Аннотация: Писатели и поэты советской эпохи сами собой разделились на "слепых" и "зрячих". Вот еще один "слепенький", назначенный людоедской властью на должность Главного пролетарского поэта, до сих пор почитаемый чуть ли не гением - Владимир Маяковский.
То, что партия считает правдой, и есть правда. Невозможно видеть действительность иначе, как глядя на нее глазами партии".
(Дж. Оруэлл, "1984")
ГЛАВНЫЙ ПРОЛЕТАРСКИЙ ПОЭТ
Писатели и поэты советской эпохи сами собой разделились на "слепых" и "зрячих". "Слепые" старательно симулировали свою "слепоту", не только не замечая злодеяний власти, организовавшей истребление части подневольного населения, кровавые подавления мятежей, всеобщую нищету и перманентный массовый голод, временами доходящий до голодоморов с многомиллионными жертвами, но и восхвалять "достижения" этой власти, называя чёрное белым, а изуверства гуманизмом. За свою лояльность "слепые" получали награды и привилегии, в то время, как "зрячие", те, кто был не в состоянии зажмуриться и лгать, подвергались преследованиям вплоть до физического уничтожения.
Вот еще один "слепенький", назначенный людоедской властью на должность Главного пролетарского поэта, до сих пор почитаемый чуть ли не гением - Владимир Маяковский. Поэт, не лишённый таланта, любивший пооригинальничать, подававший большие надежды, продавший свою совесть большевикам и служивший неправедной власти с рвением и усердием. Человек, интеллектом не блиставший, слабый духом, старавшийся внешне компенсировать свою слабость напускным громкоголосием, научившийся не замечать человеческую боль и оправдывать своё низкопоклонство перед властью благими намерениями и борьбой за будущее счастье человечества.
В начальной фазе своего творческого пути Маяковский ошарашивал слушателей своими оригинальными но зачастую и кошмарными сравнениями и метафорами:
Лысый фонарь
сладострастно снимает
с улицы
черный чулок.
("Из улицы в улицу", 1913)
Это душа моя
клочьями порванной тучи
в выжженном небе
на ржавом кресте колокольни!
("Несколько слов обо мне самом", 1913)
С симпатией говорил о Маяковском в 1920 году признанный литературный критик Корней Чуковский:
"Маяковский орет, как тысячеголосая площадь. "Сердце - наш барабан", заявляет он сам, и откройте любую его страницу, вы убедитесь, что это действительно так. Он не только не способен к тишине, он неспособен ни к какому разговору. Вечно кричит и неистовствует. <...>
Маяковский не может пройти мимо Бога, чтобы не кинуться на него с сапожным ножом:
Я тебя пропахшего ладаном раскрою
Отсюда до Аляски. <...>
Он поэт катастроф и конвульсий. Все слова у него сногсшибательные. Чтобы создать поэму, ему нужно сойти с ума. Лишь горячечные и сумасшедшие образы имеют доступ к нему на страницы. Мозг у него "воспаленный", слова - "исступленные"; его лицо страшнее "святотатств, убийств и боен". Так говорит он сам. Стоит ему выйти на улицу, улица проваливается, как нос сифилитика, и по улице скачет обалделый собор, и обезумевший Бог выскакивает из церковной иконы и мчится по уличной слякоти, и шестиэтажные гиганты-дома кидаются в бешеный пляс:
Шестиэтажными фавнами кинулись в пляски
Публичный дом за публичным домом.
<...> Как будто специально для него началась война, а потом революция. Без войны и революции ему было никак невозможно. Как же быть поэту катастроф - без катастроф? <...>
Словом, весь он с ног до головы был как бы специально изготовлен природой для воспевания войны и революции. Замечательно, что революция еще не наступила, а он уже предчувствовал её, жил ею и бредил о ней. Еще в июне 1915 года, в самый разгар войны, я с изумлением прочитал у него:
- В терновом венце революций грядет шестнадцатый год... А я у вас его предтеча... Вижу идущего через горы времени, которого не видит никто...
Тогда среди наших поэтов никто еще не чаял революции, а он, пророчествуя, даже год указал. Правда, в своем нетерпении он немного ошибся, революция случилась годом позже, но уж очень было велико нетерпение. <...>
... в Маяковском каждый вершок - декламатор. Всякое его стихотворение для эстрады. У прежних писателей были читатели, а Маяковский, когда сочиняет стихи, воображает себя перед огромными толпами слушателей. По самому своему складу его стихи суть взывания к толпе. Ему мерещится, что он колоссальный безумец, стоит на каких-то колоссальных подмостках, один перед яростной или восторженной толпой и потрясает ее вдохновенными воплями:
- Идите сумасшедшие из России и Польши.
- Выше вздымайте, фонарные столбы, окровавленные туши лабазников.
И заметьте: почти в каждом его стихотворении есть это ВЫ, - обращение к толпе:
Он неистовствует, а она рыдает, лишь изредка восклицая в восторге: "Маяковский, браво", "Маяковский, здорово", "Какой прекрасный мерзавец". Иногда он поносит ее, называет ее "стоглавой вошью", "многохамой мордой", "массомясой оравой", иногда он плюет ей в лицо:
- Я захохочу и радостно плюну, плюну в лицо вам.
Но всё его творчество приспособлено только к ней. Он угождает только её аппетитам, и это в нём самое главное. В лучших, вдохновеннейших его вещах чувствуется митинговый оратор.
Я говорю это отнюдь не в порицание. Он поэт-горлан, поэт-крикун, уличный, публичный поэт, - это мне нравится в нём больше всего. Дико называть его писателем: он призван не писать, а вопить. Ему нужна не бумага, а глотка. Таков и должен быть поэт революции. Он Исайя в личине апаша. Из его глотки тысячеголосо ревёт современная революционная улица, его ли вина, если порою он вульгарен, как матерная брань, и элементарен, как выстрел. Улице нужен сногсшибательный стиль бешено-скандальных сенсаций. Улица слушает только того, кто умеет её ошарашивать. Улица требует бенгальских эффектов, чудовищно ошеломительных слов. Это-то в ней и отлично. Тем-то она и притягательна для современной души. Она деспотически предписывает искусству свои законы, небывалые, новые, и в этих законах есть такая же правда, какая когда-то была в законах, предписанных искусству салонами, усадьбами, феодальными замками...
Маяковский бессознательно - каждой своей строкой - служит этой новой эстетике: уличной:
Улицы наши кисти,
Площади наши палитры.
Недаром он играет ноктюрны на водосточной трубе. <...>
Маяковский же именно тем и хорош, что он безбоязненно воспроизводит в стихах эти уличные, хлёсткие, энергические, вульгарные ритмы, созданные митинговыми речами, выкриками газетчиков, возгласами драк и скандалов <...>
Что хорошо у Маяковского, это те колкие и меткие метафоры, которые в таком огромном количестве рассыпаны у него по страницам. От них действительно пышет задорной веселостью улицы, хлёсткостью базара, бравой находчивостью площадной перебранки.
В своих сравнениях Маяковский смел и удачлив. Помню, мне очень понравилось, когда я прочитал у него:
- Женщина истрёпанная, как пословица. <...>
Вообще все эти как и будто сильны у Маяковского чрезвычайной своей неожиданностью.
Спокоен, как пульс у покойника. - Упал двенадцатый час, как с плахи голова казненного. - Ночь чёрная, как Азеф. - С неба смотрела какая-та дрянь величественно, как Лев Толстой. - Камни острые, как глаза ораторов. - Женщина губы спокойно перелистывает, как кухарка страницы поваренной книги - и так дальше, и так дальше, и так дальше. К сожалению, нельзя не отметить, что этих как у него слишком много: как, как, как, как. Сперва это нравится, но скоро наскучивает. Нельзя же строить все стихотворение на таких ошеломительных как. Нужны какие-нибудь другие ресурсы. Но в том-то и беда Маяковского, что никаких ресурсов у него порой не случается. Либо ошеломительная гипербола, либо столь же ошеломительная метафора. Возьмите "Облако в штанах" или поэму "Человек" или поэму "Война и мир", едва ли там отыщется страница, свободная от этих фигур. Порою кажется, что стихи Маяковского, несмотря на буйную пестроту его образов, отражают в себе бедный и однообразный узорчик бедного и однообразного мышления, вечно один и тот же, повторяющийся, словно завиток на обоях. Убожество литературных приёмов не свидетельствует ли о психологическом убожестве автора, за элементарностью стиля не скрывается ли элементарность души? <...>
Вообще быть Маяковским очень трудно. Ежедневно создавать диковинное, поразительное, эксцентрическое, сенсационное - не хватит никак человеческих сил. Конечно, уличному поэту иначе нельзя, но легко ли изо дня в день изумлять, поражать, ошарашивать? Не только не легко, но и рискованно. Это опаснейшее дело в искусстве. Вначале ещё ничего, но чуть это становится постоянной профессией - тут никакого таланта не хватит.
В одном стихотворении Маяковского мы читаем, что он лижет раскаленную жаровню, в другом, что он глотает горящий булыжник, в третьем, что он завязывает узлом свой язык, в четвертом, что он вынимает у себя из спины позвоночник и играет на нем как на флейте:
Я сегодня буду играть на флейте,
На собственном позвоночнике.
Все это эксцентричные поступки и жесты, способные ошеломить и потрясти. Но когда на дальнейших страницах он отрубает хвосты у комет, выдергивает у себя живые нервы и мастерит из них сетку для бабочек, когда он делает себе из солнца монокль и вставляет его в широко растопыренный глаз, мы уже почти не удивляемся. Тотчас же вслед за этим он наряжает облако в штаны, целуется с деревянной скрипкой и объявляет ее своей невестой, а потом выворачивает себя наизнанку и спрашивает с жестами профессора магии:
Вот -
Хотите,
Из правого глаза
Выну
Целую цветущую рощу?
А нам уже решительно все равно. Хочешь - вынимай, хочешь - нет, нас уже ничем не проймешь. Мы одеревенели от скуки. Кого не убаюкает такое монотонное мельканье невероятных, эксцентрических образов? Мы уже дошли до такого бесчувствия, что хоть голову себе откуси, никто не шевельнется на стуле. Нельзя же без конца ошарашивать. Способность удивляться - одна из самых скоропреходящих способностей. Долговременное удивление утомляет. Мы учтиво и благовоспитанно позевываем. Нет ли у него каких-нибудь других номеров? Есть или нет, не знаю. Это покажет будущее. Надеюсь, что скоро ему самому станет скучно строить всю лирику на сенсационных эффектах, горячечно-головокружительных образах. "Эк-стра-монстра-гала-представление!!! Слабонервных просят не являться!!!" - все это хорошо год или два, а на всю жизнь не хватит". (Корней Чуковский, "Ахматова и Маяковский", http://www.chukfamily.ru/kornei/prosa/kritika/axmatova-i-mayakovskij-2 )
Мудрый Корней Чуковский оказался прав - на всю жизнь не хватило. Поступив на службу к большевикам, Маяковский переродился из эпатажного, неинтеллектуального, но оригинального поэта в дешёвого пропагандиста и придворного льстеца.
Орать, горлопанить - большого ума не надо. А у Маяковского его и не было. Ум человека проявляется прежде всего в понимании причинно-следственных связей, каковое у Маяковского отсутствовало напрочь. Голод и разруха, Гражданская война и продразвёрстка, массовые убийства, внесудебные казни и чекистский беспредел происходили прямо перед его глазами, но то, что именно большевистская власть являлась причиной всей этой жути, до него не доходило. Иван Бунин, например, видел это совершенно ясно:
"Выродок, нравственный идиот от рождения, Ленин явил миру как раз в самый разгар своей деятельности нечто чудовищное, потрясающее: он разорил величайшую в мире страну и убил несколько миллионов человек - и все-таки мир уже настолько сошел с ума, что среди бела дня спорят, благодетель он человечества или нет? На своем кровавом престоле он стоял уже на четвереньках; когда английские фотографы снимали его, он поминутно высовывал язык: ничего не значит, спорят! Сам Семашко брякнул сдуру во всеуслышание, что в черепе этого нового Навуходоносора нашли зеленую жижу вместо мозга; на смертном столе, в своем красном гробу, он лежал, как пишут в газетах, с ужаснейшей гримасой на серо-желтом лице: ничего не значит, спорят! А соратники его, так те прямо пишут: "Умер новый бог, создатель Нового Мира..."".
А для Маяковского Ленин оставался идеалом и идолом:
"В поэме "Владимир Ильич Ленин" (1924) Маяковский льстил умершему вождю с той энергией, с какой русская поэзия не позволяла себе этого делать последние полтора столетия". ("История России. ХХ век. Эпоха сталинизма (1923-1953)", Том II, под ред. А.Б. Зубова, М., Издательство "Э", 2017.)
"У революции были не только буревестники, но и орлы-стервятники, жаждавшие дымящегося мяса... "жевавшие невкусных людей"... воспевавшие "сочные клочья"... "сворачивавшие головы канарейкам"...
"Я люблю смотреть, как умирают дети"...
Одной этой строки - отнюдь не эпатирующей, даже не циничной, а жутко обыденной, как обыденна жизнь джунглей, - вполне достаточно, чтобы перевесить "сто томов" и затмить "божью искру". Но строка эта - не просто обыденна, а типична, характерна, из таких строк состоит значительная часть революционного творчества Маяковского... <...>
Он вообще любил плевать в лицо и, похоже, делал это с наслаждением... Уникальная революционная поэзия: плюющая, блюющая, жгущая, вешающая, вооружающая на убийство...
Белогвардейца
найдете - и к стенке,
А Рафаэля забыли?
Забыли Растрелли вы?
Время
пулями
по стенке музея тенькать.
Стодюймовками глоток старье расстреливать!
"Шеищи глав рубите наотмашь! Чтоб больше не ожил"; "Эту мелочь списать в расход"; "Хорошо в царя всадить обойму"; "На пепельницы черепа"...
Чем существенным этот сатанизм отличается от "творчества" некрофила А. Эйдука? -
ИЗ СБОРНИКА "УЛЫБКА ЧЕКА"
Нет большей радости, нет лучших музык,
Как хруст ломаемых жизней и костей.
Вот отчего, когда томятся наши взоры
И начинает бурно страсть в груди вскипать,
Черкнуть мне хочется на каждом приговоре
Одно бестрепетное: "К стенке! Расстрелять!"
( И.И. Гарин, "Некрофилия в поэзии Маяковского", https://www.proza.ru/2016/02/12/677 )
"Маяковский с восторгом приветствовал разрушение исторической России: "Смерть двуглавому! Шеищи глав рубите наотмашь! Чтоб больше не ожил" ("Революция", 1917). Сразу после захвата власти большевиками он отдал им свой талант: "Моя революция. Пошел в Смольный. Работал. Всё, что "приходилось" ("Я сам"). Патриотизм Маяковского ("я землю эту люблю", "пою моё отечество" и т.д.) распространяется только на коммунистическое государство. Его "отечество" - это "страна-подросток" (поэма "Хорошо", 1927), которая возникла в 1917 г. и не имеет связи с исторической Россией". ("История России. ХХ век. Эпоха сталинизма (1923-1953)", Том II, под ред. А.Б. Зубова, М., Издательство "Э", 2017.)
"Я не буду здесь говорить о дореволюционном новаторе - только об ассенизаторе и водовозе, революцией мобилизованном и призванном, то есть о самовлюбленном бесе Достоевского, подлом разрушителе, насильнике, развратнике и садо-мазохисте, верно и преданно служившим уже не бесам, а самому дьяволу.
Это действительно был тот нередко встречающийся подлый и мерзкий тип, который пресмыкался перед сильными мира сего и издевался над зависящими от него людьми, в том числе - любящими женщинами.
Ибо советский Маяковский - это действительно подлец-прислужник-холуй, впавший в бездну злобы, бессердечия и пристрастия к мерзости, призывающий русских юношей идти в палачи. Я вполне разделяю оценку пост-революционному Маяковскому, данную ему лауреатом Нобелевской премии Иваном Алексеевичем Буниным:
"Маяковский останется в истории литературы большевицких лет как самый низкий, самый циничный и вредный слуга советского людоедства, по части литературного восхваления его и тем самым воздействия на советскую чернь. Нужно было неустанно воспевать "вождей", их палачей, их опричников, - словом как раз всё то, для чего трудно было найти более подходящего певца, "поэта", чем Маяковский с его злобной, бесстыдной, каторжно-бессердечной натурой, с его площадной глоткой, с его поэтичностью ломовой лошади и заборной бездарностью даже в тех дубовых виршах, которые он выдавал за какой-то новый род якобы стиха, а этим стихом выразить всё то гнусное, чему он был столь привержен, и все свои лживые восторги перед РКП и ее главарями, свою преданность им и ей". ( И.И. Гарин, "Некрофилия в поэзии Маяковского", https://www.proza.ru/2016/02/12/677 )
"Произведения Маяковского послеоктябрьского периода содержат восхищение убийством "классовых врагов" или призыв к такому убийству: "Жарь, жги, режь, рушь!" (поэма "150 000 000", 1919-1920); "Хорошо в царя вогнать обойму!" (поэма "Владимир Ильич Ленин", 1924). Насилие должно принять всемирный масштаб: "Крепи у мира на горле пролетариата пальцы!" ("Левый марш", 1918). "Мы тебя доконаем, мир-романтик! Вместо вер - в душе электричество, пар... Всех миров богатства прикарманьте! Стар - убивать. На пепельницы черепа!" ("150 000 000").
В стихотворении "Владимир Ильич!" (1920) поэт открыто благодарит Ленина за ясное указание, кого убивать: "Теперь не промахнемся мимо. Мы знаем, кого мети! Ноги знают, чьими трупами им идти". Вполне логично поэтому прославление Маяковским тех, кто эти убийства совершал. Поэт указывает юношам, "делать жизнь с кого - с товарища Дзержинского" ("Хорошо", 1927); его восхищает "лубянская лапа Чека", которая диктует всем прочим свою волю. <...>
В эпоху "великого перелома", когда партия приказала "уничтожить кулачество как класс", Маяковский пишет "Урожайный марш" (1929): "Вредителю мы начисто готовим карачун. Сметём с полей кулачество, сорняк и саранчу". Поэт слагал сентиментальные стихи о слезинке лошади, поскользнувшейся на Кузнецком мосту ("Хорошее отношение к лошадям", 1918), но убийство миллионов "вредителей-кулаков" вызывало у него только бодрое оживление.
Маяковский охотно участвовал в глумлении большевиков над Церковью: таковы его сочинения "После изъятий" (1922; имеется в виду изъятие церковных ценностей), "Строки охальные про вакханалии пасхальные", "Не для нас поповские праздники" (1923), "Надо бороться (1929). Агитпоэма "Обряды" (1923) была призвана опорочить в сознании народа совершение таинств. Поэт клеветал на святителя Тихона: "Тихон патриарх, прикрывши пузо рясой... ростовщиком над золотыми трясся: "Пускай, мол, мрут, а злата не отдам!"" (Золотишка по церквям награбили, но пошло оно не на спасение умиравших от голода людей, а совсем на другие большевистские нужды. Дж.Р.)
Маяковский прибегал к клевете и в других случаях, требующих создать зловещий образ врага. Работая в "Окнах РОСТа", он перекладывал в стихи советские мифы о белых как о насильниках и погромщиках, главное удовольствие которых - издеваться над беззащитными крестьянами. Эти стихи фантастически лживы.
Голод в Поволжье стал для Маяковского поводом проклясть "заморских буржуев", которые на самом деле вели акции помощи голодающим и спасли миллионы от смерти. "Пусть столицы ваши будут выжжены дотла! Пусть из наследников, из наследниц варево варится в коронах-котлах!" ("Сволочи!", 1922). По убеждению Маяковского, уничтожить надо не только "классового врага" (белогвардейца, кулака), но и нейтрального "обывателя", "мещанина" - то есть того, кто не стремится добивать старый мир, а хочет просто жить обычной жизнью - устраивать свой быт, растить детей. Таких людей поэт называет "мурлом" и "мразью" ("О дряни", 1921). Их вина в том, что они "свили уютные кабинеты и спаленки", у них есть пианино, самовар и канарейка. За это они должны быть стерты с лица земли: "Изобретатель, даёшь порошок универсальный, сразу убивающий клопов и обывателей" ("Стихи не про дрянь, а про дрянцо...", 1928)". ("История России. ХХ век. Эпоха сталинизма (1923-1953)", Том II, под ред. А.Б. Зубова, М., Издательство "Э", 2017.)
"Вполне в духе времени Маяковский писал поэтические доносы на инакомыслящих, в частности - на Ф.Шаляпина и М.Булгакова. Особые счеты у него были с русской эмиграцией. Пассажиры философских пароходов и изгнанники не без оснований считали Маяковского певцом чекизма - геноцида, массовых казней, пыток, репрессий. В парижских "Последних новостях" Дон Аминадо (А.П.Шполянский) нарисовал уничижительный портрет Маяковского - "дюжего мясникообразного профессионала", "совершеннейшего маньяка, жрущего по неисчислимым добавочным пайкам, требующего себе прижизненного монумента на Красной площади, прокладывающего пути от прохвоста к сверхчеловеку". <...>
В литературных салонах живодеров Менжинского, Ягоды, Агранова, Бокия прикармливали не одного Маяковского: в друзьях палачей и верных слугах РКП ходили М. Горький, В. Мейерхольд, 3. Райх, С. Третьяков, А. Мариенгоф, В. Луговской, В. Князев, М. Кольцов, В. Катаев, множество других литераторов, соревновавшихся друг с другом в стремлении угодить новым господам. <...>
Человек, многократно и с удовольствием повторяющий: "кровь, окровавленный, мясо, трупы", да еще к тому же время от времени призывающий ко всякого рода убийству, - неминуемо сдвигает свою психику в сторону садистского сладострастия.
Кстати, о сладострастии. Вот "талантливые стихи" поэта масс о самом святом - любви:
Теперь -
клянусь моей языческой силою!
дайте
любую
красивую,
юную, -
души не растрачу,
изнасилую
и в сердце насмешку плюну ей!
<...>
Даже о "своих" женщинах говорил - одной о другой: "Эта лошадь кончилась - пересаживаюсь на другую" (Лиле Брик о Татьяне Яковлевой, "пересаживаясь" то ли на Наталью Брюханенко, то ли на Веронику Полонскую...) <...>
Большинство людей, бросающихся в революцию, делает это из нестерпимой обиды на мир, на человечество, на жизнь, из мести к ним. Маяковский был сильно закомплексованным циником, возненавидевшим мир, не желавшим признавать его, человечество, отказавшее ему в памятниках, жизнь, бьющую со всех сторон, женщин, отказавшихся принадлежать всецело ему одному. <...>
Поэт революции и черни был человеком маниакальным, у него было маниакальное влечение к насилию, величию, убийству и самоубийству. Если ранний Маяковский - поэт обиды и жалобы, то поздний - разрушения и мести. У него всё гипертрофированно: обиды, ненависть, собственное "я". Он - символ мании величия, выросшей из комплекса неполноценности, пленник собственного бессознательного. Здесь Фрейда мало, и Юнга мало, и Фромма мало.
К сожалению, отсутствует психоаналитический портрет этого "подпольного человека", которого одного б хватило, чтобы построить всю эту науку, граничащую с искусством. Нам не известны события его внутренней жизни, уязвившие его тщеславие, заставившие его люто возненавидеть людей и жизнь, бросившие его в революцию, принудившие взять пистолет. А то, что он людей ненавидел, не требует доказательств: некрофилия - главная тема его поэзии, цинизм, кровожадность, плевки - суть его эстетики. <...>
"Мысль о самоубийстве, - вспоминала Лиля Брик, - была хронической болезнью Маяковского, и, как каждая хроническая болезнь, она обострялась при неблагоприятных условиях... Всегдашние разговоры о самоубийстве! Это был террор". Все знавшие его женщины говорили одно: безумец, скандалист, страшные сцены, то садистские, то мазохистские приступы... "или шумный, веселый... - или мрачный, и тогда молчащий подряд несколько часов. Раздражался по самым пустым поводам. Сразу делался трудным и злым" (В. Полонская). "Какой же он был тяжелый, тяжелый человек!" (Эльза Триоле).
Перед нами совершенно больной человек. Но не временно, как считает Полонская, а больной постоянно, больной всегда, переживающий резкое обострение, дошедший до крайней черты.
Дело даже не в странностях или маниях (мания преследования, страх болезни и смерти, мания чистоты, боязнь убийц), дело не в ипохондрии, мнительности (вечные градусники), резкой смене настроений, глубоких депрессиях, граничащих с психозом - дело в том, что революционность и есть этот психоз, эта мания, эта фобия и мизантропия. Все революционеры немного больны. <...>
И до Маяковского были поэты, "революцией мобилизованные и призванные", но Маяковский, пожалуй, первый, кто, будучи влюбленным в разрушение, воспел все ее непотребства, громогласно звал к ним.
Ко времени пришествия Революции Маяковский, единственный из всех современников, был уже готовым ее поэтом.
Поэт большевистских передовиц, Маяковский продавал свой поэтический дар за благоволение палаческой власти, став настоящим прислужником смерти, доведя стерильность до самоубийственности. Его задушили не быт или мещанство, а страх, который сам культивировал.
Маяковский оказался единственным из известных поэтов, у которого не просто темой и поводом, но самим материалом стиха, его фактурой были кровь и насилие. Тот, кто на протяжении нескольких лет сладострастно копался голыми руками в вывернутых кишках и отрубленных членах, был вполне готов перейти к штыку и нагану.
У интеллигентов массовые убийства, разрушения, изгнания, страдания вызывали стон и боль, у Маяковского - радость. "Жарь, жги, режь, рушь" - разве не этот его поэтический призыв осуществила революция? Разве не она уничтожала картины и закрывала музеи, "эти гробницы культуры", как он призывал её?" ( И.И. Гарин, "Некрофилия в поэзии Маяковского", https://www.proza.ru/2016/02/12/677 )
"Никто так ярко не изобразил менталитет большевика, как это сделал Маяковский. Сталин это понимал и недаром изрёк свою известную похвалу в его адрес, сказав в конце 1935 г., что Маяковский был и остаётся лучшим поэтом эпохи (это было напечатано в "Правде" и в "Литературной газете").
Если не искать желаемое между строк, то ни одно слово Маяковского не подтверждает версию о том, что в последние годы он разочаровался в большевизме. "Товарищ Ленин, я вам докладываю не по службе, а по душе. Товарищ Ленин, работа адова будет сделана, и делается уже", объявлял он в "Разговоре с товарищем Лениным" (1929 г.). "Я подыму, как большевистский партбилет, все сто томов моих партийных книжек" ("Во весь голос", 1930). "Я от партии не отделяю себя", - заявил он на своём творческом вечере 25 марта 1930 г., за несколько дней до самоубийства, продолжая: "И двадцать лет моей литературной работы - это, главным образом, выражаясь просто, такой литературный мордобой, не в буквальном смысле, а в самом хорошем!" ("История России. ХХ век. Эпоха сталинизма (1923-1953)", Том II, под ред. А.Б. Зубова, М., Издательство "Э", 2017.)
"Самое страшное - то, что Маяковский - в отличие от своих прозелитов - ещё не выполнял "социальных заказов" большевиков, что всё это поднималось из его собственных глубин. Тогда еще не пришло время писать по заказу комиссаров или чекистов. <...>
Никто не тянул его за язык кричать "есть!" на одном из диспутов, когда кто-то сказал, что среди присутствующих нет поклонников гильотины. Даже Сталин казался ему чрезмерно мягким по отношению к классовым врагам, даже ЧК - организацией филантропической... К.И.Чуковский не случайно говорил, что ненависть была единственным содержанием его жизни...
Да, именно такие "интеллигенты" прокладывали пути сталинской тирании, именно такие горлохваты в стихах упреждали ее. Именно они, идейные бессеребреники, начав со службы революции, кончили прислуживанием власти. <...>
Маяковский не только пылал пафосом антикультуры, он сам был человеком невысокой культуры, читал мало, предпочитал застолья, карты, друзей из ЧК, баб... <...>
Значительная часть того, что громко именуют "поэтическим наследием" люмпен-поэта, это - кличи к насилию и энтузиазму, лозунги, агитки, трудовые и походные марши, рапорты..." ( И.И. Гарин, "Некрофилия в поэзии Маяковского", https://www.proza.ru/2016/02/12/677 )
Чтобы приведенные выше суждения о мастерстве и содержании стихов большевистского поэта не выглядели голословными, вот несколько текстов для иллюстрации позднего творчества Маяковского:
Выходи, разголося песни, смех и галдеж,
партийный и беспартийный - вся рабочая молодежь!
Дойди, комсомольской колонны вершина,
до места - самого сорного.
Что б не было ни одной беспризорной машины,
ни одного мальчугана беспризорного!
С этого понедельника
ни одного бездельника,
и воскресение и суббота
понедельничная работа.
Чините пути на субботнике!
Грузите вагоны порожненькие!
Сегодня - все плотники,
все железнодорожники.
Бодрей в ряды, молодежь комсомола, киркой орудующего.
Сегодня новый кладешь камень в здание будущего.
("Понедельник - субботник", 1927)
И это поэзия? Ломается ритм, плоские рифмы: "галдёжь - молодёжь", "суббота - работа" - чистая графомания. Но самое главное - содержание, смысл этого "произведения". В чём он заключается? Это призыв к полуголодным, нищим рабочим и крестьянам, тяжело отработавшим неделю за мизерную оплату, выйти в выходной день поработать на своих рабовладельцев задаром.
Как вы думаете, действительно ли автор рассчитывал, что несчастный пролетариат, прочитав или услышав этот "поэтический перл", вдохновится такой тупой агиткой и с воодушевлением бросится дополнительно пахать на большевиков ещё и бесплатно? Наверное, нет. То есть Маяковский наверняка понимал, что его призывы лживы и подлы, но всё равно увлечённо продолжал стряпать свои пропагандисткие опусы.
Понимали ли большевики, что их главный "поэт" лицемерит и лжёт, и что рассчитывать на пробуждение энтузиазма масс с помощью такой стряпни не приходится? Конечно, понимали. Но им такое "искусство" было нужно, поскольку, во-первых, оно задавало стандарт для всех остальных советских "поэтов", учило их, что и как нужно писать, а во-вторых, как результат массовости подобного "творчества", хоть в какой-то степени способствовало оболваниванию масс и убеждало невежественный народ в том, что никакого другого искусства для него нет и не будет, а может быть, и вообще не существует. Таким образом, поддерживая своих "поэтов" и "писателей" материально и создавая им обстановку дешёвой популярности, большевики тоже сознательно лгали своим рабам.
А задавленное многочисленными бытовыми проблемами, с трудом выживающее, малограмотное население, не имея доступа ни к какому другому искусству, вынуждено было довольствоваться той "духовной пищей", которую ему навязывали хозяева. То есть, простолюдинам тоже приходилось жить по уши во лжи.
Вот и выходит, что вся страна, сверху донизу была насквозь пропитана ложью и на этой лжи и держалось новое социалистическое государство.
Что же касается катастрофической деградации литературного и нравственного уровня самого Маяковского, то вывод напрашивается единственный: холуйство даром не проходит.