Аннотация: В яркого представителя армии большевистских холуёв превратился в результате продолжительной эволюции пролетарский писатель Максим Горький.
"Если враг не сдается - его уничтожают"
(М. Горький, статья в "Правде" от 15 ноября 1930 года)
"Великий человек, которого карлики именовали "фантазером" и, ненавидя, пошло высмеивали, - этот великий человек становится все величавее. Из всех "великих" всемирной истории Ленин - первый, чье революционное значение непрерывно растет и будет расти.
Так же непрерывно и все быстрее растет в мире значение Иосифа Сталина, человека, который, наиболее глубоко освоив энергию и смелость учителя и товарища своего, вот уже десять лет достойно замещает его на труднейшем посту вождя партии. Он глубже всех других понял: подлинно и непоколебимо революционно-творческой может быть только истинно и чисто пролетарская, прямолинейная энергия, обнаруженная и воспламененная Лениным. Отлично организованная воля, проницательный ум великого теоретика, смелость талантливого хозяина, интуиция подлинного революционера, который умеет тонко разбираться в сложности качеств людей и, воспитывая лучшие из этих качеств, беспощадно бороться против тех, которые мешают первым развиться до предельной высоты, - поставили его на место Ленина".
(М. Горький, из книги "Беломорско-Балтийский канал имени Сталина")
ГЛАВНЫЙ ПРОЛЕТАРСКИЙ ПИСАТЕЛЬ
Перед каждым исследователем, изучающим период истории России после захвата власти в ней большевиками, неизбежно встаёт вопрос: почему одна часть русской интеллигенции прекрасно видела и понимала, что происходит в стране и к чему всё идёт, и была не в состоянии примириться с бандитским режимом, а другая часть, не испытывая особых душевных терзаний, охотно пошла на службу к узурпаторам?
Интеллигенция в России, как масло с водой, мгновенно разделилась на два слоя - тех, кто большевистский режим презирал и не хотел иметь с ним ничего общего, и тех, кто всеми силами старался убедить себя в том, что Ленин и его подручные действительно хотят построить благополучное и справедливое общество.
Какие человеческие качества определяли этот выбор? Ведь и в том, и в другом лагере оказались люди, одарённые каждый в своей области, даже талантливые. Вдруг выяснилось, что способность к сочинению литературных текстов, подбору рифм и изобретению оригинальных метафор, так же, как и умение воздействовать на восприятие зрителей оригинальными художественными образами, решающими факторами не являются. Гораздо более важную роль играли интеллект, способность сопоставлять факты, обобщать их и делать выводы, а также наличие или отсутствие в сознании каждого высоких нравственных критериев.
Попутчиками невежественных в своей массе большевиков становились люди эгоистичные, безнравственные, пронырливые, жестокие, готовые пресмыкаться перед властью и способные убеждать самих себя, что они идут на подлости и гнусности во имя благой цели и высоких идей. И если такой необременённый благородством и высокими этическими нормами интеллигент обладал к тому же ещё и кое-каким талантом, то он представлял собой для большевиков определённую ценность и они старались привлечь его на свою сторону и использовать в своих преступных целях. В яркого представителя такого рода большевистских холуёв превратился в результате продолжительной эволюции пролетарский писатель Максим Горький.
"Максим Горький (настоящее имя - Алексей Максимович Пешков; устоявшимся является также употребление настоящего имени писателя в сочетании с псевдонимом - Алексей Максимович Горький". (1)
Получил всероссийскую и мировую известность после выхода в свет в начале 1900-х годов и многочисленных постановок на сцене ряда пьес, наиболее известной из которых является пьеса "На дне". Постановка пьесы на императорской сцене, изображающей жалкую судьбу несчастных, опустившихся людей в царской России, была запрещена, но с большим успехом шла в МХТ (Московском Художественном Театре). Пьеса многократно ставилась и за рубежом, во многих европейских театрах.
Критика неприглядной жизни простого народа в царской России в пьесах и романах ("Мать") плюс пафосные, революционно окрашенные "поэмы в прозе" ("Песня о соколе", "Песня о буревестнике") в сочетании с мировым признанием делали творчество Горького очень полезным для большевиков.
В послеоктябрьский период у Горького наблюдались разногласия с политикой большевиков. Особенно не нравились ему запреты, направленные против свободной прессы, и в частности закрытие его газеты "Новая жизнь", в которой он, не потеряв ещё остатки совести, позволял себе нелицеприятные выпады против ленинского политического курса. Горький был поражён жестокостью и беспощадностью "военного коммунизма" (как об этом можно прочитать в статье из Википедии).
Из этой же статьи мы узнаём, что "Горький <...> много занимался благотворительностью, содержал в своей квартире около 30 домочадцев, высылал материальную помощь бедствующим литераторам, провинциальным учителям, ссыльным, часто совсем незнакомым людям, обращавшимся к нему с письмами и просьбами".
Однако не все источники представляют нам "пролетарского писателя" в таком благостном виде. Например, хорошо знавшие его в 1918 и 1919 году Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус характеризуют его несколько иначе:
"14 октября, воскресенье. (Год 1918. Дж.Р.)
Ив. Ив. (Манухин, врач, успешно лечил Горького. Дж.Р.) бывает у Горького только ради заключенных. И все неудачно. Ибо Горький, вступив в теснейшую связь с Лениным и Зиновьевым, - "остервенел", по выражению Ив. Ив-ча. Разговаривает, с тем же Ив. Ив-чем, уже так: "что вам угодно?" и "прошу меня больше не беспокоить". <...>
"19 июля. (Год 1919. Дж.Р.)
А И. И. ездил к Горькому, опять из-за брата (ведь у И. И. брата арестовали).
Рассказывает: попал на обеде, по несчастию. Мне не предложили, да я бы и не согласился ни за что взять его, Горьковский, кусок в рот; но, признаюсь, огурцы свежие и кисель черничный...
Бедный И. И., когда-то буквально спасший Горького от смерти! За это ему теперь позволяется смотреть, как Горький обедает. И только; потому что на просьбу относительно брата Горький ответил: "Вы мне надоели. Ну и пусть вашего брата расстреляют".
Об этом И. И. рассказывал с волнением, с дрожью в голосе. Не оттого, что расстреляют брата (его, вероятно, не расстреляют), не оттого, что Горький забыл, что сделал для него И. И., - а потому, что И. И. видит теперь Горького, настоящий облик человека, которого он любил... и любит, может быть, до сих пор.
Меня же Горький и не ранит (я никогда его не любила) и не удивляет (я всегда видела его довольно ясно). Это человек прежде всего не только не культурный, но неспособный к культуре внутренно". (2)
"Примечания. (Там же)
Инициативами Горького восхищался Г. Уэллс, побывавший в России в 1920 г. и написавший книгу "Россия во мгле". Бунин и Мережковский тогда же выступили с резкими отповедями знаменитому английскому писателю. Мережковский в "Письме Уэллсу" (Последние новости. Париж. 1920. 3 декабря. ? 189; Свобода. Варшава. 1920. 12 декабря. ? 125) писал: "Вы полагаете, что довольно одного праведника, чтобы оправдать миллионы грешников, и такого праведника вы видите в лице Максима Горького. Горький, будто бы, спасает русскую культуру от большевистского варварства. <...> Знаете ли, мистер Уэллс, какою ценою "спасает" Горький? Ценою оподления, - о, не грубого, внешнего, а внутреннего, тонкого, почти неисследимого. Он, может быть, сам не сознает, как оподляет людей. Делает это с "невинностью". <...> Он окружил себя придворным штатом льстецов и прихлебателей, а всех остальных - даже не отталкивает, а только роняет, - и люди падают в черную яму голода и холода. Он знает, что куском хлеба, вязанкою дров с голодными и замерзающими можно делать все, что угодно, - и делает. <...> "Всемирная литература", основанная Горьким, "величественное" издательство, восхищает вас, как светоч просвещения небывалого. Я сам работал в этом издательстве и знаю, что это - сплошное невежество и бесстыдная спекуляция. <...> Вас умиляют, а меня ужасают основанные Горьким "Дом науки" и "Дом искусств" - две братские могилы, в которых великие русские ученые, художники, писатели, сваленные в кучу, как тела недобитых буржуев, умирают в агонии медленной. <...> Горький - "благодетель" наш. И не я один, а все русские писатели, художники, ученые, когда снимут веревку с их шеи, скажут, вместе со мною: будь они прокляты, благодеяния Горького! Нет, мистер Уэллс, простите меня, но ваш друг Горький - не лучше, а хуже всех большевиков - хуже Ленина и Троцкого. Те убивают тела, а этот убивает и растлевает души. В Москве изобрели новую смертную казнь: сажают человека в мешок, наполненный вшами. В такой мешок посадил Горький душу России".
После долгих колебаний, осенью 1921 года Горький из-за идеологических разногласий с советской властью уезжает за границу.
"По воспоминаниям Владислава Ходасевича, в 1921 году Горький, как колеблющийся и неблагонадёжный мыслитель, по инициативе Зиновьева и советских спецслужб, с согласия Ленина, отправлен в Германию". (1)
Сначала он живёт в Германии, затем с 1924 года - в Италии, в Сорренто.
"В мае 1928 года по приглашению Советского правительства и лично Сталина первый раз за 7 лет после отъезда в эмиграцию Горький приехал в СССР. <...>
Горькому предстояло оценить успехи строительства социализма. Писатель совершил пятинедельную поездку по стране. <...> Во время поездки Горькому показывали достижения СССР, больше всего его восхитила организация труда и чистота (водили писателя на заранее подготовленные объекты). <...>
В 1929 году Горький второй раз приезжает в СССР и 20-23 июня посетил Соловецкий лагерь особого назначения, прибыв туда на мрачно известном теплоходе "Глеб Бокий", привозившем на Соловки заключённых, в сопровождении самого Глеба Бокия. В очерке "Соловки" положительно отозвался о режиме в тюрьме и перевоспитании её узников. 12 октября 1929 года Горький уехал обратно в Италию". (1)
О посещении Горьким Соловков можно прочитать как у Солженицына в "Архипелаге ГУЛАГ", так и в других источниках, например, в книге "История России. ХХ век" под редакцией профессора А.Б. Зубова или в воспоминаниях академика Дмитрия Лихачева, который в то время отбывал там свой лагерный срок и был очевидцем этих событий.
"Под надзором майора ОГПУ из Нижнего Ягода устроил Горькому поездку на Соловецкие острова в лагеря особого назначения. Горький охотно надел шоры и видел только то, что ему показывали. На Соловецких островах он встречался со знаменитыми учеными, умиравшими в лагере, но всё, что Горький и Тимоша высказали Ягоде по возвращении, - это восторг по поводу чистых простыней, хорошего питания, ежедневных газет и морального оздоровления заключенных". (3)
"Весной 1929 г. к нам на Соловки приехал Горький. Пробыл он у нас три дня... <...>
От соловецких беглецов (бежали из отделений Соллагеря на материке и пешком в Финляндию, и на кораблях, возивших лес) на Западе распространились слухи о чрезвычайной жестокости на наших лесозаготовках.
Миссия Горького заключалась, по-видимому, в том, чтобы переломить общественное мнение Запада. Дело в том, что Конгресс США и парламент Великобритании приняли решения не покупать лес у Советского Союза: там через бежавших (Мальсагов и др.) стали известны все ужасы лагерных лесозаготовок. Экспорт леса в массовых масштабах был организован Френкелем, заявившим: "Мы должны взять от заключённых всё в первые три месяца!". Можно представить, что творилось на лесозаготовках!
Горький должен был успокоить общественное мнение. И успокоил... Покупки леса возобновились... Кто потом говорил, что своим враньём он хотел вымолить облегчение участи заключённых, а кто - вымолить приезд к себе Будберг-Закревской, побоявшейся вернуться вместе с ним в Россию. Не знаю, какая из версий правильна. Может быть, обе. Ждали Горького с нетерпением.
Наконец, с радиостанции поползли слухи: Горький едет на Соловки. <...>
В один прекрасный день подошёл к пристани "Бухты Благополучия" пароход "Глеб Бокий" с Горьким на борту. Из окон Кримкаба (криминологического кабинета. Дж.Р.) виден был пригорок, на котором долго стоял Горький с какой-то очень странной особой, которая была в кожаной куртке, кожаных галифе, заправленных в высокие сапоги, и в кожаной кепке. Это оказалась сноха Горького (жена его сына Максима) (Надежда Алексеевна Введенская, по прозвищу "Тимоша". Дж.Р.). Одета она была, очевидно (по её мнению), как заправская "чекистка". Наряд был обдуман! На Горьком была кепка, задранная назад по пролетарской моде того времени (в подражание Ленину). За Горьким приехала монастырская коляска с Бог знает откуда добытой лошадью. Это меня поразило. Место, где он ждал коляску, я смог бы и сейчас указать точно.
Мы все обрадовались - все заключённые. "Горький-то всё увидит, всё узнает. Он опытный, его не обманешь. И про лесозаготовки, и про пытки на пеньках, и про Секирку, и про голод, болезни, трёхъярусные нары, про голых, и про "несудимых сроках"... Про всё-всё!" Мы стали ждать. Уже за день или два до приезда Горького по обе стороны прохода в Трудколонии воткнули срубленные в лесу ёлки (для декорации). Из Кремля каждую ночь в соловецкие леса уходили этапы, чтобы разгрузить Кремль и нары. Персоналу в лазарете выдали чистые халаты.
Ездил Горький по острову со своей "кожаной спутницей" немного. В первый, кажется, день пришёл в лазарет. По обе стороны входа и лестницы, ведшей на второй этаж, был выстроен "персонал" в чистых халатах. Горький не поднялся наверх. Сказал "не люблю парадов" и повернулся к выходу. Был он и в Трудколонии. <...> После того, как Горький зашёл, - через десять или пятнадцать минут, из барака вышел начальник Трудколонии, бывший командарм Иннокентий Серафимович Кожевников со своим помощником Шипчинским. Затем вышла часть колонистов. Горький по его требованию остался один на один с мальчиком лет четырнадцати, вызвавшимся рассказать Горькому "всю правду" - про все пытки, которым подвергались заключённые на физических работах. С мальчиком Горький оставался не менее сорока минут... <...> Наконец Горький вышел из барака, стал ждать коляску и плакал на виду у всех, ничуть не скрываясь. Это я видел сам. Толпа заключённых ликовала: "Горький про всё узнал. Мальчик ему всё рассказал!"
Затем Горький был на Секирке. Там карцер преобразовали: жёрдочки вынесли, посередине поставили стол и положили газеты. Оставшихся в карцере заключённых (тех, кто имел более или менее здоровый вид) посадили читать. Горький поднялся в карцер и, подойдя к одному из "читавших", перевернул газету (тот демонстративно держал её "вверх ногами"). После этого Горький быстро вышел. Ездил он ещё и в Биосад - очевидно, пообедать или попить чаю. Биосад был как бы вне сферы лагеря (как и Лисий питомник). Там очень немногие "специалисты" жили сравнительно удобно.
Больше Горький на Соловках, по моей памяти, нигде не был. Горький со снохой взошёл на "Глеба Бокого", и там его уже развлекал специально подпоенный монашек из тех, про которых было известно, что выпить они "могут"...
А мальчика не стало сразу. Возможно даже до того, как Горький отъехал. О мальчике было много разговоров. Ох, как много. "А был ли мальчик?" Ведь если он был, то почему Горький не догадался взять его с собой? Ведь отдали бы его... Но мальчик был. Я знал всех "колонистов".
Но другие последствия приезда Горького на Соловки были ещё ужаснее. И Горький должен был их предвидеть.
Горький должен был догадаться, что будет сделана попытка свалить все "непорядки" в лагере на самих заключённых. Это классический способ уйти от ответственности. Сразу после отъезда Горького начались аресты и стало вестись следствие.
Когда Горький со снохой и сопровождающими его "гепеушниками" приехали на Попов остров в Кеми, где они должны были сесть на пароход "Глеб Бокий", там на ветру и холоде работала на погрузке-разгрузке партия заключённых в одном белье (никакой казённой одежды кроме нижнего белья в лагерях того времени не выдавалось). Скрыть эту раздетую до белья партию было невозможно. Попов остров, где была пристань, и то без крыши от непогоды, был совершенно гол и продуваем. Я это хорошо знаю, так как мы сами грузились на "Глеба Бокого" часа два-три (после груза обычного наступала очередь полузамерзших и живых).
Командовал при Горьком группой (партией) заключённых уголовник, хитрый и находчивый, и он "догадался" - как скрыть на голом острове голых заключённых. Он скомандовал: "Стройся", "Сомкни ряды", "Плотнее, плотнее" (здесь шли рулады матерной брани), "Ещё плотнее! такие-сякие!!!", "Садись на корточки", "Садись, говорю, друг на друга, такие-сяакие!!!" Образовалась плотная масса человеческих тел, дрожавших от холода. Затем он велел матросам принести брезент и паруса (на "Боком" были ещё мачты). Всех накрыли. Горький простоял до конца погрузки на палубе, балагуря и фамильярничая с лагерным начальством. Прошло порядочно времени. Только когда "Бокий" отплыл на достаточное расстояние, брезенты сняли. Что под этими брезентами было - вообразите сами. Вскоре после отъезда Горького начались беспорядочные аресты среди заключённых. Оба карцера - на Секирке и в Кремле - были забиты людьми". (4)
В том же 1929 году Горький опубликовал очерк о своей поездке в журнале "Наши достижения":
"Описание лагеря в очерке в целом совпадало с официальной картиной: условия хорошие, заключённые эффективно перевоспитываются. <...>
Завершается очерк размышлениями о преступлениях и наказаниях в "мещанских" государствах и Советском союзе.
"Соловецкий лагерь особого назначения" - не "Мёртвый дом" Достоевского, потому что там учат жить, учат грамоте и труду. Это не "Мир отверженных" Якубовича-Мельшина, потому что здесь жизнью трудящихся руководят рабочие люди, а они, не так давно, тоже были "отверженными" в самодержавно-мещанском государстве. Рабочий не может относиться к "правонарушителям" так сурово и беспощадно, как он вынужден отнестись к своим классовым, инстинктивным врагам, которых - он знает - не перевоспитаешь. И враги очень усердно убеждают его в этом. "Правонарушителей", если они - люди его класса - рабочие, крестьяне, - он перевоспитывает легко. <...>
Мне кажется - вывод ясен: необходимы такие лагеря, как Соловки, и такие трудкоммуны, как Болшево. Именно этим путём государство быстро достигнет одной из своих целей: уничтожить тюрьмы". (5)
На первый взгляд кое-кому может показаться странным, что Горький, вернувшись в Европу, ни одной строчкой, ни одним словом в приватной беседе не упомянул о том, что он увидел и узнал в Соловецком лагере. Почему же "пролетарский писатель", вроде бы всегда остро переживавший несправедливости по отношению к простому народу, не решился высказаться в защиту угнетаемых и истребляемых заключённых северных лагерей? Ему-то самому, в отличие от тех писателей, кто оставался в СССР, арест и лагерь не угрожали.
Ответ на этот вопрос оказывается простым и отвратительным: к этому времени Горький внутренне уже был готов продать свою душу и совесть усатому дьяволу.
Во-первых, материальное благополучие как бы "эмигрантского" писателя в разные периоды времени существенно зависело от денежных поступлений из СССР. Статья в Википедии свидетельствует: "Содержание Горького и сопровождавших его лиц в Италии составляло примерно 1000 долларов в месяц", к сожалению не уточняя, о каком временном отрезке идёт речь. И далее там же: "Горькому выплачивался ежемесячный гонорар за издание его собрания сочинений и иных книг 100 тысяч германских марок, 320 долларов. Финансирование Горького осуществлялось через П.П. Крючкова, выбить деньги писателя из СССР, по словам Андреевой, было делом тяжёлым". (1)
Во-вторых, обитая в райском уголке в Италии, Горький находился под неусыпным влиянием ОГПУ и одного из его главарей Генриха Ягоды, с которым они были "почти родственниками" - Ягода был любовником жены сына Горького "Тимоши" (с молчаливого согласия мужа):
"... с самым авторитетным русским писателем-радикалом Максимом Горьким Ягоду связывали почти родственные узы. В 1928 г. он сделал большой шаг вперед, выполнив сталинское задание - уговорить Горького вернуться в СССР". (3)
В-третьих, интеллигентной европейской публике его произведения становились всё менее интересны, а славы и денег, естественно, хотелось, как и раньше:
"Уговорить Горького было легко, так как он сам тосковал по родине и по увядающей славе - в СССР его до сих пор читали, а на Западе интерес к его творчеству уже угасал. <...>
Тоска по родине и угроза нищеты волновали Горького... <...> Сталин нуждался в мудреце, который будет обосновывать его действия, и в скальде, который воспоет его гений. Самых остроумных советских панегиристов, Каменева и Бухарина, Сталин уже заставил молчать, а плохие стихи Демьяна Бедного или скучные пьесы пролетарских писателей были слишком низкопробной лестью. Горький уже воскурил фимиам Ленину и Троцкому и мог бы сделать то же и для Сталина, который отвергал теперь других кандидатов в собственные биографы или агиографы. Не без основания Сталин еще рассчитывал, что вслед за Горьким в Москву, как в Мекку, потянутся целые стада левых интеллигентов из Британии, Америки, Франции и Германии". (3)
Около пяти лет Горький проводил в Росии только лето, а на зиму возвращался в свой райский уголок в Италии. Окончательно он вернулся в СССР только в 1934 году. Но и в течение этих пяти лет "полуэмиграции" Горький уже полностью находился под колпаком ОГПУ и продавался большевикам с радостью и упоением:
Письмо А.М. Горького И.В. Сталину, 8 января 1930 г.
"... после того, как партия столь решительно ставит деревню на рельсы коллективизма - социальная революция принимает подлинно социалистический характер. Это - переворот почти геологический и это больше, неизмеримо больше и глубже всего, что было сделано партией. Уничтожается строй жизни, существовавший тысячелетия, строй, который создал человека крайне уродливо своеобразного и способного ужаснуть своим животным консерватизмом, своим инстинктом собственника. Таких людей - два десятка миллионов. Задача перевоспитать их в кратчайший срок - безумнейшая задача. И, однако, вот она практически решается.
Вполне естественно, что многие из миллионов впадают в неистовое безумие уже по-настоящему. Они даже и не понимают всей глубины происходящего переворота, но они инстинктивно, до костей чувствуют, что начинается разрушение самой глубочайшей основы их многовековой жизни. <...>
А, в общем, все идет отлично. Гораздо лучше, чем можно было ожидать."
Письмо А.М. Горького И.В. Сталину, 2 ноября 1930 г.
"Был совершенно потрясен новыми, так ловко организованными актами вредительства и ролью правых тенденций в этих актах. Но вместе с этим и обрадован работой ГПУ, действительно неутомимого и зоркого стража рабочего класса и партии. <...>
Крепко жму Вашу руку, дорогой товарищ.
А. Пешков".
Из письма А.М. Горького И.В. Сталину, 12 ноября 1931 года.
"Булгаков мне "не брат и не сват", защищать его я не имею ни малейшей охоты. Но - он талантливый литератор, а таких у нас - не очень много. Нет смысла делать из них "мучеников за идею". Врага надобно или уничтожить, или перевоспитать. В данном случае я за то, чтоб перевоспитать". (6)
"12 декабря 1931 г. в газетах "Правда" и "Известия" печатается статья Горького "О борьбе с природой", где он называет энциклопедически образованного Лосева "малограмотным профессором", "опоздавшим умереть". К счастью, Лосев, пройдя через лагеря, выжил и пережил Горького больше чем на 50 лет, оставив многочисленные и многократно переиздававшиеся труды, объемом своим сопоставимые с непереиздающимся наследием Горького.
Нравственная деградация Горького - одного из вождей русской интеллигенции - очевидна: никакой писатель или мыслитель не стал бы так отзываться об арестованном оппоненте в дореволюционной России. Эта статья Горького, как и другие образцы его публицистики, давали сигнал, что попутчики большевиков отбрасывают те нравственные устои, которыми держалась Россия до революции независимо от образования и сословия: лежачего не бьют". (7)
"Не было ни одного слоя интеллигенции, который не прошел бы через горнило сталинских репрессий. 1930 год ознаменовался закрытыми процессами над группой бактериологов во главе с проф. Каратыгиным, над работниками пищевой промышленности во главе с проф. Рязановым (48 обвиняемых приговорены к расстрелу) и над инженерами и техниками по так называемому процессу "Промпартии".
В те месяцы 1930 года, когда шли эти процессы, "Правда" и "Известия" опубликовали статью Максима Горького "Если враг не сдается, его уничтожают". По уровню нравственной низости эту статью можно считать последней степенью падения отечественной публицистики. Русский писатель, который целое столетие, со времен Пушкина, был совестью нации, в лице Горького становится олицетворением её растления. Уничтожать Горький призывал тех "врагов"-интеллигентов, которые отказывались сдаваться сталинской идеологии, отказывались от саморастления под давлением животного страха, материальных посулов, ложного отождествления сталинизма с новым величием России и пр. Отказывалось от растления меньшинство, и оно действительно уничтожалось. Большинство соглашалось на сотрудничество с режимом. После чего уже не приходится удивляться ни позорному приезду Горького на Соловки, ни поездке писателей на Беломорканал, ни беспримерному явлению в истории мировой комедиографии - пьесе Н. Погодина "Аристократы", где в жанре комедии изображается лагерный труд, ни гимны чекистам в стихах и прозе, театре и кинематографии, ни подписи выдающихся деятелей науки и культуры под требованием расстрела их недавних коллег, сподвижников и знакомых". (7)
"И Ягода, и Сталин манили Горького сюжетами для пьес - эксклюзивным тайным материалом о "вредителях" из протоколов ОГПУ, допрашивавшего экономиста Кондратьева и бывших меньшевиков. Горький был в восторге от наказаний, вынесенных обвиняемым <...>
В июне 1931 г. Ягода впал в немилость у Сталина, который на время сделал его не первым, а вторым заместителем Менжинского. Теперь поддержка Горького и власть над ним стали необходимы, чтобы Ягода унаследовал удельное княжество ОГПУ после смерти Менжинского. Он прилагал к тому огромные усилия. Он убедил Горького в том, что показательные процессы надо восхвалять. Говорят, что Горький обвинил Ягоду в убийстве, когда узнал, что сорок восемь служащих, которым инкриминировался саботаж продовольствия, расстреляны, но архивные документы показывают, что Горький одобрял и такие репрессии. Горький не читал статей западной прессы, которые обличали ОГПУ в фабрикации. Письма Горького к Ягоде - "Дорогой друг и земляк" - сочатся садизмом, подхалимством и, еще хуже, искренностью:
"Читал показания сукиных детей об организации террора и был крайне поражен. Ведь если б они не были столь подлыми трусами, - они могли бы подстрелить Сталина. Да и Вы, как я слышал, гуляете по улицам весьма беззаботно. Гуляете и катаетесь. Странное отношение к жизни. <...>
Очень хотелось ехать в Москву на суд, посмотреть на раздавленных негодяев". <...>
Подобно сыну и снохе, Горький увяз в паутине, сотканной Ягодой, но с каждым годом он все больше привязывался к этому пауку, и его письма становятся почти любовными: "Я к Вам очень "привык", Вы стали для меня "своим", и я научился ценить Вас. Я очень люблю людей Вашего типа. Их - немного, кстати сказать". <...>
Ягода смог уверить Сталина, что Горький согласен поселиться в СССР навсегда, перевоспитать писателей в "инженеров душ" и создать международный хор, воспевающий вождя. <...>
Главным достоинством Горького-писателя было любопытство, главным недостатком - тщеславие. Он был обольщен обещаниями, что ему будут всё рассказывать, что будут праздновать его юбилеи, что все литературные инициативы, которые он начал с разрешения Ленина, будут возобновлены. Он поверил, что, вернувшись, он воскресит русскую литературу. <...>
Сталин очень ценил положительное отношение Горького к лагерям и решил, что Горький сгодится в наркомы литературы. <...>
Подчиняя Горького, Сталин торжествовал над творческим миром. Партия теперь развращала уязвимых писателей, обласкивая их и рассеивая их сомнения. Партия сначала требовала незначительных услуг - использовать партийный материал, применять к нему соответствующий подход - и хорошо оплачивала их, так что скоро её жертвы уже с радостью принимали все, что им навязывали". (3)
2 августа 1933 года был открыт Беломорско-Балтийский канал имени Сталина, построенный за 20 месяцев (официально строительство было начато 16 октября 1931 года и завершено 20 июня 1933-го) силами около 300 тысяч заключённых, примерно треть из которых во время строительства погибла.
"17 августа на пароходе из Ленинграда на Беломорканал отправились на экскурсию 120 писателей и деятелей искусства из республик СССР - русские, украинцы, евреи, узбеки, карелы и др. Среди них были многие известные писатели - А. Толстой, Вс. Иванов, Михаил Зощенко, Б. Пильняк, Л. Леонов, В. Катаев, М. Шагинян, Вера Инбер, Ильф и Петров и другие. Перед отъездом в одном из парадных залов гостиницы "Астория" было устроено праздничное застолье - по свидетельству участника, "впечатление от пиршества было тем большим, что оно происходило в голодный 1933 год". <...>
Горький был организатором путешествия, но сам в нём не участвовал. Он присоединился к бригаде в конце поездки, 25 августа, в Дмитрове, где проходил слёт ударников-каналоармейцев... <...>
Книга вышла в свет 20 января 1934 года". (8)
Впоследствии многие персонажи этой книги - чекисты, руководившие стройкой, включая их начальника, главу ОГПУ Генриха Ягоду, - оказались врагами народа и были расстреляны. В связи с этим в 1937 году весь тираж этой книги (за исключением считанных экземпляров) был изъят из обращения и уничтожен. Больше книга не переиздавалась. Многие авторы этой "первой книги в русской литературе, воспевающей рабский труд" (определение А.И. Солженицына) тоже не пережили "Большой террор" 1937-1938 годов.
Перу Горького принадлежат вступительная и заключительная главы этой насквозь лживой и льстивой книги. Для лучшего представления о глубине нравственного падения "главного пролетарского писателя" привожу несколько отрывков из этих глав:
"ГЛАВА 1. Правда социализма. (М. Горький)
Пролетариат Союза советов горд и счастлив тем, что у него такие вожди, как Сталин и многие другие верные последователи Ильича.
К числу подвигов "чести и славы", подвигов "доблести и геройства", уже обычных в нашей стране, присоединено создание Беломорско-балтийского водного пути. <...>
Принятая Государственным политуправлением исправительно-трудовая политика, сведенная в систему воспитания проповедью единой, для всех спасительной правды социализма и воспитания общественно-полезным трудом, - еще раз блестяще оправдала себя. Она была оправдана и раньше в многочисленных трудовых колониях и коммунах ГПУ, но эту систему "перековки" людей впервые применили так смело, в таком широком объеме.
Пролетариат-диктатор еще раз получил неоспоримое право заявить: я борюсь не для того, чтоб убить, как это делает буржуазия, а для того, чтоб воскресить трудовое человечество к новой жизни, я убиваю только тогда, когда уже нет возможности вытравить из человека его древнюю привычку питаться плотью и кровью людей.
О процессе оздоровления социально-больных и "опасных" людей рассказывают сами они в этой книге. Но о многом, что пережито ими, они еще не в силах рассказать по очень простой, чисто технической причине: им не хватает запаса слов, достаточного для оформления разнообразных и сложных процессов "перековки" их чувств, мыслей, привычек.
Они все единодушно говорят, что основным и первоначальным толчком к их перерождению служило простое, человеческое отношение к ним со стороны организаторов работы, представителей ГПУ, гвардии пролетариата, людей железной дисциплины и той поразительной душевной сложности, которая дается лишь в результате тяжелого и широкого житейского опыта, в результате длительного общения с "социально-опасными", с бессознательными и сознательными врагами пролетариата.
Что еще, кроме человеческого отношения к себе, могли видеть "каналоармейцы", и о чем еще они не умеют рассказать? <...>
Что еще видели "социально-опасные" на строительстве Беломорскобалтийского водного пути?
В огромном большинстве они явились на работу безграмотными и малограмотными. Они увидали, что от них никто не скрывает тех богатейших возможностей, которые дает человеку образование. Хочешь учиться? Учись. Мало того: ты должен учиться. <...>
На Беломорском канале полуграмотные люди учились понимать правду у людей своего класса, понявших ее. Это давало поразительно богатые результаты. Полуграмотные люди видели, что рядом с ними работают ученые старики и пожилые инженеры, враги рабочего класса, и видели, как эти умные, образованные люди - враги - превращаются в энергичнейших сотрудников рабочих, действуют "ударно", не щадя своих сил, и действуют "за совесть", а не "за страх". Сотни социальнобольных и "опасных" записывались в бригады ударников, становились каналоармейцами, лично и сознательно заинтересованными в успехе дела.
ГЛАВА 15. ПЕРВЫЙ ОПЫТ. (М. Горький)
Эта книга рассказывает, как лечили и вылечили социальнобольных; как врагов пролетариата перевоспитали в сотрудников и соратников его. Тема - огромной и глубочайшей значительности. <...>
К недостаткам книги вероятно будет причислен и тот факт, что в ней слишком мало сказано о работе 37 чекистов и о Генрихе Ягода. Но этот недостаток допущен не по вине авторов - он объясняется скромностью тех людей, которых враги Союза советов изображают "исчадиями ада" и "порождениями сатаны". Лично я думаю, что чрезмерная скромность эта - неуместна и даже - может иногда вести к недостаточно ясному пониманию глубокой важности той работы, которую так удивительно успешно ведет Государственное политическое управление по линии преобразования различных правонарушителей и вредителей в полезных, отлично квалифицированных сотрудников рабочего класса и даже - более чем сотрудников.
Знание приемов этой работы потребно конечно не для того, чтоб прекратить волчий вой и свинячье хрюканье защитников рабовладельческого, капиталистического строя. Приемы, успехи и культурно-политический смысл работы ГПУ должны быть широко известны гражданам Союза советов. Смысл этой работы не только в том, что 37 человек успешно командовали десятками тысяч анархизированных прошлым, разноязычных, разноплеменных людей, а в силе простой и великой правды, государственного социалистически полезного труда - в силе, проводниками которой в массу каналоармейцев служили 37. <...>
"На нашу долю выпала огромная честь - это технически завершить книгу о Беломорско-балтийском канале им. Сталина, книгу о замечательном сооружении первой пятилетки, носящей имя его инициатора, любимого вождя трудящихся всего мира, книгу о славной работе ОГПУ и 37 чекистов, которые во главе с непосредственным руководителем стройки тов. Г. Г. Ягода, воспитанные могучей партией Ленина и Сталина, создали все эти "чудеса", книгу, написанную коллективом 33 лучших советских писателей, готовящих эту замечательную книгу наших побед в подарок XVII партсъезду". (9)
"В апреле 1932 г. решением ЦК прекращается деятельность всех литературно-художественных объединений, в том числе партийно-комсомольских. Создается единый Союз советских писателей, который на своем съезде в 1934 г. славословит Сталина, клянется в верности партии и провозглашает единый литературный стиль - социалистический реализм. <...>
Главой и идеологом съезда был Максим Горький. Его появление на трибуне было встречено овацией. В своем первом кратком выступлении он говорил: "Мы выступаем, как судьи мира, обреченного на гибель, и как люди, утверждающие подлинный гуманизм, гуманизм революционного пролетариата, гуманизм силы, призванной историей освободить весь мир трудящихся от зависти, подкупа, от всех уродств, которые на протяжении веков искажали людей труда. Мы - враги собственности, страшной и подлой богини буржуазного мира, враги зоологического индивидуализма, утверждаемого религией этой богини... Мы выступаем в стране, освещеной гением В.И. Ленина, в стране, где неутомимо и чудодейственно работает железная воля И. Сталина. (Бурные и продолжительные аплодисменты).
В почетный президиум съезда под аплодисменты включаются Сталин, Молотов, Каганович, Ворошилов, Калинин, Орджоникидзе, Куйбышев, Киров, Андреев, Косиор, Тельман, Димитров.
И выступления ударников, и приветствие Сталину, и выступления колхозников, школьных работников, учителей, военных, и выступления иностранных писателей (Луи Арагон от имени ассоциации революционных писателей и художников Франции приветствовал съезд и советских писателей, заложивших "фундамент настоящей, реалистической литературы, единственной, которая может служить орудием пролетариата, и тем самым - всего человечества"), и выступления писателей от национальных республик и народностей, в которых представители Украины осуждали украинский национализм, грузины - грузинский, - всё это стало моделью поведения советской интеллигенции на ближайшие двадцать лет, а с известными ограничениями и вплоть до конца 80-х годов". (7)
В книге, посвящённой поискам оправданий лакейскому поведению многолетнего первого секретаря и председателя правления Союза писателей СССР Константина Федина, её автор, Юрий Оклянский, привёл любопытное соображение:
"Многого он, видимо, уже и сам внутренне не понимал, завороженный идеологическими шаблонами соцреализма и марксистскими догмами, в утверждении которых принимал участие. В этом смысле с Фединым повторился приступ духовной слепоты, который испытывал после возвращения в СССР в последние годы жизни его учитель Горький". (10)
Вот оказывается в чём дело - в "духовной слепоте"! Когда на одной чаше весов совести находятся слава, почести, роскошь и холуйство в качестве платы за эти блага, а на другой - жестокая правда о страданиях и смертях миллионов ни в чём неповинных людей, и знаменитый писатель выбирает первую чашу со всем её содержимым, то среди порядочных людей такой выбор называется не слепотой, а подлостью.