Учебный год в школе окончился. После педагогического совета женщины-учителя разошлись по домам. Остались учителя-мужчины. Трудовик, Пётр Леонтьевич Краснов, широкогрудый мужчина ростом выше среднего, пятидесяти трёх лет, с блестящей лысиной и огромными "негритянскими" губами. Учитель физического воспитания Анатолий Григорьевич Сотников, тридцатилетний атлет, стриженый "под ноль", одетый в спортивный костюм. И учитель истории, Владимир Николаевич Кожухов, пенсионер с заметным животиком, правильными чертами лица и живыми, беспокойными глазами.
Анатолий Григорьевич, пришедший в школу в этом году, не нравился Владимиру Николаевичу, который не находил нужным это скрывать. Заметив антагонизм между ними, Пётр Леонтьевич всячески старался его нивелировать. Вот и сейчас для примирения выдался подходящий момент. Последний звонок отзвенел, до экзаменов у старших классов ещё есть время. Одним словом, трудовик предложил выпить. Заручившись согласием коллег, он повёл их в сторону ближайшего магазина.
- У меня с собой денег нет, - сказал Сотников, демонстративно выворачивая карманы спортивных штанов, - я профинансирую попойку в другой раз.
Кожухов дал тысячу Краснову, и тот скрылся за дверями "Пятёрочки".
Оставшиеся на улице историк и физрук, не находя, о чём говорить, стояли и напряжённо молчали. Вдруг Анатолий Григорьевич кивком головы указал на противоположную сторону улицы. Там, по тротуару, на высоких каблуках, покачивая бёдрами, шагала миловидная женщина лет тридцати. Когда она скрылась в парикмахерской, Сотников сказал:
- Королева! Чур, моя.
- Остыньте, коллега. Это моя жена.
- Жена? Неправда ваша. Такие красавицы не выходят замуж. Они, как правило, берегут себя от быта, в исключительных случаях соглашаясь только на роль любовницы. Это женщина вамп! Богиня! А вы, извините за прямоту, при всём моём уважении к вашей персоне, не тянете на роль бога. Не может она быть женой учителя. Сам-то я в школе временно, по профессии я альпинист. Привык покорять горные вершины, рисковать. Если долго не лезу на скалу, то схожу с ума. Начинаю залазить в чужие карманы, кидаюсь на чужих жён. Мне нужен адреналин.
- Лазайте лучше на скалы, это безопаснее. А карабкаясь на чужих жён, рискуете быстрее шею себе свернуть.
- Не скажите. В последнее восхождение на Джомолунгму, помнится, в связке нас было трое. Один сорвался, за ним следом другой, у меня на стене две скобы крепления слетели. Думаю, пришло время прощаться с жизнью. Но, бог милостив, уцелел. С вами вот стою, бог даст, и водки выпью.
- Эти сказки, про Эверест и замёрзших альпинистов, которых вы отогрели своим дыханием, про то, как висели над пропастью, рассказывайте ученикам младших классов. А мы люди взрослые, не дети - ни одному вашему слову не верю.
- Почему так категорично?
- Потому что вы даже за водку не в состоянии заплатить. Куда вам по высоким горам лазать.
- Вы, Николай Владимирович, "человек в футляре". Вы и за стенами школы остаётесь учителем до мозга костей. Вас и хоронить станут, так пожалуй, усядетесь в гробу и станете руководить своими похоронами. Вы чего сегодня такой взмыленный?
- Кошмар приснился, - солгал Николай Владимирович, чтобы только от него отстал физрук.
- Родители покойные за вами приходили?
- Хуже. Экзамен по математике сдавал. Второй раз снится этот сон, просыпаюсь в поту. Я математику совсем забыл.
- А вы возьмите учебник "Алгебра и геометрия" за восьмой класс, освежите знания. Глядишь, в следующий раз и сдадите экзамен.
Из магазина с двумя бутылками водки вышел Пётр Леонтьевич и пригласил к себе домой, он жил в доме рядом с магазином.
Квартира, в которую пришли учителя, была коммунальной. В широком, длинном коридоре педагогов встретил человек неопределённого возраста с улыбкой идиота.
- Ваши документы? - строгим, административным голосом выкрикнул он.
- Это что ещё за чучело? - растерялся Анатолий Григорьевич.
- Не обращайте внимания, - сказал Пётр Леонтьевич, - это Игорёк. Наш дурачок. Он всё жаловался, что голова у него летом мёрзнет. Сосед мой Мироныч, ради шутки, научил его взять бюстгальтер, оставшийся после покойной бабки, разрезать его на две части и одну из чаш надеть на голову. Игорёк так и сделал. Ходит теперь в этом позоре, людей смешит. Вы проходите в комнату, я сейчас на скорую руку закуску сварганю и подойду.
Анатолий Григорьевич и Николай Владимирович по-хозяйски уселись за круглый стол, стоявший в центре просторной комнаты Краснова. Историк стал разглядывать корешки книг, стоявших на полке, а физрук в нетерпенье забарабанил пальцами по столу, на котором по-сиротски прижимаясь друг к другу, стояли две бутылки водки.
Вдруг в комнату вошла старушка в выцветшем, когда-то синем домашнем халате. Сухенькая, с синими прожилками по жёлтому телу. Голова маленькая, на голове серебряный пушок. Без предисловий она заговорила:
- Я в Краснодаре жила. Отец после гражданской войны пришёл раненый, много болел и вскоре умер. Остались мы впятером, с матерью. А жили-то как? В колхоз не пошли. Отец, пока был жив, на коня сел и ускакал. А корову у нас отняли, из дома выгнали. Мать к стенке поставили: "Говори, где конь?". Мы, дети, облепили её. А они уже стрелять готовые. Где конь, да и всё. Мать сказала: "Не знаю". Из дома выгнали. Жили в доме у стрелочника, жена у него лежала парализованная, умирала. И наш отец с заработков приезжал. В первый год много продуктов привёз. Привёз всего - и муки, и пшена, и даже творога. А на другой год захворал и умер. Стрелочник после сорока дней матери сказал: "Или живи со мной, как муж с женой, или уходи из дома". Но мир не без добрых людей. Нам сказали, что есть земляночка, когда дорогу строили, там рабочие жили. Мы туда и перебрались. Ох, как вспомню... Останемся одни... Мать упаковщицей на сахарозаводе работала, цыганской иглой мешки зашивала. А мы одни. Все заболели корью. Глаза загноились. Мать на заводе работала без выходных, а тут взяла выходной. Баню нам устроила. Нагрела воды, стала всем промывать глаза. А младшая всё плакала, кричала: "Мама у меня глаза не разлепляются". И то ли натёрла она их. Мать промыла, а у неё все зрачки бельмом застланы. Белые глаза. Мать в слёзы. Скорее в город её, в больницу. А оттуда, через два месяца известие пришло, что дочь ваша умерла. Конечно, кому там нужно было лечить её. Голод был. Наверно усыпили, да и всё. Брат мой старший у меня на руках от голода умирал. "Есть, есть, - всё стонал, - хлебушка, хлебушка хочу". Я побежала к матери, она в это время с карточками за хлебом стояла. Кричу: "Коля умирает!". Её пропустили без очереди. Пришли мы домой, а он уже умер. Ой, страшная была жизнь. Мать умирала в шестьдесят пять лет и говорила мне: "С такой жизнью, какая мне досталась, я ещё много прожила. Сколько горя, сколько нужды было. А сейчас только бы жить да жить".
В комнату вошёл Пётр Леонтьевич. Он принёс салат, хлеб, графин с томатным соком. А главное, огромную сковороду, на которой дрожала глазунья из двадцати яиц. Всё это холостяцкое великолепие он водрузил на стол.
- Петя, какой у нас последний съезд советов прошёл в Кремле? - поинтересовалась бабушка у Краснова.
- Марина Матвеевна, в Кремле теперь съезды советов не собирают, долго вы в коме лежали. В Кремлёвском дворце теперь проводят фестивали воровской песни. Вместо депутатов, урки с сочувствующими собираются и артисты им со сцены "Мурку" поют.
- Ну, что ж, песни это хорошо. На всё воля божья. А я тут чуть было богу душу не отдала.
- Что случилось?
- Сверху пришли вчера, "можно мы на час оставим вам мальчика?". А ребёнок же маленький, ему чуть больше месяца. Я-то, дура старая, согласилась. В половине второго оставили, в восьмом часу пришли за ним. Я за это время столько передумала, так переволновалась. Уж до чего только не додумалась. Думала: "Квартиру снимают. А что как подкинули ребёнка, а сами уехали?". Пришла, говорит, что с мужем разминулась. Как так может быть? Уехали вместе, а приехала одна. Я не стала спрашивать, не моё это дело. Но всё равно странно. Был бы ребёнок побольше, с ним и поиграть можно, и покормить. А тут, грудной. Есть хочет, а чем я его накормлю? Плачет, бедный. А когда спит, не слышно дыхания. Думаю, не задохнулся бы. Век живи, век учись. Правильно говорят... Научили. А то на час... По телевизору всё хвалятся: "В Москве увеличилось число грабежей и убийств". Нашли, чем хвалиться. Вон, раньше, после войны как жили. Конечно золота, серебра, хрусталя не было, его и сейчас нет. Зато, как все жили весело, дружно. В бараках жили, двери не запирали. На керосинках готовили. И тут же в коридоре баки с керосином стояли, и дети бегали, и никто ни у кого ничего не брал. А сейчас этими решётками железными окна заделали, чугунные двери повесили, а всё равно воруют и нет покоя.
Бабушка вышла, но тотчас в комнату так же, без стука вошёл старик-сосед. Был он с голым торсом, а вместо штанов на нём красовалась женская юбка.
Все присутствующие в комнате, не сговариваясь, подняли его на смех.
- Ты, что-то, Мироныч, совсем за собой следить перестал, - сказал Пётр Леонтьевич соседу, - как Плюшкин, в юбке ходишь.
- Ты ничего не понимаешь, - заступился за старика Сотников, - твой сосед одет по последней моде. У нас модельеры Юдашкин и Зайцев ходят в юбках. Вот и Мироныч, решил от высокой моды не отставать. Правильно, дед?
- Да, чего вы к юбке пристали. Штаны постирал, не в трусах же мне по квартире бродить.
- А чего плачешь?
- Нобелевскую премию получил за бальные танцы. Но ты же знаешь Нобелевский комитет, они мою премию по танцам безногому танцору отдали. Сказали: "Ему нужнее". Шутка. Внук сегодня к девкам в общежитие не взял. Вот и плачу. Приревновал, дурак, меня. Хотя сам во всём виноват. В прошлый раз я в общежитие с гармошкой пришёл. Стал играть, девки вокруг меня и сгрудились. Эти два дурака, внук мой и товарищ его, Гоша, с горя напились. Им уже не до девок стало. Пришлось мне одному за троих отдуваться. Домой вернулся на трясущихся ногах.
- В каком смысле за троих? - поинтересовался ошарашенный Пётр Леонтьевич.
- Всех трёх девок, что в комнате живут, одному удовлетворять.
- Ну и как, удовлетворил?
- Бог помог, справился. Довольные остались.
- Ну, ты Мироныч, даёшь. Тут жене вторую палку кинешь, сердце уже болит. А ты троих "уделал".
- Так девки молодые, жаркие, не девки - огонь. Грех таких не приласкать. И им радость, и мне доход.
- В каком смысле доход?
- Да денег они мне дали, чтобы значит, я мясом питался, калории в себе имел.
- Ну, дед, ты меня совсем удивил. Так дальше пойдёт, станешь альфонсом, что своим "струментом" вправо - влево работает.
- А что? Времена теперь бесстыжие. Никто не упрекнёт. Это раньше стыдили, теперь только завидуют, как ты и озлобляются, как внучок. Ну, ничего. Я теперь в общежитие дорогу знаю и без них туда доберусь.
- Чудак человек. Зачем тебе общежитие? У нас полон подъезд вдов и одиноких баб. Дома работай на тех же условиях, чтобы за твои сексуальные услуги в щи тебе мясо клали, да чуток с собой, на чай и водку давали. Ты только Нинку мою не трогай.
- Ну, разве мы не понимаем политику партии. А, что она у тебя неудовлетворённая?
- Да, знаешь, как у них, у баб. Им всегда мало.
- Ну, такого доброго молодца, как ты, она на меня не променяет.
- Как знать.
- Тогда, Петя, подстрахуйся.
- В каком это смысле?
- Подкупи меня тремя банками тушёнки.
- Ты дед, знаешь, не наглей.
- Ну, как говорят в таких случаях в американский фильмах: "Это твой выбор".
Дед развернулся и демонстративно вышел из комнаты. Хоть и зарился на водку, но не осмелился напроситься.
- Мир сошёл с ума, - сказал Пётр Леонтьевич, - молодые девки старику за сексуальные услуги деньги платят. Пока кто-то ещё не пришёл, предлагаю налить и выпить.
Выпили, закусили. Помолчали. Выпили по второй.
Пётр Леонтьевич достал из-под кровати три банки тушёнки и понёс их старику-шантажисту.
Анатолий Григорьевич налил себе водки, выпил и сказал:
- Вот ты, Владимир Николаевич, за что-то ненавидишь меня. А у меня ведь жизнь была страшнее, чем у этой старушки, Марины Матвеевны. В раннем детстве я имел прозвище Кукушонок. Отец с матерью развёлся. Та вышла замуж во второй раз и во второй раз развелась. Мыкались, с ней где-то год по родственникам, по знакомым. А затем, оставив меня у бывшего второго мужа, фактически в чужой семье, исчезла в неизвестном направлении. От неё, словно в насмешку, осталась только шляпка с перьями кукушки, которую я в детстве, играя в Робин Гуда, надевал на себя. Взрослые дяди и тёти, поглаживая меня по головке, говорили: "Кукушонок". Собственно, как стала меня жизнь с самого детства притеснять, так и до сих пор спокойно вздохнуть не даёт. Утешаю себя тем, что всем нелегко на белом свете живётся. У всех свои тяготы. Думаю, если б не это, было б что-то другое. Возможно, поэтому я ершист, неискренен и не доверяю женщинам. Избегаю долгих отношений с ними. А когда я слышу словосочетание "материнская любовь", то во мне поднимается негодование. В словаре столько хвалебных слов посвящено этому словосочетанию. "Самое светлое, чистое и бескорыстное чувство". "Безусловная любовь, приоритет которой заботиться о ребёнке и его потребностях". Вспоминаю, как ждал я выходного дня. Мать обещала, что мы вместе сходим в зоопарк. Много об этом говорили, мечтали. Накануне, в субботу, позвонил её начальник. Мать, слушая его, в лице переменилась: "Конечно, свободна!". Положила трубку и давай судорожно себе губы красить, наряжаться. Уехала на всю ночь. Домой вернулась утром, в воскресенье. В квартиру ввалилась бледная, невыспавшаяся, от неё пахло вином. "Какой зоопарк? Я так устала, мне б только до кровати добраться". И так было всегда. Только о себе она думала. В приоритете у неё была не забота о ребёнке, а исключительно забота о себе. Я же ей только мешал.
Пётр Леонтьевич всё не шёл. Видимо, развратный старик-сосед его заговорил.
Владимир Николаевич разлил водку по рюмкам и, выпив, сказал:
- Ты меня, Толя, прости. У тебя с матерью проблемы, а у меня с молодой женой, которую ты видел. Её зовут Виолетта Померанцева. Со стороны посмотреть, она действительно хороша. Осанка, плечи, бёдра, грудь. А волосы? А глаза? Хоть на конкурс красоты отправляй. Она настолько поразила меня своей красотой, что я голову потерял. Ради неё бросил семью с детьми, практически в чём был, ушёл из дома. Свадьбу сыграли мы год назад и стали жить у неё. Вместе с нами в квартире проживали её мать и бабка. В выходной день, смотрю, мать Виолетты, Клавдия Васильевна, голая бегает из ванной в туалет и обратно. Я с интересом разглядываю её не молодое уже, обнажённое тело, а она не стесняется, только пальцем грозит. Рассказал об этом жене. Говорю: "Что-то у тёщи с головой не в порядке". Жена объяснила, что мать её, по выходным, делает себе клизму. И сказала, что я к этому должен относиться спокойно. Дальше - больше. Бабка Виолетты, Марфа Михайловна, поначалу приглядывалась ко мне, а как привыкла, стала по квартире нагишом разгуливать.
- Зачем? - не понял Анатолий Григорьевич.
- Затем, что сразу после туалета, она шла в ванную, где не только подмывалась, но и принимала душ. Так сказать, совмещая очищение с омовением. Как ты, наверное, уже догадался, жена по квартире тоже разгуливает голая. Непривычный к такому обилию нагого женского тела, я первое время робел. А потом из-за поголовного бесстыдства как-то и влечение к жене сошло на нет. К тому же, как очень скоро выяснилось, мы с ней совершенно разные люди. Она сторонница "здорового образа жизни". Мясо не ест и мне не разрешает. Пробовал с ней на эту тему говорить, плачет, лепечет: "Если благодаря мне хоть один лишний бычок, свинка или цыплёнок останутся живы, я буду считать, что жизнь прожила не зря".
- Да она ненормальная, - вырвалось у Сотникова.
- Вот я и думаю, не вернуться ли мне к жене и детям. Пока окончательно не сделался импотентом и не сошёл с ума, стараясь примирить свои взгляды с их ненормальной жизнью.
- Прости меня, Коля. Я грешным делом тебе позавидовал, а тут видишь какие дела. Мир?
- Мир.
Они ещё не разъединили поданные друг другу руки, когда в комнату вбежал возбуждённый Краснов.
- Без меня начали? Правильно сделали. Я со стариком обо всём договорился, можно теперь пировать.
Пётр Леонтьевич наполнил рюмки, поднял свою и сказал: