|
|
||
После окончания девятого класса поехал на лето к дядьке в деревню. Думал, отдохну, побездельничаю, помечтаю, глядя на высокое небо, которого в городе из-за домов и проводов не видно. Собирался через год поступать в Университет, взял конспекты, книги для занятий. Хотел, напиться вдоволь, парного молока. А вышел отдых, как говорит моя мама, своеобразный. Вместо книг и покоя - каторжная работа, вместо парного молока - водка с перцем.
Дядька мой, Семён Платонович, работал в леспромхозе. Что он там делал, чем занимался, не ведомо. Знаю только, что был первоклассным плотником и приказом начальника на всё лето был откомандирован на строительство дач. Меня дядька, совершенно не задумываясь, взял с собой, так как представление об отдыхе имел своё.
Строил дома он быстро, а главное, с гарантией качества. За что ценился. Умел работать, создавал вокруг себя рабочее настроение. Если бы ещё и пил меньше, то цены бы ему не было.
Топор у дядьки был острый, огромный, по сравнению с ним он казался лилипутом. Но стоило Семёну Платоновичу начать работать, как топор в его руках уменьшался, а дядька вырастал на глазах и становился великаном. Уверен, что его жена, красавица тётя Ира, влюбилась в дядьку и предпочла Семёна Платоновича другим соискателям её сердца лишь тогда, когда увидела моего родственника за работой.
Рубил он с плеча, сильно и точно. В движениях была уверенность и красота, невозможно было глаз отвести. Все инструменты у дядьки были особенные, сделанные на кузнеце по специальному заказу. Ни у помощников, ни у кого другого ничего подобного не наблюдалось.
Помощников было двое. Одного звали Самовар, а другого Гвоздь. Сами так представились.
Самовару было под сорок. Имел большой живот, а заднее место, в смысле упитанности, практически отсутствовало. Ноги короткие, руки длинные. Лицо красного цвета, нос и щёки пронизаны тоненькими сине-красными жилками. Зубы искусственные, из металла жёлтого цвета, имевшего едкий зеленоватый оттенок, уверял, что золотые.
Когда Олег, так назвали его мама с папой, стоял, уперев руки в бока, выставив живот, и широко улыбался - действительно, глядя на него, можно было смело сказать: "Да. Ни дать, ни взять - самовар".
Серёге было годиков тридцать, и он очень был похож на оживший гвоздь. Худой, длинный. Бёдра, плечи и грудь - узкие. Заднее место, как и у Самовара, полностью отсутствовало. Голова маленькая, руки и ноги длинные. Ходил так, будто лом проглотил, не гнулся. Работая, гнулся. Гнулся, как говорится, но не ломался. В общем, как представился Гвоздём, так я сразу ему и поверил, и готов был в этом образе воспринимать. Гвоздь, так Гвоздь, Самовар, так Самовар. Какая мне, в сущности, разница, как их называть? Люди они, как выяснилось, были хорошие, а ведь на самом деле только это и важно.
Олег с Серёгой обладали, в отличие от меня, тем самым волшебным качеством, которое не купишь ни за какие деньги. Они использовали каждую минуту своей жизни с максимальной пользой. То есть, у них всегда на всё хватало времени. Только что работали, смотришь, а они уже из леса грибы несут, не успеешь оглянуться, волокут рыбу с речки.
Успеют и рыбу наловить и искупаться, да ещё и одежду свою постирать. Главное, совсем не уставали и всё делали со смехом, с весельем, с радостью какой-то внутренней.
И за меня взялись, приучили, стал вместе с ними ходить на речку. Сначала пройдёмся с бредешком, а затем уже моемся и стираем одежду.
Намылив вспотевшее за день тело, я опускался под воду и, смывая грязь, получал удовольствие, которого раньше не испытывал. Вместе с грязью смывалась усталость и к утомлённому телу возвращалась свежесть и лёгкость.
Ночи были тёплые, одежда за ночь высыхала полностью и пахла рекой и кувшинками. Именно там и именно тогда научился я радоваться жизни, каждому прожитому дню. Научился перед сном смотреть на звёздное небо, на его лазурный западный край. Всё это было, но было не сразу. И реку, и звёзды, стал замечать лишь на строительстве третьего дома. А до этого были два предыдущих, неимоверный по тяжести труд и сложности с привыканием.
Угнетало всё. Даже рабочий язык, круто замешанный на "матушке", был непонятен и раздражал. Когда просили пойти и взглянуть, прямо ли стоит столб или доска, которую забивали, или, как они выражались, "зашивали", то непременно говорили: "Пойди, стрельни". Если собирались пилить доску вдоль на рейки, говорили "надо эту досочку распустить". Надо было забивать, говорили "зашивай, шей". Если нужно было отпилить у доски неровный конец, говорили: "отторцуй". Сучки и всякого рода выступы именовались "горбами" или "пупами".
Дядька учил меня выставлять топорище, разводить пилу, учил рубить и пилить. Показал, как отбивается, как точится коса. Научил косить. В плотницком деле, как оказалось, столько премудростей, столько науки и техники, что хорошего плотника я бы без преувеличения сравнил с академиком. Семён Платонович, дядька мой, был именно таким. То есть, академиком плотницкого дела. Да и не только плотницкого. Был и электриком и каменщиком, мог сделать всю проводку в доме, сложить камин и печь. Помню, как из ничего, из листа жести, на моих глазах он сделал изумительную трубу с крышей. Сделал так быстро, так искусно, что я потом смотрел на неё и всё не верил, как это так, из помоев, образно говоря, компот получился.
Сначала сильно уставал. Ныли руки и ноги, и самому хотелось ныть. На ладонях натёр столько мозолей, что невозможно было сосчитать, все кровоточили и болели нестерпимо. Никому их не показывал и никому о них не говорил. Теперь этим горжусь. В первые дни работы дядьку ненавидел. Казалось жить хуже, чем я живу, нельзя. Казалось, дядька слишком много заставляет меня работать. Сейчас, оглядываясь назад, понимаю, что это было не так, и ненависть была плодом усталости. Никакой лишней работы я не выполнял, дядька строго следил за этим. Как-то Гвоздь протянул мне молоток и сказал: "На, Коля. Зашить сможешь?". Дядька побагровел, затрясся, и со злобой вместо меня ответил: "Он может анонимку на тебя в КГБ написать, а это сделаешь сам. Что бы было надёжно".
К тому времени он известил уже своих подручных о том, что его племянник писатель. Дело в том, что лет пять назад до описываемого лета, не то в "Костре", не то в "Мурзилке", печатались мои детские стишки. Журнал с моими стихами послали, разумеется, дядьке и с тех пор в деревне меня называли не иначе, как писателем и всерьёз прочили эту карьеру.
Услышав про анонимку и КГБ, я сразу же принялся оправдываться и убеждать, что не такой и на это не способен. Меня не слушали. Теперь я понимаю, что никто меня в этом и не подозревал, просто дядька давал понять, что если и понадобится племянника чему-нибудь учить, то этим будет заниматься лично он и чтобы не смели совать мне в руки пилу или молоток. Всё понимается со временем, а тогда до меня не доходило.
На первых порах, к строящемуся дому, я и не подходил. Бегал за водой к колодцу, готовил несложную еду. Варил картошку, яйца. До меня всем этим заведовал Гвоздь. Завтрак он так и продолжал готовить, так как я не мог рано вставать, всё же меня жалели. Затем стали постепенно приобщать к плотницкой работе, стали доверять выпрямление гвоздей и доставание их гвоздодёром из досок, разрешили подавать брёвна, доски и все сопутствующие материалы. Затем доверили эти самые брёвна и доски торцевать. Так помаленьку и ввели меня в курс дела, научив практически всему. Дошло до того, что не боялись доверять циркулярку, на которой я один, без надсмотра, распиливал доски на рейки.
Отец мой, специалист по радиотехнике, не мог забить в стену гвоздя и мне, тогда уже познавшему кое-какие секреты, и съевшему на забивании гвоздей собаку, всё это казалось смешным и нелепым. Я гордился собой, а отца презирал. Воистину, кто не был глуп, тот не был молод.
Первый дом был для меня открытием. Открытием во всём. Даже дядя предстал с неизвестной, наивной и трогательной своей стороны. Его в щёку укусил комар, простой, обыкновенный, каких тьма. Дядя стал чесать укус, а затем вдруг, обращаясь ко мне, сказал: "Ну-ка, Николай, выдави". Я стал отговаривать, уверять, что зуд через минуту пройдёт. Он посмотрел на меня с разочарованием и тихо, еле слышно признался: "Чешется сильно, не могу терпеть. По-моему, она мне яйца туда отложила". Услышав такое от деревенского жителя, я чуть не засмеялся, по-моему, улыбку всё же скрыть не удалось. Комариный укус дядька расковырял до крови и только после этого успокоился.
Основная работа, то есть тяжёлая, началась для меня со второго дома. Это там я заработал все мыслимые и не мыслимые мозоли. О мозолях вспоминаю лишь к тому, чтобы лишний раз похвалить Самовара и Гвоздя. Они видели мои мозоли, доброжелательно улыбались, подбадривали, говорили "здоровей будешь". Им нравилось, что я не скулил. Мозоли, действительно, болели только тогда, когда я себя жалел, когда спал или работал, то их словно и не было, про них забывал.
Сначала болели и мышцы, и кости, и жилы - всё, что только могло болеть. Болела голова, я не высыпался. Ложился спать и долго не мог заснуть. Перед глазами плыли брёвна, которые я корил, снимал кору, доски которые торцевал и подавал, инструмент, кривые гвозди, циркулярка. Всё это шло как в калейдоскопе, кадр за кадром. Пока всё увиденное за день и запечатлённое памятью не промелькнёт перед глазами - не засыпал.
А бывало наоборот. Только коснёшься головой телогреечки, которая заменяла подушку, и сразу сон. Даже не сон, а мгновенный провал в забытье, короткий и сладостный. Кажется, не успел ещё, как следует веки сомкнуть, а ночь уже прошла, будят, говорят: "Вставай Коля, что-то заспался, завтрак остыл".
Признаюсь, второй дом для меня был всё одно, что Сталинград для фашиста. Точно так же попал в окружение, из которого невозможно было выбраться, потерял все силы и собирался сдаваться. Рубашка на мне не просыхала, хотелось пить, спать, одолевали комары и слепни. Много работали. С семи утра и до двенадцати ночи включительно. Хозяевам не мешали, ибо они не жили на стройке, приезжали два раза в неделю на час, другой, давали указания и уезжали. Если заказчика что-то не устраивало, то всё без нареканий исправлялось.
Как я уже говорил, дядька не только строил дома, он ещё, по желанию заказчика, тянул в них проводку. Помню, сидел Семён Платонович на крыльце и прутиком рисовал на земле какой-то, только ему одному понятный, чертёж. " Это генератор, это нагрузка... Ну, всё правильно. Нет, погоди, - говорил он сам себе, стирая рисунок и принимаясь за другой. - Это у меня сила, это у меня ноль. Отсюда провод идёт на эту клемму, отсюда на эту. Ну, правильно" .
Он встал, энергично отшвырнул прутик и вошёл в дом. Это был последний день на втором строительном объекте. Дядька подвёл провода к счётчику, запер дверь на ключ, а ключ отдал хозяину. Не денежного расчёта, не распитой бутылки по поводу окончания строительства, ничего не последовало. Видимо обе стороны были заранее предуведомлены, да и скорее всего, заказчики рассчитывались и пили с начальником леспромхоза, а насчёт строителей была строгая директива - не угощать.
Да оно было и к лучшему, что без спиртного, ведь уже в тот же день мы вели подготовительные работы на новом месте.
Новое место, третье по счёту, стало, если можно так выразится, кульминацией моего "отдыха". Строительство велось в деревне, два первых дома возводили на дачных участках, от воды далеко и с едой плохо. А тут - раздолье. Парное молоко, свежие яйца, огород, лес, река и сам дом на горе - красотища. В общем, всё по -другому, иначе.
Сначала спали в хозяйском доме, а затем перешли в тот дом, который сами же и строили. Сделали двухэтажные нары, временные конечно, на них и расположились. Надо сказать, что строительство началось с того, что хозяин попросил сделать в старом доме террасу, затем, оценив работу, долго не думая, заказал и новый дом.
Звали хозяина Антонасом Антонасовичем. Впоследствии от жены его узнал, что соседи дразнили бедолагу, называя то Фантомасом Фантомасовичем, то Сатаною Сатонасовичем. Дядя называл его Анатолием и хозяин не обижался.
Жену его, Регину, в первый раз увидел в тот день, когда закончив террасу, мы были приглашены на ужин. До сих пор не могу себе объяснить свинского поведения Антанаса Антанасовича за столом. Возможно, он думал, что мы так едим и хотел показать, что такой же. То есть, хотел подмазаться к рабочему классу, или нервничал из-за того, что я смотрел на его жену. Затрудняюсь объяснить, но то, как он ел, как вёл себя, с брезгливым отвращением я вспоминал ещё долго.
Он лез со своим надкушенным блином в общую тарелку со сметаной. Обмокнёт блин, откусит, и снова обмакнёт, не прожевав ещё то, что откусил. Пока жевал, сметана с блина текла на руку, на манжет рубашки, на рукав пиджака, капала на брюки и на скатерть. Указательным пальцем другой руки он вытирал её, а точнее, старался собрать и со стола, и с брюк и с запястья, и отправлял всё это в жующий рот. Было противно на него смотреть.
Зато дядя, Самовар и Гвоздь порадовали, ели чинно и аккуратно. Да они и всегда так ели и им не было нужды притворяться.
Жена у "Анатолия" была молодая и красивая. Как потом я узнал, Антанас Антанасович был её институтским преподавателем, ставил ей двойки, а потом развёлся с женой и женился на, отстающей, ученице.
Когда пристраивали к старому дому террасу, заморосил мелкий дождь. Дядька велел работы не прекращать. Дождь усилился. Под дождём я работал впервые и, надо признаться, занятие не из приятных. К тому же из дома доносилась музыка и звонкий, беззаботный смех молодой хозяйки. Тогда я её ещё не видел, но по смеху догадался, что должна быть красива. Помню, посмотрев тогда на моё недовольное лицо, дядька подмигнул и сказал: "Ничего Коля, всё будет нормально".
И был прав, что не позволил прохлаждаться. Несмотря на дождь, мы в тот день поставили каркас, рамы, навели крышу, на следующий день стелили пол, оббивали террасу вагонкой.
Всё бы ничего, если бы я не раскис. Я не собирался болеть, но так получилось. Случилось непредвиденное. Утром, встал с чугунной головой, стал чихать, кашлять, из носа потекло. Одним словом - простыл.
Работа была сделана, дождь не помешал, но этот дождь не прошёл для меня даром. Заболеть посреди лета! Разве не обидно? Конечно, меня в тот день щадили, не то что лишний раз, но даже тогда когда было необходимо, старались не тревожить. Я этого тогда не замечал, было не до того, потом, задним числом, вспомнил.
Именно в тот день, закончив террасу, мы были приглашены хозяином за стол. "Анатолий", похвалил, сказал, что доволен работой. Признался, что не ожидал такой скорости и такого качества. Уезжая в город, он давал ужин мастерам, которые в его отсутствие должны будут построить новый дом. После возведённой террасы он уже не колебался и не хотел искать других строителей. А до этого помышлял литовских пригласить.
За ужином о чём-то говорили, ели, пили. И я ел вместе со всеми, разве что не пил и не говорил. Дядька взялся меня лечить и, не вставая из-за стола, изготовил микстуру. Налил в стограммовый стакан водки, насыпал туда гору перца и всё это ложкой размешал. " Выпей до дна вместе с перцем, - сказал он, - и всё пройдёт.".
Я выпил водку, и Регина подала мне маринованный помидор. Хотелось проглотить его целиком, но вместо этого, пересилив себя, я прежде сказал ей шёпотом "спасибо", а уж после этого, надкусив кожуру, стал сосать из помидора соки. Выступили слёзы, всё вокруг затуманилось.
Гвоздь рассказывал, что после этого я бесстыдно, весь вечер, смотрел на хозяйку. После водки с перцем, насморк сняло как рукой. А может, подействовала не водка, а помидор поданный Региной и то, что сама она сидела рядом. Не берусь судить. Помню, хозяин то и дело спрашивал:
- Что Коля, красивая у меня жена?
- Да, - отвечал я, - очень красивая.
- Подожди, заработаешь денег, выстроишь дом, заведёшь такую же.
На следующий день Антонас Антонасович уехал в город, а Регина осталась за старшего.
Это было замечательное время, прекрасные деньки. Вошёл в ритм работы, ощутил вкус преодоления усталости, вкус отдыха, вкус настоящей жизни. И работал, и чувствовал себя, хорошо. Твёрдо решил, что в Университет поступать не буду, а буду строить дома, что бы жили в них люди, радовались, да и меня бы добрым словом поминали.
Физическую усталость к тому времени не ощущал. Бицепсы и трицепсы росли на глазах, когда никто не видел, ими поигрывал. О мозолях и грязном теле тоже не приходилось вспоминать, кожа на ладонях загрубела, а от пота и грязи была под горой река.
С реки всё и началось. Никогда не купался голым, трусы и те стирал на себе. А тут, как нарочно, снял, постирал, повесил на сучёк ольхи, росшей прямо у воды, и стал плавать. Из воды выходил и вдруг Регина. От стыда, от самого факта, что она видела меня голым - чуть сквозь землю не провалился.
Регина пришла на речку окунуться. Забегая вперёд, скажу, что искупаться не решилась. От дяди она узнала, что мои стихи печатались в журнале, и как "профессионала в поэзии" пригласила вечером к себе, что бы почитать мне свои.
С дядиного разрешения я ходил, и она действительно читала свои стихи и стихи подруги. Стихи были средние, но читала их Регина хорошо. А потом пили чай, молчали.
Было неловко, думал ребята будут сердиться. Они-то работали, а я сидел в гостях. Но ребята наоборот, когда вернулся, смотрели добродушно и поощрительно усмехались.
С самого начала следующего рабочего дня, с семи утра, Регина стала наблюдать за строительством, смотреть на то, как я работаю, и во взгляде было что-то тёплое, ласковое.
Через день попросила, что бы кто-нибудь поменял дверные петли у неё в спальне. Дядька криво улыбнулся и сказал, что с этим и Колька справится. Но она, услышав моё имя, взбрыкнула:
- Нет, Колю не надо. Он ещё не очень хороший мастер.
Но только дядька хотел отправить к ней Гвоздя, как она, с излишней торопливостью, изменила мнение:
- Хотя, работа несложная, думаю, и Николаю по силам.
Говорила дрожащим от страсти голосом и, едва договорив, повернулась и ушла в дом.
- Конечно несложная, - сказал дядька, подмигивая Самовару, - должен справиться. Не имеет права не справиться. Иди, Микола, трудись.
Открыв в широкой, бесстыжей, улыбке все свои, ещё крепкие, зубы и слегка ударив меня рукой ниже живота, от чего я конфузливо вздрогнул, он шепнул:
- Смотри, стамеску не сломай.
Я взял инструменты и направился к дому, споткнувшись на крыльце, за спиной услышал:
- Не торопись, пись, пись. Приободрись, дрись, дрись.
Регина проводила в спальню, на второй этаж, была словно не в себе. Я стоял и ничего не предпринимал. Тогда она, опомнившись, предложила:
- Хочешь, покажу картину моего друга, художника?
Я кивнул. Она достала холст с изображением голой женщины, лежащей на диване. В одной руке женщина держала яблоко, а другой гладила кота сидевшего на полу, рядом с диваном.
- Нравится? - Спросила она.
- Да, - без энтузиазма ответил я.
- С меня писали. Правда, он многое исказил, испортил. У меня ведь большая, красивая грудь, а он намалевал, прыщи какие-то.
С этими словами расстегнула рубашку, которая была на кнопках. Не расстегнула, а разорвала пополам, и взору предстали действительно достаточно большие груди.
- Красивые? - Поинтересовалась Регина.
- Да, - спокойно ответил я.
- Хочешь погладить? - Спросила она, глядя в сторону.
Я вспомнил, что на картине вместе с Региной был нарисован кот и стал смотреть по сторонам, вместе с ней, в поисках последнего. Регина засмеялась, но не своим звонким и свободным, а каким-то визгливым, вымученным смехом.
- Да, не кота, а груди.
- Зачем? - Не понял я.
- Посмотришь, какая мягкая кожа, - пояснила она, пристально всматриваясь, пытаясь понять, не валяю ли я "Ваньку".
Осторожно, одним пальцем, дотронулся я до груди и сразу же руку убрал.
- Да, гладкая, - сказал я, как бы отвечая на вопросительный взгляд Регины.
- Ты всей рукой, - тяжело дыша, пояснила она.
Я положил ладонь на грудь и слегка её погладил.
- Помни, посмотри, какая мягкая.
Помял, действительно оказалась мягкой, а вместе с тем и упругой.
- Там молоко? - Поинтересовался я.
- Ага, коровье, - не выдержав, огрызнулась Регина.
Она уже не сомневалась в том, что я над ней издеваюсь, знала бы какой телок перед ней.
- Почему коровье? - Удивился я.
- Ну, почти такое же, как коровье, - что-то уже придумав, сказала Регина, - по вкусу почти не отличимое. Хочешь попробовать?
Она задала вопрос и, не дожидаясь ответа, подняла ладонью грудь и предложила мне. Я припал губами к соску и стал ждать, когда же, наконец, в рот польётся молоко.
- Думаешь, само потечёт? Надо с силой сжимать грудь и в помощь, хотя бы для начала, подсасывать.
Я стал потихоньку, как музыкант, играющий на флейте, надавливать пальцами на белую плоть груди и при этом мусолить губами сосок. Регина вздрогнула, у неё при этом вырвалось, что-то похожее на стон. "Ассс", - прошипела она, и после этого стояла некоторое время, замерев, с открытым ртом и закрытыми глазами.
Я бросил грудь, стоял и смотрел на неё.
Открыв глаза, она спросила:
- Никак? Наверное, закупорилась. Попробуй другую.
Подсунула вторую грудь. Со второй была та же история, молока не дала, а хозяйка, точно так же болезненно-сладостно простонав, сказала, что молока два дня не пили, вот и застоялось. Попросила более интенсивно размять груди, для чего легла на диван, перед этим сняв джинсы и оставшись в одних трусиках.
Я стал массировать её груди, сначала одну двумя руками, затем другую.
- Не так, - стала учить Регина, - одной рукой одну, а другой другую, и одновременно.
Я слушался. Когда Регина легла, груди не выглядели большими. Казалось, молоко растеклось по телу и его не собрать. Думал: "Зря легла", но ей ничего не говорил, добросовестно разминал. Правда, массировать пришлось недолго.
- Бог в помощь, молодой человек, - услышал я за спиной голос Антанаса Антанасовича. - Вам, смотрю, самую тяжёлую работёнку подкинули.
- Ерунда, - радушно отозвался я, продолжая массаж, что называется на совесть. - С приездом.
Услышав мой ответ и видя, как при этом я добросовестно наминаю груди его жене, Антанас Антанасович разразился таким гомерическим хохотом, каким сдержанные литовцы, должно быть, не смеются. Да и я, глядя на него, оставил своё занятие и тоже стал смеяться.
В тот же день Регину Антанас Антанасович отправил в город, а нас прогнал. Видимо решил, что литовцы будут строить лучше. Ну, что ж, как говорится, хозяин - барин.
Встретил я зимой того же года их на Невском, Антанаса Антанасовича и Регину. Прохаживались, гуляя под ручку, улыбались друг дружке, меня отказались узнавать и в ответ на приветствие промолчали.
Однако, надо рассказать, каким образом закончилась моя плотницкая карьера, так называемый, отдых в деревне.
Строили мы дом двум скромным пожилым людям, с первого дня и началось. Хозяйка, седая старушка, сварила хороший суп из белых грибов. Сидели мы в их старом доме, ели суп, всё было тихо и мирно. Гвоздь первым съел свою порцию, облизал ложку снаружи и изнутри, никогда так себя не вёл, и сказал:
- Вот что, мамаша, работа у нас тяжёлая, нам надо, чтобы каждый день в супе мясо было.
Тут и началось. Дядька, чуть было, прямо за столом, Гвоздя не убил. Сцепились, еле разняли. Дядька выгнал Гвоздя из бригады, но на этом беды не кончились. Я как-то сразу почувствовал, что моя плотницкая эпопея подходит к финалу.
Хозяева сами помогли. Они, как выяснилось, заготовили, для рабочих, десять бутылок самогона и шестнадцать литров браги. То есть спиртное полилось рекой. Ну, а у дядьки и Самовара просто не было сил бороться с искушением, тем более что всё было по-домашнему.
Хозяева к ним с радушием, как к родным, так что стесняться было нечего. Главная ошибка хозяев заключалась в том, что выставили, напоказ, весь арсенал. Тут-то дядька с Самоваром и сошли с ума. Стали пить, хвалить хлебосольных хозяев, ругать своего нерадивого товарища и, снова пить. В результате напились до чёртиков.
Когда ещё не потеряли облик, то о чём-то говорили, что-то рассказывали. Дядька учил не бояться лося в лесу. Говорил, что надо подпрыгнуть к нему под брюхо и это брюхо распороть. Вся требуха из лося вывалится, и он не сможет забодать. Такое рассказывал. Помню, пели пьяными голосами народные русские песни.
Домик у стариков был маленький, они дали нам кое-какие вещи, дядьке дали даже перину и мы пошли в сарай, где, растеребив тюк пакли, устроились на ночлег. Ночь прошла без приключений, утром, как только встали, сразу же пошли опохмеляться. И тут снова хозяева поразили хлебосольством. На работу бригада опять не вышла.
Завтрак перешёл в обед, обед в ужин. Снова дядька с Самоваром упились до чёртиков, пели песни. Снова, чтобы лось не забодал, дядька учил старика со старухой прыгать к нему под брюхо. Представляю старушку, кидающуюся под брюхо к сохатому с грибным ножом. Такая картина ждёт своего художника.
Как я уже сказал, работники, за моим исключением, напились до чёртиков. Да ещё добрые хозяева дали им с собой в сарай трёхлитровую банку с брагой. Дядька с Самоваром колобродили всю ночь. Отопьют браги и тут же мочатся, не выходя из сарая, чуть ли не туда, откуда встали и куда опять ложились. Я забился в угол и смотрел на них с ужасом. Вели себя, как скоты, я им об этом говорил, но они не слушали, даже не замечали меня.
Утром дядька имел со стариками разговор. Просил отпустить нас на пару дней домой, "сходить в баньку, постираться, привести себя в порядок". Старички отпускали и даже по стаканчику самогона налили на дорожку. Дядька с Самоваром выпили и пошли. Я хотел забрать инструмент, но дядька сердито прикрикнул:
- Зачем брать? Через двое суток назад придём.
Я инструмент оставил. Выйдя за деревню, не сговариваясь, дядька пошёл в одну сторону, Самовар в другую. Я кричал Самовару, звал, но он не откликался, да и дядька хитро подмигивал и говорил:
- Не зови, пусть идёт.
Остались с дядькой вдвоём, шли по направлению к автобусной остановке. Дядька шёл и под нос себе что-то бормотал, кому-то грозил кулаком, какому-то врагу невидимому. Несколько раз терял равновесие и падал. Он хоть и выпил утром всего один стакан, но после двух суток непрерывного пьянства, был как в дыму, не видел, не различал вокруг себя ничего. Поддерживать себя категорически запрещал. Иногда правда хватался за мою руку и держался за неё до тех пор, пока не находил равновесие. Ну и намаялся же я с ним в тот день.
Идём, уже остановка видна, и вдруг поворачивает назад, и опять бредём к гостеприимному дому. Говорит, за инструментом, дескать, жалко оставлять. А как придём, снова просит стаканчик и на меня кричит:
- Не трожь инструмент, мы же скоро вернёмся.
И мы действительно, поплутав по распаханным полям, по тухлым лужам, похожим на болота, хоть и нескоро, но возвращались. И возвращались не за инструментом, как дядька клялся на дороге, чтобы меня обмануть, а за очередным стаканом.
Когда пришли в третий раз, старичок не выдержал, налил дядьке стакан браги, а остальное прямо на его глазах вылил в крапиву. Быть может, это повлияло на то, что мы с четвёртой попытки, все в грязи и репейнике, всё-таки дошли до остановки.
Кое-как на позднем автобусе доехали до железнодорожной станции. Там дядьку, как пьяного и невменяемого схватили стражи порядка. Но схватили не сразу, успел и на станции дел понаделать. Украл чью-то сумку с тряпьём, с какой-то никому не нужной ветошью, спрятал её под перроном, завалив сорванными лопухами, и всё шептал на ухо, чтоб я запомнил место.
С кем-то поругался, с кем-то сцепился, тут его и взяли.
Не вступился я за дядьку потому, что всё одно, ничем бы ему не помог. Да, и устал я от него за последние три дня. Осточертел, он мне, физически стал противен. Да и потом, думал я, не в тюрьму же забирают, не на пятнадцать суток, просто протрезвиться. Что ж плохого? Сел на электричку и не заезжая в деревню за книгами поехал домой, в Ленинград.
На вопрос матери:
- Как отдохнул?
Я ответил:
- Не помню.
Дядька всё же получил пятнадцать суток, которые отработал на химическом заводе в городе Калинине, в цеху, где невыносимо пахло тухлым яйцом. О чём сам, впоследствии, рассказывал.
Со временем, плотницкие навыки мои стали забываться. И теперь я, как отец, ни гвоздя в стену забить не могу, ни что-либо ровно отпилить не умею.
5.01.1996 г.
Москва.