Прощальное слово о знахаре
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
ПРОЩАЛЬНОЕ СЛОВО О ЗНАХАРЕ
цикл рассказов
О Законе и Благодати
вместо предисловия
Все люди сегодня убеждены, что миром правят Закон, Конституция — основные условия, определяющие общественное и государственное устройство, избирательную систему, принципы организации и деятельности органов Власти и Управления.
Этот строгий и даже сердитый перечень слов не исчерпывает все-таки всей полноты сил, которые правят миром. Общество сегодня не называет второй силы, которая равна Закону, если она не больше Закона! Общество и не учитывает этой второй силы, которая совершенно бесплатно правит миром. А не учитывая, наносит вред всему существованию, увеличивает страдания членов сообщества.
Мне хочется напомнить о таком мощном потоке управления жизнью людей, который называется БЛАГОДАТЬ. В библейских текстах впрямую утверждается, что миром правит не Закон, а Благодать. Ибо Благодать жизни дарована Богом, и она первее Закона, раньше Закона, и человеку, живущему при Благодати, и Закон-то совсем не нужен.
И в самом деле, какая же часть нашей жизни исполнена Благодати? Думается, 90 процентов состава нашей жизни составляет Благодать. Мы слишком знаем, что жизнь — это счастье. Само по себе это очевидно, как хрустальный стакан, полный чистой воды. С точки зрения благодатного ощущения жизни, данного нам свыше общественного устройства, каждый человек чист и прекрасен и похож на хрустальный стакан, полный чистой воды. Человек благодатен. И таковым остается на протяжении всей своей жизни, в какие бы узы он ни попадал.
90 процентов состава нашей жизни составляет наше бессловесное, бодрое переживание Благодати жизни. Но обстоятельства оттаскивают нас от материнской груди Благодати. Мы сравниваем и завидуем, нарушая Божью меру. Мы сердимся на эти обстоятельства и считаем их великими несчастьями, непоправимым расстройством дел. Заводим, наконец, запрещающие законы. И начинаем на пятачке в 10 процентов нашей жизни колотиться в попытке жить по Закону, а не по Благодати. Происходит теснота от жизни по Закону, удушье и вопль о правах человека. А между тем хрустальный стакан свежей воды стоит в стороне и ждет, когда же человек обратит внимание на него и употребит его для освежения своих неразрешимых в Законе проблем.
Попробуем перечислить признаки Благодати.
Например, в городе наверняка половина жителей живут по Благодати. Это именно золотой фонд жизни, который мы привыкли небрежно называть обывателями. Это те прекрасные люди, по которым прошелся А. С. Пушкин: «Доволен был собой, своим обедом и женой». Люди, живущие по мере сил своих, не сжигающие себя ни завистью, ни ревностью, а дружно делающие свою жизнь, не утесняя соседа, не командуя им. Они ничего не просят у государства, а только отдают ему «десятину» для тех, кто взялся управлять, как диспетчер, малыми проблемами, которые у благодатных людей возникают.
По Благодати живут дети до 12 лет, по Благодати живут старики после 70 лет. По Благодати живут природные художники, музыканты, артисты... В такой Благодати пребывают матери и отцы.
У благодатных людей есть свои благодатные духовные лидеры. Их сердцем примечают. Это, например, всеми уважаемый врач. Такой врач, как правило, тоже живет по Благодати, без надсады, по мере сил своих добротно ухаживая за жизнью. Духовным лидером без лишних слов признают благодатные люди народного судью, например, или спокойного учителя. Или вот студенты, такие прикольные, авангардные, тайком обожают какого-нибудь отдельного от всех преподавателя. Я думаю, общество благодатных людей выберет себе по сердцу и одного поэта, и примет инженера, прислушиваясь к ним по невидимым каналам Благодати, и т. д.
Если остановить мгновенье, а не утопать во времени, то мы увидим, что люди, находящиеся у руля официальной власти в Законе, почему-то не любят и прямо-таки отталкивают от коридоров власти вот этих самых лидеров по Благодати. Не получается у нас союза Закона и Благодати. А напротив, люди Закона даже любят мучить людей Благодати: «Ах, тебя народ любит! Да я-то тебя терпеть не могу, а власть моя!» Почему у людей, пришедших к власти Закона, делаются ядовитые сердца и неприступные лица, на первый взгляд, непонятно. Хотя на второй взгляд понятно: «Не просите. Не дам. Нету».
Тут самое время спросить: а почему человек, пришедший к власти Закона, лишается вдруг спокойных признаков Благодати? Да потому, наверное, что он очаровывается силой Закона и забывает, что люди вообще-то живут по Благодати, что они и без него счастливые!
Мне бы хотелось призвать всех взрослых людей, заинтересованных в благоустройстве жизни, вспомнить о том, что миром правят во всех странах Закон и Благодать, то есть Закон человеческий и Закон Божий, и употребить этот опыт и для устройства жизни в отдельно взятом городе.
Может быть, благодатные люди потихоньку да помаленьку излечат своей Благодатью и тех, кто в отчаянии от потери Благодати встал на путь разбойников, мучителей и погубителей жизни.
Неразменный рубль
Весть о неразменном рубле я услышала первый раз в детстве, когда в домах крестьянских и рабочих еще не было высоких платяных шкафов-шифоньеров, а были приземистые продолговатые и основательные сундуки. Сундук был полон одежды, а вверху боковой стенки пролегала полка, где хранились иголки, булавки, нитки, письма... и всякие обереги, например: змеиная кожа и неразменный серебряный рубль...
— Его мне мама положила, — объясняла моя мама, — когда меня замуж выдавали. Положила и наказывала: этот серебряный рубль — неразменный. Ты его просто никогда из дома не выноси, считай, что его нет. Однако он есть. И он будет деньги к дому притягивать. Считай, что он положен хозяину сундука. Домовые, они ведь денежки любят.
И вот тут еще некая наука вытекает — назидала самой себе мама, если пойдешь покупку делать, деньги точно рассчитай и все, что из дому вынесла, оставь на рынке. Разменную, рыночную, сдачу в дом обратно не носи... Нехорошо это. Лучше вообще сдачу от продавца не брать... Вот такая таинственная крестьянская наука. Сказка для бедных, но расчетливых людей. Она забылась, исчезла под натиском заводской молодости, спортивных многолюдных общежитий, случайных бездомных браков и таких же скоростных разводов.
Однако мы повзрослели, обзавелись детьми, и завелась у меня веселая привычка на новоселье знакомым разбрасывать по свежей квартире металлические монетки, весело приговаривая: «Домовой денежки любит. Пусть в доме денежки водятся...» Я швыряла под потолок пригоршню мелочи, она со звоном разлеталась, а я по наитию советовала: «Не убирайте их, пусть там, куда закатились».
Наступил час новоселья и в нашем доме. Мы расположили, как положено, мебель и вещи и решили соорудить художественную модель домового. В свободный угол поставили большую напольную вазу, накрыли ее шахматной доской клетками вверх. Получился маленький столик, а на него поставили домашнюю скульптуру, сделанную нашими общими усилиями. На каждую клеточку положили по металлическому рублю и решили, что это место для нашего домового.
Гости тоже увлеклись нашей игрой и подкладывали при случае монетки на шахматную доску. Когда монеток набиралось много, мы весело осыпали их в напольную вазу. Относились мы к этому вполне атеистически: брали денежки на мелкие расходы, забывали про свою игру, снова вспоминали...
И вот однажды мы поехали в отпуск на Черное море в Пицунду. Ну, это розовый перламутр от уровня моря до зенита небесного. Возвращаемся. Оказывается, наш дом посетил вор. Какая-то странная история. Он пришел с маленьким баулом, так как ему были нужны золото и драгоценности. Но ничего этого в нашем доме не нашел. Все, что мы имели, мы забрали с собой к морю.
Расстроенный нашей пустой квартирой вор унюхал эту напольную вазу и ограбил нашего домового. Только он вышел из подъезда, как его арестовал милиционер, вернее его собака Рада..
Собака встревожилась, милиционер попросил документы. Документов нет.
— Откройте баул!
А в бауле всякие пустяки: пуховая шаль, анодированные ложки, конверт из нашего почтового ящика. По адресу, указанному на конверте, задержанный и милиционер с собакой Радой поднялись в нашу поруганную квартиру... Всех понятых и следователя развеселила денежная мелочь, конфискованная у вора.
И тут-то бабушка с первого этажа обронила фразу: «Нашел, кого обижать — домового, у него, наверное, там лежал неразменный рубль».
Все это нам рассказали соседи. Следователь, возвращая деньги нашего домового, предложил: «Считайте!» Я растерянно прошептала, что не знаю, сколько у него там было денег.
В общем, трогательная история.
Но с тех пор я завела домовому плетеную корзиночку и со всякого гонорара или зарплаты подкладываю ему маленькую денежку — к его неразменному рублю. Берем мы у него исключительно в долг, с приговорами и извинениями...
Чтобы, не дай Бог, не обиделся.
Огненный дух
Огненный дух, говорят, это дух, который не поддается религиозному обузданию.
Чем же его тогда обуздывать?
Говорят, что огненный дух извергают гиблые места, преступные захоронения, массовые незахоронения.
Бережно храню я в памяти одно странное семейное предание. Не знаю, как его рассказать. А рассказать надо хотя бы потому, что живем мы в глубине уральских руд почти что безымянно. Имена же наши, может, быть, только и остаются в семейных легендах и преданиях. Знания наши нужны только нашей территории. Эту историю поведала Татьяна Геннадьевна Исакова, человек глубоко ученый, старательная и скрупулезная домостроительница и мироустроительница. Кроме своих «дворцовых» теорий она трепетно и с надеждой вглядывается в народную культуру земли, дедовские обычаи, отцовские заповеди, незнаемые обряды:
— Я, слава Богу, знала идеального мужчину. Это был мой дед — Афанасий Нуйкин.
Он прожил 80 лет, и мне, внучке, досталось от его красоты. Верхнеуральский казак метр восемьдесят ростом, усатый красавец в царской форме. Стройный, глубоко православный, семь лет служил в Санкт-Петербурге при государе-императоре Николае. Внутренняя культура потрясающая: сдержан, приветлив, только жена Катюша на устах. Для меня это единственный мужчина — идеал внутренней и внешней красоты. На втором месте — уж мой муж. Но он ведь знал моего деда Афанасия Нуйкина. Думаю, что захотел быть на него похожим. Говорят, это возможно. Особенно у мужчин. Уж если захочет молодой человек быть похожим на старшего, тотчас у него получается: и походка, и голос. Думается, что это происходит от большой любви и надежды на светлое будущее...
Я немедленно соглашаюсь. Потому что сто раз видела, как мои руководители на заводе подражали манере говорить руководителям коммунистической партии: то Леониду Ильичу Брежневу — медленно и с расстановкой, в таком случае даже брови начинали расти по-брежневски. А потом увлеклись Михаилом Сергеевичем Горбачевым. Тут голоса начальников стали выше и весь облик как-то плюралистичнее, и волосы повылазили... Короче говоря, у мужчин это получается — строить себя по положительному герою своего дня. Но не об этом речь.
А речь о том, что когда Афанасию и Катерине Нуйкиным было по сорок лет, а это тридцатые годы, у них уже шумело шестеро детей.
И однажды ночью они возвращались из гостей от села Спасского до Верхнеуральска. Лошадь бежит себе, дорогу в темноте видит. Афанасий ею не особенно управляет, а Катерина в телеге с детьми дремлет себе. И вдруг на каком-то повороте за этой повозкой увязался длинный летучий огонь. Катюша говорит: «Афоня, огонь какой-то за нами летит». Афанасий отвечает: «Да это из-под колес поблескивает, камни сверкают...»
— Да нет, не из-под колес. Высоко летит и нас догоняет. Афанасий оглянулся — действительно: за телегой летит полоса огня метра в три. Катерина вовсю молится. А огонь уж телегу настигает. Тут заметили, что лошадь напугалась, и у нее ноги не идут.
— Катюша, молись, — прикрикнул Афанасий, а сам лошадь нахлестывает.
— Афоня, молюсь. Не берет молитва!
Огонь этот языкатый уж навис над телегой. Катюша детей собой накрыла.
В третий раз крикнул Афоня:
— Катюша, молись! Но не помогает.
И что же тогда сделал Афанасий? Он вдруг встал в полный рост. И со страшным боевым солдатским матом стал хлестать кнутом крест-накрест — вперед по лошади и назад — по летучему огню, крест-накрест — по лошади, крест-накрест — по огню. Катерина в то время почти без сознания была. И вот, можете себе представить, от этого мата, от этой солдатской атаки стал летучий огонь отставать, лошадь пошла смелее вперед. А тут уж и Верхнеуральск. Въехали в божье поселение. Кое-где огоньки. Тишина, а огненного хвоста как не бывало вовсе. Вот тебе и мат, когда он точно по назначению употребляется. Да мы-то теперь этого предназначения не знаем. И что это был за летучий огонь и почему он летел за святым семейством, трудно сказать. Может быть, такого дикого огня много металось в те годы по нашей стране... Может быть, это был грядущий ужас коллективизации, может быть, в таком виде летал огонь коллективной ярости от массовых расстрелов. Что-то верхнеуральский казак, участник первой германской войны Афанасий Нуйкин знал об этом летучем огне. Знал, потому и справился с ним.
Говорят, бывает огненный дух, тот дух, который не поддается религиозному обузданию.
С весенними водами...
О биологической бесписьменной цивилизации крестьян, которая давно миновала, я могу говорить только с удивлением.
Мамушка Арина ждала своего сына Афанасия с германской войны семь лет. Устала ждать, все силы извела на ожидание. Эти материнские силы хранили Афанасия: он ощущал их прямо-таки физически. Он вглядывался в образок Богородицы и находил в нем сходство с мамушкой, грезил ночью, что Арина сидит рядом у его постели, всплывали запахи ее рук, платья, утром выходя из сна, слышал ее голос, и в пороховом дыму платочками пролетали запахи материнских блинов, ее многолетних трав. Сама Арина знала, что эту силу передают от матери к сыну молитвы, которыми она пеленала его с младенчества. И поэтому молилась она целенаправленно, упорно, как будто работу делала: половики ткала или корову доила.
Когда Афанасий вернулся. Арина послушно сказала: «Господи, и за что же Ты так меня любишь? Как же я с Тобой рассчитаюсь за то, что сын мой живым вернулся?» Сказать-то сказала, но тут же состарилась, видать, израсходовалась в битве за сына.
Раз в крещенский вечерок, когда девушки гадали, молодушки ухаживали за своими мужьями, а бабушки рассказывали внукам предания старины глубокой или готовили снадобья на всю округу, Арина попросила невестку Катерину: «Катюш, побеги по дворам — послушай, что Народ скажет».
Катюша, конечно, знала этот способ Крещенского гадания: ночь, мороз, небеса открыты, избы празднично натоплены, ставни на окнах заключены, пойдешь к окошку, ухо подставишь да и слушаешь. В праздничном говоре ничего не поймешь, но одна фраза, как оторвавшийся листок, может долететь до улицы. Эту фразу гадальщики и называли: что Народ скажет. Тут слово Народ наливается уже мистическим светом, как божество села, по латыни — эгрегор, от которого идет в этом месте на-род, нарождение поселян. Что же вот этот самый Народ скажет?
Катерина, счастливая своим Афанасием, прыгнула в валенки и шубейку, перехватила головушку полушалком и скользнула на улочку.
Во все небо рассиялась Луна, лунные зайчики скакали по сугробам, сугробы достигали ворот и окон, звезды стояли вдоль улицы на игольчатых ножках. Крещенская ночь, макушка зимы, поневоле почувствуешь себя птичкой-уточкой. Катерина миновала три дома и метнулась к четвертому. Народ за окнами говорит весело, бурливо, но слов не понять. Сердце стучит и мешает слушать. Ухо из-под платка само вылезло. И вот оно: хриплый голос как в трубу пробубнил — КАК НИ БОЛЕЛА, ПОМЕРЛА. А дальше опять гомон и смех. Катюша лунной тенью скользнула к себе в дом, к мамушке Арине: вот-де что Народ сказал. Арина выслушала слово, помолчала и послушно вздохнула: «С весенними водами уйду...»
Афанасий уже хлебнул городской жизни и засобирался повезти мамушку в районную больницу. Арина отговаривалась, де в городских докторах — нечистый дух, доктора с чертями знаются, они все — игроки и пьяницы, и что земля ей ближе, чем больницы. Тут и возникает повод удивиться: было время — Аринино время — народ докторов называл чертознаями, время перевернулось, как песочные часы, и доктора стали называть чертознаями народных целителей. Удивительный перевертыш.
К весне Арина совсем ослабела, и Афанасий поднял ее на руки, уложил в повозку и, сказавши, что едет в гости к старшей сестре, отправился-таки в районную больницу. Сам Афанасий докторов тоже боялся, но фронтовые госпиталя приучили к страшному разговору доктора со Смертью: кто кого тут уговаривает, неизвестно. Не нужны мы им, — удивлялся Афанасий. Он-то был нужен в деревне каждому двору.
В дороге Арина задремала. Возле подъезда лечебницы остановились. Сын поднял мамушку на руки прижал к себе, она проснулась: «Это мы где?»
— Больница, мам.
— Больница? — прошептала Арина, — не надо...
И померла, вцепившись руками в родного сына, как в землю. Спокойный голос произнес: С ВЕСЕННИМИ ВОДАМИ УЙДУ.
На кухне
Все теперь прощаются с двадцатым веком: физики потрясены тем, что освоили электричество и атомную энергию, механики — что выпустили на белый свет из-под земли нефть и железо, строители — что загородили почти весь земной шар городами, воины — что побили множество народа. Все прощаются с двадцатым веком. А я вот сижу на кухне у бабушки Шуры и все пишу свою домашнюю книгу «Прощальное слово о знахаре».
— Баба Шура, отчего это у тебя никогда тараканов нет. Александра Николаевна смеется:
— Они меня с детства боятся. Вы теперь и не знаете, а мы-то ведь тараканами лечились. Конечно, больному никто не говорит, какие ему порошки бабушка дает. Прежде и больниц-то никаких не было. А бывало, привезут из города больного — ничего не исправили, почки отказывают. Как бочонок, человек распухает. Вот тут как раз и есть одно средство: сушеных тараканов перетрешь в ступке в порошок, смешаешь с сахаром и, заливая молочком, поишь. Глистов выводили таким порошком. Теперь — таблетки от глистов, тоже ведь тяжелые, тараканьи порошки легче. Тараканья мазь не хуже вашего мумие — косточки сращивает... Главное-то ими желтуху лечили... — баба Шура, взглянув на меня, успокоилась. — Да ведь это бедный народ так лечился. Денег-то никогда на дорогие лекарства не было. Не цари ведь.
— Скоро уж и мы за тараканов примемся.
— У земли, наверное, любое лекарство можно выпросить.
— Можно. А из дома тараканов травкой выводят. Видишь, у меня пучки травок висят, они и пауков, и тараканов на расстоянии держат.
— А вот у нас в Кандакове тетка Дарья тараканов выводила крестным знамением. Кто ее научил, не знаю. У нее получалось. У нас — нет. Не просто она знамение вершила: а вот так обе руки соединит в единый двойной кулак, выставит его далеко вперед на полную руку и, как мечом, на полный взмах кухню-то всю и окрестит. Вся нечисть вылетает вон.
— У вас в городе кухни нарядные, а у нас в деревне полезные. Цветы в горшках тоже стоят со значением. Кухню нельзя оставлять без столетника, без ваньки-мокрого. Вы извели эти цветки: дескать, стыдно — деревня. А то бы подумали, что все охранные цветы — чистят дом.
— Баба Шура, мы с тобой все-таки по образованию крестьяне. Помнишь, почти в каждом доме трехлитровка с пиявками стояла.
— А теперь аквариум с рыбками, — вторит баба Шура. А бабе 80 лет.
Ах, неблагодарные люди, никто не скажет спасибо ни тараканам, ни пиявкам, ни знахарям. Здоровый народ брезгливо смеется, а больные тянутся к народным снадобьям слабеющими ручонками.
Пиявки — первые помощницы. Псих ли, испуг ли, головная ли боль. Скорее поставь пиявки, а уж потом разбирайся. И люди-то — доверяли пиявкам...
Мы вспомнили с бабой Шурой, что до 60-х годов действительно почти в каждом доме стояла банка с пиявками. Пиявок по заказам аптек вылавливали в прудах, озерах и старицах. Их можно было купить в аптеках, использовать и отправить обратно в красивое болотце, полное белых лилий и желтых кувшинок, полное птиц, жуков-плавунов и поющих лягушек.
Мне казалось, что все люди делятся не на ученых и неучей, не на богатых и бедных, не на молодых и старых, а на тех, кто боится пиявок, и на тех, кто их любит и за ними ухаживает. Те, кому пиявки были противны, победили. Теперь пиявок нет. Десять тысяч лет были, лечили, а теперь — нет. Прогнали мы их. А между тем, какие только недуги не лечили пиявками. Мне тоже выпало счастье ставить пиявки. Приставишь их к вискам — падает давление, проходит головная боль. Прилепишь на грудь — сразу легче дышать, облегчаются бронхи. Прицепляли мы их к ногам, вроде бы против тромбофлебита. Подвесишь на спину, на бок — помогут пиявки избавиться от гнойного плеврита или даже от воспаления легких, вкупе с компрессами, конечно. Отсосут пиявки грязную больную кровь, зато впрыснут внутрь нашего организма свою защитную слизь — и пошла биологическая операция. Ставили мои родные знахари пиявок и на печень, и на почки, и на селезенку — ставили с полным доверием тысячелетиями к этим черненьким элегантным тварям, которые ничем не навредят человеку, а только напьются нашей хвори и отпадут в свой срок, по часам, назначенным Богом. Снимешь, бывало, пиявок с родного человека и опустишь их в банку с водой, они там прополощутся, как рыбки, выбросят из себя болезненную муть. И опять — в чистую воду, прикрытую марлевой. И еды никакой не просят. И побочных эффектов никаких, скользят себе, играют чистые, изящные, ласковые пиявки. Но нет, теперь уж не скользят. Нет их в наших болотах. Мне говорили свердловские ученые медики, что закупают они своих пиявок за рубежом и берегут, как зеницу ока.
Прощайте, пиявки, великие, маленькие знахари и врачеватели. Осмеял вас самонадеянный двадцатый век, брезгливо отбросил от себя. Авось, встретимся в двадцать первом биологическом веке.
А может быть в сумраке вашего кухонного шкафа еще поживают эти вечные спутницы человеческого жилья?
— Не знаю, — возражает мне Людмила Ивановна Петрова, редактор газеты «Магнитострой», мне, мол, мудрые люди завещали: бойся тварей безногих и тех, у кого много ног.
— Ну вот, поэтому мы с тобой и не знахари.
Урал — земля золотая
Фонтан для Великого Полоза
В пору сердечной смуты, во время социальной растерянности думается: как хорошо, что есть еще вот эти кроткие березки, усмешливые речки и ручейки, целомудренные, как девушки, озера, удивленные сами себе камни-самоцветы. Сегодня общество агрессивнее природы, которую оно так хитроумно укрощает. Потрясает оценка родной земли только посредством денег. А сколько это стоит? А не снести ли на рынок могилу матери? Вот продам и стану князем. А не продам, лучше сам себя уничтожу. Это, конечно, затмение человека. Я вспоминаю «Сказ про Великого Полоза» Павла Петровича Бажова. Великий Полоз — подземный Хозяин Уральского золота. Время от времени люди видят его: «И вот из-под земли стало Выкатываться тулово преогромного змея. Голова поднялась выше леса. Потом тулово выгнулось прямо на костер, вытянулось по земле, и поползло это чудо к Рябиновке, а из земли все кольца выходят да выходят. Ровно им и конца нет. И то диво, костер-то потух, а на полянке светло стало. Только свет не такой, как от солнышка, а какой-то другой, и холодом потянуло. Дошел змей до Рябиновки и полез в воду, а вода сразу и замерзла по ту и другую стороны. Змей перешел на другой берег, дотянулся до старой березы, которая тут стояла, и кричит: «Заметили? Тут вот и копайте! Хватит вам по сиротскому делу. Чур, не жадничайте! Все люди на одну колодку. Пока в нужде да в бедности, ровно бы и ничего, а как за мое охвостье поймаются, так откуда только на них всякой погани налипнет».
Да, кто за охвастье золота ухватится, свет белый не взвидит. Но мне вспоминается совершенно безобидная история, произошедшая на моих глазах в городе Миассе. В один из юбилеев нашего великого уральского сказочника Павла Петровича Бажова я приехал в Миасс на встречу с детьми, чтобы рассказать им о Бажове, поиграть в его ни с чем не сравнимые сказы.
На праздничной встрече были дети, ну и, конечно, взрослые идеологические контролеры.
В конце концов я и говорю со своей трибуны: «Дети! Вы, конечно, знаете, что Миасс вот уже двести лет добывает из земли золото».
— Знаем, — кричат в ответ дети.
— Так какой же сказ Бажова ближе всего к Миассу?
— Сказ про Великого Полоза! — шумит в разноголосицу детвора.
— Так пусть же ваши отцы построят в Миассе фонтан в виде Великого Полоза, будет вам, детям, игрушка и земле благодарность за то, что она непрерывно золото даром отдает. А то ведь вы, наверное, фонтаны в Москву смотреть ездите?
— Да, — неуверенно отвечают дети. Не все, видать, ездят.
— Нет, — поднялся на сцену некий идеологический контролер, — нельзя так рассуждать. В городе нет денег для строительства жилья, а вы тут про фонтаны говорите. Но есть и другая причина, по которой фонтана не будет. В Миассе для фонтана нет воды.
Дети притихли от жесткого голоса контролера. Больше о фонтане для Великого Полоза мы не говорили. Нет воды, так нет. Хотя Миасс расположился в краю тысячи озер. И фонтан — не самый вредный производственный цикл для использования и возврата воды обратно в природу.
Постоянная, уж почти тысячелетняя эта идеология: Москве можно, а Миассу нельзя. И Сатке — нельзя. И Магнитке — нельзя. И Карабашу — нельзя. И Кыштыму — нельзя. Весь мир восхищает итальянский город Флоренция. Стал он таким прекрасным не вдруг, а за счет природных залежей Каррарского мрамора. Дело только в том, что отцы города Флоренции сначала украшали свой город, а потом продавали природный мрамор, скажем, в город Рим. Каррарский мрамор истощился, а Флоренция живет в немалой степени за счет туристов, которые стекаются сюда со всего мира, чтобы подивиться тому, как богатства земли преобразовались в богатства человеческого духа.
А где, Урал, Флоренция твоя?
Где скульпторы твои, каменотесы?
Под каблуки московского царя
ушли твои гранитные утесы...
Да, те, кто держится за охвостье Великого Золотого Полоза, беспощадны. Идеологи от золота смоделируют и докажут бесполезность всего, что не есть золото. Так закрутят, завертят и обнаружат твое банкротство и ничтожество, что ты отправишься в глухой лес да и удавишься там, позабыв поцеловать родную, прекрасную, ни в чем не повинную землю...
Муравьиные тропы золота
«Тропка как тропка. Мурашки по ней ползут, только все в одну сторону, а встречных не видно... И то диво — мурашки будто больше стают, и как где место пооткрытее, там видно, что на лапках у них вроде искорок. Видно стало, что на каждой лапке как капелька маленькая прильнула» — Золото.
Это цитата из сказа Бажова «Жабреев ходок». То есть муравьиная золотая тропа. Урал — земля золотая. Об этом знали всегда: и при феодализме, и при капитализме, и при социализме. Но вот мы все вернулись в капитализм. Или мы из него и не выходили? Есть грозные промышленные монстры добычи золота якобы для государства, но мне приятно записать в свою записную книжку знание о том, что не перевелись еще на Урале муравьиные золотые тропы. Их не может взять ни экскаватор, ни динамит, ни государство. Рассыпное золото может взять сегодня только не совсем государственный человек. Или группа людей. Например, цыгане. Цыгане любят золото не так, как московские банкиры. Они любят его по-древнему, по-природному, не отбирая его у земли, а выпрашивая понемножку.
Рассказал мне эту историю водитель издательского грузовика. Он взял меня с собою в кабину в дорогу от Магнитогорска до Челябинска.
— Дорога дальняя, рассказывайте мне сказки, — попросила я его, — водители много чего видят и слышат.
Александр улыбнулся: «Вот сейчас подъедем к Пласту, и я Вам покажу то место, где дорога просела».
В Пласте давняя промышленная добыча золота. Все, что связано с добычей золота, окружено тайной. Ни в одной газете вы не увидите экономического отчета о добыче золота. Это вам не добыча 300-миллионной тонны железной руды у горы Магнитной.
Десять лет вот в этой березовой роще у Челябинского тракта возле Пласта стоял цыганский табор. Никто не интересовался, чего они тут стоят. Поют, веселятся, танцуют, особенно никого не беспокоят. Только люди поговаривали, что они умеют золото у земли выпрашивать, выпевать, вытанцовывать. Говорят, рассыпное золото лежит не глубже четырех метров под землей, а ниже оно уже идет в смеси с горной породой, и тогда нужна промышленная добыча с обогащением. Рассыпное золото могут муравьиные тропы указать, его может выкатить в виде комышка мышка из норки или суслик, или иное подземное существо, может оно оказаться и в змеином логовище. Наверное, не одни цыгане умеют выискивать рассыпное золото, но у цыган — это ритуал, религия и магия. Так бы они тут и паслись на окраине Пласта. Но их главный знаток-цыган уцепился за охвостье золотой жилы и стал вслед за ней вглубь земли вкапываться. И повел его «змеиный след» золота, то исчезая, то вновь мерцая, прямо под полотно автомобильной трассы.
Так в жизни и водится. Забудется человек, предаст жизнь, она его и отпустит из-под своей защиты. Ну, а дальше всем известно: подрыл цыган дорогу, она под тяжестью грузовиков осела и раздавила цыгана-золотодобытчика в его маленькой штольне.
Цыгане, видимо, поняли, что разгневали Великого Полоза, многого захотели. Цыгане — народ мистический, они снялись с этого места всем табором и больше не появлялись.
Тайное дело — добыча золота, неведомы его муравьиные тропы, но ведь всем же ведом его змеиный нрав.
Неписаный закон: Уступи дорогу
Неписаный закон висит над каждым из нас, как тень. Про тех, кто не видит неписаного закона, так и говорят: «Ну, этому головы не сносить».
Неписаный закон передается от поколения к поколению, как бы случай, но рассказывается именно в связи со случаем. Самый популярный неписаный закон повторяют водители автомобилей, выезжая в путь: «Знаешь, что прав, но уступи дорогу дураку».
Но есть, может быть, самый неприметный неписаный закон: «Уступи дорогу старику...» Хотя мы все знаем, что старость никуда не торопится. Какую же дорогу тогда положено уступать? И кем положено уступать дорогу старику?
В трамвай вместе с публикой влетел мальчик и заметался в поисках свободного места. Казалось, для него это вопрос его счастья, его успеха, его жизни, наконец...
Место ему равнодушно уступили, но одна старенькая женщина все-таки сказала: «Да что ж ты так мечешься? Что, тебя ноги что ли не держат? Ты посмотри, какие у тебя сильные ноги». Кто-то рядом тихонько прошептал: «Вот так и происходит сглаз, мимоходом, равнодушно».
Я живу на пятом этаже и именно в пять часов вечера услышала во дворе безобразные крики. Выхожу на балкон — и что же? Старый, но крепкий мужчина отмахивается от налетающих на него мальчишек. Мальчишкам не более 7-9 лет. Их всего-то семеро, но они, оказывается, забрасывают дедушку старой картошкой. Дед матерится, пугает мальчишек, они все смелее и горячее нападают на него. Дед простоват. Такое впечатление, что он когда-то перенес инсульт: он с трудом справляется с матерщиной. Его плохо слушаются левая рука и нога. Остановить это безобразие некому, видимо, все: и дети, и старик — вышли из себя. И вдруг что-то произошло невидимое: старик разом ухватил своей твердой, могучей, скажем, мертвой рукой мальчика в красной куртке. Остальные тут же бросились врассыпную. Старик шел молча. Молча, опустив голову, шел рядом с ним, не имея сил вырваться, мальчик. Они прошли рядом шагов двадцать. И разошлись: старик пошел, приволакивая ноги, своей, одному ему видимой дорогой. Мальчик медленно пошел в подъезд своего дома... И почему он не захотел более играть со своими ровесниками? Какая сила его укротила? Мальчишки между тем уже стравили двух дворовых собак и с восторгом пили гибельную энергию ярости зверей... У мальчишек тоже своя, им одним видимая дорога. Но по этому случаю вспоминается другое событие из стариковских дорог.
Сидим мы в музее-квартире Бориса Ручьева. Еще была жива его жена Любовь Николаевна, а среди гостей был и старейший поэт Михаил Михайлович Люгарин. Заговорили о старости. Ироничная Любовь Николаевна обронила такую фразу: «Нас в школе учат место уступать старикам из сочувствия к их слабости. А вот в киргизской деревне старушки другое нам говорили. Дескать, дни старого человека сочтены, и идет он уже по дороге к смерти. Как будто его транспортер везет. Бывает, что молодой человек «налетит» на старика да и угодит на этот «транспортер». Так уж и положено уступать дорогу старикам, пусть они пройдут своим путем мимо тебя.
Всякий неписаный закон, если его назвать словами, возбуждает беседу, воспоминания, рассказы. И вступил в разговор Люгарин.
— В моей жизни, кажется, тоже сработал этот закон... Все наши местные писатели издавались в Южно-Уральском книжном издательстве, которое находится в Челябинске. Законом жизни для рукописи и писателя было — попасть в издательский план. Попал в план издательства — книга будет. Не попал, значит, надо ждать следующих лет планировки.
Надо сказать, что писатели Магнитки все время боялись челябинских писателей, которые то и дело выталкивали из плана магнитогорцев.
Вот Люгарин и говорит: «Стоял мой поэтический сборник в плане издательства. Пришел, будто бы, в издательство молодой тридцатилетний поэт, предъявил московские рецензии на свою рукопись. И весело заявил: «Дяде Мише уже умирать пора, зачем ему книжка? Поставьте вместо него в план меня». То ли было так сказано, ли подумалось да услышалось неписаным законом, а только действительно книга молодого челябинского поэта вышла вместо книги Люгарина.
— И вдруг пришло из Челябинска известие, — печалится Люгарин, — что поэт этот праздновал в Москве с друзьями выход своей книжки, подавился лепестком капусты и умер... С той поры я время от времени и думаю: уж не потому ли умер, что занял мое место стариковское? А я вот живу... У него бы уже теперь десять книг вышло. Я же ему не соперник...
Никто никому не соперник.
Но зачем мальчишки в моем дворе бросали картофелины в старика? А он закрывал головушку от них своими неверными руками? И что же из этого воспоследует в скором будущем?
Я вижу Бога...
Многие ценности жизни мы называем общечеловеческими, надклассовыми. Одна из них — любовь к Младенцу. Воюют ли люди между собой, голодают ли, погибают — Младенец превыше всего. И в этом — чудо.
Жизнь Младенца — это точка отсчета, та нравственная единица, от которой человечество тысячелетиями строило свою мораль, юриспруденцию, молитвы и образы, науку и весь социум, благодаря чему и выжило, и собирается жить дальше. Из-за Младенца мы бросаемся в огонь, и в воду, и под руины землетрясения, приходим на помощь друг другу, из-за Младенца возникла над человеческим сообществом невидимая, непонятная, многими не принимаемая Мировая Душа. И когда бодрствующий в расцвете лет человек дерзко говорит: «Я никому ничего не должен», душа моя сжимается от страха: он слепой, он не помнит, что сам был Младенцем, были младенцами его дед и бабушка, отец и мать, он не слышит, что идет к нему из будущего его собственный Младенец. Как же встанет он на ноги, если его не поддержать?..
На краю поселка моего детства, в сосновом бору, который теперь давно уже съела пыль огнеупорного завода, стоял послевоенный детдом. Слово «сирота» тогда было запрещено, дружить с детдомовцами не советовали взрослые, но самые бедствующие из нас, малышей, бегали в детдомовской одежде и обуви, потому что сестра-хозяйка подторговывала нехитрым детдомовским добром. Особенно яростно искоренялось из обихода детей и взрослых слово «бог». Искоренялось истово и неистово, невзирая на младенцев, женщин и стариков. Почему? Я до сих пор не знаю. Однако, бегая под ногами у взрослых, слушая свою приемную маму, я все-таки пробиралась в лес к детдомовцам и приносила им новости:
— Говорят, вы тут — сироты...
— Нет, мы не сироты, мы детдомовцы, — отвечали мне.
— Но говорят, сирот хранит бог.
— Нет, нас хранит Родина, а не Бог, — отвечали мне.
Никто из моих знакомых сирот не говорил, что Бога нет. Наоборот, разговор о высших силах приходил на смену играм в чехарду, в кучу-малу, бесстыдным мальчишеским разговорам о тайнах девчоночьего тела... Когда мы, девчонки, зверели от стыда и злобы и, как проклятые, готовы были к смертельному бою, кто-нибудь из мальчишек-главарей милостиво говорил: «Ну хватит, давайте глядеть в небо».
Небо, чудо, которое всегда рядом, и всегда с ним легко, высоко и чисто. Я не помню, чтобы рядом с небом было грязно. Мы, усталые, израненные взаимными обидами, царапинами и синяками, глядели в небо через кроны сосен и шепотом сообщали:
— Вон там, в небе, крокодил ползет...
— Это облако похоже на Пушкина...
— А там внутри — огонь и роза...
Юра Соснин, щуплый третьеклассник с большими синими глазами, в полуобморочном состоянии вскрикивает: «Я вижу Бога...»
У подножия сосен воцаряется тишина. Потом кто-то добавил: я вижу маму. А Юра Соснин спит. Многие из нас после бесед с небом засыпали на ласковой травке под шум сосен. Потом все произошло, как в солидном взрослом обществе: кто-то из маленьких детдомовцев донес на Юру, и его не приняли в пионеры за то, что он видел Бога. Приняли в пионеры грозных переростков, которые играли в карты и в ножичек, приняли тех, кто лазал по огородам, и тех, кто пугал сальностями девочек, а Юру не приняли. Я теперь думаю, будь он агрессивнее, держи он в страхе окружающую малышню, юный доносчик побоялся бы расправы. Но Юры никто не боялся, и донести на него, укрепиться за его счет ничего не стоило. Но поскольку Юра все-таки «видел Бога», меня это потрясло, и, несмотря на жесточайший запрет, тоже очень хотелось «увидеть Бога». Во-вторых, очень уж тяжело и гадко было драться с мальчишками, слушать их ехидные намеки, думать о своем сиротстве. В поселке все знали, что я сирота, отец мой погиб на фронте, следом умерла мать, а я живу у тети, которую зову мамой. По этой причине Я быстрее всего усвоила: ты — сирота, тебя Бог хранит. Так возникла третья причина «увидеть Бога": надо идти к тому, кто тебя хранит.
— Мама, а почему люди смерти боятся?
— Смерть сильнее людей.
— Всех-всех?
— Всех.
— А то бы собрались все люди вместе и победили смерть.
— Собираются, да не могут.
— А почему тогда люди все не умрут разом?
— Потому что есть жизнь.
— А что такое жизнь?
Мама затрудняется: «Такое же сильное, как смерть, только сладкое, хорошее. Все хорошее — от жизни, все плохое — от смерти».
— А почему жизнь не убьет смерть?
— Жизнь не умеет убивать...
Позже я обратила внимание на то, что люди многие истины называют банальными, смерть, по их мнению, это банально, жизнь — тоже. Предполагается, что человек само собой разумеет, что такое жизнь и что такое смерть, что такое добро и что есть зло, что такое любовь, а что — ненависть. Но оказывается, в жизни человек само собой не разумеет, и что его надо бережно и осторожно посвящать во все эти банальные истины, но и тогда неизвестно, какой он выберет путь: путь защиты жизни, или путь свирепого разгула смерти, или вообще не пожелает ведать, что творит, по принципу: после меня хоть потоп.
Умерла соседская девочка Аля. Очень убивается, прямо умирает на глазах Алина мама. А моя мама держит меня за руку, проводит мимо могилы и говорит: «Не заглядывай в могилу, кто шибко в могилу заглядывает, тот себе туда дорогу высматривает». Смерть, оказывается, к себе притягивает. И поминать умерших обязательно надо, человека скорбящего — едой, хлопотами от смерти отгораживают, для жизни сохраняют. Женщины Алиной маме говорят: «Больше Бога не скорби. Не дал Бог жизни, где взять?»
— Мам, что значит «больше Бога не скорби?» — спрашиваю. Мама сокрушается, что сказать, не знает: «Мы верили в Бога и все знали, вам не велят. Как рассказывать, если нельзя?»
— А ты сказку расскажи.
— Над землей, — говорит мама, — всегда властвовали да и теперь властвуют две высшие силы Жизнь и Смерть. И люди всегда это знали, чувствовали. И назвали люди Жизнь словом Бог, а Смерть — словом Сатана — мама перекрестилась.
Мама у меня неграмотная, она сторож в детском саду, а я уже учусь в четвертом классе и я знаю, что я грамотная, что я — лучше мамы, и не обижаюсь, что она крестится, хотя мне за нее стыдно.
Мама видела, ее так научили, что Жизнь, то есть Бог, борется за то, чтобы на земле рождались дети, цветы, рыбы, была вода. А Смерть, то есть Сатана, хочет, чтобы на земле была Смерть: одни камни и песок. Дальше мама говорит фразу, которую я запомнила наизусть и навсегда: «Бог ждет рождения человека, как человек ждет рождения урожая». Я замираю от маминых слов. Я знаю, что человек больше всего ждет урожая: мы недавно еще голодовали, мы непрерывно работаем в огороде и в поле, собираем траву, ягоды. А Бог так же ждет человека?
— Зачем Богу человек?
— Чтобы было кому на земле присматривать за Жизнью, чтобы песок не победил. Человек может помочь Жизни, Богу.
— А этот, Сатана?
— Ты этого слова не произноси. Подальше держись от этого слова. Это — враг жизни, а ты — живая, значит, он и твой враг.
— Я же маленькая.
— Аля тоже была маленькая.
— А как же говорить?
— Никак. Раньше-то его по-разному поминали: враг, нечистый дух, злая сила, Антихрист... хотя Антихрист — это человек. Тот человек, что на земле сеет Смерть.
— Разве есть такие?
— А Гитлер кто же? Вон сколько отцов и матерей перебил.
— А говорят, он тоже в Бога верил, молился...
— Эх, в том-то и весь секрет. Ни один человек не скажет, что он служит Смерти, что он собирается сеять зло. Злодей всегда говорит, что он хочет людям добра. В этом-то и беда. Пока-то люди разберутся, а уж Смерть погуляла.
Ах, мама, мама! Много с той поры воды утекло, много мудрых книг я прочитала, но ни одна книга не научила меня так просто «видеть Бога». Всякий раз после прочтения книги или раздумий над текущими событиями слышала я твой тихий голос: «Это просто, кто от Смерти — тот несет Смерть, кто от Жизни — тот несет Жизнь. Надо только уметь слышать и видеть». Но почему люди не говорят о себе правду? Да потому и не говорят, что боятся лишних схваток между жизнью и смертью. И тут, оказывается, возникает целая наука, мудрая этика, мамина этика: добро — это жизнь, зло — смерть, счастье — жизнь, беда — смерть, любовь — жизнь, ненависть — смерть, болезнь — это значит смерть человека корчит, здоровье — жизнь, безобразное — смерть, нравственное — жизнь, безнравственное — растление смертью... Надо только видеть и слышать, чего в любом случае больше — жизни или смерти, то и победит.
— Никогда никому не желай смерти, — учила мама.
— Почему?
— Смерть может унести не того, кого тебе надо, кто окажется слабее. И это может быть твой самый близкий человек. Ты пожелаешь смерти кому-нибудь, а умру я, твоя мать. Прости меня, Господи. Так уж замечено испокон веков.
Через тридцать лет моя приемная состарившаяся мама будет умирать у нас, своих дочерей, на руках и будет лепетать, как Младенец: «Мама, возьми меня на ручки...» Она была верна жизни. Никого не упрекая, она развела жизнь вокруг себя. У нас жили корова и лошадь, гуси и куры, овцы и поросята, собака и кошка. Этот маленький Ноев ковчег теснили налогами, обрезали огороды и покосы, засыпали огнеупорной пылью завода. В конце ее жизни остались под ее крылом одни только козы. Проститься с мамой пришел почти весь поселок, а от имени земли и дома, когда-то цветущего, провожал ее старый лобастый кот, который после маминого ухода махнул на все лапой и отказался жить.
«Никогда никого не попрекай куском хлеба: ни детей, ни мужа, ни родных, ни прохожих. Хлеб — это жизнь. Вдруг с твоим упреком к человеку хворь привяжется? Ты что будешь с хворым-то делать? Пусть человек ест спокойно, как хочет, тогда и тебе меньше хлопот, чем с больным». И я потом частенько сыну говорила: «Ешь, мама не велела на еду сердиться».
Мама, мамина этика — центр моей вселенной. Она никогда не «читала нотаций». А все как бы случай из жизни расскажет, да так убедительно, что где-то внутри вечно испуганного сердца возьмутся силы, и примешься делать свое необходимое житейское дело. Воображение было для нее не эстетической роскошью, а жизненной необходимостью: «Раз в год дом-то белить надо, а то нечистый дух заведется». «Ты пол толком вымывай, а то песок дерево съест». А по внешней стороне моей жизни ходили богатые неприступные люди, их дети учились с нами в школе, и я знала, что они презирают и меня, и мою маму с ее Богом и коровой, с ее утлым деревянным домом, а вот они живут в «господском доме», как говорили жители нашего маленького уральского городка.
— Начальство надо любить, оно закон знает, должно закон блюсти, люди без закона пропадут, передерутся.
Ах, кабы то начальство блюло закон, как его не полюбить. Так ведь нет! Первыми торопились нарушить его: рабочим — недоплата — перебьются, не заметят; технологии — перегрузка — не рассыплется (да вот рассыпалось); себе... Себе — побольше. Господи, на виду у бывших крестьян, у погибающих лесов и рек доказывать, что огнеупорная пыль не только не вредна, но и полезна, урезать зарплаты и пенсии, снимать санитарные льготы, предавать остракизму неугодных, вплоть до жен и детей — и все на том только основании, что в душе народа есть благородная убежденность: начальство знает закон, блюдет его.
Нет, не «господский дом» светит мне всю жизнь, а мамины заповеди. Хочу вспомнить о мамином понимании поврежденности грехом. Пользуясь ее ключом к разгадке науки жизни, можно сказать, что поврежденность грехом она считала как поврежденность смертью, то есть в каждом из нас есть язва смерти. Эта язвочка и делает человека склонным ко греху, тайному преступлению: обмануть и получить прибыль за счет другого: украсть — для того же, убить, довести до самоубийства. Но и пресекать грех нужно не оружием смерти, а средствами жизни: суд, милость и вера. То есть судить грешника (преступника) надо, но надо уметь и миловать, и надо верить, что грешник-преступник при помиловании бросится от греха под крыло жизни, а не на погибель.
Я поняла, почему раньше люди хоронили умершего человека так торжественно и церемонно, с пением и свечами, с долгим служением панихиды. Люди как бы благодарили человека, что прожил он жизнь, не навредив земле, жизни, не посеял смерть. Спасибо тебе, человек, за это, спи спокойно, наша общая Мировая Душа охранит и детей твоих, и внуков в будущей жизни.
— Многие люди так и проживут, ничего не поймут. Как разбойники: пока силы есть — отбирают у тех, кто слабее, скромнее, как силы кончатся — просят помощи. В помощи-то никто не откажет, на том мир стоит. Ну, так на разбойников никто и не рассчитывает, не в них жизнь.
— Мам, а что самое страшное на земле?
— Самое страшное, когда человек детей перестанет рожать. Когда младенец явится на свет, человек, хоть отец, хоть мать, сразу заново рождаются. Любят младенца, жалеют его, любуются им, сердце щемит за него. Отец с матерью и есть главные люди на земле. Они уж ради младенца и к старикам прислушиваются, и в драку не лезут, чтоб младенца не осиротить, сами начинают жизнь-то беречь. Другим помогают, дабы и самим, когда надо, люди в помощи не отказали. А детей не будет, кто сделает человека человеком? Ненависть одна без детей. И станет тогда человеку жить неохота. А кто его заставит жить, коли ему неохота? Жить не хочется, значит и работать нет желания, вот все и рассыплется в песок. Сатане того и надо. Смерть, она уж очень песок любит.
Неграмотная моя мама говорила про песок, и второй закон термодинамики твердит про песок, что-де много вокруг во Вселенной знаемых и незнаемых еще чудес, но царит, не убывает и энтропия, и всякое твердое тело неуклонно хочет рассыпаться в песок, а сознательно противостоит этому только человек. А если это так, то чем космически-божеско-этическая модель мироустройства, которую вынесла из жизни моя мама, хуже гипотез Ньютона и Дарвина, Эйнштейна и Тейяра, тем более, что их модели тоже являются условными, тоже только предположительная фантазия человеческого ума (условимся-де, что это примерно так). Смысл маминых рассуждений самый гуманный: что угрожает жизни, Младенцу и человеку, что помогает им существовать в пустынном Космосе?
И думается на этом примере: сколько ни запрещай Бога, сколько ни раскатывай в песок храмы, найдется снова такая мама и увидит ясно высшие силы Жизни и Смерти, и будет бдительно вглядываться в Космос и планету, определяя путь своего дитяти, меру добра и зла вокруг него, и объединит на этом основании всех людей в единую Мировую Душу, в братьев и сестер, чтобы только не пресеклась жизнь на Земле, а непрерывно приходили в мир, ликуя и радуясь, человеческие и иные младенцы, и чтобы ликовали и радовались их приходу отец и мать.
Прощальное слово о знахаре
До 60-х годов XX столетия деревни и малые города Урала жили еще по вечным законам: «Как Бог велит». И была в каждой деревне или при заводском поселке тихая, но центральная фигура Совершенного человека. Человека, который ЗНАЛ... природу жизни. Знахарь. Но это слово природные обитатели природных деревень не произносили. Знание природы жизни было окружено молчанием. Здоров — хорошо. Приболел — тебя вылечит мама, тетя Варя, а если дело жизни усложнилось — надо звать Егоровну. Но ведь больше и нет в округе никого на 100 верст. Из века в век они проходили мимо столичного исторического взгляда, удостаиваясь разве иронического замечания случайного путешественника. Они прошли мимо безымянно, безмолвно, бескорыстно, держа ответ только перед Всевышним и младенцами.
Прощаясь с нашими деревенскими мамами, бабами Шурами и Егоровнами, я и хочу рассказать про то немногое, что видела и помню из их природных знаний. Это, конечно, жалкие осколки от тверди небесной, непрерывной крестьянской культуры: от древних времен, до тех пор, пока не пришел «сверхприродный» человек городов и научно-технической революции. «Сверхприродный» человек осмеял суеверие. Но суеверие скорее всего — техника безопасности или профилактическая медицина:
— нельзя до крещения показывать новорожденного младенца прохожим людям;
— нельзя проходить к младенцу с улицы. Нельзя над ним охать или ахать от удивления или восхищения;
— нельзя плевать в огонь — золотуха привяжется;
— нельзя мочиться в реку — мощь утечет с потоком воды;
— при первом громе нужно три раза кувыркнуться в траве через голову — косточки болеть не будут...
А в самом деле почему бы не покувыркаться при первом весеннем громе по свежей зеленой травке? Нет травки — покувыркаться на полу коммунальной квартиры.
— Было какое-нибудь главное лекарство?
— Главных лекарств много: полынь в каждом доме держали от поноса. Но она не только от поноса. Полынного духа всякая тварь насекомая боится. Трехлетнюю сухую полынь свернешь в жгут, подожжешь да и окуриваешь избу по всем углам, уползают все тварюшки... Потом, конечно, снова явятся, снова надо их прогонять. Дома-то ведь на земле стоят. Всякая всячина и ползет в дом.
Крапиву ели и сушили по весне в основном взрослые женщины. Крапива все женские органы чистит и освежает. Крапиву и в спину втирали, и в ноги...
Но ведь главную силу и уверенность давала молитва. Все молились. Жили при свете солнца и звезд, а молились непрерывно: «Уповай на Господа и делай добро. Живи на земле и храни истину. Утешайся Господом, и он исполнит желание сердца твоего. Предай Господу путь твой и уповай на Него, и Он совершит и выведет как свет...». Читать не умели, молиться умели. Это была красная нить жизни. Не от страха молились, а для ровной силы жизни. Молишься и все знаешь. А знаешь — так и делаешь. Молитва, она ведь для здоровья дана. У нас Егоровна псалтырь читала. Так она все время связана была с невидимым святым миром. Она и лечила при помощи псалтыри.
Расскажу случай. Например, отчитывает она душу умершего раба божьего Григория в годовщину его ухода. 20 псалмов первых она читает непрерывно за один раз, затем каждый день по 10 псалмов. Как все 150 псалмов прочитает за душу Григория, так обязательно его во сне увидит. Он ей, например, скажет: «Хорошо мне с тобой, Егоровна, будто я в раю». А она ему в свой черед пожалуется: «Вот, дескать, печалюсь: сосед Павел что-то начал хиреть». А Григорий-то во сне и подскажет: дескать, у него, у Павла, почки болят, да еще и покажет на себе, какая почка больна...
Проснется Егоровна и с молитвой примется почку лечить.
— А как лечила?
— Как бы ни лечила, у нее власть была в лечении. У нас этой власти не было. Мы только хаживали помогать ей по дому, пока она лечит. Мочевые примочки (компрессы) ставила, по три в ночь, а между компрессами безымянным пальцем правой руки боль заговаривала, а утром еще заставит больного детскую мочу пить на голодный желудок. Так к концу недели или за 12 дней и вылечит, если Бог даст.
А то вот еще у нее было лечение третьей известковой водой.
— Как это?
— Это если внутри чего-нибудь загниет, велит Егоровна бороться с внутренней гнилостью известковой водой. Она ее сама готовила. Загасит известь водой. Вода откипит, отстоится, Егоровна сольет ее в глиняную посуду. Еще раз вода отстоится, ее надо слить. А как в третий раз отстоится, то вот эту третью воду и давала Егоровна пить больному. Чахотку так излечивала и прочие внутренние гнилости.
Надсады было много, в основном у мужчин, да и у женщин тоже. Поднимет человек тяжесть и сорвет живот или спину. Надсаду она горшочком лечила. Поймает пустоту живота пустотой горшка да и поднимет его снизу вверх, ставит на свое место. Знать ведь тоже надо, где у кого свое место в животе-то. А молитвы ее послушаешь, так в слезы кроткие и ударишься.
Бог, конечно, знал Егоровну. Денег она не брала. Да ей никто их и не предлагал. Несли ей дары Божьей жизни. То, что Бог послал. И то после врачевания. Помогали домашние дела переделать. Служили мы ей, ухаживали за ней кротко и неприметно. И она была, как голубица. Все-то знает, а все вроде не от себя, а так Бог велит или святые угодники.
Ну, вот сейчас расскажу ее знахарскую решительность, которую видела своими глазами. Такое чудо редко бывает. У одной нашей тетушки дочка достигла 17 лет. Красавица бледнолицая, волос густой в две косы толщиной в руку. И напала на девушку головная боль. Криком кричит, спать не может. Привели молодешеньку к Егоровне. Посмотрела она на недужную. Почитала свои псалмы. Посоветовалась, видать, со святыми да и говорит: «Полечить можно, но надо волосы сбрить». Девчонка на все согласна. Вот обрили мы ее наголо. А она взгляд от боли поднять не может. Повела Егоровна девушку в баню. А мы в предбаннике лечение готовим. Теплую лепешку из назема размазали по ветошке и ждем. Вышла дева из бани, мы ей эту лепешку в белой тряпице налепили на голую горячую голову, шаленкой замотали и уложили спать. Уснула она у Егоровны в уголке и спала часов шестнадцать. Она еще спит, а мы женщины, подошли к ней да и сняли лечебную лепешку с головы. Батюшки светы! Навоз сквозь ткань, конечно, проступил. А в нем! Кишмя кишат вши, как в муравьиной куче. Что вот это все значит? То ли они в голове ее сидели и боль такую давали? То ли за 16 часов напарились и болячку вынесли вон, вытянули навозом?
Девушка наша, ничего не ведая, проснулась здоровехонька. Вот тебе первый раз историю эту рассказываю...
А Егоровна только приговаривает: «Господи, не удаляйся от меня... Ты хранишь все кости мои, не одна из них не сокрушится... Ищущие Господа не терпят нужды... Ты дал мне, чего желало сердце мое... Ты встретил ее благословением, возложил на голову ее венец из чистого золота...»
Я застала этих великих старух уже уходящими в лучшие миры. Они, несмотря на непрерывные (тайные и явные) войны по уничтожению их мужчин (отцов, братьев, мужей, сыновей), они, эти великие старухи, эти Егоровны, тети Нюры и тети Шуры, бабы Вари и бабы Даши во глубине далеких от политики деревень и поселков вершили могучее Божье дело: «Да будет жизнь».
Мы, «сверхприродные» люди конца XX века, не имеем врачебного жеста. Мы привязаны к аптекам, избалованы врачами, мы капризны и обидчивы и едва ли живы. Мы не хотим и не умеем ухаживать друг за другом. Мы адресуем себя к неведомому государству. И где оно, это государство? То ли в Москве, то ли на Камчатке, и когда придет от него помощь?
Прощайте, старые природные люди Урала! Здравствуй, «сверхприродный» XXI век...
Запоздалая приписка. Не знаю, как сейчас у «сверхприродных» людей, а у природных часто кожа болела, называлось это воспалением кожи — болезнь рожа. Была у Егоровны красная тряпочка-суконка, обязательно сукно. Чертила на этом сукне врачевательница белые кресты из мела. Решетка получалась. И с молитвой обкладывала она этой суконкой рожистую кожу. Этот мел воспаления гасил. А потом Егоровна намазывала кожу медом и пальчиками поглаживала, образовывался под ее кружением клубочек гноя, его-то мед и выедал. При роже Егоровна читала «Сны Богородицы». А ее верные подружки людям пересказывали: «Кто 12 снов Богородицы знает, тот врачевать может...»
Голос крови
Давно меня интересует загадочная фраза — голос крови. На что похож голос крови?
Это голос неба, голос моря, голос земли или голос семени? Эти слова мы произносим, когда вглядываемся в черты незнакомого родственника, узнаем и говорим — голос крови. Мы видим голос крови в походке внука, который вдруг, повзрослев, идет вразвалку, совсем как дед, которого он в глаза не видел. «Ты моя кровиночка...» — ласково припадаем мы к пухленькой щечке родного младенца. «Я — ваш хлеб. Я — ваша кровь...», — говорит, по свидетельству Иоанна Богослова, Христос ученикам-апостолам.
В русском и еврейском языках очень много родственнных слов, например, моим — вода, а вот кровим — родственники. В одном древнем тексте я прочитала: «В отсутствие Бога его заменяют кровь и вода». Кровь — это Бог.
К устойчивой идиоме «голос крови» примыкает еще одно таинственное соединение: «запах крови». Режиссер театра, например, говорит: «Не дай Бог, если актеры почуют «запах крови» — «съедят» своего режиссера с потрохами». А ведь режиссер и актеры — это самая мирная часть нашего общества: «Звонящий в бубенчик никогда не ударит в колокол».
— Скажи мне, что такое кровь, — спрашиваю я своего друга-хирурга.
— В общем, это жизненная жидкость, но мы не знаем, что такое кровь, — шепотом заканчивает фразу хирург.
— А голос крови?
— Я могу сказать личное соображение.
Вот когда человек начинает терять кровь, у него возникают слуховые галлюцинации. Например, человек ясно слышит перестук обломков земли о деревянные доски — так, будто гроб в могилу закапывают. Я думаю, это как раз голос крови. Кровь как бы говорит: ты чего это меня теряешь? Чем это кончится? Я — жидкость жизненная, меня нельзя разливать». Человек в таком случае спохватывается и хотя бы обращается к врачам.
В свое время Михаил Зощенко, известный писатель-юморист, выпустил серьезную книгу «В защиту разума». Одну главу этой книги он посвятил разбирательству культуры сновидений. «Чтобы разгадать сон, — говорит он, — надо разговаривать с собой, как с собакой. Собака слов не говорит, но видит образы. Видит собака, например, трамвай и знает, что это опасно». Можно сказать то же самое и про голос крови. Кровь знает свой мир и стучится к нам в сновидениях. Тут я как раз хочу рассказать удивительную историю из жизни моих друзей Алены и Виктора.
Матери Алены, бабушке Марии, было 86 лет. Возраст почтенный. Она жила в своем доме в нашем молочно-овощном совхозе — МОСе. Видимо, пришел срок ее перехода в лучшие миры. Она сначала поднялась с кровати, отправилась на кухню к холодильнику, потом стала падать и при падении ударилась о холодильник. Упала, и на пол пролилось немного крови. Алена почувствовала беспокойство, будучи на работе, и после смены побежала навестить маму. Все было уже кончено. Бабушку Марию с добрыми словами прибрали и похоронили. По обычаю, соседка бабушки — тоже Маша — вызвалась помыть пол в доме после ухода покойницы. В эту же ночь соседка Маша увидела сон: бабушка Мария ей говорит: «Маша, что же ты плохо пол помыла. Надо было холодильник пододвинуть...». Есть сны настолько указывающие, что их можно сравнивать с Божьим перстом. Маша утром в панике прибежала к Алене и Виктору в бабушкин дом. Рассказала сон. Алена в испуге всплеснула руками: «Витя! Срочно отодвигай холодильник!» Виктор послушно бросился двигать громоздкую машину, и все увидели, что под холодильником осталась лужица крови бабушки Марии. Дочка Аленушка затрепетала, Виктор побледнел. После чего Алена как бы для себя самой сказала: «Рядом с нами Они живут...»
Поразмыслив над этой историей, я сделала для себя два вывода. Во-первых, можно смело утверждать, что сон — это тоже голос крови. Я говорю о том сне, который принято называть вещим. И в этом ярком случае проявляется еще одна закономерность, которую мы в бытовых заботах не замечаем: это культура имени. У бабушки Марии имя такое же, как у соседки Маши, Много случаев в памяти народной, когда весть передается во сне по тонкому проводочку Имени: от Леонида к Леониду, от Александра к Александру, и в нашем случае сон все-таки явился не дочери Алене, а соседке Маше. Но об этом высшем царстве имен мы поговорим в следующий раз.
Христово полотенце
Есть в каждой истории что-то, не подчиняющееся разуму. Но ведь у разума тоже свои слабости. Он все время «притязает на суверенитет». На самом деле «Разум не дает и не может нам дать настоящего знания» — «не он был в начале».
Так-то я рассуждала, когда вдруг бросался в глаза какой-нибудь необъяснимый народный обычай. Стоит перед тобой обычай и молчит. В отличие от разума, которому обязательно надо говорить. Тогда из океана безмолвия всплывает забытая картина: отец отвесил подзатыльник подростку. Мать его оговаривает: отец, у тебя же рука тяжелая, вот полотенце висит. Отец буркнет: я лучше ремень сейчас возьму. А мать свое: мама старая наказывала, что детей надо только полотенцем, оно никогда не изувечит...
Какая древняя судьба у полотенца: и мистическая, и магическая, и бытовая.
Ну вот — бытовая. Всегда под руками прокипяченное, проглаженное горячим утюгом полотенце. Ведро с молоком сразу накрывает хорошая хозяйка полотенцем, также и ведро с водой, с квасом. Пищу на столе накрывают полотенцем, хлеб-соль подают молодым на полотенце. Полотенце, то есть маленькое полотно, как младенец. Уже если оно всегда под руками, то веками полотенце украшают узорами, вышивают по его полю магические знаки, охранную грамоту дома. Эти-то охранные полотна хранятся в доме как память.
Подвязанные, прореженные, красно изукрашенные полотенца накрывают собою корпус иконы. И говорят, хранят дом от воров. А ежели взмахнешь этаким полотенцем в сторону грозовых молний, то, бывает, и гроза неминуемая обойдет ваш дом стороной. Магическая, так сказать, роль полотенца.
Не знаю, как в столицах, а в провинциях держится вековой обычай выносить усопшего из дома в последний путь на длинных белых полотенцах. Через полотно сохраняется дистанция между тем и этим светом. Затем уже на месте упокоения женщины режут эти длинные полотна на полуметровые отрезки и раздают мужчинам, участникам похорон. Старые люди считают, что эти полотенца теперь обладают чудотворной силой. И тихонько поговаривают, что обычай этот распространился давно, со времен казни Иисуса Христа.
Вот он шел своим смертным путем, нес на себе тяжелый крест, на котором его должны были распять. Его били, он падал и поднимался, лицо его заливали кровь и пот. Говорят, подбежала к нему одна старенькая сердобольная женщина и отерла ему лицо полотенцем. И остался на том полотенце образ мученика Иисуса. Женщина оказалась римлянкой. Она повезла это полотенце императору Тиверию, который в то время был болен проказой и скрывался от своих подданных на острове Капри. Женщина хотела увидеть живого Иисуса и узнать у него, как помочь больному государю. Вместо этого привезла на Капри полотенце, рассказала Тиверию, что случилось в Иудее. Пока она рассказывала, Тиверий держал в руках это Христово полотенце.
Предание утверждает, что к концу рассказа о несправедливой казни проказа ушла с рук и лица Тиверия, затем он учинил разбирательство этого дела и с высоты своего престола наказал и Понтия Пилата, римского представителя власти в Иерусалиме, и иудеев, причастных к этой мрачной казни. Женщина, принесшая полотенце императору, одна из первых приняла христианство и стала известна миру как святая Вероника. Икона с изображением лица Иисуса Христа на полотенце тоже стала одной из первых свидетельниц образа Христа и называется «Спас нерукотворный». Он, Спас, на хоругвях сопровождал воинов, осенял госпиталя, где претерпевали муки раненные в боях.
И дальше, сопутствуя всей истории христианства, у нас на Руси развился молчаливый обычай почитания полотенца и в культуре мирной жизни.
— Бери полотенце на память, так положено, — скажет бабушка или прабабушка.
Редко кто спросит: «Да кем положено-то?»
— Не умничай, — ответит хранительница очага.
Народ в благом желании сохранить жизнь знает, о чем можно говорить, а что нужно замалчивать.
Но наступает момент, когда обычай вот-вот рассыплется. Тогда надо его поблагодарить хотя бы добрым словом.
И наступает иное время. Оно не менее интересное, чем все иные времена. И показывают по телевизору женщину в окружении свечей: немилосердно довольная собой, с немилосердно всклоченными большими волосами новая русская. Сколь ни чуждо все это старому русскому человеку, но я все же вслушиваюсь в ее советы. Женщина говорит, что если ваш сын-подросток уходит с пути жизни на дорогу разбоя или психует и раздражается, надо сделать следующее: купить новое полотенце, пригласить в гости уважаемых вами и вашим детищем взрослых людей и попросить отереть об это новое полотенце руки (хорошо бы и лицо). Затем, некоторое время спустя, добиться, чтобы и отрок отер об это полотенце свои руки. Свернуть полотенце в трубочку и положить надолго в укромное место. Врачеватели считают, что процесс пошел, только они теперь это называют энергетикой.
Будем и мы надеяться, что процесс жизни идет и что мы неприметно и бессознательно наследуем таинственные приметы вечности.
Плач о воде
— Я никогда не позволяю себе вступать на зыбкую почву. Касается ли это природных болот или общественных, или даже неясностей потустороннего. Например, передо мной болото. Ну, что толку в том, что я в него залезу? Утону ведь. Или буду барахтаться по горло в грязи всю жизнь. Говорят же мудрости: «Ходи проторенной дорогой». Проторенная дорога нужна и в чужом обществе, и в чужой религии.
— Человек в болото не от радости лезет, — возражает мой собеседник, — а общество... Нас это общество в Афганистан послало. Нам ведь не сказали, что там война идет. Нет. Это, видите ли, миротворческая миссия: придете, постоите и уйдете. Ради справедливости и авторитета Родины. А мы угодили в «бездонное болото». И потусторонний мир никто себе на радость не зовет, он сам появляется, когда час приходит.
Я умолкаю, потому что мой собеседник — человек резкий, можно сказать, даже злой. Начнешь с ним беседу мирную, философическую, а он обязательно «обсердится». Так вот обиженным сердцем и зальется. Но он ветеран афганской войны, и наши мирные мысли «вообще» кажутся ему пустяками.
Знакомы мы давно, заходит он редко и то в поисках каких-либо деньжат. Вернулся он из «Афгана» в 1981 году, участвовал в войне семь месяцев, но этого хватило, чтобы потерять здоровье, стать психом и всячески раздражаться мирной жизнью. Тем не менее я снова встреваю со своими общими мыслями:
— Вы про Афганистан лет восемь молчали, и мы почему-то не спрашивали. Такое было деликатное дело. Пришли с войны целыми — и слава Богу. Но при общем молчании меня поразили первые легенды солдат. Именно легенды, где упоминается наш российский солдат и Афганистан: вот, дескать, с одним человеком случилось невероятное.
— Да, — согласился «афганец». — Мы, наверное, первыми слушали их в то время, когда ехали в поезде по дороге в Термез. Странная это история. Я все время удивляюсь голосу ручья. У нас в России после суровой зимы ручей вдруг запоет, кажется, громче птиц. Так уж выговаривает и вызванивает, того и гляди, в слова его звоны сложатся. Да я порой и слышу через ручей или речку голоса: то вроде поют, то ссорятся...
А в Афганистане воды мало и мир мусульманский — духами наполненный. Духи у них повсюду: духи гор, земли, ущелий, водопадов. А наши солдатики — все комсомольцы-атеисты, географии духовной ни их, ни своей не знают. Эта история так и рассказывается.
Шел отряд по своему назначению. Остановился в маленькой долине между гор. Кругом тихая красота: травка, кустарники, птички поют.
В ущелье между скал небольшой водопад, горы, как черные тучи, кажется, что на восток бредут. Водопад выбил себе озерцо с чистейшей водой, шумит, поговаривает. Солдатам такая песня как любовные слова о жизни несбыточной. Несбыточно, а приятно. Пошли солдатики к водопаду за водой, поплескались, набрали воды и вернулись к лагерю. А один задержался. Слышится ему, что кто-то плачет у водопада. Голос женский и неутешный. Выглянул из-за куста и видит, что над озерцом уже туман висит и пена высокая поднялась. А на бережку, на камушке женщина в белом платке и в белом же платье плачет-убивается. Солдат и спрашивает ее по-русски: «Матушка, о чем ты так убиваешься?» А она ему тоже по-русски отвечает: «Сыночек, я Богородица, мать Иисуса Христа. Я плачу и убиваюсь оттого, что люди воду мою живую не берегут. Задыхаюсь в мыльной пене. Хотя бы в воскресенье белье не стирали. Дали бы воде отдохнуть», И опять плачет, над водой руки простирает.