Дьяков Виктор Елисеевич : другие произведения.

Дорога в никуда. Книга вторая, часть третья

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

   ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
  
   ДОРОГА В НИКУДА
  
   Эмма Харченко вышла замуж со "скрипом" и довольно поздно, на 27-м году жизни. Замкнутый характер и прибалтийская ментальность предопределили ее крайне тяжелый "вход" в женский коллектив "точки". К тому же она никак не предполагала, что замужем за офицером будет столь скудно и скучно существовать. Муж обещал, что они "свое возьмут" когда он выйдет в большие чины. Но Эмма считала, что уже достаточно намучилась и хотела хорошо жить сейчас. Она и замуж шла в надежде изменить свой незавидный социальный статус, а главное материальное положение. Но то, что она увидела здесь... В состоянии глубокого разочарования Эмма почти не выходила из квартиры и ни с кем из женщин за полгода жизни на "точке" так и не сблизилась.
   Эмма, как и большинство коренных жителей Прибалтики, искренне считала, что в ее личной судьбе и неустроенности целиком и полностью виноваты русские. Причем понятия советские и русские она никогда не разделяла. Ведь это они поработили Латвию, разорили деда, сначала отобрав у него хутор, а потом и погубив в лагере, а теперь обирают трудолюбивых латышей, и таким образом не позволяют им разбогатеть, а сами от природы почти все лентяи и пьяницы. В этом проклятом Союзе русские живут за счет других народов, обирая их так же как латышей. Если бы не русские с их проклятыми Советами и колхозами, латыши жили бы также как живут на противоположных берегах Балтики, как финны и шведы. Разве за то не говорит тот небольшой исторический период, когда Латвия являлась независимой, и уровень жизни латышей был не ниже чем в той же Финляндии тогда. А что сейчас? Латыши под властью этих проклятых русских стали почти такими же нищими как они сами...
  Такое мнение находило понимание и созвучные отклики не только среди большинства простого латышского населения (сорок лет советской власти не шестьдесят, не успели еще забыть о годах сытой буржуазной демократии), людей и в самом деле в основном трудолюбивых, аккуратных, но, чего греха таить, с довольно ограниченным кругозором. К таковым относилась и Эмма, и ее мать, сестра, прочие родственники. Подобные рассуждения были в ходу и в среде, так называемой, просвещенной национальной интеллигенции, более того в той среде формировались и оттуда исходили. И интеллигенты тоже, особе себя не утруждая поисками вариантов, всю вину без остатка валили на тех же русских, не очень вникая или нарочно замалчивая такие "мелочи", как то, что абсолютное большинство большевиков, создавших советское государство, русскими отродясь не были. Даже о тех десятках тысяч латышских стрелков, что верой и правдой служили советской власти в Гражданскую войну и не раз ее спасали, когда та пребывала еще в "колыбели"... О том как-то умудрялись напрочь забывать, искренне веруя, что ни Латвия, ни латыши, ничего общего с Советами не имели и не имеют.
  Ненависть, ненавистью, а замуж выходить надо, годы-то, молодость уходят. Выйти замуж на родине у Эммы шансов было немного. И не столько внешняя непривлекательность, сколько захолустность родного провинциального городишки тому виной, к тому же там преобладало женское население. В школе Эмма не блистала успеваемостью, активисткой тоже не была, потому дальше учиться и не пыталась, да и не хотела. После школы она вслед за сестрой стала обыкновенной уборщицей в городской гостинице. Так со шваброй в руках она дожила до своего двадцатилетия, и ничего не предвещало изменения ее столь серого существования, но тут вмешался его величество Случай. Сестра, горничная в той же гостинице, сумела охмурить холостого командировочного украинца и быстренько выскочила за него замуж, после чего уехала с ним на Украину. Оттуда через год она и вызвала к себе Эмму, обнадежив наличием у них с мужем двухкомнатной квартиры. Но главным аргументом, который склонил Эмму покинуть Родину, стали заверения сестры, что в том городе полно холостых парней и блондинки очень ценятся.
  До отъезда из родного города Эмма не сомневалась, что все нерусские народы Союза относятся к русским столь же "тепло", как и в Прибалтики, как к оккупантам. Увы, по приезду к сестре ее ожидало разочарование - восточные украинцы оказались совсем не такими, как она ожидала. Если бы Эмма попала в западную часть Украины, но сестру угораздило выйти замуж на левобережье Днепра, в большой промышленный центр. В том городе оказалось полным полно русских, да и украинцы от них совершенно не отличались, так же по-русски говорили, так же пили водку и сквернословили, и, казалось, никто из них и мыслей не имел бороться за "незалежность" Украины. Делать, однако, нечего, пришлось обживаться на новом месте. Не желая быть нахлебницей, Эмма устроилась работать на ткацкую фабрику. Переменив ряд специальностей, она во всей красе познала настоящий социалистический труд на большом предприятии, где оный не различался на женский и мужской. Попутно довольно хорошо освоила и столь ей ненавистный русский язык.
  На новом месте тоже потянулись однообразные серые дни, недели, месяцы, годы, с месячными, квартальными и годовыми планами, которые надо было кровь из носу выполнять, чтобы не лишиться премий и прогрессивок. Но главный вопрос, ради чего Эмма приехала, никак не решался - жених не появлялся даже в проекте. Эмма и здесь так и не приобрела близких подруг или знакомых, в среде которых обычно и происходят знакомства с молодыми людьми. Сама же она на танцы и дискотеки ходить стеснялась, понимая, что после двадцати ей там делать уже нечего. Не имели успеха и попытки помочь со стороны сестры и ее мужа. Они либо приглашали на "смотрины" такого кандидата, что Эмма скорее предпочла бы на всю жизнь остаться старой девой, чем идти за подобного, либо наоборот, "претендент" через несколько минут общения терял к ней всякий интерес. Эмма, и без того обладавшая непростым замкнутым характером, от всех этих неудач становилась все более желчной, злой.
  У сестры, тем временем, появился ребенок, и в квартире стало тесновато, участились стычки и препирательства. Долго так продолжаться не могло... тем не менее тянулось целых четыре года. И тут вновь вмешался, блеснул предрассветным, живительным лучом он, Его Величество Случай. К соседям с верхнего этажа, а ими оказались отставной подполковник Харченко с супругой, приехал в отпуск сын с молодой женой. Медовый месяц получился для молодых крайне непродолжительным. Не прошло и недели, как мать со скандалом выгнала невестку, заставив сына увезти ее туда, откуда он ее привез и незамедлительно развестись. Со своей стороны мать сразу же приступила к срочным мероприятиям по "спасению" сына. В поле зрения родителей Петра Харченко и попала Эмма. Выбирать ни времени, ни возможности не было. Ведь "не валяются прямо на дороге" те самые милые, прекрасные, добрые, невинные, но в то же время готовые угодить свекрови, коими все матери хотят видеть невест своих сыновей. Ко всему, сестра нижнеэтажной соседки матери Петра сильно импонировала. Далеко не красавица, но девушка серьезная, с характером, и наверняка сумеет удержать в руках не совсем практичного как в житейских, так и в служебных делах сына. И главное, чем она выгодно отличалась от той первой привезенной сыном невесты, в нравственных устоях Эммы мать Петра не сомневалась. За годы проживания в одном подъезде, Эмма не дала ни одного повода думать о себе иначе. Отец тоже был не против. Единственно, что настораживало старого служаку, это национальность Эммы - как бы не повлияло на продвижение сына по службе. Но, поразмыслив, он успокоился - латышка не еврейка, потом он знал это точно, национальность жены для армейских кадровиков далеко не столь важна как, например, родителей. Супруги Харченко, проявив инициативу, теснее познакомились с Эммой, потом полунамеками подготовили почву, и спустя некоторое время сделали что-то вроде заочного предложения...
  Эмме шел уже 26-й год, она явно стесняла семью сестры, о чем ей все чаще напоминали, до смерти отосточертела однообразная конвейерная работа на фабрике, где ей лет через пять обещали комнату в семейном общежитии или коммуналке. К тому же фабрика весьма основательно грозила наградить туберкулезом. Что оставалось делать? Возвращаться домой, уходить от сестры в общагу... оставаться старой девой? Нет, все эти варианты ее, несостоявшуюся хозяйку хутора, не устраивали. Правда очередной кандидат в женихи только развелся и являлся офицером той самой ненавистной армии, что оккупировала Латвию... но выбирать-то не из чего. К тому же Эмма сама себя утешала, что Петр все-таки не русский, а украинец, вроде бы не замечая, что разница совсем не велика. И еще ряд обстоятельств сбили ее тогда с толку. Во-первых, отставной подполковник, уверял, что сыну обеспечена хорошая карьера, так как теперь возникли условия, при которых он лично может заняться этим вопросом. В этом Эмма не разбиралась, на нее куда большее впечатление произвело другое - достаток о котором свидетельствовала обстановка в квартире родителей Петра. Выросшая в семье без отца, и сейчас живущая у сестры "за печкой, из милости", то есть на птичьих правах, Эмма больше всего на свете ценила комфорт и домашний уют. Потому, отложив мечту о своем собственно доме, таком, какой был у ее деда, до лучших времен, она хотела иметь хотя бы свою отдельную квартиру. В квартире же отставного подполковника даже по ее прибалтийским запросам (о они были существенно выше среднесоюзных) имелось все, что она подразумевала под понятием комфорт. Ковры на стенах, солидная импортная мебедь ("стенка", кухонный и спальные гарнитуры). Эмма решила, что если так живет отставник-пенсионер, то "действующий" офицер должен жить никак не хуже. Тогда до нее почему-то не дошла очевидная истина: то что нажито подполковником и его женой за долгие годы службы, просто быть не может у его сына, холостого старшего лейтенанта.
  Восемь месяцев продолжалась "кропотливая работа", в результате которой Эмма, оказавшаяся к тому времени уже на грани скандала и с семьей сестры (особенно унижали попытки превратить ее в бесплатную няньку для племянника), и с начальством на работе... В общем, она окончательно "созрела". С Петром тоже проводилась "работа". В своих частых письмах мать соответствующим образом "готовила" сына, расписывая, насколько хватало фантазии достоинства Эммы, нажимая большей частью на нравственность, порядочность и не избалованность. И вот, как логическое завершение этих усилий, весной 1986 года, по приезду Петра в очередной отпуск состоялась "очная стыковка", прошедшая довольно гладко. Петр после своей первой неудачной женитьбы совсем в себе разуверился и полностью положился на родителей.
  Свадьбу сыграли наскоро и скромно, как будто выполняли всего лишь необходимый, но не доставлявший радости обряд. Эмма даже не вызвала на свадьбу мать. Петр оказался не привередой и искренне радовался, что, наконец, обзавелся семьей, к тому же его настроение поднимало твердое обещание отца помочь по службе. И то были не пустые слова, ибо отец выяснил, что начальником службы вооружения корпуса, в котором служил Петр, назначили его бывшего сослуживца, кое чем ему обязанного. И сейчас, убедившись, что после шести лет службы, сын сам явно не в состоянии "подняться", отец собирался обратиться к своему бывшему однополчанину, чтобы тот помог застрявшему на "точке" сыну. При всей своей недалекости Петр, выросший в военных городках и гарнизонах, с детства жаждал сделать военную карьеру. Он не знал другой жизни и, конечно, очень тяжело переживал свое столь долгое сидение на низшей офицерской должности.
  Эмма, хоть и вида не подала, но была разочарована внешними данными жениха, которого до того видела только мельком, да на фотографиях. Во всех отношениях средний и ростом и телосложением Петр, рядом с ней явно не смотрелся. На каблуках и с высокой прической она выглядела гораздо крупнее его. Таким образом, уже с первых дней совместной жизни у Эммы появилось оно, это недовольство, которому суждено было расти, впитывать в себя новые составляющие. И, увы, с самого начала отсутствовали в их взаимоотношениях те "лекарства", "чувства-антибиотики", что призваны охранять внутрисемейный мир от больших и малых невзгод - меж ними не было и не могло быть настоящей любви...
  
  Ратников в ожидании визита высшего корпусного командования, буквально целыми днями пропадал на службе, занимаясь наведением внешнего "лоска" на вверенное ему подразделение. Домой в эти дни он приходил не раньше ужина, сильно уставший. Анна, видя как уматывается муж, старалась скорее утолкать детей спать, дабы и он успевал выспаться. При этом она и сама не докучала ему ни лишними просьбами, ни разговорами. Но незадолго до ожидаемого приезда комкора, она не выдержала и сообщила ему новость из "внутриточечной жизни":
  - Знаешь, как сегодня наша мадам Бовари выступила?
   Мадам Бовари, так Анна в разговорах с мужем именовала Эмму Харченко, имея в виду одинаковые имена "Харчихи" и главной героини одноименного романа Флобера. Анна, кроме регулярного чтения "Юности", попутно увлекалась и чтением классической художественной литературы с тех самых пор, как повинуясь, возникшей еще в начале 70-х годов моде стала собирать библиотеку.
   - Что еще?- недовольно отреагировал Ратников думая, что жена собирается пересказать содержание какой-нибудь очередной бабьей склоки.
   - Представляешь, вчера, все женщины собрались у меня в магазине, чтобы помидоры венгерские, консервированные делить, а она что-то припозднилась и оказалась в очереди сзади. Ну пока то да сё, разговоры о том, о сем... А она стоит как кем-то настеганная, нервничает, видно, что ждать не хочет. Ну, и говорит, пропустите меня, мол, я тороплюсь. Бабы конечно ее не пропустили, ну и что-то там такое шуткой ей сказали. Ну, знаешь Волчиху, у нее же язык, что помело, и без мата двух слов не свяжет. Не прислушивалась я, что уж там она ей такого сказала, но гляжу, та покраснела, глазами так на нее стрельнула злобно и что-то сквозь зубы ответила, по-своему, по-латышски. Негромко так сказала, никто и внимания не обратил. Ну, а сама она как будто перепугалась и сразу язык прикусила и по сторонам так смотрит, поняли ее или нет. Видит, что никто вроде ничего не понял, и успокоилась. Потом уже без нервов спокойно очереди своей дождалась.
   - И что же она такое сказала?- по лицу жены Ратников понял, что она сумела это выяснить.
   - Жена Мацкевича, она поняла. Она ведь с Белоруссии, недалеко от латышской границы жила, немного понимает. Я и сама догадывалась, но решила с ней проконсультироваться. Тихонько так сегодня ее спросила, ты там случайно не знаешь, что вчера в магазине Харчиха сказала? Та сразу смутилась, но призналась, та сказала: русские свиньи.
   - Вот те да! А чего ж это она в магазине-то смолчала, раз поняла!?- вознегодовал Ратников.
   - Я тоже сначала отчитать ее хотела, но не стала, потому что поняла из-за чего она промолчала. Она же это в свой-то адрес не приняла. Понимаешь? Они же, белорусы, это русское свинство на себя никогда не принимают, дескать, мы не совсем такие как вы, мы почище. Вот тебе и братья-славяне...
  
   2
  
   Когда Петр привез Эмму на "точку", все здесь и пейзаж, и квартира, не просто не понравились, они повергли ее в ужас и смятение. Впрочем, нечто похожее случалось почти с каждой женой, привозимой мужем-офицером из "Европы". Но в данном случае имело место и специфическое, чисто прибалтийское отношение к ситуации - если даже советские офицеры, верные защитники советской власти живут так плохо, то для кого же тогда эта власть поработила и ограбила столько народов, куда девает все эти средства? Кругозора Эммы не хватало, чтобы помыслить о диких расходах на космос, высокотехнологичные вооружения, внешнеполитическую экспансию... Если бы хватило, наверное, ужаснулась бы еще больше.
   В квартире оказалось пусто, маленькая комнатушка с плохо выбеленными стенами и потолком, совсем крохотная кухонька с пропускающим воду краном. Туалет на улице... общий. В окно хоть не гляди. Эмма не находила прелести даже в летнем южноалтайском пейзаже. Петр целыми днями пропадал на службе, а она оказалась заключенной в этих четырех стенах. Выручал, да и то чуть-чуть, срочно купленный телевизор. От дум, мыслей, глодавших мозг, деться некуда. Ее удручало ступенчатое понижения качества ее собственной жизни. Проведя детство и юность в маленьком латышском городке, где было скучно, бесперспективно... но, казалось, само-собой разумеющимся, что в магазинах всегда достаточно продовольственных товаров по невысоким ценам, особенно мясных и молочных. Не ведая, как живут в других регионах Союза и, находясь под воздействием разговоров негативно относящихся к власти окружавших ее латышей, Эмма не сомневалась, что именно ее народ живет хуже всех, будучи самым униженным и обираемым. Попав на Украину, в довольно крупный город, она с удивлением обнаружила, что в СССР есть места, где и снабжение похуже и очереди куда длиннее. Получалось, что русские Украину обирали еще более чем Латвию. Ведь иначе как объяснить, что на такой плодородной земле и в таком благодатном климате, люди тех же продуктов имеют куда меньше и худшего качества, чем в Латвии. Через Россию ей ехать не пришлось, они до Усть-Каменогорска летели самолетом, и вот здесь, она увидела, по ее твердому мнению, самое дно жизни. Еще в мае, когда приехала сюда, она просто ужаснулась при виде прилавков магазинов в здешних городах и поселках. Как здесь живут, что здесь едят, во что одеваются? Сейчас ей даже жизнь на Украине казалась совсем не плохой, а уж в Латвии тем более. Эти сравнения лишь укрепляли Эмму в своем прежнем убеждении: русские даже если и не все поголовно лентяи, то настолько безалаберны, что и себя накормить и обустроить свои жилища не могут. Даже обдирая другие народы, и не давая им возможности богатеть, они и сами умудряются жить еще хуже. Когда же муж объяснил ей, что здесь вовсе не Россия, а Казахстан, хоть в этой области население на 70% русское... Она лишь слегка изменила свою "мысленную формулировку": эта нищета и убогость и здесь из-за русских, пришли, понастроили своих дурацких заводов, захламили, загадили все вокруг...
   Дивизионный магазин Эмма посещала довольно часто. Для обустройства квартиры приобретать пришлось много всего, и деньги, которые ссудили родители Петра и ее трудовые сбережения таяли с катастрофической быстротой, тем более что сам Петр ничего не скопил и женился, как говорится, гол как сокол. Уже в первый день пребывания на "точке", Эмма в очередной раз разочаровалась в Петре. Ей стал противен тот подхалеймаж и угодничество, которое проявил ее молодой муж, когда их посетил командир дивизиона. Как Петр лебезил, вытягивался, делал подобострастное лицо перед этим местным властелином. Насколько противно было смотреть на Петра, настолько впечатляюще смотрелся командир, высокого роста, одновременно широкоплечий и аскетичный подполковник. Чувствовалось, что этот человек привык распоряжаться, повелевать, в каждом его слове и жесте чувствовалась хозяйская уверенность. Даже подобострастность Петра он воспринимал, как само-собой разумеющееся. На первых порах Ратников немало помог молодой семье в обустройстве, выделил солдат для ремонта квартиры, машину для доставки из полкового Военторга необходимой мебели. Ввиду того, что Петр ехал в отпуск, не имея полной уверенности в том, что свадьба состоится, он ничего не приготовил заранее, потому даже спать молодоженам в первые дни приходилось на двух сдвинутых солдатских койках.
   Довольно быстро Эмма нашла множество подтверждений своих первоначальных догадок - командир действительно здесь являлся полноправным хозяином. Чуть позже она уразумела, что на "точке" имеется еще и хозяйка, его жена. Летом, когда Ратниковы отбыли в отпуск, Эмма стала свидетельницей возникновения в дивизионе полуанархии. Все, и солдаты, и офицеры с прапорщиками как бы отдыхали от твердой властной воли командира и его жены. В связи с этим обозначились и некоторые зачатки бардака: то свет на полдня пропадет и холодильники у всех "потекли", то бензин в хранилище кончился - ни одна машина выехать не может, то солдаты в соседнее село в самоволку зачастили, то офицерская пьянка с мордобоем... Но вот хозяева возвратились из отпуска и на "точке" вновь воцаряются тишина и порядок. Эта замкнутая, почти как на острове жизнь, чем-то отдаленно напоминала Эмме известную ей из воспоминаний матери, старолатышскую, хуторскую.
   Почему Эмма ни с кем из женщин за полгода так и не сблизилась? Ее ровесницы и более молодые "офицерши" ей оказались неинтересны, к тому же многие из них были злостными лицемершами. Они безо всякого стеснения унижались перед командиршей, в то же время за глаза говорили про нее всякие гадости. Не о чем ей было говорить и с "офицершами" имеющими институтские дипломы. Те, как правило, пытались из себя, что-то "изображать", хоть их дипломы и пылились в чемоданах без всякой пользы. Но и эти "институтки" подобострастно ловили каждый взгляд и слово командирши. Другое дело сама Ратникова, вот женщина, так женщина. Но она значительно старше и, конечно, не собиралась на равных общаться с "новенькой".
   Всякие резко отличающиеся от общей людской массы личности вызывают интерес. Для Эммы с самого начала ее пребывания на "точке", таким объектом пристального внимания стала семья командира дивизиона. Ратниковы держались особняком, но не на отшибе, в стороне, а как бы над всеми. Однажды Эмма зашла в магазин, собираясь купить муку, и застала Анну одну. Чуть погодя туда же, источая жизнерадостную энергию, забежал ее сын. Эмма впервые близко увидела этого юношу, олицетворение молодости, красоты, мощи... и искренне позавидовала. Она как всякая нормальная женщина мечтала иметь детей, и обязательно сына, чтобы он вырос красивым рослым, сильным. А тут прямо перед собой она видела женщину, которая именно такого сына имеет. Однако, Анна, во всяком случае внешне, не показала, что является обладательницей "бесценного сокровища". Она привычно и даже несколько грубовато сделала сыну какое-то замечание и тут же нашла применение его бьющей через край энергии, заставила принести из подсобки нужный ей сейчас мешок муки. Сын с прилежной покорностью исполнил приказ, и в "благодарность" был тут же отчитан, за то, что попутно в той муке выпачкался...
   Став свидетельницей той мимолетной сцены из чужой семейной жизни, Эмма безошибочно угадала, что строгость матери напускная, о чем свидетельствовало продолжение увиденного. Она не столько увидела, сколько догадалась, что мать и сын, маскируясь от нее, постороннего человека, немножко друг с другом поиграли. Сын, вроде бы, украдкой стащил с витрины плитку шоколада. За это мать незаметно под прилавком пыталась его стукнуть. Сын же перехватил ее руку и, невинно тупя глаза, не давал ей осуществить задуманное. Анне стало неудобно, она собиралась насыпать муку в принесенный Эммой пакет, что одной рукой сделать было нельзя. Эмма видела как Анна, не сумев высвободить руку, стала делать угрожающие знаки сыну глазами. Парень немного "помучив" мать отпустил ее руку и тут же демонстративно положил шоколад на место. Анна уже двумя руками быстро справилась с мукой, и обратилась к сыну:
   - Возьми, только отметку в расходной тетради сделай, знаешь где, и дату со стоимостью не забудь проставить.
   Лицо сына озарилось счастливой улыбкой (ребенок еще, хоть и богатырь с виду), он вновь схватил шоколад и, скорее всего, удержался, от того, чтобы тут же по своему выразить матери свою благодарность, чтобы он не преминул сделать, не будь здесь посторонней женщины. Поняв, что от глаз Эммы не укрылась ее "война" с Игорем под прилавком, Анна немного смутилась, и после того как сын с шоколадом унесся на улицу, как бы оправдываясь, сказала:
   - Совсем от рук отбился. Год с нами не жил, вот и разболтался...
   Потом Эмма не раз преследовало видение: красавец юноша по-сыновьи с любовью шутит и "играет" с красивой матерью, которая строгостью маскирует свою собственную любовь и нежность. Их взаимоотношения были настолько естественны и раскованны, лишены всякой показухи и условностей.
   То, что Анна Ратникова красива, Эмма признавала безоговорочно, хотя вроде бы она и была ее полной противоположностью. Редкая женщина признает красоту другой, да еще и старше себя по возрасту. Но Эмма никогда не считала красавицей себя, и потому была лишена обычной бабской "слепоты". Во внешности Анны она находила те черты, которыми не обладала сама, но очень бы хотела иметь. Они были примерно одного роста, обе блондинки, только у Эммы волосы были "соломеного" оттенка и прямые, а у Анны светло-русые и слегка волнистые, с редкими серебристыми проблесками седых искринок. А вот что касается фигуры, Эмма в свои 27-мь, не задумываясь, поменялась бы с 38-летней Анной. Она всегда, до тихих в подушку слез завидовала обладательницам такого роскошного и в то же время не рыхлого, легко управляемого тела. Они его несут, будто не ощущают солидных килограммов, обтянутых одеждой лишь для того, чтобы лучше подчеркнуть эти аппетитные формы, соблазнительно и вроде бы невзначай колыхать ими, привлекая вспыхивающие взоры мужчин. Именно такой фигурой обладала Анна Ратникова: мощные и в то же время красиво очерченные бедра, в сравнении с которыми плечи казались узкими, высокая, где-то 4-го размера грудь, полные, но фигурные ноги, живот объемистый, но не торчащий вперед, потому что удачно "уложен" в широком тазу. Даже пухлый двойной подбородок, добавлял ей мягкости, а не обрюзглости.
   Увы, такого тела Эмма не имела и подсознательно осознавала, что скорее этому факту, а не с детских лет ненавидимым ею русским, она обязана своей столь трудно складывавшейся личной жизни. Хотя и тут она, поразмыслив, умудрялась подвести свое "теоретическое обоснование", выглядевшее для нее вполне логичным. Разве выросла бы она такой, если бы ее мать не стала дочерью ссыльного, и не была вынуждена по этой причине выходить замуж за подвернувшегося босяка, приблудного не то карела, не то финна? Биологический отец Эммы "навострил лыжи" и пропал, едва она родилась. Да если бы не пришли русские и у деда не отобрали хутор, мать бы вышла за достойного жениха, и она бы родилась от нормального отца и с детства жила бы в полной, добропорядочной семье и нормально развивалась. Разве тогда нужно было бы ей ехать черти куда с родных мест, вкалывать на этой ужасной работе и опять же выходить замуж за случайно подвернувшегося. И вновь круг замыкался на русских - если бы не они...
   Эти мысли еще провоцировались и неудовлетворенностью мужем. Эмма начала беспокоиться о ребенке: они уже с Петром жили несколько месяцев, а забеременеть никак не получалось. "Чертов пень, и этого сделать не в состоянии",- пока что мысленно ругала она мужа, не утруждая себя догадками, что в этом "деле" вклад супругов одинаков и кто из них виноват в "холостой работе" может определить лишь медэкспертиза. Как-то сама-собой у Эммы возникла зависть к Ратниковой, и соответствующий вывод - при таком муже можно до таких лет сохранять красоту. То, что командир много делает для семьи, Эмма узнала из саркастических рассказов Петра и из разговоров других "офицерш", да она уже и сама многое замечала. У себя в магазине Анна никогда не таскала тяжести, ей либо присылал солдат муж, либо она их "запрягала" сама. В крайнем случае помогал сын, или сам Ратников. То, что Анна много лет проработав продавцом и имея такой внушительный вид, в то же время совсем не имеет навыка таскать тяжести, Эмма убедилась лично, когда в очередной раз пришла за покупками. Чтобы ускорить процесс отпуска товара она на глазах Анны и еще нескольких тут же присутствующих женщин взвалила на весы мешок сахара, потянувший сорок килограммов.
   - Ну, ты даешь, девка!- изумилась опешившая Анна, непроизвольно перейдя на "ты" и простонародный язык. Она никак не ожидала такой силы от худой и костистой Эммы.
   - Привычка... я ведь на фабрике когда работала, первые три года разнорабочей была, чего только не натаскалась. Да это и не так уж трудно. И вы поднимите, главное от пола оторвать и бояться не надо,- смущенно отвечала Эмма, уверенная, что такая крупная и мощная на вид женщина как Анна, без труда справится с этим мешком. В то же время ей стало неудобно, что она вот так не по-женски отличилась - теперь молва пойдет, что Харченко взял в жены грузчицу.
   - Нет, я пожалуй, не стану... тяжело... не для бабьей силы это, спину сорвать недолго,- Анна зафиксировав вес мешка, несколько раз с опаской его дернула, но последовать совету "не бояться" все же не рискнула...
  
  Новость, перевод фразы насчет русских свиней, произнесенную Эммой в магазине, распространилась быстро, но резонанса не имела. Повозмущались женщины, поговорили меж собой офицеры, удивленно покачал головой замполит, и как-то все на этом кончилось. Даже с Харченко никто не поговорил, приструни, мол, жену. И Ратников, обуреваемый заботами о предстоящих "смотринах" дивизиона высоким начальством, не придал этому инциденту особого значения. Другое дело если бы лично оскорбили его или его жену, а то как-то всех, или почти всех, ведь русскими на дивизионе было подавляющее большинство офицеров и их жен. А когда хаят всех, вроде бы и никого отдельно. Да, чего не бывает в разговоре, например среднеазиатов и кавказцев русские всегда именовали "чурками", тех же прибалтов "западными чурками"...
  
   3
  
  Эмма оказалась одной из немногих обитателей "точки", кто положительно оценил усилия командира по облегчению условий быта своей семьи и труда жены. Остальные женщины, снедаемые завистью, но опасающиеся высказывать свое мнение "в голос", зубоскалили втихаря. Особенно зло они шипели, когда магазин вдруг дня четыре подряд не работал - болела продавец. Вроде бы дело понятное - болезнь, но Анна таким образом не стеснялась болеть регулярно, каждый месяц. Где это видано, чтобы в стране Советов из-за месячных женщина не выходила на работу! Эмма, напротив, не увидела в этом ничего предосудительного, а лишь заботу мужа о жене. Ведь это он позволял жене не работать в "критические" дни. Если есть такая возможность, почему бы не воспользоваться своей властью, предоставить бюллетень. Эмма отлично помнила, как сама страдала в свое время на фабрике в такой же ситуации. И в этом она увидела еще одну причину, по которой Анна так хорошо сохранилась, несмотря на прочие тяготы "точечной" жизни.
  Если бы Эмма знала все "причины", она бы вообще посчитала Анну невероятной счастливицей. Во-первых, та вышла замуж по любви и с 18-ти лет жила полноценной (в том числе и интимной) семейной жизнью, вовремя рожала и в те же 26 лет уже имела двух детей. Во-вторых, она ни дня не глотала ядовитую пыль фабричных цехов, и еще многое другое, что могла оценить только женщина со стажем семейной жизни. За 20-ть лет супружества Анна умудрилась не сделать ни одного аборта. Если бы еще и это знала Эмма, она бы посчитала Ратникова как мужа, не иначе святым. На примере своей сестры она отлично знала, что такое аборты, какая это болезненная, уносящая много здоровья процедура.
  В один из погожих августовских выходных дней Ратников организовал массовый выезд офицеров с семьями на водохранилище. Эмма до того довольно скептически оценивала свое новое местожительства, ибо место расположения самой "точки" действительно было не очень живописно. Но тут она получила возможность увидеть местную природу во всей ее буйной красе. Они выехали на совершенно безлюдный участок побережья, километрах в десяти от "точки", в пойме бывшего русла Бухтармы. Место смотрелось: горы полого сбегали к воде, все в синей дымке марева, получающегося от смешивания исходящего от нагретой солнцем каменистой почвы тепла с прохладой, веющей от водной поверхности. Горы густо поросшие кустами шиповника и жимолости, усыпанные поспевшими ягодами, перемешивались мозаичным многоцветием прочей растительности. Неподвижный воздух наполняла неповторимая музыка, исторгаемая природным оркестром: кузнечики, сверчки, всевозможные птицы, шум сбегающих по камням ручейков. В устье одного из таких ручейков-речушек и расположились на пикник.
  И здесь Эмма украдкой следила за семьей Ратниковых, и вновь видела не показную теплоту их взаимоотношений. Как бережно втирал мазь для загара в плечи жены сам Ратников, как оба они заботливо укутывали дочь после купания, с каким старанием сын накачивал надувной матрац, чтобы мать с сестрой могли, плавая на нем загорать прямо на воде. В свою очередь, Анна не скрывала перед посторонними беспокойства за сына, когда тот вызвался плавать на перегонки с этим неприятным, всегда смотрящим на Эмму исподлобья, молодым офицером по фамилии Малышев. Да Эмма завидовала Ратниковой, пожалуй, завидовала так, как никогда и никому. Но в отличие от подавляющего большинства прочих дивизионных дам, ее зависть не была черной. Она понимала Анну, и хотела быть такой как она, иметь такого же сына (слабую и болезненную дочь Ратниковых Эмма как-то не принимала во внимание) и главное, такого же авторитетного и заботливого мужа. Чем больше проходило времени, тем больше Эмма находила сходства между точкой и милым ее сердцу, но воочию никогда не виданным, дедовским хутором. "Точка" ей казалась большим хутором, а Ратниковы его хозяевами. При этом она как-то постепенно перестала воспринимать Ратниковых как представителей столь давно ненавидимого ею народа. Нет, она видела в них уже не русских, а прежде всего твердых и умных хозяев, составляющих в то же время несокрушимый семейный союз, и потому так ей импонирующих.
  Отношение мещански мыслящих индивидуумов к толпе в любом ее виде: очередь, митинг, тусовка, сборище всевозможных фанов... как правило отрицательное. Эмма тоже плохо переносила толпу, а особенно наиболее часто встречавшуюся в СССР её разновидность - очереди в магазинах. В тот вечер, когда в магазине "давали" венгерские консервированные помидоры "Глобус", она себя неважно чувствовала. С наступлением холодов начала давать о себе знать начальная форма туберкулеза, приобретенная ею на фабрике. А тут еще оказалась последней в очереди, рядом с выходной дверью, из которой тянуло холодом. Она с трудом сдерживала подступающий кашель, и монотонная бабья болтовня ее раздражала. Совокупность данных причин и побудила ее попроситься пройти без очереди. При этом она сослалась на недомогание. Эмма, конечно, не очень надеялась что ее пропустят, а просьбой иносказательно выразила свое недовольство: вы дескать, сюда потрепаться пришли, а мне с вами язык чесать совсем неинтересно. Само-собой ей возразили: дети дома не плачут, муж на службе, так что и постоять можешь. Причем сказали довольно таки обидным ерническим тоном, с добавлением околоматерных слов... Эмма обиделась, разозлилась и не сдержавшись сказала то, что с детства было вбито в мозги, сказала как привычный словооборот-паразит, так же как русские используют тот же мат для связки слов. Потом она и сама не могла понять как это krieve cuka сорвалось с языка. Сначала она понадеялась, что ее не поняли, но потом... потом она не на шутку расстроилась, ибо уже от мужа узнала, что ее достаточно быстро и дословно "перевели".
  
  Утром из дома к школьной машине Ратниковы вышли всей семьей. Игорь, дурачась и издавая дикие крики, побежал вперед к машине, делая вид, что не слышит окриков матери.
  - Ну что я тебе говорила?- с плохо скрываемым раздражением обратилась Анна к Ратникову. Она как раз приняла свою обычную "королевскую" позу, чтобы под руку с мужем прошествовать по городку, а тут Игорь своей выходкой испортил ей "торжественный выход".- Полюбуйся, здоровый дылда, а орет как дите малое. Скажи хоть ты ему,- продолжала возмущаться Анна.
  - Да пусть побесится. Что ж ему теперь за всякую ерунду выволочку делать?- отмахнулся Ратников.
  - Сказала, уши у шапки опусти - как об стенку горох...
  Люда шла рядом смирно, взяв отца под другую руку. Школьная машина ГАЗ-66 с будкой, в которую уже набились дети, стояла "под парами". Игорь, едва заскочил, успел "порезвиться", из будки послышались слезливые причитания младшего Колодина:
  - Чего лезешь... здоровый даа!?...
  - Игорь!- рванулась было к машине Анна, но Ратников удержал, крепко взяв жену выше локтя:
  - Сами разберутся, не убьет он его. И вообще, это Колодина сейчас должна за своего сына больше беспокоиться, чем ты, а она спит себе.
  Сама Анна поднялась в такую рань потому, что уже завтра 17-го декабря ожидался приезд нового комкора, и ей надо было успеть приготовить свой магазин к вероятному визиту "высокого гостя". С этой целью она попросила мужа прислать к ней с подъема в помощь солдата...
  
  Приняв на крыльце обычный утренний доклад дежурного офицера, Ратников уже вместе с ним вошел в казарму.
  - Как прошел подъем?- командир задал свой обычный "утренний" вопрос.
  - Все нормально, товарищ подполковник,- поспешил ответить дежурный.
  - Люди уже умылись?
  - Так точно.
  - Тогда строй дивизион.
  Но умыться успели не все, и полностью дивизион построился только через пятнадцать минут. Ратников говорил недолго, напомнил места работы каждого из подразделений и обязал подошедших командиров батарей проследить за качеством уборки отведенных территорий. Не забыл он и просьбы жены:
  - Мне нужен один человек для работы в магазине!
  Желающих нашлось немало. Работать в магазине, под началом хоть и почти годящейся им в матери, но сохранившей свежесть и привлекательность женщины, было куда приятнее, чем убирать снег, или чистить дивизионный свинарник. Правда у командирши в магазине особо не посачкуешь, она сидеть не даст, а если ей что не понравится, и не дай Бог командиру пожалуется, тогда точно недели две из самых тяжелых нарядов не вылезешь. Потому обычно в магазин просились работать по-настоящему добросовестные бойцы. И смысл хорошо там трудиться имелся - если командирша оставалась довольной работой помощника, она непременно одаривала его каким-нибудь лакомством типа печенья, конфет или фруктов. "Молодые" на такую работу не вызывались, согласно неписанным армейским законам их ждали другие "ударные" объекты. Но большинство солдат прослуживших год и больше всячески пытались предложить себя, кто по уставному говоря "я", кто по школьной привычке поднимая руку. Ратников пригляделся к строю внимательнее и с удивлением обнаружил, что на этот раз не все "молодые" обреченно "молчат". Некоторые из них, так же как и старослужащие и годки пытались предложить себя для магазинной работы. Еще год назад Ратников данным обстоятельством очень бы удовлетворился: налицо удар по дедовщине, молодые явно не боятся "стариков". Но год назад этого просто и быть не могло, тогда любой "молодой" безропотно ждал куда его пошлют, то есть сегодняшний "старик" год назад пахал, что называется, как папа Карло. Значит, все-таки есть прогресс? Но памятный разговор в квартире холостяков и собственные беспокойные раздумья не дали восторжествовать такой упрощенной легкомысленной радости. Подполковник отчетливо видел, что эти бесстрашные "молодые" все как один с Кавказа. Явно напрашивалось, что борясь с дедовщиной, просмотрели такое явление как землячество. А всю основную тяжесть работы опять готовы покорно принять на себя остальные "молодые". Их, за вычетом кавказцев стало меньше, а грязной работы, так сказать, на душу - больше.
  Выбирая помощника Анне, Ратников исходил из ряда соображений. Требовался парень старательный, и достаточно сильный, чтобы мог один без ее помощи таскать тяжести, в то же время он должен обладать умеренным темпераментом, что бы не сверкал из-под тишка "голодными" глазами. Анна и раньше и сейчас не раз со смехом признавалась ему, что часто ловит на себе совсем не равнодушные солдатские взгляды. Подобные "подгляды", ощущали все, даже самые страхолюдные обитательницы "точки". Женщины поумнее понимали их естественную природную причину, ну а дурочки тешили себя иллюзией собственной неотразимости. По совокупности всех этих причин Ратников отклонил кандидатуры слабосильных, или известных своей леностью бойцов, так же отказался от услуг кавказцев, чьи "горящие очи" выдавали извечную тягу южных темпераментных организмов к крупной северной женщине.
  - Рядовой Фольц! - выбор пал на выделяющегося особой чистотой и подогнанностью обмундирования, с фигурой тренированного спортсмена солдата, спокойно стоящего в строю, и не рвущегося на халяву.
  - Я!- моментально отозвался Фольц.
  - Зайди в канцелярию... Остальные по рабочим местам!
  Тут же из строя вышли комбаты и послышались уже их команды. Фольц ждал у входа в канцелярию.
  - Заходи... Значит так, пройдешь в магазин, там кое что переставить надо. Продавец тебе покажет,- Ратников всегда, когда отправлял солдата работать в магазин, именовал жену официально, по должности - продавец.
  - Есть, - вновь ответил солдат, вытянувшись по стойке "смирно".
  Своей спортивностью Фольц напоминал Малышева, только в кости поуже, и в его подбористости чувствовалась особая, врожденная аккуратность, лишенная внешней щеголеватости, рисовки, чем обычно отличались многие этнические немцы.
  - Разрешите идти?!- Фольц уже собирался повернуться через левое плечо.
  - Подожди. Вот еще что. Там с тобой мой Игорь по вечерам тренируется. Ты бы себе другого партнера подыскал, мальчишка он еще. Боюсь, зашибешь ты его.
  Худощавое лицо солдата не выразило удивления, он, казалось, ждал такого разговора.
  - Это, наверное, супруга ваша беспокоится? - догадался Фольц.
  - Да, верно. Но и я тут на днях посмотрел на эти маты, на которых вы приемы отрабатываете. Тебе не кажется, они мало пригодны для борьбы?- подполковник смотрел вопросительно.
  - Так точно,- согласился Фольц.- Маты неважные, но травмироваться можно на любом самом лучшем ковре, если пренебрегать разминкой, не соблюдать меры безопасности и страховки. Товарищ подполковник, вы напрасно беспокоитесь, риск не больше чем попасть под машину в городе при переходе улицы. Я ведь достаточно опытный борец, восемь лет занимался и знаю, как избежать травм на тренировках. С вашим Игорем ничего не случится, если он со мной будет тренироваться...
  
   4
  
  Карагандинец Виктор Фольц, выходец из немецкой шахтерской семьи, появился в дивизионе около года назад, отчисленный за драку из базирующейся в Алма-Ате спорт-роты, куда он, кандидат в мастера спорта по САМБО был призван и выступал за окружной СКА. В спорт-роте послужить ему пришлось недолго, всего полгода. Сначала все шло нормально. Виктор упорно тренировался, несколько раз успешно выступил на республиканских соревнованиях. Состояние его "формы" уже вполне позволяло побороться и за "мастера". Все планы рухнули разом в один вечер. Самое недисциплинированное подразделение спорт-роты, травяные хоккеисты, после отбоя затеяли драку с солдатами из расположенной рядом казармы батальона аэродромного обслуживания. Оказавшись в меньшинстве, хоккеисты обратились в бегство. На их "плечах" противник, размахивая ремнями, ворвался в расположение спорт-роты. В потасовку был вовлечен и уже лежавший в койке Виктор. Пытаясь разнять дерущихся, он получил сильный удар ребром бляхи по голове. Последовала естественная ответная реакция. От боли Виктор напрочь забыл, что деревянный пол казармы не ковер, а его тогдашние противники не обучены группироваться, смягчать удар при падении... Когда прибыл дежурный по части и вызванный им караул, у десятка "летчиков" оказалось сильное сотрясение мозга, у одного сломана рука, у другого челюсть, еще шестеро отделались ушибами и вывихами. В казарме после побоища был полный разгром: стекла выбиты, табуретки и тумбочки поломаны, кровати опрокинуты. Виктора, как ни странно, сделали одним из "крайних" и отчислили из спорт-роты. Так он оказался в "войсках", в огневом дивизионе.
  Все это Виктор рассказал сразу по прибытию, но Ратников окончательно ему поверил только по прошествии времени, когда узнал парня получше.
  
  - ...Из вашего Игоря может выйти отличный спортсмен. Правда, начинать уже поздновато, но данные у него, дай Бог каждому,- убежденно говорил Фольц.- Он ведь все равно дома сидеть не будет, силы то у него вагон. А где ему здесь ее применить. Тут же ни секций, ни спортклубов.
  - Ничего, найдет какое-нибудь занятие, учебе больше внимания уделять будет,- не очень твердо возразил Ратников.
  - Он же сильный парень, его к спорту тянет. А в дивизионе кроме меня, разве что старший лейтенант Малышев настоящий спортсмен и может чему-то научить. Но вот с ним я бы точно не посоветовал связываться,- вдруг сделал неожиданный поворот в разговоре Фольц.
  - Это почему?- насторожился Ратников.
  - Да так,- Фольц явно замялся.- Хоть он и офицер, и вы ему больше доверяете, чем мне, но человек он нехороший.
  - Погоди, погоди... Что, Малышев уже кого-то тренировал?- заинтересовался подполковник.
  После небольшой паузы Виктор нехотя ответил:
  - Да нет. Просто мы как-то с Церегидзе попросили его показать, как правильно боксировать, перчатки принесли.
  - Ну?
  - Я-то баловался когда-то, немного умею. В общем, отработал с ним раунд. А Зураб ведь без понятия. Разве так можно, имея первый разряд и такой удар с новичком в полную силу боксировать? Не спортсмен он, а какой-то зверь,- с трудом сдерживал негодование Фольц.
  - Что же все-таки там у вас случилось?- подталкивал солдата к конкретности Ратников.
  - Вы, товарищ подполковник, только к нему сына не подпускайте,- ушел от прямого ответа Фольц, после чего стало ясно, что больше он ничего по этому поводу не скажет.
  - Ладно, посмотрим. Уж больно маты там плохие у вас... Но решать будем, при первой оказии попробую у начфиза новые раздобыть...
  Ратников поверил Фольцу, хоть и не смог до конца его "разговорить". "Действительно, Игорь здоровый парень, ему нужен выход для энергии. В Люберцах он уже привык к регулярным тренировкам, и здесь хочет продолжить, только с этой тупой качки переключился на более интересную и динамичную борьбу, благо есть с кем заниматься. Все правильно, мужает парень, такой возраст, и чем плох тот же Фольц - хороший, честный парень. А с Малышевым надо срочно разобраться, что-то много у него в последнее время проколов образовалось".- Фольц вышел, а Ратникова не покидали тревожные мысли.- "У кого еще можно узнать, что же там произошло во время этой боксерской тренировки? Где сейчас Церегидзе?.... В карауле кажется...".
  
  На улице работа шла полным ходом. Снег укладывали на вал и тут же плотно утрамбовывали. Ноги сами понесли Ратникова в караульное помещение. Там тоже кипела работа.
  - Командир идет!- негромко, во внутрь караульного помещения крикнул боец, орудующий ломом у входа, отдалбливая лед.
  Послышались спешные шаги, и в дверях появился начальник караула сержант Церегидзе, невысокий, одинаково широкий в плечах и бедрах и оттого кажущийся квадратным. Сержант доложил. Его грузинский акцент звучал не так резко и гортанно, как и большинства его земляков, но спутать было невозможно - так по-русски мог говорить только грузин.
  - Все нормально?- переспросил подполковник
  - Так точно, порядок наводим,- подтвердил сержант.
  
  Зураб Церегидзе обладал невероятно тихим для кавказца нравом. Офицерские жены диву давались, что в их присутствие, в магазине, или во время совместных поездок на школьной машине в Новую Бухтарму, Зураб стыдливо опускал глаза и краснел как девушка. Мало того, что он сам страдал от столь несвойственной кавказскому человеку застенчивости, Гасымов и Ко подвергали его постоянным упрекам. Упрекали за то, что тот будучи "стариком" и сержантом не вступается за земляков, что честно тянет сержантскую "лямку", за то, что дружит не с кавказцами, а с немцем Фольцем и не пляшет под гасымовскую "дудку", под которую на дивизионе уже "водили хоровод" едва ли не все остальные кавказцы. Видимо, желание доказать землякам, что и он мужчина, спровоцировало однажды Зураба на нехарактерный для него поступок. В октябре началась "смена поколений" (старослужащие увольняющиеся в ноябре почти сдали "полномочия", а "майские" начали вступать в "права"). "Новый старик" дизелист Матвейчук заступил в наряд по дивизиону. После отбоя, пользуясь тем, что дежурный офицер ушел проверять караул, он решил организовать помывку полов в столовой, ленкомнате и прочих помещениях руками нескольких "молодых". Вместе с русскими, украинцами, узбеками и татарами, он стал поднимать и их однопризывника азербайджанца. Гасымов, не вставая с койки, посоветовал не трогать земляка, на что Матвейчук пообещал и самого Гасымова на "пола" запахать, если не заткнется. Ситуация сразу обострилась. Гасымов вскочил, готовый кинуться в драку, ему на подмогу поднялись все кавказцы независимо от призыва, кроме Церегидзе и Григорянца. На помощь Матвейчуку поспешили все остальные "старики", за исключением Фольца. Виктор по понятным причинам старался избегать подобных "мероприятий". Численный перевес и немалый имели "старики". И тут совершенно неожиданно вскочил и Зураб. Колеблясь между однопризывниками и земляками он все таки предпочел в конце-концов земляков. Сорвавшись с койки, он схватил табуретку и обрушил ее на огромного связиста Линева. До головы к счастью не достал, но, попав в плечо, вывел из строя ударную правую руку гиганта. Непонятно, то ли травма самого здорового "старика", то ли полная неожиданность поступка тихони Церегидзе повлияла на обе стороны, но драка не состоялась. Все закончилось словесной перепалкой, которую и застал, вернувшийся после проверки караула дежурный офицер. Так что пришлось в ту ночь свежеиспеченному "дедушке" Матвейчуку орудовать шваброй самому. А подробности уже стали известны позднее.
  
  Ратников зашел в караулку и узрел хорошо ему знакомую картину: облезлые зеленые стены и промерзшие, в инее углы, электророзетки, пожелтевшие от постоянного присутствия в них вилок электрообогревателей. В комнате отдыхающей смены смрад и вонь, оставшаяся с ночи от сушащихся на батареях портянок. Караульных отдыхающей смены в комнате нет - они все работают. Обычное явление всесоюзного масштаба - разве можно отдыхать даже тому, кому положено, если начальство завтра с проверкой приезжает.
  Не став выяснять обстоятельств "боксерского поединка" у Церегидзе - сержант при исполнении, и вроде бы, совсем не пострадал, пусть спокойно несет службу дальше - Ратников решил попытать самого Малышева.
  
  Офицеры-холостяки питались в казарме из солдатского котла.
  Малышев, зайди ко мне!- не стал откладывать дело в долгий ящик подполковник, увидев Николая, выходящего из комнаты, где завтракали офицеры. Когда старший лейтенант зашел в канцелярию, подполковник повысил тон.- Потрудитесь заправиться и перестаньте жевать!
  Неожиданный переход на "вы" давал понять Николаю, что командир настроен к нему весьма неблагожелательно. Малышев встрепенулся, оправил портупею на шинели, спешно проглотил остатки пищи, принял положение схожее со "смирно". Четыре года курсантских, а потом еще два офицерских выработали в нем механическую реакцию на подобное обращение старших начальников.
  - Что там у тебя произошло с Церегидзе?- по-прежнему сурово вопрошал Ратников.
  Николай напрягся, переспросил:
  - А что у меня с ним могло произойти?
  - Это я тебя и спрашиваю!?- подполковник уже заметно злился.
  - Не знаю о чем вы, он же не мой подчиненный,- Малышев пытался казаться спокойным.
  - Ты боксировал с ним!?
  - Ах, вот вы о чем,- Николай сделал вид, что вопрос командира только сейчас стал ему ясен.- Да, я показал ему кое какие приемы.
  - И чем этот показ закончился!?
  - Да ничем... Я, правда, немного не рассчитал силу удара,- без малейших признаков вины или замешательства признался Николай.
  - Слушай, друг ситный, мне что-то в последнее время твои художества стали надоедать. Что-то, пока ты звание ждал, то руки не распускал, да и национализм свой особо не выпячивал. А звезду получил - как с цепи сорвался. Церегидзе-то за что ударил!? Парень смирный, мухи не обидит, служит хорошо!
  - Вы говорите, мухи не обидит?- криво усмехнулся Малышев.- А остатки той табуретки, которой он Линева отоварил, видели!?
  - Так, то же другое дело. У него же выбора не было, иначе бы массовая драка случилась, ЧП. А он не дал над "молодыми" издеваться, ночью их поднимать,- как мог оправдывал Ратников Зураба, хоть совсем не был уверен, что тот действовал из таковых побуждений.
  - Да, ну что вы, товарищ подполковник, каких молодых, он за земляков вступился,- своим тоном Малышев выразил удивление, что командир сам не додумался до этого.- А у меня с этим грузином все было в норме, обычная боксерская тренировка. Тем более он сам меня попросил.
  - Какая там тренировка? Ты же боксер, разряд имеешь, а он в первый раз перчатки одел!
  - Я вам еще раз говорю, я его не принуждал, он сам напросился.
  - Он же поучиться хотел, а не получить нокаут!
  - Что он хотел, я не знаю,- Малышев уже отвечал с легким раздражением.
  - Куда ты его ударил?
  - Точно не помню... кажется в солнечное сплетение,- равнодушно пожал плечами Николай.
  - Если бы ты так поступил с какой-нибудь сволочью, нарушителем воинской дисциплины... Но ударить такого... Как к тебе теперь солдаты будут относиться, ты подумал об этом?
  - Вы, товарищ подполковник, за меня не беспокойтесь, и о своем авторитете среди бойцов, я как-нибудь сам позабочусь.
  - Да не о тебе речь. Ты же вносишь межнациональную напряженность во внутридивизионную жизнь. Сначала Гасымов, теперь Церегидзе.
  - Да при чем здесь я? Вы, что не видите, эта напряженность и без того, везде, повсюду!- резко отреагировал Малышев.- Я просто даю отпор наиболее зарвавшимся чуркам, в то время как многие, в том числе и офицеры их растущую наглость молча сносят... или не видят,- последний упрек уже явно относился к Ратникову.
  - Ну, конечно, один ты у нас такой зоркий сокол,- усмехнулся подполковник и сняв шапку уселся, наконец, за свой стол - до того диалог шел стоя.
  - В нашем дивизионе, скорее всего так и есть, один я, а в стране уже давно брожение идет. Уже многие этого кавказского хамства не выдерживают, причем не только русские. Вы, наверное, не слышали историю, как один русский старик, ветеран войны, кабардинцам танковое сражение устроил?
  - Нет, не слышал,- отмахнулся Ратников, собираясь что-то сказать, но Малышев решил озвучить, как ему казалось поучительную историю, и подполковник был вынужден замолчать.
  - Это там недалеко от наших мест, на Северном Кавказе случилось, года два или три назад. К бензокалонке где-то в Кабарде подъехал на своем "Запорожце" старик-инвалид, стал в очередь на заправку, и как раз его очередь подходила. Тут несколько молодых местных джигитов на "жигулях" подвалили, вперед него втиснулись. Старик стал их стыдить. Ну, а у тех кровь горячая, взыграла, как это какой-то калека, да еще русский смеет джигитам указывать. Старику по морде и вообще из очереди выкинули, дескать, видишь все молчат и ты, собака, молчи. А ведь своих стариков они очень уважают, и женщин тоже, а других за людей не считают. А ветеран боевой оказался. Он пообещал им показать танковую атаку под Прохоровкой. Задраил у своего "Запорожца" стекла и давай своим передком их "Жигули" со всех сторон таранить. У "Запора"-то мотор сзади. Раздолбал вдрыск. Те милицию, старика арестовали, документы проверили, оказался Герой Советского Союза...
  Подполковник недоверчиво покачал головой. Не то чтобы он не поверил, но он так часто слышал нечто подобное, в анекдотическом содержании. Про то, что все кавказцы на "Волгах", евреи на "Жигулях", а русские в лучшем случае на "Запорожцах". Он конечно в подобные анекдоты до конца не верил, но в то же время считал, что дыма без огня не бывает, и анекдоты на пустом месте не рождаются.
  - Не знаю, не знаю, но думаю в твоем рассказе есть преувеличения и домыслы. Ведь сам-то ты эту "сцену" не видел, а слышал многократно извращенную версию,- недоверчиво качнул головой Ратников.
  - Какие домыслы!? Если вы мне не верите, я напомню тогда и чисто местный случай с чеченцами, что в прошлом году в Зубовке шабашили.
  На это раз Ратников вынужден был признать полную правоту Николая. Он и сам хорошо был осведомлен о том инциденте...
  
   5
  
  Летом прошлого, 1985 года, бригада чечен-строителей ходила по местным деревням, подряжаясь ремонтировать или строить хозяйственные объекты. Чечены-шабашники стали этим заниматься по примеру семейных армянских бригад. Днем они работали, а по вечерам... по вечерам бесчинствовали, затевали драки, приставали к женщинам и девчонкам. Так они затероризировали не одну деревню, особенно небольшие, где было немного мужчин и парней. Их побаивались, обращались в милицию. Дело обычно заканчивалось ничем, ибо чечены щедро давали в "лапу" милиционерам и те спускали все на тормозах. Из-за специфического поведения той бригады во внерабочее время объекты часто не достраивались и подряды расторгались. Сгубило чечен то, что они уверовали в свою полную безнаказанность. Уже осенью бригада поднялась в горы и подрядилась чинить коровник в старой кержацкой деревне. Чечен предупредили, что кержаки отличаются от прочих русских. Но те легкомысленно не вняли предупреждениям. Да и как тут внять, когда нигде не получали настоящего отпора, а тут вокруг ядреные кержачки ходят, выросшие на добротном молоке, сметане, мясе и на чистом горном воздухе. Кержаки, конечно, стали не те, что их деды и прадеды. Мало кто из них уже вообще крестился, не говоря уж о двоеперстии. Зажала и их советская власть, загнала в колхозы, запретила староверческие книги, посадила учиться в советские школы. Но что-то этакое, свое, не советское в них осталось.
  В тот холодный октябрьский вечер чечены по привычке стали зажимать и насильно мацать девок, угрожать ножами и кинжалами парням и мужикам... Они были уверены, что и здесь все пойдет по обычному сценарию: они как минимум от души пощупают груди и животы этих смачных русских девок, может кого и "завалят", ну а если из райцентра приедет милиция, они по обыкновению откупятся. Но 70-ти лет советской власти оказалось недостаточно не только для того чтобы утихомирить чеченцев, но и для превращения потомков староверов в стопроцентно инертных советских людей. Они не побежали жаловаться в милицию, а ответили "всеми имеющимися средствами". На бой вышла вся деревня, все мужики и молодые и старые, кто с топором, кто с вилами... кто с ружьем. Итог получился невеселым, двум деревенским вломили по "десятке" строгого режима, еще шестерым срока поменьше. Ишь чего удумали, за дочерей, жен и сестер вступиться. Такой вольности советская власть никогда не дозволяла, все должны быть как овцы, а раз не овцы, так получи. Ну, а чечены... одиннадцать их было, семерых отвезли в районную больницу залечивать пулевые и рубленые раны, а четверых прямо в морг...
  
  Видя, что командир несколько смутился, не имея возможности оспорить последний факт, случившийся к тому же не так далеко от "точки", Малышев, было, вновь перевел разговор на случай с Гасымовым... Ратников уже не хотел продолжать затягивающийся спор. Он неожиданно почувствовал, что устал от постоянной нехватки аргументов при попытках поставить старшего лейтенанта на место. Но Малышев все не унимался:
  - Неужто вы не видите, что в основном вся эта "грязь", разлагающая страну плывет не с Запада, не из заграницы, как это утверждают наши политработники, а зарождается у нас же, на Юге. Вспомните, как себя вел и что говорил тогда Гасымов в ленкомнате. И во многом здесь виновата Центр, Москва, ее политика...
  - Да, здоров ты обвинять, тебе бы не в офицеры, а в прокуроры. Есть, конечно, в твоих словах доля истины, но всего лишь доля и небольшая,- перебил его Ратников.
  - Пока Москва не станет снова частью России, а не государством в государстве, с отличной от остальной страны жизнью, мы русские не будем едины,- уверенно резюмировал Николай. А разделили нас, таким образом, специально, чтобы легче управлять. Те, кого кормят посытнее, никогда против руководства не пойдут. Свою дворню ведь помещики тоже лучше остальных крепостных содержали, вот и москвичи это та же дворня. Мишка Рябинин, конечно, парень хороший, но он тоже из дворни, хоть и не виноват...
  - Ладно... ты в высокие сферы не лезь, ты лучше за свои поступки отвечай. А те, кто сверху, они за свое перед историей ответят,- решил повернуть разговор от столь "скользкой" колеи Ратников.
  - Просто мне, товарищ подполковник, обидно, что народ наш замучен всеми этими дурацкими планами и все увеличивающимся количеством нахлебников, как своих южных, так и зарубежных,- пояснил свою позицию Николай.
  - Дались тебе эти южные. Ну, а как ты объяснишь, что в Афгане все одинаково воюют и гибнут и героизм проявляют и южные и северные? Что они от ненависти друг к другу под пули-то лезут? А вот тебя бы с твоими ухватками там в первом же бою, свои же шлепнули бы.
  - Не будем говорить о невозможном. Нашим войскам ПВО, слава Богу, там делать нечего,- ничуть не обидевшись, ответил Малышев. Чувствовалось, что и он устал от явно бесполезных попыток обратить в "свою веру" командира.
  - Сам то ты туда не хочешь. Так почему же тогда про нацменов плохо говоришь. А ведь там они гибнут на равне со всеми. А ты этакого супер-патриота из себя корежишь, а под пули за Родину не горишь желанием лезть,- Ратникову, наконец, показалось, что он "поймал" Малышева.
  - Неужели вы думаете, что я боюсь?- Николай сконцентрировал взгляд в возмущенном прищуре.- Я просто не желаю уподобляться телку, которого гонят на бойню. Ради чего там воевать? Чтобы Боря Кармалев со своими наложницами в шахском дворце развлекался? Если бы там была война за Россию, за увеличение ее мощи или территории. А воевать за этих чучмеков... Я такими и здесь сыт по горло. Итак, сколько русской крови зазаря в этом Афгане полили.
  - Ну, ладно, наверное, нам пора прерваться,- Ратников тоже уже не сомневался в бесперспективности дальнейшего разговора. К тому же возобладала уже давно бытовавшая в его сознании осторожность при затрагивании таких "щекотливых" тем.- Иди, а то боюсь, мы тут с тобой до такого договоримся, всему особому отделу не разгрести.
  Старший лейтенант с торжествующим видом козырнул и резко повернувшись, вышел.
  "Надо же, каков... Не иначе он считает себя победителем в нашей словесной дуэли. Да, не готов ты Федор Петрович к такой дискуссии с нынешней молодежью, совсем не готов",- глядя вслед Малышеву, размышлял Ратников.
  
  После завтрака обычно дивизион строился на развод, где и ставилась задача на день. Но в этот день задача была поставлена с подъема, и Ратников не стал тратить время на строевые церемонии - солдаты сразу приступили к прерванным завтраком работам. На плацу заканчивали убирать снег. Группа "молодых" равняла снежный вал, окаймляющий бетонированный прямоугольник плаца. Среди них выделялся неумелыми движениями невысокий таджик Парпиев. Он до армии никогда не убирал снег, да и видел его редко. Командир стартовой батареи Сивков докладывал о его частых без видимых причин слезных рыданиях. Разбирался замполит. Неразвитому во всех отношениях теплолюбивому таджику, почти не говорящему по-русски и не имевшему в дивизионе земляков, было крайне тяжело адаптироваться. Его с большим трудом понимали только узбеки, но с ним они демонстративно "не водились". В отличие от кавказцев, которые "кучковались" не зависимо от национальности и вероисповедания предков, среднеазиаты такой межнациональной консолидацией никогда не отличались. Парпиев просил замполита перевести его куда-нибудь в другое место, где есть таджики. До решения этого вопроса руки пока не доходили, но долго тянуть было небезопасно.
  Ратников пошел в сторону туалета. Там опять работали рядовые последнего призыва Хрулев, Савченко и Хуснутдинов.
  - Вас сюда, что только троих направили?- недовольно осведомился Ратников, ибо "туалетня" работа была явно не под силу троим бойцам.
  - Никак нет, с нами еще Зайчук был, он недавно в казарму отлучился,- отвечал белесый очкарик Ренат Хуснутдинов, типичный продукт шестисотлетнего сосуществования славян, татар и финно-угорских народов не просто в рамках единого государства, а буквально в теснейшем "контакте". В результате подобного "контакта" стали возможны темноволосые и даже раскосые Ивановы и белокурые Юсуповы.
  Хуснутдинов вновь принялся долбить ломом замерзшую кучу, не попавшую по назначению в круглое отверстие, а Ратников повернул к свинарнику. Оттуда слышалось дружное похрюкивание - дивизионному свинству явно пришлось по душе затеянная вокруг них суматоха. В распахнутую настежь дверь вносили свежую, надерганную из полузаметенного снегом стога солому.
  - Как у тебя дела?- морщась от неприятного запаха скотного двора, спросил подполковник у свинаря, рядового Цымбалюка.
  - Усе як треба, товарищ подполковник!- прокуренно-хрипло гаркнул Цимбалюк, длинный тощий, и в то же время круглолицый украинец.
  - Работа, гляжу, кипит?
  - У мене плохо не роблят!
  Старослужащий Цимбалюк и на гражданке, у себя в Житомирской области работал скотником. Людей для работы на свинарнике он у комбатов просил сам, знал кого выбирать, и работа спорилась. И здесь среди работавших только один, башкир Салават Закиров оказался неславянского происхождения. Год назад, тогда еще "молодого" Салавата определили в скотники на другой "точке". Проработав три месяца без замечаний, он заявил, что больше так служить не хочет. Закиров стыдился быть скотником, служа в ракетных войсках, стыдился написать об этом родителям и умолял перевести на любую, самую тяжелую должность, но чтобы возле ракет. Так он оказался у Ратникова и с удовольствием "пахал" в стартовой батарее. Сейчас же он в охотку носил солому, возможно, вспоминая унизительное, как ему казалось, начало своей службы.
  Ратников пошел назад к казарме, размышляя на ходу. "Черт знает что, неужели всегда так, а я за текучкой как-то не обращал внимания? Где же все эти бойцы с горячей кавказской кровью? Надо собрать комбатов и выяснить, как они распределили людей. Надо ж, даже "молодых" кавказцев нет ни на плацу, ни на сортире, ни в свинарнике... И вера тут ни при чем, если свиней иметь ввиду, вон Закиров, то же вроде мусульманин, а работает в свинарнике и не считает зазорным, к тому же и не молодой он, а годок. И кавказцы не должны чураться. Однако нет никого их там, и вообще как-то они ото всех самых неприятных работ увильнули." Ратников недоумевал, хоть и был предупрежден о возможности такого казуса в получасовой давности разговоре с Малышевым. Но долго недоумевать не пришлось. Проходя мимо продсклада, подполковник услышал доносящееся из-за его дверей негромкое пение. То пел завскладом младший сержант Алекперов, азербайджанец, но призванный из Оренбурга, где он несколько лет перед призывом жил у вышедшей туда замуж старшей сестры. Там же он окончил кооперативный техникум. По совокупности данных факторов Алекперов только обличьем напоминал азербайджанца, а говор и повадки имел оренбургские, немного приблатненные. Но это только внешне, на самом деле он отличался исполнительностью, склад и учетную документацию содержал в порядке и пока, что в халтурах с отпуском продовольствия не был замечен. Ратников никогда не брал на эту прапорщицкую должность прапорщика, по его твердому убеждению, даже самый вороватый солдат не утащит с продсклада столько, сколько унесет, даже не вороватый прапорщик... Подполковник повернул к складу.
  Алекперов был не один. Солдаты последнего майского призыва Казарян и Алиев подметали пол, "годок" Магомедов, коренастый аварец занимался менее грязным делом - штамповал масло на порции. Его земляк и однопризывник Алиханов рубил мясо. Здесь тоже имело место разделение по призывам, но выполняли они совсем не ту работу, что весь остальной дивизион. Певший что-то на родном языке Алекперов, при появлении командира вскочил с табуретки.
  - Чем вы тут занимаетесь!?- спросил Ратников, стараясь быть как можно спокойнее, хотя сдерживался уже с трудом.
  - Вот... они помочь пришли, товарищ подполковник,- смутившись и пряча глаза, ответил завскладом.
  - А ты что все это сам не смог сделать бы!?- повысил голос Ратников.
  Алекперов, виновато потупившись молчал, начиная заливаться малиновым румянцем.
  - А вы все, почему здесь, вас куда работать назначили?- с той же грозной интонацией подполковник обратился к остальным.
  - На плац... там и так народ многа, лопат всем не хватил... вот сюда помочь пришли,- за всех ответил Магомедов.
  - А ну марш по своим рабочим местам!
  Побросав продскладовские орудия труда, добровольные помощники поспешили покинуть склад.
  - В чем дело, Алекперов!?- подполковник смотрел со строгим непониманием.
  - Я их не звал, сами пришли,- завскладом по-прежнему не поднимал глаз.
  Алекперов в силу своего "двойного гражданства" был своим и в среде кавказцев и среди уральцев, но в последнее время все ближе держался Гасымова. Каптер же проявлял массу усилий пытаясь поближе сойтись с завскладом, явно имея далеко идущие цели. Ратников сейчас как никогда отчетливо осознал как данный "союз" нежелателен. Он решил сыграть на слабой струне Алекперова, что уже делал неоднократно - его боязни потерять хорошее место.
  - Еще раз такое повторится, сниму с должности, пойдешь в "старты" снег кидать!
  Алекперов промолчал, но его испуганные глаза выдали - удар достиг цели. Пригрозил же Ратников в основном для острастки. Снимать с должности справляющегося со своими обязанностями человека, ко всему имеющему соответствующее специальное образование, он не собирался.
  
   6
  
  Вернувшись в казарму, Ратников сразу "застукал" прилегшего поверх одеяла на свою койку Гасымова. Старшина уехал старшим школьной машины, и каптер фактически остался "сам себе господин". Впрочем, и в присутствии Муканова ничего не менялось - Гасымов фактически его не слушал и делал все, что считал нужным. Это, как ни странно, служило общей пользе, так как старшина за исключением умения лихо командовать солдатским строем, прочими талантами был явно обделен. Как каптеру не только удавалось игнорировать своего непосредственного начальника, но и влиять на него, Ратников понять не мог. Грубый с прочими солдатами, Муканов с каптером был и сдержан, и вежлив... Под настроение Ратников решил разобраться и с Гасымовым, вызвав его. В канцелярию каптер зашел с выжидающе-верноподданническим лицом.
  - Чем ты там, в спальном помещении занимаешься?- угрожающе спросил Ратникова.
  Вопрос не застал каптера врасплох:
  - Голова, что-то заболел. У меня так часто бывает, полежу, тогда проходит.
  - У меня тоже голова болит, но я не пошел и не лег почему-то. Или ты считаешь, что все остальные должны выполнять команды, распорядок дня, работать, а тебя все это не касается!? Сейчас ты среди рабочего дня отдыхаешь за счет тех, кто честно работает и службу "тащит", а уволившись смеяться над всеми нами будешь, да деньги проживать, что родичи твои наворовали,- Ратников сам не заметил, что обвинения, брошенные им каптеру, не что иное как следствие утреннего разговора с Малышевым.
  - Мои родные не воры!- Гасымов струхнул, но пытался держаться с достоинством.
  - Знаю, у вас это называется жить умеют. И ты тоже всем нам, сирым, показываешь, что жить умеешь. А если откровенно, какой ты солдат? Год уже служишь, а ничему толком не научился. Кросс бежать - ты не можешь, стреляешь - на двойку, и на боевой работе тебя нигде нельзя использовать. Вон Цимбалюк, он свинарь, но в то же время успел выучиться выполнять обязанности номера стартового расчета. А ты, что можешь, кроме как вещевое имущество считать? Вон Закиров от стыда сгорал, пока боевой специальностью не овладел. А почему? Потому что он в нормальной трудовой семье вырос, оттого и сам с совестью. А ты, в какой семье вырос? Почему ловчишь все время? Почему сейчас, когда весь дивизион работает, не разгибаясь, ты вообще работать не пошел? Тебе же в той же бане работы - не переделать,- Ратников уже откровенно неприязненным взглядом буравил часто моргавшего каптера.
  - У меня, высшая образование... грязная работа не положен,- то ли от испуга, то ли нарочно у Гасымова усилился до того почти незаметный акцент.
  - А кому положено? У нас тут не один ты солдат с "высшим", но они все работают безо всяких скидок. Да и какое у тебя "высшее", если ты простейших обязанностей в составе боевого расчета освоить не сумел. А может, ты это специально дурачком прикинулся, чтобы по "готовности" на позицию не бегать, а вот так как сейчас, и отслужить без лишних усилий? Нет, я тебе такой прохладной жизнью больше жить не позволю.
  Гасымов молчал, приняв виноватую физиономию, но едва командир сделал паузу в своей обличительной речи, перешел в "контратаку":
  - Товарищ подполковник, вы вот меня ругаете, замполит грозит отцу на работу написать, Малышев ударил меня...
  - Не Малышев, а старший лейтенант Малышев,- перебил его Ратников.
  - Да... старший лейтенант... Никто со мной по-хорошему не говорит, только ругают и бьют. Я на прошлой недели со старшиной в полк за "парадками" для "молодых" ездил, зашел в магазин полковой. Там женские польта из ламы висел. Я хотел купить для своей невесты, так его мне не продали. А начальник политотдела, он там был, он стал меня спрашивать, откуда у меня шестьсот рублей есть. А чем я его хуже? Как после всего этого мне здесь нормально служить, если ко мне так относятся?
  Ратников не перебивал, давая по своему обыкновению высказаться "противной стороне".
  - А в казарме, я не даю "молодых" по ночам поднимать. Этого никто не видит, все только плохое видят!
  - Не ври... Знаю я твое благородство. Ты ведь только за земляков вступаешься, чтобы авторитет среди них иметь. Потому они, на тебя глядя, тоже от тяжелой и грязной работы увиливать начали. У вас-то там на Кавказе, наверное, такие как твоя родня в героях ходят, оттого что умеют жить лучше других не очень напрягаясь на работе, а?
  - У нас все хорошо живут. Разве это плохо?
  - Да врешь ты, не все. Те же армяне бакинские, я точно знаю, своим трудом, а не воровством живут. А вот такие как брат твой, которым ты тут хвастал... вы не столько последователей своих плодите, сколько тех, кто вас, махинаторов и ловкачей, ненавидит. При этом еще есть и такие, кто национальный вопрос сюда же приплетает. А желающих за колья хвататься у нас не меньше, чем у вас за кинжалы. Ты понял?... Ничего ты не понял... Ладно, иди. И чтобы сейчас же шел в баню, и все там убрал и вымыл - это твой объект. Я сам проверю,- поставил Ратников "боевую" задачу Гасымову.
  После ухода каптера, Ратников "проявил" в памяти откровения Гасымова о его попытке покупки в полковом Военторге женского пальто из "ламы". Найдется ли еще не то что в дивизионе, в полку, а то и во всем корпусе солдат срочной службы способный позволить себе такое, у которого в кармане не менее шестисот рублей? Он вспомнил как полтора года назад, когда такие пальто только вошли в моду, с ним советовалась жена насчет его покупки. Деньги у них, конечно, имелись и немалые, не то что на пальто, но и на пару "Жигулей". Потому, он был не против, хочешь - покупай. Но Анна колебалась - даже для них 600 рублей не малые деньги, тем более у нее и так имелось немало зимней одежды. В конце-концов, ту "ламу" Анна все-таки купила, хоть и не без сожаления расставшись с шестистами рублями. Но то что простой 23-х летний солдат, получающий ефрейторское денежное довольствие в несколько рублей может вот так запросто выложить такую кучу денег, что на "точке" может позволить, пожалуй, только его, командира дивизиона, жена, этот факт был для Ратникова неприятен.
  
  Домой, на обед Ратников шел с детьми. Они как раз сошли с машины, которая привезла их из школы.
  - Почему так долго сегодня?- спросил подполковник дочь, поправляя ее сбившийся шарф.
  - Не знаю пап. Уроки у нас кончились, а машины почему-то на месте не было. Больше часа ждали,- поведала Люда.
  - Это где ж она была?- недобро нахмурился Ратников.
  - Старший как вторую смену сгрузил сразу куда-то уехал,- внес ясность Игорь.
  Ратников оглянулся. Старший машины Муканов стоял у казармы, украдкой поглядывая на командира. По всей видимости, он догадывался, что командирские дети в этот момент ставят в известность отца о факте самовольного использования им школьной машины в личных целях.
  - Ладно, после обеда разберемся,- сказал Ратников, не желая именно сейчас выслушивать путаные оправдания старшины.
  Подполковник специально отправил старшим Муканова, потому что больше послать в столь напряженный момент никого не мог - все прочие офицеры и прапорщики оказались нужны на своих рабочих местах, а от старшины проку при наведении "внешнего лоска" было немного. Но знал Ратников и "страсть" Муканова - с гордым видом покрасоваться перед родней, в форме, да еще имея в подчинении машину с шофером. Для того чтобы выяснить, куда Муканов гонял машину, достаточно было расспросить водителя, и тот все бы выложил без утайки - солдаты старшину не любили. Так и решил поступить Ратников после обеда.
  Дома, обеспокоенная долгим отсутствием детей, Анна тоже возмутилась поступком старшины, а заодно и мужа ругнула:
  - Нашел, кого старшим послать! Ведь не первый раз такое, дети его ждут. Если ты его за это не накажешь...
  Муканов, как и его жена, так и не вписались в "интерьер точки". Неприязнь Ратникова к старшине предопределило отношение к нему и других офицеров. Муканова за глаза именовали "калбитом", так же, но в женском и детском роде звали его жену и четырехлетнего сына. Старшина отвечал грубостью и непочтительностью ко всем от кого не зависел. Более того, вступаясь за жену, худенькую, пугливую казашку, он не раз ввязывался в перепалку с поднаторевшими в этих "делах" женщинами. В то же время природная хитрость подсказывала ему, перед кем можно горло драть, а перед кем лучше и покаянно смолчать. Если Ратникова Муканов откровенно боялся, то с замполитом состоял в довольно неплохих отношениях. Вообще к политработникам гомо-советикус восточного происхождения в основном испытывали особое почтение, сродни тому, как их предки чтили Аллаха и его пророка Муххамеда. С замполитом старшина был предельно откровенен. Жаловался на солдат, что те за глаза смеются над ним, а некоторые просто ненавидят. Жаловался на то, что его с женой офицеры не приглашают на общие вечеринки и празднества, а того же автотехника Дмитриева с его женой приглашают. Жаловался на старшего лейтенанта Гусятникова, за то, что тот его постоянно передразнивал и брезгливо отворачивался, хотя от него самого постоянно пахнет не пойми чем. Почему его не любит командир, хотя он ему всегда пытается угодить? У кого как не у замполита искать ответы на все эти и много других "почему".
  Пырков, конечно, утешал, но вот помочь не мог, даже если бы очень захотел. В отличие от своих коллег, замполитов других дивизионов, которые не только на разводах рядом с командиром стояли, но и, как правило, делили с ним власть, Пырков на "точке" значил не так много. Со временем и до Муканова дошло, что замполит не так уж "силен", как он привык о том думать. Потому старшина, не зная к кому "прислониться", совсем растерялся. Разорвать контракт и уйти опять на гражданку, в совхоз к Танабаеву? Но он не являлся его родственником и ни на какую мало-мальски "хлебную" или руководящую должность рассчитывать там не мог. А работать, как рядовой рабочий совхоза он уже отвык, да и никогда не хотел. После того как каптером стал Гасымов, старшина попытался найти союзника в его лице. Кто больше выиграл от этого "союза"? Муканову легче не стало, разве что теперь кавказцы в конфликтных ситуациях меж ним и солдатами держали строгий нейтралитет. За это Гасымов получил полную свободу действий и не встречал никаких запретов со стороны своего вроде бы непосредственного начальника.
  
  Дома, после того как муж пообедал, Анна еще раз напомнила ему, чтобы он сделал внушение старшине и даже пригрозила:
  - Если ты ему ничего не скажешь, я сама с ним разберусь!
  Ратников поспешил переменить тему разговора:
  - Как у тебя Фольц работал?
  - О чем разговор, отличный парень, один за троих ворочал. Я ему полкило пряников и две банки сгущенки дала. И ты тоже не забудь, благодарность ему объяви...
  
  После обеда, однако, со старшиной Ратникову разобраться не удалось. Позвонили с полка, сообщили, что "борт" с командиром корпуса вот-вот прибудет. Сегодня вечером "высокий гость" должен осмотреть подразделения при управлении полка, а завтра после завтрака он выезжает со свитой к нему. Ратников уже не вспоминая о старшине поспешил по "объектам": позиции, станции наведения ракет, пусковым установкам, автопарку, караульному помещению, казарме, свинарнику, сортиру... Давал указания подгонял-торопил...
   Домой пришел абсолютно "выжатым", не ощутив вкуса, проглотил поданный женой ужин. Анна, видя его состояние, опять объявила детям, что телевизор будет выключен раньше обычного, после чего также раньше обычного погнала их спать, дабы муж мог полноценно выспаться перед трудным грядущим днем... Все погрузилось в сон, и дети затихли, и Анна рядом тихо посапывала, отвернувшись к стенке, а он, несмотря, на казалось бы околопредельную усталость вновь не мог заснуть, все ворочался. Мысли почему-то приходили далекие от завтрашнего дня, он думал совсем о другом. Вот пришла на ум фраза, брошенная Эммой Харченко о "русских свиньях". Он вдруг устыдился свой реакции и равнодушным отношении прочих офицеров и их жен. "Неужто малышевский дед был прав, и в нас сосем не осталось этой самой национальной гордости, если оскорбление за оскорбление не воспринимаем? А ведь те же нацменьшинства попробуй хоть словом...". Подумал и тут же поймал себя на неточности.- "Нацменьшинства нацменьшинствам рознь, есть ведь и такие, которые не обижаются ни на "татарскую морду", ни на "бестолкового хохла". Может, потому и не хотят кавказцы грязную работу делать, тот же сортир чистить, пол в казарме мыть, знают, что найдутся другие, славяне, татары, немцы, узбеки, казахи и прочие, которые безропотно и сортир вычистят, и свинарник уберут, и все остальное, что неприятно пахнет?..."
   Ратников откинул одеяло - ему стало вдруг жарко... "Нет, не может быть, что все чему нас учили с малых лет: дружба народов, одна семья, интернационализм, единый советский народ - все это пустая болтовня. Нет, не могу, не хочу в это верить...". Подполковник посмотрел на светящийся циферблат своих часов. Было около часу ночи, то есть уже наступил следующий день, среда 17 декабря.
   Понемногу он остыл, вновь натянул одеяло и сон, наконец, овладел его сознанием.
  
   7
  
   Натренированный многолетним ожиданием сигнала тревоги, организм мгновенно отреагировал на длинный неумолкаемый звонок телефона и перекрывавший его вой, установленной на крыше казармы сирены.
   - Папа "готовность"!- закричала из-за шифоньера дочь. В другой комнате заскрипел кроватными пружинами Игорь.
   На детей часто в большей или меньшей степени оказывает влияние работа родителей. Здесь, на "точке" служба отца влияла на детей всесторонне, всегда. Одной из особенностей этой жизни, которая с рождения сопровождала Игоря и Люду, стали эти жуткие децибелы "тревоги".
   Ратников в галифе и тапочках выскочил на кухню к телефону, схватил трубку:
   - Слушаю!
   - Товарищ подполковник "Готовновсть номер один", с полка объявили,- послышалось взволнованный голос дежурного телефониста.
   - Что там стряслось?- Ратников спрашивал в надежде, что телефонист, по обыкновению знает больше, чем сказал.
   - Не знаю, но что-то серьезное,- не оправдал надежд телефонист, в то же время добавив Ратникову беспокойства.
   Он опустил трубку, мельком взглянул на часы. Они показывали без двадцати шесть, за окнами темень. Схватил сапоги, быстрыми отработанными движениями натянул их, китель, шинель, шапку, хвать портупею - нет на месте.
   - Аня, где моя портупея!?
   - Там же где всегда, на вешалке должна быть...- недоуменно отвечала с постели жена.- Игорь, паршивец, ты спрятал!? Отец, теперь из-за тебя на "Готовность" опоздает!- тут же Анна догадалась, что сын, скорее всего, от нее спрятал "орудие наказания".
   Двумя скачками преодолев комнату родителей, Игорь, в трусах и майке, обогнул отца, подпрыгнул и с полки из-под самого потолка, куда невозможно дотянуться матери, извлек свернутую кренделем портупею.
   - Ну, я тебе!- погрозила Анна сыну, сидя на кровати, второй рукой удерживая одеяло у подбородка.
   Сборы задержали Ратникова не более чем на три-четыре минуты, после чего он выбежал на улицу. Сирена смолкла, вместо нее слышалось табунный топот бежавших на позицию солдат. Хотя свет затеплился во всех окнах ДОСов Ратников бежал от дома пока что один - он оделся быстрее всех офицеров. Уже возле казармы его обогнал Малышев, в распахнутой танковой куртке он устремился по протоптанной в снегу широкой тропе в гору: офицер наведения должен был попасть на рабочее место первым, провести контроль функционирования СНР и к прибытию командира доложить о состоянии боеготовности техники. Черная танковая куртка мелькала уже на подъеме, обгоняя змееобразную цепочку солдат. Подъехала дежурная машина, в ее кузов залезали подоспевшие капитан Сивков, командир стартовой батареи, плотный меланхоличного склада человек и Гусятников, явно не торопившийся.
   - Двигатель прогрел?- задал вопрос водителю подполковник, садясь в кабину.
   - Температура масла еще низкая, товарищ подполковник.
   - Пусть на холостых поработает, время еще терпит, спокойно распорядился Ратников.
   За минута, что стрелка датчика ползла к 37 градусам, в кузов дежурной машины успели залезть большинство офицеров входящих в боевой расчет. Только самые сонливые и нерасторопные не успели и побежали своим ходом. Машина круто пошла в гору, туда где за пологой вершиной чернели характерные очертания антенн СНР... Когда Ратников прибыл на свое рабочее место, Малышев уже заканчивал контроль функционирования. Операторы ручного сопровождения, щелкая тумблерами, выполняли команды офицера наведения, между делом шапками и носовыми платками вытирая потные, разгоряченные бегом лица.
   - Порядок?- спросил Ратников, вглядываясь в экран индикатора кругового обзора.
   - Так точно, станция боеготова тремя каналами,- доложил Малышев.
   - Ратников одел наушники, связался с командным пунктом полка:
   - Докладываю 703-й, на рабочем месте полные боевые расчеты, боеготов тремя каналами. Уточните задачу.
   Взглянул на часы - уложился с запасом.
   - Ратников, почему так долго!? Все уже давно доложили, а ты чухаешься!- тревожный голос командира полка свидетельствовал о том, что "Готовность" не обычная учебно-тренировачная.
   - У меня в запасе еще четыре минуты, я уложился в срок прибытия,- не принял упрека Ратников.
   - Какой там срок! Нарушитель госграницы, прямо на тебя прет! Смотри азимут 170-180!- возмущался командир полка, так будто Ратников заранее знал о нарушителе и, тем не менее, нарочно не спешил.
   Подполковник, кося глаз на свой ИКО, посмотрел в рядом расположенный планшетный зал. Здесь на большом в полкомнаты планшете из оргстекла планшетист в наушниках, высунув кончик языка, аккуратно проводил линию черной тушью - курс самолета-нарушителя, который ему передавали с приграничных РЛС раннего обнаружения. Линия пересекала отмеченную красным госграницу и углублялась на советскую территорию севернее озера Зайсан километров на двадцать-тридцать.
   "Так, если дальше тем же курсом пойдет, минут через шесть-семь может быть в нашей зоне поражения",- тут же рассчитал Ратников. Времени действительно оставалось в обрез.
   - Ракеты на подготовку!- четко произнес подполковник.
   - Есть на подготовку,- защелкал тумблерами на своем пульте командир стартовой батареи.
   - Расчеты от пусковых в укрытие!- продолжал командовать Ратников.
   - Неужели стрелять будем?- на этот раз не по "Руководству правил стрельбы зенитными ракетами" переспросил Сивков.
   - Я сказал расчеты в укрытие!- с металлом в голосе повторил Ратников. - Всем находиться на рабочих местах, быть готовым к уничтожению самолета нарушителя-госграницы.
   Малышев уперся взглядом в переключатели своего пульта - все ли готово для производства пуска. Ратников же вполуха слушал команды с полка. Картина знакомая, у командира полка полковника Нефедова начался обычный мандраж, вызванный необходимостью принятия ответственного решения. За несколько лет совместной службы подполковник хорошо узнал своего непосредственного начальника - тот и в более простой ситуации никогда не брал инициативу на себя, не заручившись распоряжением вышестоящих инстанций. Но сейчас времени было крайне мало. Нарушитель мог оказаться в зоне поражения значительно быстрее, чем информация о нем пройдет тернистый телефонный путь от штаба полка до штаба корпуса, оттуда в округ...
   Цель не отвечала на запрос и не меняла курс, еще минуты три-четыре и уже можно атаковать ГЭС и... И при удачном попадании вся масса воды скопившаяся в водохранилище устремиться в пролом, смывая все что там ниже: города, поселки, рудники, заводы... людей. Такой массы и напора воды не выдержит и расположенная ниже плотина Усть-Каменогорской ГЭС и уже вода из двух водохранилищ стеной хлынет на трехсоттысячный Усть-Каменогорск...
   Ратников знал, Нефедов ответственности боится больше чем даже перспективы самому погибнуть в потоке (штаб полка располагался ниже ГЭС). Не дай Бог получится как с корейским Боингом, не того сшибем, это же разжалуют и без пенсии сразу уволят - все годы службы коту под хвост. Потому Ратников иной раз вот так, вроде бы невзначай, подначивал своего начальника. Вообще-то в сознании Федора Петровича давно уже сформировалась собственная "оборонная доктрина", совсем не совпадающая с официальной генштабовской. Согласно своей доктрине подполковник на 110% был уверен, что ни американские, ни прочие натовские империалисты до его дивизиона расположенного в самом центре Евразии не долетят. Более того, с каждым годом он все менее верил тому, что ему закладывали буквально с училищной скамьи - то, что Запад, капиталисты, только и ждут удобного момента, для нападения на СССР. Зачем им война, ведь не для кого не секрет, что они живут намного лучше, чем Союз? Другое дело восточный сосед, Китай. Как говориться, чем беднее, тем воевать веселее - терять нечего, а приобрести можно. Конечно, эти свои, весьма своеобразные, лишенные всякой идеологии и насквозь пронизанные мещанским мышлением мысли... Он про это никому, даже жене не проронил ни слова. Но, исходя из них, он допускал возможность удара со стороны Китая, как по плотине, так и по дивизиону:
  - В воздухе самолет-нарушитель госграницы, на запрос не отвечает, быть готовым к открытию огня!
   Малышев ни на секунду не выпускал из вида кнопки, которую следует нажимать при команде "Пуск". Николай, несмотря на молодость, уже имел опыт боевых стрельб на полигоне, но нынешняя ситуация не шла ни в какое сравнение с учебными стрельбами по управляемым мишеням. Напряжение достигло кульминации. Операторы каждую секунду ждали команду: "Взять цель на ручное сопровождение". И тогда "она" в их руках и уже от их умения во многом будет зависеть точность наведения ракет. Комполка лихорадочно запрашивал:
  - Ратников, что у тебя, где она... видишь ее?!
  - Вижу, есть цель, дальность сто пять, азимут сто сорок!- доложил подполковник.
  Отметка от цели плохо различалась из-за сплошной полосы "засветки", образованной горными хребтами. Но Ратников знал свой ответственный сектор, потому он без труда находил инородную точку-отметку на хорошо ему знакомом фоне "местных предметов"... Проанализировав несколько "засечек", подполковник уже не сомневался это не нарушитель, а просто случайно заблудившийся и потерявший ориентировку самолет. Небольшие расстояния между засечками и данные высотомера, говорили, что самолет, скорее всего, не военный: скорость небольшая и высота уж больно "простая" - шесть тысяч метров. Военные или разведчики летают над неприятельской территорией не так, либо на запредельно больших, либо на предельно малых высотах, где их тяжело обнаружить и отследить. И "шел" он как-то неровно, словно спотыкающийся, сбившийся с дороги путник. Видимо, летчик, наконец, сообразил, что залетел "не в ту степь" и начал менять курс. Планшетист это отобразил поворотом линии курса более чем на девяносто градусов.
  - Он, что поворачивает?- с надеждой прозвучало в наушниках - видимо планшетист в полку тоже отобразил ситуацию.
  - Да, пошел на север-северо-восток,- подтвердил Ратников и услышал в ответ облегченный вздох на другом конце провода. По всей видимости Нефедов до сих пор еще не получил "высочайшего" распоряжения.
  Через пару минут летчик уже окончательно уяснил куда залетел, и, развернувшись, на максимальной скорости уходил к себе. Никто кроме Ратникова и планшетиста не знали, что нарушитель повернул - весь дивизион продолжал пребывать в напряженном ожидании. Ратников молчал - нельзя расхолаживаться пока "он" еще по эту сторону границы... Вдруг внутристанционная ГГС заговорила голосом Гусятникова. Он доложил, что в одной из систем станции возникла неисправность - один из боевых "каналов" вышел из строя.
  - Устранить!- как всегда скомандовал Ратников, хотя отлично знал, что поломку уже устраняют и без его команды, а Гусятников доложил по причине, чтобы, если начнутся боевые пуски, стреляли другими, исправными "каналами".
  На рабочих местах сидела первая, основная смена операторов - опытный, проверенный полигоном расчет. Вторая смена, состоявшая из солдат последнего призыва, толпилась в дальнем углу КП, во все глаза смотрела на происходящее. Вдруг, сидящий ближе всех к Ратникову, рядовой Лавриненко ткнулся головой в металлический шкаф и стал медленно оседать с крутящегося стула.
  - Малышев, что с ним!?
  Выведенный возгласом командира из своего сосредоточенного состояния, старший лейтенант вскочил, подхватил солдата под мышки, резко встряхнул. Оператор очнулся, но рассеянный взгляд, побледневшее, в каплях пота лицо не оставляли сомнений - с ним случился обморок.
  - Фельдшера, быстро... Аржанников, садись на его место!- закричал Малышев.
  -Я!?- недавно призванный солдат, потерянно оглянулся, в надежде, что произошла ошибка и приказ адресован все-таки не ему.
  - Ты-ты! Скорее садись за штурвал, пес тебя дери!- торопил Малышев.
  Стриженный под "ноль" Аржанников с оглядкой сел на место Лавриненко и стал форсированно припоминать то, чему его учили за недолгое время службы.
  Лавриненко вывели в планшетный зал и тут же фельдшер, мелкорослый одесский еврей Борис Сабодаш, по прозвищу "Борюся" стал приводить его в чувство.
  Отметка от цели, тем временем, пересекла границу, о чем и доложил в полк Ратников.
  - Ну, слава те...- не скрывающий облегчения голос Нефедова обрел свой обычный тембр.
  Вскоре цель окончательно затерялась в горах на той стороне.
  - Что там?- осторожно поинтересовался со своего места Малышев, чуть привстав со стула и заглядывая в командирский индикатор.
  - Назад ушел, видно просто случайно заблудился,- пояснил Ратников.
  - Эх, черт, жаль. Было бы здорово его пришить!- лицо старшего лейтенанта выражало чувство неудовлетворенного охотой охотника.
  - Успокойся, ты что. Он же не военный, может даже с пассажирами. Получилось бы как с тем южнокорейским "Боингом".
  - Ну и что?... Мы их так к нашей беззубости приучаем. Летают, где хотят. Одного бы шарахнули, другие уже подумали прежде чем...- злая гримаса искажала лицо Малышева.
  - Неисправность устранена,- доложил по ГГС Гусятников,- чем перебил диалог командира и офицера наведения.
  Тут же в наушниках вновь возник голос командира полка:
  - Все Федор Петрович, отбой тебе. Сел у себя супостат... Не забывай, завтра комкора к тебе везу... то есть уже сегодня. Он уже здесь, у нас в гостинице ночует, - голос спокоен и приветлив, комполка явно доволен, что все обошлось.
  
   8
  
  Ратников снял наушники, скомандовал:
  - Отбой, "Готовность" номер два. Провести контроль функционирования, станцию выключить, питание с пусковых снять, личный состав вниз!
  Часы показывали 6.15, выспаться так и не удалось. К подполковнику подошли Пырков,
   Колодин и Харченко. Замполит всю "готовность" просидевший тут же рядом, но так ничего и не понявший, кроме того, что имело место нарушение границы, хотел разузнать подробности:
   - Ну, и как, серьезно там все было?
   - Да ерунда. Какой-то китайский "утюг" заблудился,- снисходительно пояснил подполковник.
   - А помните, Федор Петрович, как в 82 году, два километра до зоны не дошел, истребитель?- решил щегольнуть "боевым опытом" Колодин.
   - Не два, а десять,- поправил привравшего начальника штаба Ратников.
   Лицо Харченко выражало откровенное разочарование:
   - Я уж думал...
   Петр не договорил, но Ратников и так понял. Харченко тоже жаждал сбить этот незадачливый самолет. После того ночного разговора с холостяками ясна и причина такой "кровожадности" - желание отличиться. Если дивизион сбивал даже беспилотный АДА, офицеры боевого расчета обязательно поощрялись, а здесь самолет-нарушитель - наверняка и ордена бы обломились. "Ишь, гаденыш... наверное и самолет с родной матерью угробишь, если для карьеры понадобиться",- едва не сорвалось с языка подполковника. Но тут же непроизвольно у него возник вопрос и к самому себе: "А почему же ты совсем по-другому воспринимаешь такое же желание, сбить самолет, у Малышева? Потому что он движим не карьерой, а так называемым, патриотизмом, обидой за матушку-Россию? Но ведь и в том, и в другом случае они готовы сделать одно и то же, совершить убийство, скорее всего совсем невинных людей..."
   Когда не ценят твою жизнь, соответственно не ценишь и ты чужую. Увы, несмотря на неоспоримые истины, что человек венец мироздания, и его жизнь священна... Можно запросто отнять жизнь у ближнего, за деньги, в запале, из-за классовой или национальной неприязни, или потому, что имеешь власть, возможность послать тысячи людей убивать других и погибать самим. При этом вполне можно избежать наказания, или даже ходить в героях за подобные "подвиги". Ратников не впервые задумывался над такой логикой мышления, едва ли не большей части советских людей, общества, которое вот уже почти 70 лет провозглашали самым гуманным. Задумывался, правда, сравнительно недавно после одного памятного обмена мнениями произошедшего летом этого года. Тогда в канцелярии дивизиона возник разговор о катастрофе, только что произошедшей с американским космическим кораблем "Челленджер". Кроме Ратникова в том обсуждении приняли участия Пырков, Колодин и два майора прибывшие с полка по хозяйственным и кадровым делам. Никто из собеседников (исключая Ратникова, предпочетшего своего мнения не высказывать) не только не сожалели о погибших космонавтах, более того, искренне радовались. Кто-то высказал мысль, что наверное, это наша разведка так здорово поработала, не только же нам над Чернобылем горевать, пусть и они поплачут. Тогда Федор Петрович про себя ужаснулся: ведь вполне нормальные люди, он их всех знал не один год, у всех семьи, дети, но как же вывихнуты у них мозги, впрочем, как и у большинства прочих чрезмерно политизированных людей. Позже, поразмыслив, он более терпимо отнесся к сослуживцам - ведь он сам каких-нибудь 5-6 лет назад мыслил примерно так же. Почему сейчас мыслит не совсем "по-советски"? Может быть, примеры правления Сталина, Мао-Цзе-Дуна, Пол-Пота сделали свое дело, так же как и знакомство с некоторыми классиками русской литературы? Недаром он наряду с чтением "Юности" столь усердно "ликвидировал" свою безграмотность в области классической литературы, читая на досуге тома из домашней библиотеки, которую по подписке собирала Анна.
   Сейчас же, услышав, как два молодых и совершенно разных по взглядам офицера сетовали, что им не представилась возможность сбить самолет, то есть убить людей, подполковник убедился, что не только старшее поколение, но и молодое, наследственно страдает тем же "вывихом мозгов". И причина того вывиха не имеет решающего значения, корысть, или любовь к Родине.
  
  Спустившись с позиции, Ратников не стал заходить в казарму, а пошел, было, домой, умыться, побриться, позавтракать. По пути его внимание привлек стремительно двигавшийся с ведрами полными кухонных отходов нарядчик, рабочий по кухне. Он направлялся к свинарнику.
  "Надо к Цимбалюку заглянуть, предупредить, чтобы перед проверяющими в своем драном бушлате не красовался",- подумал подполковник... Из свиной обители раздавались хрюканье и визги, вызванные, видимо дележом того, что принес рабочий по кухне. Остановившись, чтобы немного привыкнуть к нелегкому свинарному духу, Ратников стал невольным свидетелем препирательств между долговязым свинарем-старослужащим и призванным полгода назад, невысоким, но ладно скроенным узбеком, рядовым Хайдаровым.
   - Шо, рыло воротишь, чурка нерусский (когда выгодно и к слову украинцы обычно не отделяли себя от русских), не нравится!? А щы со свининой исть, небось за уши не оттягаишь?- вопрошал свинарь на обычном для большинства жителей центральных и восточных областей Украины суржике, смешанном русско-украинском языке.
   - Я свинья не ем!?- возмутился Хайдаров.
   - Бачив я вас, як вы не едите. Только робить на скотнике не хотите, а жрать уперед всих.
   - Давай ведро быстрей! - почти кричал Хайдаров.
   Ратников понял: Цимбалюк не спеша, понемногу вываливал содержимое ведер свиньям, издеваясь над плохо переносящим вид и дух свиной узбеком.
   - Цимбалюк!? - громко позвал, невидимый за полуоткрытой дверью свинарника, Ратников.
   Ведро звякнуло - свинарь выпустил его из рук от неожиданного появления командира.
   - Что ты там делаешь!?- строго спросил подполковник.
   - Свиньям корм задаю, товарищ подполковник.
   Ратников, ступив, наконец, в свинарник стал свидетелем немой сцены (если не считать звуком визг яростно толкавшихся возле опрокинутого ведра свиней): Хайдаров в заляпанном жирными пятнами рабочем бушлате стоял в некотором отдалении от загородки для хрюшек, а Цимбалюк вытянулся у самой ограды.
   - Доставай ведро и не держи рабочего!- приказал подполковник.
   Свинарь перегнулся пополам через барьер, уверенно орудуя кулаком, оттолкнул самую нахальную чушку, извлек ведро. Хайдаров едва схватил ведра, тут же стремглав покинул "благовонное заведение".
   - Ты что болтаешь, пенек конопатый?... Нравиться, как я тебя назвал? А если еще хохлом бестолковым величать буду, понравится?- напустился Ратников на свинаря.
   - Меня так все и кличут, я не обижаюсь,- смущенно оправдывался Цимбалюк.
   - Это твое личное дело, не обижаться, но чтобы я от тебя больше никаких "чурок" не слышал!...
   Отчитал свинаря Цимбалюк больше так, для очистки совести. Прозвище "чурка" уже давно прижилось и не только в Армии. В дивизионе так в основном именовали среднеазиатов и втихаря кавказцев, которых в открытую так оскорблять побаивались даже старослужащие.
   - Ты вот что,- подполковник вспомнил, зачем пришел на свинарник,- гляжу у тебя здесь более или менее все прибрано, наверное, больше уже не испачкаешься. В общем, сюда могут полковники зайти, что сегодня приедут. Так чтобы все тут было у тебя чин-чином. И еще, не вздумай таким оборванцем перед ними предстать. Понял?
   - Так точно,- с готовностью ответил Цимбалюк...
  
   Дома дети уже облаченные в школьную форму завтракали.
   - Может, полежишь?- предложила Анна.
   - Некогда. Позавтракаю и пойду.
   Сняв шинель и сапоги, Ратников подсел к столу.
   - Как "Готовность" прошла,- поинтересовалась Анна, ставя перед мужем тарелку с жареной колбасой.
   Сын и дочь, оторвавшись от еды, тоже вопросительно смотрели на отца.
   - Нормально. Нарушитель был из-за бугра,- устало ответил Ратников.
   - Как, опять началось?- в голосе Анны послышалась тревога. Она хорошо помнила времена напряженных отношений с Китаем, когда "готовности" объявляли по нескольку раз в сутки.
   - Нет, этот не военный, судя по характеристикам, случайно залетел.
   - Ну, дай-то Бог,- облегченно вздохнула Анна.
   - Ты сама ложись, как нас проводишь. А то ведь тоже, поди, не выспалась из-за этой "готовности"?- посоветовал Ратников.
   - Не хочу. Ты что, сразу в казарму пойдешь?
   - Да, конечно.
   - Ну, тогда и я в магазин пойду, там кое что сделать надо.
   - Да не ходи ты никуда, Ань. Он может к тебе и не зайдет. А если и зайдет, пусть посмотрит в каком помещении ты работаешь, может заставит, наконец, начальника тыла ремонт нормальный сделать,- попытался отговорить жену Ратников.
   - Нет... не могу, от беспокойства изведусь. Лучше я уж там при деле,- покачала головой Анна.
   - Не хватало, чтобы еще и ты беспокоилась.
   - А сам чего тогда в казарму бежишь, поесть вон толком не можешь?- упрекнула в свою очередь Анна.
   - А черт его знает... привычка,- беспомощно развел руками Ратников.
   - Ну, вот и у меня... А вы что рты разинули!?- вдруг напустилась она на детей, внимательно слушающих родительский диалог.- Одеваться и в школу! Ишь, заслушались...
  
   Если в дни, предшествующие приезду комкора, Ратников мог запросто нарушить весь распорядок дня, отменить физзарядку, развод, даже занятия по боевой и политической подготовке, чтобы "бросить" весь личный состав на наведение внешнего "марафета", то в день визита, он уже этого позволить никак не мог. Потому и на развод дивизион построился строго во время. Как всегда на разводе перед строем стоят командир и замполит.
   - Какая у нас сегодня первая пара часов занятий?- спросил Ртников у Пыркова.
   - Политзанятия?- ответил замполит.
   - Смотри Николаич, не опарафинься. Если не задержится в дороге, на второй час он точно успеет и посетит эти политзанятия,- предупредил Ратников уже и без того пребывающего в мандражном состоянии замполита.
   - Не приведи Бог. Лучшая группа политзанятий, радиотехнической батареи, в карауле. Придется "стартов" или связистов представлять,- переживал Пырков, втайне надеясь, что начальство с корпуса все-таки не успеет доехать до конца политзанятий.
   - Дивизион!!... РРРаавняйсь!... Смиррнооо!!... Левое плечо вперед, по местам занятий... шагооом марш!!
   Ратников командовал привычно, зычно и уверенно, выдерживая паузы. За пять-шесть шагов до командира с замполитом солдаты, повинуясь уже командам идущего впереди строя Колодина, одновременно повернули головы в сторону командира, отдавая честь.
   Пока личный состав расходился по учебным классам, Ратников собрал командиров батарей в канцелярии на "летучку". Харченко и Сивков уселись за стол замполита, тот отлучился - срочно выдавать новые из своего загашника, географические карты, указки, наглядные пособия для "показных" политзанятий. Командир отделения управления старший лейтенант Колин, скромно пристроился у самых дверей.
   - Так, значит...- потер затылок подполковник.- Командир корпуса выехал к нам сорок минут назад. Учитывая то, что дорога от Серебрянска до Новой Бухтармы и от нее до нас не заметена, то примерно через полчаса он будет здесь. С ним едут, начальник политотдела корпуса, начальник корпусной службы ракетно-артиллерийского вооружения, ну и наши: командир полка с начальником тыла. Громких призывов произносить не стану, вы и сами все понимаете. Надо показать все лучшее, что есть в ваших подразделениях. Это в ваших интересах. Кому звание получать пора,- подполковник выразительно посмотрел на Харченко, которому со дня на день должны были отправить представление на капитана.- Кому переводиться,- теперь командир в упор смотрел на Колодина: все знали, что того постоянно пилит жена, требуя перевода туда где им предоставят квартиру с теплым туалетом и горячей водой. Впрочем, этого требовали от мужей все женщины на "точке", но Колодина это делала нарочито громко, чтобы соседи слышали. - А мне, сами знаете, ничего уже особенно не надо. До пенсии и так как-нибудь дотяну на любой должности. Ну, а вы, ребята, давайте, старайтесь, дерзайте...
  
  Разогнав всех по рабочим местам, Ратников вышел из казармы, обошел плац, посмотрел как убраны снег, мусор... Конечно, если приглядеться недостатков "накопать" можно, всего не уберешь. Особенно раздражали желтые пятна на искрящемся белизной под солнечными лучами снегу: многие солдаты, особенно по ночам не добегали до туалета. Проверяющие с особым удовольствием "тыкали носом" командиров дивизионов именно в эти "подснежники", обвиняли в неспособности требовать, поддерживать порядок, приплетая сюда же, как ни странно, и боеготовность. Дескать, если позиция зассана, значит ракеты уже точно не полетят. Не только Ратников, но и чины повыше, конечно понимали, что способ бороться с этим массовым "бедствием" в частях, где нет элементарных удобств один - построить отапливаемый туалет при казарме. Но разве такое возможно на "точке"?
  Подполковник вернулся в казарму, отдал команду дежурному, лично с дневальным пройти и засыпать снегом всю "желтизну", хотя бы вблизи казармы.
  
   9
  
  Кавалькада из двух УАЗ - 451 начала сигналить метров за сто до ворот. Так когда-то лихачи, везущие знатных бар, издалека предупреждали простой люд - поберегись! Влетев, в заранее отворенные ворота, головной УАЗ тормознул возле казармы. Из машины вышел, на первый взгляд совсем молодой человек, стройный, выше среднего роста. Полковничьи погоны и папаха казались на нем неестественными, взятыми, например, у отца или деда, поносить, покрасоваться, похвастать перед ровесниками. Одернув шинель, Ратников четко строевым шагом подошел:
  - Дивизион!! Смиррнооо!! Товарищ полковник, дивизион боеготов тремя каналами, личный состав занимается согласно распорядка дня! Командир дивизиона подполковник Ратников!
  - Вольно... Здравствуйте Федор Петрович. Много о вас слышал, вот приехал посмотреть ваше хозяйство.
  Командир корпуса полковник Агеев был несколько смущен. Он не ожидал, что командир дивизиона окажется столь пожилым. Стало как-то неудобно делать замечания за завалившееся караульное помещение и облупившуюся краску на въездных воротах. Сам, да еще на ходу из машины он бы, конечно, ничего не заметил, но начальник корпусного политотдела полковник Стрепетов, имеющий острый глаз даже на мелкие недостатки, обратил его внимание, когда подъезжали. Стрепетов, высокий, грузный, сорока семи лет, тяжело вылез из машины вслед за Агеевым, едва Ратников окончил доклад. Гримаса на его мясистом лице свидетельствовала о тяжело перенесенной 60-ти километровой в основном горной дороге.
  - Здравствуй Ратников, как дела?- поздоровался Стрепетов.
  - Здравия желаю, товарищ полковник, все нормально,- козырнул в ответ и пожал протянутую руку Ратников.
  - Посмотрим, что означает твое нормально,- начальник политотдела хмуро огляделся - он слыл грозой корпуса.
  Командир полка Нефедов, такой же полный, но значительно ниже Стрепетова, имевший сходство с колобком, лет чуть за сорок, казался каким-то пришибленным. Видимо, пока ехали, у него с командованием корпуса произошел малоприятный разговор. Тем временем из второй машины вышел начальник службы вооружения корпуса подполковник Кулагин, сорокалетний среднего роста и комплекции поблескивающий позолоченной оправой очков. Скорее всего, Агеев и Стрепетов взяли его с собой в поездку для проверки состояния техники, в которой оба полковника не смыслили. Агеев вообще был летчик, но даже в своей летной техники не очень-то разбирался. Впрочем, бывают же отличные водители-шофера, не имеющие понятия об устройстве двигателя внутреннего сгорания. То же самое и с Агеевым, тем более далек он был от ЗРВ-шной радиоелектроники, как и просидевший всю свою службу на партполитработе Стрепетов.
  Вслед за Кулагиным осторожно, буд-то боясь упасть, вышел полковой начальник тыла майор Боярчук, 35-ти летний невысокий крепыш.
  - Так, чем там у тебя личный состав занимается?- привычно взял инициативу в свои руки Стрепетов.
  В этот миг из казармы выскочил замполит, не в силах сдержать дрожи волнения, представился. Стрепетов выпучил на него, заплывшие морщинистыми мешками, глаза:
  - В чем дело, товарищ капитан!? Командир корпуса к вам приехал, а вы его даже встретить как полагается не удосужились! Где вы там прячетесь?- почти не повышая голоса, Стрепетов ввел своего непосредственного подчиненного в состояние близкое к шоковому.
  - Извините... забегался... не услышал как машины подъехали,- подавленно оправдывался замполит.
  - Так чем люди занимаются?- не удостаивая больше вниманием Пыркова, Стрепетов переспросил Ратникова.
  - Политзанятия, согласно распорядка дня,- доложил подполковник.
  - Хорошо, посмотрим. Какая тема?
  - Героическое прошлое нашего народа,- услужливо вылез Пырков, хотя Стрепетов его намеренно игнорировал.
  - Отличная тема, обязательно посмотрим, как ваши люди ее изучили,- обрадовался командир корпуса.
  Агеев плохо представлял структуру зенитно-ракетного дивизиона и боялся показать себя дилетантом, но проверить политзанятия, да еще по такой теме, он, конечно, мог.
  
  Полковник Агеев являлся потомственным советским военным в третьем поколении. Его ближайшие родственники по мужской линии почти все служили в авиации ПВО. Один из братьев деда в отечественную войну стал даже Героем Советского Союза. Дед тоже славно повоевал и отец успел немного войны прихватить. В общем Агееву дорога была одна и хорошо проторенная - в истребительную авиацию. После окончания летного училища он летал... летал неплохо и хоть асом не стал, но по службе продвигался с самого начала ходко. Женился на дочери друга отца. Отец ушел в отставку полковником, а вот тесть вышел в большие генералы и имел "вес". После женитьбы Агеев вообще не пошел, а поскакал по службе "семимильными шагами": в 25-ть лет - командир звена, в 27 - эскадрильи, академия, в 32 - командир авиаполка, в 33 - полковник, большинство званий досрочно. На этом своем пути он ощущал постоянную поддержку и помощь: ему подбирали опытных, умелых подчиненных, чтобы руководимые им подразделения без труда выходили в "отличные" и побеждали в соцсоревновании, проявляли заботу и о его условиях жизни. Даже в молодости он не знал тех квартирных и прочих бытовых мытарств, которые обычно обрушиваются на простого молодого офицера без связей. И вот в свои 35 лет он уже командир корпуса ПВО и скоро уже заказывать генеральский мундир. Должность, правда, хоть и высокая, но уж очень хлопотная, особенно много мороки с теми составными частями корпуса, с которыми ему раньше не приходилось сталкиваться. Ведь корпус ПВО это не только авиация, но еще и ЗРВ и РТВ. А там не то, что в авиации, где состав в основном офицерский и значительно меньше "подводных рифов", что подстерегают командиров всякого ранга. Самые опасные среди них: неуставные взаимоотношения среди личного состава, за которые особенно сильно "бьют" в последнее время. Тем не менее, пока особых причин для беспокойства нет, все идет нормально, он молод, здоров. Здоров еще и потому, что летал не так уж долго и его организм не успел пострадать от скоростных и высотных перегрузок, тоже забота тестя - у любимой дочери должен быть не только преуспевающий, но и здоровый муж. В общем, мир прекрасен, чего еже желать. Постоянно находясь в отличном расположении духа, Агеев на все и всех смотрел доброжелательно и совершенно не задумывался над казалось бы очевидными вопросами: отчего все время болезненно морщиться начальник политотдела, почему его так боится командир полка, и в связи с чем так сложилась служба у командира этого дивизиона, что он до таких лет "сидит" на "точке".
  
  Полковник Стрепетов не разделял радости Агеева по поводу политзанятий. Он знал контингент солдат на "точках" и не был уверен, что они сумеют осилить эту тему. Уже в казарме он "начал" с первого, что попало ему на глаза:
  - Полы почему не покрашены?
  - Весной красили, но от постоянного мытья краска быстро сходит и доски гниют. Полы не красить, а менять надо,- пояснил Ратников
  - Так чего ждешь, меняй,- изобразил недоумение Стрепетов, хотя и отлично знал какое это сложное и трудновыполнимое дело.
  - Полк досок не дает,- отпарировал Ратников
  - Заявка в штаб округа послана, но ответа пока нет,- поспешил вмешаться начальник тыла.
  Зашли в канцелярию. Стрепетов увидел на командирском столе большой блокнот Ратникова в ярко-красном переплете и вспомнил про флаг на флагштоке перед казармой. По сравнению с блокнотом он показался ему недостаточно красным.
  - Пырков, какого цвета у тебя флаг перед казармой?- неожиданно вкрадчиво спросил начальник политотдела.
  - Красный,- обреченно, предчувствуя, что сейчас последует разнос, ответил замполит.
  - А мне вот показалось, что он скорее белый. Ты что, сдаваться собрался, или дальтоник, не видишь, он же у тебя выцвел!- грозно воззрился на Пыркова полковник.
  - Заменим, товарищ полковник,- поспешил ответить замполит.
  - Заменим... а ты здесь на что, если к тебе целые полковники должны за восемьсот километров ехать и указывать!?
  Тяжелый "натренированный" взгляд Стрепетова буравил побледневшего замполита. Агеев с чувством, состоящим из смеси уважения и восхищения смотрел на показательный урок под названием "наука распекать",- надо же, не успели приехать, еще ничего не посмотрели, не проверили, а он уже недостатки нашел и такого страха на всех нагнал...
  
  Полковник Стрепетов, как это ни парадоксально, не кончал военного училища, он вышел из "студентов". В самом конце пятидесятых годов он окончил исторический факультет пединститута, был призван в армию, остался в ней и до последнего времени ни разу не пожалел о своем выборе. Службу начинал с комсомольских работников, затем замполит роты, дивизиона, закончил военно-политическую академию, стал начальником политотдела полка, побывал за границей (стоял на страже морального и идейного облика советских военных специалистов в одной из развивающихся стран). На начальном этапе своей карьеры его должности на две-три ступени превышали звание. Но со временем это "поступательное" движение все замедлялось, хотя присущая ему энергия не иссякла, а опыта прибавилось. Лишь загранкомандировка позволила ему подняться на полковничью должность, стать начальником политотдела дивизии. Ну, а когда дивизию реорганизовали в корпус, нежданно-негаданно его полковничья должность превратилась в генеральскую. Но быть на должности генерала, это еще не значило обязательного получения вожделенных зигзагов на погоны и лампасов на штаны. Тут Стрепетов словно в стену уперся.
  В начале "пути" он не признавал ни блата, ни карьерных знакомств, ближе к концу пришел к выводу - честность и принципиальность плохие союзники в жестокой, изнуряющей гонке за чинами и должностями. Особые надежды возлагал полковник на прежнего комкора генерала Хоренко. Они с ним были на "короткой ноге", к тому же Стрепетов оказал генералу большую услугу, буквально "протащив" его зятя, бестолкового офицера политработника от замполита роты до замполита дивизиона и благополучно поступив его в конце-концов в академию. Такой услуги, генерал, конечно, не мог не оценить и божился, что если уйдет на повышение, то обязательно "потащит" за собой и своего начальника политотдела, и уж тогда Стрепетов наверняка получит "генерала". Все вроде бы к тому и шло, но случилось непредвиденное: кто-то с очень большого "заоблачного" верха пихал молодого Агеева, и пришлось генералу Хоренко срочно освобождать перспективное для роста "генеральского молодняка" место. Хоренко перевели начальником кафедры в академию, должность фактически без власти и с которой не "растут", а уходят на пенсию по достижению предельного возраста. Так Стрепетов остался на "бобах".
  Впервые увидев нового комкора, пышущего молодостью и здоровьем, Стрепетов, привыкший быть моложе не только своих начальников, но и многих подчиненных, сразу стал испытывать к Агееву определенную неприязнь, хотя тот держался с ним подчеркнуто дружелюбно. Непроходяще-плохое настроение сейчас усугублялось и плохо перенесенной дорогой - тучного полковника растрясло. Данное обстоятельство способствовало возникновению несколько неожиданного, после грозных тирад вопроса:
  - У тебя тут туалет где?
  Я провожу, товарищ полковник,- вызвался услужить Пырков, хотя Стрепетов по-прежнему, игнорируя его, обращался к Ратникову.
  Полковник хмуро перевел взгляд на замполита и милостиво согласился:
  - Ну что ж... веди.
  Пырков со Стрепетовым вышли. В канцелярии повисло тягостное молчание. Агеев как слепой, оставшийся без поводыря, не знал с чего начать, а все остальные ждали именно его командирских указаний.
  - Может, казарму посмотрим?- наконец, неуверенно предложил комкор
  Начальник тыла неслышно вздохнул, ибо ему неминуемо предстояло ответить на многие "щекотливые" вопросы, связанные с тыловым обеспечением и ремонтом... Агеев во главе свиты прошел по спальному помещению. Порядок ему понравился, все чисто, выровнено, кровати аккуратно заправлены, табуретки расставлены строго по номерам, полотенца на спинках безукоризненно чисты... Но, взглянув на потолок, полковник увидел следы подтеков и промерзшие насквозь темные углы. Не укрылось от его глаз и то, что большая часть стекол в оконных рамах составные, а не из одного целого куска, а половицы "ходят" под ногами.
  - Казарма-то у вас на ладан дышит,- с интонацией, с которой, наверное, Архимед воскликнул "эврика", произнес Агеев. Он был, несомненно, удовлетворен тем, что и сам оказался в состоянии обнаружить недостатки.
  Ратников промолчал.
  - А что разве окна нельзя нормально застеклить?- с тем же эвристическим удивлением спросил комкор.
  - Стекла нет,- чуть повысил голос Ратников, как бы давая понять, что этот вопрос должен быть адресован не ему
  Но тыл не заставил себя ждать, Боярчук торопливо заверил:
  - Летом все переостеклим, стекло уже получено.
  - Крыша, что ли течет?- комкор спрашивал не вдаваясь, кто за что ответственен в этом ветхом помещении.
  - Да течет, по весне будем перекрывать. Шифер только с месяц как завезли, а в зиму крышу нельзя разбирать,- Ратников спокойно без интонаций объяснял молодому полковнику прописные истины "точечной" жизни.
  Агеев остановился возле спорт-уголка. Здесь также царил порядок: гири, гантели аккуратно уложены в ряд возле матов.
  - Как у вас со спортом дела обстоят, занимаются?- поинтересовался комкор.
  - Летом в основном, а зимой только энтузиасты, места мало, да и спортинвентарь негодный. Брусья уже больше полугода как сломались, у "коня" одна "нога" не выдвигается, гриф у штанги не крутится, и маты,- Ратников пнул ногой в потерявший упругость кожаный мешок,- никуда не годятся. Бойцы с таким спортинвентарем скорее травмируются, чем мышцы накачают. Потом, с гантелями проблема. Почему для войск не поставляют разборные гантели, только гири или гантели фиксированного веса, это очень неудобно. Вы посодействуйте товарищ полковник, чтобы нам с полкового склада хотя бы маты новые начфиз выдал. У него есть, я знаю,- впервые обратился с просьбой к комкору Ратников.
  - Однако, как вы во всем этом разбираетесь. Наверное, сами спортом увлекаетесь?- удивился Агеев.
  - Я должен быть в курсе всего, что касается жизни дивизиона,- чуть покраснел от пафосности собственных слов Ратников. Не объяснять же комкору, что его "осведомленность" в вопросах спортивных снарядов целиком и полностью заслуга сына. Именно Игорь, приехав из Люберец "просветил" отца, что набор спортивных снарядов имеющихся в дивизионе это даже не вчерашний, а позавчерашний день, он же с восхищением поведал о разборных гантелях, которыми занимался в "качалке", какое это удобное и необходимое средство в деле "накачки" мышечной массы.
  - Виктор Афанасьевич, я думаю, вы решите этот вопрос,- все же не захотел слишком уж "опускаться" будущий генерал.
  - Так точно,- с готовностью ответил комполка и неприязненно зацепил взглядом Ратникова. Подполковник пожалел, что унизился до бесполезной просьбы.
  
   10
  
  После пребывания в туалете Стрепетов несколько повеселел.
  - Ну, как тут у вас?- довольно бесцеремонно обратился он к Агееву.
  - Да вот, казарму смотрим... Не очень.
  - Знаю... нищета,- как от малозначительного факта отмахнулся Стрепетов, и тут же вновь уверенно встал "к рулю":
  - В каких подразделениях политзанятия идут?
  - В стартовой батарее и отделении боевого управления,- доложил Пырков.
  Дневальный громогласным голосом провозгласил конец первого часа занятий...
  - Может пока у солдат перерыв, клуб посмотрим,- робко предложил Пырков.
  - Что ж, пойдем, глянем твой клуб,- согласился Стрепетов.
  По дороге начальник политотдела не стал высматривать очередные недостатки - до клуба дошли спокойно. Забежав вперед, Пырков широко распахнул дверь. Клуб являлся гордостью замполита. Он вкладывал в него значительно больше души и времени, чем в другие виды своей деятельности: добывал, где только мог фанеру, доски и прочие отделочные материалы. Самые "рукастые" старослужащие отрабатывали здесь свой "дембельский аккорд". Клуб, невзрачный снаружи, изнутри представал отделанным лакированным деревом и синей драппировкой уютным помещением. Потолок был аккуратно обит разноцветными дерматиновыми квадратами, сцена из хорошо подогнанных досок, окна выложены синеватыми стеклоблоками, которые создавали приятный световой фон. Пырков включил светильники, добытые на судоремонтном заводе поселка Первомайский, за что там неделю работали трое солдат. Нежный матовый свет светильников гармонировал с "подсиненным" стеклоблоками дневным - смотрелось потрясающе.
  - Ух ты!- не смог сдержать восхищения комкор.- Даже не верится. Сказка, да и только. Наш корпусной клуб конечно во много раз больше, но он не создает такого впечатления. Как вам удалось, и где такие материалы достаете?
  - Стараемся, по окрестным организациям, предприятиям...- воспрял духом Пырков
  - А говорите, на ремонт казармы материалов нет. Вот, можно же достать,- продолжал удивленно осматриваться комкор.
  Этот "камень" метил уже в командира дивизиона.
  - На клуб материалов достать можно, выпросить, на коленях постоять перед некоторыми штатскими, но на целую казарму, ни одно предприятие, даже самое крупное здесь, цемзавод, такого количества не выделит. А УРАЛМАШей и ВАЗов у нас тут под боком нет. Да и ездить просить некогда, на мне ведь дивизион,- по-прежнему спокойно отбивал нападки Ратников, не глядя на Пыркова, чье лицо светилось плохо скрываемой радостью, от того что ему удалось-таки "пойти" со своего самого крупного "козыря".
  Стрепетов не впервые видел пырковский клуб и не разделял восторгов комкора. Опытным взглядом он видел, что все здесь сделано именно для эффектной показухи. По всему было видно, что солдат сюда пускают не часто, иначе не смотрелся бы клуб как новенькая импортная игрушка.
  
  Объектом проверки политзанятий Стрепетов избрал стартовую батарею. Когда вошли в класс, комбат Сивков доложил дрожащим от волнения голосом.
  - Что у вас за занятие сегодня?- осведомился Агеев.
  - Семинар.
  - Какой вопрос разбираете?
  - Подвиг русского народа в Отечественной войне 1812 года.
  - Продолжайте пожалуйста, мы послушаем.
  Агеев сел за свободный стол, рядом втиснулся Стрепетов, остальным места не нашлось. Забегал Пырков, принесли стулья, расселись.
  - Итак, кто хочет ответить на этот вопрос?- дрожь в голосе Сивкова не проходила.
  Сразу же, как по заказу поднялись три руки заранее подготовленных слушателей.
  - Рядовой Зорин, отвечайте.
  Некрасивый, похожий скорее на пожившего нескладного мужика, чем на двадцатилетнего юношу, Зорин начал уверенно отвечать, благополучно дошел до начала Бородинского сражения, вскользь, не подробно обрисовал и его. Сивков остановил отвечавшего, задал пару приготовленных вопросов и услышал так же заранее отрепетированные ответы. Капитан собрался уже сажать Зорина, но комкор, имевший слабость подискутировать на исторические темы, тоже пожелал задать вопрос:
  - Вы рассказали о первом периоде войны 1812 года. Все хорошо, только вот на ключевом событии, Бородинском сражении надо бы остановиться поподробнее, а то возникает слишком много вопросов к вашему изложению событий. Например, чьи части, каких военачальников отличились в этом судьбоносном сражении, какой маневр русских войск сорвал атаку наполеоновской гвардии?
  С военачальниками у Зорина сразу возник напряг. Назвав главнокомандующего Кутузова, и после некоторого раздумья Багратиона, Зорин замолчал.
  - Ну, как же, а части генерала Дохтурова, Раевского, Платова и даже Барклая де Толли, все они под Бородино проявили себя с лучшей стороны. А в каком известном литературном произведении описаны события той войны?- задал, как ему казалось, наводящий вопрос комкор.
  Зорин сделал мыслительную мину, но опять не произнес ни слова.
  - Ты же в школе его проходил,- попробовал подсказать замполит...
  На следующие вопросы семинара также отвечали заранее подготовленные слушатели. Агеев уже не рисковал задавать дополнительные вопросы.
  - Наверное, он не самых сильных вызывает,- шепнул он Стрепетову.
  - Да что вы, эти самые сильные и есть. Если вон тех копнуть, они вообще рта не раскроют, начальник политотдела кивнул на раскосых и смуглых брюнетов, специально посаженных подальше, за задние столы.- Сейчас убедитесь... Капитан подожди!- полковник властно вмешался в ход занятий, как только закончил отвечать очередной "подсадной".- Ты тут, я вижу, несколько человек подготовил, но давай-ка чуть глубже твою батарею копнем. Вот ты, солдат,- полковник ткнул пальцем в киргиза Абдылдаева.
  Тот потерянно встал, вопрошая испуганным взглядом к комбату.
  - Вопрос самый стандартный,- ко всем обратился Стрепетов.- В чем всемирно-историческое значение войны 1812 года?... - Не дождавшись в ответ и звука, полковник вновь спросил.- Ты хоть понимаешь, о чем я тебя спрашиваю?
  Солдат по-прежнему непонимающе таращил глаза, ожидая, когда кончится эта пытка.
  - А в каком году эта война случилась?
  В ответ опять ни звука.
  - Ты сколько прослужил?- попытался хоть что-то услышать Стрепетов
  - Одын год,- наконец ответил Абдылдаев.
  - А родом откуда?
  - Кыргыз.
  - На карте можешь показать
  Абдылдаев с полминуты вглядывался в вывешенную на специальной стойке большую карту СССР. Наконец он ткнул указкой в город Фрунзе.
  - Ладно, садись. Кто все-таки может ответить на мой вопрос? Вы же изучали его по этой теме,- вопрошал Стрепетов.
  - Так точно, у них в конспектах все это написано,- судорожно пытался "прикрыть" себя Сивков.
  Поднял руку и выразил желание отвечать лишь младший сержант Гнатов. Но Стрепетов, увидел на его гимнастерке институтский "ромбик". Гнатов был единственный со всего личного состава стартовой батареи с высшим образованием.
  - Что кончал,- спросил Стрепетов.
  - Сельхозинститут, товарищ полковник,- вскочив, доложил Гнатов.
  - Агроном?
  - Никак нет, инженер-механик.
  - Ладно, садись. Еще кто может ответить?
  Больше добровольцев не нашлось. Сивков дрожал все сильнее, так что неприятно было смотреть. Не удался тщательно им продуманный и отработанный заранее план. Все пошло наперекосяк из-за затянувшегося осмотра клуба. Комбат подготовил на первый после перерыва вопрос о монголо-татарском нашествии именно Гнатова. И если бы проверяющие подошли к началу часа (так бы оно и вышло, если бы не огромное желание замполита похвастать своим "детищем"), то он бы прекрасно все рассказал и так же ответил бы на все дополнительные вопросы. Сразу бы создалось общее благоприятное впечатление и все бы остались довольны, и до Абдылдаева и ему подобных очередь никак бы не дошла. Сивков не без причины рассчитывал на такое развитие событий - так случалось не раз.
  
  - Чему вы их учите, товарищ капитан!?- не стесняясь солдат, начал отчитывать комбата начальник политотдела. Стрепетов крайне редко переходил на "вы" с нижестоящими. Это означало высшую степень недовольства полковника и не предвещало ничего хорошего.- То, что сержант знает ответ - это не ваша заслуга, а института, в котором он учился. А остальных, получается, вы ничему не научили на своих политзанятиях. Они не знают нашего прошлого, так что же они будут защищать!? Пойдемте Николай Васильевич, здесь все ясно,- заодно показав всем, что он и с новым комкором "запросто", Стрепетов двинулся к выходу из учебного класса.
  Вся "свита" вышла, оставив Сивкова в жалкой позе, съежившегося, будто его сверху придавили чем-то тяжелым. Его мучила мысль-вопрос: как скажется это "фиаско" на его дальнейшей службе, не придется ли отложить на неопределенный срок лелеемую мечту о повышении, о должности НШ...
  
  - Как же так Пырков?- за замполита Стрепетов "взялся" уже в канцелярии.- У вас политзанятия проводятся, наверное, только когда начальство с проверкой приезжает!?
  - Никак нет, политзанятия проводятся регулярно,- мямлил Пырков. Он пребывал в шоке, после, как ему казалось, удачного "показа" клуба, вот такой "ушат холодной воды".
  - Не видно. Сам слышал, слушатели не могут ответить на простейший вопрос,- продолжал обличать Стрепетов.
  - Не знать своей истории - это позор,- поддержал Агеев.- Вы то сами, что думаете по этому поводу?
  - Да ничего он не думает. Только знает, клуб свой лелеет, ездит, материалы дефицитные достает, а в дивизионе хоть трава не расти,- Стрепетов обнаружил точное знание деятельности своего подчиненного, хоть и "сидел" от него за несколько сотен километров.- Мало того, что знания личного состава на непозволительно низком уровне, тут и во взаимоотношениях солдат и офицеров конфликты случаются. Смотри Пырков, дождешься, придется ставить вопрос о соответствии тебя с занимаемой должностью,- уже конкретно пригрозил Стрепетов
  Удовлетворившись страхом, напущенным на Пыркова, начальник политотдела решил перенести "огонь" на командира дивизиона:
  - А ты, Ратников, куда смотрел. Сам что ли не видишь, что с политзанятиями в дивизионе завал?
  Ратникова еще во время проверки политзанятий охватило недоброе предчувствие: на этом может все и закончится, не проверяя больше ничего полковники оценят дивизион низко и потом долго придется "отмываться". Необходимо было срочно спасать положение. Решение пришло мгновенно, как в боевой обстановке. Саму идею он вынашивал давно, но считал что методика политзанятий не его, строевого командира, дело, однако сейчас решил рискнуть.
  - Я не вижу в том, что произошло ничего удивительного,- словно в омут головой кинулся подполковник.
  - То есть как!?- Стрепетов грозно посмотрел на Ратникова, Агеев непонимающе, свита удивленно переглянулась.
  На печальном лице Пыркова затеплилась надежда: "Сейчас командир зарюхается, и уже на него собак спустят, может еще и не я крайним, стрелочником окажусь".
  - Дело в том, что я давно уже анализирую лекции по политподготовке для личного состава, что нам спускают в журнале "Коммунист вооруженных сил". Так вот, лекция по теме, что вы сейчас проверяли, написана так, что большинству солдат дивизиона она совершенно чужда и потому они ее, ни понять, ни усвоить не могут. И это касается не только этой темы,- без тени колебаний высказывал свои идеи подполковник.
  - И с чего же ты пришел к такому выводу?- еще более нахмурился Стрепетов.
  - С того, что люди, написавшие эту лекцию, в упор не видят реалий сегодняшнего дня.
  - Вот так номер. Ты, Ратников лучше уж помолчи, а то я гляжу тебе своего партбилета не жалко,- пытался слегка прикрытой угрозой урезонить подполковника Стрепетов.
  Но остановиться Федор Петрович уже не мог:
  - Разве может вызвать у большинства солдат лекция с таким названием, если она не охватывает прошлого большинства народов нашей страны. Ведь она написана только для русских, там указаны только русские деятели и полководцы. А ведь в той же стартовой батарее русских и трети не наберется. Хоть бы для блезиру в нее Богдана Хмельницкого вставили, у нас ведь много украинцев. А как там подано монголо-татарское иго, как его объяснить нашим татарам? Ведь их предки там изображены, мягко говоря, не лучшим образом. А ведь могли бы что-то положительное и у них отметить. Например, передовую по тому времени военную организацию, железную дисциплину, полководческий талант многих монголо-татарских военачальников. Ведь не могли же, в самом деле, дикие орды, ведомые тупыми и кровожадными ханами, обложить данью Русь, дойти от Монголии до Адриатического моря, одержать столько побед? А какой интерес может вызвать эта лекция у узбеков, которых в последние два призыва к нам немало пришло. То же самое можно сказать про киргизов, казахов. Там нет ни слова про их историю. А кавказцы? Ну, грузины прочитают про Багратиона, а остальные тоже ни слова о своей истории...
  - Погоди, притормози,- Стрепетов оставил свой запугивающе-начальственный тон и, похоже, не прочь был вступить в дебаты.
  Но Ратников не дал себя остановить, видя, что все ему внимают, едва ли не "с открытыми ртами":
  - Те кто эти лекции пишут не хотят даже чуть пошевелить мозгами. Зачем? Взяли, содрали со старых учебников и порядок. Не надо голову ломать, а в званиях, поди, не ниже полковников, оклады соответствующие, живут в Москве. Чем не жизнь, квартиры, обеспечение, ни подчиненных, ни боеготовности, ни за что фактически не отвечают. А каков сейчас национальный состав в войсках, это им до фени...
  
   11
  
  Ратникова уже никто не перебивал, он замолчал сам, остановился, словно с разбега налетел на препятствие. В него вдруг исподволь стал заползать страх: что теперь будет, разве можно так говорить про людей изловчившихся достичь "степеней известных", в том числе и научных, с высоты которых он смотрится не более чем букашкой?
  Оглушенный потоком нестандартных и неожиданных высказываний, Агеев вконец растерялся. Он никогда не вникал в подобные проблемы и сейчас остро чувствовал, что бесконечно далек от этих, "тащащих" здесь у "черта на куличиках" свою нелегкую службу, людей. Имея почти всю свою службу дело с подчиненными офицерами, он, что называется, солдата живьем представлял плохо и не знал того, что познают обычные офицеры, будучи командирами взводов, рот, батарей, дивизионов...
  Разрядил обстановку Стрепетов.
  - Успокойся, никто тебя не уполномочивал обвинять тех писак в безмозглости и безделье. Даже если ты и прав, лучше эти мысли при себе держи, и будем считать, что мы от тебя этого не слышали. Как вы считаете, Николай Васильевич?- начальник политотдела счел нужным все-таки посоветоваться с комкором.
  - Да, конечно. Это очень сложный вопрос. И действительно, скорее всего, это не наше дело, там хватает функционеров, целые институты, которые работают над всем этим. Но мыслите вы Федор Петрович интересно, чувствуется что искренне переживаете за сложившееся положение вещей,- нашел нужным и подбодрить подполковника комкор.
  - Десять лет дивизионом командую, было время, и прочувствовать, и подумать,- невесело пошутил Ратников.
  Стрепетов, в отличие от Агеева, конечно, не растерялся от слов Ратникова. Будь он помоложе и имей впереди ясную служебную перспективу, он бы среагировал совсем по-другому. Конечно, ни должности, ни партбилета за свои высказывания Ратников не лишился бы, времена уже не те, а выговорешник и массу упреков за попытку дискредитации печатного органа ГЛАВПУРа, он бы точно схлопотал. Но Стрепетов, увы, и сам не имел перспективы - на генеральскую должность он вышел слишком поздно, на излете. Он уже не был тем пламенным проводником линии партии в войсках, как еще лет пять-шесть назад. Начальник политотдела отчетливо понимал, что "генерала" ему, скорее всего, уже не дождаться, уволят полковником. А это рождало массу проблем по увольнению, которых бы не имел отставной генерал. Стрепетов происходил из маленького подмосковного городка, где почти не велось строительство и если возвращаться туда, ему "светили" обычные для всех отставных офицеров квартирные мытарства, а здоровье-то уже не то. В общем, впереди ничего хорошего. В этой связи Стрепетов временами испытывал просто жгучую ненависть ко всем, кому удалось таки выбиться в генералы, или кому посчастливилось пристроиться служить на "теплых" местах, в том числе в редакциях военных газет и журналов, особенно центральных, московских. Полковнику пришлись по душе выводы Ратникова о пишущей военной братии, и он решил не подвергать его обструкции, а вот так, тихо все спустить на тормозах...
  
  Дневальный объявил конец второго часа занятий. Казарма наполнилась топотом выходивших из учебных классов солдат. Тем временем в настроении командования корпуса наступил очевидный перелом. После "выступа" Ратникова, полковники чувствовали себя уже не как в начале своего визита, и даже Стрепетов утратил значительную часть своей "воинственности".
  - Ну, что, пойдем столовую посмотрим?- прервал неловкую паузу начальник политотдела, как только начался третий час учебных занятий.
  В столовой Ратников посетовал, что хорошо бы заменить длинные на двадцать человек столы на маленькие, как в кафе, на четверых. Начальник тыла, начал было доказывать нецелесообразность такой замены, сулящий ему лишние хлопоты, но Стрепетов его грубо оборвал:
  - Закупи по своей статье, чего жмешься. Небось, прапорам своим позволяешь со складов тянуть, что плохо лежит, а для солдат столов паршивых жалеешь.
  После столовой заглянули в каптерку.
  - Писарь-каптенармус, рядовой Гасымов,- представился каптер. И у него царил образцовый порядок: парадное обмундирование, фуражки, ботинки аккуратно вывешены, разложены по шкафам, полки тщательно протерты от пыли, полы вымыты - Гасымов умел встретить начальство.
  - Как с вещевым довольствием, всего хватает?- изобразил отческую заботу комкор.
  - Так точно!- подобострастно выпучив глаза, отчеканил Гасымов.
  - По результатам последней ревизии недостатков не обнаружено,- поддержал и начальник тыла, не упомянув, конечно, что до этой последней ревизии со старшины дивизиона неоднократно вычитали из жалованья за всевозможные недостачи.
  Вышли на плац. Здесь стартовая батарея, согласно расписания, занималась строевой подготовкой.
  - А подсобное хозяйство у вас имеется?- Агеев, как ни странно вспомнил, глядя на марширующих солдат инструкцию совсем не имеющую отношение к строевой подготовке. То был циркуляр предписывающий: "В отдельных подразделениях организовывать подсобные животноводческие хозяйства, чтобы перевести эти подразделения на частичное самообеспечение продовольствием".
  - Так точно, держим пять свиней. Желаете посмотреть?- осведомился Ратников, и получив утвердительный ответ, повел полковников и свиту на свинарник.
  Цимбалюк, щеголяя непривычно чистым бушлатом, встретил у входа, доложил, что во вверенном ему хозяйстве "усе у порядке".
  - Сколько у вас свиней,- обратился к нему Агеев, хотя только что выяснил это у командира дивизиона. Он совсем не знал, как держать себя с солдатами и о чем с ними говорить.
  - Пять штук, товарищ полковник,- ответил вытянувшийся во весь свой долговязый рост свинарь.
  Снаружи свинарник выглядел развалюхой. "Может внутри лучше",- подумал Агеев, проводя аналогию с клубом и совершенно не ведая, что представляет из себя жизнь таких животных, как свиньи. Внутри, само-собой, оказалось просто ужасно. Свиньи поглощали солдатскую овсянку, оставшуюся от завтрака. Хрюканье, визг и страшное зловоние. От увиденного... в общем, комкор поспешил ретироваться, вышел на воздух и сочувственно спросил у Цимбалюка:
  - Как вы здесь выдерживаете?
  - Да ничого важкого тут нема, товарищ полковник. Я с малых рокив при скотине, и мать моя у колхози скотница,- отвечал свинарь, широко улыбаясь щербатым ртом. Он был явно обрадован, что удостоился не просто внимания, а и личной беседы со столь высоким начальством.
  - Так, говоришь, потомственный скотник, а чего ж свиньи-то у тебя такие тощие, длинные какие-то, одни морды торчат?- перевел разговор в критическое русло Стрепетов.
  - Кормить нечем, вот они у нас такие "гончие",- пришел на помощь свинарю Ратников.
  - Как нечем, вон же сколько отходов,- возразил начальник политотдела.
  - Это сегодня так, овсянка на завтрак была. Ее солдаты не едят, вот она почти вся сюда и попала. А обычно на пятерых свиней очень немного получается.
  - Надо же, не едят. Зажрались, однако. А говорят, у нас народ голодает,- Стрепетов презрительно усмехнулся.- Я помню в молодости студентом все, что давали жрал.
  Свита понимающе заулыбалась, а Ратников с сарказмом подумал: "И где ж это там тебя овсянкой кормили, ведь ни в солдатах, ни в курсантах не был. И чтобы твой сын овсянку не жрал, тоже все что мог сделал". Ратников доподлинно знал, что Стрепетов немало постарался, пристраивая сына в московский ВУЗ с военной кафедрой, лишь бы в солдатах не оказался.
  - Так если пять кормить не можешь, зачем завел столько?- снова нахохлился Стрепетов.
  Процессия тем временем двинулась к автопарку.
  - Это, товарищ полковник не мне решать, план спущен начальником тыла - пять и не меньше,- перенаправил вопрос Ратников.
  Вельможные взоры обратились на Боярчука. Тот лишь беспомощно развел руками и пояснил, что ему, в свою очередь, такой план спустили с окружного "тыла"... Прошли автопарк с недействующим отоплением в боксах (батареи полопались в прошлую крайне морозную зиму, а новые так и не завезли) и вернулись к казарме.
  Да тут буквально все надо ремонтировать, или сносить и строить заново,- Агеев в недоумении поднимал и опускал плечи, увеньчанные трехзвездными погонами.- На других дивизионах так же?- вопрос адресовался командиру полка.
  Нефедов мученически поморщился, и чуть дрогнувшим голосом ответил:
  - В общем, да. На некоторых еще хуже. Средств, товарищ полковник, на ремонт почти нет. А если и есть, то стройматериалы за безналичный расчет у нас тут достать почти невозможно. Но и в этих условиях мы боеготовность поддерживаем. Вот сегодня утром по нарушителю государственной границы оперативно сработали...
  Съездили "на верх", посмотрели станцию наведения ракет, пусковые с ракетами. Комкор не выразил желания присутствовать на проверке функционирования зенитно-ракетного комплекса, перепоручив это дело, как и ожидалось, главному инженеру корпуса подполковнику Кулагину... Подполковник Кулагин Борис Михайлович, за время всей проверки дивизиона оставался не у дел. Наконец, получив команду проверить боеготовность комплекса, он с радостью устремился в кабину управления СНР, подальше от корпусных главковерхов. Впрочем, больше всего он сейчас не хотел встречаться со старшим лейтенантом Харченко.
  С отцом Харченко Кулагин был знаком с 60-х годов. Тогда он, еще будучи лейтенантом, служил под началом старшего Харченко. Борис Михайлович, еврей по отцу, в те времена носил другую фамилию. Получилось так, что старший Харченко и его супруга, которая и в те годы не чуралась сводничества, посодействовали женитьбе Бориса Михайловича на русской девушке, они же посоветовали взять ее фамилию. Сильно помогло это или нет, не ведал и сам Кулагин, но при поступлении в инженерную радиотехническую академию препятствий ему не чинили, впрочем, специалист-технарь он был отличный. Успешно окончив академический курс, он вновь оказался в войсках на инженерных должностях. Однако, то ли отсутствие большого блата, то ли все-таки национальность отца не позволяла ему подняться выше ныне занимаемой должности. Отлично осознавал что достиг "потолка" и сам Борис Михайлович.
  Пришедший в управление корпуса два года назад Кулагин, тогда даже не знал, что в одном из полков этого корпуса на отдаленной "точке" служит сын его давнего сослуживца. Но старший Харченко, вовремя определил, что подполковник Кулагин, возглавивший службу вооружения корпуса в который угораздило попасть его сыну, не кто иной, как его бывший подчиненный, которому он когда-то помог. Связи восстановили сначала по женской линии. Мать Петра Харченко написала письмо жене Кулагина, той самой некогда сосватанной ею. Ну, уж а потом, когда "почва" оказалась подготовлена и сам старший Харченко написал письмо своему бывшему однополчанину, в котором ненавязчиво но достаточно ясно просил помочь застрявшему в "старлеях" сыну. Борис Михайлович болезненно воспринял напоминание о плате за "услугу", оказанную ему в молодости. И неизвестно поспешил бы он "расплатиться", если бы не жена. Она в отличие от него, считала себя обязанной чете Харченко, и соответственно "регулярно воздействовала" на Бориса Михайловича и тому ради сохранения внутрисемейного мира пришлось откликнуться на просьбу. Имея определенное влияние в управлении корпуса, он сумел "надавить" на подчиненного ему главного инженера полка, имеющего решающий голос в определении кандидатуры на замещении такой должности как командир радиотехнической батареи. Это и позволило в обход Ратникова протолкнуть-таки Петра Харченко сразу на две служебные ступеньки вверх. "Операция" сошла с рук из-за нежелания строевого и политического руководства корпуса вникать в подробности "внутренних дел инженерной епархии" (не до того было, как раз собирался сдавать должность прежний комкор и все штабные тряслись за свои собственные "портфели"). Кулагин не испытывал угрызений совести по поводу того, что он инициировал столь резкое выдвижение обыкновенной серой посредственности. С ним самим столько раз поступали не по совести. Напротив, он был удовлетворен, считая, что и жене угодил и, наконец, полностью расплатился с семейством Харченко. Однако Петр почему-то решил, что "золотой дождь" над ним только начался. В личной беседе, состоявшейся как раз перед назначением на должность, Кулагин намекнул "свежевыпекаемому" комбату, что его дальнейшая карьера целиком зависит от него самого, намекнул на возраст Ратникова, о желательности сразу заявить о себе в новой должности, например, тем чтобы сделать батарею отличной. В общем, ничего конкретного, только общие слова, но Петр все понял по-своему...
  
   12
  
  На СНР Кулагин демонстративно делал все, чтобы не афишировать их особые с новым комбатом отношения, которые он твердо решил "свернуть". Он приказал провести контроль функционирования. Офицер наведения включил станцию и продемонстрировал ее работу. Конечно, если бы главный инженер корпуса имел целью до чего-нибудь "докопаться", то с его знаниями и опытом это было бы сделать нетрудно, но он в присутствии нового комкора и начальника политотдела, которого откровенно побаивался (знал, что тот за глаза зовет его Борух Мойшевич) решил не выделяться, остаться в тени. Потому, не узрев серьезных недостатков, Кулагин признал технику боеготовой. Намеренно не замечая попыток Харченко отвести его в сторону и о чем-то поговорить, он сначала ввязался в технический спор с местным "теоретиком" Гусятниковым, потом стал проверять знания недавно заступивших на должности офицеров Рябинина и Сушко, затем поругал за подтеки топлива из дизелей электромеханика-дизелиста, потом... потом спустился вниз. Здесь Ратников сделал то, что безуспешно пытался "наверху" Харченко, он "перехватил" главного инженера и отвел в сторону для разговора с глазу на глаз. Он это сделал, воспользовавшись тем, что полковники заинтересовались занятиями по ЗОМП, которые в казарме проводил начальник отделения боевого управления старший лейтенант Колин, под контролем начальника штаба Колодина. Ратников попросил разрешения ненадолго отлучиться, чтобы выяснить у главного инженера подробности проверки им техники. Похоже, и комкора и Стрепетова техника совершенно не интересовала, и они не стали препятствовать, что бы по этому поводу два подполковника "посекретничали".
  - Ну, как Борис Михайлович у нас там наверху?- прогнозируемо начал разговор Федор Петрович.
  - Все нормально, не беспокойтесь, сегодня я вас "мучить" не буду, отложу до следующего раза,- эти слова Кулагин произнес как можно тише, чтобы полковники не услышали.
  - Ну что ж, спасибо. Извините, Борис Михайлович, можно с вами поговорить, так сказать не по теме, а то, боюсь, у нас больше возможности такой не будет,- в свою очередь заговорщецки понизил голос Ратников.
  Кулагин, уже собиравшийся докладывать комкору о результатах проверки боеготовности техники, удивленно посмотрел на командира дивизиона и вынужден был задержаться.
  - Я прослышал, что вы мне уже преемника подыскали? - без "разведки" начал Ратников.
  - Не понимаю вас Федор Петрович. Кадровые вопросы не в моей компетенции,- главный корпусной инженер явно растерялся, он как человек интеллигентный не обладал командирской грубостью, это хорошо знал Ратников, потому и позволил себе достаточно бесцеремонное обращение к начальнику, превосходящему его по должности.
  - Тем не менее, до меня дошли сведения, что именно вы "крестный отец" этого преемника.
  - Не понимаю о чем вы?- отвел глаза и продолжал отрицать свою причастность к назначению Харченко Кулагин.
  - Не надо, Борис Михайлович, я ведь все знаю. Вы же обещали мое место Харченко. Только вот меня об этом известить, почему то не удосужились. Я ведь за свое место не держусь,- насмешливо покачал головой Ратников, кося взгляд в сторону полковников, которые что-то выговаривали начальнику штаба Колодину.
  - Я не знаю, кто вас дезинформирует, но я лично никому ничего не обещал,- Кулагин тоже опасливо оглянулся - не слышит ли кто их диалога. - Сами посудите, он же только комбатом стал, ему еще опыта набраться надо, капитана получить. А слухам советую не доверять. Пойдемте лучше поближе к командованию, а то неудобно, подумают, что мы тут втихаря шушукаемся.
  "Вот гаденышь, отблагодарил, всем раззвонил, чего и не было. Помогай таким после этого",- негодовал про себя Кулагин, а Ратникову говорил следующее:
  - Пожалуйста, Федор Петрович, об этих слухах никому ни слова, могут неправильно понять. Поверьте, сейчас я вам чистую правду сказал.
  - Без двойного дна?- выразил недоверие Ратников.
  - Клянусь вам...
  
  С предложением Стрепетова посмотреть условия жизни офицеров Агеев согласился охотно. Он, как и большинство людей имел естественную человеческую слабость - его тоже интересовали чужие тайны. А при посещении чужого жилища можно хоть отчасти удовлетворить сей интерес. Впрочем, комкор имел и законное основание - высшие начальники обязаны беспокоиться о бытовых условиях жизни своих подчиненных.
  Ратников повел. В первую зашли в квартиру Сивкова. Жена капитана, тридцатилетняя женщина, обладавшая набором достоинств необходимым для жизни на "точке": общественница, сплетница, кокетка, в меру подлиза... Анна давно уже раскусила эту шуструю бабенку, жившую под девизом: "как нам хорошо, когда вам плохо". Зная тягу Сивковой к общественной работе, она именно ее предложила на должность председателя женсовета и благодарная Сивкова стала ее основной осведомительницей. К встрече "высоких" гостей Сивкова вырядила себя и ребенка, пятилетнюю девочку, как на праздник. Она стала приглашать всю компанию за стол. В квартире аппетитно пахло, да и сама хозяйка, довольно миловидная, внешне производила приятное впечатление. Агеев, поблагодарив, от угощения тактично отказался. Наивный прием - угостить начальство, на что очень рассчитывали супруги Сивковы, не прошел (Сивкова уже была в курсе, что ее муж "сел в лужу" на политзанятиях). На вопрос о том, как живете, Сивкова заверила, что всем довольна...
  К холостякам не пошли, дверь оказалась запертой.
  - Хозяева на службе, здесь холостяки живут,- пояснил Ратников, про себя радуясь, что "умники" догадались запереть дверь и избавили его от неминуемого "втыка", за грязь, бардак и, возможно, за "Купальщицу".
  Обошли и квартиру Харченко. Ратников не надеялся на непредсказуемый характер Эммы. Однажды она, будучи в плохом настроении с криком и руганью выгнала из квартиры замполита, зашедшего справиться, как поживают молодые супруги. Подполковник сказал, что хозяйка этой квартиры больна и посещение нежелательно. Так же нежелательно было и посещение квартиры Муканова, но здесь Ратников обошелся без объяснений.
  В большинстве квартир чувствовалась жизнь на одну зарплату мужа, обстановка в основном средняя, а то и просто бедная. Хоть офицерская зарплата являлась по советским меркам и не маленькой, но в большинстве семей копили деньги, надеясь что когда-то, в неясном будущем, будет у них и служба нормальная, и квартира в городе, вот тогда и обставятся и заживут. Когда это будет? - никто толком не знал, но все надеялись. Без надежды жить нельзя. Только в двух, как ни странно лейтенантских семьях имелись "стенки" и цветные телевизоры. Но здесь не обошлось без материальной помощи состоятельных родственников.
  Процессия переходила из квартиры в квартиру. Ратников сумел запутать начальство сложными переходами от одного четырехквартирного ДОСа в другой, третий и вновь возвращаться в пропущенную квартиру из первого, так что те уже не могли понять в каких квартирах побывали, а в каких нет, разве что если бы кто-то взялся считать, мог сообразить, что из двадцати, посетили не более двенадцати. Подполковник не показал и свою квартиру, миновал ее. Он не хотел отвечать на щекотливые вопросы типа: "Почему, все остальные члены офицерских семей ходят в общественный туалет, а для своей семьи вы соорудили отдельный рядом с квартирой, да еще обили его войлоком и оборудовали теплоэлектронагревателями внутри? Или: почему палисадник возле вашей квартиры огорожен новыми штакетинами, а у остальных истлевший и кое где повалившийся забор? Того же типа могли возникнуть вопросы и насчет рам в окнах и стекол в них. Еще больше вопросов возникло, если бы комкор со свитой прошел внутрь ратниковской квартиры, про качественно подогнанные новые полы и их окраску явно импортной краской. Все это хорошо, но почему такое только в командирской квартире, так же как и явно "нарощенные" батареи, раза в полтора длиннее обычных стандартных. Что на это ответить? Что поговорка "сапожник без сапог", не та, которой надо руководствоваться в жизни? Или, хватит и того, что почти весь Союз живет, так как тот сапожник, едва ли не хуже всех не только капиталистических, но и тех же стран социализма, имея природных богатств намного больше? Нет, он не собирается следовать такому примеру и жить хуже или так же как его подчиненные. Не для того он двадцать лет мучается на "точках", пусть и они столько помучаются. Такого бы ответа, конечно, ни комкор, ни начальник политотдела не поняли. Потому Ратников и запутал начальство всеми этими хождениями туда-сюда, сопровождаемые жалобами женщин в основном на бытовую неустроенность и отсутствие работы...
  Агеев не ожидал, что семьи офицеров могут так жить. После приветливой хозяйки в квартире Сивковых, таковых более не оказалось. Нигде больше не приглашали к столу и кокетливо не улыбались. Только жаловались, просили, а кое где "пускали в ход" с виду вполне искренние женские слезы. Агеев такого не "хлебал" никогда. Служа в авиополках, он жил в относительно благоустроенных гарнизонах, ему не приходилось служить по "авиодырам" даже в молодости, по понятным причинам. Потому он искренне считал, что вся остальная армия живет примерно так же как в Кубинке или Жуковском. А ЗРВшную "точку" он вообще лицезрел впервые. Теснота, неудачная планировка, рассохшиеся полы, текущие краны, плохо греющие батареи... Как и все, ДОСы нуждались в незамедлительном ремонте. Кроме всего прочего женщины жаловались на отсутствие условий для нормального развития детей. Они наивно считали, что улучшение условий их быта и вообще жизни во власти командира корпуса - обычное заблуждение, имеющее вековые традиции, основанное на веру во всесилие любой генеральской должности.
  - Вот жалуются ваши женщины на жизнь, а по внешнему виду ни их, ни их детей не скажешь, что тут им так уж тяжело... Жалуются, что работать негде, неужто, нельзя где-нибудь здесь устроиться? Может просто не хотят?- созрел вопрос у комкора к концу посещения квартир.
  Ратников привык к таким вопросам людей будто бы прилетевшим с другой планеты:
  - Да нет. Куда тут устроишься. В ближайшей деревне только доярки и свинарки нужны, а до поселка двадцать километров.
  - Ну, и чем же они тут целыми днями занимаются?- любопытствовал комкор.
  - Чем занимаются?... Телевизор смотрят, за детьми следят. Ну и по дому работа здесь много времени отнимает - удобств-то нет. Работает только моя жена, да вот еще, когда кто-то из женщин имеет педагогическое образование, они в поселковой школе работают. Но сейчас у нас тут ни одной учительницы нет. Хотя многие женщины имеют образование и высшее и средне-специальное,- как можно более спокойно отвечал Ратников.
  - И все-таки, позвольте не согласиться, насчет слишком уж тяжелой жизни здесь для ваших женщин. Мы вот по пути к вам в поселке... как его... да в Новой Бухтарме останавливались. Жуткое впечатление, экология ужасная и в магазинах пустые полки. А люди, те же женщины и одеты плохо и смотрятся ужасно. После них ваши женщины, ну как вам сказать, в основном такие румяные, упитанные и слезам их как-то не верится. Думаю у вас тут и с экологией и наверное со снабжением продуктами все в порядке? - с улыбкой спрашивал комкор. Он как человек еще молодой, не мог не обратить внимания и не оценить попавших в его поле зрения "точечных" женщин.
  - Да, на это грех жаловаться. Но опять же, все это в сравнении с местным гражданским населением, а оно в той же Новой Бухтарме уже не один десяток лет цемзаводом травлено. Вы, наверное, заметили, когда мы посещали квартиру прапорщика Дмитриева, что его жена, да и дочка, заметно отличаются от остальных. Это потому, что они местные, в поселке росли,- пояснил Ратников.
  - Да-да, помню это такая высокая и очень худая женщина. А вот еще жена начальника штаба тоже отличается. Она тоже местная?
  - Нет, жена начальника штаба из Горьковской области. Эта от природы, хотя не исключено, что тоже в каком-нибудь травленном месте росла, все может быть,- предположил Ратников.
  - И все-таки, неужто никто из женщин не пробовали устроиться на какое-нибудь ближайшее предприятии, или учреждение. Я понимаю, в поселок сложно добираться, но у вас же туда каждый день школьников возят, и они с ними могли бы ездить.
  Легко всего достигшему Агееву казалось, что все зависит от самих людей, от их желания, если очень захотеть - всего добьешься.
  - Ну, во-первых, у школьной машины будка небольшая и утром, когда везет первую смену, она под завязку забита школьниками. Потом, у нас жесткий лимит на бензин, никакой лишний рейс без веских причин невозможен. А кто станет терпеть работницу на том же заводе или в учреждении, если она будет жестко привязана к школьной машине,- терпеливо разъяснял ситуацию Ратников.
  - Хорошо, понимаю... Но здесь же у вас шоссе недалеко проходит, в трех километрах, мне говорили. До поселка и назад можно и на попутных добраться. А три километра для молодой женщины, пешком... думаю просто прогулка,- опять попытался дать совет Агеев.
  У Ратникова внутри негодующе заклокотало: "А ты свою бабу на попутки, со случайными шоферюгами, а потом три километра, зимой, по полю, в метель одну погонишь!?" Но вслух он спокойно, даже снисходительно парировал:
  - Товарищ полковник, это все-таки женщины, они же пустыми не ходят, всегда с сумками... Потом, у нас тут зимой метели бывают страшные, и волки случаются. Вон недавно ребенка из поселка прямо на шоссе, когда он попутку ловил, видимо загрызли, ничего от него кроме шапки и валенка не нашли.
  Попав впросак, комкор более не затрагивал тему трудоустройства женщин, но стал удовлетворять любопытство другого рода:
  - Федор Петрович, а разводы у вас тут часто случаются, не бегут отсюда жены?
  - На моей памяти такого не случалось.
  - О, да здесь одни декабристки собрались. Умеете жен выбирать.
  Все засмеялись, а Агееву вдруг пришла мысль-вопрос о собственной жене: "Интересно, а моя, если бы в такую дыру привезти, да сказать, что несколько лет здесь прожить придется... Осталась бы, не бросила?" Ему даже стало жутковато от этой невозможной в действительности перспективы: генеральская дочь, и здесь, на "точке", среди метелей и волков. Вон, она даже в Алма-Ате на первом месяце пребывания стоном стонет, и уже не раз грозила все бросить и уехать к родителям в Москву. Бежать из большой благоустроенной квартиры в центре города. Ей, видите ли, не нравится город, не по душе новые подруги дочери, потому что среди них много казашек. А куда денешься, школа-то, куда ходит дочь, специальная, там учатся дети высокопоставленных республиканских деятелей, а они там, в основном, так называемой коренной национальности.
  Агеев отбросил невеселые мысли о жене и вновь привычно утвердился в вере в свой жизненный девиз: человек сам кузнец своего счастья. Такого, чтобы он оказался в подобной ситуации и мучил такой жизнью свою семью, быть просто не могло. Разве он такой, как эти? Через мгновение он, однако, застеснялся своих выводов: люди, служившие здесь, на дебилов, пьяниц и тому подобных маргинальных личностей никак не походили. Скорее в штабе корпуса он за сравнительно недолгий срок уже успел "вычислить" немало по настоящему недалеких или начисто лишенных интеллекта особей, которые каким-то непостижимо-хитрым путем, тем не менее, сумели позаканчивать академии, носили полковничьи погоны, ездили проверять, поучать, имели немалую власть и пользовались всеми благами городской цивилизации. От раздумий и вопросов, на которые не было ответов, настроение комкора окончательно испортилось. Пытаясь сбить волну пессимизма, и в то же время как бы продолжая прерванный разговор, он спросил Ратникова:
  - Вы говорили, что ваша жена работает, а где?
  - Здесь же на дивизионе в магазине, продавцом. Как раз сейчас магазин открывает,- Ратников мельком бросил взгляд на свои часы.
  - Ну что ж, пожалуй, надо зайти, посмотреть как здесь со снабжением торговых точек.
  - Можно,- поддержал Стрепетов.
  Во время "инспекторского" обхода квартир, начальник политотдела умышленно отдал инициативу комкору, не желая отвечать на однообразные вопросы и жалобы женщин, которых за свою долгую политработу наслушался под завязку.
  - Посмотрим магазин и ехать пора, нам еще сегодня надо успеть подразделения при управлении полка посмотреть, а то вчера не все успели,- Агеев уже тяготился визитом и стремился его поскорее завершить.
  
   13
  
  В магазине тем временем находился лейтенант Рябинин. Он заскочил за сигаретами и попутно рассказал Анне Демьяновне, где ходят и что смотрят полковники.
  Анна переживала, что у мужа не получится не показать свою квартиру, и полковники ее посмотрят без нее. Больше всего она беспокоилась за кран в батарее. Он имелся только в их квартире и использовался ею для набора горячей воды во время стирки. Вообще-то, согласно приказу начальника тыла, использовать для хозяйственных нужд воду из отопительной системы было запрещено. Но Ратников строго следя за исполнением этого приказа в квартирах прочих офицеров, для жены, естественно, сделал исключение и приказал солдату-сантехнику вместо заглушки в кухонной батарее ввернуть кран. Риска никакого не было - одна Анна даже при самой интенсивной стирке не взяла бы столько воды из системы, чтобы там упало давление. Но каков "материал" для сплетен. Весь дивизион, конечно, про кран знал. И если, вдруг, ни с того ни с сего посреди недели кочегары начинали топить не жалея угля, это означало, что у командирши сегодня стирка и она наказала мужу чтобы в батареях был "кипяток". И вот сейчас Анна переживала, что, уходя из дома, забыла накрыть этот злосчастный кран какой-нибудь тряпкой. Ведь не исключено, что кто-то из недоброжелателей или недоброжелательниц во время обхода квартир "стукнет", нет не комкору, он наверняка далек от этих "нюансов", "стукнут" начтыла и тогда вполне мужу придется выслушать много неприятного.
  
  Когда в дверном проеме появился комкор, Рябинин прижался к стене.
  - Добрый день,- поздоровался Агеев, еще толком не разглядев, показавшееся темным после яркого дня, помещение.
  Лейтенант, пропустив начальников, выскочил от греха на улицу.
  - Здравствуйте,- спокойно, без всяких следов мучивших ее переживаний на лице, ответила Анна.
  Агеев огляделся, его глаза постепенно адаптировались. За прилавком он увидел высокую женщину, с очень полной, но в то же время по-женски рельефной фигурой, которую удачно подчеркивал туго ее облегавший белый халат. Батареи с помощью электрообогревателя уже подняли в помещении температуру, и Анна могла снять пальто, чтобы одеться "по форме". Ратников сделал едва заметный знак жене: все в порядке, к нам не заходили. Внутреннее напряжение немного отпустило Анну.
  По сведениям, полученным от командира полка во время шестидесятикилометрового пути от Серебрянска до дивизиона, Агеев знал, что жена Ратникова вместе с мужем двадцать лет промоталась по "точкам". В этой связи он никак не ожидал увидеть жену командира дивизиона такой. По всему, эта должна быть уставшая, измученная некачественной жизнью, кажущаяся старше своих лет женщина, примерно такая, каких он видел в той же Новой Бухтарме, во время короткой остановки. Правда, он уже был удивлен тем, что большинство виденных им здесь на точке женщин измученными никак не смотрелись. Но они все моложе, некоторые намного и прожили в таких условиях меньше времени. Потому то, что комкор увидел в магазине... Ратникова смотрелась, пожалуй, даже лучше двадцатилетних лейтенантшь, во всяком случае на "вкус" полковника Агеева, человека худощавого и потому инстинктивно, на подсознательном уровне ценящего прежде всего здоровую женскую полноту.
  Когда вошли в магазин, Ратников и сам несколько опешил. Он бы, пожалуй, не сразу узнал жену, если бы не знал точно, что за прилавком может стоять только она. Анна, пока полковники проверяли политзанятия, сбегала домой и привела себя в "порядок", призвав на помощь весь немалый арсенал имеющейся у нее импортной косметики. Подпудрилась слегка, почти незаметно, также чуть-чуть подрумянилась и тщательно разгладила, убрала, насколько было возможно морщины, "мешки" под глазами и прочие следы прожитых лет. Отсутствие прически скрыла большим оренбургским платком. Результат сего важнейшего для всякой уважающей себя женщины действа - умения подать себя, был налицо. За прилавком стояла ладная, самое большее 30-32 летняя, отлично выглядевшая блондинка.
  Ощутив искренний интерес комкора и удивленный взгляд мужа, Анна поняла, что старалась не зря. Хотя полностью "прибарахлиться" как хотелось ей и не удалось. Особенное неудобство доставляло сковывающее чувство от невозможности отойти от прилавка, ибо тогда всем этим высокопоставленным мужчинам станут видны ее ноги... Нет, сапоги на ней отличные, те самые парадные, швейцарские. Но Анна в силу нестандартного соотношения своей маленьких ступни и полных икр всегда испытывала трудности с застегиванием молнии на сапогах. С годами это соотношение все более "усугублялось": ступня оставалась прежней, а икры полнели, как и вся она, оттого застегивать сапоги становилось все труднее. Вот и сейчас, оставшись одна дома, она наведя "красоту" на лицо, не сразу сообразила, что застегнуть сама сапоги вряд ли сможет, а заставить некого: мужа из казармы никак не вызовешь, а сын в школе. Но делать было нечего, никакие другие сапоги она одевать не хотела, ни чешские "цебы", ни советские с растянутыми голенищами, но с ужасным каблуком на "манной каше", не говоря уж о валенках. Она все же попыталась застегнуть молнию на "швейцарках", но у нее ничего не получилось. Перед прочими парадными выходами и выездами это делал муж. У него получалось очень мягко и безболезненно, Анне лишь оставалось подавать, сидящему перед ней на корточках Ратникову, сначала одну, потом другую ногу. Недавно Анна пыталась привлечь к этому "мероприятию" и сына - мужа дома не случилось, а ей предстояло ехать в школу на родительское собрание. Не имеющий нужного опыта Игорь с такой силой потянул замок, что вместе с колготками защемил и немного ноги родной матери. Анна вскрикнув, едва не наградила сына пинком. Но сейчас не было и Игоря и она, промучившись минут пятнадцать, так и не смогла до конца застегнуть молнию.
  На комкора Анна смотрела просто, без заискивающей улыбки, которую Агеев привык наблюдать у жен своих подчиненных, которые наблюдал и здесь, во время обхода квартир. Анна же явно видела не всесильного начальника мужа, а интересного мужчину, сделавшего головокружительную карьеру. Ей тоже бросилась в глаза молодость и не провинциальная холеность нового командира корпуса.
  - Как торговля идет?- с особой интонацией, с которой обычно галантный, воспитанный мужчина обращается к импонирующей ему женщине, спросил Агеев.
  - Спасибо, неплохо. У меня ведь здесь нет конкурентов,- улыбнулась Анна.
  "О да она, кажется, и не дура, и это при таком лице и потрясающих формах - большая редкость",- отметил про себя комкор. Своим видом и приятным голосом женщина отвлекла его от невеселых раздумий, и настроение пошло на поправку.
  - А вообще, как вы тут живете... Анна Демьяновна, кажется вас зовут, если не ошибаюсь? Какие заботы, просьбы?
  - Не ошибаетесь. Спасибо, жаловаться грех, все нормально. Единственно, если вам не трудно, обяжите нашего начальника тыла, или политотдел полка более тщательно контролировать выделяемые в полковом Военторге дефицитные товары для "точек", особенно промышленные.
  Анна просила, но просила в своей обычной манере, так будто делала одолжение, и, странное дело, комкор как маленький клерк засуетился, достал блокнот и с готовностью спросил:
  - А в чем конкретно дело, я чем могу обязательно помогу,- хотя мог всего лишь кивнуть как в случае с матами для спорт уголка.
  - Нас, продавцов с "точек", постоянно пытаются обмануть, несправедливо распределяют дефицитные товары, иногда их просто припрятывают. Ругаться и требовать фактуру бесполезно...
  Анна не стала говорить, что тот "дефицит" через "черный ход" перепродается с переплатой гражданским "денежным" особям. Но и того, что сказала, оказалось вполне достаточно.
  - Не может быть, не правда!- чуть не взвился начальник тыла, покраснев как вареный рак.
  Боярчук ожидал неприятностей, упрёков за состояние казармы, столовой, свинарника, овощехранилища... но только не со стороны "магазина". Заметно смутился после слов Анны и Нефедов - он был в доле с Боярчуком и имел свой "навар" от торговли с "черного хода". На слова Боярчука Анна лишь снисходительно скосила в сторону начальника тыла свои подведенные глаза.
  - А вы помолчите, товарищ майор!- впервые за все время посещения дивизиона повысил голос Агеев.- Потрудитесь проверить поступивший к вам сигнал и доложите мне лично.
  Анна не стала окончательно портить отношения с "тылом" и не поведала, что этот "сигнал" она подавала уже не один раз, зато высказала просьбу касательно ремонта помещения магазина, и замены отопительных батарей. Все было аккуратно записано в "высочайшую" записную книжку, к полному ужасу Боярчука.
  - Если еще какая нужда возникнет, Анна Демьяновна, выходите по телефону прямо на меня, мое имя отчество Николай Васильевич, чем могу помогу,- снова заверил комкор.
  Совсем не об этом собиралась говорить Анна с комкором. Она хотела просить перевода мужа, рассказать как тяжело жить даже в частичном отрыве от цивилизации, большой жизни, без общепринятых городских удобств, в маленькой двухкомнатной квартире с двумя уже немаленькими детьми... Но увидев, насколько молод и неловко-растерянно оглядывается вокруг полковник, она устыдилась просить этого мажора, баловня судьбы о помощи. В том, что муж ни о чем просить не станет, а то его ночное обещание, не что иное как минутная слабость, она не сомневалась. Анна сомневалась в другом, действительно ли она так желает поскорее отсюда уехать, вновь стать обычной рядовой советской гражданкой. Регулярно встречаясь, будучи в отпусках со своими бывшими подругами по техникуму, она за исключением ванны, и горячей воды в кране находила немного прелести и в их существовании. Но, когда вспоминала о детях, о том, что дочь нуждается в постоянном врачебном внимании, а сыну для поступления в хороший ВУЗ необходима более качественная подготовка, занятия с платными преподавателями... она вновь склонялась к мысли, что надо переводиться. Тем не менее, окончательного решения так и не могла принять.
  Уже собираясь покидать магазин, Агеев увидел выставленную на продажу книгу. Это была недавно вошедшая в моду документальная повесть писателя Карпова "Полководец". В книге описывалась жизнь и боевой путь генерала армии Петрова, одного из самых талантливых полководцев Великой Отечественной Войны. В первую очередь из-за личной скромности и интеллигентности он не удостоился славы Жукова, и в какой-то степени эта повесть восстанавливала историческую справедливость.
  - У вас её еще не разобрали?- удивился комкор.
  - Просто завезли больше чем нужно, по ошибке. Наши уже все купили, и несколько штук осталось. Вообще-то книги, особенно дефицитные, у нас редкость,- пояснила Анна.
  - Дайте, пожалуйста, посмотреть,- Агееву неосознанно хотелось продлить общение.
  Анне же ничего не оставалось, как отойти от прилавка к полке и на всеобщее мужское обозрение открылись ее шикарные, на высоком каблуке сапоги, застегнутые на три четверти длины золотистой молнии. А в не застегнутое туго выбивалась затянутая в ажурные опять же импортные колготки плоть, не пожелавшая быть заключенной в узких пределах щвейцарской кожи... На сами сапоги Анны Агеев не обратил внимания. Таких сапог, и даже более дорогих у его жены было несколько пар. В Москве у ее родственников имелось множество спецканалов по добыче дефицитного "импорта". Как и опасалась Анна, комкора привлекли не сами сапоги, а их некоторая незастегнутость. Это "вид" волновал: выпирающая и в то же время не безобразная, а привлекательно-нежная мощь женской плоти... Плоти, которой он не знал, о которой он мог лишь мечтать, грезить, но не видел вблизи, не ощущал. У его жены обычно с сапогами наблюдались обратные проблемы, почти каждые приходилось отдавать в мастерскую, ушивать голенища, и через платье у нее почти не проступали никакие формы. Николай Васильевич был обязательным, честным человеком и осознавал, сколь многим он обязан жене, тестю и их окружению. Он был хорошим супругом, отцом, зятем, но эстетического удовлетворения от вида данной ему судьбой на всю жизнь женщины, увы, никогда не испытывал. И вот сейчас он, полковник Агеев, командир корпуса, интеллигентный, воспитанный... чувствовал то, чего в себе вовсе не предполагал, что определялось лишь инстинктом. Он как ясновидящий, проникающий своим "зрением" через материальные преграды видел то... Если бы он знал, что на свете наберется весьма не значительный процент мужчин не мечтающих хотя бы глазами раздеть понравившуюся внешне чужую жену, он бы в своем "видении" не узрел бы ничего противоестественного, тем более для него, лишенного счастья видеть обнаженным тело женщины, которое по настоящему нравиться. Эта "болезнь" очень распространена. Сколько их таких, и мужчин, и женщин, даже тех, кто "по жизни" имели немало сексуальных партнеров и партнерш, но так и не познали этого истинного блаженства - лицезреть и владеть телом, которое тебе по-настоящему желанно.
  "Видение" оказалось непродолжительным, ибо прервалось довольно неожиданно. Анна подала книгу и образ Венеры, не юной, из морской пены, а зрелой, заматеревшей моментально испарился, был вытеснен из сознания полковника... Рука, подававшая книгу, казалось, принадлежала совсем другой женщине, не этой роскошной красавице, будто сошедшей с полотен Рубенса, Ренуара или Кустодиева. Только тут Агеев увидел, что двадцать лет жизни на "точках" не прошли даром для этой внешне цветущей женщины. Это была рука скорее крестьянки, а не жены офицера, подполковника. Небольшие от природы ладони совершенно лишились женственной припухлости, вздутые вены и шелушащяяся несмотря ни на какие кремы кожа - результат многолетней ручной стирки. А застарелые, не сходящие мозоли, свидетельствовали, что эти руки привычны и к тяпке, и к лопате, и к колющей ботве сорняков. Ими возделывались закрепленные за каждой семьей небольшие земельные участки, и еще делалась Бог весть какая работа. Ведь жизнь-то "точечная" как ни крути в большей степени сельская. Несмотря на все ухищрения и заботу, Ратников не смог уберечь от старения так им любимые некогда пухлые ладошки Анны. Кран в батарее и прочие поблажки, он смог ей обеспечить только став зрелым командиром дивизиона, а до того, за более чем десять лет "рядовой" жизни на "точках", она успела-таки изрядно "ухайдокать" свои руки.
  
   14
  
  Устами одного из набоковских героев высказывалась мысль о прекрасной русской женственности, которая сильнее всяких революций и переживет все невзгоды, террор, войны... Это многоточие должно включать и семидесятилетний исторический опыт, попытку уничтожения в ряду прочих духовных основ России и той самой женственности. Как это делалось? Посредством разрушения начала всех начал, патриархальной старорусской семьи как основы воспитательного и трудового процесса, и замена её общественно-воспитательными институтами: детсад, пионерлагеря, комсомол и прочая, прочая... В результате, началось широкомасштабное омужичивание "прекрасной половины". Женщин чуть не поголовно призывали туда, где ей искони не место, на всевозможные мужские работы: на трактор, к станку, на башенный кран, на железную дорогу укладывать шпалы, в боевой самолет, в окопы... Разве не кощунство гнать девочек на передовую, под огонь, когда в тылу столько мужиков околачивалось? Даже у немцев-фашистов такого измывательства над своими женщинами не наблюдалось, у них на передовой санитарок не было, только санитары. Всему этому сопротивлялась и сопротивляется природное естество русской женщины, и дай Бог быть пророком тому герою Владимира Набокова.
  Несмотря ни на что в цене русские женщины. Западные гении, интеллектуалы, бизнесмены, многие из них мечтали иметь и имели русских жен, любовниц. А сколько их стало жемчужинами гаремов, пресыщенных ласками красавиц со всего света, восточных владык. С 20-х по 60-е с риском для жизни охотились на южных границах Союза за женами офицеров-пограничников, воровали женщин из посольств торговцы живым товаром - риск в случае удачи многократно окупался, за русских женщин всегда щедро платили на подпольных невольничьих "тотализатарах". А скольких их поувозили в свои экзотические страны "лумумбовские" и прочие иностранные студенты. В не меньшей цене русская женщина и среди неславянских народов Союза, особенно южных. Какой носатый джигит или раскосый батыр не хотел привести в свой дом русскую невесту, пусть даже против воли родственников. И это при всем при том, что большинство тех же нацменов, особенно на Кавказе и в Средней Азии, русских как народ ненавидели, видели в них источник всех своих бед. Почему, неужто все дело опять же в той неистребимой русской женственности? Но ведь как советская власть старалась, какой непосильной и грязной работы на них навалила и мужской и женской, и в очередях заставила безвылазно стоять, и мозоли у многих из них не только на руках, но и на ногах, от скверной отечественной обуви, и одеваться она их заставила кое-как, и ели они черти что... Нет, не должно выжить в таких скотских условиях такое хрупкое и утонченное качество как женственность. Разве что, ее как огонь в очаге должны были хранить жены и дочери тех, кто рулил всем процессом построения "счастливого коммунистического завтра". Может так бы и случилось, но...
  Еще на заре становления, так называемого, пролетарского государства не поделили власть пришедшие к ней хамы. Хамы интеллигенты и хамы-плебеи имели одну цель - уничтожить ненавистный им уклад жизни старой России и установить свой. Но на жизнь они смотрели по-разному. И те и те считали себя вправе лакомиться от "госпирога", но интеллигенты мечтали произвести себя в новую аристократию и заменить собой прежнюю, дворянскую. То есть, вселиться во дворцы прежней знати, жить легко весело и красиво, одеть своих жен и любовниц в дорогие вечерние платья, усыпать их отнятыми у дворян драгоценностями, увешать стены своих домов шедеврами мировой живописи... А их менее или вовсе необразованные и не столь искушенные "союзники" изысканными гурманами в области получения удовольствий от жизни не были и не могли быть. Набить брюхо хорошей пищей, напиться в усмерть хорошим вином, напоить "соратников" до блевотины и потешаться над ними, поплясать под гармонь, вот некоторые из любимых удовольствий властьимущих хамов-плебеев. А драгоценности и шедевры они предпочитали за валюту продавать за границу. Тем не менее, хамы-плебеи оказались расторопнее хамов-интеллигентов, ибо они в большей степени соответствовали поэтической "характеристике" настоящего большевика: "гвозди бы делать из этих людей...". Плебеи не брезговали и "кровя пустить" своим бывшим соратникам. Не вдаваясь особо в словесные перепалки, плебеи просто перестреляли интеллигентов, кого прямо в Союзе, кого за границей достали. А их подруг, не состоявшихся королев балов и цариц новых аристократических салонов, вместо декольтированных платьев обрядили в лагерные телогрейки и не мешкая отправили на лесоповал. И пришлось им несчастным запоминать предсмертные послания и веления своих мужей и любовников. Дабы потом поведать всему миру, какими они были чистыми и хорошими в своих помыслах, и не просто власти жаждали, а хотели осчастливить все человечество. И тут же прокол, клянутся, что партии не изменяли... Нет выше авторитета! Что для них народ, родина, да и человечество? Все для них партия, давшая власть. Те женщины, очень надеялись, что запоминать эти душещипательные послания придется не на долго - не смогут плебеи, эти малограмотные недоучки долго властвовать, и тогда... И тогда они, еще относительно молодые, в расцвете красоты, и в ореоле вдов мучеников заблистают-таки на олимпе жизни.
  Просчитались сердешные. Плебеи "держали взятое, да так, что кровь с под ногтей выступала"... не их, конечно, кровь. И властолюбцев-интеллигентов они так "вычистили", что остались одни плебеи и на место почивших опять же приходили более молодые плебеи, такие же малокультурные, не давшие себе труда даже научиться правильно говорить по-русски, но опять "державшие взятое, да так...". А к тому времени когда к власти пришел очередной "гыкающий" генсек, с куда более слабыми "ногтями" чем у предшественников, и обстановка в стране стала более демократичной, и были, наконец, опубликованы те "послания будущим руководителям партии", их хранительницам оставалось думать разве что о душе, а не о балах-маскарадах.
  Плебеи "во дворянстве" оказались намного сметливее, чем о них думали, к тому же осознавая свою интеллектуальную ущербность, они в руководящей деятельности не гнушались пользоваться теориями, разработанными истребленными ими интеллигентами, выдавая их, конечно, за свои. А вот сибаритства, эстетизма своих бывших соратников они так и не переняли, не смогли и в последующих поколениях создать высокоинтеллектуального аристократического слоя. Соответственно их жены и дочери, даже навешав на себя бриллианты, оставались в основном хамками-плебейками и среди них хранительниц женственности вряд ли стоит искать.
  Может быть для страны было бы лучше, если бы в той кровавой схватке "под ковром" победили хамы-интеллигенты? Кто знает. Только хам, он всегда хам в любом обличье, и в пенсне и в лаптях, а враги и у тех и у других одни и те же, и не только дворяне, духовенство, купцы и казачество. После уничтожения оных их первейшим врагом стал хозяйственный мужик-трудяга, умелец-ремесленник, совестливый интеллигент, одним словом все не хамы. Они им также были не нужны, как в общем и сам народ русский, как и другие народы со своими вековыми национальными традициями. Им нужны были рядовые солдаты трудовой армии, чтобы беспрекословно претворяли в жизнь "громадье планов". Они ведь вознамерились не только строить государство нового типа, но и создать новый народ, отбросив все старое как ненужный хлам. Таким же ненужным хламом в "творениях" хамов-интеллигентов представала и женственность... пушкинская, лермонтовская, тургеневская, толстовская, чеховская, бунинская... Крамского, Нестерова, Кустодиева... Для "преобразователей рода человеческого" и "инженеров человеческих душ", все это было без надобности, ибо в труд-армиях прежде всего нужны женщины-работницы, женщины-колхозницы... крановщицы, путеукладчицы, трактористки...
  Многого достигли хамы-плебеи, выполняя программу начертанную хамами-интеллигентами, но вот с женственностью прокол вышел. Сохранилась проклятущая и передается как-то из поколение в поколение, ею веет от картин в галереях, со страниц книжных, иногда с театральных подмостков и киноэкранов. Кто бы мог подумать, что для ее искоренения мало замучить, запугать, закабалить на государственной барщине советских, в первую очередь русских женщин. Надо было и в театрах, и в кино только производственную тему разрешать, всех старых писателей запретить, оставить одних идеологически верных, все картины из галерей на корню за границу продать, оставить только о революционерах, сталеварах и колхозниках. А то ведь получается сплошная пропаганда мещанства, обывательщины, одним словом контры. Да, не доглядели здесь хамы-плбеи, а особо их последыши. Слишком увлеклись производственной стороной своей деятельности: ядерным оружием, космосом, перекрытием рек, экспортом коммунизма за рубеж, а свой-то народ и проморгали. Так и не смогли полноценных трудармий создать. Были бы рядом хамы-интеллигенты, они бы наверняка увидели, подсказали. Но, увы, их под корень вычистили еще в 30-х, а что в результате? Вот, к примеру, смотрит какой-нибудь неустойчивый советский человек в "Третьяковке" на ту же "Незнакомку" Крамского и восхищается. И восхищается не столько талантом и мастерством художника, сколько самой моделью, ее красотой... женственностью. Но разве та "незнакомка" похожа на советскую девушку, комсомолку, спортсменку... от станка или с трактора, или на тех славных революционных дев в кожанках и с маузерами на тощих бедрах, что не задумываясь "пускали в расход контру"? Ну, никакого классового сознания, ведь она явная буржуйка, с детства сладко евшая и мягко спавшая (внешность сама за себя говорит). А одета как, какая на ней шубка, шапочка? Разве может быть такой рядовая трудармии, советская женщина? Ну, а если посмотреть на ту же картину без "идеологических очков". Наверное, глядя на эту красотку уверенно восседающую в пролетке... Именно уверенно, без страха быть как-то униженной, или остаться без колбасы или теплых сапог в зиму, уже второе столетие взирающая на зрителей, сама-собой возникает ассоциация - счастливая. Счастливая? Да, но наверное об этом позаботился ее отец, что ее кормил, одевал, учил и надо думать, делал все, чтобы она не занималась нелегким трудом. Или муж, который её всем обеспечил, то есть настоящий глава семьи, по всей видимости представитель тогдашнего среднего класса (чиновник, интеллигент, мелкий помещик, купец средней руки...). То есть она из того класса, который в СССР фактически почти не существовал, который всегда и везде являлся основным двигателем прогресса, создававший большую часть духовных ценностей, шедевров.
  Без исключений ничего не бывает. Почти нет, не означает, что совсем нет. Имелись и в Союзе, где официально существовали три социальные общности: рабочий класс, колхозное крестьянство и трудовая интеллигенция, а на самом деле всего лишь две - властьимущая партийная номенклатура и малоимущая остальная масса, получающая гарантированную пайку... Тем не менее, имелась в Союзе и незначительная прослойка или отдельные индивидуумы, которые пытались жить по-мещански, и во главу угла ставили благополучие своих семей. Не всегда это у них получалось, не всегда они ладили с законом. Среди окружающей массы истинных гомо-советикус они смотрелись как некий анахронизм. Массовому сознанию было уже трудно переварить тот факт, что советский человек, может, например, не только о безопасности государства беспокоиться, но и о благополучии собственной семьи, здоровье и внешности своей жены и детей. Как это можно свои собственные интересы совмещать с государственными, да еще при этом использовать свое служебное положение. А почему бы и нет? Ведь государство недодаёт, недоплачивает, то есть обманывает своих граждан. А если государство не обеспечивает благополучия большинства своих граждан и при этом ориентируется на идеи-химеры, проводит дорогостоящую внешнеполитическую экспансию, заигрывает с социально-близкими ему люмпен-пролетариатом и люмпен-интеллигенцией, а спокойные хозяйственные, работящие домовитые презрительно именуются мещанами и обывателями?...
  
   15
  
  Командир корпуса уезжал, не дождавшись обеда. Он испытывал определенный душевный дискомфорт. Нет, ему не было стыдно перед местными офицерами за легко доставшиеся "тяжелые" погоны и еще более "тяжелую" должность, за свою безоблачную, защищенную со всех сторон жизнь. Но что-то отдаленно похожее он все-таки испытывал. Пожимая на прощание руку Ратникову, он сказал:
  - Дела в дивизионе, в общем, у вас Федор Петрович идут неплохо. По отзывам полкового командования, у вас и с состоянием техники, и с воинской дисциплиной по сравнению с другими подразделениями заметно лучше. Да я и сам это вижу. Учебный процесс у вас организован, ну а что касается инцидента на политзанятиях, то будем считать, что его не было. Ваши аргументы в этой связи довольно убедительны, хоть и не бесспорны. Правильно я говорю?- Агеев обратился к стоящему рядом командиру полка.
  - Так точно, товарищ полковник,- поспешил отозваться Нефедов. Он уже "просек", что комкору Ратников "глянулся" и теперь тоже подстраивался под эту "волну".
  - Но не все, не все у вас мне понравилось. И дело даже не в том, что большинство служебных и хозяйственных построек тут в аварийном состоянии. Это действительно не ваша вина, но извините, вы, как и другие офицеры дивизиона со всем этим смирились, у вас у всех тут какая-то апатия. Надо с большим оптимизмом смотреть на жизнь, тем более, что у вас такая замечательная жена,- не удержался-таки Агеев.
  Комкор был доволен собой, он нашел мудрые воспитательные слова на прощание.
  - Всего хорошего, до свидания Федор Петрович. Позовите, пожалуйста, начальника политотдела. Скажите, что я его жду,- Агеев взялся за ручку дверцы УАЗика.
  
  Стрепетов уединился в канцелярии с Пырковым. Ратников приоткрыл дверь. Замполит кротко и смиренно выслушивал наставления большого шефа. Весь его вид свидетельствовал о готовности разбиться в лепешку, если последует соответствующий приказ.
  - Товарищ полковник, вас командир корпуса ждет в машине,- передал Ратников просьбу Агеева.
  - Сейчас иду... Так ты все понял, Пырков?
  - Так точно!
  - Ну, давай, работай!
  Стрепетов встал со стула, поправил сбившуюся папаху, собираясь следовать к машине, а замполит суетливо выбежал в коридор, всем своим видом показывая, что немедленно начинает претворять в жизнь только что полученные инструкции. Оставшись наедине с начальником политотдела, Ратников вновь, как и ранее после проведения политзанятий вдруг решился - когда еще получиться вот так с глазу на глаз, поговорить с таким человеком как Стрепетов. Ему казалось, что мучавшими его в последнее время вопросами о росте межнациональной напряженности в стране в целом, и в армии в частности можно поделиться только с ним, умудренным, опытным политработником. Молодой комкор в таких делах, наверняка, некомпетентен.
  - Товарищ полковник, вы можете уделить мне несколько минут?
  Конечно, если бы Агеев не произвел такого мягко-либерального впечатления, как раз в новом "перестроечном" духе, Ратников вряд ли бы решился задерживать Стрепетова, зная, что того ждет комкор. Но Ратников решился, а Стрепетов не отверг его просьбу:
  - Давай, что там у тебя?
  Начальник политотдела думал, что вопрос Ратникова действительно дело нескольких минут, потому не стал вновь садиться и в упор, прямо (они были одного роста) смотрел в глаза подполковнику.
  - Понимаете, дело в том,- Ратников отвел глаза, взгляд полковника ему мешал сосредоточиться.-... Я тут, сделал для себя несколько выводов и считаю необходимым поделиться с вами. По-моему это крайне важно...
  - Ты опять про политзанятия?- Стрепетов "красноречиво" взглянул на часы.
  - Никак нет, хотя то, что я говорил про политзанятия, имеет прямое отношение к тому, что я хочу сказать сейчас.
  - Ну, так не тяни, ближе к делу,- нетерпеливо "подтолкнул" Стрепетов.
  Однако Ратников медлил, подбирая слова, чтобы начать поскладнее.
  "Что еще там у него за выводы, и чего это он так волнуется?- соображал тем временем Стрепетов, глядя на подполковника.- Может жену свою к Агееву приревновал? Ишь как у того глаза-то загорелись. Тоже мне, интеллигентишка, тихоня, а туда же, увидел сдобную бабенку и поплыл. Конечно, его-то бабу с этой не сравнить, зато чья дочь. Нет родной, так не бывает, чтобы и конфетку съесть и на ... сесть".
  О Ратникове главный политработник корпуса знал много всего. Благодаря регулярным и подробным докладам Пыркова, Стрепетов был в курсе почти всей деятельности командира дивизиона. Из тех докладов получалось, что Ратнитков превратил дивизион в нечто, напоминавшее его родовое поместье. Знал и что Ратников имеет общие "дела" с директором соседнего совхоза Землянским. За незаконное выделение солдат для совхозных работ в "горячую" пору, директор "подбрасывал" на дивизион и продукты и делал подарки, типа телевизора для солдат. Он даже выделил целое паханное поле, половину которого Ратников разделил между своими офицерами, а на второй сажал опять же солдатскими руками свою личную картошку. Стрепетов вполне мог санкционировать официальное расследование, но не делал этого. Более того, он велел Пыркову весь компромат на Ратникова докладывать только ему лично, и ни ставить в известность более никого, включая полковое командование. Пырков образцово выполнял этот приказ, "стучал" на своего командира через голову полковых политработников, надеясь, что Стрепетов не забудет его преданной службы. Благодаря тем скрупулезным докладам Стрепетов оказался в курсе даже мелочей, типа наличия в квартире Ратниковых запрещенного крана в батарее и про "право сильного" которым пользуется Анна при дележе дефицитных товаров. Потому сегодня полковник с усмешкой следил за "маневрами" подполковника во время посещения офицерских квартир. Стрепетов не сомневался, что видит Ратникова насквозь, хотя...
  Более всего Стрепетов удивился, что никто из офицеров и их жен по-настоящему не пожаловались на командира дивизиона. Одним страхом перед ним этого объяснить было нельзя. Что-то имело место еще, невидимое, скрытое. На лицо же был вполне жизнеспособный дивизион. Стрепетов на протяжении уже многих лет имел возможность сравнивать и видел, что этот "помещик" значительно лучше справляется со своими обязанностями, чем большинство прочих командиров отдельных "точек", и главное, он каким-то чудом, или нюхом умел избегать ЧП. Другие дивизионы, коих в корпусе насчитывалось несколько десятков, с регулярной периодичностью выдавали "на гора" эти самые ЧП: всевозможные "неуставняки", то есть избиение "молодых" "старослужащими", самоволки, дезертирство, самострелы... Таких "чистых" подразделений как у Ратникова в корпусе насчитывались единицы. Потому Стрепетов, принимая к сведению агентурные данные Пыркова, ходу им не давал. Федор Петрович, конечно, догадывался, что замполит на него "стучит", по должности положено, и не мог не удивляться, что данный "стук" не имеет никаких последствий, хоть грехов у него хватало. И сейчас зайдя в канцелярию, он прервал очередной донос замполита, а то, что он успел увидеть, было всего лишь спектаклем, наскоро разыгранным для него политработниками.
  
  Нужные слова, однако, подбирались трудно и Ратников начал излагать довольно коряво и неубедительно:
  - ЭЭЭ... товарищ полковник... мне кажется, что межнациональные отношения приобретают... эээ, все большее значение.
  - Это не новость,- снисходительно усмехнулся полковник.
  - Нет, я не то хотел вам... У нас сейчас все считают, что главная опасность в вооруженных силах это неуставные взаимоотношения между солдатами разных призывов, и за этим многого не замечают. А я вот вижу, что по мере увеличения в казарме процента лиц неславянских национальностей на первое место выходят именно национальные противоречия. И те же неуставные взаимоотношения все более начинают приобретать национальную основу,- Ратников несколько успокоился, и мысли стали легче воплощаться в слова.
  - И что же ты от меня хочешь? Борись с этими проявлениями,- Стрепетов не мог определить куда "клонит" Ратников.
  - Дело в том, что "болезнь" эта настолько запущена, что с ней надо бороться не в масштабе дивизиона, и даже не в масштабах корпуса, а в масштабах всех Вооруженных Сил. Может быть, даже в масштабах всей страны. Если вовремя не принять мер ситуация вполне может выйти из под контроля и привести к тяжелым последствием.
  - Ну, ты как лектор заговорил. Давай по военному, конкретно. У тебя что-то случилось?- в лоб спросил полковник.
  - Да у меня наметились некоторые нехорошие тенденции, и я уверен, они есть едва ли не во всех частях и подразделениях.
  - Что именно?- продолжал требовать ясности Стрепетов.
  - Как я уже говорил, сложившееся деление солдат по призывам уходит в прошлое, сейчас все заметнее становится деление по региональному и национальному признаку. Особенно в этом плане выделяются солдаты кавказских национальностей. Они создают, что-то вроде обособленных группировок и независимо от призыва стоят друг за друга, держаться вместе. Остальные пока еще разрозненны и делятся по старому по призывам, но думаю испытывая все большее давление со стороны сплоченных кавказцев и другие будут вынуждены, прежде всего, объединяться по национальному признаку. И вот тогда вполне может случиться страшное ЧП, перед которым померкнут нынешние неуставные взаимоотношения,- акцентировал последние слова Ратников.
  - Интересное кино...- Стрепетов снял папаху и тяжело вздохнув, опустился на заскрипевший под ним стул. Он, наконец, уловил рациональное зерно в рассуждениях Ратникова. Аббревиатура ЧП всегда его напрягала, и сейчас услышав это буквосочетание, полковник понял, что скоротечного разговора не получится.
  - Тут проявилась еще одна крайне нежелательная тенденция. Пользуясь своей спаянностью и взаимопомощью, кавказцы, за редким исключением, даже молодые, начинают вести себя как некое привилегированное сословие, всячески избегают грязной работы, ищут "теплых" мест службы. Это не может не вызвать раздражения остальных, и наверняка спровоцирует организацию других национальных группировок, славянских, среднеазиатских и так далее. Если казармой разделенной по призывам еще можно управлять, то разделенной по этническому признаку - будет невозможно. Но мы идем именно к этому,- убежденно резюмировал Ратников.
  Стрепетов поморщился, словно от вкуса кислого яблока:
  - Что же все-таки конкретно у тебя случилось?
  - Дело в том, что росту межнациональной напряженности в казарме способствуют взгляды и поступки отдельных офицеров. Помните, мой замполит докладывал о старшем лейтенанте Малышеве, и уже потом политотдел полка переправил эту информацию к вам в корпус... Ну, вы еще сегодня сами упоминали, что у нас не все в порядке во взаимоотношениях солдат и офицеров,- Ратников решил, что уже достаточно "подготовил почву" и теперь можно выложить всю правду.
  - Это тот инцидент между твоим офицером наведения и этим... как его... каптером?
  - Так точно. Но там было кое что и кроме того, что вам доложили.
  - Я так и думал. Когда мне доложили, что офицер обматерил солдата, я даже засмеялся. Я сам шофера своего каждые полчаса матерю. А тут как происшествие доложили,- полковник на этот раз уже невесело улыбнулся и тяжело оперся локтями о стол.
  В дверь постучали. Опять позвали начальника политотдела в машину.
  - Скажи минут через десять-пятнадцать,- отмахнулся Стрепетов.
  Ратников удивленно посмотрел на полковника: как-никак сам комкор торопит.
  - Чего ты на меня уставился. Он еще "сынок", обождет. А мне, как и тебе терять уже нечего, до пенсии как-нибудь дослужить и все,- в несколько необычной форме пояснил свое поведение полковник. В то же время про себя Стрепетов домыслил: "Хотя тебе, пожалуй, есть что, ты в этой дырюге лучше, чем иные в больших штабах устроился". Вслух же вновь подогнал.- Не отвлекайся, говори напрямую все, что там стряслось.
  - Малышев вмешался, когда этот каптер, Гасымов, хвастал молодым лейтенантам, как они в Азербайджане деньги "делают" и над офицерами смеялся, что нищие и жизнь на "точках" гробят,- начал пояснять случившееся Ратников.
  - Так, ну а он?
  - Ну, он его и... дело в том, что Малышев имеет разряд по боксу.
  - По морде врезал?- догадался Стрепетов.
  - Так точно,- подтвердил Ратников.
  - И правильно сделал,- совсем не характерно для политработника да еще такого высокого ранга высказался Стрепетов.- А он этот Малышев... что он за человек?
  - Да, знаете, если бы не его шовинистические настроения, хоть к награде представляй. Отличный офицер наведения и комсомолец активный... ну и спортсмен хороший, - принялся расхваливать Николая Ратников, беззастенчиво преувеличивая его достоинства, кроме последнего. Что касается комсомола, то Николай разве что взносы платил исправно, и офицеры наведения в полку имелись поискусней и поопытней. Но Ратников решил представить его как молодого-перспективного, которого можно и простить.
  - А я его помню. Он такой коренастый, приезжал от вашего полка на соревнования по офицерскому троеборью. Я ему диплом и кубок вручал... Помню-помню, крепкий парень,- на лице Стрепетова отобразился процесс припоминания.
  - Так точно это он. Из него хороший командир может получиться, если более терпим будет. Но кавказцев он совсем не переносит.
  - А он сам-то родом откуда?
  - Ростовский.
  - А может он просто завидует, что бакинские и тбилисские аферисты больше ростовских воруют? Ха-ха... Там ведь у них тоже вор на воре, Ростов-то я знаю,- вдруг развеселился полковник.- Ладно, это шутка. А что тот каптер, не сильно пострадал?
  - Да нет, неделю с синяком под глазом походил.
  - Ну, вы ребята молодцы, а наверх, значит, липу подали, да еще такую неправдоподобную. Как маленькие, ей Богу. В таких случаях вообще молчат, а не сказки сочиняют... А насчет твоих выводов... Что же ты все-таки предлагаешь?- вернулся к основной линии разговора Стрепетов.
  
  16
  
  Агеев терпеливо ждал своего начальника политотдела, прохаживаясь возле машины, время от времени обращался с каким-нибудь вопросом к почтительно стоящим рядом Нефедову, Кулагину, Боярчуку, поглядывал на часы. Но посылать вновь, напоминать Стрепетову, торопить его, он больше не стал...
  
  - Не сочтите меня за хвастуна, но у себя в дивизионе я справлюсь, и Малышева в рамки поставлю и джигитов наравне со всеми полы мыть и сортир чистить заставлю. А вот чтобы предотвратить взрыв в масштабе страны, который если пустить все на самотек, вполне возможен, вот тут я не уверен, что его смогут предотвратить те, кто за страну отвечает. Для этого нужно пересмотреть всю воспитательную работу по межнациональной терпимости. Причем именно внутри страны, а не вообще, как у нас любят говорить, в мировом масштабе,- уточнил Ратников.
  - А ты, что телевизор не смотришь, газет не читаешь? Работа эта и без твоих подсказок ведется. Руководство страны и партии перестраивается, вся страна перестраивается,- укоризненно заметил Стрепетов.
  - Это совсем не то,- досадливо нахмурился Ратников.- Вся эта работа как раньше, так и сейчас направлена в основном в сферу международных, межгосударственных отношений, или касается чисто экономических программ. По-прежнему талдычат только и мире и дружбе с зарубежными народами, а у нас такового нет меж своими, внутри Союза. Твердят о помощи обездоленным и всяким революционерам где-нибудь в Африке и Латинской Америке, а ведь нам, прежде всего, о своих людях думать надо, у нас и своих обездоленных предостаточно, а в магазинах сами видели ни мяса, ни масла. В Сибири, говорят, в отдельных местах вообще голод, и в Средней Азии тоже...
  - Эт верно... С войной этой, с Афганом наши главковерхи пролетели сильно, вот потому и пояса затянуть приходиться. Да вот только причины этой нашей нищеты не столь однозначны. Если бы в Средней Азии по-стольку не рожали, они бы в такую нищету не впали. Где ж это виданно, чтобы по десять человек детей в семье кормить. А вот на той же Украине относительно неплохо живут, и в Белоруссии, и в Прибалтике. Да ведь и каптер твой не врал, когда про жизнь свою кавказскую хвастал. Они там тоже не бедствуют. Слыхал, небось, статистику, в Тбилиси на одну тысячу жителей личных машин приходиться больше даже чем в Москве. А ты говоришь. А вот Россию-матушку, это верно, до ручки довели,- Стрепетов раздраженно отодвинул красный блокнот, лежавший на столе.
  - Так оно так, товарищ полковник. Это мы русские так рассуждаем, зажрались нацмены, разбаловались, дескать, все у России на шее сидят и еще недовольны. А если поставить себя на их место, то и у них найдется, я думаю, немало поводов так же во всех бедах русских, Россию обвинить,- осторожно внес реплику Ратников.
  - Хм... А ведь пожалуй ты прав, с разных чердаков одно и то же по разному видится,- неожиданно легко согласился Стрепетов.
  - Вот и я о том,- с готовностью подхватил Ратников.- Живем-то мы большинство средних людей примерно одинаково, тем не менее, в нашей стране каждый народ, опять же в массе своей уверен, что другие нации за его счет живут. Прибалты уверены, что их Россия объедает, русские уверены, что у всех евреев под кроватями мешки с деньгами спрятаны, а на Кавказе вообще у всех по две машины и зубы сплошь золотые. А те же азербайджанцы наверняка уверены, что если бы имели возможность сами своей нефтью распоряжаться, жили бы как в арабских нефтедобывающих странах...
  - Ну, это вряд ли,- перебил Стрепетов. К тому времени, когда нефть в цену вошла и доллары к арабам миллиардами потекли, в Азербайджане большую часть нефти уже выкачали.
  - Да не важно, нефть, газ, или хлопок, не Азербайджан, так Узбекистан или Туркмения, но когда все происходит без соответствующих разъяснений со стороны государство сами собой рождаются слухи, домыслы и взаимная неприязнь,- продолжал доводить свои соображения Ратников.
  - Ты что, меня просветить хочешь? Так я все это и без тебя знаю,- начал уже проявлять нетерпение и полковник.- Ты что собираешься в Политбюро петицию послать? Не советую, сам же и пострадаешь.
  - Нет, товарищ полковник, вы меня сначала выслушайте, а предложения будут потом. Руководство страны вроде бы что-то делает, но все это на уровне деклараций, газетных статей. Но толку мало. Мы давно уже не живем как добрые соседи. Сейчас трудно сказать какой народ выиграл от нашего государственного устройства. Кто-то считает, что кавказцы, другие, что евреи, третьи, что русские, а на поверку, я в этом не сомневаюсь, все в проигрыше, все бедные, не получилось у нас коммунизма. Вся разница лишь в том, что некоторые еще беднее бедных...
  Стрепетов внимательно слушал и даже не повел бровью, когда Ратников констатировал крах курса на построение коммунизма в стране.
  -... И тут уже ни о каком едином советском народе не может идти речи, когда за едой и одеждой приходиться с пяти утра очереди занимать и полдня стоять. Даже между русскими и украинцами наблюдаются трения, а вроде что делить - одной матери дети, кровные братья. А наше руководство, будто ничего этого не видит, наоборот, только масла в огонь подливают своими непродуманными действиями. Вон кого только в космос не возили и француза, и индийца, не говоря уж о представителях соцстран, даже монгол слетал. А про своих, грузин, армян, прибалтов, узбеков и других забыли. Неужто, так трудно понять, что это их очень обижает. Потому может быть кавказцы и ведут себя так вызывающе, дескать, мы в другом свое возьмем, так будем воровать, что богаче всех в вашем Союзе жить станем. И прочие по-своему реагируют на каждое такое или подобное притеснение или пренебрежение к их нациям. У вас в Алма-Ате в республиканский университет славянину или какому-нибудь местному не казаху легко поступить?- задал вопрос Ратников.
  - Да, есть такое. Не то чтобы совсем невозможно, но препоны ставят. У нас в управлении дети некоторых офицеров поступали, многих валили самым бессовестным образом. Экзаменаторы, особенно на гуманитарных факультетах почти сплошь казахи,- без видимого возмущения признал Стрепетов. И тут же поведал причину своей бесстрастности.- А мы вот с женой рисковать не стали, в позапрошлом году я сына к себе на родину в Серпухов отправил, а родственники уже в самой Москве репетиторов наняли... натаскали, поступил.
  - А в России, наверное, тому же нацмену никак не поступить,- предположил Ратников.
  - Ну, уж нет,- сделал несогласный жест полковник.- Они в те же центральные ВУЗы по национальным разнарядкам поступают на забронированные места. Не все конечно, но кого отсюда по блату отрядят... Ну, я тебя понял, ты хочешь сказать, что все, что в республиках сейчас твориться, это отголоски непродуманной национальной политики Центра?
  - В общем да. Главная ошибка, я думаю, что там не учитывают специфику каждого отдельного народа, гребут под общую гребенку и чрезмерно публично расхваливают достоинства того или иного народа. И такие они свободолюбивые, гордые и так далее и тому подобное. А ведь каждый народ имеет не только достоинства, но и свои специфические недостатки. А эти недостатки почему-то не то, что не изучали, их вообще не замечают, не учитывают. Ведь не все так же легко притираются друг к другу. Некоторые так похожи, что и не отличить, и не только русские с украинцами и белорусами. Вон русского от мордвина или чуваша не различишь, фактически все у них одинаково, даже имена и фамилии. А вот с некоторыми... ну я бы сказал ничего общего. Мне вот недавно в руки попала книжка "Детские сказки чеченцев и ингушей". Прочитал, так у меня чуть волосы дыбом не встали от этих детских сказок. Там почти в каждый главный герой совершает убийство и отрезает голову своего врага. А они ведь на этих сказках детей своих воспитывают. Почему на это никто ни какого внимания обратить не удосужился, даже такую книгу огромным тиражом выпустить разрешили. Почему все это не изживается, а просто замалчивается. Так же как у нас у русских не осуждаются пьяницы и Емели-дураки, которые сидят на печи и ничего не делают, а в конце-концов оказываются удачливее и счастливее всех. Я уверен с этого надо начинать и заниматься на самом верху...- пытался достучаться до Стрепетова подполковник.
  - Ну, это все...- начал, было, полковник, но тут же замолк.- Ладно, а от меня-то чего ты хочешь?- Стрепетов равнодушно улыбнулся и вновь "красноречиво" посмотрел на свои японские часы "Сейку", привезенные им из заграничной командировки. Когда-то они производили фурор, но успели уже выйти из моды, и сейчас смотрелись чрезмерно громоздкими.
  - Я лучше скажу, чего я не хочу,- Ратников стоял напротив сидящего полковника и, встретившись с ним взглядом, уже не отводил глаз.- Я не хочу, чтобы на мою старость пришлось время какой-нибудь большой заварухи, нестабильности сопровождающейся межнациональными столкновениями, не хочу, чтобы мой сын получил нож в спину от какого-нибудь спятившего фанатика-нацмена, а жена или дочь были изнасилованы, оказавшись где-нибудь на юге. Конечно, и зарезать и изнасиловать везде могут, но ведь не секрет, что чаще всего это на юге случается. А теперь чего я хочу. Хочу всего лишь, чтобы наша страна оставалась по-прежнему единой и могучей, но не такой бедной, хочу, чтобы между народами Союза стало меньше противоречий. Ведь за те столетия совместного проживания что-то и общее у нас у всех появилось и я надеюсь того, что нас объединяет, больше того, что разъединяет. А для этого, я думаю, надо обязательно скорректировать нашу внутреннюю национальную политику. Поэтому если бы вы, хотя бы передали наш разговор в общих чертах по своей линии в высшие политические инстанции, это возможно возымело бы определенное действие. Если надо, я могу изложить свое мнение письменно, более аргументировано.
  
  Стрепетов по-прежнему был спокойно-равнодушен. Он даже слегка развалился на стуле... "Иш ты деловой, и меня хочет в свою авантюру втянуть. Эх ты, простота пошехонская",- думал полковник с чувством превосходства. Он не удивлялся наивности Ратникова, его вере в то, что к его "голосу" прислушаются там в Кремле, так же и к его искренней тревоге за будущее. У Стрепетова имелась своя доминанта, картина мира им самим выстроенная в сознании. Согласно ей все люди делятся вовсе не по национальностям, а на три группы, образно говоря, едут по жизни в вагонах трех классов. В третьем классе подавляющее большинство, рабочие, крестьяне, учителя, врачи, мелкие и средние руководители. Разница меж ними лишь в одном, кто-то ближе, а кто-то дальше сидит от "окна". В третьем классе едут тяжело, скучно, грязно, питаются плохо, едут в общем жестком вагоне, одним словом мучаются, кто меньше, кто больше. И те кто "протолкался" к окну на сидячие места, и те кто ютятся под лавками, толпятся в проходах, мало чем друг от друга отличаются и могут в процессе "поездки" меняться местами, или подсаживать на лучшие места своих детей. В офицерской иерархии в третьем классе едут все, вплоть до полковников. Таким образом, Стрепетов отводил самому себе весьма скромное место, у "окна" третьего класса. Вагон второго класса - это уже на порядок выше, своего рода мягкий, классный вагон. В нем размещаются: номенклатура областного звена, высокопоставленная интеллигенция, высшая артистическая богема, генералы, вплоть до генерал-полковников. Во втором классе уже "едет" не быдло, здесь просторно, вольготно, сытно кормят, здесь получаешь определенное удовольствие от жизни. Ну, и первый класс - это "пульман", в котором едут небожители, высшее руководство страны, руководство армии, экономики, культуры. Их воля священна, их слово - закон. Из вагона в вагон перейти крайне трудно, как вверх, так и вниз. Массовое смешение пассажиров из различных классов может произойти только при "крушении". Такое крушение имело место, когда пошел под откос поезд под названием "Российская империя".
  Стрепетов всю свою жизнь посвятил прорыву во второй класс, и вот теперь он со всей беспощадной очевидностью осознал крах надежд, выпестованных в думах, мечтах и снах. Это, в первую очередь и предопределило его недоброжелательность в отношении Агеева, счастливчика, не приложившего почти никаких усилий, даже не осознающего, что только благодаря своей женитьбе он "автоматом" попал в этот вожделенный второй класс. Обида снедала Стрепетова, но он осознавал, что ничего не изменить - ему и его детям сидеть там, где они и есть, у окна 3-го класса.
  Примерно та же ситуация, по мнению Стрепетова, существовала во всем мире, с той лишь разницей, что условия "езды" в вагонах одинаковых классов могли отличаться, в более богатых странах условия в третьем классе заметно лучше, чем в бедных. Ну и в странах капитала места пассажиров определяются не столько должностями и званиями, сколько размером капитала, которым они владеют. Общее же то, что первый класс везде самый маленький - небожителей много быть не может. Иного устройства жизни Константин Сергеевич Стрепетов не мыслил, считая, что ни идеология, ни национальность, ни вероисповедание не имеют никакого решающего значения. Стрепетова совершенно не трогали доводы и выводы Ратникова, он не сомневался, что до его увольнения в запас обстановка в стране останется незыблемо-спокойной, а потом у себя в Серпухове он будет отдален от всех этих буйных нацменов тысячами километров. А если и случиться в какой-то форме то, на что намекает этот подполковник, то пусть за все счастливчики из второго класса отвечают. Не все же задарма безгербецидные пайки жрать, да на должностных дачах в соляриях нежиться. Может, кто из них и в клоаку третьего класса кувыркнется. Ему это только в радость. Что касается первого класса, то здесь Стрепетов не сомневался - этих ничто не пошатнет, разве что крушение. Но такового он в ближайшие тридцать лет не прогнозировал. Если уж цари и их приближенные несколько столетий продержались в первом классе, то уж эти как минимум столетие продержаться тоже должны.
  Стрепетов не спорил, но про себя смеялся над теми, кто в досужих разговорах называл руководителей страны тупыми, недалекими, маразматиками. Нет, все из первого класса для него были гениями, ибо владели высшей ценностью, когда либо существовавшей на Земле - властью над прочими людьми. А чтобы стать ее обладателем, не получить по наследству, а добиться, пробившись из вагона второго, а то и третьего класса, разве для этого не нужен ум, воля, изобретательность, твердость, терпение, изворотливость... мужество, наконец. Они сумели проявить все эти качества, пробиться в первый класс, к "рулю" и потому они имели право уже у "руля"... Нет, не расслабиться, иначе вырвут, оттолкнут, а просто потешить себя за труды, побаловаться, поозоровать. Ох, и терпеливы пассажиры советского поезда, такие терпели "виражи", что власть закладывала, и коллективизацию, и всякие дурацкие налоги и запреты, теперь вон и "афган" терпят. А вот "вираж" с кукурузой у Хрущева не получился - моментом руль рядом стоящие вырвали. Впрочем, это же свои, и вовсе не от народного возмущения. Быдло, как задыхалось в своем третьем классе, так и задыхается. Нет, не маразматики едут первом классе, там люди необыкновенные...
  
   17
  
  Немного помолчав, после того как Ратников кончил говорить, и вроде бы размышляя над услышанным, а на самом деле обдумывая, как бы ответить одновременно и убедительно и не отступая, от так называемой, генеральной линии партии и правительства, Стрепетов начал излагать:
  - Ты все сильно преувеличиваешь и вообще не о том думаешь. Межнациональные трения они были, есть и будут. Но это не значит, что они могут поколебать основы государства.
  - Да поймите же вы, это еще лет десять-пятнадцать назад так можно было рассуждать. Тогда еще русских и прочих славян было так много в сравнении с остальными, что эти противоречия действительно мало что значили. А сейчас, посмотрите, тот же состав призывной молодежи, он совсем не тот, что раньше и дальше крен в сторону увеличения числа призывников с юга будет еще более возрастать. Это же очевидно, на севере страны рождаемость резко падает, на юге остается по-прежнему высокой, то что раньше казалось ручейком неприязни, завтра превратиться в поток ненависти,- с явным волнением втолковывал свое Ратников.
  - Не ломай себе голову над вопросами, за которые ты не отвечаешь. Нам с тобой сейчас прежде всего надо думать, как до увольнения в запас дотянуть, и там на гражданке устроиться. А о глобальном пусть там думают,- полковник ткнул пальцем в потолок.- У них возможностей что-то изменить побольше нашего. Ты лучше своими делами занимайся, а мысли о спасении державы брось, в них там никто не нуждается. Они туда, в ЦК и Политбюро не для того пробивались, чтобы кто-то снизу им что-то подсказывал. Они этого очень не любят, поверь мне. Более того эффект получится обратный - себе и семье своей жизнь испортишь, и более ничего.- Стрепетов посмотрел на подполковника и удовлетворенно отметил, что, кажется, заставил того задуматься и поостеречься от опрометчивых поступков.- Ну ладно бывай, пойду, а то и в самом деле юный комкор разобидится, вон сколько ждать заставили...
  Стрепетов объяснил Агееву столь длительную задержку важностью инструкций ГЛАВПУРа по предупреждению неуставных взаимоотношений, которые он доводил до командира дивизиона.
  
  Проводив начальство, Ратников вернулся в канцелярию, сел на свой стул, еще хранивший тепло после Стрепетова, бессильно опустил руки и понурил голову. Сейчас он завидовал фаталистам: легко жить в уверенности, что все образуется само-собой, а ты лишь "переставляй ноги", идучи в толпе куда-то, к чему-то... К чему? Не все ли равно, там наверху знают, раз взялись управлять. Вот и Стрепетов, похоже, такой фаталист. А что если и выше, на самом верху... тоже фаталисты, тоже думают, что все само-собой, как-нибудь...
  
  - Ну, как Федор Петрович, вроде на этот раз отстрелялись?- источая оптимизм, в канцелярии появился замполит.
  - Может быть, - устало-равнодушно ответил Ратников
  - Да, не те стали сейчас начальнички, побаиваются после "Указа", даже на обед не остались. Года бы два назад... Помните?
  Ратников, конечно, помнил. Тогда каждый приезд всевозможных комиссий и проверяющих любого ранга завершался обязательным испытанием "зеленым змием" на прочность как проверяемых, так и проверяющих. Ратников тоже был вынужден пить. В брежневские времена много значили такие "достоинства" как: уметь много пить и не пьянеть, поддержать компанию непринужденным застольным разговором с анекдотами. За 60-е - 70-е годы в большие начальники (и не только в армейские) выбилось много особей обладающие именно этими специфическими "талантами", и подчиненных они часто оценивали по тем же "критериям". Ратников тоже не отказывался от подобных "приемов", но к сивухе страсти не питал и горбачевский "Указ о борьбе с пьянством и алкоголизмом" перенес безболезненно. Анна, конечно, была не в восторге от приходящего домой навеселе мужа, хотя он никогда и не напивался до скотского состояния, знал меру и вообще хорошо "держал удар Бахуса". Тем не менее, дома на этой почве нередко возникали размолвки, и самым тяжелым обвинением, которое в запале бросала Анна мужу, был укор в слабой от рождения дочери. Дескать, когда ты не пил родился здоровый Игорь, а как стал прикладываться - болезненная Люда. Ратников оправдывался как мог, объяснял, что если бы не пил с начальством как все, то это вызвало бы подозрения. Анна, когда остывала, осознавала справедливость доводов мужа, как и того, что в слабом здоровье дочери есть, наверное, доля и ее вины - дерганой и нервной стала она после нескольких лет "точечной" жизни.
  
  - А вы здорово корпусных с политзанятиями приструнили. Они потом и проверять-то нас как-то с опаской стали, почти никуда и не лезли, ни с бойцами, ни с офицерами даже не побеседовали... Я, вообще-то и сам над этим подумывал, насчет политзанятий. Действительно, устарели эти лекции,- без умолку тараторил явно довольный замполит.
  "Думать-то думал, а рта не раскрыл, хамелеон ползучий",- неприязненно подумал подполковник.
  Дневальный прокричал построение на обед, в дверь канцелярии постучали, вошел дежурный.
  Товарищ подполковник, повар спрашивает, куда девать те порции, которые для проверяющих приготовили?
  - Пусть офицерам-холостякам отдаст...
  
  Домой на обед Ратников пришел уже несколько "отойдя" и от треволнений, и от размышлений, но взглянув на жену, сразу нахмурился и нарочито грубо сказал:
  - Есть давай.
  - Ты это чего такой грозный пришел?- Анна подозрительно сощурилась.
  - Да так, имеется причина,- не захотел при детях начинать разговор о произошедшем в магазине Ратников.
  Сели за стол. Игорь тут же был прогнан матерью мыть руки. Люда как всегда ела вяло и оставила в тарелке почти всю капусту от борща. Игорь быстро уплел все, что перед ним стояло, и первым выскочил из-за стола, запустил в своей комнате кассетный магнитофон. Квартиру наполнил высокий пронзительный голос Андерса и низкий глухой Болена.
  - Что получил-то сегодня?- вдогон через комнату спросил Ратников.
  - По физике как всегда,- донеслось сквозь музыкальное сопровождение, что означало "отлично".
  - А ты доча?- не забыл на этот раз Ратников и про Люду.
  - Мы сегодня контрольную по алгебре писали, - с печалью в голосе поведала дочь.
  - Ну и как?
  - Не знаю, еще не проверили,- Люда отвела глаза, в которых читалась явная неуверенность в возможности получения хорошей оценки.
  
  - Как у тебя все закончилось?- спросила Анна, как только они остались на кухне одни.
  - Вроде нормально. Оргвыводов, похоже, не будет.
  - Значит "новому" понравился дивизион?
  - Дивизион? Не уверен, а вот ты понравилась, это точно,- как будто с осуждением сказал Ратников.- Я тебя сам едва узнал. Ну, прямо королева за прилавком.
  - Скажешь тоже,- слегка зарделась польщенная Анна
  - Одеться и не так вызывающе могла бы,- вновь выразил недовольство Ратников.
  - Бог с тобой, что я такого надела-то, только халат новый да платок.
  - Халат уж больно тебя облегал, и сапоги... Нарочно, что ли не до конца застегнула, или не смогла?... Во, как для молодого полковника старалась. Я, значит, кормлю, одеваю, а смотрят другие,- пытался как можно строже говорить Ратников, но не мог унять, скрыть веселые смешинки в глазах.- Смотри, разозлишь, и сама той портупеи отведаешь, которой Игоря лупишь.
  - Ах, как страшно. Наконец-то и ты увидел, что жена у тебя не уродина и еще не совсем старуха. Но для этого потребовалось, чтобы кто-то посторонний это заметил,- в унисон мужу заговорила Анна.
  - Да уж. Только не мне, а тебе полковник скорее глаза-то открыл. Я же всегда говорил, что ты смотришься на все сто, а ты все старею, да толстею, на диету надо садиться. Вон как глазел, не иначе влюбился. А ты-то как, случайно не того?- подначил Ратников.
  - Перестань ерунду нести,- не поддержала на этот раз "направление" разговора Анна.- Разве ему с тобой сравниться, хоть он и без пяти минут генерал. Его бы сюда, на твое место, наверное, за месяц все бы развалил,- без тени угодничества, на полном серьезе говорила Анна.
  - Не знаю, надо попробовать поменяться с ним должностями,- усмехнулся Ратников.
  - Никакого особого впечатления он не произвел. Так мальчик какой-то. Удивительно, как он, на вид такой слабохарактерный, так быстро до генерал-лейтенантской должности дошел. "Лапа", наверное, и в самом деле очень сильная у него. Стрпетов вон какой хват, и то, наверное, в тридцать пять, ни на должности генеральской, ни полковником не был.
  - У мальчика этого такие толкачи, а Стрепетов безродный, вроде нас, просто повезло чуть больше. Слава Богу, Агеев этот пока еще своей интеллигентности не утратил, слушать не разучился, не горлопан. Но, думаю, со временем это у него пройдет, когда во вкус войдет. Тогда уж таких вот проверок как сегодня, бескровных, не будет,- грустно предположил подполковник.
  
  Супруги вместе мыли посуду, стоя у раковины и как бы невзначай, но нарочно задевая друг друга.
  - Тише ты, разыгрался,- взывала к благоразумию мужа Анна, но сама при этом не прекращала попыток затолкать его в угол, за рукомойник.
  - Сама первая начала,- уперся на месте Ратников, изредка, осторожно "контратакуя".
  - Я же не сильно, а ты вон как,- продолжала наваливаться Анна.
  - Ничего себе не сильно,- не уступал Ратнков, в то же время с улыбкой одной рукой страховал жену, чтобы она случайно не оступилась,- ведь твоим бедрышком ГАЗ-66-й толкать можно.
  Анна прекратила безуспешную борьбу и переведя дух укоризненно посмотрела на мужа:
  - Господи, ну ляпнешь, так ляпнешь, хоть стой, хоть падай. Сколько я тебя учила, книжки читать заставляла, до подполковника вон дослужился, а комплименты как не умел говорить, так и не научился - лапоть деревенский.
  - Лапоть говоришь... а я может быть этому комплименту у Лермонтова научился. Помнишь его стихотворение:
   Люблю Дидро, ума ведро,
   Но еще более Дидра,
   Люблю изгиб ее бедра.
  - Это не стихотворение, а скорее какая-то импровизация,- возразила Анна.
  - Ну, вот и я тоже по-своему сымпровизировал,- засмеялся Ратников.
  - Да уж, ты еще тот импровизатор, мужланская грубость и что-то напоминающее нежность в одном флаконе. Только при чем здесь Лермонтов, не вижу связи.
  - Ну, куда уж нам, мы же не полковники и не комкоры,- опять с напускной обидой отвечал Ратников.
  Анна отложила тряпку, вытерла руки, обняла мужа.
  - Да что ты все про него? Ты же знаешь, мне кроме тебя никто не нужен,- она потянулась к нему губами...
  - А что говорила...- Ратников стер со своих губ остатки помады, что Анна нанесла себе еще утром, когда готовилась к "встрече" комкора, и в свою очередь с силой притянул к себе жену.
  - Мало ли что я говорю... А может мне нравится, что в том флаконе... Ты мне лучше расскажи о чем вы там еще говорили,- Анна красноречиво покосившись в направлении комнат где притихли дети, мягко высвободилась из объятий мужа.
  Ратников хоть был и не прочь еще некоторое время ощущать "изгиб ее бедра", тем не менее подчинился и стал удовлетворять любопытство жены:
  - Он еще спрашивал, часто ли у нас тут разводятся?
  - А ты что?
  - Я как есть сказал. А он тут же всех здешних женщин в декабристки произвел. Странный какой-то полковник.
  - Не вижу ничего странного. Он из совсем иного мира, и наша жизнь ему просто дикой показалась,- высказала свое мнение Анна.
  - Ну, так уж и дикой. Он что в другой Армии служил, или в другой стране жил?- возразил Ратников.
  - Не в этом дело. Просто такие люди в другой атмосфере с детства воспитываются, в других квартирах живут, их родители не по дырам, а по столицам и заграницам служат. Детьми они в Артэке отдыхали, регулярно Большой, Ленком, Мариинку и прочие лучшие театры посещают, имеют такой же круг общения. И в санатории в бархатный сезон ездят. Помнишь, что тебе в "Жемчужине" старик-ветеран говорил?.... Потому он наверняка ужаснулся всему, что увидел у нас на "точке". Он, возможно, даже не знает, что большая часть страны живет еще хуже, а в нашей жизни тоже могут быть свои прелести,- вдруг сделала совершенно неожиданный вывод Анна.
  
   18
  
  Анну уже давно на досуге занимала некая мыслительная "игра". Она взвешивала все плюсы и минусы своей жизни. Многие женщины делают это, достигнув определенной зрелости и подводя некий промежуточный итог уже прожитых лет. Для сравнения она анализировала "житие" своих техникумовских подруг. То были в основном жены рабочих, мастеров-прорабов, инженеров, врачей... Чем дольше она об этом размышляла, тем чаще зависть к их городской жизни у нее уже не носила такого безоговорочного характера, как несколько лет назад. Да, у нее в квартире нет ванны, санузла, жилплощадь для такой семьи явно недостаточна, живут они в некотором отрыве от цивилизации, здесь может при непогоде пропасть электричество, зимой заметает дороги, детям до школы добираться на машине за двадцать километров... Все это весомые, большие "минусы". Но так ли уж хорошо и безбедно существование гражданских, городских жителей того же социального уровня, конкретно женщин, даже при условии относительно счастливого замужества? Да, некоторые ее сокурсницы жили в квартирах со всеми, принятыми считать таковыми в Союзе, удобствами. Имеют и дачи за городом, кое у кого есть даже личные машины. Но так ли уютны и удобны те квартиры? Нет, все без исключения живут в той же тесноте, а то и с родителями или коммунальными соседями. Дачи... маленькие на шести сотках, добираться да них в переполненных автобусах и электричках замучаешься. Ко всему этому прилагаются "естественные" прелести советской жизни: очереди, толкотня. А эта нищенски оплачиваемая работа, которая неминуемо провоцирует на воровство. Замучившись на работе, натолкавшись в очередях и транспорте, такая женщина приходит домой "чуть живая", а там ее вновь ожидает опять же "естественная" домашняя женская работа. Тут уж не до детей, не до мужа, не до ласки, не до любви. Нередко семьи от всего этого просто распадались. В Ярославле с семидесятых годов в автозаводском парке в первую очередь для "неустроенных" женщин стали организовывать танцы-вечера "кому за тридцать", прозванные в народе "последней надеждой". И некоторые незамужние и разведенные бывшие подруги Ани являлись завсегдатаями тех танцев.
  Будучи в отпусках, Анна наблюдала жизнь тех подруг. Она очень сомневалась, удалось бы ей без ущерба для здоровья выдержать такую же жизнь. А ведь придется выдерживать, из Армии-то мужу уже через пять лет увольняться. Сейчас же она одиннадцать месяцев в году была лишена всеобщего "счастья" советских женщин. Да, на "точке" имелись свои специфические трудности, но толкотни в транспорте, очередей она была лишена, даже тяжелые сумки почти не приходилось таскать. И работа Анны никак не напоминала работу продавщиц городских магазинов: никто на тебя не кричит, никто не хамит, более того даже на покупателей будь то офицерши или даже сами офицеры можно и прикрикнуть, тем более на солдат. Да и за прилавком Анна не столько стояла, сколько сидела - кто здесь посмеет ей что-то сказать. И для переноски тяжестей всегда найдутся помощники, и режим работы она устанавливает для себя сама. Перед приездом детей из школы она магазин закрывала, чтобы приготовить обед им и приходящему на перерыв мужу. Таким образом, ее семья всегда имела качественное и своевременное питание. После работы Анна обычно не очень уставала (за исключением тех дней, когда ездила в полковой Военторг за товаром). Потому сил и нервов ей хватало и на детей, и на мужа. И еще одно немаловажное обстоятельство, оказывающее влияние на женское здоровье и особенно внешность - Анна имела возможность высыпаться по утрам. Отправив детей в школу, а мужа на работу, она вновь ложилась в постель и могла спать "впрок" аж до десяти часов, так как магазин открывала только в одиннадцать. Мелочь? Отнюдь. Недаром так долго сохраняли привлекательность многие дореволюционные барыни-дворянки, или сохраняют современные валютные проститутки. Первые развлекались, а вторые "работали" в основном вечерами и ночью, но потом они хорошо высыпались днем, чего простолюдинки до революции, а простые советские женщины после себе позволить не могли, разве что изредка в выходные.
  Анна рассказывала своим старым подругам о своей "точечной" жизни, опуская подробности, которые по общесоветским нормам морали было принято считать наглостью - использование служебного положения мужа (хотя те, кто ту мораль утверждали и декларировали в своей повседневной жизнедеятельности нарушали ее в стократ больше). Потому в тех рассказах ее жизнь получалась окрашенной в основном в серые и темные тона. Подруги охали, ужасались и не могли взять в толк, как при такой жизни Анна так сохранилась. То, что она хорошо одевалась еще можно было объяснить достаточно высоким окладом ее мужа и местом ее собственной работы. Но как объяснить здоровый цвет лица, легкую походку, роскошную фигуру...? Анна же со своей стороны тоже долго не могла уяснить, отчего ее подруги-ровесницы после тридцати лет почти все постепенно становились либо худыми загнанными клячами, а если полнели, то несвежей, нездоровой полнотой. С годами она узнавала подробности их повседневных мытарств и собственная жизнь ей уже не казалась слишком тяжелой и безрадостной.
  Имелись и еще более "замаскированные" от предубежденного советского самосознания факторы, свидетельствующие в пользу жизни в закрытых, обособленных воинских городках. Для женщин они выражались в значительно меньшей степени страха за себя и семью. Этот страх ниспослан женщине свыше, страх, в основе которого всего лишь меньшая по сравнению с мужчиной физическая сила. В этой связи женщины боялись везде и всегда. Разве, что всесильные властительницы типа Екатерины II были лишены того страха, или окруженные заборами и охраной жены и родственницы властьимущих. Страх простой советской женщины перед уличной преступностью значительно превосходил тот, что переживали ее "предшественницы", за исключением периода гражданской войны и более отдаленных исторических катаклизмов, "бессмысленных и беспощадных бунтов" и иноземных нашествий. Подруги Ани, такие же матери семейств, тоже боялись, за сыновей, что изобьют, порежут, или они сами свяжутся со шпаной и сядут в тюрьму, боялись за мужей, поздно возвращающихся с работы, боялись за дочерей, за себя. Боялась и Анна... один месяц в году, который они были в отпуске и проводили вне "точки". На этот месяц она вынужденно подстраивалась под обычную советскую бабу, от чего на "точке" успевала отвыкнуть. Это означало уступать дорогу подвыпившим компаниям хулиганистых подростков, не обращать внимания на матерную ругань рядом, сносить толчки и брань в очередях, в автобусах, все что в обычной советской жизни считалось нормальным обыденным явлением. У себя на "точке" она никому не уступала дороги и никого не боялась. Обычно все с ней были крайне вежливы и предупредительны. Правда, случалось, что солдаты украдкой слишком уж вожделенно смотрели ей вслед. Но ведь это, если отбросит ханжество, обычная деталь человеческих взаимоотношений, и для женщины даже приятная. Но в отпусках все эти дивизионные замашки приходилось срочно забывать и превращаться в обычную бабу. То есть бояться, как и все, с той лишь разницей, что другие настолько свыклись со своим постоянным страхом, что как бы и не ощущали его, он стал органичной, неотъемлемой частью их жизни. О, она не могла свыкнуться, и в конце отпуска уже чувствовала некую усталость от городской "цивильной" жизни.
  Увы, всем вышеизложенным страх советских женщин не ограничивался. В восьмидесятые годы добавился еще один, перед ним трепетали все без исключения простые женщины имеющих сыновей, у которых приближался призывной возраст. Его организовали не хулиганы, его "подарило" всему советскому народу и в первую очередь женщинам-матерям советское руководство. Имя этого подарка: Афганистан, война. От этого страха некуда было спрятаться, его невозможно обойти. Живя много лет рядом с казармой, Анна видела, кому там приходится несладко. Она не сомневалась - Игорь не из таких, тем более сам вырос на "точке" и с малолетства знал все "законы" солдатского бытия. Но Афганистана она боялась панически, ведь сын со своим физическим развитием вполне мог попасть служить в десантные войска или спецназ и прямиком на войну, под огонь. Когда эта война только начиналась, Анна относилась к ней довольно равнодушно, ведь ее лично это никак не касалось - сын еще маленький, муж служит в таких войсках, которые в Афганистане не воюют. Но война все не кончается, и вот уже менее чем через два года могут забрать туда и ее сына. Она уже совсем по иному воспринимала эту войну и едва не молилась на новое руководство страны, на его новые инициативы во внешней политике надеясь, что оно вытянет страну из этой кровавой трясины. В то же время только "ждать у моря погоды" она не собиралась. При необходимости она даже готова была дать взятку, слава Богу средств для этого у них с мужем более чем хватало. Дать все равно кому, экзаменаторам в институте, куда будет поступать Игорь, в военкомате, когда будут распределять призывников по командам. Она даже продумывала вариант поступления сына в любой ярославский ВУЗ с военной кафедрой, дабы не рисковать, замахнувшись на престижный московский. Слава Богу, еще бабушка жива и квартира в Ярославле имеется, есть где жить парню, да и вторая там же неподалеку. О своих переживаниях и замыслах Анна пока не говорила мужу...
  
  - Первый раз от тебя слышу, что у нас тут могут быть какие-то жизненные радости,- удивился словам жены Ратников.- Ты же всегда совсем обратное говорила.
  Анна и на этот раз не открыла мужу все, что было заключено в ее словах. Его недоумение она рассеяла по-другому, основываясь на чисто женской логике:
  - Если начистоту, то большинство женщин, знаешь, о чем мечтает?
  - Да кто ж это знать-то может, у каждой своё. Я вот не всегда понимаю, чего тебе надо.
  - Эх ты, двадцать лет, называется, семьей прожили, а так ничего и не понял. Да чтобы быть хозяйкой в своем доме, в своей семье,- вот чего почти каждая баба больше всего хочет,- Анна смотрела на мужа как на непонятливого ребенка.- А я здесь хозяйка, и никто, ни твои родственники, ни мои нам не помеха. - Не знаю, как бы ты с моей мамой, а я бы с твоей ни за что не ужилась, и вообще в доме должна быть одна хозяйка,- продолжала объяснять Анна.
  - Хм, интересно,- Ратников с веселой подозрительностью воспринял услышанное, не решаясь уточнить, что жена имеет в виду под словами "я здесь хозяйка", только свою квартиру или весь дивизион.
  - Да разве только это. Вспомни, как мы в горы ездили гулять на природу. Поверишь, до того я даже и не замечала, какая тут красота вокруг. А в 79-м помнишь, когда снегу зимой так много намело, что он до мая тут лежал. Помнишь, как мне тогда шлея под хвост попала, в середине апреля захотела на лыжах прокатиться. Тогда солнце так жарило градусов около двадцати наверное, и я купальник одела и на лыжах... ну у нас еще фотография есть, ты меня своим "Зенитом" снимал.
  - Да-да... потрясающая фотография получилась...
  
  В 1978году Ратников выписал вместо журнала "Физкультура и Спорт", другой спортивный журнал, "Спортивная жизнь России". Он был в то время куда более красочен и интересен, особенно, как казалось Ратникову, для Игоря, уже вовсю "болевшему" за спорт. Правда, иной раз на страницах этого журнала публиковались весьма необычные фотоснимки. Так однажды там напечатали двух олимпийских чемпионок по спортивной гимнастики Кучинскую и Петрик, каждая из которых восседала на богатырском плече тоже олимпийского чемпиона, борца-тяжеловеса Александра Медведя, одна на одном, вторая на другом. Конечно, тогдашнего еще маленького Игоря привлекали не такие пикантные фотографии, а красочные фотоснимки атлетов с прекрасно развитой и напряженной мускулатурой. Журнал также пропагандировал здоровый отдых на природе. И вот однажды пришел очередной номер, в котором на обложке поместили фото женщины в купальнике и ... на горных лыжах. Она была изображена, то ли загорающей где-то на заснеженном горном склоне, то ли собирающейся скатиться по этому склону на лыжах. Этот снимок естественно не заинтересовал восьмилетнего Игоря. Ратников лишь мельком взглянул на него. Женщина ему не понравилась. По всему это была какая-то бывшая горноложница, ибо по лицу ей было уже прилично за тридцать, да и внешне она смотрелась слишком "спортивно", то есть суха и поджара, лишенная многолетними тренировками естественной женской округлости и мягкости линий. Он лишь заметил:
  - Живут же люди, и на снегу загорать умудряются!
  Более всех обложкой журнала заинтересовалась Анна, обычно к спортивной прессе интереса не проявляющая. Вначале она тоже позавидовала той горнолыжнице, потом обратила внимание, что она по всей видимости старше её и далеко не красавица, и тем не менее вот так может позволить себе загорать на снегу да еще позировать фотокорреспонденту... Вновь вспомнила об этом снимке она когда в следующем году случилась весьма поздняя весна и снег на северном склоне лощины лежал на целых две недели дольше обычного, а в апреле в ясные дни температура поднималась до 18 градусов в тени, а на солнце еще больше. Анне тогда еще не исполнилось и тридцати лет, в ней нет-нет, да и просыпалось девичье озорство. В солнечный выходной день она буквально "уломала" мужа выйти всей семьей на этот поздний снег. Четырехлетнюю Люду, укутанную в платки и одеяла, повезли на санках. Игорь сразу "урвал" вперед по уже сильно подтаявшей лыжне, глубоко "пробитой" еще зимой во время лыжных дивизионных соревнований, оставив далеко позади мать, и отца везущего на санках сестренку. Так они шли по лыжне пока не скрылись из вида дивизиона за ближайшим холмом, на который летом женщины ходили за родниковой водой. Здесь Анна, не опасаясь посторонних глаз, сняла с себя лыжный костюм и оставшись в купальнике, стала загорать, на манер той горнолыжницы. Ну, а Ратников щелкнул своим "Зенитом"... Испытала ли она удовольствие от того недолгого загорания? Не очень большое. Было все же довольно-таки прохладно, и если сверху припекало почти по-летнему, то снизу от потемневшего уже снега веяло почти зимним холодом. Но тогда им еще так хотелось хоть в чем-то быть наравне с теми... показываемыми по телевизору, снимавшимися в красочных журналах... Со временем это прошло.
  
  Супруги помолчали, воспоминания были приятные для них обоих. Но вдруг лицо Анны омрачилось - она вспомнила последний, произошедший этим летом выезд на берег водохранилища офицерских семей...
  - Все-таки намного лучше отдельно, своей семьей отдыхать, чем всем шалманом. Не как в последний раз? До сих пор плююсь,- в тоне Анны слышался укор мужу за организацию того самого "шалмана".
  - Ну, пойми же, не мог я хотя бы раз за лето всех не вывезти на этот пикник. Тебя-то с детьми я по нескольку раз каждое лето вывожу. Неудобно все-таки,- пояснил свои действия Ратников.
  - Плевать я хотела удобно тебе или нет. Там разве отдых был? Обыкновенная пьянка, да еще с глазением на чужих полуголых баб!- Анна явно "заводилась".
  - Да что-ты, выпили-то всего по чуть-чуть, три бутылки на десять мужиков. "Указ" ведь соблюдать надо. А совсем без этого тоже нельзя. Но мы ведь в меру, вроде все в норме были,- оправдывался Ратников уже не впервые, ибо жена время от времени припоминала ему этот "отдых".
  - В "норме"! Как выпили, так все сразу на молодую Харченкову жену пялиться начали. И ты туда же. Я еле сдержалась тогда,- не успокаивалась Анна.
  - Да что ты Ань, в самом деле. Все никак забыть не можешь...
  Он действительно тогда в погожий августовский день во время пикника на берегу водохранилища слегка выпив, слишком много обращал внимания на Эмму Харченко, ибо как и прочие офицеры оказался несколько шокирован ее невиданным для провинции новомодным рижским купальником.
  - Ну, ты сама подумай, не на нее ведь смотрели... там смотреть-то не на что. Просто такие купальники на женщинах еще ни разу не видели. Не веришь? Сама же знаешь как я к таким "плоскодонкам" отношусь,- Ратников попытался ласково положить руку ниже спины жены, но та резко пресекла попытку...
  
   19
  
  При воспоминании о том пикнике у Анны всякий раз портилось настроение. Тот день она считала украденным у себя. Ей, любящей отдыхать на природе с мужем и детьми, приходилось терпеть общество поддатых офицеров, и будто впервые вырвавшихся из своих одежд и оттого никак не надышащихся этой "свободой" их жен. Какая женщина, особенно молодая, не желает покрасоваться не только перед мужем? Анна не являлась типичным примером. Она смолоду настолько привыкла осознавать себя красивой, что не нуждалась в дополнительном самоутверждении. Потому ей претили эти вихляющие кривляния хорошо ей знакомых и не очень уважаемых баб, в расчете на привлечение взоров не совсем трезвых мужиков... не своих конечно. Она не сомневалась, что если сама вот так же небрежно пойдет вдоль берега в своем югославском купальнике, все мужские взоры будут обращены только на нее, хоть и самую старшую среди всех "офицерш" по возрасту. Но особенно тогда разозлила Анну Эмма Харченко. Она, конечно, выделялась не телом, худым и костистым, телом обыкновенной вчерашней фабричной девушки, скорее похожим на тело мальчишки-подростка, нежели женщины. Она привлекала, прежде всего, своим необычным купальником. Мода на женские плавки с максимально открытыми ягодицами еще не дошла в советскую глубинку. Но даже не это раздражало Анну. Эта наглая девка почему-то очень много внимания уделяла ее семье. Анна несколько раз перехватывала ее взгляд, обращенный на нее саму. Почему она так смотрит? Считает ее чересчур жирной? Или этой "западной чурке" (Анна иногда мысленно заимствовала выражения из солдатского лексикона) кажется слишком старомодным ее купальник? Но он импортный и дорогой, хоть и без высокого выреза на плавках. Непонятно. Но, вот причину внимания Эммы к ее мужу и сыну, она поняла по своему: эта сухоребрая, бесстыдно оголившая свою тощую задницу, стерва неравнодушна к крупным здоровым мужикам и парням. У Анны тогда возникло желание подойти и сказать: "Чего пялишься на чужое, на своего коротышку смотри, раз лучше не нашла, самое время о нем побеспокоиться, после второй стопки уже ни тяти ни мамы не разумеет!".
  
  Вымыв посуду и убрав стол, они остались на кухне, единственном месте в квартире, где можно было поговорить наедине: сын и дочь, оккупировав обе комнаты, делали уроки.
  - Я вчера, когда ты ко мне Фольца прислал, поговорила с ним. Знаешь Федь, может я и неправа была, и ничего плохого в том нет, что Игорь с ним занимается борьбой. Хороший парень этот Виктор, и в жизни кое что понимает,- поделилась своими соображениями и признала ошибочность своего прежнего мнения Анна.
  - Я ж тебе то же самое говорил,- согласно кивнул Ратников.
  - Он рассказал мне,- понизив голос, продолжала Анна,- как после школы поступал в институт, в иняз, немецкий хотел изучать. Он ведь местный, из Казахстана. Так вот его на первом же экзамене срезали, за сочинение двойку поставили, до сдачи немецкого он даже не дошел. А сочинение это он с фотошпаргалки списал, сейчас же многие так делают. И там ошибок быть просто не могло. С их потока на русское отделение только на половину мест русские поступили, вторую половину казахи заняли. Представляешь, это они свое казахское отделение полностью заняли и половину русского. Но самое, конечно, бессовестное, что почти всех немцев срезали, а среди поступивших калбитов многие, ни по-немецки, ни по-русски толком говорить не умели. Так, говорит, они проводят в жизнь свой тайный план, хотят резко увеличить численность своей национальной интеллигенции. Но особенно они лезут на юридические факультеты. Среди них ходит такая поговорка, что каждый чабан мечтает видеть своего сына прокурором. Их, немцев, вместе с Виктором в иняз человек десять в группе поступало, девочки в основном, одна только поступила и то потому, что золотомедалстка, ее в наглую срезать как остальных побоялись, да она и всего один экзамен сдавала. А Виктору даже разряд спортивный не помог. Он говорит, что у них в нашей стране одна дорога в люди выбиться, как у негров в Америке, через спорт. Он еще какие-то фамилии спортсменов называл из советских немцев.
  - Наверное Ригерта с Плюкфельдером?- высказал догадку Ратников.
  - Да кажется... Неужто все это правда? Хорошо хоть у нас в России родственники, а то представь, если бы Игорю здесь поступать пришлось.
  - Видимо, правда. Стрепетов тоже говорил про это. Да я думаю и в каждой союзной республике и во многих автономиях примерно та же ситуация, в некоторых даже худшая. В Казахстане еще русских не так уж бессовестно валят, да и среди преподавателей и экзаменаторов русских немало. Кстати, немцев вполне могли и русские экзаменаторы завалить. Ведь среди нас этих "антифашистов" пруд-пруди...
  
  Уходя из дома после окончания обеденного перерыва, Ратников прислушался к магнитофонным звукам, доносящимся из комнаты сына. Игорь, видимо, сделал перерыв в приготовлении уроков и приглушив звук слушал песню. Но если на кассете был, например, тот же "Модерн-Токинг", он запускал "маг" почти на полную громкость, чем частенько вызывал гнев матери, а теперь почему-то приглушил. Ратников не без труда разобрал слова песни:
   Я земле низко кланяюсь
   Поклонюсь я церквам
   Здесь все будет поругано
   Той России уж нет...
  Ратников догадался, что сын взял у холостяков кассету с белогвардейскими песнями какого-то певца-эмигранта, и сейчас тихонько ее слушает. Как тут поступить? Запретить слушать антисоветчину, забрать кассету и сделать внушение Малышеву и Гусятникову, чтобы не сбивали мальчишку с толку, натравить на них замполита? Что тут делать, когда сам уже не знаешь, где этот толк, в какой стороне. Игорь как будто понимал колебания отца и облегчил ему задачу, давая возможность делать вид, что не слышит. Ратников так и сделал, молча одел шинель, оглянулся и вышел ничего не сказав. Но Анна поняла, муж без слов передал взглядом: не мешай ему.
  Анна тоже не разделяла увлечений сына ни белогвардейскими, ни "западными" песнями. Но её возмущал не "политический" аспект, а то, что Игорь равнодушен к тому, что нравилось ей.
  - Представляешь, он даже Высоцкого почти не слушает и "Юность" не читает,- как-то она выразила мужу недовольство "вкусам" сына.
  В отличие от жены, Ратникова данное обстоятельство совсем не расстроило, ибо он никогда не забывал того, что услышал от Киржнера и Ольги Ивановны касательно Высоцкого, да и к "Юности" с годами как-то поостыл
  
  Ратников сидел в канцелярии дивизиона один. Те, кто там обычно находились вместе с командиром, замполит и начальник штаба, отсутствовали. Они устраняли "по горячим следам" замечания, высказанные вышестоящими начальниками. А подполковника будоражили свежие воспоминания о беседе со Стрепетовым:
  "Может прав полковник, зачем все усложнять, жили же до сих пор и вроде ничего. Хотя то "ничего", как сейчас выясняется, совсем не есть "хорошо". Конечно Стрепетов дока в своем деле, а все равно не чует, какая складывается обстановка. И лейтенанты молодые совсем по-иному мыслят, и солдаты. Да чего там, родной сын и тот совсем не такой как я растет. Их уже не задуришь миллионами километров, что наши космонавты на орбите налетали, или миллионами тонн стали в сводках ЦСУ. Они хотят знать, почему в магазинах шаром покати, и каков наш истинный уровень жизни, и не в сравнении с тринадцатым годом, а в сравнении с народами, что живут под так называемым гнетом капиталистов-империалистов. Почему мы при самым передовом общественном строе живем хуже?...".
  Ратников тряхнул тяжелой головой и разом заставил себя переключиться на повседневные заботы. Он вызвал фельдшера и приказал доложить о состоянии здоровья упавшего в обморок во время боевой работы солдата. Фельдшер сообщил, смотря на командира преданными перламутрово-селедочными глазами, что Лавриненко чувствует себя нормально, но желательно бы его отвезти в полковую санчасть и снять электрокардиограмму. Сделав соответствующую пометку на календаре, Ратников отпустил "Борюсю". Затем он решил "поставить точку" в отношениях с Харченко, вызвав и его через дневального.
  
  Петр зашел в канцелярию напряженный. Все время пока проверяющие находились в дивизионе, он ждал от Кулагина нечто вроде знаков внимания. Но так и не дождался. И вот теперь непонятный вызов к командиру дивизиона.
  - Чем сегодня будет заниматься личный состав батареи после караула?- в "лоб" спросил Ратников.
  - Я планировал провести дополнительные тренировки по отработке норматива по одеванию химзащиты,- охотно поведал Харченко, пока еще не подозревая о причине такого вопроса.
  - В какое время?
  - Сразу после ужина.
  - Ты хочешь сказать в личное время?- вкрадчиво уточнил подполковник.
  - Так точно,- уже не совсем уверенно подтвердил Петр, начав подозревать неладное.
  - Кто проводить эту тренировку будет?
  - Я сам,- Петр, все более начинал чувствовать себя "не в своей тарелке".
  - И что же ты теперь собираешься каждый день подобные занятия проводить в личное время солдат?
  Это было сказано таким тоном, что у Петра сразу что-то опустилось внутри, от груди куда-то вниз. Наверное, такие же ощущения испытывает кролик, перед тем как быть проглоченным удавом. Сомнений быть не могло - Ратников что-то разнюхал о его "плане по захвату дивизиона".
  - Вот что Петя, не будем в прятки играть. Ты я, гляжу, через день в казарме до отбоя пропадаешь, все солдат натаскивать пытаешься? Смотри не надорвись. Лучше с женой побудь во внеслужебное время, ее научи посдержаннее быть, чтобы думала, прежде чем что-то вслух говорить. У нас тут и с латышского перевести сумеют,- нанес еще один болезненный "удар" подполковник.
  Выражение лица Харченко свидетельствовало, что он совсем сдрейфил. Петр знал об истории, случившейся в магазине, о том, что там ляпнула Эмма. Сначала он испугался, но прошло немало времени, вроде бы никаких отголосков не было, и он успокоился. И вот на тебе... Не дай Бог до Политотдела дойдет - Петр уже не раз успел разочароваться в родительском выборе.
  - А солдат в личное время больше не смей гонять!- потвердевшим голосом предупредил подполковник.- И так света Божьего не видят, а тут еще ты со своей инициативой. Вопросы есть!?
  Ратников не хотел вступать с Харченко ни в какие дискуссии, слушать его оправдания. Он высказал ему все что хотел и дал понять, что говорить им больше не о чем.
  - Никак нет,- только и оставалось ответить морально пришибленному Петру.
  Из канцелярии Харченко вышел мрачнее тучи. С той, месячной давности неудачной попытки "завербовать" в союзники холостяков, его преследовали сплошные неприятности, а сегодня вообще получился черный день. Сначала до трех часов ночи ругался с женой. Эмма в очередной раз на чем свет стоит костерила его родителей, обещавших ей райскую жизнь "офицерши". Петр тоже в долгу не остался, намекал даже на то, как он рисковал, женившись на ней, обладательнице такой "ненадежной" национальности. Потом, не успел заснуть - "Готовность". Потом когда пришел домой поесть, завтрак оказался не приготовлен - Эмма бастовала. Потом этот Кулагин, который явно специально его избегал. И вот в довершении всего выясняется, что Ратников в курсе его далеко идущих планов...
  
  Звонили из полка, уточнили количество людей стоящих в дивизионе на довольствии. Потом еще что-то. Ратников равнодушно брал трубку и так же, почти не вникая, механически отвечал. Деревянная усталость от затылка растекалась по всему телу. Много здоровья, прежде всего нервов забрали годы службы. А ведь, кажется, совсем недавно он мог без устали, с подъема до отбоя быть на ногах, по многу раз в день обходить городок и позицию, вникать во все без исключения вопросы жизнедеятельности. И домой после этого он приходил не вымотанный, в шутку боролся с Игорем, (еще года два назад это для него было действительно нетрудно), сажал на плечи дочь и катал ее на себе. Да что там дочь, жену мог шутя вскинуть на руки. Увы, время будто ждало этого рубежа - сорок лет. Сейчас если и возникало желание активно повозиться после службы, так это разве что с легонькой Людой...
  
   20
  
  Почему так резко именно к сорока годам стало, как ему казалось, сдавать здоровье? Ратников в последнее время нередко задавался такой мыслью. Иногда ему в голову приходило, что это не только от нелегкой службы, но и в не меньшей степени, от того, что он фактически каждый год игнорировал возможность брать путевки в санатории и подлечиться, предпочитая проводить отпуска у родственников. За все время своей службы он всего раз воспользовался такой возможностью, но какой... Это случилось весной 1983 года. Ратникову шел тридцать шестой год, это означало, что по службе он "пролетел" на все и вся, ибо даже на заочное отделение Академии уже не имел права поступать - туда брали до тридцати пяти лет. К тому же и "подполковника" задерживали. И кто знает, может в качестве "отступного", или еще чего ему предложили ту "горящую" путевку. В апреле месяце, когда он по служебной надобности приехал в штаб полка, его вызвал Нефедов, тогда еще подполковник, первый год командовавший полком.
  - Вот что Федор Петрович, ты в этом году в отпуск куда собираешься?- задал неожиданный вопрос комполка.
  - Если летом получится, то как обычно, с семьей сперва к сестре под Москву, потом на родину, к теще в Ярославль, и к матери в деревню,- ответил удивленный непонятным интересом Ратников.
  - Я знаю, справки наводил, ты всегда так отпуска проводишь. А не надоело каждый год одно и то же?- как-то с "двойным дном" спросил Нефедов.
  - А что делать, больше некуда.
  - А в санаторий с супругой по семейной путевке не хочешь?
  - Слышал я про эти санатории, там голодом морят, и не лечат ни от чего по-настоящему. Пустое времяпровождение. Уж лучше я к родственникам,- махнул рукой Ратников, много раз слышавший от сослуживцев о "сервисе" в большинстве санаториев Министерства обороны.
  - Да нет, Федор Петрович, я тебе не рядовой санаторий предлагаю, а один из лучших, "Жемчужину" на южном берегу Крыма. Слышал о таком?- с улыбкой спросил комполка.
  - Нет ни разу. Вроде, никто из наших полковых никогда там не отдыхал,- нахмурился в раздумье Ратников.
  - Правильно, туда вообще без блата редко кто попадает. Я ж тебе говорю, лучший военный санаторий, первоклассный медперсонал, оборудование, грязелечение. Если у тебя что-то типа радикулита или остеохандроза есть, за то время, что тебя там будут лечить, все это как рукой снимет. И сердечно-сосудистые тоже хорошо лечат. Медики там не просто хорошие, они еще и за места держатся, потому и лечат отлично. Для меня из штаба корпуса специально ту путевку прислали, а я сейчас никак в отпуск не могу выйти. Мы тут с начмедом посоветовались... Ну, не отказываться же от такой путевки раз на полк пришла. Вот и решили тебе первому предложить. Ты только не торопись отказываться. Сегодня у нас восьмое. Путевка с 16-го апреля по 8-е мая. Подумай Петрович, второй такой возможности у тебя не будет, это я тебе точно говорю. И Крым посмотришь, и здоровье свое и супруги поправишь. Думай, два дня и ночь у тебя есть. Я жду...
  Ратников пошел к начальнику медслужбы полка. Тот подтвердил слова Нефедова - попасть в "Жемчужину" для рядового офицера редкая удача. И все же Федор Петрович колебался и в тот день не сказал, ни да, ни нет, взяв те самые два дня на размышление.
  - Но не больше. Мне надо докладывать начмеду корпуса, что мы реализуем путевку, или отказываемся от нее,- предупредил полковой врач.
  Приехав на "точку", Ратников передал предложение комполка Анне, и та в первый момент ответила решительным отказом:
  - Куда мы поедем, а с детьми как, они же учатся?
  По дороге Ратников думал об этом, вроде бы, непреодолимом препятствии, но ему в то же время так захотелось хоть раз в жизни отдохнуть там, где отдыхают все эти сливки, генералы и армейская блатота. Потому, когда Анна сразу сказала нет... он промолчал, давая и ей время на раздумье, не сомневаясь, что если она решится, то наверняка найдет способ как пристроить детей. И в самом деле, жена весь вечер того дня раздумывала и прикидывала. Ведь она тоже очень хотела съездить в Крым. Ей было тогда не полных тридцать пять лет, что называется женщина в самом расцвете, или говоря по-русски в самом соку, и у нее еще не пропало желание, как говорится и мир посмотреть, и себя показать. А однообразные отпускные поездки по маршруту Люберцы - Ярославль - Медвежье, ей тоже уже приелись.
  На следующий день Анна "села на телефон" и стала названивать в полк своим военторговским коллегам. И среди них оказались люди, знавшие, что такое санаторий "Жемчужина", и они в один голос советовали "расшибиться в лепешку", но туда съездить, ибо действительно такой шанс может больше и не представиться. И как рассчитывал Ратников, Анна решилась. В последние из тех двух суток, что отвели им на раздумья, она съездила в школу. Обегав, едва ли не всех учителей, преподававших у Игоря и Люды, она выпросила у них задание на следующий месяц, чтобы дети могли заниматься в автономном режиме, самостоятельно, ибо вернуться и продолжить учебу они смогут только во второй половине мая, то есть к самому концу учебного года. Игорь тогда учился в шестом классе, а Люда в первом. Конечно, педагоги не очень обрадовались этой "блажи" Ратниковых, но Анна смогла за день всех уговорить, уломать, пообещать подарки. На исходе вторых суток Ратников позвонил начмеду и подтвердил, что берет путевку.
  В спешном порядке оформили отпуска и ему и ей, и уже 12-го апреля Ратниковы вылетили из аэропорта Усть-Каменогорска. Сначала у Анны возникла идея лететь в санаторий с детьми, но ее отговорили женщины из Военторга, заверив, что такой отдых обернется мучением. Ведь путевка на двоих, а значит и питание там будет на двоих и спальных мест в комнате два, и еще не известно, как на эту самодеятельность посмотрит санаторное руководство. Потому решили, вернее Анна решила, детей оставить в Ярославле у бабушки. Как обычно, прилетев в Москву, на такси добрались до Люберец, переночевали у Веры, потом на поезде до Ярославля и заявились к совсем не ждавшей их бабушке Насте. Все произошло так быстро, что Ратниковы не успели предупредить родственников. Итак, тринадцатого апреля в Ярославле, четырнадцатого Федор Петрович съездил в Медвежье, и к вечеру привез и свою мать. Это означало, что за внуками теперь обеспечен присмотр со стороны сразу двух бабушек. Ефросинья Васильевна всплескивала руками и выговаривала за то, что не предупредили и детей сорвали со школы... Но была довольна и сразу закомандовала в чужой квартире. Для начала она раскритиковала городские продукты:
  - Это рази ж еда? Завтра к себе смотаюсь, хорошева масла, сметаны, творога привезу...
  Конечно, в однокомнатной квартире бабкам и детям будет тесновато, но Ратников предвидел, что если он не предложит матери разделить тяготы по уходу за внуками на эти три недели, то обидит ее. Потому, как только сын приехал и все объяснил, Ефросинья Васильевна без раздумий срочно перепоручила все свое хозяйство, в первую очередь корову, соседке и приехала к свахе.
  Наказав сыну и дочери слушаться бабушек и усердно заниматься по тем учебным планам, что написали в школе, супруги Ратниковы вновь сели на московский поезд и уже пятнадцатого апреля вечером вылетели из аэропорта Внукова в Симферополь на только вошедшем тогда в эксплуатацию новейшем лайнере ИЛ-86. До санатория, располагавшемся на южном побережье полуострова добирались обычным путем хорошо известным всем курортникам со стажем. Но таковых в стране Советов было не так уж много, не более десяти-пятнадцати процентов от общей численности населения. Большинство советских людей за жизнь имели возможность отдохнуть в Крыму или на Кавказе, раз или два, от силы три раза. Впервые в своей жизни ехали на курорт и Ратниковы. Потому все для них было в диковинку, и маршрут "Крымтроллейбус" от Симферополя до Ялты, и благоухающая почти средиземноморская природа. Середина апреля, в центральной России и Восточном Казахстане до цветения оставалось еще недели две-три, а здесь оно уже буйствовало во всей красе. Удивила и плотность населения. От Симферополя до самых предгорий фактически раскинулось одно не прерывающееся селение, утопающее в сплошных на много километров садах. Казалось, что здесь едва ли не каждый квадратный метр земли застроен, распахан, засажен. По сравнению с той же Ярославской областью, где между небольшими деревеньками было по нескольку километров пашни и леса, и тем же Восточным Казахстаном, где между селениями насчитывалось никак не менее двадцати километров... В общем, здешняя заселенность впечатляла.
  Санаторий располагался чуть дальше Ялты, в так называемой Гаспре. Когда добрались до места... Там администрация санатория проводила субботник, как и ежегодно по всей стране за неделю до дня рождения Ленина. Все "облагораживали" территорию. Лечащий врач в звании подполковника медслужбы внимательно изучил медкнижку Ратникова и после нескольких вопросов прописал ему направление на грязевые процедуры для лечения остехондроза поясницы и области шейных позвонков, а также на ингаляцию носовых проходов. С Анной он беседовал значительно дольше, и от Ратникова не укрылось, что врач не один раз пристально по-мужски окидывал взглядом, сидящую перед ним вновь прибывшую отдыхающую. Ей он назначил электрофорез и тоже грязелечение. Смущаясь, Ратников все же поинтересовался у медика-подполковника:
  - Извините, я слышал, что здесь одни генералы да полковники отдыхают. Мне, майору как-то...
  Врач рассмеялся:
  - Не беспокойтесь на этот счет, сейчас еще не сезон. Генерал попрет косяком в июле, августе и сентябре. Вот тогда действительно вашего брата тут не сыщешь. А сейчас здесь в основном ветераны Великой Отечественной Войны. Они наш основной контингент на весну. И знаете, хлопот с ними не меньше, чем с теми же генералами, хотя то конечно совсем другие хлопоты,- врач резко замолчал, явно не желаю объяснять, что именно он имел в виду и перевел разговор на другую тему.- Потому мы очень рады, что к нам хоть изредка попадают люди типа вас, еще относительно молодых и здоровых. Вас и лечить-то приятно, ведь наверняка будет положительный результат. Вот завтра на предварительном осмотре мы зафиксируем ваше состояние, все параметры, а в конце, после всех процедур, снова обследуем, и узнаете каков результат. Уверен, мы за это время и ваш остехондроз с геймаритом подлечим и вам сердце поправим,- при этом военврач так посмотрел на Анну, что та слегка покраснела. Видимо, ему было не только приятно осознавать, что такие отдыхающие наверняка хорошо воспримут санаторные процедуры, но и просто смотреть на статную жену майора.
  Как и предупреждали, номера в жилом санаторном корпусе оказались двухместные, просторные с высокими потолками. Прямо в номере имелся туалет и душ с горячей водой. То, что здесь предусмотрена не ванна, а душ так понравилось Анне, что она тут же встала под теплую струю и проплескалась под ней почти полчаса. Ратников тем временем сдвинул кровати вместе.
  - А это еще зачем?- с притворным удивлением спросила Анна, выходя из душа в халате и забинтованной полотенцем головой.
  Ратников не ответил, дескать, нечего задавать глупые вопросы...
  И потянулись однообразные курортные будни. С утра завтрак. Супругам не была предписана диета, и они заказывали все, что хотели из довольно широкого ассортимента блюд, имевшихся в санаторной столовой. После завтрака лечебные процедуры: грязелечение, ингаляция, электрофорез... Сначала довольно тяжело переносились именно грязевые ванны. Ратников чувствовал, что выдерживает положенное время в этой ванне не без труда. Во время процедуры внутри организма начинало что-то происходить, и возникала дополнительная нагрузка на сердце. Зато уже после трех-четырех сеансов стало заметно уменьшение ощущение постоянного дискомфорта в районе тазобедренного сустава и шейных позвонков. Анна тоже констатировала, что электрофорез благотворно влияет на работу ее сердца. Хотя врач-женщина, ведающая этой процедурой, настоятельно советовала ей худеть:
  - Вам необходимо сбросить не менее десяти килограммов, а лучше все двадцать. Ведь вы носите столько лишнего веса...
  Анна восприняла слова врачихи всерьез, но Ратников тут же высказал свое мнение:
  - Да ты посмотри на нее, какая она худющая, вот и позавидовала. Ты же там раздевалась?
  - Ничего я не раздевалась... Ну, по пояс,- чуть раздраженно отреагировала Анна.
  - Ну вот, она грудь твою увидела и советует всякую чушь. Ты лучше у нашего лечащего подполковника спроси, стоит ли тебе худеть или нет. Уверен, он скажет, что не стоит,- со смехом констатировал Ратников.
  Анна изобразила возмущение:
  - Да ну тебя, тут серьезное дело, а ты опять про свое...
  Все вроде бы хорошо, но имелся один негатив - море оказалось слишком холодным. Если дни выдавались солнечными и воздух прогревался до 22-24 градусов, то температура воды в море никак не превышала 13-14 градусов. Впрочем, и в такой воде находились любители купаться. Особенно выделялась одна ветеранша, бабка лет шестидесяти с гаком. Она заплывала метров на семьдесят и находилась в воде до получаса и больше. Другие смельчаки в лучшем случае лишь окунались или выдерживали не более пяти-десяти минут.
  То, что на Анну обратил внимание не только, как выражался Ратников, лечащий подполковник, стало очевидным в их первый же выход на пляж. Если купающихся были единицы, то загорающих на относительно небольшом покрытым галькой санаторном пляже набиралось немало. И Анна в своем тогда новом только приобретенном югославском купальнике смотрелась конечно ярче всех: рослая, крутобедрая, круглоплечая. Впрочем, отдыхающих их возраста и более молодых было немного. В основном в номерах жили ветераны, потому пожилыми, или просто стариками и старухами был "усеян" пляж. Но и многие немолодые ветераны довольно пристально иногда через очки разглядывали Анну, загоравшую стоя или лежа.
  - Черти что... сто лет в обед, а туда же, на молодых баб засматриваются,- чертыхался потом в номере Ратников.
  Анна лишь улыбалась. На взгляды ветеранов она, в отличие от мужа не реагировала. Она с неосознанным удовлетворением замечала, что на нее смотрят и более молодые мужчины, даже те, кто приехал отдыхать с женами. Для большинства женщин способность притягивать восхищенные мужские взгляды... это одно из неотъемлемых составляющих их естества. Нравиться мужчинам, для нормальной женщины, это такая же самоутверждающая ипостась, как и деторождение. Тем не менее, Ратникова прежде всего возмущали скользящие по ногам, бедрам и груди его жены взгляды именно стариков и он стал относится к ним с явным предубеждением. Вскоре он выяснил, что почти все эти ветераны из Москвы.
  - Вот так номер, у нас в стране ветеранов пруд пруди, а в такой вот санаторий с качественным сервисом и лечением почему-то имеют возможность только московские приехать. Мой отец если бы жив был, мог бы путевку сюда получить? Да ни в жизнь. Он даже не знал, что имеет на это право. Потому, наверное, и в земле уже лежит. А эти, ездят тут каждый год, здоровье поправляют, баб разглядывают - чем не жизнь, живи да радуйся. Будто только они одни воевали, а кто в Москве не живет, получается, не воевали...- продолжал возмущаться Ратников.
  То, что ветераны имеют московское происхождение, Ратников выяснил "из первых уст". Однажды он сидел в очереди на одну из процедур, а перед ним очередь занял какой-то ветеран.
  - В каком звании?- спросил оказавшийся очень словоохотливым старик.
  - Майор,- откровенно ответил Ратников.
  - Понятно. Сейчас таких как ты еще можно здесь увидеть и майоров и подполковников, даже капитанов. А вот через месяц-полтора все, ни таких как ты, ни таких как я здесь уже не будет. Ниже полковника с середины июня здесь уже никого не увидишь. Такие бизоны приезжают, администрация, врачи перед ними на цырлах ходят. Командиры дивизий, корпусов, из генерального штаба. Командир части среди них так, мелкая сошка. Один раз, года три назад я случайно смог путевку с конца июня до середины июля получил. Да нет вру, не случайно, просто у меня в госпитале Бурденко родственница работает, помогла. Так тут я такого насмотрелся. Помню, один не то генерал-майор, не то генерал-лейтенант, уж как он в столовой обслугу гонял. Я, говорит, вас сволочей всех за можай загоню, раз обслуживать не умеете. Что вы мне тут подаете, я что голодовать сюда приехал!? А ну, начальника столовой ко мне и быстро! Такого шороху нагнал. Те же врачи перед такими навытяжку стоят. Что им стоит позвонить куда надо и этого врача в 24 часа отсюда куда-нибудь на Север или в Сибирь законопатят...
  Три недели в санатории пролетели совершенно незаметно: в будние дни процедуры и пляж, вечерами кино в санаторном клубе, в выходные экскурсии. Ратниковы съездили на экскурсии в Севастополь, Ливадию, посетили Воронцовский дворец. Вокруг располагалось множество всевозможных кафе, под крышей и на открытом воздухе, везде можно было перекусить. Хоть санаторное питание было качественным, да и порции немаленькие... Море, воздух, пронизанный запахом цветущих деревьев, все это провоцировало просто волчий апепетит и супруги кроме обязательного трехразового питания, нет-нет да и заходили поесть в какое-нибудь кафе. Музыкальное оформление было в основном "антоновское". "Море, море", "Под крышей дома моего"... эти и другие шлягеры вошедшего в моду, набравшего "силу" певца и композитора звучали буквально отовсюду, из громкоговорителей санаторного радиоузла, в кафе, магазинах, с прогулочных теплоходов... В вестибюле жилого корпуса имелся междугородный телефон-автомат и Анна каждый день звонила матери в Ярославль, вызывала к трубке Игоря и Люду, делала им соответствующие внушения. Особым шиком для отдыхающих было сфотографироваться на фоне знаменитого "Ласточкиного гнезда". Это чудо архитектуры, здание словно парящее над морем на крохотном утесе, где помещался ресторан... Так вот "Ласточкино гнездо" находилось как раз над "Жемчужиной", возвышаясь над его корпусами и было видно из окон номера Ратниковых.
  Лечащий подполковник не обманул, действительно процедуры благостно повлияли на супругов. Ратников ко времени окончания срока путевки уже не ощущал остеохондроза и значительно легче дышал носом. Анна вообще с восторгом сообщала, что чувствует себя как в двадцать лет. На последней беседе с лечащим врачом она все же не удержалась и спросила:
  - Извините, мне врач, что делала электрофорез, посоветовала незамедлительно похудеть килограммов на двадцать. Это, что действительно необходимо?
  Лечащий подполковник аж оторвался от писанины в медкнижке Ратникова и удивленно воззрился на Анну через очки.
  - На двадцать!?... Не вздумайте!- чуть не с испугом говорил медицинский подполковник.- Такое резкое похудание отрицательно скажется на всем вашем организме. Ну, разве что чуть-чуть, килограмма два-три не более. Вы же себя, в общем, хорошо чувствуете?
  - Да, сейчас очень даже хорошо.
  - Ну, так и не надо организм насиловать, особенно вам. Живите, красуйтесь... тем более есть чем,- не сдержался-таки и лечащий, и тут же, заметив на себе взгляд Ратникова, вновь спешно углубился в писание...
  Уже в день отъезда сбылось и еще одно высказывание лечащего подполковника, о том, что лечение ветеранов это крайне хлопотное для санаторного медперсонала дело. Отъезжающие сидели в автобусе, который должен был доставить их прямо в Симферополь, в аэропорт. Все отдыхающие, у кого закончились путевки, заняли свои места, но одного не оказалось на месте. Автобус ждал. Пошли слухи, что ветеран, который должен был ехать этим рейсом, почувствовал себя плохо. Вокруг бегали врачи и медсестры. Потом из жилого корпуса пронесли носилки в сторону лечебного. Задержавшись на полчаса, автобус выехал. Ветеран на нем не поехал. Что с ним стало, откачали или нет. Ратниковы это так и не узнали...
  
   21
  
  Стук в дверь, Ратников с трудом выходит из полудремотного состояния. Малышев просит разрешения зайти
  - Чего тебе?- подполковник не скрывает недовольства.
  - Хотелось бы узнать свою дальнейшую судьбу. Не могу более пребывать в неведении. Все ждал, что вызовут на беседу. Так что же там большие начальники про меня решили: на губу заарестуют, или комсомольским взысканием ограничатся. А может быть в ножки черно-волосатые кланяться прикажут?
  Николай бравировал для видимости, а в его глазах читалось тревожное ожидание. Вообще-то он надеялся, что в "высших сферах" разговора о нем вообще не было и инцидент сам-собой порастет быльем. Сейчас он решил в этом удостовериться.
  - А тебе бы чего хотелось?- хмуро поинтересовался Ратников.
  Извиняться перед этим скотом не буду, а в остальном, что хотите.
  - А если суд чести?- взгляд Ратникова сделался испытующим.
  Малышев почти незаметно вздрогнул. Этого он действительно боялся, хоть и понимал, что вряд ли его будут наказывать столь сурово.
  - Чего это у тебя шинель в снегу?- неожиданно "сменил пластинку" Ратников.
  Николай ответил не сразу, находясь "под спудом" предыдущего вопроса:
  - Со станции шел, упал, да и снег начался.
  Ратников оглянулся, посмотрел в оттаявшую часть окна. Оказывается, сидя погруженный в свои думы, он не заметил, как перистая хмарь закрыла солнце, и пошел, пока еще редкий снег.
  - Начальник политотдела корпуса похвалил тебя,- буднично сказал Ратников, вновь отворачиваясь от окна.
  - За что?- изумился Малышев.
  - Сказал, что в ленкомнате ты, в общем, поступил правильно.
  - Это вы серьезно?- до конца не верил в то, что услышал Николай.
  - Серьезно, только ты не пойми это как одобрение и установку к действию. Лично я к твоим методам работы с личным составом отношусь крайне отрицательно, как и к твоим взглядам на межнациональные отношения. И если не одумаешься, боюсь, наломаешь дров и плохо кончишь. И чтобы мне не стало плохо заодно с тобой, нам, скорее всего, в ближайшем будущем придется расстаться. Извини, но ЧП на дивизионе, да еще на межнациональной почве я не допущу. Пойми, СССР потому и сверхдержава, что каждый народ вносит свою долю в общее дело. И если эта доля неравнозначна, то дело не во врожденных национальных чертах, как ты считаешь, а в особенностях эээ... исторического характера,- вывод родился у Ратникова на ходу, экспромтом.
  - Вы не искренни, товарищ подполковник,- усомнился Малышев.
  - Что... что ты сказал!?- угрожающе свел брови подполковник.
  - Вы не искренни,- ничуть не испугавшись, повторил Николай.- Меня воспитываете, а сами ведь чурок тоже за полноценных бойцов не считаете.
  - Не понял,- все более злился Ратников.
  - Вы ведь тоже к ним неприязнь испытываете, только сами себе в этом не признаетесь,- пояснил Николай.
  - Так, а ну-ка объясни, с чего ты это взял,- Ратникову действительно было непонятно, что имел в виду Малышев, ведь сам он вроде бы полностью соответствовал облику истинного советского офицера, коммуниста-интернационалиста, каким ему и положено было быть.
  - Ну, вот, например, у нас в дивизионе всего два прапорщика, русский и казах. А теперь припомните, как вы к Дмитриеву относитесь, и как к Муканову. Этот Муканов, как только вас увидит, не знает в какой угол забиться. А тот же Гасымов. Вы же его на каждом разводе парафините,- по-прежнему спокойно и уверенно говорил Малышев.
  Против воли Федор Петрович опять был вынужден вовлечься в спор:
  - Ты, парень, забываешь, что я так же как и их, выражаясь твоими словами, парафиню русского Фомичева, украинца Матвейчука, татарина Физюкова и любого другого, если они того заслуживают.
  Ратникову казалось, что его аргументы достаточно сильны, но Малышев тут же сделал контрвыпад:
  - Нет, товарищ подполковник, вы просто этого сами за собой не замечаете. Этих вы с позиции строгого дяди журите, ну вроде как сорванцов, но своих. А вот к южным нацменам совсем по- иному. Они для вас чужие, как и для меня. Они по-другому воспитаны, у них другие запросы.
  - Ну, знаешь... что то ты тут нафантазировал, не замечал за собой ничего подобного,- искренне недоумевал Ратников.
  - Правильно, не замечали, просто это в вас сидит само-собой. Ведь они от нас самым кардинальным образом отличаются, а то, что отдельные единицы из них вроде бы и похожи на нас, так это не показатель, а лишь исключение из правил.
  - Замотал ты, Коля, меня своими философствованиями. Да пойми же ты, на свете не существуют двух одинаковых людей, даже близнецы чем-то отличаются, а ты о целых народах как об одном человеке,- подполковник безнадежно махнул рукой.- Потом ты многое выдумываешь, сам веришь небылицам, пересказываешь их.
  - Побоище в Зубовке, это небылица или моя выдумка?- бросил реплику Малышев.
  - Это было, а многое другое, кем-то сочинено, как это твое танковое сражение на бензоколонке.
  - Ну, а события лета 66-го года в Ташкенте, когда узбеки русским женщинам юбки на головах завязывали, или в Кургане в 79-м, когда целый эшелон северокавказских призывников почти на целую ночь город захватили и всех там насиловали, или в Орджоникидзе в 81-м, я сам в этом участие принимал, будучи второкурсником. Или про события в Новочеркасске, что еще в 62-м году были, когда осетин Плиев подавил выступление русских рабочих. Ведь туда хохол Хрущ специально его послал, потому что русские генералы отказались отдавать команды стрелять в свой народ. Там ведь не только стреляли, но и людей гусеницами танков давили. А чтобы давили без пощады, Плиев приказал за рычаги танков одних чурок посадить. Те с удовольствием русских давили, и женщин и детей. На что уж мой папаша верный ленинец, но и он возмущался. Мы же там рядом жили, все доподлинно знали. Во все это вы, конечно, тоже не верите!?- на этот раз уже грозно, словно судья вопрошал Малышев.
  - Не знаю, официальных сообщений об этих инцидентах не было, а на слухи я внимания не обращаю,- устало отреагировал Ратников.
  - Про Зубовку тоже официально нигде не сообщалось,- усмехнулся Николай
  - Ладно, не будем больше об этом. Может, что и было по мелочи, а потом так раздули, что из мухи слон получился. Давай лучше о наших делах... Я и свои недоработки признать не побоюсь. Действительно не переношу запах этот, что у казахов в домах и юртах стоит. Но к Муканову я вовсе не из-за этого так отношусь, а потому что он свои обязанности плохо исполняет. Вот на днях с новым директором рыбзавода, казахом, неправильно себя повел, не сдержался, вахтера, хрена старого послушался. Но я ведь признаю это и при первой оказии съезжу, извинюсь. Понимаешь, надо уметь встать выше этого заразного чувства превосходства собственной нации, а ты наоборот, занял непримиримую позицию. Ведь ты же вроде патриота из себя изображаешь, о державе печешься, а на деле раскалываешь единство страны.
  - Вы уж меня не пойму за кого принимаете. Что я такого сделал-то, двух черных ударил, одного за дело, второго случайно, а меня сразу во враги народа,- теперь уже некоторое возмущение слышалось и в голосе Малышева.
  - Пока двоих, но боюсь ты на этом не остановишься. Если не изменишь образ мыслей, еще раз тебе говорю - плохо кончишь,- погрозил пальцем подполковник.
  - Я не могу думать иначе, а что касается единства страны, то вы ошибаетесь. Основная опасность не в таких как я. Нас, к сожалению, слишком мало, не проснулась еще Россия. А главная опасность, которая грозит нашей стране - это скорость с которой плодятся эти чурки, их растущая наглость, и то, что они очень дружные. Если не дать им вовремя отпор русскому народу придет конец, они его сначала на колени поставят, а потом весь ассимилируют,- убежденно говорил Николай.
  - Ну, опять понес... пророк, мать твою,- подполковник с досадой потер донимавший его затылок.- Ладно Коля, устал я тебя слушать, иди-ка ты и еще подумай.
  - Нечего мне думать,- твердо ответил Николай. Я удивляюсь, что вы не хотите признавать очевидную правоту моих доводов. Жаль, я надеялся, что мы все-таки поймем друг-друга... Разрешите идти!?....
  
  Выйдя из канцелярии, Малышев был в столь подавленном расположении духа, что оказался не в состоянии заниматься каким-нибудь делом, хотя та же техническая документация нуждалась в незамедлительном заполнении и еще много всего - на душу словно лег тяжелый камень. Не принесло облегчения и осознание того, что ему удалось избежать наказания за стычку с Гасымовым. Николай не хотел наживать такого врага как Ратников и, "открываясь" перед ним, рассчитывал на совсем иную реакцию подполковника. Но сейчас он видел, что крупно просчитался, командир оказался значительно сильнее "заквашен" на советском интернационализме, чем он предполагал. А ведь для Николая Ратников уже давно был едва ли не олицетворением настоящего русского мужика, на которых всегда держалась Россия. Он видел в нем то, что у русского человека советского "разлива" встречалось нечасто: мудрость и в то же время хитрость и изворотливость - своего не упустит. Он отчески заботился о своем "хозяйстве"-дивизионе и в то же время был главой крепкой дружной семьи. Не просто руководитель, командир, но и рачительный хозяин. Потому Николай был крайне раздосадован, ибо человек, которому он так симпатизировал, его совершенно не понимал, более того занимал едва ли не противоположную позицию.
  Было отчего впасть в отчаяние. Николай ни в дивизионе, ни в полку так и не мог найти настоящих единомышленников. Даже с холостяками, с кем он жил в одной квартире и общался постоянно, далеко не всегда удавалось достигать взаимопонимания. И Гусятников и Рябинин все-таки в первую очередь технари. К тому же им, выросшим в центральной России, было сложно так же как ему, южному русскому, проникнуться истинной ненавистью к "чуркам" - они с ними в своей прежней жизни нечасто сталкивались. Непонятен он был и семейным офицерам. Те, кто постарше, оказались чрезвычайно идеологизированы и свято верили, что самый страшный враг Америка и НАТО, и не сомневались - они только и ждут момента, чтобы напасть на СССР. А те кто помоложе думали в основном о карьере и различных удовольствиях. Насчет удовольствий, впрочем, Николай тоже был не проч. Но то что "культивировалось" в среде молодых офицеров, водка и гулянка на стороне... Нет, в водке он удовольствия не находил, да и что касается совхозных и поселковых девок - они были не в его вкусе. С ними и поговорить было не о чем, да как ни странно и подержаться тоже не за что. Но вот в этом году на отработку диплома в поселковую школу прислали из Усть-Каменогорска молодую учительницу английского языка. У этой вроде все было подходящее и образование и внешность. Они познакомились - Николай в качестве "наживки" использовал текст из зарубежного военного журнала, который попросил перевести. Уже в октябре он был вхож к Лене, в ее комнату в поселковой общаге для молодых специалистов. С ней было интересно и хорошо. Хотя до интима дело никак не доходило - Лена позволяла все вплоть до частичного раздевания себя, но на большее пока не решалась. Это конечно дело времени, куда она денется... Но вот взгляды, образ мыслей. Она тоже не понимала Николая. Возможно, здесь сказывалось происхождение - её родители, работники свинцово-цинкового комбината считали себя многим обязанными советской власти, жили в хорошем городе, имели отдельную квартиру, сами хоть и не выучились, но зато выучили дочь. И в Ростове у него, в общем, ничего такого не было: та ростовчанка, про которую он всем здесь говорил, как о своей невесте, на самом деле была всего лишь знакомая и не более того. В общем, существовал Николай Малышев в неком идеологическом одиночестве. Его редкие беседы с Ольгой Ивановной Решетниковой не решали проблемы - меж ними была слишком большая разница в возрасте, к тому же старая учительница явно была нацелена на долгий разъяснительно-воспитательный процесс, перерождение сознания народа, а Николай жаждал быстрого революционного преобразования СССР в Россию.
  
  После ухода Малышева подполковник тоже далеко не сразу избавился от мыслей навеянных произошедшим разговором. Он как всегда не до конца верил всем этим вроде бы имевшим место случаям межнациональных столкновений, за исключением тех, что были неоспоримы, ибо исходили из многих источников и имели официальное подтверждение. Единственным таким фактом из того, что приводил Малышев, было столкновение между кержаками и чеченцами в Зубовке. Все остальное...
  Упомянутый инцидент в Ташкенте, случившийся в 1966 году... Ратников о нем слышал из многих неофициальных источников, и путем сопоставления у него сложилось о нем собственное мнение: конфликт случился в первую очередь из-за непродуманной внутригосударственной политики высшего советского руководства. После произошедшего в 1965 году землетрясения в Ташкенте, в город со всех концов страны приехало слишком много рабочих-строителей по призыву в кратчайший срок не просто восстановить разрушенное, а построить миллионы квадратных метров благоустроенного, сейсмостойкого жилья. Строителями в основном двигало не столько желание оказать помощь попавшему в беду братскому узбекскому народу, сколько возможность самим получить жилье в возводимых домах. То были в своем подавляющем большинстве малокультурные рабочие и работницы, приехавшие из плохо снабжаемых, периферийных районов России, Украины, Белоруссии. И они зачастую въезжали в "чужой монастырь", в чужую устоявшуюся жизнь со своим "уставом", наплевательски относились к сложившимся в Узбектсане нормам морали и общежития. В конце-концов это и привело к межнациональному конфликту. Поводом послужила драка между болельщиками во время футбольного матча. Ну, а то, что одними из объектов нападений для узбеков стали русские девушки... Ратников, несмотря на весь свой вроде бы главенствующий в его сознании интернационализм, не был, что называется, интернационалистом-идиотом, глухим и слепым. Он отлично осознавал, что в каждом народе имеются свои специфические как достоинства, так и недостатки. Осознавал он и то, что те же народы, населяющие советские республики Средней Азии и Кавказа имеют одну общую ментальную черту, если они, что называются, взрываются, и желают унизить чем-то раздразнивших их людей другой нации, то самым действенным инструментом того унижения является массовое изнасилование женщин того народа. Этот средневековый "обычай" очень многие народы донесли до двадцатого века, в том числе и некоторые советские. Узбеки массово чувствовали себя униженными, ущемленными наплывом пьющих, матерящихся, не уважающих их обычаи строителей, как и появлением большого количества молодых славянских женщин и девушек ходящих в жаркие дни в открытых легких одеждах, коротких юбках. Те же строители занимали слишком много квартир во вновь строящихся домах. Узбеки, особенно молодежь, жаждали отомстить, и отомстили, но не столько бухим строителям, которые естественно дали отпор, но и беззащитным девушкам и женщинам, подвернувшимся им "под руку".
  Тот случай Ратников все же считал скорее исключением, чем правилом, к тому же произошедший уже давно, двадцать лет назад и не имевший ни продолжения, ни громкого резонанса, а главное произошедший без смертельных исходов.
  Про то, что произошло сравнительно недавно в 1979 году, когда целый эшелон призывников с Северного Кавказа, чуть ли не захватил целый город и целую ночь там бесчинствовал... Этому Ратников не очень верил. По оперативной линии об том инциденте не сообщалось. Да и трудно было поверить в то, что призывники, юноши 18-19 лет, вчерашние школьники, даже обкурившись "дури", смогут сгруппироваться и выступить единым фронтом. Ведь захватить город это не просто. Он видел, какие приходят призывники в дивизион, многие и по внешнему виду и по мировоззрению больше напоминали мальчиков, нежели мужчин. Да среди них изредка попадались почти готовые уголовники, но таковых было не более трех-четырех на сотню. И то, что в том эшелоне собрались десятки, а то и сотни таких склонных к криминалу юных особей, Ратников не верил, и прямо сказал об том Малышеву.
  - Вам просто никогда не приходилось видеть много кавказцев собравшихся вместе. Когда их много, толпа, они любой банде наших уркаганов сто очков вперед дадут,- отозвался на это Николай, но подполковник все равно не поверил.
  Самым "туманным" из упомянутых Малышевым был наиболее старый по времени инцидент произошедший в Новочеркасске в 1962 году. Ратников о нем, конечно, слышал, но никогда не относил его к категории межнациональных. По официальной версии там произошло выступление антисоветских элементов, подстрекаемых недобитыми белогвардейцами и агентами иностранных разведок. Конечно, и в эту чушь Ратников давно уже не верил. Он придерживался общенародной версии тех событий. А они были таковы, в Новочеркасске просто произошел голодный бунт, спровоцированный глупыми и неосторожными словами первого секретаря новочеркасского горкома. На вопрос разозленных отсутствием в магазинах продовольственных товаров горожан, чем нам питаться, он цинично заявил: "Ешьте траву". Но то что, командовать подавлением того бунта специально назначили Плиева, и тем более, что за рычаги танков намеренно были посажены южные нацмены... Нет, в это Ратников никак не мог поверить.
  А вот что касается событий, произошедших в октябре 1981 года в городе Орджоникидзе, столице Северо-Осетинской АССР... О том, принимавший в них участие Малышев, рассказывал со всеми подробностями, как и другие офицеры, учившиеся тогда в Орджоникидзевском Высшем Зенитно-Ракетном Командном училище войск ПВО страны.
  
   22
  
  Волнения среди осетин вспыхивали в Орджоникидзе регулярно, с тех самых пор как Хрущев вернул из казахстанской ссылки ингушей, и восстановил упраздненную Сталиным Чечено-Ингушскую АССР. Дело в том, что ингуши всенародно считали левобережную часть города Орджоникидзе (Владикавказа) и примыкавший к ней Пригородный район частью Ингушетии, которую советская власть передала в состав Северо Осетинской АССР после насильственного выселения чеченцев и ингушей в 1944 году. Когда чеченцев и ингушей реабилитировали и восстановили ЧИ АССР, эти земли, отнятые у ингушей в пользу осетин им не вернули. В качестве компенсации Хрущев Чечено-Ингушетии отдал, отрезав от Ставропольского края, бывшие земли Терского казачьего войска, Шелковской и Надтеречный районы, по северному берегу Терека. То есть решил межкавказский спор за счет русских земель. Но так казалось ему. Нет, русские не возмутились, к тому времени и русский дух уже был не тот, тем более были морально окончательно сломлены остатки в основном изгнанных и уничтоженных еще в гражданскую войну терских казаков. Возмутились этим обменом ингуши. Они были крайне недовольны тем, что Надтеречный и Шелковской районы территориально прилегали не к ингушским, а к чеченским землям и получалось, что их отдают не им, а чеченам. Потому хрущевский "маневр" не решил проблемы - ингуши по-прежнему претендовали на Пригородный район и половину города. Ингуши случалось и мирными средствами пытались обращать внимание власти на эту проблему, а чаще действовали по кавказски - устраивали уголовный беспредел в тех районах Осетии, которые считали своими.
  В тот день субботу 24 октября искрой взорвавшей "пороховую бочку" стало очередное убийство ингушами таксиста-осетина. А незадолго до того в Пригородном районе была полностью вырезана, включая детей, осетинская семья. Похоронная процессия с телом зарезанного таксиста проследовала чуть ли не через весь город, увеличиваясь по пути и дошла до центральной площади, где располагалось здание Северо-Осетинского обкома партии. К ним вышел первый секретарь обкома, члены республиканского правительства, но успокоить разгоряченную и уже вооруженную кольями, кирпичами и ножами толпу им не удалось. Осетины требовали выселить всех ингушей с территории республики и установить на границе усиленные милицейские посты, чтобы ни один ингуш хоть на машине, хоть пеший, хоть на осле не мог проникнуть в Северную Осетию. Руководство республики, видя что обстановка накаляется, ретировалось в здание обкома. Но толпа демонстрантов ворвалась в обком и стала его громить, заодно принялись крушить и прилегающие кинотеатр, магазины, парк, попытались штурмовать и располагавшееся рядом училище МВД... Курсанты штурм отбили, но в здании училища не осталось ни одного целого стекла.
  Второй и третий курсы Орджоникидзевского зенитно-ракетного училища (ОВЗРКУ) подняли в помощь курсантам МВД с утра следующего дня, воскресенья 25-го октября. К этому времени, после тревожной ночи и толпа увеличилась, и на площадь были стянуты подразделения внутренних войск. А вот, что касается третьего, дислоцирующегося в городе училища, общевойскового, его командование отказалось выводить своих курсантов против осетин. Так что курсанты-ракетчики тогда оказались на той площади единственными в деле разгона толпы непрофессионалами. Потому им, технарям, и ответственный участок выделили наименее опасный, да и вооружены они были всего лишь резиновыми милицейскими дубинками, в то время как у МВДшников кроме дубин имелись и специальные щиты и особой ковки ботинки на ногах, и шлемы на головах, не говоря уж о спецсредствах типа слезоточивого газа "Черемуха".
  Хоть и неробкого десятка был Николай Малышев, тем не менее, он сам признавался, что изрядно оробел, увидев разгромленную площадь, выбитые огромные стекла вестибюля кинотеатра "Октябрь", куда курсанты частенько в увольнении ходили смотреть фильмы. В их задачу входило блокировать подход площади со стороны городского парка, чтобы оттуда к митингующим не подошло подкрепление. Ближе к полудню 25-го началась основная фаза операции по разгону демонстрантов собравшихся на площади. Основная роль в том действе отводилась курсантам училища МВД и бойцам "особого" отряда войск МВД переброшенного по Военно-Грузинской дороге из Тбилиси. Слава о том отряде гремела по всему Кавказу, при его упоминании джигиты любой кавказской нации в ненависти скрежетали зубами и клялись отомстить... В тот день и курсанты-ракетчики воочию убедились как работают профессионалы подавления этнических бунтов.
  Началось все с того, что где-то с полчаса толпу, достигавшую пяти тысяч человек в основном молодых людей, среди которых особой агрессивностью отличались вовсе не уголовные элементы, как потом говорилось в средствах массовой информации, а учащаяся молодежь, студенты орджоникидзевских ВУЗов и техникумов, учащиеся ПТУ и старших классов средних школ...
  Так вот, эту толпу безуспешно пытались уговорить разойтись и не нарушать общественный порядок срочно прибывшие из Москвы ПредСовмина РФ Соломенцев и зам министра внутренних дел, зять Брежнева Чурбанов. В ответ они услышали, что Москве плевать на осетинский народ и все Политбюро куплено ингушами, раз им позволяют безнаказанно творить одно преступление за другим. Никто не верил уверениям, что преступники понесут заслуженное наказание, ибо на Кавказе вообще найти преступника, когда дело касалось "межнациональных преступлений" было всегда очень сложно - родственники и соплеменники делали все, чтобы выгородить, спрятать, откупить преступника. Когда пострадавшими были русские (мужчин обычно резали, а женщин насиловали) до суда доходило не более половины возбужденных дел. Но что русские, они за своих убитых и обесчещенных уже давно были отучены мстить советской властью, а вот осетины решили отомстить всенародно и власть такого допустить де могла.
   Был отдан приказ приступить к "рассеиванию" толпы. Против пяти тысяч разгоряченных, взведенных молодых людей с кавказской ментальностью стояло чуть более двух тысяч солдат и курсантов... и если бы не тот особый тбилисский отряд и не высокая выучка и боевой дух курсантов МВД, вряд ли бы так быстро и эффективно разогнали ту демонстрацию. Любая кавказская толпа это особая толпа, ей нет равных в специфической жестокости. Если русские и прочие славяне особо чувствительны к социальному, классовому различию: бедные ненавидят богатых, подчиненные начальников, неимущие имущих, вертопрахи накопителей и наоборот... То на Кавказе высшая степень ненависти проявляется в межнациональных противостояниях, никакие социальные катаклизмы здесь не взводят так людей и не заставляют иной раз совершать невероятные подвиги и жестокости. И в борьбе с таким противником имело решающее значение воздействовать на него морально, подорвать его дух, оскорбить на национальной почве, унизить наглядно, жестоко. И профессионалы из особого отряда знали как это сделать.
   Из рядов "тбилисцев" вышел среднего роста, крепкий, но далеко не мощный прапорщик лет тридцати и стал откровенно задирать осетин:
   - Ну что, суки черножопые, кто против меня один на один выйдет, без всякого оружия!?... Чего ссыте, я обыкновенный русский мужик, а вы ведь кто... орлы горные, или бараны трусливые? Давай выходи, не позорьтесь перед своими бабами.
   Несмотря на явно провокационный характер громогласно произнесенных слов прапорщиком и изрядно подогретую водкой и анашой толпу, довольно долго не находилось смельчака готового принять этот вызов. Видимо даже до горячих джигитов доходило, что прапорщик, несмотря на не богатырскую стать не просто так их провоцирует. А прапор продолжал подначивать:
   - Ну, чего боитесь?... Против меня не то, что беззащитных русских баб на силу брать, я ведь могу и мошонку оторвать.
   Вообще-то осетины позиционировали себя как союзники русских и потому были крайне возмущены еще и тем, что Москва, Центр не встает в таких вот внутрикавказских разборках однозначно на их сторону. Более того, здесь получалось, что русские встали на сторону ингушей, ненавидящих их куда больше чем осетины. Впрочем, на Кавказе все друг друга ненавидели, кто больше кто меньше, так всегда было. И в Москве на этот раз не стали разбираться кто Советскую власть, олицетворяемую в первую очередь русскими, больше ненавидит, ингуши или осетины. Раз осетины забузили, так и получите... Осетины же, хоть и не так как ингуши и чеченцы, но тоже ненавидят русских, и при случае утоляли свою ненависть каким-нибудь азиатским методом. Ну, а любимым методом унижения здесь еще в большей степени, чем в Средней Азии было изнасилование русских женщин. Разница опять же была лишь в том, что в Осетии это случалось реже, чем в той же Чечено-Ингушетии. Именно о том говорил прапорщик, "заводя" осетин. Минут пятнадцать не меньше прапор стыдил, оскорблял толпу, среди который были мастера спорта по борьбе, тяжелой атлетике, боксу... Наконец, он пошел с козырной карты, начал оскорблять осетинских девушек, стоящих в основном в задних рядах демонстрантов:
   - Эй вы, девки-мокрощелки, ваши джигиты любят говорить, что все русские женщины бляди, так вот я во всеуслышание заявляю, что вы все бляди, и ваших бабок-пробабок кто только не имел, и татары, и турки, и ингуши с чеченами, а наши казаки их и за товар не считали, потому наверное они таких трусливых мужиков нарожали, что все ссут на меня выйти...
   Прапорщик знал, как зажечь даже не зажигающуюся толпу кавказцев, он ведь служил в Тбилиси. Но на этот раз провокация удалась лишь частично, толпа не зажглась, хотя еще вчера с упоением громила все, что попадалось им под руку. Сегодня же увидев собранные для силовых действий войска, она несколько поутихла, но не расходилась. Так вот, не зажегшись всенародно, манифестанты-погромщики все-таки выдвинули из своих рядов джигита, который должен был наказать наглеца-прапора, наказать принародно, при всех. То был молодой лет двадцати-двадцати пяти джигит ростом где-то с метр девяносто и весом порядка ста десяти кило. Николай, сам боксер, быстро, на глаз прикинул примерные росто-весовые параметры, когда поединьщик скинул куртку и остался в синей, "олимпийке", которых не было в свободной продаже, и они обычно распределялись среди спортсменов сумевших выполнить норматив мастера спорта. Судя по стойке, в которую встал джигит мастером спорта он был по борьбе.
   Ну, наконец-то,- удовлетворенно и нарочито громко провозгласил прапорщик, в свою очередь быстро и сноровисто скинув бушлат и бросив его своим товарищам в строю.
   Поединок длился недолго, от силы минуты две-три. Джигит все время стоял в борцовской стойке, намереваясь захватить своими длинными руками противника, который был на полголовы ниже и килограммов на тридцать легче. Но прапорщик, не подходя близко, быстрыми пружинящими скачками "нарезал" вокруг него круги. Джигит в стойке поворачивался на месте, а прапор кружил все быстрее и, наконец, выбрал момент для атаки. Он, резко выбросив вперед одновременно руку и ногу, буквально как камень из пращи полетел на противника. Рука была в перчатке, а нога в высоком ботинке со шнуровкой, блеснувший снизу какой-то широкой металлической пластинкой. Рука пришлась точно в подбородок, а нога в пах. По тому, как громко, то ли вскрикнул, то ли как-то по животному прохрипел джигит, Николай точно определил, что не просто рукой и не просто ногой ударил прапорщик, не только ботинки, но и перчатки были с "секретом", скорее всего тоже имели металлические вставки, что позволяло использовать их как свинчатку, или кастет. Джигит согнулся сначала пополам, а потом повалился, хватая воздух широко открытым ртом. Николай сначала подумал, что прапорщик рукой целит в челюсть, как это обычно делали боксеры, но увидев результат молниеносной атаки понял, что удар "свинцовой" перчатки пришелся в шею, в район дыхательных путей. То был не боксерский, а отработанный до автоматизма двойной прием из арсенала боевого "САМБО", которым обучали бойцов элитных подразделений МВД, да и то не всех. Третий удар, опят же кованым ботинком по лежащему противнику в солнечное сплетение был лишним - джигит не сопротивлялся, лежал ничком и не то стонал, не то что-то кричал. Прапорщик эффектно поставил ногу на поверженного противника, вроде гладиатора-победителя на римском ристалище, но произнес не приветствие Цезарю (то бишь в данный момент исполнявшего его обязанности Соломенцеву), а обратился к притихшей при виде такого зрелища толпе:
   - Ну, кто следующий!?
   Больше охотников сразиться с прапорщиком не нашлось. Осетины этим зрелищем были потрясены пожалуй больше, чем до того видом ощетинившихся щитами и дубинками войск. Подавляющее большинство демонстрантов оказались морально сломлены. Этим не преминули воспользоваться разгоняющие. Не давая возможности джигитам вновь обрести боевой дух, они сомкнутыми рядами пошли в атаку. Площадь огласилась выкриками, матерной руганью, женским визгом, характерными звуками ударов... Кирпичи, палки... даже ножи оказались бессильны перед той атакой. Здесь основную роль уже играли курсанты училища МВД. Ведомые начальником училища (генерал явно хотел "засветиться" в глазах высоких московских начальников) они буквально врубались в толпу и теснили ее в сторону Проспекта, беспощадно обрабатывая дубинами. Атака-работа продолжалась минут десять-пятнадцать. Затем по команде курсанты дружно отходили, переводили дух, перестраивались и атаковали вновь.
   Курсантов ОВККУ МВД в городе не любили. Не любили и русские, но особенно осетины. Впрочем, осетины не любили и курсантов ЗРВшников и общевойсковиков, но именно МВДшников, выходящих в город в увольнение наиболее часто била местная молодежь, нападая, имея, как правило, многократное численное превосходство. Забивали и до полусмерти, иной раз и до смерти. В этом училище было намного меньше, чем в других двух курсантов из местных и почти не было осетин. И потому курсанты МВДешники без жалости били осетин, используя момент, когда это можно делать вот так, не опасаясь никакого уголовного преследования. Не жалели ни парней ни девушек... Во время очередной атаки командовавший одной из курсантских рот капитан увлекся, орудуя дубинкой он не услышал команду об отходе. Курсанты отхлынули... а он остался. Толпа такой оплошности не простила. Офицер тут же был затянут в ее "недра" и буквально за две-три минуты живой здоровый человек был едва ли не разорван на куски. Увидев выброшенное из толпы обезображенное тело своего капитана... Тут уж пришла пора озвереть курсантам, до того в общем-то без лишних эмоций выполнявшим работу которой их учили.
   В орджоникидзевское высшее командное училище войск МВД отбор курсантов имел специфический характер. Здесь не нужны были грамотные с определенным уровнем интеллектуального развития молодые люди. Особое упор делался на физическое развитие и опять же специфическую крепость духа, чтобы не наложил в штаны, не только при столкновении с уголовниками, но и, что обуславливалось местоположением училища, при столкновении с "идущими в разнос" джигитами. Причем второе превалировало над первым, ибо из второго вытекало первое, но далеко не всегда из первого второе. Очень часто те же вроде бы бесстрашные милиционеры, имевшие по многу задержаний и обезвреживаний урок, когда их из России командировали на Кавказ, на подавление этнических волнений, просто терялись при виде толп озверевших джигитов.
  Мстя за своего погибшего офицера, МВДшники уже не теснили толпу, они ее уничтожали. Не выдержав беспрерывного беспощадного напора, толпа в панике побежала в разные стороны. Часть метнулась к парку. Здесь пришлось вступить в действие и курсантам зрв-шникам, которые уже своими дубинами направляли бегущих в сторону моста через Терек на левобережную часть города. Остальных МВДшники "канализовали" на проспект, по пути выхватывая отдельных бегущих и передавая милиции. На площади осталось лежать несколько десятков человек. Там были и павшие от ударов и задавленные бегущей толпой. Среди них оказалось немало девушек...
   После тех событий из ракетного училища отчислили всех курсантов-осетин - они отказались идти разгонять демонстрантов. Потом стало известно, что за допущенные беспорядки был снят с должности первый секретарь компартии Северной Осетии Кабалоев. И все... Всем участвовавшим в тех событиях курсантам приказали молчать и ни где о них не распространятся. Николай не вдавался во все эти политические хитросплетения, как и любой другой молодой человек, которому в то время было всего 18 лет. Но он не выполнил "инструкцию" и где мог с восхищением рассказывал о действии тбилисского "особого отряда" и курсантов училища МВД. Он непоколебимо верил, что с обнаглевшими нацменами нужно поступать только так и никак иначе...
  
   23
  
  После Малышева почти полчаса Ратникова никто не беспокоил. Временное затишье несколько расслабило, боль в затылке притупилась, что позволило войти в "рабочую" колею и заняться делами. Вызвал Цимбалюка. Свинарь пришел, предварительно умывшись и сняв бушлат, но все равно принес неистребимый запах скотного двора. Цимбалюк в силу своей не слишком уважаемой, но оттого не ставшей менее востребованной специальности имел в дивизионе немало всевозможных льгот. Его не ставили в наряды, не направляли в командировки, при объявлении "готовности" он тоже никуда не бегал дальше своего свинарника. Ратников частенько прощал ему мелкие дисциплинарные прегрешения, такие как опоздания в строй и неряшливый внешний вид. Ведь свиньи выживали, особенно зимой, в основном благодаря его заботам и умению. Весной следующего года Цимбалюк увольнялся и Ратников искал ему замену.
  - Ну что, присмотрел кого-нибудь на свое место,- подполковник пытался не морщиться, выдерживать, исходящий от свинаря запах.
  - Ни... Товарищ подполковник, молодые усе больше с городив, к скотине без понятия,- отозвался без энтузиазма Цимбалюк.
  - Попробуй Хорошуна. Он ведь тоже с села, земляк твой,- посоветовал Ратников.
  Цимбалюк состроил недовольную гримасу:
  - Можно трохи попытать, но разумею нема у ёго охоты. Бачил як он от духа поросячьего нос воротит. Як дивка городска.
  - А ты все же попробуй,- настаивал подполковник.- Завтра я его к тебе направлю. Поучи его, может, будет толк. А нет, так кого другого посмотрим. Но ты и сам поторопись. Не приготовишь себе замену, в июле уволю,- подстегнул напоследок подполковник.
  После ухода свинаря, сосредоточится на делах никак не получалось. За что бы ни брался мысли, навязанные разговором с Малышевым, все время пронзали сознание. "Как это он сказал: ассимилируют весь русский народ... А что, будь я помоложе, да погорячее, пожалуй, клюнул бы на это дело, ату их черных... Хотя, конечно, в его словах есть и своя логика, наглость надменного хамья очень сильно задевает. Хотя и русского хамья вполне хватает, разница может быть лишь в том, что русское намного трусливее того же кавказского...".
  И все же Ратников считал, что Советская власть особо разгуляться хамью никогда не давала, иначе бы и общественный порядок нельзя обеспечить и развивать культуру... Почему то подумав о культуре, Ратников тут же вспомнил сравнительно недавно восстановленный в памяти тот шестнадцатилетний давности разговор с Ольгой Ивановной по пути из книжного магазина в школу. Вроде бы и не оказал он на него какого-то основополагающего воздействия, но как-то именно после него он стал без прежнего пиетета относится и к творчеству "потов больше чем поэтов", коими молва неофициально именовала Евтушенко, Рождественского и Вознесенского и даже заметно охладел к обожаемому им до того Высоцкому. Конечно, в последнем случае свою лепту внесло и то, что услышал он о нем из уст своего старшего сослуживца майора Киржнера. Уже в восьмидесятом году, когда передали сообщение о безвременной кончине барда и Анна, так и не поставленная в известность мужем о его частичном еврейском происхождении... Так вот, Анна искренне переживала и сетовала, что не уберегли такого человека, а Ратников внешне вроде также реагировавший, про себя отметил, что нечто подобного даже ожидал. Во всяком случае, его вера, что Высоцкий не проживет долго в какой-то степени основывались на словах самого барда, сказанные в той ночной беседе с глазу на глаз: надо жить в кайф и все попробовать. На уровне подсознания Ратников осознавал, что такая жизненная установка никак не сочетается с долгим пребыванием на этом свете.
  В том же 1980 году Ратниковы поехали в отпуск с задержкой, вызванной летней Олимпиадой. Они поехали уже после неё и естественно после смерти Высоцкого, случившейся как раз во время ее проведения. Когда остановились у Веры, Анна в обязательном порядке намеревалась посетить свежую могилу барда на Ваганьковском кладбище. Дочь была еще мала, Игорь не горел желанием ехать на кладбище. В общем, оставив детей с Верой, поехали вдвоем. Могила Высоцкого была буквально завалена цветами. Туда же положила свой букет и Анна, она даже немножко прослезилась. Тут же выяснилось, что неподалеку располагается и могила Есенина. Решили сходить и туда, чтобы возложить цветы. У Есенина тоже было немало цветов, но в разы меньше чем у Высоцкого. И тогда Федор Петрович тоже смутно припомнил разговор с Ольгой Ивановной из 1970 года. В связи с чем, ему в голову вдруг пришла мысль, которую он и озвучил жене:
  - Как ты думаешь, Ань, лет эдак через тридцать-сорок соотношение цветов на могилах Высоцкого и Есенина будет такое же?
  Жена не поняла, с чего это у мужа родилась такая "сравнительная" мысль и ничего не ответила. А Ратников непроизвольно вспоминая размышления Ольги Ивановны уже сам домыслил: лет через тридцать еще может быть, что у Высоцкого цветов буде несколько больше, а вот через пятьдесят... То, что у Есенина будет не меньше чем сейчас - это наверняка. А вот, сколько их останется у Высоцкого?...
  
  "Культурные" мысли как-то вдруг иссякли, а их место почему-то заняли размышления опять же вызванные высказываниями Малышева о возможно ассимиляции русского народа южными нацменами. "А так ли вообще страшна эта всеобщая ассимиляция, смешение всей наций и рас? Ведь когда-нибудь, хоть и очень нескоро все население Земли должно слиться в единый народ - землян, человечество. Как говаривал шолоховский Макар Нагульнов, все люди будут одинаково приятной смуглости".
  Подполковник встал из-за стола и в раздумье стал ходить по канцелярии, четыре шага до стены и четыре назад: "Ведь тогда не будет этого вечного разлада, разделения по цвету кожи, разрезу глаз, языкам. Все будут просто люди и все будут говорить на одном языке... Вот только на каком? Наверное, на эсперанто или английском. А почему искусственный эсперанто или английский, а не русский, немецкий, или испанский, и смогут ли целые народы добровольно перейти со своего языка на этот, который объявят общечеловеческим? И потом, как же можно перевести того же Пушкина на другой язык, если он именно по-русски звучит, так как должен звучать. Да, наверняка, у любого поэта только на своем языке его произведения звучат как шедевры, а на чужом многое теряется...". Даже мысленно Ратников зашел в тупик.
  Неделовые мысли улетучились как дымка под воздействием первого же реального телефонного звонка, уступив место рутинной повседневности. С полка, со строевой части, напомнили о подаче дисциплинарной практики за последние две недели. Это была обязанность начальника штаба, и Ратников сделал соответствующую пометку на листе бумаги, положив его на стол Колодина. После этого звонка уже не хотелось думать ни о чем, ни об ассимиляции, мировом языке, тем более Ратникова вновь стал донимать затылок. Тем не менее, ни о чем не думать он не мог, но от "глобальных" мыслей перешел к более локальным, конкретным: надо было как-то бороться со все сильнее прослеживающемся межнациональном размежеванием в солдатской среде... "Видимо придется объявить строевое собрание и обязательно провести его до Нового Года, иначе потом в текучке забудется. И ни в коем случае не именовать его как собрание для укрепления дружбы между народами СССР, интернационализма. Уж больно затерто это звучит - не получится открытого разговора. Опять активисты-комсомольцы, замполитом назначенные, выступят за дружбу и братство, и на этом все кончится. Лучше конкретно ребром вопрос поставить, кто как работает и какой вклад вносят в поддержание боеготовности и жизнедеятельности дивизиона. И что получиться? Все основные боевые специалисты - славяне, потому что они свободно по-русски говорят, снег кидают опять те же славяне и прочие там мордва и татары, правда младших призывов. А вот кавказцев кроме Церегидзе и Григорянца ни на боевой, ни на грязной работе не увидишь, они каким-то чудесным образом почти все оказались на продскладе, в столовой, в каптерке... Как же это получилось. Сейчас Ратников сам этого понять не мог. Да, и Ахмедов, и Гасымов на своих местах, хорошо выполняют свои обязанности. Но почему они все активнее начинают концентрировать вокруг себя земляков и служат для них примером? Потому что лучше других солдат питаются, не мерзнут, не бегают по готовности. И не поэтому ли "молодые" кавказцы мечтают не боевой специальностью овладеть, как тот же Закиров в свое время, а дождаться когда уволятся Ахмедов и Гасымов и уже "по наследству" занять их места на продскладе и в каптерке? Малышев утверждает, что все это не случайно... "Да, ничего хорошего, пожалуй, с того собрания не получиться...".
  
  В декабре темнеет быстро. В шесть часов уже смеркалось, включили уличное освещение в городке и на позиции. На плацу, успевшим подернутся тонким слоем свежевыпавшего снега, шел развод суточного наряда. Школьная машина привозит вторую смену школьников и почту, которую старший машины заносит в канцелярию. Ратников уже сидит не в одиночестве, замполит подошел, чтобы разобрать письма пришедшие солдатам, на предмет отсева местных от девиц из Новой Бухтармы. Очень часто такие письма провоцировали самоволки. Правда, такого уже года три как не случалось. Нынешние поселковые представительницы "самой древней профессии" были уже не столь легки на подъем, что их предшественницы лет десять назад. Приехать из Новой Бухтармы на попутке, а потом пройти еще три километра пешком от шоссе, чтобы "встретиться" с солдатом или сразу с несколькими в каком-нибудь совхозном стогу возле дивизиона... Таковых охотниц в последнее время не находилось. А раньше были. Такого рода самоволки случались в основном летом. Солдаты "бегали" после случайных знакомств во время работ в совхозе или на предприятиях в Новой Бухтарме. Не посылать солдат на отхожий промысел Ратников не мог. За это он имел немало: некоторые стройматериалы, бульдозер зимой для расчистки дорог и позиции, рыбу, картофель и некоторые другие продукты. В полку уже давно и устойчиво обосновался слух: на "точке" у Ратникова солдат кормят значительно лучше, чем в любом другом дивизионе и даже лучше чем в управлении полка...
  Замполит просмотрел письма.
  - Местных, кажется, нет,- констатировал он.
  В канцелярию зашел ездивший старшим после обеда за школьниками Дмитриев, и выжидательно-молча глядел на командира.
  - Что ты хотел, Валера?- Ратников поднял глаза на прапорщика.
  - Тут телеграмма пришла... у Лукина отец умер,- Дмитриев протягивал телеграфный бланк.
  Замполит осторожно, словно раскаленный уголь взял ее:
  - Да, действительно... все так... только военкомом не заверена.
  Ратников тоже прочел телеграмму:
  - Такими вещами не шутят, видимо не до заверения было. Ты ее никому не показывал?- спросил Ратников Дмитриева.
  - Не, ни кому, что же я не понимаю...
  
  Сержант Лукин служил в отделении связи и в общем характеризовался положительно. Лишь Пырков имел на него "зуб". Не будучи активистом, Лукин любил, тем не менее, выступать на комсомольских собраниях с критикой в адрес замполита. Та критика обычно касалась организации солдатского досуга. Однажды ему даже удалось подбить солдат проголосовать против резолюции предложенной Пырковым, добивавшемуся объявления строгого выговора с занесением в учетную карточку, так же с ним конфликтовавшему солдату.
  Ратников сам позвонил радистам и вызвал Лукина. Тем временем за дверью канцелярии уже собрались и переговаривались офицеры: кончился рабочий день, и они хотели забрать свою почту. Ратников, обычно сразу после проверки писем позволявший им заходить и брать корреспонденцию, на этот раз никого в канцелярию не пускал. Он ждал Лукина, ибо не хотел сообщать ему роковую весть при столпотворении и под шелест газет... Сержант пришел через десять минут, среднего роста, худощавый уроженец города Ачинска. Ратникову неоднократно за всю службу приходилось сообщать подобные известия, но всякий раз он не знал с чего начать. Получалось как-то само собой, без заранее продуманного плана. Сейчас он тоже было замялся, но лишь на несколько секунд. Начал осторожно:
  - Из дома письма давно получал?
  - Недели две, как мать написала...
  Лукин ничего не подозревал и если и волновался, то от незнания причин вызова к командиру: вдруг на вздрючку.
  - Вот что, Павел. Присядь-ка,- Ратников указал на стул напротив себя.
  Лукин осторожно присел, удивленно глядя на командира и начиная подозревать неладное.
  - Что мать-то писала, как дома?
  - Да, ничего особенного, все нормально. Отец только приболел. С легкими у него неважно. Он экскаваторщиком на угольном разрезе работает, все время угольной пылью дышит.
  - Сколько лет отцу?
  - Сорок восемь... Что случилось, товарищ подполковник,- подбородок сержанта мелко задрожал.
  - Мужайся Павел,- Ратников подал телеграмму.
  Вчитываясь в строки, Лукин начал бледнеть.
  - Николаич, живо Гасымову команду, чтобы немедленно "парадку" Лукину выдал, а я в полк звоню, чтобы проездные и отпускное там приготовили,- энергично стал отдавать распоряжения подполковник.
  Замполит кинулся к каптерке, расталкивая сгрудившихся за дверью офицеров.
  - Может завтра с утра пусть едет, сегодня поздно уже,- засомневался Колодин.
  - Нет, твердо возразил Ратников,- пусть прямо сейчас едет. Он еще на похороны успеть должен. Иди Павел, собирайся, сейчас поедешь, только телеграмму не потеряй. По ней билет на самолет без очереди возьмешь.
  После того как потрясенный известием сержант покинул канцелярию, Ратников озадачил уже Дмитриева.
  - Валера, тормозни школьную машину, чтобы водитель воду не сливал, заправь ее и через пятнадцать минут, чтобы была готова к выезду в полк. Старший замполит.
  Послать старшим Пыркова в муторный путь до Серебрянска и назад, Ратников решил потому, что считал, так будет справедливо - кому как не замполиту положено работать в таких ситуациях. Потом он позвонил и быстро утряс с полком и сержант Лукин поехал в отпуск по семейным обстоятельствам.
  
   24
  
  "Отфильтрованные" солдатские письма переданы дневальному, а в канцелярию, наконец, допущены офицеры для разбора своей почты.
  - Ну, наконец-то "Радио" мое, одиннадцатый номер пришел,- вожделенно листал долгожданный журнал Гусятников.
  Малышев ухватил два номера "Советского Спорта" и внимательно изучал сообщения о каком-то внутрисоюзном боксерском турнире, в надежде обнаружить фамилии тех с кем когда-то тренировался или встречался на ринге. Это было его любимое занятие: найти знакомую фамилию, пофантазировать на тему, чего бы он смог в свои двадцать три года добиться, если бы не пошел в училище, а продолжил бы интенсивно заниматься боксом. Большинство же разбирало газеты, журналы и письма, не читая, откладывая это удовольствие до дома.
  Канцелярия опустела, Ратников вновь сидит один, и привычным ухом через закрытую дверь слушал звуки казарменного организма. И не видя, он знал все, что там происходит. К тумбочке дневального то по одному, то группами подходили солдаты, с надеждой спрашивали: "Мне есть?" И услышав ответ, либо с сожалением отходили, либо получив конверт искали укромный угол, чтобы остаться наедине с кусочком бумаги, связывавших их с далеким родным домом, прежней жизнью, которой только здесь познали истинную цену. Гремя прикладами и ружейными ремнями, сдавал в оружейную комнату автоматы сменившийся караул, и с тем же вопросом к тумбочке дневального.
  "А этот новоявленный рвач хотел сейчас занятия проводить. Какие занятия, когда они письма из дома получили? И время сейчас письма читать, а не противогаз одевать. Страшная болезнь карьеризм, никого и ничего заболевший не чувствует, живых людей не видит, только свою цель". Приобретенная с годами привычка к самоанализу позволяла подполковнику осознавать, - столь глубокая его проницательность объясняется в первую очередь тем, что он сам довольно долго был болен этой болезнью. Ведь и у него была когда-то цель. Но он не дошел до нее, не смог, съехал с большака на проселок и безнадежно отстал. А кто-то доходит, становится генералом, маршалом... членом Политбюро. Зачем?... Кто чтобы просто насладиться благами, а кто-то, чтобы внушать, вдалбливать если надо силой, тем кто ниже его, тысячам, миллионам, свое видение жизни, заставить их жить так, как тебе хочется. Некоторым, таким как Наполеон, Гитлер или Сталин это очень даже удавалось.
  Ратников время от времени тряс головой. Ну, кто он такой, чтобы думать об этом, что это изменит, ведь плетью обуха... "О черт даже думать боюсь, ну и напугал же наших отцов и дедов Виссарионыч, аж нам передалось. Ну, ладно, черт с ним, со всем этим общечеловеческим. А вот тебе-то чего не хватило для успеха в жизни... везения, связей, способностей? Есть же люди, такие же как и ты, из низов, но пробились, стали знаменитыми, даже народными любимцами. Если не зацикливаться на Армии, а посмотреть в той же культурной жизни, сколько их, и без связей пробились. Ну, кого вспомнить?". Но как не пытался Федор Петрович вспомнить всех этих современных Ломоносовых, Шаляпиных, Есениных, которые сумели от "сохи" подняться к вершинам... О поэтах и бардах он уже столько думал, что о них вспоминать уже не хотелось, тем более что настоящему самородку Есенину они все не ровня. Но он думал, вспоминал... и, наконец, нашел. Одно бесспорно яркое имя среди его современников, конечно, было. Он даже удивился, почему не подумал о ней сразу. Ведь эта женщина действительно в первую очередь благодаря своему недюжинному таланту без особых связей и толкачей пробилась, поднялась. Более яркого примера в Союзе во второй половине двадцатого века не было, чем такое уникальное явление как Алла Пугачева...
  Всего несколько лет назад Ратников еще считал эстрадную певицу Аллу Пугачеву молодой, во всяком случае, гораздо моложе себя. И когда Анна вдруг сообщила, что она почти ее ровесница, он был крайне удивлен, что эта нестандартная в поведении, и довольно развязная девица тоже принадлежала к послевоенному поколению. Это "открытие" заставило его внимательней к ней присмотреться, благо на телеэкране она появлялась часто. Он попытался разгадать секрет ее кажущейся "молодости". Внешне, даже в гриме она, в общем, не смотрелась моложе своих лет. А вот в своих песнях она представала совершенно свободной от тех "пут и цепей условности", что незримо с детства, со школы, с пионерского лагеря опутывали едва ли не любого советского человека, родившегося в конце сороковых и в пятидесятых годах. Родившиеся в шестидесятых уже ощущали те путы не столь сильно. Он видел это и по солдатам и тем более по молодым офицерам. Наблюдая певицу по телевизору и анализируя ее поведение, Ратников сначала сделал сам собой напрашивающийся вывод: чтобы простому человеку чего-нибудь достичь, кроме способностей необходима еще и изрядная наглость. Ведь именно такой и казалась Пугачева, талантливая и наглая, даже хамоватая. А как же еще пробиться через частокол всевозможного блата, кумовства и разных "ты мне - я тебе", если у тебя нет ни какой поддержки? Может, и ему не хватило этой самой беспардонности в своем деле, все ждал, что заметят, оценят. А надо было ходить, требовать, попадаться на глаза вышестоящим, унижаться - наступать на горло своей гордости, может быть даже взятки давать... Ратников знал таких людей, которые ради карьеры не брезговали буквально ничем, некоторые даже "подкладывали" под начальников и всевозможных проверяющих своих жен, или женились на перезрелых, гораздо старше себя дочках генералов, преподавателей академий... При упоминании всех этих "средств" Ратникова тянуло на рвоту - он не мог представить в подобной ситуации ни себя, ни Анну. Тем не менее, время от времени устраиваемые женой ссоры на бытовой почве сформировали у него своеобразный комплекс. Он искренне считал, что не смог обеспечить жене и детям достойной их жизни, ощущал не проходящее чувство вины.
  Что касается Пугачевой, то Ратников, конечно, понимал, что это исключение из правил, этот пример нетипичен, и возможен только в творческой среде. Просто уж очень она талантлива в своем деле. Остановить такую даже закаленным в "боях" советским чиновникам от культуры было не под силу, тем более вставлять ей "палки в колеса" бездарям и середнякам из артистической богемы - все равно что море плотиной перекрыть. Впрочем, ей конечно и со временем относительно повезло, чуть раньше "перекрывали" только так, и в лагерях гноили, и убивали. Сколько талантов было загублено в золотое для "органов" сталинское время. Сейчас, слава Богу, времена уж не те, хотя и пытаются, стоит таланту оступиться, дать слабину - и нет таланта. Вон и Захарова со сцены выкинули, и Ободзиньского, и над Леонтьевым издеваются, гоняют как бездомного соленого зайца, квартиры даже в Горьком, не говоря уж о Москве, не дают. Но на Пугачеву, настоящую народную любимицу, все же покуситься опасаются, разве что в газетных статейках из-под тишка куснуть могут. А то что Пугачева, несмотря на весь свой эпотаж и нескромность, любима народом, Ратников убедился воочию три года назад в мае того памятного 1983 года, когда побывал на ее концерте. Так вот, тот концерт повлиял на него сильнее, чем тысячи сплетен и десятки телетрансляций.
  Билеты на концерт случайно приобрела Анна, когда Ратниковы, возвращаясь из санатория, забрав детей в Ярославле решили оставшиеся дни отпуска провести у Веры, чтобы успеть "побегать" по московским магазинам. То был сборный концерт "звезд" эстрады во дворце спорта "Олимпиский". Огромный зал зрители забили до отказа, ибо выступающих "звезд" набралось немало: "Земляне", Борткевич, Ножкин, Брегвадзе и еще ряд менее известных. Завершала программу "Она". Там Ратников воочию убедился, в чем отличие "звезд" от "Звезды". Чтобы это понять, при этом надо было присутствовать, видеть и слышать вживую. Ни какая телетрансляция этого передать не может. Артисты на сцене пели, говорили, шутили... Борткевич из кожи лез доказать, что он и без "Песняров" кое что стоит. Правда, получалось у него это не очень убедительно. Ножкин продемонстрировал этакие советско-ястребиные взгляды, заявив, что у нас весь мир враги, а потом спел не первой свежести песенку про то, как его "образованные просто одолели". Брегвадзе явно не хватало ее "камерного" голоса даже усиленного радиоаппаратурой на весь огромный Дворец спорта. Однако все этот мало кого волновало. Большинство зрителей их воспринимало вполуха, в качестве "разогрева". В зале переговаривались, посмеивались, обсуждали что-то свое - весь двадцатитысячный "Олимпийский" ждал появления "Её" и только "Её". Особенно не повезло в том концерте Брегвадзе. Она пела последней перед Пугачевой и весь гигантский зал как будто подгонял ее своей единой волей: скорее, скорее, кончай, что ты там шепчешь, мы пришли ради "Нее", хотим видеть и слышать только "Её", а вас всех так, в "нагрузку" нам подсунули. Брегвадзе кончила петь, удостоилась жидких аплодисментов, и еще не успела покинуть сцену, как адресованные ей хлопки, захлестнула мощная волна рукоплесканий: на краю затененной сцены, в скользящем луче прожектора, на мгновение мелькнуло концертное платье, знаменитая пугачевская "летучая мышь". Зал бушевал несколько минут. Ратников, уже имел опыт ощущения гипнотической силы довлеющей над залом, примерно то же он ощущал в Зыряновске на концерте Высоцкого. Ему даже стало не по себе от столь явного пренебрежения публики к предыдущей исполнительнице. Анна и Игорь (дочь по малолетству на концерт не взяли) тоже поддались общему психозу и хлопали что было сил.
  Певица спела семь своих песен-хитов: "Миллион алых роз", "Старинные часы", "Сонет", "То ли еще будет", "Любовь одна виновата"... То было время наивысшего расцвета ее дарования, апогей ее творчества, она пела вдохновенно, в охотку, властвовала над залом и щедро одаривала зрителей: голосом, движениями, страстью, своим хорошим настроением. Люди... не маленький камерный залишко, где собирается элита, или знатоки искусства, а тысячи совершенно разных людей со всей страны, ее слушали и смотрели, они ее обожали, боготворили... Потом, наверняка, многие из них по-прежнему сплетничали и судачили о "Ней", пересказывали анекдоты про "Неё", возмущались ее поведением, высокими гонорарами... Но все они, несомненно, вспоминали и будут вспоминать, что побывали на "Её" концерте, гордится ею, гордится даже ругая и понося.
  Размышления подполковника прервал очередной стук в дверь. Вошли старый и новый дежурные по дивизиону. Они доложили о приеме-сдачи дежурства, подали журнал с соответствующим рапортом. Ратников расписался в журнале, коротко проинструктировал нового дежурного и... вновь остался один... "Ну вот и этот длинный день подходит к концу, на сегодня кажется все, можно домой идти",- подумал было подполковник, но тут в дверь вновь постучали.
  - Разрешите?
  Это был вновь Дмитриев. Он дождался, пока офицеры передадут дежурство и, судя по всему, зашел с какой-то просьбой.
  - Что еще Валера?- устало, но доброжелательно спросил Ратников.
  - Товарищ подполковник, разрешите мне на завтра на школьную машину опять себя старшим запланировать,- немного смущаясь, попросил прапорщик.
  - А в чем дело, у тебя какая-то нужда?
  - В общем да... У матери печка почти не топиться, дымоход забился. Я летом как-то не собрался почистить думал, до следующего года потерпит. А тут, сегодня поехал, а мать меня уже ждет, плачет, говорит дым прямо в дом идет, спасу нет. Я домой-то заехал, действительно плохо дело, совсем где-то забилось, срочно надо пробивать.
  - Пробивать говоришь?... Да нет, за те три-четыре часа, что школьников ждать будешь, ты никак не управишься... Давай так сделаем. Старшим ты назавтра меня планируй. У меня там тоже дела есть, а сам в будке поедешь. Если успеешь печь исправить, назад вернешься со второй сменой, а не успеешь, тогда на ночь оставайся. Мать это мать, ей помочь обязательно надо, как же ей без печки зимой,- наставительно произнес Ратников.
  - Спасибо товарищ подполковник...
  
   25
  
  Разговор с Дмитриевым напомнил Ратникову о собственной матери. Он перебрал свою почту лежавшую перед ним, газеты "Правду", "Красную Звезду", обязательные для каждого офицера, "Спорт" для Игоря, "Пионерскую правду" для дочери... никакого конверта не было. Писем от матери не было уже больше месяца, хотя от тещи пришло неделю назад. Ратников записал в свою записную книжку, завтра в поселке заказать переговоры с Верой и выяснить у нее все ли нормально с матерью. До Медвежья, не имевшего телефонной связи, дозвониться было невозможно...
  
  Не поехала Ефросинья Васильевна к детям после смерти мужа, осталась одна в опустевшей избе. Тяжело и муторно остаться под старость одной. А куда поедешь? Старшая дочь, что в соседней области еле концы с концами сводит. Не прибудет там ладу, если еще и она на прокорм заявится. Не захотела она ехать и в Люберцы ко второй дочери - семья без детей это не семья, и опять же в доме зятя теща вряд ли ко двору придется. Отклонила мать и предложение сына, мол и ехать далеко, и квартира у вас маленькая, а дети подросли. И она и сын отлично понимали, что истинная причина совсем иная - неприязнь между снохой и свекровью. И хоть Ефросинья Васильевна не имела возможности наблюдать Анну в ее повседневной жизни, но ее поведение, когда они приезжали в отпуска говорило достаточно красноречиво - эта не потерпит в своем доме второй хозяйки. А стать приживалкой, нахлебницей, или нянькой при детях она не могла в силу своего характера. Она была еще крепка, хотя после шестидесяти чуть согнулась и еще более высохла. Но тяга к работе у нее не пропала. Ефросинья Васильевна хоть и вышла на пенсию, но продолжала работать в колхозе, благо не гнали - рабочих рук в деревне становилось все меньше. Заработок и пенсию откладывала для внуков - может, помянут бабку добрым словом. Дети и внуки, вот что стало смыслом ее жизни. Она ждала их в гости с осени до лета будущего года. Только летом она жила полноценной жизнью. Из скотины оставила только корову да несколько куриц. Трое детей старшей дочери бывали у нее каждое лето, благо ездить недалеко. А вот Федор со своими приезжал реже. Если отпуск его самого выпадал зимой, детей со школы не сорвешь, а летом получалось не всегда. Но даже когда сын привозил семью в Медвежье, жили они там от силы две недели, делили отпуск между бабой Фросей и городской бабой Настей. Может, оттого что видела их реже, дети сына были для Ефросиньи Васильевны любимыми внуками. Через внуков она уже и к снохе стала относиться терпимее, поостыла былая неприязнь. Не могла не видеть мать, что сумела-таки эта своенравная городская девка создать хорошую крепкую семью, содержать в чистоте и холе детей, и мужу за столько лет не надоела, не опостылела. У ее дочерей, увы, таких семей не получилось. Она уже не ревновала сына к снохе, хоть та с годами не теряла красоты, и сын по-прежнему не мог, как говориться, ей "надышаться".
  Этим летом, когда после Люберец и Ярославля Ратниковы приехали в Медвежье, Анна пожалуй впервые явственно ощутила, что свекровь к ней несколько "потеплела". Если раньше она излучала приветливость и ласку только в отношении сына и внуков, то сейчас стала относительно доброжелательна и с ней. Анна, уставшая от многолетней конфронтации, так этому обрадовалась, что уже самостоятельно вызвалась помогать по хозяйству. Летом жизнь в старом ратниковском доме кипела вовсю. Мужики, сын и муж старшей дочери, латали полуистлевшую старую крышу, клали заплаты из свежей дранки. Потом чинили крыльцо, заготавливали дрова, чтобы Ефросинья Васильевна могла, не прося посторонней помощи, пережить и осенние дожди, и зимние холода. Анна же вместе со старшей дочерью брали на себя всю женскую работу, кроме дойки и приготовления пищи. К печке и корове Ефросинья Васильевна никого не подпускала, хотя Анна на радостях от примирения со свекровью была готова отважиться даже подоить корову. Ефросинья Васильевна не дала осуществить благое намерение, пожалела сноху, сказав, что эта корова кроме нее никого к себе не подпускает. Анна оценила великодушие, но тут же и забеспокоилась, не с умыслом ли та изменила свое к ней отношение, уж не собралась ли она приехать к ним, погостить, или, не дай Бог, жить. Но все объяснялось гораздо проще. Ефросинья Васильевна уже три года не видевшая Игоря, Люду и её (Ратников приезжал к матери каждый год, даже если отпуска выходили зимой, приезжал один), просто очень по ним всем соскучилась. Годы перемололи ее нетерпимость, к старости поневоле становишься миролюбивым. К тому же семья сына, несмотря ни на что, радовала Ефросинью Васильевну. Радовал сын, тем, что крепко "стоит на ногах", радовал молодецкой статью Игорь, даже Люда виделась бабке не болезненной худышкой, а милой, стройненькой беляночкой. Насчет внешности внучки она была иного мнения, нежели Анна. Ефросинья Васильевна сама никогда не отличалась полнотелостью и округлостью и потому не считала трагедией то, что у внучки в двенадцать лет отсутствуют зачатки женских форм. Она подметила то, чего не рассмотрела Анна: внучка пошла не в мать, а в нее, худощавую, угловатую, а ее пока еще хрупкие выпирающие ключицы обещали со временем превратиться в такие же как у Ефросиньи Васильевны крупные и крепкие кости. Видеть свое повторение в потомках всегда приятно, но Ефросинью Васильевну уже не раздражало, что во внуках явно прослеживаются и многие наследственные черты столь нелюбимой ею ранее снохи.
  После отъезда гостей жизнь Ефросиньи Васильевны чем-то напоминала летаргический сон, сон воспоминаний о прошлом лете и грез о будущем, когда изба вновь наполнится шумом, голосами, возней, смехом, когда вновь надо будет не просто так, а для кого-то доить корову, готовить еду. В таком же "полусне" проживали остаток жизни многие обитатели деревень, в которых оставались в основном одни старухи. В Медвежье, еще в шестидесятые насчитывавшем более пятидесяти обитаемых дворов, в восьмидесятых осталось едва двадцать. Одна за другой заколачивались избы крест-накрест - деревня медленно, но неотвратимо умирала.
  
  Мысли о матери, вновь спровоцировали позывы к затылочной боли. "Ладно, на сегодня пожалуй все, домой надо идти, полежать. Ох, и тяжкий получился день..."
  Звонок телефона. Подполковник, болезненно поморщившись, с досадой берет трубку:
  - Кто там еще!?
  - Товарищ подполковник, вас начальник штаба полка,- отчетливо звучал в трубке голос дежурного телефониста.
  - Федор Петрович, ты!?- тут же послышалась надтреснутая скороговорка полкового НШ. В голосе чувствовалась озабоченность.
  - Слушаю Ратников!
  - Здравствуй, срочное ЦУ, слушай внимательно, а лучше запиши.
  Ратников машинально пододвинул к себе блокнот:
  - Я вас слушаю.
  - Сейчас из корпуса мой шеф звонил. У них там в Алма-Ате какая-то сильная заваруха. Комкор срочно свернул свой визит и уже к себе назад вылетел. Ты меня хорошо слышишь?
  - Да, конечно. А что именно случилось-то?
  - Точно сказать не могу, но вроде какие-то студенты-казахи в количестве нескольких тысяч бузу на площади Брежнева затеяли, демонстрацию с лозунгами.
  - Какими лозунгами?- не смог сразу "врубиться" Ратников.
  - Ну, ты что, Петрович, с луны свалился, не знаешь, что мы с тобой в чуркестане живем, и что они там кричать могут? У тебя, кстати, кто на коммутаторе сидит?- вдруг забеспокоился начальник штаба.
  - Рядовой Линев.
  - Это который ростом с колокольню?... Ну тогда не страшно... Линев ты слышишь?- тут же осведомился начальник штаба.
  - Так точно. Мне по обязанностям положено прослушивать разговор, контролировать качество связи,- с обидой в голосе, видимо на "колокольню", отозвался с коммутатора Линев.
  - Слушай, но о том, что сейчас услышишь пока не трепись. Понял!?- грозно предупредил начальник штаба.
  - Так точно,- с готовностью отвечал связист, явно польщенный тем, что ему доверяют какую-то важную тайну.
  - Так вот, Петрович, лозунг у них у все один: "Русские убирайтесь в Россию". Были столкновения с войсками и милицией, имеются жертвы.
  - Но почему, с чего это... вроде бы никаких предпосылок...
  Ратников был просто ошарашен известием, он отказывался верить начальнику штаба. Этот подполковник пришел в полк откуда-то из Узбекистана и, похоже, еще не осознал, что казахи и среднеазиатские нации далеко не одно и то же. Если среди узбеков, туркмен и таджиков действительно в ходу был лозунг "Русские убирайтесь в свою Россию", то в Казахстане за исключением крайнего юга русские и казахи сосуществовали относительно мирно, и таких слов из уст казахов услышать было невозможно.
  - Как почему ты, что телевизор не смотришь, газет не читаешь?
  - Да нет, в последнее время как-то не до того было,- несколько смутившись, признался Ратников.
  - Так ведь пленум ЦК Казахстана прошел. Кунаева от должности освободили. Такие вот пироги.
  - И что, они из-за него что ли?- удивился Ратников.
  - Да нет, кому он нужен, чтобы из-за него на демонстрации выходить. Дело в том, что на его место не казаха назначили, а русского, Колбина, бывшего первого секретаря Ульяновского обкома. Вот этого-то они и не смогли перенести, вышли с протестом. В связи с этим спущено устное распоряжение в войска округа, никого из этих "хозяев страна" сегодня и в ближайшие дни, до особого распоряжения, в караул не ставить, и вообще от оружия подальше держать. Понятно?
  - Понятно... Но вы можете поточнее сказать, что же там все-таки случилось?
  - Пока сам толком ничего не знаю, так в общих чертах, что была демонстрация, которую разогнали, есть жертвы, а более ничего. Ну ладно, мне еще другие подразделения обзвонить надо. Давай, действуй.
  Ратников буквально застыл, позабыв про трубку, которую сжимал в руке, будто сведенной судорогой. Привычка, однако, взяла свое, заставив рефлекторно начать выполнять поступившее распоряжение.
  - Дневальный, книгу нарядов ко мне!- приказал, открыв дверь канцелярии, Ратников.
  Принесли книгу.
  "Двух человек с караула снимать надо, Омарова и Касенова. А как им это объяснить? Что это за советская власть такая, которая вдруг им, своим гражданам, оружие не доверяет, потому что в Алма-Ате беспорядки были на национальной почве? Нет, кто угодно, только не они... наверняка это какие то диссиденты, у которых мозги набекрень. Не может быть, чтобы семьдесят лет советской власти не оставили для них никакого следа. Ведь воевали вместе, целину поднимали вместе, и вот на тебе дожили, вот те и единый советский народ. Не хотят казахи, чтобы в Казахстане русский рулил, лучше плохой, но свой... И там в Кремле, что совсем одурели от Перестройки этой, думают, что эти все стерпят, дескать казахи не кавказцы, за ножи не схватятся. А у них вон тоже предел терпению есть... Теперь Стрепетов не должен не вспомнить, что я ему здесь втолковывал, ведь как раз когда мы тут с ним говорили, та самая демонстрация и случилась. Теперь может и до него дойдет, что я не просто воздух сотрясал, а имел основания..."
  
   26
  
  И в этот вечер 17-го декабря Ратников пошел домой только к десяти часам вечера, едва держась на ногах. Анна уже не раз подогревала для него ужин, и заранее загнала спать не только Люду, но и упорно противившегося Игоря. Она хотела, было, по обыкновению, отругать за опоздание мужа, но увидев, в каком он состояние сразу остыла.
  - Садись ешь, и сразу ложись, на тебя смотреть страшно.
  Ратников так и сделал... Лишь в постели он смог в общих чертах поведать жене о случившемся в Алма-Ате. Анна сказала, что по телевизору, в новостной программе "Время" не сказали об этом ни слова. По ее тону чувствовалось, что в отличие от Ратникова, она не видит в случившемся ничего особенного и совершенно не обеспокоена. Более того, она сразу перевела разговор на куда, по ее мнению, более важную тему:
  - Слушай Федь, пока не уснул, я тут хотела с тобой посоветоваться. Тебе не кажется, что нам надо Ольгу Ивановну как-то отблагодарить?
  - Ты же отвезла ей продукты,- ответил, словно отмахнулся Ратников, находящийся целиком и полностью под впечатлением оглушившей его новости.
  - Да нет, это не то. Она ведь не просто нам оказала услугу, она ведь и еще помочь может не раз. У нее ведь и авторитет в поселке, и связи. Сам видел, какой она вес сейчас имеет. И в школе от нее многое зависит. Игорю же аттестат скоро получать,- лицо Анны выражало озабоченность.
  - Что же ты предлагаешь?- всем своим видом Ратников показывал, что не желает сейчас обсуждать эту проблему, к тому же его уже основательно клонило ко сну.
  - К ней надо еще съездить, а лучше привезти сюда, к нам. Я её в магазин отведу, и пусть там она сама себе выберет, что захочет. Ну, и как водится, к нам пригласим, стол накроем, угостим. Неужели ты не понимаешь, что она сейчас очень нужный нам человек,- Анна была далека от "глобальных" мыслей беспокоящих мужа, ее волновали куда более приземленные вещи, касающиеся непосредственно её семьи.
  - Ладно, после Нового Года подумаем,- решил "отложить на полку" это дело Ратников.
  - Не после Нового Года, а завтра, или, в крайнем случае, послезавтра, её надо привезти сюда, пока у меня в магазине последний привоз не разобрали,- решительно возразила Анна.
  Ратников, не сказав ни слова в ответ, отвернулся, но Анна бесцеремонно повернула его лицом к себе и негромко, но упорно стала втолковывать необходимость вынашиваемого ею "мероприятия"... пока, наконец, и он был вынужден согласиться, что на данном этапе судьба семьи и детей важнее судьбы страны.
  - Надо ж... если бы кто несколько лет назад вот так бы мне сказал, что я буду наряду с директором совхоза и прочими местными тузами искать расположения обыкновенной учительницы, да еще с таким махровым белогвардейским происхождением и соответствующим поведением... Я советский офицер, коммунист, из крестьян,- Ратников чуть слышно рассмеялся.- И кто меня к этому подталкивает, собственная жена, так сказать, боевая подруга, тоже стопроцентный советский человек. Ну и докатились мы с тобой Аня,- совершенно безо всякого сожаления говорил Ратников, поправляя подушку под головой, и тут же намереваясь под тот же веселый тон потрогать то ли полные матовые плечи жены, то ли ее пухлый подбородок, как он делал довольно часто лежа в постель.
  Но Анна, обычно относящаяся к этому благосклонно, сейчас вдруг воспротивилась, не дала его руке, ни коснуться ее плеч, ни пощупать нежный валик под подбородком.
  - Не лезь, ничего тут смешного нет, все это очень даже серьезно. А насчет стопроцентной советскости. Ты что такой уж советский, или я?- в свою очередь совсем не игриво говорила Анна.
  - Ну, не знаю, сам себя всегда советским считал. Да и вся родня моя кто они, простые крестьяне, в свое время крепостными были. Нет, для нас все-таки я думаю советская власть это благо, хоть какие-то шансы в люди выбиться дала, хотя бы тем кому повезет. А если бы при царе... так бы и сидели в деревне, света божьего не видели,- высказал свое мнение Ратников, правда, не очень уверенно. Да и твоя родня не из графьев. А ты вон и в техникуме выучилась, и в институт могла поступить, если бы я тебя не захомутал,- Ратников вновь попытался перевести разговор в шутливую форму, приобнять жену, но та отстранилась.- Разве твои предки могли такое себе позволить до революции, хоть и в городе жили? Так бы и жили, как вон у Горького описано "В моих университетах" про старую городскую жизнь.
  - Горький, похоже, вообще нормальной жизни в детстве не видел, потому и описал всю эту грязь,- с некоторым раздражением отвечала Анна.- А городская жизнь она от деревенской, как сейчас отличается, как небо от земли, так и тогда отличалась. Мама моя со слов своей матери и бабки про нее знала. Так вот не так уж и плохо они, предки мои жили, во всяком случае, у моих деда и прадеда свой дом был. Богачами не были, но и так как Горький писал, не жили.
  - И все одно не пошли же они предки твои за белых воевать, предпочли отсидеться, как и мои. Значит, не стоила та жизнь того, чтобы за нее биться. Потому и так мало за белых пошло народа, а за красных во много раз больше, тех, что старую жизнь ненавидели и сломать ее хотели. Разве не так? И чтобы сейчас эти брехуны перестроечные не болтали, не хотел тогда народ по-старому жить, вот и сковырнул и царя и всех этих буржуев. Верно, или нет?...
  Ратникову казалось, он говорит настолько прописные истины, что жена не может не согласиться. Но она молчала, и он откинувшись на подушку собирался уже прикрыть глаза, уверенный, что спор закончился, когда Аня чуть не шепотом, словно боясь чего-то заговорила:
  - Не так уж мало за ту жизнь людей встало. И у нас тоже встали. Ты что не знаешь, что было в Ярославле в восемнадцатом году?
  - Ты это о чем... ааа, про эсеровский мятеж что ли?- удивленно спросил, вновь вскинувшись Ратников.- Ну, так это ерунда, что там, заварушка какая-то на день или на два, а потом быстро придавили.
  - Федь... ты откуда родом? - в свою очередь приподнялась на локте Анна.
  - Здрасьте барышня, с Пошехонского района я,- с вызовом ответил Ратников
  - А я уж думала с Луны. Какой день, какой два, это в Москве тот мятеж быстро придавили, а у нас большевиков скинули и две недели эти эсеры верховодили, всех большевиков местных перестреляли. И только когда с Москвы войска подошли, тогда все кончилось. Деревня ты и есть деревня, до сих пор истории своего областного центра не знаешь. Ты хоть помнишь, что Ярославль старше Москвы?- в своем возмущении Анна уже не могла сдержаться и повысила голос.
  - Что ты говоришь... неужто две недели?... Да откуда же мне знать, нигде ж про то не говорилось, не писалось. Даа... во как Савенков шухарил-то, на две недели город захватил,- искренне удивлялся Ратников. У него сна, что называется, не осталось "ни в одном глазу".
  - Да какой там Савенков... Это все ерунда, не Савенков тем восстанием руководил, а наш, местный ярославский, полковник Перхуров. Потом, когда красные город осадили, он с отрядом прорвался и к Колчаку ушел,- продолжала опять уже шепотом говорить Анна.
   - Во дела, первый раз про то слышу... Стой, а ты-то откуда про все это знаешь, ведь мать твоя говорила, что ее родичи простыми рабочими были?- изумленно спрашивал Ратников, глядя на жену так будто видел ее впервые, уставившись на бретельки от комбинации, которые бесчисленное количество раз спускал с ее покатых плеч.
  - Откуда, откуда... я ж не деревенская, историю своего города знаю не из учебников, а от мамы. Да нет, не бойся, не из бывших я, так что за карьеру свою и без того неудавшуюся не опасайся. И мать моя не врала тебе, просто небольшую неточность допустила. Ее дед не работал на фабрике или заводе, он ремесленником был, бондарем, и работал на дому, бочки делал и тех рабочих, что с заводов за путных не считал. Он, мой прадед, своего первенца, старшего сына, брата моей бабки, очень выучить хотел и в реальное училище отдал... ну это как сейчас техникум. Мама говорила со слов бабушки, сами впроголодь жили, а его учили. Ну, вот он этот бабушкин брат тоже с теми эсерами якшался и в восстании участие принимал. Мама сама про то всегда вполголоса говорила, отец его в погребе запирал, чтобы не ходил туда, а он все одно сбежал. Вроде даже участвовал в расстреле самого Нахимсона.
  - Какого Нахимсона?- недоуменно спросил Ратников.
  - Ой, ну ты лапоть деревенский, ничего не знаешь. Нахимсон это первый председатель ярославского Совета, еврей. Потом ему уж в городе никак нельзя было оставаться, и он с Перхуровым ушел на прорыв.
  - И что?
  - Откуда я знаю что... пропал, сгинул, погиб скорее всего. Бабка потом горевала, столько денег в него вбухали пока учили, ее саму как чувырлу деревенскую одевали, куска лишнего съесть не могла, все экономили, а он вот так поступил. В семье про него потом никогда не говорили, как и не было его. И сейчас бы не вспомнила, если бы не эта Ольга Ивановна, не ее поступки. Так что все не так просто Федя, и завтра ты ее обязательно пригласи...
  
  На следующее утро Ратников позвонил в полк и, узнав от оперативного дежурного, что повышенную готовность вроде бы объявлять не собираются и из Алма-Аты пока тревожных сведений больше нет... Он, как и планировал, поехал старшим на школьной машине. Высадил сначала детей у школы, отвез Дмитриева к дому его матери, потом заехал на почту, где находился переговорный пункт. Заказал переговоры с Люберцами. Дома у сестры телефона не было, и он обычно звонил ей на работу. С Верой связался только где-то часа через два. К счастью она сразу развеяла его беспокойство насчет матери. Ей Ефросинья Васильевна тоже необычно долго не писала, но два дня назад, наконец, пришло письмо. Медвежье, оказывается, целых две недели было отрезано от внешнего мира. Прошли сильные снегопады с метелями, замело дороги, оборвало линии электропередач... Потом Вера долго расспрашивала брата о его семье и, конечно, о племяннике, пока ее не позвали там, на работе. Ратников после разговора с сестрой сначала облегченно вздохнул, поняв, что письмо от матери должно и ему вот-вот прийти, в то же время в душе забушевало возмущение. Отрезало несколько деревень и две недели не могли расчистить дороги и восстановить подачу электричества... Где!? В центральной России, в трехстах километрах от Москвы!! "Суки, гады... кому только не помогают, куда только не суются, в космос летают, а в исконно русских областях до сих пор человеческую жизнь наладить не могут. Не руководители, а какие-то сплошные враги своего народа... Недаром вчера казахи возбухнули... Неграм, индейцам в Никарагуа помогают, в Афгане средстава миллиардами зарывают, вместо того чтобы свою страну хоть мало-мальски в порядок привести, обустроить... у нас самих все вкривь и вкось. Неужто трудно это понять!?... И что за гады раз за разом у нас в правительство вылезают!?..."
  В таком "взведенном" состоянии Ратников вновь поехал к школе и стал ждать перемены, чтобы переговорить с Ольгой Ивановной. Но перемена была короткой, и толком поговорить не удалось - учительница "убежала" на урок. Пришлось ждать следующей большой перемены, говорили в том же кабинете русского языка и литературы.
  - Ольга Ивановна, большое вам спасибо. Благодаря вашему посредничеству нам удалось быстро и без лишней нервотрепки починить нашу транспортную машину. Теперь мы можем на ней ездить без прежнего риска для жизни.
  - Да, не за что, Федор Петрович, моя заслуга не столь уж велика,- скромно возразила учительница.- В свою очередь хочу передать благодарность вашей супруге за те продукты, что она мне привезла.
  - Да что вы, разве это сравниться с тем, что вы для нас сделали. Кстати, моя жена ведь обещала вам кое что из промтоваров. Знаете, буквально два дня назад к нам в магазин был предновогодний привоз. Обычно он где-то за несколько дней до тридцать первого бывает, но тут у нас так получилось, что вчера большое начальство из Алма-Аты приезжало. Ну, так военторговское руководство решило пораньше завоз сделать, чтобы одновременно и на них впечатление этаким изобилием произвести. Так что сейчас у нас в магазине есть выбор, и жена не знает, что именно может вам понравиться. В общем, она просила передать, что если вы найдете свободное время, то лучше вам приехать к нам, в часть, и выбрать самой.
  Предложение Ратникова было настолько неожиданно, что Ольга Ивановна не сразу на него отреагировала.
  - Прямо не знаю, что вам и сказать... я ведь доставлю вам столько беспокойства. Потом, там же у вас, наверное, пропускной режим,- растерянно говорила Ольга Ивановна.
  - Да, ерунда,- улыбнулся Ратников.- У нас же там служат местные жители, ваш же ученик Валера Дмитриев, или вон Муканов, казах из Сажаевки. Неужто вас, русскую женщину, я побоюсь привезти к себе в дивизион. Тем более вы же там посетите всего лишь магазин... ну и нашу квартиру. Моя жена очень вас ждет.
  - Не знаю... А куда и как все это... и после, потом, как я вернусь?- продолжала боязливо но явно против собственной воли сопротивляться Ольга Ивановна.
  - Вернетесь очень просто, на той же нашей машине. Если вы можете, то можно прямо сейчас не откладывая съездить. Вы ведь, насколько я знаю, по четвергам только в первую смену работаете?- выказал неожиданную осведомленность Ратников.
  - Да,- машинально подтвердила учительница.
  - Ну вот. Я сейчас поеду за второй сменой, а потом заберу первую и вас. А когда машина пойдет за второй сменой, она и вас отвезет. Все проще-простого. Таким образом, там у вас будет почти четыре часа времени. Вы и в магазине отовариться успеете и к нам зайти. Отобедаете у нас, и домой поедете...
  
   27
  
  Предложения подполковника звучало настолько убедительно, надежно. У Ольги Ивановны сразу возникло ощущение, что это действительно реально, даже нетрудно, и здесь нет ничего необычного. Возможно, если бы Ратников не был так напорист и убедителен, Ольга Ивановна на это путешествие никогда не решилась бы. Но, на том и порешили. Ратников уехал за второй сменой, а Ольга Ивановна пошла проводить очередной урок. Потом у нее было "окно", в которое она сбегала в Поссовет к Марии Николаевне, ибо подруга с утра позвонила ей в школу и просила при первой оказии обязательно к ней зайти. Председательница и поведала о вчерашних событиях в Алма-Ате, о которых пока еще никто в поселке не знал.
  - Так я и думала. Помнишь, Ивановна, что я тебе говорила? Так оно и вышло,- взволнованно мерила шагами кабинет Мария Николаевна.- Во вторник Кунаева освободили, а вчера с утра перед зданием Верховного Совета манифестации начались, несколько тысяч человек вышло, молодежь в основном, скандировали лозунг: каждому народу своего вождя. Просили миром разойтись - не помогло. К вечеру площадь оцепили войска, милиция и начали разгонять, саперными лопатками, дубинами, бронсбойтами. Ох господи, спаси сохрани. Много раненых и убитые есть.
  - Перестань нервничать, Маша,- попыталась утешить подругу Ольга Ивановна. У нас-то в области все тихо, не знаешь?
  - Да, в общем тихо. Тут казахи в основном забитые, их еще Протазанов так прижал, что они не скоро голову подымут. А такие как Танабаев возбухать не станут, для него его должность важнее всего. Вроде была попытка в Усть-Каменогорске, студенты-казахи из "педа" и "стыр-дыра" с лозунгам вышли, но немного, человек тридцать, не больше.
  - Ну и что?
  - Да ничего, на мосту через Ульбу их милиция блокировала и никуда не пустила. В некоторых других городах республики тоже что-то было, но без особого шума и последствий. Зато в Алма-Ате целое побоище. По последним данным, что мне по телефону по секрету сообщили, вроде одного дружинника убили русского и несколько митингующих. Арестовано несколько сотен...
  
  Ольга Ивановна чуть не опоздала на свой урок, её мысли после того, что ей поведала Мария Николаевна, как бы раздвоились, и она не без труда заставляла себя сосредотачиваться на проведении учебных часов. Ну, а после шестого урока она уже в будке военной машины ехала на "точку". Дети, обычно, когда в будке не было взрослых, чуть не стояли на головах, но сейчас вели себя спокойно. Даже Игорь сидел смирно. Он вполуха подслушал вчерашний разговор родителей и знал, что они собрались пригласить Ольгу Ивановну, но не ожидал, что это случиться так скоро. Сейчас он, едва машина свернула с шоссе на "дивизионку" и резко увеличилась тряска, обратился к Ольге Ивановне:
  - Вы не беспокойтесь, это только вначале немного потрясет, ближе к дивизиону дорога будет лучше.
  - Спасибо, я не беспокоюсь,- улыбнулась в ответ учительница.
  
  Игорь понимал, что не с проста его родители вдруг начали обхаживать Ольгу Ивановну, даже на "точку" пригласили. Догадывался, что таким образом, кроме всего прочего они хотят не допустить появления в его аттестате тройки по русскому языку и литературе. Впрочем, сам он обо всем этом почти не думал и не особо беспокоился. Его, например, куда больше волновало то, что у него не получается прием который он отрабатывал в казарме с Фольцем, или то, что Малышев обещал, да так и не переписал до сих пор ему на кассету все "белогвардейские" песни певца-эмигранта Бориса Гулько. Напрягало и то, что мать узнала о его переписках с Ирой и Светой. Немного беспокоило и послешкольное будущее. Что же все-таки делать, куда поступать? В институт, как хочет мать, или в военное училище имени Верховного Совета РСФСР. Но что он решил уже твердо, что учиться будет только в Москве, а "базироваться" в Люберцах, где его ждут... и не только тетя Вера. А в остальном, он особо ни на чем не зацикливался, и жизнь казалась ему прекрасной, как и у всякого здорового, красивого и уверенного в себе юноши на семнадцатом году жизни.
  
  Анна, предупрежденная мужем, что Решетникова согласилась приехать, ради этого случая решила объявить "санитарный день" и магазин вообще не открывать. К приезду школьников она вышла к машине в монгольской дубленке и чешских сапогах "Цебо" - женщина перед жнщиной даже вроде бы не думая о том всегда, полуинстинктивно хочет "выпендриться".
  Ольга Ивановна впервые видела воинскую часть изнутри. Она много слышала о "точке" от тех немногих очевидцев из поселка здесь иногда бывавших, но действительность всегда оказывается несколько не такой чем ожидаемое. Сразу бросалось в глаза сочетание вроде бы не сочетаемого: образцового порядка - ровные пробитые в снежных сугробах дорожки, расчищенная бетонная площадка, окруженная ровными подбитыми деревянными лопатами снежными валами, голые, но ровно подстриженные деревья... И тут же убогий забор из полуистлевшего штакетника, за которым виделись такие же, как в Новой Бухтарме небольшие на четыре квартиры щито-сборные "финские" домики, в которых жили офицеры и их семьи. Домики по самые окна утопали в сугробах. По сравнению с поселком, где почти весь снег "съедали" выбросы с цемзавода, здесь, казалось, везде и повсюду царил снег, снег, снег. Превалировали белые и серые краски, прежде всего, конечно, белый, искристый слепящий снег, серый это цвет ДОСов, казармы, забора, серые шинели солдат и офицеров, цвет патологической бедности. На этом фоне явным анахронизмом смотрелась встречавшая машину Ратникова, роскошная дама в дубленке с пышным воротником и красиво облегающих ее ноги сапогах на тонкой шпильке, которую, казалось, всю буквально распирало от сытости и довольства. Ей было явно нелегко на таком каблуке стоять на снегу, тем не менее, она как-то приспособилась. Увидев Ольгу Ивановну, подполковничиха приветливо заулыбалась. Подошедшие к машине солдаты, с удивлением смотрели, как командирша, буквально раскланивается и расточает улыбки и благодарности этой скромно одетой сухонькой пожилой женщине...
  Очередное несоответствие Ольга Ивановна увидела, когда Анна повела её в магазин. Внешне неказистое строение, тем не менее, когда зашли внутрь, перед глазами предстало хоть и небольшое, но достаточно уютное натопленное помещение. Ратникова закрыла входную дверь на засов, предварительно "отбрив" нескольких солдат, которые, видимо, собирались что-то купить. Ольга Ивановна, имея более чем тридцатилетний педстаж с удивлением отметила, насколько быстро и безропотно солдаты удалились. Такого ей еще не приходилось видеть, что молодые и по всему далеко не робкие молодые парни так беспрекословно слушаются женщину. Этого не наблюдалось ни у них в школе, ни тем более в поселке. Здесь же Ратникова довольно высокомерно, если не сказать грубо заявила солдатам:
  - Нечего вам здесь стоять, не видите объявление на двери, "санитарный день"! И в казарме всем скажите, чтобы сюда зря не ходили сегодня и в дверь не стучали, кого поймаю, снег заставлю вокруг магазина убирать...
  То было сказано так, что не возникало сомнений - сказано не для показухи перед посторонним человеком, а по привычке. Удивила и реакция ребят, услышав угрозу из уст продавщицы, они поспешили исчезнуть. Ольга Ивановна вновь испытала некое раздвоенное чувство, некоторую неловкость и в то же время нечто вроде зависти, ведь где это видано в стране Советов, чтобы женщина вот так по хозяйски... Наверное, так же ее мать и бабка-атаманша разговаривали с батраками, работавшими у них в доме. Но это когда было-то, а сейчас любая советская женщина воспитывается в страхе и осторожности.
  Ольга Ивановна не собиралась покупать особенно много, но обновлять гардероб ей было необходимо. В поселковых магазинах, снабжавшихся по линии ОРСа в открытой продаже более или менее нормальной ни зимней, ни летней одежды не было вовсе. Ничего подходящего не нашла она и в Усть-Каменогорске, хоть этим летом и скрупулезно исследовала оба этажа "стекляшки", областного ЦУМа. Если не иметь знакомых продавцов и товароведов из ОРСа, одеться практически было невозможно, ибо купить более или менее нормальный товар можно было только "из-под прилавка". Хоть новых знакомых за последние три года у Ольги Ивановны появилось немало, среди них как-то не было ни одного торгового работника. И вот, надо же, такая удача.
  Когда Анна обвела рукой полки своего магазина и предложила выбирать, Ольга Ивановна поняла, что купить немного, здесь никак не получиться. Почти все, что предлагалось ей было необходимо и отсутствовало в свободной продаже не только в поселке, но и во всей области. Начали со стирального гедееровского порошка "Лоск", хозяйственного мыла и шампуня, потом перешли на продукты. Ольга Ивановна, немного стушевалась, стараясь унять обычную женскую страсть делания покупок, давно уже не удовлетворенную, но Ратникова заметила стеснительность старой учительницы:
  - Берите все, что вам надо, и ни о чем не беспокойтесь...
  Когда пришел черед выбирать одежду, Ольга Ивановна лишь беспомощно развела руками и сказала, что не рассчитывала на такое изобилие и не взяла с собой достаточно денег, на что Ратникова, махнув рукой, заявила:
  - Потом рассчитаетесь...
  Перемерив несколько зимних пальто, Ольга Ивановна остановилась на неброском и немарком черного цвета с искусственным воротником. Уже собираясь на этом ограничиться, она увидела упаковки тонких венгерских фломастеров. Ольга Ивановна пользовалась толстыми советскими марки "Союз". Они были очень неудобны и быстро засыхали, потому их частенько приходилось "разводить" какой-нибудь спиртосодержащей смесью, в том числе и водкой. Фломастеры она приобрела с запасом три пачки, чтобы одну отправить сыну. Когда, наконец, весь товар был отобран, должен был возникнуть естественный вопрос: как это вынести? Даже им двоим, это было не под силу, нужны были как минимум еще двое помощников. Впрочем, Ольга Ивановна уже имела возможность убедиться во всесилии здесь Анны. Так оно и вышло. Выглянув из магазина подполковничиха тут же "припахала" даже не двух, а трех шедших мимо солдат. Все отобранное Ольгой Ивановной было уложено и упаковано в коробки, которых много имелось в подсобке магазина: четыре пачки стирального порошка, десяток брусков хозяйственного мыла, десяток банок сгущенного молока, столько же говяжей тушенки, пять кило сахара-песка, килограмм сливочного масла, пять кило гречневой крупы, столько же риса, банка атлантической сельди, большая банка консервированных венгерских помидоров, печенье, конфеты, полукопченая колбаса, сыр, а также хороший домашний халат московского пошива, строгое рабочее платье белорусского производства, хорошие рабочие югославские туфли на толстом каблуке - на тонком ходить и давать уроки было уже тяжело. За час, что провела в магазине, Ольга Ивановна накупила столько, сколько не могла себе позволить за несколько последних лет вкупе.
  Когда они вышли из магазина в морозный солнечный искристый день... Ольга Ивановна довольная и смущенная одновременно, Анна вальяжно-деловая, уверенно покрикивающая на несущих коробки солдат... И впервые за время пребывания на "точке" Ольга Ивановна со всей очевидностью ощутила самое главное отличие этого места от их поселка - воздух. Воздух, каким она уже давно не дышала. Здесь на среднегорье, на небольшом плато, ограниченном с двух сторон горными хребтами, где такой ослепительной чистоты снег, воздух был столь же первозданно чист, прозрачен, целебен. Сюда никак не мог подняться дым с цемзаводовских труб, тем более ядовитые выбросы многочисленных предприятий Усть-Каменогорска и его окрестностей. Все это располагалось много ниже и та отрава оседала там, вдоль русла Иртыша, а здесь... Как легко и свободно здесь дышалось, как прекрасен этот пейзаж. А там дальше за колючей проволокой, ограждавшей территорию воинской части, где начинались укутанные снежным покрывалом поля совхоза Коммунарский... Там когда-то ее дед был вынужден разогнать Коммуну, за что в конце-концов поплатился жизнью. Впрочем, Ольга Ивановна, конечно, понимала, что разгон был всего лишь поводом, истинной причина гибели ее родственников заключалась в том, что они собой олицетворяли старую жизнь, старый порядок, которые сметала новая жизнь, новый порядок... которым, сейчас, через семьдесят лет, кажется тоже приходит конец.
  
   28
  
  Примерно то же, что и в магазине, почувствовала Ольга Ивановна, когда Анна привела ее к себе домой. Внешне неказистый домик... а внутри небольшая, но очень уютная, обжитая квартира: две комнаты и кухня. Хорошо подобранная под единый цвет мебель, ковры на стенах, красивая импортная газовая плита на кухне, сразу указывали на состоятельность хозяев, конечно по советско-провинциальной "шкале ценностей". Детей предварительно отправили гулять, а в большой комнате накрыли стол, за который и была усажена гостья. Пока хозяева хлопотали на кухне и носили кушанья, Ольга Ивановна огляделась: пол устлан красивым зеленым паласом, гармонирующим с изумрудной составляющей большого три на четыре ковра. Полированная "стенка" и необычно широкая, судя по всему, импортная деревянная кровать заметно уменьшали свободное пространство комнаты. Русоведа не могли не привлечь подписные книжные издания в соответствующем отделении "стенки". Она постеснялась встать и подойти ближе, рассмотреть из чего состоит библиотека Ратниковых. Но по расцветке узнала шестнадцатитомное собрание сочинений Тургенева, двухтомники Пушкина, Чехова еще ряд книг в солидных переплетах издательства "Художественная литература"...
   Ратникова разливала первое из супницы в красивые тарелки с голубым ободком... Столовый сервиз... Ольга Ивановна отчетливо помнила, какой прекрасный столовый сервиз, вернее два сервиза было у ее родителей, один повседневный, второй для гостей. Но сама она никогда столового сервиза не имела, как, впрочем, не имели их в Новой Бухтарме подавляющее большинство людей. Даже не от того, что не хватало денег, таких сервизов никогда не было в свободной продаже, да и вообще многие и не знали что это такое. У Ратниковых имелся и чайный сервиз, который был извлечен из стенки и в нем по видимому собирались подавать чай... И вновь Ольга Ивановна вспомнила Харбин, свой дом и прекрасный на двенадцать персон тончайшего китайского фарфора чайный сервиз из своего детства... Ратниковы же разложили свой чайный сервиз на двух креслах. Кресла видимо были из того же мебельного гарнитура, что и кровать. Во всей комнате инородным предметом смотрелся только цветной ленинградского производства телевизор "Радуга".
  Ольге Ивановне приходилось бывать во многих квартирах в поселке и в благоустроенных, в пятиэтажках, и в щито-сборных домах. Самой зажиточной квартирой, куда она была вхожа, являлась квартира Марии Николаевны. Но даже там она не наблюдала столько дорогих и главное со вкусом подобранных обиходных вещей и мебели. Чувствовалось, что это "гнездо" обустраивалось с любовью, как и должно быть в крепкой счастливой семье, такое она когда-то видела в доме своих родителей. Ольга Ивановна не могла в очередной раз не позавидовать по белому, чисто по-женски хозяйке этого дома. Увидев, как хлопочет подполковничиха, накрывая на стол, ей на память опять пришли стихи Васильева. Казалось, по любому поводу у него можно было найти соответствующие строки:
   Гостей улыбкой встретив как надо,
   Всех оделила глаз прохладой
   И заварив фамильный чай
   Чинно она рассадила блюда
   И приказала им смирно сидеть
  
  Когда сели за стол, сам Ратников вежливо осведомился, не желает ли гостья, так сказать, для аппетита выпить немного сухого грузинского вина "Цинандали". Ольга Ивановна очень любила именно это вино. Еще в шестидесятые годы его нередко продавали в Усть-Каменогорске. Оно не пользовалось особой популярностью, народ в основном предпочитал пить более высокоградусные винные изделия. Но она, опять же, всегда помнила, что отец с матерью всегда перед едой пили понемногу какое-то сухое вино. Какое, она помнить не могла, ведь ей девочке его не наливали, да и было это так давно, совсем в другой жизни. Ольга Ивановна, конечно, от вина отказалась, хоть и очень хотела хотя бы пригубить. Но первое, наваристую куриную лапшу съела с удовольствием, проголодалась, да и здешний воздух сам собой способствовал возникновению аппетита.
  Разговор за столом некоторое время не клеился. Правда, перед самым обедом Анна предложила гостье те самые духи "Белый лен", которые обещала еще во время своего последнего приезда в школу. Ольга Ивановна отказывалась брать их бесплатно, но Анна в свою очередь отказалась назвать цену. В связи с этим в начале обеда возникла неловкая пауза, и лишь когда доели второе, жареную картошку с гарниром из зеленого горошка, и Анна собиралась подавать чай, Ратников заговорил о том, о чем собирался с самого начала:
  - Ольга Ивановна, помните наш разговор тогда в учительской, когда я сказал, что наслышан, что у вас в поселке много знакомых, связанных с вами? А вы сказали, что связаны не то что родственными узами, а как бы по сословному, если так можно выразиться... Берите пожалуйста конфеты. Вам чай как, с молоком? У нас хорошее молоко два раза в неделю к Землянскому на ферму машину посылаем, совсем не такое как у вас от Танабаева. Землянский не разрешает своим разбавлять, да и коровы у него на хороших травах пасутся летом, у него стада выше гоняют под самые белки на альпийские луга, там трава даже в середине и в конце лета сочная, и зимой они на хорошем клевере кормятся.
  - Спасибо, не откажусь... А насчет моих знакомых... какие здесь после стольких лет советской власти могут быть сословные узы. Просто живы еще отдельные местные жители, что помнят моих деда, бабку, учились у моей матери, служили вместе с отцом. Ведь мои предки были здесь весьма заметными людьми. Вот потому я нежданно-негаданно и оказалась как бы центром притяжения всех местных старожилов. А через стариков уже и их родственники со мной как-то связаны оказались, тем более что я большинство поселковой молодежи учила в школе. И не только в поселке появились у меня знакомые в последнее время. Например, главный агроном у того же Землянского тоже через своих предков со мной связан, думаю и еще найдутся,- Ольга Ивановна кивком поблагодарила Анну, пододвинувшая ей розетку с клубничным вареньем.
  - Так-так, очень интересно. Главного агронома я тоже знаю. А вот помните я тогда начал вас просить свести меня с начальником отдела снабжения цемзавода? Ведь он тоже каким-то боком...- Ратников не знал, как кончить начатое предложение, и как подвести гостью к просьбе познакомить его с этим начальником снабжения, через которого он собирался получить позарез нужный ему гравий для ремонта предстоящим летом дивизионной дороги.
  - Не знаю, хватит ли моих возможностей, чтобы помочь вам в этом. Но действительно я знакома и с женой, и с матерью интересующего вас человека. Его мать как раз и является бывшей ученицей моей матери, ну а жена, если вы не в курсе, является председателем нашего Поссовета и она моя подруга. Не знаю, что у нас с вами выйдет, но я попробую посодействовать вашей встрече, а большего, извините, обещать не могу,- Ольга Ивановна взялась за чашку.
  - А больше и не нужно, там уж я сам, мне главное знакомство с ним завести,- явно воспрял духом Ратников.
  Беседа, что называется, набрала обороты, становилась все более доверительной. Как-то случайно затронули современную эстраду, и тут выяснилось, что Ольга Ивановна и Ратниковы совершенно одинаково относятся к Людмиле Зыкиной, что супруги так же намного выше ее ставят Лидию Русланову. В этой связи Ольга Ивановна заметила:
  - Их можно равнять только по силе голоса, во всем остальном Русланова неизмеримо выше. Схожий пример имеется во французской эстраде: голос у Матье сильнее, чем был у Пиаф, но Пиаф великая певица, а Матье в лучшем случае удостоится считаться выдающейся...
  Конечно, не могла не коснуться самой громкой казахстанской новости, вчерашних событий в Алма-Ате. Ратников не придал значения словам гостьи, что она подруга председательницы поссовета, и в этой связи может знать кое-какие подробности. Он рассказал, что знал, стараясь не драматизировать события, и был крайне удивлен осведомленности Ольги Ивановны.
  -... Нет, Федор Петрович, это совсем не пустяки. Не кажется вам, что там власти допустили серьезную ошибку? Хоть я и сама казахов не больно жалую, это у меня, наверное, наследственное, ведь сибирские казаки всегда к киргиз-кайсацам враждебны были. Тем не менее, как я вам уже говорила, они далеко не худший народ в современном Советском Сюзе, и такого к себе отношения не заслужили. Ведь там же этих студентов дубинками и холодной водой разгоняли. Вы представляете, что значит сейчас, зимой быть облитым холодной водой. Хоть там и не такие морозы как здесь, но все равно минусовая температура,- в свою очередь откровенно делилась тем, что знала и своими выводами Ольга Ивановна.
  - Что вы говорите... неужто водой?- удивился Ратников.
  - Кого водой?- спросила пришедшая из кухни Анна.
  - Да вот у Ольги Ивановны есть достоверные сведения, что ту вчерашнюю демонстрацию в Алма-Ате бронсбойтами разгоняли. А вот по нашей линии таких подробностей не сообщали,- покачал головой Ратников.
  - Да, причем среди студентов было много девушек,- сообщила Ольга Ивановна, принимая от хозяйки блюдечко с куском торта домашней выпечки.
  - Не знаю, а мне кажется, поделом. Чего им еще надо, в университет, в институты поступили, так учитесь, нечего по улицам с плакатами шляться. Совсем эти калбиты обнаглели. Ну, разве когда-нибудь они так хорошо существовали как при советской власти? Раньше ведь в юртах жили, а теперь в квартирах с удобствами, и все равно недовольны. Вот у нас в Ярославле, ничуть не лучше их живут. Мне вообще кажется, власть давно уже только этим и занимается, чтобы у нас отнять, а им добавить и таким образом уравнивает,- Анна, в основном занятая на кухне, теперь как бы наверстывала упущенное, стремительно и энергично вступив в разговор.
  Ольга Ивановна не спеша пила мелкими глотками чай и понемногу, стараясь не просыпать крошки на блюдце, откусывала торт... Так ее научили есть в гостях мать и на уроках этикета еще в гимназии и она через десятилетия советского совсем не этикетного существования смогла пронести эту науку и даже с удовлетворением отмечала, что как-то сам по себе от нее ее перенял и сын... Она кротко улыбнулась и несогласно покачала головой:
  - Знаете, Анна Демьяновна, я с возрастом изменила свою оценку межнациональных отношений. Дело в том, что наиболее агрессивно в этом плане не молодежь и не старики, а люди среднего поколения,- она красноречиво посмотрела на облаченную в нарядный домашний халат хозяйку, монументально возвышающуюся над столом, уставленным всевозможными кондитерскими яствами.- Я сама еще несколько лет назад тоже иначе, чем калбитами казахов не именовала. А вот в последнее время как будто прозрела. И поверьте, еще раз повторюсь, они не заслуживают того презрения, которое исходит от многих русских, и к нам большинство из них относится очень неплохо. И слава Богу, что нам с вами выпало именно с ними рядом жить, а не с теми, кто действительно нас русских ненавидит всенародно или почти всенародно. А то, что вчера случилось, может иметь далеко идущие последствия и для русских, живущих в Казахстане. Ведь те студенты уже никогда не забудут, как с ними поступила власть, и винить будут теперь за это всех русских,- наставительно говорила Ольга Ивановна.
  - Я согласна с вами, что с казахами, конечно, можно жить, и они не самые худшие из советских нацменов. Но я не думаю, что с ними надо миндальничать. Советская власть бесплатное образование этим чабанским детям предоставила, от России средства оторвала и за наш счет их и кормит и учит. А они чего делают? За это надо отчислять из институтов. Вон у нас сколько людей выучиться не могут, даже если и хотят. То негров, то чурок этих обучают, а для своих мест нет,- упорно стояла на своем Анна.
  Ратников с женой не согласился:
  - Подожди, Ань. Не все так просто. По моему тоже вчера власть и в самом деле маху дала. Не надо было так вот... Да и Колбина этого не надо было ставить первым секретарем, тогда бы вообще никакой бузы не было. Вот я слышал офицеры, что в Орджоникидзе учились, рассказывали, в 81 году так же в Орджоникидзе осетин разогнали, тоже дубинками били. Но разве тех с казахами можно равнять, казахи ягнята по сравнению с ними. Там может и нельзя иначе было, на Кавказе народ звероватый, им если силу не показать на шею сядут. А казахи ведь не такие, с ними по-хорошему всегда можно. Все же знают, что они не злой народ, зачем же нарочно-то злить?
  - Надо хоть кому-то острастку дать, а то вон все уже наглеть начинают. У нас тут тоже примеры имеются. Жена одного офицера, латышка, принародно нас тут русскими свиньями обозвала?- разгорячившись, Анна поведала и этот дивизионный случай, на что муж недовольно хмыкнул, ибо не желал, чтобы этот "сор" выносился из избы.
  Ольга Ивановна допив чай, с улыбкой покачала головой:
  Она, скорее, всего не ведает, что латыши много сделали для победы Красной Армии в Гражданской войне. Во всяком случае, здесь, на семипалатинском направлении, полк латышских стрелков являлся основной ударной силой красных. А вот что касается кавказцев, то я с вами Федор Петрович, пожалуй, соглашусь, в мире трудно найти более жестокий этнос. Знаете, я с детства помню, как родители говорили о банде некого Корнилова, промышлявшего в Харбине грабежом где-то в конце 20-х - начале 30-х годов. Так вот особая жестокость той банды объяснялась тем, что в ее составе было много осетин...
  
   29
  
  Ольга Ивановна уезжала с "точки" затаренная, что называется, под завязку. Перед отъездом Ратников, улучив момент, когда жена отошла, задал ей возникший у него экспромтом вопрос:
  - Ольга Ивановна, я вижу, у вас есть свои каналы информации, и вы наверняка знаете то, что нам сверху официально не доводят. Из ваших слов я окончательно удостоверился в том, что и сам подозревал, что произошедшее вчера в Алма-Ате более чем серьезно. Но я все-таки надеюсь, что основ государства это не должно поколебать. Как ваше мнение?
  Учительница в ответ пристально посмотрела на подполковника и как будто удовлетворенно улыбнулась одними губами:
  - Вы знаете, я сама над этим только и думаю. Вроде бы не мне переживать над судьбой этой как говорили мои родители совдепии, но все одно тревожно как-то. Конечно, сама по себе такая одиночная демонстрация опасности не несет, но... Но они же делают одну роковую ошибку за другой, начиная с Афганистана. Уже семь лет там завязли как в трясине, посадили страну на голодный паек. Горбачев вроде что-то пытается сделать, но, похоже, в межнациональных отношениях он вообще не разбирается. Боюсь, если эта ошибка наложится на афганскую, Чернобыль и прочие, то этого слишком много для одного десятилетия. Вспомните ошибки, что допускал Николай второй, начиная с японской войны, к чему это привело?
  - Ну нет, не может быть, чтобы все повторилось... Тогда ведь все совсем прогнило, сейчас, думаю, что до такого еще далеко,- как то неуверенно не то возразил, не то попытался выдать желаемое за действительное Ратников.
  - Раз так, то чем вызвано ваше беспокойство, Федор Петрович?...
  Они стояли возле школьной машины и ждали пока Анна, командуя солдатами, уложит все отобранное Ольгой Ивановной в будку.
  - Видите ли, мне еще пять лет до увольнения в запас и хотелось бы, чтобы они без лишней свистопляски здесь прошли. Потом-то мы в Ярославль к себе на родину поедем, а здесь как ни крути Казахстан,- смущенно признался Ратников, в то же время понимая, что, видимо, обижает собеседницу, которая, что называется, приговорена жить здесь.
  Но Ольга Ивановна не обиделась, хоть и догадалась о причине смущения подполковника:
  - Я поняла вас. Надо же, и здесь мы мыслим в унисон. Я тоже размышляла по этому поводу. Не дай Бог начнутся всеобщие волнения. Русские, такие как я, заложниками окажутся. У меня ведь, и бывший муж, и сын, оба в России, первый в Барнауле, но туда мне дорога заказана, хоть здесь и недалеко. А сын подальше, в Красноярске, после Армии, где он двухгодичником служил, остался. В прошлом году я была у него, город мне очень понравился, чем-то на Усть-Каменогорск похож, только намного больше. И ему нравится, на закрытом предприятии работает, твердо решил там насовсем остаться. Писал, что с девушкой познакомился, встречаются. Дай-то Бог, если там сможет зацепиться, квартиру получить. И сам спокойно заживет и мне, случай чего, будет куда убежать,- Ольга Ивановна вздрогнула и повела рукой, будто отгоняя нехорошее видение, и вновь взяла себя в руки, ее тон стал более оптимистичным.- Но будем надеяться на лучшее, что все обойдется, и вы дослужить успеете, и мне бегать на старости лет никуда не придется. Ведь не одни же дураки у нас в правительстве, должны найти выход из этой непростой ситуации?
  - Да Ольга Ивановна, опять вы мне пищу для размышлений подбрасываете,- с улыбкой покачал головой Ратников.- А помните нашу первую с вами встречу также в декабре, но шестнадцать лет назад, ох как же тот разговор на меня подействовал.
  - Помню, но не очень хорошо,- заулыбалась в ответ и Ольга Ивановна.- Там мы с вами, кажется, о поэзии говорили?
  - В основном о творчестве Высоцкого и признаюсь я после того разговора серьезно переосмыслил свое к нему отношение,- откровенно признался подполковник.
  - Неужто, перестали быть его поклонником?- удивилась Ольга Ивановна.
  - Не то чтобы совсем, но относится к нему начал более спокойно, без прежнего этакого юношеского фанатизма... Ну ладно, кажется уже все погрузили, ехать пора,- неожиданно разом прервал диалог подполковник, ибо к ним шла Анна, а он не хотел чтобы жена узнала о той давней встрече его, с Ольгой Ивановной, а еще более о содержании их "поэтического" разговора...
  
  В поселке машина подъехала сначала к подъезду Ольги Ивановны и Ратников с шофером перетаскали все товары в квартиру. Ольга Ивановна тут же достала из заначки деньги и буквально заставила подполковника взять недостающую часть оплаты. Деньги у советских людей водились, а вот купить на них... Таких мест, где деньги можно было превратить в товар в СССР, особенно в провинции, было немного.
  Ольга Ивановна распаковала и разложила привезенное: в шифоньер, в холодильник, на балкон (что не вошло в холодильник). Потом она включила телевизор. Но, ни по Москве, ни по Алма-Ате о вчерашних событиях в столице Казахстана не было сказано ни слова. Власть явно демонстрировала, что ничего не произошло. Шли обязательные пропагандистские передачи типа "Ускорение и качество", транслировались репортажи с хокейного приза "Известий"... Ольга Ивановна, еще час назад в разговоре с Ратниковым и его женой, представшая такой мудрой и логичной... Сейчас, когда она осталась одна, ее вдруг охватил страх перед будущем, тот же страх, что интуитивно ощущала ее "сановная" подруга Мария Николаевна и, похоже, тот же Ратников. Они все "ехали" в третьем классе и по "стуку колес" ощущали, что там, в везущем их локомотиве, что-то работает не так, надо срочно что-то предпринимать, иначе весь состав "сойдет с рельсов". Но, похоже, там, "у руля" этого совершенно не чувствовали, что рулить надо как-то по другому, вроде бы объявили "перестройку", а все делают по старинке, как делали их предшественники. А на настоящую новаторскую перестройку они просто не способны. И еще одно роковое совпадение, судя по всему все эти восхваления необычных отношений между новым генсеком и его женой, ее бросающееся в глаза влияние на мужа, говорит не о чем ином, как о том, что он находится под ее каблуком. Если бы она была умницей... Но Ольга Ивановна не замечала особого интеллекта не только на его, но и на ее лице. Так кто же руководит страной, недалекий человек, на которого не лучшим образом влияет его столь же недалекая жена? Господи, как будто история повторяется, один царь подкаблучник уже погубил Российскую империю. А что сейчас, неужели генсек подкаблучник ведет к гибели Советский Союз? А раз так, то что же получается... "поезд" обречен, крушение неизбежно!?
  "Господи нет... хоть и ненавижу я всей душой эту власть, но не хочу, видит Бог... Ведь с нас, с рядовых русских людей за все их ошибки спросят, и за Афганистан, и за пустые прилавки, и за этот разгон демонстрации, за все... Молодость моих родителей пришлась на эпоху перемен... а дедам еще хуже пришлось, встретить ее в старости и умереть страшной не спокойной смертью. Неужто, и мне такая судьба уготована? Не дай Бог... не дай Бог.... Верую в тебя, Господи, верую, только спаси, только защити..."
  
  Ратников тоже не мог думать ни о чем другом, после того как отвез Ольгу Ивановну и привез школьников. Немного посидев в казарме, до смены дежурных офицеров, он уже собирался идти домой, но думы его не оставляли. Он теперь буквально в каждом "судьбоносном" проекте руководства страны видел роковые ошибки, сродни афганской и вчерашней. На ум почему-то пришла грандиозная стройка БАМа: "Ну кому он сейчас нужен этот БАМ, миллиарды в тайгу зарыли, ведь сколько предприятий выпускающих товары народного потребления могли на эти деньги построить. А сколько шоссейных дорог, у нас же чуть от Москвы на восток отъехал и нормальных дорог почти нет. В Афгане миллиарды зарыли и тысячи молодых жизней погубили, в БАМ зарыли, Чернобыль рванул, тоже миллиарды прахом и тысячи погибших и облученных, столько территории заразили. И вот теперь ко всему один из самых мирных и верных советской власти народов так оскорбили... Сволочи, их не государством руководить, а к стенке сортирной ставить и расстреливать",- негодовал про себя Ратников. И тут в его воспаленном мозгу вдруг ярко всплыло воспоминание лекции, что он слушал, еще будучи курсантом Ярославского военно-технического училища. Читал ту лекцию преподаватель по "Истории КПСС". Он сравнивал социалистический путь развития с объездной короткой дорогой: "Россия до семнадцатого года тащилась в хвосте развитых стран. Большевики, взяв власть, свернули с общей дороги, чтобы по объездной, на высокой скорости обойти всех, возглавить человечество и, увлекая его собственным примером, повести к коммунизму". Объездной путь?... Но это не дорога, это же целина, бездорожье. Кого по такому пути можно обогнать, разве что шишек набить? Похоже, так оно и вышло...
  Надо было идти домой, но он не мог заставить себя встать. Ожил телефон. "Дождался, не иначе Аня звонит, сейчас ругаться будет",- переключился с невеселых раздумий подполковник, беря трубку.
  - Товарищ подполковник! Готовность номер один!
  - Что!?- с Ратниковым произошло то, что еще никогда не происходило в тот момент, когда он слышал эти слова - он не сразу сообразил, о чем ему говорят.
  Но тут же вой все набирающей обороты сирены вернул подполковника из мыслительной полудремы в бодрствующую реальность, словно человек находящийся под наркозом получил приводящую в чувство пощечину...
  Когда выбежал из канцелярии в дверях толкались уже последние солдаты. На крыльце казармы Ратников озабоченно посмотрел через тускло подсвеченную фонарями декабрьскую хмарь в сторону автопарка. Там, то заводилась, то опять глохла дежурная машина. Мимо проскочила коренастая фигура Малышева в распахнутой танковой куртке и сбитой на затылок шапке, большими пружинистыми скачками догонявшая солдат. Наконец, дежурная машина "чихая" и "моргая" фарами на малых оборотах подползла к казарме. Со стороны ДОСов с крайне недовольной физиономией появился Гусятников, за ним другие офицеры.
  Садясь в машину, Ратников, напрягая зрение вновь взглянул на смутно белевший склон горы, с передвигающимися по нему темными фигурками. Танковая куртка и там выделялась, она уже почти достигла гребня горы, возглавив змеевидную цепочку шинелей и бушлатов.
  Бесконечное количество раз вот также по "Готовности" Ратников обгонял на дежурной машине бегущих вверх солдат. Обгонял, не приглядываясь, в лучшем случае машинально отмечал, кто добросовестно бежит, торопиться занять свое место в боевом расчете, а кто сачкует, лишь изображая страдания и муки на лице, на самом деле едва перебирая ногами. Сейчас он вглядывался в лица, когда они попадали в свет фар, и отчетливо видел какие они разные, ни одного одинакового. А ведь испокон принято считать солдатскую массу однородной, говорить о ней, как о неком неодушевленном предмете. Так же примерно думают все индивидуумы, прорвавшиеся к большой власти о тех, кто стоит ниже их по социальной лестнице. Для них это "народ", однородная безликая масса. Ратников сейчас видел их как никогда отчетливо, их глаза застилал пот... глаза, голубые и карие, серые и зеленые, большие и маленькие, раскосые... дышали открытыми ртами, хватая воздух вместе с падающими снежинками. Они сейчас испытывали мучения, все, не зависимо от того бежали в полную силу или "сачковали"... Так же как мучился весь народ огромной страны, и кто "вкалывали" и кто втихаря сачковали, все равно верившие или не верившие в "счастливое будущее" - все мучились, кто больше, кто меньше.
  Когда машина достигла КП, Ратников открыл дверцу кабины и замер на мгновение, стоя на подножке ЗИЛа. Он оказался в той точке огневой позиции дивизиона, откуда хоть и с трудом, но просматривалась сквозь ущелья дырявое дно "кофейника" заткнутое освещенной прожекторами пробкой-плотиной. По прямой до плотины было много ближе чем по дороге, огибавшей горные хребты, и потому в ясные вечера, или ночи отсюда "с верху" иногда ее "свет", как будто просматривался. На этот раз сознание не отреагировало как обычно на сказочный мираж далекого видения. Ратников обратил внимание на другое, на то, что дальше, за этой плотиной, символа воплощения советской мечты, за ней, страшной вселенской бездной простирается непроглядная темень. Свет далеких прожекторов был словно манящая, зовущая к себе путеводная звезда-обманка... за которой, дальше пути нет, ничего... пропасть. А к ней все еще идут по инерции, идут в мучениях, в надежде, веря в сказки, задолбленные в мозги с детства, веря, что там ждет благодать, счастье всем и вся. Путеводный свет все ближе, совсем немного уже осталось идти по этой мучительной дороге... дороге в никуда.
  
  На этот раз, "Готовность", оказалась учебной.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"