пышными льняными волосами, в пёстром цветастом платьице, голубом передничке. Боковую калитку открыла молодая, лет двадцати пяти, женщина. "Принимай, хозяйка, гостей!" Она раскрыла ворота.
   "Э, да здесь, видно, богач живёт!"- сказал кто-то из нас. Двор со всех сторон огорожен постройками. От ворот налево в глубь его - капитальные амбары под черепичными крышами. За ними - добротная деревянная конюшня, в глубине двора - загородка для скота. Господский дом - двухэтажный, на высоком каменном фундаменте. Посреди двора - колодец с воротом. Земля вокруг обложена плитняком.
   Подошла хозяйка, дала понять, что она батрачка: хозяин скрылся со всей семьёй. Остались только слуги, батраки. У нас с ними сразу же завязались дружеские отношения. Здесь было человек пять ребятишек, которые узнали, что я по профессии учитель, и по утрам приветствовали меня возгласами: "Научитель, научитель!"
   Болтушкин быстро распряг лошадей, поставил в пустующую конюшню. Мы вкатили повозку в деревянный сарай, одной стеной выходящий на улицу, к шоссе. "Идём, сержант, помоемся, - позвал лейтенант, - смоем, так сказать, пыль войны". Все направились к колодцу. Легко, беззаботно стало у каждого на душе, хотя стоял серый, туманный день.
   Мы отдыхали, отсыпались в амбаре, располагаясь вповалку на полу. Два или три раза нас поднимали по тревоге, в окрестных лесах вылавливали ещё оставшихся немцев. Однажды вбежал во двор лейтенант и не крикнул, а как-то по-домашнему, обыденно и просто, спокойным голосом, каким приглашают к обеду, произнёс: "Товарищи, в ружьё!" Хватая из пирамиды свой автомат, я спросил: "Что случилось?" - "Немцы!" Во дворе у ворот лейтенант, доставая из кобуры пистолет, полуобернувшись, приказал Болтушкину: "Останешься здесь! Смотри тут. Остальным - за мной!"
   Перебежав шоссе, углубились в редколесье. Несколько в стороне туда же пробежало два чеха, поднятые тревогой. У одного - немецкая винтовка, у другого - граната с длинной деревянной ручкой. "Это хозяева наводят порядок в своём доме", - усмехнулся Федцов. "Им бы раньше этим надо было заняться, - ответил кто-то из бойцов. - Тогда б и нам не пришлось идти сюда за тысячи вёрст".
   Другой раз вбежал во двор чех с каким-то допотопным дробовиком и с криком: "Фашист, фашист!" - стал показывать в сторону леса. Прочесали, поймали. К вечеру из леса к нам на шоссе вышли три молодых парня с автоматами на груди, увешанные гранатами. Одеты они были в незнакомую нам военную форму. Улыбающиеся, весёлые - бросились пожимать нам руки, обнимать. Оказалось - это югославские партизаны, солдаты И.Б.Тито.
   В деревне Мцели мы пробыли недолго, с полмесяца. А потом пешим порядком, походными колоннами направились на Родину. Шли теми же дорогами, проходили даже через некоторые из тех городов, где совсем недавно вели бои. 1 июня прошли Нимбург (чешский город возле Праги), 3-го Циттау, 5 июня были уже в Гёрлице, который был нам памятен по разыгравшимся здесь месяц тому назад боям. Останавливались на отдых, как правило, не в городах и даже не в деревнях, а в лесах. Погода стояла летняя, пригожая.
   Однажды утром в каком-то лесу проснулись от приближающегося с запада грохота, грозных раскатов. Как-то стало очень тревожно - не началась ли там война между оставшимися нашими войсками и войсками союзников? До этого уже начали поговаривать о том, что после одержанной победы не всё хорошо ладится в наших отношениях с союзниками. Оказалось, что с запада надвигается гроза, которая вскоре и разразилась дождём и молниями над нашим лесом.
   6 июня мы вступили в город Бунцлау. Здесь задержались на некоторое время, и мы имели возможность посетить дом, в котором провёл свои последние часы жизни великий русский полководец М.И.Кутузов. Правильно, конечно, сделали. Думаю, что нам дали такую возможность потому, что наш полк был награждён орденом Кутузова, - здесь, в Бунцлау, похоронено его сердце.
   С другой стороны, вот сейчас смотрю, как стремительно мы шли по Германии назад, на Родину: 8 июня прошли г. Любен, 9-го - города Штейнау, Волау, за которые в феврале приходилось вести бои, Требниц. В последующие два дня прошли Ельс, Бернштадт, Намслау, Крейсбург, Розенберг. В последующем, по территории Польши, мы шли медленнее. Раньше я как-то над этим не задумывался. А сейчас понимаю, что так делалось преднамеренно, из опасения - как бы наши солдаты, движимые ненавистью к фашизму, не натворили чего-нибудь на немецкой земле, а может быть, наоборот - чтобы не набрались враждебных взглядов от общения с местным населением.
   Пройдя по Польше через города Ченстохов ("Матка бозка, Ченстоховска"), Сташув, Баранув, Ярослав, мы пересекали свою границу в обратном направлении и в конце июля остановились в лагере у города Рава Русская. Здесь началась реорганизация нашей воинской части. 857 стр. полк был преобразован в 7-й стр. полк. Я занял должность химинстуктора 3-го батальона. С 16 августа получил месячный отпуск, побывал дома, а 20 октября (день в день, как три года тому назад был призван в ряды Красной Армии) - демобилизован.
   При демобилизации мне была вручена Грамота Военного Совета 52-й армии:
   "За нашу Советскую Родину! 1941-1945. ГРАМОТА. Военный Совет армии награждает настоящей грамотой сержанта Дуля Ивана Петровича в знак благодарности за честно выполненный долг перед Родиной, за героическую борьбу с немецко-фашистскими захватчиками в Великой Отечественной войне, за проявленные мужество и отвагу.
   Военный Совет выражает уверенность, что Вы, наш боевой товарищ, уходя по демобилизации из рядов доблестной Красной Армии, высоко будете держать честь и достоинство советского воина, отдадите все силы на дальнейшее укрепление могущества нашей Отчизны, на счастье советского народа. Подписи - Командующий армии, Герой Советского Союза, Генерал-полковник Коротеев. Члены Военного Совета: Генерал-майор - Кабичкин, Полковник - Лучко".
   Одновременно с Грамотой мне при демобилизации был вручён наказ однополчан. Оба эти документа сейчас находятся в Орском городском краеведческом музее.
   "За нашу Советскую Родину! Участнику Великой Отечественной войны 1941-1945 г.г., демобилизованному из рядов Красной Армии, Наказ однополчан. Дорогой товарищ Дуля Иван Петрович! Великая Отечественная война советского народа закончилась нашей полной победой над гитлеровской Германией. Под водительством нашей большевистской партии и её вождя товарища Сталина наш советский народ вновь спокойно и уверенно вступает в период мирного социалистического строительства.
   Теперь ты уходишь из рядов Красной Армии, чтобы заняться мирным созидательным трудом. Мы, твои боевые товарищи по части, в день твоего ухода торжественно вручаем тебе наш боевой солдатский наказ.
   Помни, что ты служил в части, которая прошла славный путь побед от Волхова до Нейсе, от Псла и Днепра до Прута; освобождала Украину, Молдавию, громила врага в Румынии, Польше, Германии и Чехословакии.
   Твоя часть получила благодарности Генералиссимуса Советского Союза великого Сталина за освобождение городов Черкассы и Смела, за ликвидацию окружённых немецко-фашистских войск в районе Корсунь-Шевченковский, за разгром Уманьско-Христиновской группировки немцев, за форсирование Днестра и овладение городом Бельцы и выход одной из первых на государственную границу, за форсирование реки Прут, за освобождение городов Яссы и Хуши, за прорыв обороны немцев западнее Сандомира, за освобождение гор.Радомско, за вторжение в пределы немецкой Силезии, за выход на реку Одер в районе гор. Бреславль и за овладение городами Острув, Ельс, Бреславль.
   Ты служил в части, знамя которой прославлено героическими боевыми подвигами и украшено орденом боевого Красного Знамени и орденами, носящими имена великих полководцев земли русской - Суворова, Кутузова, Богдана Хмельницкого. Гордись тем, что служил в части, которая в суровые для Отечества годы дала 41 Героя Советского Союза и знала лишь один девиз: "Вперёд, на Запад!" Помни, что для воинов части интересы Родины всегда стояли и стоят превыше всего. Нерушимыми нашими традициями были и будут любовь и преданность нашей большевистской партии, нашей социалистической Родине - постоянная боевая готовность и самоотверженное выполнение своего священного долга.
   Уходя от нас, покидая родную роту - нашу боевую семью, меняя ратный труд воина на мирный труд труженика социалистического общества, помни об этих традициях, о славных ратных подвигах своей части.
   Помни всегда, что пролитая кровь и драгоценные жизни твоих товарищей, отданные во имя нашей прекрасной социалистической Родины, обязывают тебя вдохновенно продолжить наши славные традиции, преумножать их своими делами, где бы ты ни был. На фабрике или заводе, в шахте или на транспорте, на полях колхоза или совхоза - всюду будь достоин своей части, будь верным и доблестным тружеником и отдавай все свои силы на дальнейшее усиление могущества Красной Армии, на быстрейшее восстановление разрушенного немцами нашего народного хозяйства, на дальнейший подъём благосостояния и культуры всего нашего народа.
   Будь всегда в первых рядах советских патриотов - строителей социалистического общества.
   Прощаясь с тобой, мы твёрдо надеемся, что и в мирное время будешь достойным сыном нашей великой социалистической Родины.
   Подписи - Командир части - подполковник Минаков
   Заместитель командира по политической части..."
  
  Часть вторая. Жизнь продолжается
  
  ПОЭТИЧЕСКАЯ ТЕТРАДЬ
  
   В 1944 году на меня напал писательский, поэтический зуд - я стал писать стихи. Они, конечно же, не предназначались для печати. Да и не тянули на эту категорию. Но факт остаётся фактом. Первое четверостишие посвящено г. Смела, на которую мы лезли смело, "но жестоко по бокам нахлестали фрицы нам". Другое относится тоже к этому времени, посвящено тем же событиям.
  
  Памяти друга.
  Снимем, товарищи, шапки.
  Друг наш погиб боевой.
  В жестоком бою, как храбрейший из храбрых,
  Пал наш товарищ - герой.
  
  С ним мы сражалися рядом,
  Смело бросались вперёд
  Сквозь бурю из пуль и разрывы снарядов
  В бой за советский народ.
  
  Всю Украину с боями,
  Всю до седого Днепра
  Фролов Алексей всегда шёл между нами.
  Но наступила пора...
  
  Счастья солдату охота.
  Каждому жизнь дорога.
  Но надо ещё продержаться полгода,
  И разобьём мы врага.
   г. Смела, 2-й Украинский фронт. 14 января 1944 г.
   Поездка из Румынии летом 1944 года в г. Смела дала мне материал и повод для написания ещё двух стихотворений. В командировке мы познакомились с девушками одного с нами возраста, которые увлекались стихами Надсона (мы эти стихи называли "упадочническими"). Одной из них и посвящены мои стихотворения.
  
  Лиде Кондаковой. Акростих (г. Смела, ул. Артёма, 46)
  
  Лунный свет озарял тебя, Лида, тогда,
  И ромашка на блузке искрилась звездой.
  Долго трель соловья разливалась в садах,
  Аромат от цветов расплывался волной.
  
  Я тот вечер чудесный не раз вспоминал,
  Лишь услышу знакомую трель с высоты.
  Юный облик твой сердце моё согревал
  Бесподобною силой своей красоты.
  
  Лучезарные звёзды сияют и здесь.
  Южный ветер ласкает, цветы теребя.
  Тонкий запах ромашки и розы здесь есть.
  Есть здесь всё, что и в Смеле, да нет лишь тебя.
  
  Без тебя, кому сердце своё я отдал,
  Я живу, как во сне, я не помню себя.
  Даже если погибнуть мне Бог предписал, -
  В ратном поле погибну тогда я любя.
  (Читать первые буквы).
   Румыния. 2-й Украинский фронт. Июль, 1944 г.
  * * *
  
  Улица Артёма (г. Смела)
  
  Я улицу эту увидел недавно.
  Проникся любовью к ней с первых же дней.
  Здесь сердцу вольготно, легко и отрадно,
  Душа, как в раю, - столько прелести в ней.
  
  Как будто аллея, покрытая сверху
  Могучими кронами яблонь и груш,
  Та улица тянется, снизу до верху
  Одетая в розы, увитая в плющ.
  
  И ночью, когда серебрит месяц тучи
  И звезды сияют в лазури ночной,
  Приятно сидеть тут под дубом могучим,
  Мечтая о милой, желанной, родной.
  
  Тебя я, увидя, тот час догадался,
  Что бедное сердце пропало моё:
  Два года воюю - и в плен не сдавался,
  А здесь отдал в плен тебе сердце своё.
  
  Вот час наступил неизбежной разлуки -
  И должен идти я за Родину в бой...
  Я молча пожал твои нежные руки -
  И...- сердце навеки оставил с тобой.
  
   Румыния. 2-й Украинский фронт. 8 июня 1944 г.
  
  * * *
  
   Чувства, выраженные в этих стихах, посвящённые девушкам из г.Смела, конечно, - не любовь. Так, мимолётное увлечение. Да, помнится, ни мы им, ни они нам в Румынию на фронт не написали ни одного письма. Я Лиде К. не отослал даже эти стихи, написанные в её адрес. Но на фронте я пережил и свою настоящую первую юношескую любовь. Правда, - заочно. А было так.
   Как-то летом 1944 года в наш полк в Румынию пришли посылки из Сибири (из Омска? Красноярска?). Мне досталась посылочка от Ани В. Что было в посылке - не помню: что-то из солдатского обихода. Но главное - в ней оказалась записка незнакомому солдату. Я в ответе поблагодарил Аню за посылку. Завязалась переписка. Вскоре Аня добровольно ушла в Армию, на фронт. Попала в воинскую часть, подобную той, в какой служили девушки из кинофильма "А зори здесь тихие"- охранные войска в ближнем тылу у г. Вологды (Сухона).
   Часто ли я ей писал и о чём - не помню. Но она мне писала очень часто. Достаточно сказать, что одно из её последних, уже послевоенных писем,
  полученное мною в июле 1945 г. и сохранившееся до сих пор, помечено номером 88. За год - почти сто писем! В среднем по два письма в неделю! И каждое из них было наполнено выражением искренней девичьей любви. Мои письма, видимо, были такими же. Это скрашивало будни военной жизни, помогало легче переносить тяжёлые фронтовые условия. Аня была для меня на фронте ангелом-хранителем. Есть у меня и её фотография - эдакая красавица в солдатской гимнастёрке с погонами. На обороте - надпись: "Шути любя, но не люби шутя. Ване от Ани. 02.01.45 г." Я ей тоже высылал свои фронтовые фотокарточки.
   После войны в августе, когда наша 294-я стр. дивизия, возвратившись из Чехословакии, стояла на переформировании у г. Рава Русская, мне дали месячный отпуск домой в Григорьевку. А вскоре в октябре 1945 г. - меня неожиданно демобилизовали. Я уехал домой, где стал работать учителем, а затем и директором Григорьевской школы. Её, видимо, тоже отпустили домой, так как на мои письма из Гргорьевки в её воинскую часть она не ответила: её там уже не было. Её домашний адрес в моей фронтовой жизни затерялся.
   Так нелепо закончилась наша романтическая переписка. В жизни мы с ней лицом к лицу, как говорится, ни разу и не виделись. Слишком далёкими были наши фронтовые пути - дороги. Всё это дало мне повод написать после войны "письмо"- стихотворение: "АНЕ В."
  
  * * *
   Где-то в Румынии во время летнего стояния в обороне было написано стихотворение, посвящённое моему младшему брату Кириллу, который в то время учился ещё в Григорьевской школе.
   После войны он окончил Одесское минометно-артиллерийское училище, затем в 60-е годы с отличием окончил общевойсковую Академию имени Фрунзе. Служил в ракетных войсках, преимущественно на Байконуре. Принимал участие в запуске первых советских ракет, спутников, космонавтов. В честь первого космонавта Земли своего сына назвал Юрием. Дослужился до генеральского чина. За время службы подхватил изрядную дозу радиации и умер в сравнительно нестаром возрасте в 1993 году.
  Детство (Кирюше)
  О, детство! Любимые годы!
  Для нас вы прошли навсегда.
  Но вас, как подарок природы,
  Нам помнить и дни, и года.
  
  Ты помнишь, бывало с тобою,
  Кирюша, любимый мой брат,
  Учились снежками мы с бою
  Позиции "грозные" брать.
  
  Зимою с Барбосом ходили
  Когда-то в "разведку" с тобой.
  "Врага" в тальниках находили,
  Вступали в жестокий с ним "бой".
  
  Как вольно, как славно дышалось,
  Как радостно было тогда!
  О, детство! Ты с нами осталось,
  Ты в нашей душе навсегда!
   Румыния. 2-й Украинский фронт. Август 1944 г.
  * * *
   Благоприятные условия для моей страсти - писательству - сложились под Владимиром-Волынским. Нам дали немного отдохнуть, на некоторое время перед нашим маршем на Сандомирский плацдарм нас оставили в покое. Там мною были написаны ещё два стихотворения. Оба они посвящены моей сестре Оле, которая в то время на одном из Прибалтийских фронтов служила радисткой в полку пикирующих бомбардировщиков. Стихи я отослал ей в виде писем.
   В конце войны она вышла замуж за штурмана своей эскадрильи, однофамильца великих русских писателей - Толстого Алексея Никитовича. После войны они жили в Краснодаре возле родителей Алексея. Он рассказывал, в какие ситуации иногда попадал из-за своей знаменитой фамилии:
   Спрашивают: "Как фамилия?"
   - Толстой.
   - А звать?
   - Алексей.
   - Врё-о-шь!?
   - Ну зачем же. Толстой Алексей!
   - Так ты - что же - граф? Это ты написал роман " Пётр - I "?
   Приходилось оправдываться: "Граф был Николаевич, а я Никитич".
  
  Оле (1-й Прибалтийский фронт. Полевая почта 65345 - Е)
  
  Читая письма твои, Оля,
  Я слёзы сдерживать не мог.
  (Сестра, ты знаешь, - моя воля
  Мягка, податлива, как воск).
  
  Ты пишешь, - встретиться со мною
  Охота было бы сейчас.
  Я верю, милая, родная,
  Наступит долгожданный час.
  
  Настанет час, когда мы снова,
  Как прежде, встретимся с тобой.
  Но никогда уж злого слова
  Тебе язык не скажет мой.
  
  А раньше, помнишь, я бывало
  Твоим врагом частенько был
  И слов обидных, злых немало
  Тебе тогда я говорил.
  
  Я был глупец, я это знаю,
  Свою вину я признаю.
  И быть смиренным обещаю,
  В том слово братское даю.
  
   г. Владимир- Волынский. 1-й Украинский фронт. Октябрь 1944 г.
  
  Оле
  
  При свете трепетном костра
  Люблю всегда мечтать, сестра,
  О светлом близком часе том,
  Когда вернусь я в отчий дом.
  
  Под вечер я домой приду
  И тихо-тихо подойду
  К знакомой хате, в милый двор,
  Как будто нищий или вор.
  
  Ещё огонь в окне горит,
  За стенкой кто-то говорит...
  В окно увижу я братишку -
  Он маме там читает книжку.
  
  И мама рядом с ним сидит.
  В глазах слеза, а взгляд - горит.
  Я понял - ей он про войну
  Читает иль про старину.
  
  В окно я долго наблюдал,
  Как брат мой что-то ей читал.
  И потревожить их не смел,
  Лишь сквозь стекло на мать глядел.
  
  Но наконец-то я очнулся
  И стукнул раз - брат встрепенулся.
  Ещё раз стукнул я, и мать,
  Пошла мне двери открывать.
  
  Открыла дверь, вошёл я в хату,
  Иду в передний угол к брату.
  Тот поздоровался и сел
  На то же место, где сидел.
  
  И здесь я понял - дома тут
  Меня теперь не узнают.
  Меня такого не видали:
  На гимнастёрке - две медали,
  
  Войной овеян, возмужал,
  А пацанёнком уезжал.
  Тогда был щуплый, а теперь
  Пригнувшись - боком лезу в дверь.
  
  "Ну, что ж вы, мама, иль забыли,
  Кого на фронт вы проводили?"
  "Ах, Ваня, милый мой сынок,
  Как это Бог тебе помог?!"
  
  Её я крепко обнимал
  И по-сыновьи целовал.
  Горячий поцелуй, как жар,
  Огнём мне губы обжигал.
  
  Проснулся я - кругом темно.
  Костёр погас уже давно...
  Лежу...Винтовка в стороне...
  Пощупал - финка на ремне.
  
  Жаринка тлеет лишь одна,
  Мне губы жгла во сне она.
  А мне казалось - я не спал
  И маму с жаром целовал.
  
  На ноги я вскочил броском
  И кинул быстрый взгляд кругом:
  Никто, случайно, не видал,
  Как на посту сейчас я спал?
  
  Но нет, как прежде тишина
  Стоит кругом и лишь одна
  Жаринка, тлея, светит мне,
  Как огонёк в родном окне.
  
   г. Владимир - Волынский. 1-й украинский фронт. 22 октября 1944 года.
  
  * * *
  
   Уже за Вислой, в польском городе Сташув на Сандомирском плацдарме, в день нашего наступления, 12 января 1945 года, я написал ещё одно стихотворение - "Винтовка".
   Да, действительно, в этот день мы пошли в решительный бой, теперь уже на территории Польши, а затем - Германии и Чехословакии. Это были последние бои. До конца войны оставалось четыре месяца.
  
  СОЛДАТСКИЕ "БАЙКИ"
  
   Несколько слов о моих боевых товарищах. Кое о ком я уже упоминал, рассказывал об отдельных эпизодах нашей совместной фронтовой жизни. Повторяться не буду. Дополню другими фактами, запомнившимися воспоминаниями, так или иначе характеризующими некоторых из них.
   В разное время, на разных этапах фронтового пути пришлось общаться, принимать участие в боевых действиях с рядовыми, с солдатами- однополчанами, с кем, как говорится, был съеден если и не пуд соли, то во всяком случае - несколько килограммов. Но сначала - о командирах.
   Вспоминая старшего лейтенанта Алексадрова, начхима полка, сразу вижу его мурлыкающим отрывок из какой-то оперы или песенки: "Меня со-о-л-нышко пригре-ело. Я уснул глу-убоким сном". Видимо, это ему, москвичу, навевало какие-то дорогие воспоминания.
   Пришлось служить с лейтенантами, командирами взводов разведки и химвзвода Алёхиным, Фоминым А.Ф., Баляхиным Степаном Федоровичем. Первый памятен своими мальчишескими выходками. Кроме случая, когда он из своего ТТ стрелял по нашему истребителю, запомнился и такой.
   Стояли в одной из молдавских деревень. Взвод расположился во дворе с хозяйственными постройками, куда ездовой Болтушкин Михаил Яковлевич ставил повозку, лошадей. Установилась тёплая летняя погода. Лейтенант Алёхин нашёл себе в селе вдовушку, к которой похаживал на ночь. Она частенько баловала его самогонкой, и тогда он утром возвращался во взвод под хмельком. Болтушкин обычно устраивался на ночлег возле своего хозяйства, возле лошадей, повозки. Однажды приходит лейтенант под утро. Во дворе ему показалось, что откуда-то из-под забора на него заливисто рычит собака. Лейтенант выхватывает пистолет и стреляет в сторону раздающегося рычания. Из-под стенки сарая, где расположился на ночь, вскакивает ошалелый Болтушкин. Это он, уставший за день, так храпел во сне, что напугал лейтенанта. Надолго случай, когда лейтенант чуть не застрелил Болтушкина как собаку, стал предметом наших солдатских шуток. Иронизировали мы и по поводу того, что Алёхин частенько ходил на охоту в окрестные луга со снайперской винтовкой. Ходить ходил, но ничего из дичи не приносил. Впрочем, может, и приносил, но отдавал своей вдовушке.
   Что же касается Болтушкина, то надо сказать, судьба для встряски часто подкидывала ему подобные яркие случаи. Чтобы он, чего доброго, не заскучал в своей однообразной жизни, чтобы она у него постоянно была многосторонней, интересной, динамичной. Вот ещё один из таких случаев.
   Перед переброской на Сандомирский плацдарм мы для переформирования и получения пополнения должны были лагерем встать в лесу у Владимира-Волынского. Полк только что прибыл к месту назначения. Нужда заставила Болтушкина присесть в укромном месте за кустом. Вдруг он видит, что приближается командир полка Франкель и очень пристально смотрит на него. Путь комполка должен был пройти в пяти-шести шагах от присевшего солдата. Как поступить, что сделать? Притвориться, что не замечаешь проходящего мимо подполковника? - ничего не получится: слишком близко он будет проходить и его нельзя не заметить. Убежать, подхватив штаны, и перепрятаться за кустами? - но тогда придётся поворачиваться к нему голым задом. И так нехорошо, и так плохо!
   Набравшись смелости, он встал, вытянувшись во весь свой приземистый рост, рост бравого солдата Швейка и, придерживая левой рукой сползающие штаны, правой попытался поприветствовать командира полка, отдать, так сказать, честь.
   - Надень штаны, солдат. Не срамись! - бросил, проходя мимо, подполковник.
   На свою беду, рассчитывая на наше сочувствие, возбуждённый и обескураженный этой историей, опешивший и ополоумевший от случившегося Болтушкин подошёл к нам и по простоте душевной, волнуясь и постоянно с испугом оглядываясь, поведал, что с ним сейчас стряслось в кустах. А нам только того и надо было: мы долго потешались над ним, со смехом вспоминая, как он без штанов приветствовал командира полка.
   Служил я и с сержантами Фроловым Алексеем, Лопатиным, со старшим сержантом Петешиным. Последний, пришедший к нам в самом конце войны, запомнился своим рассказом о том, как он, деревенский парень, когда ещё не подошло время призыва в Армию, в 1941 году по военной мобилизации работал на одном из военных заводов Сибири.
   Стояли мы в лагерях у г. Рава Русская. По вечерам свободного времени было много - наша дивизия была на переформировании. И мы, отдыхая после войны от трудов ратных, с удовольствием слушали его неторопливое повествование.
   "Работа была хорошая, - рассказывал он. - Получал не много, но и не мало: на жизнь хватало. Одно было плохо - не находил свободного времени, чтобы сходить в деревню проведать мать. От дому я был всего в пятидесяти километрах, но за три месяца никак не мог туда вырваться.
   И вот в ноябре выпал случай: почему-то наш цех закрыли на четыре дня, и я решил воспользоваться этим и побывать дома. А добраться туда можно было только пешком: деревня таёжная, глухая.
   Пошёл. Осенью дни короткие, начало темнеть, а идти ещё более двадцати километров. Решил в одной из деревень заночевать.
   Стучусь в один дом - не открывают, даже не отзываются. "Чёрт с вами, - думаю. - Зайду в другой". Стучу. Отозвалась женщина. "Пустите, - говорю, - переночевать!" - "Ну, что вы! Как я могу пустить? Я одна с маленькими ребятишками. Боюсь. Теперь всякие шляются". Я её стал уговаривать, но всё попусту. Наконец, она мне посоветовала: "Идите к соседям, они пустят. Они всех пускают". Постучался к соседям. Там тоже не отозвались.
   Короче, я прошёл полдеревни, но нигде не мог устроиться на ночлег. Встал на улице и думаю: "Что же делать? Идти к председателю колхоза?" А меня уже посылали к нему и указали, где он живёт. Но потом вспомнил, что была как раз суббота, люди, конечно же, топили бани. Там в тепле можно спокойно переночевать.
   Обрадованный, я осторожно захожу в один двор, пробираюсь к бане. Не зажигая спичек, чтобы не увидел хозяин - не то прогонит, открыл дверь и вхожу во влажную теплоту бани. Намёрзся за день на ветру и морозе, рад, что попал в тепло.
   Ощупью пробираюсь на полок. Он уже высох. "Вот где, - думаю, - я теперь и отдохну". Пощупал дальше - лежат какие-то тряпки. Ладно, пусть лежат. Было уже где-то часов одиннадцать. Курить охота - страшно! Но не курю, чтобы не увидели огонька.
   Вдруг слышу шаги. Идут прямо к бане. Слышу и негромкий разговор - значит, не один, а по крайней мере - двое. Подошли, остановились, разговаривают.
   Кто такие? Зачем пришли? Может, выследили? - я нёс с собой 800 рублей для матери. Ладно ещё, если отберут деньги, изобьют да отпустят. А то и голову могут оторвать, чего доброго: места здесь глухие, время тревожное, военное. В тайге действительно всякие шляются.
   Лежу, а у самого сердце в пятки ушло. Стараюсь обдумать какой-нибудь толковый план самообороны. "Сейчас, - думаю, - зайдут в баню, и тогда будет уже поздно". Решил прорываться напролом. "Открою, - думаю, - внезапно дверь, выскочу и побегу. Они не успеют меня задержать".
   Встал, потихоньку на цыпочках подошёл к двери, и рванул её, крикнул что-то (видимо, с перепугу), заметил, как в это время один бросился вправо, другой - влево, и чесанул по тропинке со двора. Наверное, я и от немца так не бегал, выходя из окружения у города Ниски, как бежал там. В минуту добежал до дома председателя колхоза, отдышался на крыльце и стал стучать в дверь. Пустили. Прошу его, чтобы он определил меня куда-нибудь переночевать. "Два часа, - говорю, - хожу по деревне, и никто не пускает". Посмотрел председатель мои документы и говорит: "Сейчас уже все спят. Тревожить не стоит. Ночуй у меня".
   Я снял пальто, сел на стул. Он расспрашивает меня, откуда я, куда иду. Я отвечаю, а сам о том, что со мной случилось в их деревне - ни слова. Это, думаю, лишнее.
   Вдруг стучит кто-то в дверь. Открыли. Входят двое. "Григорий Иванович (или как там), а мороженный убежал!"- сами запыхались не хуже моего. Бежали тоже, видно, быстро. "Да бросьте болтать, - говорит председатель. - Как он может убежать?" Клянутся. Их, - говорят, - как ветром сдуло от двери, когда он выскочил, закричал, растолкал их и, как лошадь, побежал по деревне.
   И тут я всё понял.
   Они собираются идти смотреть, что там в бане стряслось. Напросился и я. Охотно берут: мол, веселее будет. Пошли. Ведут по той тропинке, по которой я бежал, подходят к бане. Председатель посылает их зайти в баню - посмотреть, что там. Не идут, боятся. "Да чего вы боитесь? - говорю. - Давайте я пойду". Зашёл, зажёг спичку, осмотрелся. Сначала ничего особенного не заметил - как и в любой бане стоит котёл, чан для холодной воды, полок... И когда я посмотрел на полок, у меня волосы встали дыбом: рядом с тем местом, где я было устроился на ночлег, лежит мертвец. Весь раскис, во впадинах глаз - вода. Наверное, был весь в снегу, замёрзший, а теперь оттаял. "Он здесь,"- сказал я, выходя из бани.
   Оказалось, где-то в лесу нашли неизвестного замёрзшего человека, положили в баню, а возле - поставили караул. В эту баню, пока ещё не было караула, я и попал на ночлег.
   А на другой день утром, когда я на пути к своему дому пришёл в следующую деревню, там во всю разгуливала байка о том, что ночью у соседей ожил мороженный человек и убежал. Я пытался разъяснить, как было дело, но мои усилия оказались напрасными".
   Вообще на фронте любили друг другу всякие занятные истории рассказывать. Особенно преуспевали в этом солдаты. Всякий раз на привале, на отдыхе то там, то здесь слышишь, как разглагольствует один из них, скрашивая товарищам трудности боевых будней.
   За два года со многими солдатами общался, с некоторыми из них был особенно дружен. Многие как приходили к нам в часть незаметно, так же незаметно и выбывали из неё - то по ранению, то погибали, но это как-то не откладывалось в памяти. Могу назвать таких солдат, да и то некоторых только по фамилиям: Соколов Андрей Иванович, сибиряк, из г. Барнаула - о его гибели я туда писал скорбное письмо его матери Ольге Ивановне (кстати, такое же письмо я в январе 1944 года послал и брату А.Фролова Илье Степановичу в воинскую часть, в которой он в это время сражался на фронте); Болтушкин Михаил Яковлевич - из-под Пскова; Дубовец Михаил - из-под Гомеля, г.Речица; Федцов Михаил - из Орловской области; Куравлёв Иван Ефимович - из Невинномысска; Алабужев Иван - из Башкирии, из г.Уфы; Дикий Сергей -из Сибири; Пехнов, Тахтабулов, "Алёха" и др.
   Все мы были из разных концов нашего необъятного Советского Союза и поэтому отличались один от другого своей оригинальностью, привычками, поступками, речью. Для Болтушкина, например, выросшего и жившего в ямщицком краю возле Чудово, всю жизнь (а ему в те годы было уже более тридцати лет) имевшего дело с лошадьми, с извозом, характерны были такие слова и выражения: "Ты что ж это? А? Загуливаться?"- на лошадь; "Чёртушка"; "Подкатывает" - подъезжает; "Петруха такой был"; "Ты на гадости горазд!"; "Какое всё кучером!"; "Смотри, у тебя сапог расползши"; "Я броюсь". И повествования, и интонация его речи были оригинальны. Жаль, не могу образно передать особенности его речи, хотя все эти рассказы и байки записывал тогда по горячим следам.
   Он, например, рассказывает:
   "Петруха такой был у нас. Он подрабатывал извозом. Тогда, после революции, много развелось торговцев. И вот один раз он подрядился купцу Фарфаристову подвезти колбасу к лавке. Погрузили, поехали. Купец сидит, расставил руки - добро своё оберегает. Приехали. Петруха понёс ящик с колбасой в лавку. А Фарфаристов тем временем принялся рыться в санях. И в передке под пологом нащупал круг колбасы. Пришёл Петруха. "Слушай,- говорит ему купец, - как это колбаса под полостью оказалась?" - "Ха, ... мать, - отвечает Петруха, - кабы я гвозди возил..."
   Ему же, если не ошибаюсь, принадлежит и следующий рассказ:
   "Один раз мой сосед Иван Максимович чуть не до чёртиков напился у свата на именинах. Пошёл домой, когда уже была ночь - тёмная - претёмная. Да к тому же вечером ещё и дождь пошёл. А идти надо через кладбище. Его Иван Максимович, конечно, не боялся: он не верил всяким побасёнкам о мертвецах да и дорога была известной - не раз ходил по ней. Но на его беду перед этим возле тропинки вырыли яму под новую могилу - завтра будут хоронить покойника. С пьяных глаз Иван Максимович и упал в неё. Всё бы ничего, но он почувствовал, что упал на что-то мягкое, закричавшее под ним: "М-э-э!" У него волосы на голове встали дыбом, хмель как рукой сняло. Он ещё больше перепугался и даже сам закричал диким голосом, когда нащупал под собой голову, покрытую шерстью, да ещё и с рогами. "Чёрт!"- пронеслось в опять помутившейся голове Ивана Максимовича. Но вскоре, успокоившись и придя в себя, он определил, что это не что иное, как коза, попавшая в яму так же, как и он. Ну, хорошо, а как же выбираться отсюда? Сам не вылезешь - яма глубокая, да и стенки скользкие. Сидеть здесь до утра?
   Стал кричать. Может, кто услышит. Долго, с большими перерывами кричал. Наконец, услышал робкие чавкающие шаги: кто-то всё же пришёл. "Кто здесь?"- дрожащим, срывающимся от страха голосом спросил пришедший: не покойник ли лезет из могилы? - "Да это я. Упал вот в яму. Принеси верёвку, помоги вылезти." - "Сейчас," - ответил пришедший. Через некоторое время он опять появился у края ямы: "Держи," - и бросил конец верёвки Ивану Максимовичу.
   Тот забыл предупредить своего спасителя и подумав, что если он вылезет первым, то коза так и останется в яме, привязал к верёвке козу: "Тащи!"- Козу потащили вверх, и когда до края ямы было уже недалеко, и спасатель руками коснулся чего-то мокрого, в шерсти, она снова подала голос: "М-э-э!" Спасатель бросил верёвку, закричал: "Чёрт!" - и рванул с кладбища. Коза мягко скользнула по голове Ивана Максимовича, шлёпнулась на дно могилы. И только утром, когда ночной "спасатель" привёл на кладбище других мужиков, чтобы показать, где его ночью так напугал чёрт, протрезвевшего Ивана Максимовича и козу вытащили из злополучной ямы".
   Кто-то из солдат, кажется, Михаил Федцов, рассказал ешё одну аналогичную историю. Федцов тоже был оригинальным человеком. Старше меня (правда, не настолько, как Болтушкин), высокий, крепкого сложения, с грубо "вытесанным", но привлекательным лицом, он представлял собою типичного рассудительного орловского мужика. И речь была подстать ему: видимо, потому что жил на границе с Украиной, он "Ф" произносил, как "Хв" - Хведцов; "Известно, можно"; "Надобно; Этак; Тахтаво (так-то вот); То бишь; Да он, благо, скоро умер".
   "Три дружка "обмывали" получку. Стали хвастаться своей храбростью. "Да я, если хотите знать, - говорит один из них, - сейчас пойду на кладбище и ничего не побоюсь!" - Поспорили. - "А как мы узнаем, что ты был там?" - "Дайте мне колышек, топор или молоток - побываю не только на кладбище, но залезу в ту яму, что сегодня вырыли под могилу, и забью там этот колышек: в ней могильщики оставили лестницу. А завтра приходите и посмотрите".
   Договорились. Пошёл. Осеннее небо сыпало мелким дождичком. Жутковато стало, когда пробирался среди покосившихся крестов. Казалось, сейчас высунется из могилы рука мертвеца и схватит за полу плаща. С замирающим сердцем подошёл к свежей могиле. Срываясь, по скользкой лестнице спустился в яму, присел и трясущимися от страха руками стал забивать в землю колышек. Тот, на удивление, шёл почему-то туго. Наконец, забил чуть не до половины. Стал вставать - надо было быстрее выбираться из этого жуткого места. В это время его за полу плаща кто-то сильно дёрнул вниз... С перепугу здесь он и богу душу отдал.
   Ждали-пождали его собутыльники - нет "храбреца!" Может он опьянел и свалился где-нибудь под кустом? Или заблудился в темноте? Решили с фонарём идти искать. Вот и свежая могила. А вон и он лежит на дне. Что же случилось? Оказывается, забивая колышек, он прихватил и полу плаща, да так крепко, что его с силой дёрнуло вниз, когда он вставал с корточек".
   Больше всего (а может быть, не "больше", а "дольше") я дружил с Дубовцем Михаилом. Объединяло нас то, что мы, когда встретились, были худосочные, низкорослые - винтовка с примкнутым штыком была на полштыка выше головы. Таким он, по-моему, остался до конца войны, не вырос. Говорил с большим белорусским акцентом - "трапка, гразь" (тряпка, грязь). Чем-то отдалённо напоминал бравого солдата Швейка, но не характером, поведением или внешним видом, а только манерой носить винтовку, которая у него болталась на правом плече, как что-то ему чуждое, ненужное. Кстати, на Швейка в большой мере скорее всего походил Болтушкин: внешним видом, привычками поведения, манерами и поступками, хозяйской сметкой, житейской хитринкой и "умением" по-особому носить пилотку, шапку. Это действительно был Швейк, но в русском исполнении. Объединяла нас с Мишкой Дубовцом и наша относительная молчаливость, некоторая замкнутость. Своё такое состояние я ничем объяснить не могу, а его видимо, сдерживала застенчивость, которая возникла оттого, что он, белорус, в нашей среде не мог чувствовать себя наравне со всеми.
   Из солдатских рассказов того времени можно привести и такие, которые опирались на факты нашей фронтовой жизни. Вот один из них, если не ошибаюсь, рассказанный старшим сержантом Петешиным:
   "У нас в части, где я служил до ранения, был солдат. Исмагилов его фамилия. Очень любил всегда выскакивать вперёд, чтобы захватить побольше трофеев. И вот однажды мы вели бой за один населённый пункт. Долго он длился. Наконец, заметили, что немец стал уходить. Бой начал утихать. Наш мародёр навострил лыжи впереди всех в эту деревню - за трофеями. Забежал в крайний двор, вскочил на крыльцо. Только хотел войти в дверь, как оттуда выбежал немец с автоматом через шею и гранатой с длинной ручкой в руке (нам всё видно издали). Исмагилов не успел опомниться, как немец развернулся и со всего маху двинул его гранатой по зубам. Покатился бедняга с крыльца и встать не может. А немец стоит на крыльце и хохочет. Потом перепрыгнул через него и скрылся в глубине деревни. Вернулся к нам Исмагилов: вся морда распухла, гимнастёрка в крови - не узнать его. Больше за трофеями вперёд не выбегал".
   Кстати, дополню от себя - такие среди нас действительно были. Видел я там, на фронте, одного сержанта, у которого на левой руке от кисти до самого локтя на ремешках было надето с десяток ручных часов. Я и мои товарищи не увлекались этим. Во-первых, пехотинцу всё это надо носить на себе. Да и не знаешь, останешься ли жив после очередного боя. А потом - представишь себе, что тебя вот такого убьёт. Сгрудятся вокруг тебя свои или немецкие солдаты и с издёвкой будут думать: "Ишь, какой запасливый! А того и не знал, что и до завтрашнего дня не доживёт". Б-р-р! Даже за мёртвого себя стыдно!
   Солдаты умели подшучивать и над товарищами, и над собой. На Сандомирском плацдарме, где нас снегом буквально заносило, в полку ходила такая "байка" о разведчиках. Причём рассказчик всегда уверял, что этот случай действительно имел место.
   Пошли разведчики за "языком". Ночь муторная, снег, буран - глаз выколи. Лазили, лазили по нейтральной полосе, заблудились. Наконец, наткнулись на окопчик, полузасыпанный снегом. А в нём - солдат. Навалились, скрутили, поволокли. Советуются, как найти обратную дорогу. А "язык" оклемался, прислушался - разговаривают по-русски - и говорит: "Хлопцы, так я ж свой!"- "Очухался, собачий сын! - отвечают. - Свой, свой! Вот притащим тебя, власовскую сволочь, к комбату - он тебе покажет, какой ты "свой!" - и для верности, чтоб не вякал, ещё раз по голове огрели. Притащили. Разобрались. Действительно - свой, да ещё и из соседнего полка.
   Рассказывали всякие истории, в том числе - и скабрёзные, как говорится - не для печати. Вот одна из них, наиболее приемлемая, безобидная.
   На днепровском плацдарме, на "малой земле" возле нашего расположения зачастую собирались молодые лейтенантики, командиры взвода разведки, сапёрного взвода, химвзвода, и коротали время между выполнением боевых заданий в разговорах. Однажды к ним подходит лейтенант из санроты - молодой, высокий, красивый, представительный, с холёным и породистым, как сейчас принято говорить, лицом (хотя я и сам не знаю, что это такое - "породистое лицо"). Желая подтрунить над украинскими деревенскими девушками, а заодно - и над своими товарищами - лейтенантами, которые частенько к ним заглядывали, когда мы шли по Украине после Курской битвы, рассказывает:
   "Разговаривают через плетень две хохлушки: "Одарко! Га, Одарко! А чего это ты вчера не пришла на вечёрку? Вот ве-э-эсэло було! Собрались мы, дивчата, стоим, балакаемо. Аж подходыть Грицько, той, дурноватый. Ты його знаешь. Подходыть да зразу до мойих цицок. А я круть вид нього да через перелаз. А вин догнав да як ляскнэ долонею по сраке. А я як пэрдну! А вси як зарегочуть! От ве-э-эсэло було!"
  
  ЗАКЛЮЧЕНИЕ
  
   "...Исполнен долг, завещанный от бога мне, грешному..."
   Да, исполнен долг. Завершены мои воспоминания. Конечно, тема Великой Отечественной войны настолько громадна, многообразна и многопланова, что воспоминания о ней тех, кто принимал в ней участие, вряд ли когда-нибудь можно будет назвать полными, исчерпанными. Сколько было участников войны, столько можно было бы представить и видений её. У каждого может быть своя точка зрения на одни и те же явления. И мои воспоминания можно было бы, углубляясь в детали, продолжать бесконечно. Но я благодарен тому, что хоть получилось то, что получилось. Думал, что и это немногое завершить не сумею (не успею?).
   А воспоминать можно было бы о многом. Например, о противогазе. Ещё в 1943 да и в 1944 годах мы, красноармейцы, выбрасывали его из сумки как ненужную вещь и превращали сумку в дополнение к вещмешку - носили в ней личные вещи, боеприпасы. В то время война шла с переменным успехом, шла на нашей земле, и мы не боялись, что враг применит отравляющие вещества, так как военное счастье ещё было неопределённым и можно было надеяться на победу обычным вооружением. Командиры на такую нашу вольность закрывали глаза, не требуя строгого соблюдения воинского устава.
   Проблема приобрела иное звучание, когда мы войну перевели на вражескую землю. Все понимали, что когда перед окончательным разгромом враг будет загнан в безвыходное положение, он может на всё пойти, даже на бесчеловечные методы борьбы. Всё же как-никак - фашисты! И уже в Польше, на подступах к Германии, все мы запаслись противогазами и средствами личной противохимической защиты. Ан, нет. Фашисты - фашисты, а на применение массовых средств уничтожения даже перед своей гибелью не пошли! Не то, что хвалёные "демократы" Америки, которые уже после победы над фашизмом в Европе, когда очевидна была такая же победа и в Азии над японским милитаризмом, применили в Японии атомную бомбу и этим погубили сотни тысяч мирных жителей. Вот тебе - с одной стороны фашизм, с другой - "демократия"! На деле "демократия в американской упаковке оказалась в десятки раз бесчеловечней человеконенавистнического фашизма!"
   Или другой предмет солдатского обмундирования - каска. Во всех кинофильмах о войне видишь - солдаты в касках, да ещё в только что покрашенных, отливающих лаком зелёной краски. Я, да и никто из моих товарищей на фронте не носили касок. Даже не помню, чтобы на ком-то, кроме зенитчиков, в нашей армии видел каску. Чем это объяснить - не знаю. Можно подумать, что мы не участвовали в больших сражениях? Так этого не скажешь. Одни названия чего стоят: Курская битва, Корсунь-Шевченковское окружение немцев, Ясско-Кишинёвский котёл, Сандомирский плацдарм. Два полных года наш полк безвылазно, кроме небольшого перерыва перед сражениями на Сандомирском плацдарме, был на передовой, в боях. Может это объясняется тем, что мы мало стояли в оборонительных боях, а в большинстве случаев наступали?
   Винтовка, карабин, автомат. Винтовка, конечно, была самим надёжным оружием пехотинца. Жаль, что она такая тяжёлая, а солдату с ней нельзя было расставаться ни на миг, постоянно иметь при себе.
   Да, надёжное оружие, но только не СВТ (самозарядная винтовка Токарева). При малейшем попадании песка в неё она начинала барахлить, затвор постоянно заклинивало. Поэтому от неё сразу же отказались. У меня, помнится, только до Днепра была винтовка. А потом мы разжились карабинами.
   Карабин обладал почти всеми достоинствами винтовки, только непригоден был для прицельного дальнего огня и не имел штыка. Превосходил же винтовку тем, что он удобен в обращении, легче её, что очень важно для пехотинца.
   А где-то на подходе к Днестру мы вооружились автоматами. Автомат ППШ с круглым диском сравнительно лёгок, позволял вести более или менее длительный и плотный огонь, удобен, прост в обращении, почти безотказен в работе. С ним я и закончил войну.
   Некоторое время был у меня трофейный "Парабеллум". Но, во-первых, он тяжеловат, чтобы стрелять с руки (не в пример нашему ТТ), постоянно оттягивал ремень. Во-вторых, всё трофейное оружие мы должны были сдавать. А носить его в вещмешке, чтоб никто не видел, не имело смысла.
   И последнее. Сейчас военное время вспоминается как-то отстраненно, успокоено. Будто рассказываешь об обыденных вещах, о ничего не значащих событиях: "...Проснулся утром, позавтракал, пошёл на работу. По пути с работы зашёл в библиотеку, просмотрел газеты..." - "С боями прошли город N, разбили очередное окружение, пошли дальше..." А было-то совсем не так безобидно, прямолинейно, предопределённо. Только словами передать это трудно. Бог таланта не дал.
   Было тяжело физически, ещё больше - нравственно. Все события, каждый твой шаг был овеян непреходящей горечью, тревогой, ожиданием перемены к худшему, которое, в конце концов и наступало. Ежедневно, ежечасно давила терзающая душу боль за своих близких, за страну, за себя. Особенно угнетала грозная неизвестность будущего, непредсказуемость завтрашнего дня, ожидание того, что дальше будет ещё труднее.
   Да и страх был нешуточным, особенно в атаках, во время артналётов, под бомбёжками, когда только и ждёшь, что тебя вот-вот прихлопнет, как муху, разнесёт на мелкие кусочки. И это не единый раз в жизни, когда в течение дня или недели пережил весь этот кошмар, и дальше жизнь пошла полегче. Это изо дня в день, изо дня в день в течение двух лет, каждое мгновение твоей жизни с рассвета до наступления темноты, а то и ночью. Всё это от людей требовало неимоверных усилий, терпения и глубокой веры в правоту нашего дела.
   Чувство страха, конечно, со временем притуплялось. Видимо, потому, что привыкал к мысли, что ты - не исключение, что, как и другие, ты можешь быть убитым. Мы, фронтовики, особенно боялись погибнуть безвестными, "неизвестными солдатами". Именно по этому при переброске в эшелонах с одного участка фронта на другой на станциях и полустанках выбрасывали на ходу из вагонов свои солдатские "треугольники", чтобы дома хоть как-то могли отследить твой фронтовой путь.
   Но какого-то панического страха перед смертью, конечно, не было. Просто смирялись с этой неизбежностью, успокаивая себя бытовавшей в то время мыслью - не ты первый, не ты последний. Никто не был уверен, что доживёт до конца войны. Хотелось бы только знать, как говорили тогда солдаты, какой она будет, эта послевоенная жизнь. Примиряло с действительностью и то, что война в самом деле была всенародной. В ней наравне с нами принимали участие и дети наших вождей - так же гибли на фронте, так же попадали в плен. Не то, что в нынешнее время, предвидя которое поэт давно сказал: "Бывали хуже времена, но не было подлей!"
   Животного страха перед смертью не было (да как-то сознание и мало фиксировалось на ней), но бесконечно права замечательная советская поэтесса- фронтовичка Юлия Друнина, написавшая:
   Я только раз видала рукопашный.
   Раз - наяву и тысячу - во сне:
   Кто говорит, что на войне не страшно,
   Тот ничего не знает о войне...
   Кстати - о снах. До сих пор, спустя более полвека после войны, иногда снятся картины фронтовой жизни. А в сороковые - пятидесятые годы снились очень часто. Однажды даже проснулся с криком: "Танки! Танки!"
   На эту тему в первые послевоенные годы, под впечатлением этих фактов, я как-то написал стихотворение, стараясь отразить в нём подлинное видение ночи. Стихотворение называется "Послевоенные сны".
   Страх на фронте тем более опасен, что может породить такое ещё более опасное явление, которое бывает очень трудно остановить, как паника. Это обстоятельство да ещё больное воображение таких "историков-перевёртышей", как Волкогонов, злобно возненавидевших всё советское, давшее им, между прочим, возможность безбедно прожить жизнь, в перевёрнутом, искажённом и сдвинутом сознании породило утверждение, что во время войны на фронте сзади каждой дивизии, армии, фронта стояли вооружённые до зубов специальные заградотряды. Только под их угрозой, мол, солдаты - фронтовики и шли вперёд.
   Чушь собачья, простите за выражение! За два с лишним года фронтовой жизни ни разу никого не только не видел из этих мифических заградотрядов, но даже не слышал о них. Шли вперёд на запад по другим причинам, другими были мотивы наших поступков и действий, недоступные, оказывается, для понимания волкогоновыми. Если и были заградотряды (а они были), то только чтобы поставить их сзади боевых порядков штрафных рот, штрафных батальонов. Понятно почему. Да ещё были они в первые два года войны.
   Я рад, что мне довелось быть участником этого исторического события. рад и благодарен судьбе за то, что вышел целым и невредимым из этих кровопролитных боёв. Хотя рядовой стрелкового полка, который в бою действует на направлении главного удара дивизии и армии, не та воинская должность, которая позволяла бы отсидеться хотя бы и в ближнем, но тылу. Да и тылы-то полка в бою никогда не были от передовой дальше, чем на 3-5 километров. Возникали сотни, тысячи случайностей погибнуть даже от шальной пули, снаряда. Бог, как говорится, миловал.
   Кстати, о названии войны. Нам сейчас кажется, что мы с самого начала называли эту войну Великой Отечественной войной. В первом военном номере газеты "Красная звезда" от 24 июня 1941 года даже есть заметка, которая так и озаглавлена: "Великая Отечественная война". Но затем долгое время в газетах, в официальных документах она называлась Отечественной либо Священной. Но, наверное, многие люди множество раз произносили эти слова - "Великая Отечественная война" - и в конце концов они стали официальным названием, впервые прозвучавшим в приказе Верховного Главнокомандующего от 7 ноября 1944 года. Это название в качестве собственного имени так и закрепилось за войной с фашисткой Германией.
   В заключении хочу пожелать доброго здоровья моему сыну Дуля Сергею Ивановичу - главному художественному редактору этих воспоминаний, корректору и движущей силе данного труда; также жене его, моей снохе Радионовой Ирине Анатольевне - главному верстальщику, наборщику и генеральному корректору стихов; а также компьютерному гению Владимиру Егунову за возрождение старых фронтовых фотографий и других документов этого сборника.
   Надеюсь, что мои дети и внуки не забудут праздник Великой Победы и каждый год 9-го мая будут наполнять бокалы, чтобы в очередной раз поднять тост: "За Победу! Быть добру!"
  
  Ноябрь 2005 года. г.Орск.
  
  И. П. Дуля
  
  Участник Великой Отечественной войны
  
  С Т И Х И
  
  В Германии (тоска по Родине)
  
  Напечатано: Газета "Позиция" г.Орска
  в номере Љ 1 (842) от 01.01.1998 г.
  
  Под небом нерусского края -
  
  На отдыхе, марше, в бою, -
  Повсюду солдат вспоминает
  Родную отчизну свою.
  
  И здесь есть долины и горы,
  Есть реки, озёра, пруды,
  В сиреневой дымке просторы
  С туманом от тихой воды.
  
  Апрельские грозы бушуют,
  И яркие тёплые дни
  Солдатскую душу волнуют -
  Григорьевкой веет от них.
  
  Совсем, как в Григорьевке нашей
  Здесь всё оживает весной:
  Лес хмурый светлей стал и краше,
  Покрылся зелёной листвой.
  
  Берёзки в преддверии мая,
  Красуясь, как в праздник стоят
  И, зову природы внимая,
  Листвой обновляют наряд.
  
  Заботливой чьей-то рукою
  Приделан скворечник в ветвях,
  Омытый ночною росою,
  Он нежится в вешних лучах.
  
  Скворец, пробудившись с зарёю,
  Заливисто песню поёт:
  То трелью зальётся порою,
  То щёлкает, крыльями бьёт.
  
  Прекрасна природа чужбины:
  Зелёный ухоженный лес,
  Равнины, холмы и ложбины,
  И даль голубая небес.
  
  Но мы всей душой прикипели
  К просторам, где нас, так сказать,
  От самой что есть колыбели
  Лелеяла Родина-мать.
  Сторонушка отчего края,
  Святая Отчизна моя!
  Тебя, я уверен, родная,
  Никто так не любит, как я!
  
  Любовью сыновней тоскливой
  Душа до предела полна!
  В тебе мне раскрыла правдиво
  Убогую прелесть война.
  
  Стоит там на взгорье уныло
  Избушка под небом родным.
  В ней детство моё проходило
  И в ней растворилось, как дым.
  
  С учёбы ль зимою приедешь,
  С работы ли на ночь придёшь, -
  Привет в ней и ласку ты
  Покой там и отдых найдёшь.
  
  Германия, с.Гремсдорф, 1-й Украинский фронт. 14.04.1945 г.
  
  9 мая
  
  Шоссе, уходящее в даль, перед нами.
  За дымкой синеет в конце его лес.
  Нас майское солнце ласкает лучами,
  Весь мир озаряя с лазури небес.
  
  Колонны солдат, что с боями прорвались
  Сквозь горечь и боль в эти майские дни
  Подошвами помнят, как дальние дали
  И тысячи вёрст покоряли они.
  
  Вдали на равнине раскинулся город:
  Как золото, крыши на солнце горят.
  Там чехи, ликуя, скандируя хором,
  Встречают, как братьев, советских солдат.
  
  И я, запылённый, усталый, весёлый,
  С моим ПэПэШа на потёртых плечах
  Иду бодрым шагом, не чувствуя боли,
  В искрящихся радостью майских лучах.
  
  Да, радостно мне от того, что у Праги,
  Где Родина видится только во сне,
  Меня так встречают, что мне здесь так рады
  В далёкой чужой, но родной стороне.
  
  Вот чех престарелый с седыми усами
  (Под шляпой - усы лишь, да губы, да нос)
  На улицу вышел и, встретившись с нами,
  Вверх руку поднял и - "Наздар!" - произнёс.
  
  Там дети, собравшись гурьбой, уступают
  Дорогу и, стоя почтительно в ряд,
  Нам машут руками, и вижу я, знаю,
  Что долго ещё они вслед нам глядят.
  
  С тех пор прошёл год, но до мелочей ясно
  Тот день представляю себе я сейчас.
  Его не забыть, долгожданный, прекрасный,
  Что так несказанно обрадовал нас.
  Село Григорьевка Соль-Илецкого района, 9 мая 1946 года.
  
   Винтовка
  
  Напечатано: Газета "New Въдомости" г.Орска в номере от 15.12.2004 г.
  
  С тобой мы прошли через всю Украину.
  Всё дальше на запад упорно идём
  Мы в "логово" зверя, идём мы к Берлину
  И знамя Победы с собою несём.
  
  В атаку с тобой я ходил не однажды.
  Сквозь горечь потерь мы стремимся вперёд,
  Чтоб вздох свой последний и выстрел наш каждый
  Отдать за свободный советский народ.
  
  Повсюду мы вместе - при всякой погоде
  В окопе мы спали в обнимку с тобой, -
  На отдыхе, марше - мы вечно на взводе,
  Готовые сразу же броситься в бой.
  
  В сраженья всегда, боевая подруга,
  Без лишних сомнений вступал я с врагом:
  Уверен я был, что ты выручишь друга
  Прикладом и пулей, и острым штыком.
  
  А выйдя из боя, где ствол накалялся
  И смерть проносилась, траву теребя,
  Где шквал огневой над окопом метался, -
  С руки сняв повязку, я чистил тебя.
  
  Мы стойко в войне переносим невзгоды
  Нам каждому Родины честь дорога.
  Чтоб легче, свободней вздохнули народы
  Идём мы в решительный бой на врага.
  
   Польша, Сандомирский плацдарм, 1-й Украинский фронт, 12.01.1945 г.
  (День нашего наступления с плацдарма)
  
  Государственные награды Дуля Ивана Петровича
  1924 года рождения.
  1. Орден "СЛАВА" - 3-й степени.
  2. Медаль "ЗА ОТВАГУ".
  3. Медаль "ЗА ОТВАГУ".
  4. Орден "ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ВОЙНА" - 2-й степени.
  5. Медаль "НАШЕ ДЕЛО ПРАВОЕ, МЫ ПОБЕДИЛИ" - За Победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945гг.
  1941-1945 гг.
  7. Знак "25 ЛЕТ ПОБЕДЫ В ВОЙНЕ 1941 - 1945".
  Отечественной войне 1941-1945гг.
  Отечественной войне 1941-1945 гг.
  10. Знак " 40 ".
  11. Медаль "1945-1995" - 50 лет Победы в Великой Отечественной войне 1941-1945.
  12. Медаль "1945-2005" - 60 лет Победы в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.
  13. Медаль "50 лет Вооружённых сил СССР".
  14. Медаль "1918-1978" - Шестьдесят лет Вооружённых Сил СССР.
  15. Медаль "1918-1988" - 70 лет Вооружённых Сил СССР.
  16. Медаль "ГЕОРГИЙ ЖУКОВ" - 1896-1996.
  17. Медаль "ЗА ДОБЛЕСТНЫЙ ТРУД" - В ознаменование 100-летия со дня рождения В.И.Ленина.
  18. Медаль "ЗА ОСВОЕНИЕ ЦЕЛИННЫХ ЗЕМЕЛЬ".
  19. Медаль "ВЕТЕРАН ТРУДА" - За долголетний добросовестный труд.
  20. Знак "ОТЛИЧНИК ПРОСВЕЩЕНИЯ СССР".
  21. Знак "УДАРНИК 10 ПЯТИЛЕТКИ".
  22. Знак "ПОБЕДИТЕЛЬ СОЦСОРЕВНОВАНИЯ".
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"