В записях магистрата Мейлона хранятся по сей день сведения о мрачных Днях чумы, когда птицы больных предместий одним видом своим приводили в отчаяние толпу жителей Верхнего города. Отчаяние, заметим, само по себе достаточно болезненная вещь для того, чтобы в наэлектризованной смертью атмосфере остаться простым всплеском чувств. Впрочем, будь оно даже всплеском - тело, вызвавшее такое бедствие, обыкновенно всплывало бездыханным.
Когда мейлонский герцог отгородился от чумных предместий кострами и молебнами, он обрек низшие сословия на безнадежное умирание. В верхнем городе признаков болезни доселе никто не проявлял, и оттого вполне правдоподобной казалась надежда на то, что предместья вымрут и чума умрет с ними.
Предместья замерли через несколько дней; это только поначалу паникующие буржуа пытались прорваться в герцогскую ставку с какими-то поспешными и невнятными воплями, но неизменно останавливаемы были арбалетчиками Его высочества; таков был им данный однозначный приказ. Другие и не пробовали спасаться, и в их тоске было что-то обреченное с дурным привкусом трагедии. В проклятии своем видеть еще пытались некоторые отблеск высокого своего предназначения; так или иначе, вскоре исчезли и они.
И тогда появились Птицы. Количество их было неисчислимо и оттого арбалетчики даже не пытались их остановить. Ясно было, что столько птиц в предместьях не видели никогда, их нашествие на Город казалось сверхъестественным проклятием; большим, чем чума, большим, чем дни конца. Богобоязненные жители утверждали, что это и не птицы вовсе наведываются каждый день в Мейлон, принося с собой ветер чумы, а души оставленных умирать горожан предместий мстят тем, кто отгородился от них стеной из стрел, огня и гордыни.
Мейлон обреченно примирился со своей смертной участью, да и ничего невозможного в ней не виделось: нередко целые города забирала чума. Вода реки казалась отравленной, хотя и текла с гор и миновала зараженные земли, но птицы были замечены на реке, они чистили в ней свои перья, и перья эти, словно издеваясь, проплывали под мостами у самого городского магистрата. Воздух пропитан был тонким сладким запахом чумы, так похожим на ладан. Возможно, это был запах паники, обреченности, а не чумы вовсе - но слышали его все.
А птицы, казалось, были в городе ни за чем. Они, похоже, мстили и больше ничего: накрывая Мейлон словно тучами, рассеивались по его отдаленным закоулкам; они были везде, но непонятно, к чему вообще они наведывались в ждущий смерти город, закрывшийся от всего мира. Где-то в полдень налетали они с юга, потом загадочно кружились над ратушей, отчего небо темнело. Они кричали: и даже неопытные дети знали, что птицы так не кричали никогда. Никогда прежде Чумы.
Однажды утром советник бургомистра Элсон Элан случайно заметил, что птицы прилетают и улетают примерно в одно и то же время, покрывая город своеобразным кругом, но после этот круг неизменно вращался, словно первые из них уступали непонятное место вторым, вторые - третьим и далее; он явственно запомнил одну и ту же птицу странной окраски правого крыла - в полдень и спустя примерно час она оказалась на одном и том же месте, после чего стая словно по чьему-то немому знаку с криком поднялась в небо, закружила над ратушей и улетела обратно. Стало ясно, что стаи больных птиц прилетают в одно место и только их многочисленность заставляет совершать такой странный ритуал с вращением по кругу. Или нежелание показать, к кому они прилетают.
Элан был удивлен своим открытием: в мановение невесть чьей руки проклятие неба, с которым горожане смирились уже, оказывалась кознями преисподней. А им-то уж можно противостоять, более того - просто необходимо это делать.
Герцог не проявил никаких чувств, узнав о подозрениях советника. Но разрешил ему выбрать из своих гвардейцев полсотни человек - следить, куда же прилетают проклятые птицы. Возможно, обреченность, что завелась в его сердце, требовала развлечений. Возможно, ему просто показалось здравой мысль подарить умирающему городу надежду.
А чума в Эйлоне уже пересчитала первую сотню своих жертв.
Разгадка добыта была не в пример первым дням просто, обыденно. Умелые арбалетчики пометили краской нескольких птиц и стало ясно: стая действительно раз за разом разделяется на части, каждая из которых летит поклониться во вполне определенное место. И куда именно, выяснили в тот же день - наблюдатели на башнях заметили, что только у Арки ручья птицы ведут себя как-то беспокойно и садятся на крыши. Остальные же либо сидели на ветках, либо бесцельно кружили, ожидая своего времени лететь к Арке ручья.
Элан оставил свои поиски в секрете: от имени герцога всем, помогающим ему, был дан приказ молчать. Зато уже наутро второго дня поисков сыщики и стрелки забрались на невысокие крыши у Арки ручья и притаились ждать. Осмысленность прилетов стай словно внушала надежду, что от них можно избавиться.
В полдень на балконе одного из домов они увидели девочку лет двенадцати в алой повязке на голове, что, казалось, закрывала ей самые глаза. Советник лишился дара речи, когда понял, в чем дело: она сыпала на балкон зерна, стуча по парапету палкой. Птицы так и льнули к ней, садясь на плечи, облетая словно горделивую королеву, пытаясь поцеловать. А та только улыбалась им, не говоря ни слова.
Ее звали Дафи Ансени и ее схватили сразу. Птицы покинули город в ту же минуту, чтобы никогда не вернуться. Это было к вечеру морозной среды второй недели января, горожане запомнили этот день оттого, что к вечеру не было на ратушной площади привычных объявлений о новых заболевших. Над городом поплыл колокольный звон и призрак надежды овладел безумными умами тех, кто еще верил, что есть путь выплыть из путины смертной.
Голос ее был совершенно детский, спокойный, но речи вовсе непонятные. Дафи сказала, что "Предводитель птиц" просил ее позаботиться о своих братьях и сестрах, которых раньше кормили добрые жители предместья, но с тех пор, как смерть забрала их, не стало у птиц привычных обедов. Это было так по-детски, что даже герцог, человек желчный и язвительный, не мог не улыбнуться детской непосредственности: добру к птицам и выдумкам о разговорах с их "Предводителем". Но случайно, не то подыгрывая ребенку, не то задумавшись и привычно разбирая обстоятельства преступлений, судья задал два совсем немыслимых вопроса: что пообещал "Предводитель" ей за помощь и на каком же языке Дафи общалась с вожаком стаи, уж не на птичьем ли. На судью посмотрели с таким видом, будто эпидемия чумы отступила перед лицом эпидемии безумия.
Тогда Дафи ответила: "он пообещал мне смерть". Когда же уставились на нее молчаливые судьи и советники, ответила и на второй вопрос: "Предводитель был человеком".
Едва сказала она так же уверенно, что не откроет его имени, на площади раздался шум. Изумленные сановники смотрели на маленькую безумную с тем чувством, какому сами не знали имени: никогда, ни до, ни после, не испытывали они ничего подобного.
А внизу были дети, друзья Дафи. Где-то двадцать мальчиков и девочек кричали взрослым, чтобы им вернули их подружку. И несмотря на то, что детске крики вряд ли заслуживали и простого внимания, стража побежала от них. Дети сказали, что больны чумой.
Напрасно советник Элан кричал капитану гвардии с балкона, что больные чумой ведут себя и выглядят иначе, и детей, как совершенно здоровых, не стоит бояться. Двадцать маленьких существ вошли в ратушу и молча, словно неотвратимый рок, поднялись в самый зал суда. Когда первые из них с видимым трудом отворили тяжелые дубовые двери, герцог непроизвольным движением руки закрыл лицо. А судья быстрыми шагами отошел в дальнюю часть зала.
"Безумие! Безумие!" - закричал советник, - "вы убегаете от маленьких мерзавцев, которым просто вздумалось пугать..." Но даже он осекся, едва взглянул в их глаза. Они все были одинаковые, безразличные и совсем не детские.
"Отчего ты не откроешь нам имя Предводителя?" - спросил, словно опомнившись от страха, судья. На это Дафи ответила: "Я говорила с ним во сне и в моем сне вы вряд ли его найдете. К тому же имена там совсем другие, не то, что здесь. Впрочем, я все равно не выдала бы его, раз он так невыносимо прекрасен". Она сказала это с вызовом и посмотрела им прямо в глаза - так, будто не они ее, а она их судила и суд ее не предвещал ничего доброго.
И они боялись, что она не боялась.
"Довольно! Доволно этой чертовщины!" - внезапно закричал герцог, немедля выбежав зала. Он немедленно написал приказ, повелевающий всех детей отвести к Арке вести. Там судил он их сжечь заживо, одев в ночные рубашки и одеяла, "чтобы готовы были к тому, что сны их будут теперь всегда".
Их сожгли на утро пятницы, уже не опасаясь чумы. Но все же от них исходило проклятие, тем страшнее болезни, чем было оно ее непонятнее. "Вам будет смерть, - сказал судья, - как вам обещали ваши птицы".
Они совсем не кричали. Только Дафи, от которой отшатнулись два палача, напомнила им о том, что "страх не страшен им, раз были они и так обречены", те молчали в ответ согласно. Судье, правда, послышалось "обручены" вместо "обречены" и он скривился, проклиная безумие, овладевшее так цепко двадцатью юными наследниками славы Мейлона, детьми благородных семей.
Их уложили на мостовую, накрыли одеялами и подожгли. Место казни требовало особенных ритуалов, чтобы после всего произошедшего считаться безопасным и неоскверненным, однако оно осталось таким на долгие годы. Истории про Детей снов и птиц, принесших в город чуму, долго пересказывались в самых непохожих рассказах. Говорили, что Дафи передавала смерть каждому поцелуем в губы и что они верно умерли бы от эпидемии, кабы не сгорели. Но это не объясняло, чем Дафи прельстила всех их, и чем ее саму прельстило обещание Предводителя.
Арка вести до сих пор считается у мейлонцев местом неблагополучным. На ее площади никогда с тех пор не зажигали огня - это считалось бы дурным предзнаменованием. Рассказы и даже баллады про Детей снов стали особенно любимы горожанами столетия два спустя, когда от истории не осталось ужаса, но только странность, обещающая всем приезжающим в древний город предвкушение тайны и несколько мгновений гуляния по краю обрыва. Для более спокойных - просто то, что называют "местным колоритом". К тому же, ведь надо было как-то объяснить, почему в небе над Мейлоном никогда не бывает птиц.
А еще рассказывали, что перед смертью Дафи сказала им всем, себе и никому: "Инйорэ". Знатоки магии объясняли, что на языке древних заклинаний это значило - "они не оставят меня", но были средь них и такие, кто говорил, что переводятся эти слова просто как "Дождь".