Она меня видит. Но не верит. Поразительно, как люди умеют закрывать глаза на очевидные вещи.
Прежде верила.
Откуда узнал, что видит? Бродил как-то ночью, игрался: в оконца лунные на полу заглядывал, двери за грани отворял. Половицы скрипели новомодные, что паркетом называются. Она и услыхала. Проснуться не проснулась, прямо из сна в явь глядела.
Так я ж не злыдень какой, чтоб дитё пугать! В кроватку к ней прыгнул. Надо было бы котом обернуться, да поначалу не подумал, а оборачиваться под ее взглядом - только напугать сильнее.
Она сжалась комком, под одеяло забилась. Да только со снами не так просто, как кажется. Все одно видела меня: с закрытыми глазами, и через одеяло, и вовсе к стене отвернувшись. Для слов она тогда еще мала была, поэтому вместо слов я ей любовь показал.
Не рассчитал, видать. Любовь - игрушка опасная. Обраткой ко мне прилетела. Так и хожу теперь, словно привязанный Леночкой-ленточкой. Мы вообще-то больше к месту привязываемся или к роду, а меня вот к одному человеку притянуло.
Она в детстве милой была: пухленькие щечки, косы баранками, глазки ровно ягоды ежевики - черные, блестящие. Мы с ней играли: я выскочу из-за грани, она убегает, лицо ручонками заслоняет, визжит. Мол, боюсь, страшный. Или утром в изножье кроватки спрячусь, да примусь одеяло с нее стягивать. Она свернется клубочком в полусне, колени к груди подожмет - зябла. Жалко ее делалось, укрывал обратно.
Я же чумазый всегда, грязь ко мне, как к крылатым благолепие липнет. Природа у меня такая: там подмети, здесь ототри, из чулана пауков повыгони. Леночка подойдет, вынет платок из кармашка да грязь обтирает. Ни мина моя зверская ее не пугала, ни рожки, что среди нечесаных вихров торчали. А платок-то погрязней рожи моей будет. Зато тепло становилось, радостно.
В куклы Леночка не играла. Все к заумным забавам тянулась: мозаики, конструкторы, пазлы всякие. Вечно что-то складывала, раскладывала, прилаживала. В ладоши хлопала, когда получалось. А что получалось, мне не ведомо. Но я тоже хлопал. Оттого, что ей радостно. А упрямица была! У иного, когда не выходит, он разозлится, игрушку отшвырнет или поломает. А она часами сидела, детальки вертела, двигала. Мне бы еще тогда насторожиться, да откуда ж я мог знать, какое непотребство эти конструкторы. Прежде-то в них не играли.
Еще, бывало, крестик нательный я у нее таскал, прятал.
Таскал зачем? Ну не люблю я Его. Не положено мне Его любить. Природа у меня такая, а супротив природы - не попрешь.
А Леночка тряпочку к ножке стола прицепит - красивую, алую, да вернуть попросит.
Умильная такая!
Не мог я ее долго расстраивать, возвращал, конечно.
Не хотелось мне, чтоб она в Него верила. Ревновал, да. Глупо, да. Гадости нашептывал. Сомнениями изводил. Это тоже в природе нашей, раздоры сеять. Как она читать научилась, я ей истории разные принялся подкидывать - то газетку, то журнал, то ящик этот с картинками включу. Нарочно пострашней картинку подыскивал, чтобы видела она, как люди ни за что, ни про что страдают. А Леночка спорила со мной. Защищала Его. Мол, раз страдают, значит, смысл в том имеется, нам неясный. Я только пуще злился. Моя она, и делиться не хочу. Тем паче с Ним. Он, чай, со мной не делится.
Первый раз она в Нем усомнилась, когда у нее котейка помер. Хорошенький был котейка, мохнатый, ласковый, на варежку похож. Все обнюхивал меня да ластился.
Заболел он скверно. Нос горячим сделался, глазки мутью заволокло. Его когда к лекарям ленины родители повезли, я уже тогда понял, что пустое.
А Леночка надеялась. Стала перед образами на колени и давай о чуде молиться. Мне бы сказать ей, чтоб не просила. Котейку оставить - только мучить зазря. Промолчал. Знал бы, как оно обернется, может, и сам бы спасти ее варежку попытался. Только когда котейку увезли, спасать поздно было. Нам дозволено отводить от граней, а не возвращать из-за них.
Как ведал, так и вышло. Воротились родители ее без котейки. Леночка потом на образа глядела с укором:
- Где Ты был? Почему не услышал? Пусть за ошибки люди страдают. Животное-то как ошибиться могло?
А я - стыдно сказать - улыбался украдкой. Нет, котейку жаль было, но Его она тогда упрекнула впервые. Не приняла Его волю.
Леночка большой умницей росла. В школе среди всех первая. Хвалили ее. Приходила, со мной делилась успехами. Я, дурак, радовался. Нечему радоваться было, верно говорят, много знаний - много печали. Зря не верил.
Я ведь к ней все по уму обращался. Мол, рассуди сама: вот попы учат, что болезни даются в наказанье за грех. Так почему тогда дети больными родятся? Какой грех за ними от утробы от материнской тянется? А еще они как учат? Всякий, мол, кто просит, получает, а кто ищет, находит. Так отчего ж люди в нужде живут? Отчего родных да близких теряют? Ужели не просят - за них ли, за себя? Или плохо просят? И учат затем, что Он никому не дает испытаний сверх сил. Тогда отчего мир самоубийцами полнится, которые, не снеся ноши непомерной, путь из мира собственной кровью отворяют? Отчего полнится безумцами, что, не снеся мыслей тягостных, в небытие рассудка сбегают? Кто отмерял страдания на их долю?
Лена слушала. Говорила, что не прав я. Не разбираюсь. Святое оскверняю, ибо сам темен да чумаз. Рожу мою запачканную оттирала пущей убедительности ради. Но слова падали в уши и там застревали. А мне большего и не надо было. Она же умная. Додумает. Нужно лишь подтолкнуть. Газету под локоть подложить, картинку по ящику найти.
После школы Лена в институт отправилась учености набираться, а затем работать пошла. Только работу какую-то неправильную себе сыскала, не бабью. Уходила спозаранку, возвращалась к полуночи, а когда и вовсе под утро. Уставала. То свет забудет погасить, то окно не закроет, то огонь на плите оставит. Хорошо, я приглядывал. Курить начала. В доме, правда, не дымила. Попробовала раз, так я чуть не помер от зловония.
Я скучал. По ночам в изголовье к ней становился, смотрел на нее спящую. Канючить начал:
- Бросила бы ты свою работу. В девках ведь останешься! Вон, подружки твои замуж повыскакивали, деток нянчат. А ты живешь на работе.
Мне хотелось, чтобы в доме появились пострелята с ежевичными глазами. Чтобы видели меня как Лена. Чтобы играли. Чтобы грязь по лицу платками размазывали.
Она качала головой:
- Успеется. Кому - дети, а кому - жуликов ловить.
Не наигралась еще. Все правды да справедливости доискивалась. Нет в мире справедливости. Не затем он устроен. Да хоть бы у Него спросила, коли мне не верила. Ах да, Он ведь молчал. А я наговаривал на бессловесного, что вступиться за себя не мог.
Жизнь Лене книжкой казалась яркими картинками навыверт, и она с упоением ее листала. Да только в книге судьбы не все сказки попадаются.
Раз, помню, осень стояла. Стылые, клекотали дожди, шумела вода в водостоках. Окно Лена опять позабыла закрыть, а я за гранями бродил. Пока вернулся, спохватился, на пол листьев налетело, лужа натекла. Я за веником, как слышу - повозка лектрическая под окном становится, голоса раздаются, ключи звенят у двери.
Лена прошла в комнату, не раздеваясь. Табаком от нее пахло, я аж поперхнулся. В кресло села, из сумки бутылку коньяка вынула и давай чистоганом глушить. Сама в плаще забрызганном, грязь с сапог на пол стекает, листья еще эти путаются. А я ни веника, ни тряпки взять не успел.
Половицы рукавом вытираю, спрашиваю:
- Случилось чего?
- Маньяка взяли. Школьниц в подъездах насиловал. Девчонок двенадцатилетних. Смеялся на допросе: пьяный был, не помню. Тварь! Девчонкам всю жизнь сломал. Посмотрим, как он на зоне смеяться будет.
Говорит, а сама на полку смотрит, где образа красуются: глянцевые, в золоченых окладах, с мудрыми всевидящими очами.
- Почему Ты не остановил, не отвел? Девчонки-то в чем виноваты? Какие грехи в двенадцать лет?
Образа по обыкновению своему молчали. Картинки лубочные!
Дети для Лены были неприкосновенны. Она стала бы замечательной мамой, заботливой и строгой одновременно. Да, видать, пострелят мне дожидаться долго. После работы я Лену все больше усталой видел. Поперву-то она в воодушевлении приходила, потом сникла. Глаза погасли, плечи опущены. Злая сделалась, колкая, как ежевичный куст. Прежде любому встречному-поперечному улыбалась, чуть праздники - в доме гости, пир горой. А со временем только две подружки остались, и с теми по полгода не виделись. Все некогда было.
Однажды Лена вернулась расстроенная. Нос красный, глаза красные, пятна на лице тоже красные - плакала. Села в кресло, ладонями от мира заслонилась. Я тряпицу ей протянул, чтобы слезы промокнула, сам на подлокотник запрыгнул, за косу ее ухватил. Коса у Лены роскошная: толстая, длинная, рыжая - не рыжая, медовая - не медовая. Бел-горюч камень алатырь! Удивительный цвет, ведьминский! Я даже путать ее не смел, запутаешь раз - потом только ножницы помогут.
Сижу, янтарные пряди перебираю. Лена всхлипывает в тряпицу.
- Девочка в нашем отделе работала молоденькая. Очень детей они с мужем хотели. Долго у них не получалось. По клиникам разным ходили, по знахарям-шарлатанам. А едва забеременела, проблемы со здоровьем начались. Родить-то она успела, девчонок-близняшек. И только тогда стала лечиться от рака. Муж от нее сбежал. Квартиру родители продали, чтобы дочь отвезти в Германию на операцию. Там разрезали, сказали: поздно приехали и отправили обратно умирать. Деньги сегодня собирали на похороны. Мать ее приезжала. Фотографии семейные показывала. А я все думаю. У нас даже преступники, имеющие маленьких детей, от наказания освобождаются. Что ж, выходит, законы людские милосерднее Божьих?
Вскинула заплаканное лицо к образам и отвернулась.
Я, верный своей природе, радовался. Чем больше она сомневается в Нем, тем ближе делается ко мне. Вот верно говорят: не рой соседу яму, сам в нее сверзишься да шею поломаешь.
Хотя в последний раз, когда с Леной случилась беда, я все-таки не удержался. Попытался предупредить. Отвратить. Ведь не чужая.
Она к тому времени к болтовне моей особо не прислушивалась, своим умом жила. Пришлось бабку ее попросить. Ту, которая умела видеть в других мирах. Да что там видеть, она и жила больше там, чем здесь. Вечно где-то блуждала. Это молодые за грань цепляются - заботами, страстями, привязанностями. А бабка давно всех схоронила. Тут ей оставалось немного, а там и время иначе течет.
Отыскал я ее в мирогранье, растолковал, что к чему, попросил внучку поостеречь. Бабка обещала. Да только это за гранями ум при ней был, а как вернулась в тело ветхое, к памяти дырявой - все, что принесла, в прорехи повывалилось. Только зацепился за решето памяти больший страх, чтобы Лена полковника стереглась.
Та рассмеялась, рукой махнула:
- Бабуль, так у меня на работе - каждый второй полковник. Что ж, мне всех бояться?
Откуда мне знать было, что у них там полковников больше, чем в Наполеоновской армии? Это я по другим мирам свободный, а здесь ровно сухой мотылек булавкой к дому пришпилен.
Уж и стращала бабка, и умоляла. А объяснить не сумела. По разным мирам блуждала, на чужих языках говорила, родной позабыла давно. Пары слов связать не могла. И путалась частенько: жила ведь на несколько миров, в котором была, что видела, поди упомни. Ей все грани равно настоящими мнились.
В семье бабку считали выжившей из ума. Лена ей не поверила. Кого испугают старушечьи бредни? Ну и связалась с полковником. Сам подтянутый, статный, черты чеканные, хоть парсуну малюй. Хвост перед ней пушил, вирши писал, сказки сказывал. Красивые сказки, про любовь. Я и сам заслушивался. Лена прямо светилась от счастья. Ровненько так, золотом сусальным. Я глаз отвести не мог. А потом...
Что случилось? Да ничего не случилось. Был полковник - да сплыл. На звонки не отвечает, виршей не пишет, сказок не бает. А Лена любовью пылала - истинный пламенник.
Что будет, если огонь запереть, выхода ему не давая?
Не найдя щелки, он разнесет узилище, но непременно вырвется на волю. Вон, виршеплеты, чтобы не сгореть на накале страстей, в стихи ударяются. Пропойцы - те в бутылку глядят.
Лена не была ни поэтом, ни пьяницей. Я испугался. Ночью отключил лектричество, да вместо него ленино пламя по струнам пустил. Достало целый город озарить. Светоч мой ясный! Неделю горело. А жители так и поняли, что им сияет - лектричество ли, свет ли истинной любви. Им-то оно без разницы.
После вспышки пламя начало тихонько гаснуть. Под конец его даже фитилек свечи затеплить не доставало. Вытек из Лены свет, как воздух из пробитого цепеллина. Вместе с верой в людей. И не в людей.
Я успокаивал как мог:
- На сей раз не вышло - в другой получится. Видать, судьба иначе рассудила.
А она в ответ:
- Нет никакой судьбы! Есть явления, факты, причины и следствия, закономерности и тенденции. Я не верю в судьбу. Я вообще больше ни во что не верю.
Тогда я еще не понял. Думал, поплачет - и отпустит.
Не отпустило. Она все образа святые собрала, что на полке стояли, да сунула в первый попавшийся мешок. Я, дурак, подумал еще: поняла, наконец, кто друг, а кто вдруг.
Толкнул ее лбом под руку: может, поиграем?
А она глядит сквозь меня.
Она же по-прежнему меня видела!
Меня вообще-то мало кто видел, разве бабка, та самая, что меж мирами блуждала. И Лена. Точно знаю, что видела. Но замечать перестала. Будто вовсе не было меня. Я и сам в себе засомневался.
Как так, спросите?
А я почем знаю, как? Я, в отличие от Лены, не ученый.
Не верила она в меня. Если уж Его не существовало, то меня - тем паче. Не понять мне этого было. Где я, а где Он? Чем мы с Ним можем быть схожи? Ему веры нужно - окиян безбрежный, мне - капля воды в горсти. Но чтоб совсем не верили - нельзя. Природа у меня такая. Коли в меня не верить, я сойду на нет. Как и он, кстати. Мы с Ним одной верой мазаны. Она нам и свет, и вода, и пища. Хиреем мы без нее.
Мне вон спать постоянно хочется. И за грани чаще хожу. Тут дышится тяжело. Прибрался бы, да веник старенький Лена выкинула, а пылесоса я побаиваюсь.
Только на этом не остановилось. За яркой вспышкой вослед мрак сильнее сгущается. Ленино безверье свет отталкивало, отчего вокруг нее стала сбираться тьма. Редко я такое у людей видел, а о нас и рассуждать нечего, у нас природа иная.
После полковника она никого к себе не подпускала. А мне так хотелось, чтоб по дому бегали маленькие пострелята! Ну, хоть один постреленок! И пусть бы даже не видел меня, пусть не играл, лишь бы верил. И без разницы, какие бы у него были глаза.
Сменялись дни. Лена стала засматриваться на зеркала. Я поначалу обрадовался. А то ведь совсем на себя рукой махнула: с лица спала, от недосыпа синяки под глазами, вместо косы - пучок старушечий. Красивая женщина должна собой любоваться.
Но дело оказалось не в любовании. Она же не только в зеркала смотрела. Она и на тени глядела, что вечерами по углам копились, и на лунный свет, что ночью падал от окон, ладя на полу их отражения.
Вот тогда-то я забеспокоился.
- Леночка, родная, а скажи, тебе снов странных в последнее время не видится?
Глухой притворяется. Ладно, коли говорить не хочет, могу и сам поглядеть. Пристроился я близ ее головы на подушке. Она сделала вид, будто не заметила. Не подвинулась даже. Пришлось с краешку ютиться.
Заснула быстро. Не заснула - словно в омут затянуло.
Так и есть.
Сжимает в руке дагерротип. Картинка блестит и дурманит запахом глянца. Плохо дело, коли до запахов дошло. Шуршат минуты в потоках бытия. Со звоном сдвигаются грани. Черно-белый мир брызжет цветами. Дагерротип распахивается, втягивая внутрь себя.
Лена стоит в пространстве фотографии. В комнату попала, где по правую стену шкаф, а по левую - кровать под покрывалом. Поверх покрывала распахнут альбом, в прозрачных карманах которого новые картинки. Впереди - трюмо о трех зеркалах да окошко. Четыре грани, на выбор. Еще альбом. Совсем худо.
- Останься здесь, - прошу.
Не слушает. Тянется за приглянувшейся картинкой. Окно и зеркала исчезают, стены больше нет. Теперь прямо напротив нас распахнут проход в выбранный Леной мир.
Она поворачивается ко мне.
Я уже позабыл, как выглядит счастье в ее ежевичных глазах:
- Зачем оставаться? Так же можно путешествовать бесконечно!
Я тороплюсь обратно, чтобы через тело позвать ее душу, пока не стало слишком поздно.
Во сне Лена улыбается. Я оборачиваюсь котом и принимаюсь лизать ей руки, лицо. Она пытается меня оттолкнуть. Ишь, чего удумала! Громко мурча, сажусь ей на грудь и выпускаю когти. Когда Лена открывает глаза, я успеваю соскочить на подушку и свернуться клубком. Она не подумает на меня. Она в меня больше не верит.
Но и молчать не могу. Хватит, намолчался уже:
- Леночка, это мирогранье тебя зовет! Не слушай его!
Шепчет сквозь сон строго:
- Не выдумывай. Мне просто снятся яркие сны. Дай досмотрю! - и отворачивается к стене.
Сны просто так не снятся. Тем более яркие. Такие, в которые хочется завернуться, как в одеяло, и не просыпаться совсем.
В этом мире Лену ничего не держало. Не было якоря, чтоб зацепиться за грань. Обзавестись семьей она не успела. Родители переехали в другой город, за бабкой приглядывать, и редко звонили взрослой дочери. Свет веры угас. От некогда любимой работы нарастало разочарование и усталость.
У нее не было никого, кроме меня.
А я и хотел бы показать ей другие миры, но не так. Не навсегда. Без якоря ее утянет в невозвратную пляску, каждый новый мир будет манить все дальше и дальше, сверкать все ярче и ярче. Она заблудится между гранями, затеряется в тенях и сама обернется тенью, сбросив оболочку тела в пустой квартире.
Зову граней невозможно противиться. Инстинкты не хранят от него, потому что грани искренни. Они рады одарить счастьем любого. Они дробят, умножают и искажают. Манят мечтой, которую не получил здесь. Встречами из прошлого. Упущенными возможностями. Красотами. Чудесами. Каждой душе свой ключ. Люди ненасытны, поэтому устремления тянут их вперед. Но есть стремления, силой превосходящие прочие, ради которых человек откажется от всех иных. Они становятся якорем. Это может быть семья, вера, неисполненные обеты, незавершенные дела.
Другое дело мы. Мы равно чужды любому из миров, а оттого за гранями бродим беспрепятственно. У нас нет стремлений, и оттого мы сами выбираем себе дорогу. Да только кто я? Дремучее суеверие, мракобестия. Долго ли я смогу удерживать Лену от падения в бесконечность мирогранья?
Ей нужен якорь. Знать бы еще, где его взять! В этом мире я не свободен. За порог мне ходу нет. А между миров только безъякорные бродят. Вот задачка! Хоть у Него совета проси.
Я уселся на подушку и принялся думать.
Не придумал ничего лучше, как достать образа. Обжигаясь, выдернул Одного из мешка, не глядя. Водрузил на полку, где Он прежде стоял. Не верить - не значит забыть. Вдруг поможет? Вдруг и на меня отблески этой веры упадут? Мне ведь немного надо.
С картинки сурово взирал воин с копьем. Хорошо, не Сам, тут я бы ожогами не отделался. Полка успела запылиться. Я протер ее, стараясь не касаться оклада. Руку жгло. Я немного послушал ленино дыханье и скользнул за грань, поискать зверобой - верное от ожогов средство.
Ступишь в мирогранье с тяжестью на сердце - повстречаешься с кошмаром. По лесу в сопровождении свиты шла Смерть - высокая и худая женщина, старше средних лет. Вокруг головы - черная коса короной. Горбинкой на носу и пронзительными темными очами Смерть походила на горянку. По правую ее руку бежал сеттер - рыжий, гладкий и холеный. У пса было три головы и три шеи, неподобающие длинные, точно змеи; в груди за круглой прозрачной дверцей крутился, ударяясь о стекло, бутерброд с колбасой. Впереди Смерти по хвойному опаду семенил ежик с наколотым на колючки отравленным яблоко. Яблоко рдело, точно выскочивший из печи уголек.
Отмечая пройденный Смертью путь в лесном сумраке разливался бледный немерцающий свет. В этом сиянии на тропинку выскочил кот. Не то от свиты отстал, не то, как я в кустах отсиживался. Был он драный, линялый. Угольно-черная шерсть сползала клочьями, открывая сочную слепящую белизну. Мирогранье населено странными существами, иные здесь не ходят. От беды подальше я пропустил и кота.
Символы иссякшей веры не помогли. Теперь я боялся оставлять Лену одну. Грани звенели все громче, песок шуршал все быстрее, и звон и шелест эти рассыпались по квартире. А мне постоянно хотелось спать: превратиться в кота, обернуть нос хвостом и дрыхнуть без просыпу, - леночкина вера таяла.
- Коли в меня не веришь, говоришь-то с кем? - донимал я ее.
- Сама с собой. Психологи считают, что это признак душевного здоровья. Человек должен разговаривать сам с собой.
Некоторые привычки проще назвать иначе, чем поменять. Ну, пусть тешится. Кабы не ее привычка, я бы давно исчез.
Недавно проспал миг ее ухода. Вскинулся от звона.
Леночка уже стояла на грани. Здесь была небольшая деревенька с цветущей по палисадникам сиренью, с ладными пряничными домиками, с распахнутыми ставенками в резных наличниках. По дороге гуляли куры. Вот ведь птицы: сколько ни валяются в пыли, а никакая грязь к ним не липнет! Деревеньку населяли люди, еще не канувшие в мирогранье окончательно, но уже и не принадлежавшие какому-то одному из миров.
Когда я нагнал Лену, она уверенно шагала тропой, что вела от деревни прочь. Кубарем бросился ей под ноги. Лена упала. Пока мы барахтались в пыли, дверь ближайшего домика отворилась, и оттуда вышла ленина бабка. В мирогранье она пребывала в полном рассудке.
Принялась обнимать внучку:
- Куда так торопишься, деточка? Я соскучилась по тебе. Зайди, посидим, посудачим, чайку тебе заварю на травках да с лавандовым вареньем. От него спится крепче, и звона не слыхать, - закудахтала старушка, оплетая Лену цепкими объятьями. Дальше она внучку не пустит. - У меня в шкафчике над печкой целая банка от мышей припрятана: сладкое, снотворное... по одной таблеточке на ночь.
Бабка ворковала, увлекая Лену в дом. У самого порога она обернулась ко мне, подмигнула:
- Не спутай: снотворное ищи над печкой, а якорь - за гранями.
Я скользнул в тень под сиреневым кустом. Наткнулся на давешнего линялого кота. Тот вылизывал белые носочки на передних лапах. И что он ко мне прицепился, точно репей? Леночкиным якорем ему не быть.
Почему?
Я ведь не одно столетье провел бок о бок с людьми, успел немного понять их природу. Моя девочка с ежевичными глазами стала слишком сильной. Ей важно о ком-то заботиться, поэтому ее так тянет к детям. И одновременно нужно, чтобы кто-то заботился о ней. Кто-то, кто сильнее ее. Куда уж коту!
В сонной квартире стояла тишь. Двери мирогранья затворились. Спящая Лена дышала ровно. Я шмыгнул на кухню. Подтащил табурет, растворил шкафчик над плитой. Оттуда шибануло застоялым духом валерианы. Раньше-то куда как проще было - висят в кладовке травы, летнее тепло хранят, хвори целят. В травах я толк ведал, а вот в таблетках новомодных разбираться не научился. Вернее на тот свет отправлю, чем вылечу. Сам бы не решился, добро, бабка подсказала.
Каков шанс отыскать желаемое среди бесконечности?
Вот и еще одно отличие наше от людей. Спросите о том человека, и он уверенно ответит: никакого. Ведь для людей наипервейшее что? Логика, каковая от великой учености проистекает. Они ей в храмах науки поклоняются, ее фимиамами насквозь пропитываются. Все, что могут, объясняют. А необъяснимое прочь гонят. Люди и веру, точно монету золотую, все на зуб норовят попробовать.
Мы - другие. Мы верой живем. А поди-ка усомнись в том, чем питаешься да дышишь. Потому и в мирогранье нам проще, чем в мире, для людей устроенном. Мирогранье не признает причин и следствий. Здесь правят стремления. Любые пути сквозь миры ведут к самому сильному стремлению, тому, что над прочими главенствует.
Я шел через поля и леса. По камням, что проступали из воды, и по воде, что плескалась между камней. Под сенью деревьев, переступая через вековые корни, по рдяным цветкам разрыв-травы. Ночи сменялись днем. Солнце то взбиралось на небеса, постепенно разрастаясь в размерах, то вдруг замирало посередке, а потом обращалось вспять, съеживалось и стремительно падало за небокрай.
За тридевятой гранью пляска миров замерла.
Меня выбросило в город, что раскинулся по берегам огромной синей реки. Белели треугольники парусов. Пронзительно кричали чайки. По камням набережной прыгали отраженные от воды солнечные зайчики. Через реку перекинулся горбатый мост, на ступенях которого и сидел ленин якорь. Он был облачен в голубые джинсы и белую рубашку, сквозь расстегнутый ворот которой ослепительно сверкал золотой крестик. На плечах искрилась алмазная пыль дорог мирогранья. Ветер ерошил льняные волосы якоря, тоже в пыли, на коленях лежала распахнутая книга, куда он торопливо что-то записывал.
Когда моя тень упала на страницы, якорь поднял лицо. Брови светлые, ресницы - тоже, отчего глаза горят ярче речной и небесной синевы.
- Присядешь?
Почему нет, коли зовут. Я умостился на теплых камнях, спросил:
- Давно здесь?
Нет, я не сомневался, что грани привели меня к искомому. Теперь хорошо бы понять, как с ним быть.
- Не знаю, - якорь прислонил ладонь ко лбу в попытке стряхнуть искрящийся морок. - Похоже, я заблудился.
Этого он мог не говорить. Те, кто помнят дорогу обратно, за гранями не засиживаются.
- У меня друг умер с год назад. А недавно он пришел ко мне в сон и позвал путешествовать по миру сновидений. Я заснул второй раз, внутри сна, и очутился в гостинице. Нас встретил гид из местных. Представляешь, здесь все, как в нашем мире. Те же троллейбусы и трамваи. Люди ходят по улицам. Тут есть министерство, которое обеспечивает представительство города в наших снах. Занятость порядка десяти процентов, а остальным горожанам нет до нас никакого дела.
Я не удержался, фыркнул. Люди наивны в своем неведении. Мнят себя пупом мирогранья!
- Я старался не отходить от гида. Запоминал места, которыми мы шли, чтобы потом отыскать дорогу обратно. Но в итоге - потерялся. Ни гида, ни друга. И где гостиница позабыл.
Я заглянул ему через плечо.
- Что это у тебя?
- Хочешь посмотреть?
Он протянул мне книгу. Та была до половины заполнена виршами.
- Это ты сочинил?
- Смеешься? Еще кто кого сочиняет! Оно само из-под рук лезет. Да если я остановлюсь, оно мне кожу сорвет! Слушай:
Слишком резки у мира грани
В них, как в клетке, душа умирает,
Грудь об острые сколы раня,
Об углы и края мирозданья.
Я пожал плечами, вернул записи. Это Леночка виршеплетов любит, я к рихмам нечувствительный.
- И что ты будешь делать, когда твоя книга испишется?
- Не знаю.
Якорь сделался таким потерянным, что мне стало жаль его. Привычно потянулся ко лбу, взлохматил и без того истрепанные ветром вихры. Так алмазную пыль мирогранья нипочем не стряхнуть.
- Подсобить тебе дорогу назад отыскать?
- А ты сможешь? У меня не получилось. Как по заколдованному кругу брожу. Чудес насмотрелся на целую жизнь вперед. Вот там, за мостом, поезда ходят, слышишь, как раз сейчас поехал? Здания кругом стоят, точно ножом обрезанные. Пол-дома, пол-церкви: комнаты, лестницы, утварь - все наружу. У нас такие в магазинах игрушек бывают. Я местных порасспрашивал. Оказывается, они кусок своего мира другому в пользование сдали. Там, мол, не протолкнуться от тесноты, а здесь - благодать. В тоннеле под землей переход, поезд вылетает из тоннеля, разворачивается, а потом - фррр! - возвращается под землю и в свой мир.
Вот уж диво, двери под холмами! Будет он мне о мирогранье сказывать!
- Смогу. Только книгу тебе придется оставить.
Якорь посмотрел, как под солнцем блещет слово: "Мирогранье", огладил корешок, перелистал страницы. Качнул головой:
- Тогда и я останусь.
Бывают слова - крылья, бывают слова - камни. И еще бывают слова - замки. Щелкнет такое - и все камни с крыльями становятся по местам. Вот чудак-то! Нормальные люди в собственном мире якорь находят. А этот здесь его создал и сидит пришпиленный. Куда он теперь от своего якоря денется?
- Можно иначе. Я отнесу твою книгу и ворочусь за тобой. Но за гранями чур ищешь ее сам. Ты очутишься там, откуда пришел. А она - в месте, к которому я привязан. Не бойся, как искать, научу.
Якорь еще раз взглянул на книгу. Затем на мост, за которым гудели поезда и под землей скрывалась дверь в иные миры. Посмотрел, как прыгают солнечные зайчики по камням набережной. Вслушался в плеск воды и пронзительные чаячьи крики.
- Что ты возьмешь взамен? Только в сказках помощь даром предлагают.
- А где мы, по-твоему?
Сказать или нет? Я присмотрелся к якорю. Видом вполне обычный. Хотя, раз уж сумел удержаться на одной грани, значит, сильный. Знает, чего хочет. Коли меня выкинуло на него, это неспроста. А вообще, сомненья - удел людей. Нам веры достаточно.
- Мне нужен якорь.
- Что?
- Привязка. То, чем за грани цепляются. Я скоро исчезну. А мой человек без пригляду останется. Мне нужно, чтобы ты обещал о ней заботиться.
Мне еще много чего было нужно, но зачем бы я стал ему открываться?
- Это потому за тобой двойник ходит? - спросил вместо ответа якорь.
- Какой еще двойник?
Он махнул рукой себе за спину. Там, сидя на парапете, умывался мой давешний знакомец из свиты Смерти. Кошачья шерсть продолжала линять. Теперь белыми были все четыре лапы и живот.
Двойник, так двойник. Я в чем угодно признаюсь ради власти над леночкиным якорем. Да и выбора-то у него нет. С книгой мирогранье его назад не отпустит. Добро бы без книги вытащить получилось. Надеюсь, он пробыл в этом сине-бело-солнечном мире недолго.
Якорь наконец решился:
- К чему мне чудеса, если некому о них рассказать? Людей вокруг много, но они живут своей жизнью. Не замечают, пока не окликнешь. Хорошо, тебя встретил, а то словом перекинуться не с кем. Мне кажется, будто с каждым днем я утрачиваю что-то важное. Будто оно уходит из меня вот на эти страницы. Только не могу припомнить, что именно.
Утрачиваешь, миленький, утрачиваешь. Ты и сам не знаешь, насколько важное. На вирши себя переливаешь. Закончится книга - выйдешь и ты. Вот тогда тебя и Сам из мирогранья не вытянет.
Своих догадок я доверять ему не стал. Вместо этого рассказал, как найти книгу. Она и без моих рассказов рано или поздно бы его притянула, но поздно я мог не успеть, а мне хотелось увидеть окончание истории своими глазами.
Возвращался я долго. От алмазной пыли першило в горле. Мирогранье застило глаза, свивало петлями дороги. Вело больше по болотам, цепляло кустами колючей волченики. Пару раз я проваливался в оконца стоячей воды и - в другие миры.
В одном попал под грозу. Там высились железные башни до облаков, между ними по натянутым струнам бежало лектричество. Молнии полыхали прямо над головой. Небесный огонь цеплялся за струны, и скоро надо мной соткалась пылающая паутина без конца и края. Пламя хлопьями сыпалось вниз. Ненасытный огонь сожрал подчистую все тени и все отражения лунного света. Еле-еле я отыскал темную маслянистую лужицу, одной стороной отражавшую пламя. Втиснулся в проход, волоча за собой запах едучего дыма, выскочил по другую сторону, где пламени не было.
В квартире перевел дух. Как старым знакомцам обрадовался креслу с вязаной еще бабкой накидкой, скрипучим половицам, цветку, знобко дрожащему под распахнутым окном. Затворил окно. Собрался было убрать книгу на полку книжного шкафа, когда услыхал какой-то всхлип из спальни. Ужели, пока меня не было, Лена за гранями заплутала? Я опрометью кинулся на звук.
Темнота не чинила препон моему взгляду. В спальне, вплотную к лениной кровати была приставлена детская колыбель. Оттуда в темноту глядел младенец с темными ежевичными глазами. Я улыбнулся ему, крепче вцепился в книгу и запрыгнул на трюмо. Услыхал вослед:
- Киса! Дай!
Морочишь! Нет у меня стремлений, нет!
В спальне за зеркальным стеклом колыбели не стояло. Первым делом я глянул на Лену, затем обошел свои владения противосолонь, чтобы увериться, что на сей раз не сбился с дороги: распахнутое окно, скрипучие половицы, откуда выплескивается лунный свет, кресло с вязаной накидкой. Только тогда выпустил книгу. Обложка блестела солнечным тиснением и хранила запах свежести.
Опять скользнул за грань.
Каков шанс, что цветные камешки калейдоскопа дважды сложатся одинаковым узором? Каков шанс среди бесконечности дорог дважды очутиться в одном и том же месте?
Никакого, говорите?
Ничего-то вы не поняли. Мирогранье не подвластно человеческой правде, здесь все определяет сила стремления.
На полпути за мной увязался линялый кот. Он уже побелел целиком, одни уши и хвост хранили прежний окрас.
Якорь ждал на мосту в сине-бело-солнечном мире. Тосковал без книги. Вглядывался вдаль. Волосы ерошил - алмазная пыль колола.
Я хлопнул в ладоши. От моего хлопка вокруг головы якоря взметнулось сверкающее облачко морока, до неузнаваемости исказило лицо: не то птица, не то зверь, не то чудо-юдо морское.
- Просыпайся! - крикнул я и вытолкнул якорь вон из морока и из мирогранья.
Поманил кота. Тот пошел на руки охотно. На обратном пути не удержался и еще раз заглянул за ту грань, где видел младенца. Плюхнул кота прямо в кровать:
- Держи кису!
Снотворного оставалось на донышке. Зов граней крепчал, ленина вера таяла. Как только она выйдет совсем, исчезну и я. А Лена безвозвратно канет в бесконечность миров. Я очень надеялся, что якорь придет за книгой прежде, чем закончатся таблетки.
Когда раздался звонок в дверь, я дремал в кресле, обернув хвостом нос. Мерз. Приоткрыл глаза, чтобы не пропустить ничего важного. Слушал, как якорь вошел в квартиру, как вешал верхнюю одежду в шкаф, снимал обувь. Мирогранье сыграло со мной злую шутку. Надо было такому случиться, чтобы среди бесконечности выбора я отыскал именно его! Грани порой стирают и наново перерисовывают людей, высвечивая их суть. Кто бы знал, что сутью леночкиного полковника является поэзия! Там, за гранями он нравился мне куда больше. Здесь солнечная поволока слетела вместе с мороком, обнажились знакомые чеканные черты да темная масть.
- Ты кота завела? А он, я погляжу, линяет, - полковник прислонил ко лбу ладонь - морока нет, а жест остался. - Где-то я видел такого. Не вспомню. На улице, может?
Он потянулся меня погладить, я выгнул спину и зашипел. Сам ты весь вылинял - из белизны в черноту!
Силы во мне оставалось совсем чуть-чуть. Но на одно чудо достанет. Ну и что, что весь выйду? Может, Леночка будет вспоминать меня хоть иногда? Не видеть - не значит забыть.
Я собрал остаток силы, что держала меня привязанным к дому и к Леночке, и аккуратненько перелил в якорь полковника. Вера - это хорошо, но куда лучше, когда она подкреплена чем-то, что можно увидеть или попробовать на зуб. Видать, столетия бок о бок с людьми изменили мою природу.
В книге появилась новая страница. Всего одна:
Мы лишь иллюзия, химера.
Звезды померкшее сиянье,
Следы за краем мирозданья,
Ушедшая по ветру веру.
Мы - сказка, что не стала былью,
Мы - сон, приснившийся однажды,
Дом из песка, журавль бумажный -
Мы те, о ком давно забыли.
Мы - призраки в зеркальных гранях,
Мы - зыбь луны в ночном фонтане.
На свет летим, и свет дурманит,
Но поутру как дым мы таем -
Нас нет.
Солнечное тиснение обложки взблеснуло на миг, но ни Лена, ни полковник не заметили исходящего от шкафа сияния. Да даже если б им на головы вдруг сверзилась комета, они не оторвались бы друг от друга!
Я начал медленно таять: сперва хвост, потом лапы, туловище. Последней истаяла улыбка.
Может, в другой жизни я рожусь белым-белым, с крыльями? И чтобы грязь не липла?
Евангелие от Матфея, глава 7.
Первое послание к Коринфянам святого апостола Павла, глава 10, стих 13: вас постигло искушение не иное, как человеческое; и верен Бог, Который не попустит вам быть искушаемыми сверх сил, но при искушении и даст облегчение, так чтобы вы могли перенести
Одно из значений имени Елена (греч.) - пламенник.
Описывается так называемый эффект Иисуса Навина, который можно наблюдать на Меркурии. Также предположительно подобное явление имело место на земле во времена Иисуса Навина, когда его просьбе во время сражения между израильтянами и ханаанскими племенами Бог остановил на небе Солнце и Луну, чтобы противник не смог отступить под прикрытием мрака (XV в. до н.э.).