Ренко Джордж : другие произведения.

Империя лжи. За детство счастливое наше...

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Ложь коммунистов про счастливое детство в стране советов, пожалуй, самая мерзкая из всего, что вот уже больше века брешет их пропаганда.

  Мы дети заводов и пашен
  И наша дорога ясна.
  За детство счастливое наше
  Спасибо, Родная Страна!
   ("Песня советских школьников", слова В. Гусева, музыка Д. Салиман-Владимирова, 1937)
  
  
  Ложь коммунистов про счастливое детство в стране советов, пожалуй, самая мерзкая из всего, что вот уже больше века брешет их пропаганда.
  
  Федор Михайлович Достоевский словами Ивана Карамазова поставил перед всем миром трудный нравственный и философский вопрос: стоит ли высшая гармония "слезинки хотя бы одного только замученного ребёнка"?
  
  Иван так отвечает на свой вопрос: "Лучше уж я останусь при неотомщенном страдании моем и неутоленном негодовании моем, хотя бы я был и неправ. Да и слишком дорого оценили гармонию, не по карману нашему вовсе столько платить за вход. А потому свой билет на вход спешу возвратить обратно".
  При этом Иван имел в виду всемирную гармонию, обещанную всемогущим богом, создавшим этот "лучший из миров".
  
  Большевики с Иваном Карамазовым категорически несогласны. Они всегда были готовы оплатить иллюзорное "светлое будущее" (даже не всемирное, мировая революция оказалась большевикам не по силам, а только лишь в одной, отдельно взятой стране) страданиями и жизнями несметного числа ни в чем не повинных детей. Детишек истребляли миллионами, а вот "светлое будущее" у них так и не получилось. Однако и сегодня находятся многочисленные плакальщики по сгнившему и развалившемуся совку, готовые искать оправдания чудовищным злодеяниям большевиков-коммунистов.
  
  А современные коммунисты до сих пор твердолобо утверждают, что именно они знают, как построить счастливое и справедливое общество на земле - дайте только еще раз попробовать! Вроде, пробовали уже, и не один раз - в СССР, в Китае, в оккупированных после Второй мировой войны странах Восточной Европы, во Вьетнаме, в Камбодже, в Северной Корее, на Кубе - результат везде был один и тот же. Но число фанатиков Сталина и сталинизма только растет.
  
  О "любви к детям" и о цене, заплаченной изуверами-коммунистами за их идиотские фантазии под руководством "доброго дедушки" Ленина и "эффективного менеджера" Сталина, и пойдет речь в данной статье.
  
  
  СОДЕРЖАНИЕ
  
  1.ПОСЛЕ ОКТЯБРЬСКОГО ПЕРЕВОРОТА
  2.КРАСНЫЙ ТЕРРОР И ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА
  3.КРЕСТЬЯНСКИЕ ВОЙНЫ
  4.ПЕРВЫЙ ГОЛОДОМОР
  5.РАСКУЛАЧИВАНИЕ И РАСКАЗАЧИВАНИЕ
  6.ВТОРОЙ ГОЛОДОМОР
  7.БЕСПРИЗОРНИКИ
  8.ДЕТИ В "КОЛХОЗНОМ РАЮ"
  9.ДЕТИ "ВТОРОГО СОРТА"
  10.ДЕТИ В ЛЕНИНСКИХ И СТАЛИНСКИХ ДЕТСКИХ ДОМАХ
  11.ИСПОЛЬЗОВАНИЕ ДЕТСКОГО ТРУДА
  12.НРАВСТВЕННОЕ РАЗВРАЩЕНИЕ ДЕТЕЙ
  13.ЖЕРТВЫ СТАЛИНСКИХ ДЕПОРТАЦИЙ
  14.СЫН ЗА ОТЦА НЕ ОТВЕЧАЕТ
  15.ДЕТИ - РЕПРЕССИРОВАННЫЕ И ЗАКЛЮЧЕННЫЕ
  
  Привожу только факты - выводы делайте сами. Источники, которые я цитирую ниже, по большей части были опубликованы очень скромными тиражами и для широкой публики остались неизвестными. Беру на себя миссию познакомить вас с ними, мои дорогие читатели. Надеюсь, что кого-то из вас они заинтересуют.
  
  
  1.ПОСЛЕ ОКТЯБРЬСКОГО ПЕРЕВОРОТА
  
  "Впечатления очевидцев на всех железных дорогах ноября-декабря 1917 г. приблизительно одинаковы. "Какое путешествие! Всюду расстрелы, всюду трупы офицеров и простых обывателей, даже женщин, детей. На вокзалах буйствовали революционные комитеты, члены их были пьяны и стреляли в вагоны на страх буржуям. Чуть остановка, пьяная озверелая толпа бросалась на поезд, ища офицеров (Пенза-Оренбург)... По всему пути валялись трупы офицеров (на пути к Воронежу)..." (1)
  
  МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Ну ладно, офицеров они ненавидели, считали врагами, а женщин и детей зачем убивать? У меня только один ответ - быдло почувствовало свою безнаказанность. "Диктатура сволочи", по определению Ивана Лукьяновича Солоневича.
  
  "В ночь на 17 июля Николай II и его семья были без суда и следствия убиты чекистами под командованием Юровского в подвале дома военного инженера Ипатьева. <...> Затем тела попытались уничтожить с помощью огня и соляной кислоты, а потом захоронили. <...>
  
  Были убиты Император Николай Александрович, его супруга Императрица Александра Федоровна, четыре их дочери - Ольга, Мария, Татьяна и Анастасия 17-22 лет, четырнадцатилетний Цесаревич Алексей и четыре верных друга, отказавшихся оставить семью Императора в эти страшные дни, - доктор Евгений Сергеевич Боткин, камердинер Алоизий Егорович Трупп, повар Иван Михайлович Харитонов и горничная Анна Степановна Демидова. 18 июля по докладу Свердлова ВЦИК и Совнарком одобрили это злодеяние. 19 июля ВЦИК официально заявил, что решение о расстреле Николая II принято в Екатеринбурге, без консультаций с Совнаркомом, а супруга и дети "казненного Николая Романова" эвакуированы в надежное место. Это была стопроцентная ложь. <...>
  
  ...участники похвалялись убийством и до самой своей смерти ничуть не раскаивались (Юровский умер в 1938 г., Белобородов и Голощекин были убиты своими же во время большого террора - в 1938 и 1941 гг., Медведев умер в 1964, чекист Родзинский - в 1970-е годы)." (2)
  
  "Питалась я в общественной столовой с рабочими, курьерами, метельщицами, ела темную бурду с нечищенной гнилой картофелью, сухую, как камень, воблу или селедку, иногда табачного вида чечевицу, или прежуткую пшеничную бурду, хлеба 1 фунт в день, ужасного из опилок, высевок, дуранды и только 15% ржаной муки. Что за сцены потрясающие видела я в этой столовой - до сих пор они стоят у меня перед глазами! Сидя за крашеными черными столами, липкими от грязи, все ели эту тошнотворную отраву из оловянной чашки, оловянными ложками. С улицы прибегали в лохмотьях синие от холода, еще более голодные женщины и дети. Они облипали наш стол, и, глядя помертвелыми, белыми глазами жадно вам в рот, шептали: "тетенька, тетенька, оставьте ложечку", и только вы отодвигали тарелку, они, как шакалы, набрасывались на нее, вырывая друг у друга, и вылизывали её дочиста. <...> А народ мер и мер, как мухи. 30 тыс. гробов в месяц не хватало, брали напрокат". (3)
  
  "В апреле 19-го в Москве по "рабочей", т. е. самой обеспечиваемой карточке полагалось на день 216 г хлеба, 64 г мяса, 26 г постного масла, 200 г картошки. В июне того же года - 124 г хлеба, 12 г мяса, 12 г постного масла. Если и это отоваривалось. А уж карточки низших категорий иждивенческие, детские и т. п., не отоваривались никогда, так что их владельцам предоставлялось выкручиваться как угодно или умирать с голоду". (4)
  
  "Черная книжка. 1919, СПб.
  Июль.
  На рынках облавы, разгоны, стрельба, избиения.
  Сегодня избивали на Мальцевском. Убили 12-летнюю девочку. (Сами даже, говорят, смутились.)
  Чем объяснить эти облавы? Разве любовью к искусству, главным образом. Через час после избиений те же люди на тех же местах снова торгуют тем же. Да и как иначе. Кто бы остался в живых, если б не торговали они - вопреки избиениям? <...>
  
  Вчера видела на улице, как маленькая, 4-летняя девочка колотила ручонками упавшую с разрушенного дома старую вывеску. Вместо дома среди досок, балок и кирпича - возвышалась только изразцовая печка. А на валявшейся вывеске были превкусно нарисованы яблоки, варенье, сахар и - булки. Целая гора булок.
  Я наклоняюсь над девочкой.
  - За что же ты бьешь такие славные вещи?
  - В руки не дается! В руки не дается! - с плачем повторяла девочка, продолжая колотить и топтать босыми ножками заколдованное варенье. <...>
  
  Арестовали двух детей, 7 и 8 лет. Мать отправили на работы, отца неизвестно куда, а их, детей, в Гатчинский арестный приют. Это такая детская тюрьма, со всеми тюремными прелестями, "советские дети не для иностранцев", как мы говорим. Да, уж в этот приют "европейскую делегацию" не пустят (как, впрочем, и ни в какой другой приют, для этого есть один или два "образцовых", т. е. чисто декорационных).
  Тетка арестованных детей (ее еще не арестовали) всюду ездит, хлопочет об освобождении - напрасно. Была в Гатчине, видела их там. Плачет: голодные, говорит, оборванные, во вшах.
  
  Любопытная это вообще штука - "красные дети". Большевики вовсю решили их для себя "использовать". Ни на что не налепили столь пышной вывески, как на несчастных совдепских детей. Нет таких громких слов, каких не произносили бы большевики тут, выхваляя себя. Мы-то знаем им цену и только тихо удивляемся, что есть в "Европах" дураки, которые им верят.
  
  Бесплатное питание. Это матери, едва стоящие на ногах, должны водить детей в "общественные столовые", где дают ребенку тарелку воды, часто недокипяченной, с одиноко плавающим листом чего-то. Это посылаемые в школы "жмыхи", из-за которых дети дерутся, как звереныши". (5)
  
  
  2.КРАСНЫЙ ТЕРРОР И ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА
  
  "У отступавших колчаковских войск "более постоянной и более настойчивой и гораздо более острой была боязнь заболеть тифом", чем страх перед преследующей их Красной армией. Невозможно даже приблизительно сказать, сколько десятков тысяч людей умерло в ту зиму от тифа, - пишет П. Флеминг. - В одном только Новониколаевске с ноября по апрель от тифа умерло 60 тысяч человек.... Мужчины, женщины и дети мерли как мухи... Часто люди, оказавшиеся в изоляции, умирали целыми вагонами. Никто не знал, сколько людей убил именно тиф, а сколько слишком слабых, чтобы топить печку, - холод. Все трупы... складывали, как дрова" <...>
  
  Всего от острых инфекционных заболеваний, по данным Наркомздрава, приводимым Е. Волковым, за 5 лет 1918-1922 гг. умерло в Европейской части России, без Северного Кавказа и Украины примерно 3,1 млн чел. Если принять в расчет всю территорию России, то, очевидно, более полно общую картину отразит оценка В. Данилова около 5,1 млн чел. Большую часть умерших от инфекционных заболеваний, так же как и от голода, составили очевидно дети младших возрастов, потери взрослого населения можно оценить в 1-2 млн чел". (6)
  
  "Северные Лагеря считались "дальними", туда заключенных слали железной дорогой. Везли долго, и многие погибали в пути. Погибали и на последнем пешем перегоне в 80 км до Холмогор - по снегам и морозу, зачастую без теплой одежды. Но тех, кто со всеми мытарствами и добирался до лагеря, все равно ждала смерть. Тут уже не разбирались в "виновности" и уничтожали всех подряд. Среди этих обреченных было много женщин, пожилых людей, детей - ведь их-то и ссылали в лагеря, когда их родственников-мужчин расстреливали еще в Крыму". (4)
  
  "Человечество потратило много усилий, чтобы завоевать... первую истину всякого правосознания:
  - Нет наказания, если нет преступления", - напоминает выпущенное по тому же поводу в 1921 г. воззвание "Союза русских литераторов и журналистов в Париже"
  "И мы думаем, что как бы ни были раскалены страсти в той партийной и политической борьбе, которая таким страшным пожаром горит в современной России, но эта основная, эта первая заповедь цивилизации не может быть попрана ни при каких обстоятельствах:
  - Нет наказания, если нет преступления.
  Мы протестуем против возможного убийства ни в чем неповинных людей.
  Мы протестуем против этой пытки страхом. Мы знаем, какие мучительные ночи проводят русские матери и русские отцы, дети которых попали в заложники. Мы знаем, точно также, что переживают заложники в ожидании смерти за чужое, не ими совершенное, преступление.
  И потому мы говорим:
  - Вот жестокость, которая не имеет оправдания.
  - Вот варварство, которому не должно быть места в человеческом обществе..."
  "Не должно быть..." Кто слышит это? <...>
  
  "Общее Дело" с ссылкой на харьковские "Известия" передает, что в "порядке красного террора" в ноябре 1921 г. в Киеве, Одессе, Екатеринославле, Харькове и др. городах расстреляно свыше 5000 заложников. <...>
  
  За Крымом Сибирь. За Сибирью Грузия. И вновь та же картина. Тысячи арестов и сотни расстрелов, произведенных закавказской Чекой. Приехавший из Батума в Константинополь беженец передает свои впечатления корреспонденту "Руля" о первых днях занятия большевиками Тифлиса. В первый день город был отдан "на поток и разграбление":
  
  "Наш собеседник видел в ту же ночь огромную гекатомбу из 300 трупов, сваленных в ужасную кучу у Соборной площади. Все стены вокруг были забрызганы кровью, так как казнь, очевидно, была произведена тут же. Тут были и женщины, и мужчины; и старцы, и дети; и штатские, и офицеры; и грузины, и русские; и рабочие, и богачи".
  
  Здесь действует знаменитый Петерс, усмиритель Северного Кавказа Атарбеков и не менее известный матрос Панкратов. Это один из усмирителей Астрахани, перебравшийся в Баку, где им была уничтожена на о. Нарген "не одна сотня бакинских рабочих и интеллигентов..." <...>
  
  Массовые расстрелы отмечаются в Ярославле, Саратове, Самаре, Казани и Курске. В одной Москве за январь расстрелов числится 347. По сведениям "Голоса России", заимствованным из статистического отдела комиссариата путей сообщения, по постановлению одних железнодорожных трибуналов в 1921 г., расстреляно пассажиров и служащих 1759 человек (!!).
  
  Были расстрелы, донельзя возмущавшие моральные чувства, напр., расстрел по процессу 27 гимназистов в Орле - расстреляны были в сущности дети (5 человек). <...>
  
  "В июле (1918 г. Дж.Р.), - говорит нам описание Деникинской комиссии, - Армавир был взят дивизией генерала Боровского. Войска были встречены армянским населением хлебом и солью; похороны офицеров, убитых под Армавиром, армяне приняли на свой счет. Когда ген. Боровский по стратегическим соображениям оставил город, туда вновь возвратились большевики. Начались массовые казни. Прежде всего изрублено было более 400 армян - беженцев из Персии, Турции, ютившихся у полотна железной дороги, изрублены были тут женщины и дети. Затем казни перенеслись в город. Заколото штыками, изрублено шашками и расстреляно из ружей и пулеметов более 500 мирных армавирских жителей. Убивали на улицах, в домах, на площадях, выводя смертников партиями..." "Изрубив персидского консульского агента Ибдала Бока, красные ворвались во двор, где искали приюта и защиты 310 персидских подданных. Всех их расстреляли там из пулеметов..." <...>
  
  Далее Нилостонский описывает внешний вид одной из Киевских человеческих "боен" (автор утверждает, что они официально даже назывались "бойнями") в момент ознакомления с ней комиссии.
  "...Весь цементный пол большого гаража (дело идет о "бойне" губернской Ч.К.) был залит уже не бежавшей вследствие жары, а стоявшей на несколько дюймов кровью, смешанной в ужасающую массу с мозгом, черепными костями, клочьями волос и другими человеческими остатками. Все стены были забрызганы кровью, на них рядом с тысячами дыр от пуль налипли частицы мозга и куски головной кожи. Из середины гаража в соседнее помещение, где был подземный сток, вел желоб в четверть метра ширины и глубины и приблизительно в 10 метров длины. Этот желоб был на всем протяжении доверху наполнен кровью... Рядом с этим местом ужасов в саду того же дома лежали наспех поверхностно зарытые 127 трупов последней бойни... Тут нам особенно бросилось в глаза, что у всех трупов размозжены черепа, у многих даже совсем расплющены головы. Вероятно они были убиты посредством размозжения головы каким-нибудь блоком. Некоторые были совсем без головы, но головы не отрубались, а... отрывались... Опознать можно было только немногих по особым приметам, как-то; золотым зубам, которые "большевики" в данном случае не успели вырвать. Все трупы были совсем голы.
  В обычное время трупы скоро после бойни вывозились на фурах и грузовиках за город и там зарывались. Около упомянутой могилы мы натолкнулись в углу сада на другую более старую могилу, в которой было приблизительно 80 трупов. Здесь мы обнаружили на телах разнообразнейшие повреждения и изуродования, какие трудно себе представить. Тут лежали трупы с распоротыми животами, у других не было членов, некоторые были вообще совершенно изрублены, У некоторых были выколоты глаза и в то же время их головы, липа, шеи и туловища были покрыты колотыми ранами. Далее мы нашли труп с вбитым в грудь клином. У нескольких не было языков, В одном углу могилы мы нашли некоторое количество только рук и ног. В стороне от могилы у забора сада мы нашли несколько трупов, на которых не было следов насильственной смерти. Когда через несколько дней их вскрыли врачи, го оказалось, что их рты, дыхательные и глотательные пути были заполнены землей. Следовательно, несчастные были погребены заживо и, стараясь дышать, глотали землю. В этой могиле лежали люди разных возрастов и полов. Тут были старики, мужчины, женщины и дети. Одна женщина была связана веревкой со своей дочкой, девочкой лет восьми. У обеих были огнестрельные раны". <...>
  
  В мае 1920 г., - рассказывает С.С. Маслов, - в Москве была арестована группа детей (карманных воров) в возрасте от 11 до 15 лет. Их посадили в подвал и держали изолированно от других, но всю группу вместе. "Чрезвычайка" решила использовать арест вовсю. От детей стали требовать - сначала угрозами и обещаниями наград, выдачи других карманных воров. Дети отзывались незнанием. После нескольких бесплодных допросов в камеру, где сидели дети, вошло несколько служащих и началось жестокое избиение. Били сначала кулаками, потом, когда дети попадали, их били каблуками сапог. Дети обещали полную выдачу. Так как фамилии товарищей дети не знали, то их возили каждый день по улицам в автомобилях, трамваях, водили на вокзалы. Первый день дети попробовали никого не указать. Тогда вечером было повторено избиение еще более жестокое, чем прежде. Дети начали выдавать. Если день был неудачный, и ребенок не встречал или не указывал тбварища по ремеслу, вечером он был избиваем. Пытка тянулась две недели. Дети, чтобы избежать битья, начали оговаривать незнакомых и невинных. Через три недели их перевезли в Бутырскую тюрьму. Худые, избитые, в рваном платье, с постоянным застывшим испугом на личиках, они были похожи на затравленных зверьков, видящих неминуемую и близкую смерть. Они дрожали, часто плакали и отчаянно кричали во сне. После 2-3 недельного сидения в Бутырской тюрьме, дети снова были взяты в "чрезвычайку". Долгие тюремные сидельцы говорили мне, что за все время их ареста, за всю жизнь, за время даже царской каторги, они не слыхали таких отчаянных криков, как крики этих детей, понявших, что их снова везут в подвал, и не испытывали такой жгучей злобы, как от этого издевательства над ворами-детьми. Тюрьма плакала, когда обезумевших и воющих детей вели по коридорам, потом по двору тюрьмы". <...>
  
  В Москве при В.Ч.К. существует особый штаб "проституток". Специально используются дети 12-14 лет, которые за свою работу получают деньги, подарки, сладости. Сотням предлагают купить свою жизнь, приняв на себя функции тайных агентов Ч.К. Сколько трагедий на этой почве! <...>
  
  Я думаю, что человеку, недостаточно знакомому с условиями политического быта России наших дней, трудно себе даже вообразить большевистскую тюрьму с заключенными младенцами 3 лет до старцев 97 лет (в Бутырках сидел восьмилетний шпион); эти толпы ссыльных - мужчин, женщин, детей и стариков... <...>
  
  Петроградское "Революционное Дело" (No 2) в февраля 1922 г. в таких словах охарактеризовало положение 2000 тамбовских крестьян, в том числе женщин и детей, содержавшихся в петроградской выборгской тюрьме: "По тюрьме ходят не люди, а какие-то тени. Целые дни стоит сплошной стон... Идет буквально вымирание людей с голоду. Умирают каждый день по несколько человек". (7)
  
  "Ну а если действительно случались какие-то проявления недовольства, то тут террор выплескивался как вполне "нормальное" явление. Так, после восстания в Лабинском отделе на Кубани было казнено 770 чел. - в том числе женщины, дети. <...>
  
  После взятия Ижевска и Воткинска, где против коммунистов восстали рабочие, казнили 800 чел. - в основном, женщин и детей, семьи тех, кто ушел с белыми. <...>
  
  В Ставрополе, захваченном Таманской армией Ковтюха, не пощадили даже "буржуйских" детей в больницах. <...>
  
  Казнили порой детей и подростков. Скажем, в 1919 г. арестовали и отправили на расстрел всех членов клуба бойскаутов, а в 1920 г. - клуба лаунтеннисистов - эти организации были признаны "контрреволюционными". <...>
  
  И когда, например, очередной скандал с пытками разразился в Туркестане, то производивший их чекист Дрожжин, бывший цирковой клоун, был отозван оттуда - но назначен с повышением в Москву.
  
  А от Москвы не отставал и Питер. Скажем, когда 86-й стрелковый полк перешел к белым, тут расстреляли всех родственников "предателей" - жен, детей, матерей, братьев, сестер. Впрочем, хотя и в меньших масштабах, такое практиковалось повсюду - если офицер, призванный в Красную Армию, хотя бы пропадал без вести, т. е. может и погибал в бою, но не на глазах коммунистов, его близких ждала смерть. <...>
  
  В Ставрополе прошла кампания показательных казней за "недоносительство", под которую попали семьи тех, кто не сообщил о своих скрывающихся родственниках. 60 чел. женщин, стариков и детей 15-16 лет были зарублены шашками. <...>
  
  В Риге террор принял вообще фантасмагорические формы. Расстрелов здесь было столько, что солдаты отказались в них участвовать, и эту "священную обязанность" взяли на себя молодые женщины-латышки, из которых составилось целое палаческое подразделение (Фрейтаг фон Лорингофен "Из дневника"; Доклад кн. Ливена командованию Северо-Западной армии и др.). <...>
  
  Казни шли за городом, где с мировой войны было понарыто много окопов и траншей, подходящих для могил. И производили их среди бела дня, даже не считая нужным скрывать, поскольку они считались "классово-оправданными". Приговоренные состояли в основном из заложников, отобранных по классовому и национальному признаку (немцы), поэтому среди них было много женщин, стариков, часто дети. <...>
  
  На собрании московского партактива 6. 12. 1920 г. Ленин цинично заявил: "В Крыму сейчас 300 тысяч буржуазии. Это - источник будущей спекуляции, шпионства, всякой помощи капиталистам. Но мы их не боимся. Мы говорим, что возьмем их, распределим, подчиним, переварим". <...>
  
  В Севастополе сотни человек были повешены - по Нахимовскому проспекту, Приморскому бульвару, Екатерининской и Большой Морской в качестве виселиц были использованы все деревья, столбы, даже памятники. Офицеров обычно вешали в полной форме, штатских - в белье. При допросах применялись жуткие пытки - скорее, не для получения каких-то ответов, а как метод садистской расправы. Забивали битое стекло в задний проход, ставили горящие свечи под половые органы...
  
  Хватали для расстрелов матерей, жен и детей, которые шли к местам экзекуций искать своих. И "белогвардейское семя" тут тоже искореняли, поэтому казнили и беременных, и женщин с грудными детьми - например, целую партию таких приговоренных расстреляли в Симферополе за еврейским кладбищем и даже оставили непогребенными их обнаженные трупы. <...>
  
  В Елисаветграде (Кировоград) прошла кампания по выявлению родственников белогвардейцев, в ходе которой на расстрел отправляли даже детей 3-5 лет". (4)
  
  
  3.КРЕСТЬЯНСКИЕ ВОЙНЫ
  
  "На Тамбовщине брали сотнями заложниц, крестьянских жен с детьми. Приказ оперштаба тамбовской ЧК от 1. 9. 1920 г. гласил: "Провести к семьям восставших беспощадный красный террор... арестовывать в таких семьях всех с 18-летнего возраста, не считаясь с полом, и если бандиты выступления будут продолжать, расстреливать их. Села обложить чрезвычайными контрибуциями, за неисполнение которых будут конфисковываться все земли и все имущество".
  
  Как проводился в жизнь этот приказ, свидетельствуют официальные сообщения, печатавшиеся в тамбовских "Известиях": 5 сентября сожжено 5 сел.; 7 сентября расстреляно более 250 крестьян... В одном кожуховском концентрационном лагере под Москвой (в 1921-1922 г.) содержалось 313 тамбовских крестьян в качестве заложников, в числе их дети от 1 месяца до 16 лет. Среди этих раздетых (без теплых вещей), полуголодных заложников осенью 1921 г. свирепствовал сыпной тиф. <...>
  
  Расстреливали и детей и родителей. И мы найдем засвидетельствованные и такие факты. Расстреливали детей в присутствии родителей и родителей в присутствии детей. Особенно свирепствовал в этом отношении Особый Отдел В.Ч.К., находившийся в ведении полусумасшедшего Кедрова. Он присылал с "фронтов" в Бутырки целыми пачками малолетних "шпионов" от 8-14 лет. Он расстреливал на местах этих малолетних шпионов гимназистов". (7)
  
  "Характерной для палачей ленинско-сталинской эпохи является и судьба чекиста Кедрова. Революция раскрыла темные недра социальной преисподней и подняла на поверхность множество монстров, значительная часть которых оказалась в рядах "вооруженного отряда партии" - ВЧК. Здесь они могли безнаказанно давать волю своим садистским наклонностям, отправляя в небытие множество человеческих душ. <...>
  
  Член коллегии НКВД, организатор Холмогорского, Пертоминского, Соловецкого лагерей. Созданные Кедровым концентрационные лагеря не были предназначены для временного содержания арестованных или отбытия наказания. По сути своей, они являлись лагерями уничтожения, на целые десятилетия предвосхитившими своим появлением нацистские фабрики смерти. <...>
  
  По приказам Кедрова и его жены, "палача в юбке", Ревекки Пластининой (Майзель), уничтожалось и гражданское население: сестры милосердия, священники, предприниматели, инженеры, врачи, а также крестьяне, симпатии которых на Севере в годы Гражданской войны были в основном на стороне белых. Как вспоминали очевидцы, в Архангельске было много и расстрелов детей в возрасте 12-16 лет". (8)
  
  "Специальные карательные поезда, колесившие по стране, "подтягивали" места, где террор, по мнению руководства, ещё недостаточен. Одним таким поездом заведовал "свердловец" М.С.Кедров (Цедербаум) со своей супругой Ревеккой Майзель. Особое пристрастие Кедров питал к детям, сотнями присылая с фронтов в Бутырки мальчиков и девочек 8-14 лет, которых объявил "шпионами". Устраивал и сам детские расстрелы в Вологде, Рыбинске. В Ярославле учинил компанию по уничтожению гимназистов - их определяли по форменным фуражкам, а когда их перестали носить, вычисляли по причёске... А его жена лично проводила допросы в жилом вагоне, откуда доносились крики истязуемых. И только в Вологде убила около 100 человек". (9)
  
  "Разгром Антоновского восстания.
  Массовые расстрелы восставших производили по ночам в подвалах резиденции полномочной комиссии ВЦИК, Казанском монастыре и в уездах. Расстрелянных вывозили на Петропавловское кладбище или зарывали в ямах на берегу реки Цны. Б.В. Сенников приводит данные о трех этапах, включавших 850, 563 и 490 детей повстанцев, направляемых в тамбовские лагеря из различных уездов. Сохранился список фамилий 23 подростков в возрасте 14-16 лет, изъятых из одного из таких этапов и расстрелянных по постановлению Особого отдела Полномочной комиссии ВЦИК РСФСР, подписанному начальником особого отдела Турунбергом и его заместителем Рубинштейном. К июлю 1921 года военные власти и органы ЧК открыли в губернии десять концентрационных лагерей, в том числе по два лагеря в Тамбове, Моршанске и Борисоглебске и по одному в Козлове, Кирсанове, Инжавино и Сампуре. Тамбовские каратели в 1921 г. докладывают: "В качестве заложников берутся ближайшие родственники лиц, участвующих в бандитских шайках, причем берутся они целиком, семьями, без различия пола и возраста. В лагеря поступает большое количество детей, начиная с самого раннего возраста, даже грудные". В докладе по улучшению жизни детей, содержащихся в концлагерях при тамбовском Губисполкоме приводились сведения о количестве детей, содержащихся в концлагерях губернии на 1 августа 1921 г.:до 3-х лет - 397, до 5 лет - 758 детей. Всего 1155 детей.
  
  В лагерях было размещено по меньшей мере 50 000 человек, главным образом стариков, женщин и детей, "заложников" и членов семей крестьян-дезертиров. Обстановка в них была ужасающей: там свирепствовали тиф и холера, и полуодетые узники страдали от всех возможных бед. Летом 1921 г. дал о себе знать голод. Смертность к осени поднялась до 15-20% в месяц. <...>
  
  Оказавшись в лагере побежденных, казаки в очередной раз подверглись "красному террору". В октябре 1920 г. особоуполномоченный по Северному Кавказу чекист Карл Ландер, проинструктированный перед поездкой в регион лично Лениным, пообещал с неумолимой жестокостью подавить все выступления "бело-зеленых банд". Его приказом на Северном Кавказе был введен порядок, согласно которому станицы и селения, укрывавшие "белых и зеленых", подлежали уничтожению, а взрослое население - поголовному расстрелу. Для "наведения порядка" Ландер организовал на местах специальные трибуналы (тройки) по расказачиванию. За один только октябрь 1920 г. эти тройки приговорили к смерти с немедленным исполнением приговора более шести тысяч человек. Трибуналы рассматривали в день до 50 дел, смертные приговоры выносились старикам, женщинам и детям. <...>
  
  Дома расстрелянных подвергались разграблению и сжигались. Семьи, а иногда и просто соседи зеленых и казаков, еще не попавших в руки властей и боровшихся с оружием в руках против большевиков, повсеместно арестовывались, объявлялись заложниками и попадали в когцентрационные лагеря, представлявшие собой, по сути, лагеря смерти. Вот красноречивое свидетельство Мартына Лациса, в то время председателя Украинской ЧК: "Заложники - женщины, дети, старики - изолированы в лагере недалеко от Майкопа, выживают в страшных условиях при холоде, октябрьской грязи <...>. Дохнут, как мухи <...>. Женщины готовы на все ради спасения, и стрелки, охраняющие лагерь, этим воспользуются". (8)
  
  "А когда крымские "буржуи" иссякли, пошли в Северные Лагеря новые контингенты. Сюда прислали 5 тыс. кронштадтцев. Потом пошли эшелоны из областей крестьянских восстаний. И снова, в основном, старики, женщины, дети. Скажем, применялся такой метод - оцепляли колючей проволокой участки голого поля и сгоняли туда семьи повстанцев. Приказ Тухачевского No 130 от 12. 5. 21 г. вводил "Дополнение к правилам о взятии заложников": "... Семья уклонившегося от явки забирается как заложники, и на имущество накладывается арест. Если бандит явится в штаб Красной Армии и сдаст оружие, семья и имущество освобождаются от ареста. В случае же неявки бандита в течение двух недель семья высылается на Север на принудительные работы, а имущество раздается крестьянам, пострадавшим от бандитов".
  
  Никаких "принудительных работ" на Севере в то время не было. Были лишь Архангельский и Холмогорский лагеря, куда эти бабы с детьми попадали на убой. Ну а процесс их "переработки" по теплому времени стал гораздо легче снова пошли в ход пулеметы, забулькали потопляемые баржи". (4)
  
  
  4.ПЕРВЫЙ ГОЛОДОМОР
  
  "Глубокой осенью 1921 года по всему Поволжью было замечено людоедство. Даже председатель ВЦИК М.И. Калинин был вынужден признать, что в Башкирии, например, массовым явлением стало "убийство родителями своих детей как с целью избавить последних от мук голода, так и с целью попитаться их мясом", а вообще в Поволжье над свежими могилами надо было выставлять караулы, чтобы местные жители не выкопали и не съели трупы. Столь же удручающим оказалось положение и в некогда благословенном Крыму. Как писал Максимилиан Волошин, "душа была давно дешевле мяса, и матери, зарезавши детей, засаливали впрок". В 1922 году выяснилось, что 30% детского населения Поволжья и Крыма погибли от голода и эпидемий. <...>
  
  О масштабах и последствиях этой катастрофы Горький написал М.И. Бенкендорф 13 июля 1921 г.: "Я - в августе - еду за границу для агитации в пользу умирающих от голода. Их до 25 м [иллионов]. Около 6-и снялись с места, бросили деревни и куда-то едут. Вы представляете, что это такое? Вокруг Оренбурга, Челябинска и др[угих] городов - табора голодных. Башкиры сжигают себя и свои семьи. Всюду разводят холеру и дизентерию. Молотая кора сосны ценится 30т[ысяч] [рублей за] пуд. Жнут несозревший хлеб, мелют его вместе с колосом и соломой и это мелево едят. Вываривают старую кожу, пьют бульон, делают студень из копыт. В Симбирске хлеб 7500 [рублей за] фунт, мясо 2000 [рублей]. Весь скот режут, ибо кормовых трав нет - все сгорело. Дети - дети мрут тысячами. В Алатыре мордва побросала детей в реку Суру". (10)
  
  "В Приволжском военном округе население питалось травой и листьями с примесью муки, в Татарии - одной только травой. В Рязанской губернии прекратили снабжать провизией больницы и детские дома. По всему Поволжью, в Курской и Воронежской губерниях участились случаи голодной смерти, особенно среди детей.
  
  "Фактически дети - "будущее страны", "цветы жизни", "надежда государства", как называли их в Советской России, - оказались на грани полного вымирания. В частности, в Чувашской области с января по сентябрь 1921 г. умерло 29 526 детей в возрасте до 14 лет.
  
  По данным заведующего Калмыцким областным отделом здравоохранения, к ноябрю 1922 г. в Эркетеневском уезде из 1322 детей умерло 1090. Особенно высокой была смертность детей до трех лет, в некоторых районах она достигала 90−95%", - пишет в статье "Эвакуация голодающих детей Советской России за границу. 1921 год" доктор исторических наук Татьяна Смирнова.
  
  Она также приводит заявление ответственного секретаря Деткомиссии ВЦИК, сделанное весной 1922 года: "Смертность детского населения достигла ужасающих размеров. Достаточно сказать, что детское население до трех лет почти все вымерло. <...> Можно без преувеличения сказать, что 30% детского населения Поволжья и Крыма вычеркнуто голодом и эпидемиями из списков живых". (11)
  
  "...Гражданка Агрофена Засорина заявляет, что 19 февраля утром она ушла по миру и, возвращаясь домой с двумя мертвыми кошками, предназначенными для питания себе и детям, ею обнаружено, что дети в ее отсутствие зарезали малолетнего ее сына Федора в возрасте одного года и занялись приготовлением для употребления его в пищу... <...>
  
  Из воспоминаний того времени:
  ...Еще видел детей - черемисов и татарчат, подобранных по дорогам и доставленных на розвальнях в город распорядительностью Американского комитета (АРА). Привезенных сортировали на "мягких" и "твердых". Мягких уводили или уносили в барак, твердых укладывали ряд на ряд, как дрова в поленнице, чтобы после предать земле...
  
  ...В деревне Кармане Марасииской волости Спасского кантона крестьянка Васфазямал Сафиуллина, терзаемая голодом, зарезала свою дочь 12 лет и съела ее при участии второй дочери...
  
  ...В с. Три Озера Спасского кантона голодные мальчики зарезали брата. Они положили его на пол, перерезали ему горло, распороли живот, затем разрубили тело на куски и начали печь в печке... <...>
  
  28 февраля 1922 года, из рапорта в Спасский отдел управления:
  ...24 февраля в деревне Чувашский Брод у гражданина Абдул Валеева Мухутдинова найдена в подвале голова родного его сына Шадиуллы Абдул Валеева 20 лет, труп которого он съел, а голову съесть не успел. Следствие производится..." (12)
  
  "Помощь детям в КАССР велась через Центральную комиссию КЦИК по улучшению жизни детей - она была организована в апреле 1922 года. Но в первые месяцы её работы трижды сменялось руководство, поэтому толку от неё было немного. Только к ноябрю удалось подсчитать количество беспризорных детей: получилось больше 400 тысяч. Больше всего - 208 тысяч пришлось на Оренбургскую область, за ней следовала Костанайская - 114 тысяч". (13)
  
  
  5.РАСКУЛАЧИВАНИЕ И РАСКАЗАЧИВАНИЕ
  
  "Из воспоминаний Марии Федоровны Абраменко, сосланной в Нарымский край с Украины в 1930 году:
  "Везли нас в Сибирь зимой в товарных вагонах, на станции Яя выгрузили и загнали в большущий барак с двухъярусными нарами. На полу сырые опилки, воздух тяжелый, не продохнешь. Дети и старики начали умирать... Покойников складывали штабелем, потом увозили на лошади и где-то закапывали. Нас в семье было шестеро ребятишек, трое умерло. <...>
  
  Из воспоминаний Вениамина Макаровича Курченкова, сосланного в Нарымский округ из Алтайского края в 1931 году:
  "Весной 1931 года по берегам таежной необжитой Кети было расселено, точнее, обречено на гибель или самовыживание около двадцати тысяч раскулаченных крестьян, сосланных из хлеборобных мест Алтая и Барабинских степей. Очутившись в заболоченной тайге без крыши над головой, при огромном скопище гнуса, люди оказались в каторжных условиях. Питались болтушкой с малой толикой муки, травой, молодыми побегами кустарника, и при этом надо было корчевать лес, строить избенки... Началась массовая смертность. В большинстве своем семьи были многодетными, в первую очередь страшные муки терпели дети. Не менее мучительно было их матерям, которые не в силах были своих детей спасти. Вымирали целиком семьи. В поселках Городецк, Палочка, Суйга, Проточка из семи тысяч восьмисот высланных туда людей через два года в живых осталось около двух тысяч. В поселке Восточка, куда были привезены люди с Горного Алтая, не приспособленные к нарымскому климату, вымерли все поголовно.
  
  Из одиннадцати человек нашей семьи за полтора года умерло семеро. В детском доме, где я, осиротев, воспитывался, было около двухсот ребятишек, и всё это были осиротевшие дети "кулаков". В каждой комнате детского дома висел лозунг: "Спасибо любимому Сталину за наше счастливое детство". Немногие чудом оставшиеся в живых ребятишки должны были благодарить вождя за то, что он "осчастливил их", оставив без отцов и матерей". <...>
  
  Из воспоминаний Екатерины Сергеевны Лукиной, сосланной в Нарымский округ из Красноярского края в 1932 г.
  Обитались мы сначала в балаганах из бересты, потом люди начали строить барачные избенки. Давали всем скудный паек, питались в основном мучной болтушкой, так казалось больше, чем печь из муки хлеб. В жилые поселки не пускали, охранники были очень строгие. Мы, дети, таскали глину, из которой взросќлые били печи. Давали нам по шесть килограммов муки на меќсяц, мука была заплесневелая, комками... Были мы слабые, больше двух-трех лопат глины унести в ведре не было сил. <...> Люди стали пухнуть и умирать. Хоронили без гробов, в братќские могилы, которые копали каждый день... Поселок назвали Могильный... <...>
  
  Из докладной записки комиссии Запсибкрайкома ВКП(б) и ЦК ВКП(б) Я.Э. Рудзутаку и Запсибкрайком ВКП(б) Р.И. Эйхе:
  27/IX - при помощи Березовской пересыльной базы нами обнаружена была группа в 682 чел. трудпоселенцев, присланных 14/IX из Томской пересыльной комендатуры для размещения в Колпашевской комендатуне. Группа состояла из детей до 14 лет - 250 человек, подростков - 24 человека, мужчин - 185 и женщин - 213 человек. Эта группа была размещена частью в холодном полузакрытом сарае, а частью прямо под открытым небом около костров. Среди них было много больных, и за 13 дней уже умерло 38 человек.
  Комиссией обнаружено, что среди высланных имелись инвалиды, без ног, без рук, слепые, явные идиоты, малолетние дети без родителей". (14)
  
  "У Наташи Носковой, 13 лет, к 1937 году из родных в живых нет никого. Она из семьи сосланных крестьян. Отца завалило в шахте. Стали жить на единственный паек матери. Четверо детей перешли на подножный корм в тайге вокруг спецпоселка. Мать, работавшая на раскорчевке леса, пошла в больницу за семь километров, по дороге упала и умерла. Дети узнали о ее смерти через неделю. Через две недели их отдали в детдом. Это было в 1933-м. Детдом размещался в бараке дореволюционных времен, предназначавшемся под местную холодную тюрьму. Все жались к единственной буржуйке. На ней же пекли куски мороженой картошки. <...>
  
  У старшей девочки из семьи Носковых, Ани, от печки вспыхнуло и сгорело единственное, еще из дома, платье. Другого не было и не дали. Она сидела теперь постоянно на нарах, завернувшись в мешковину. К весне умерла.
  
  Наташа болела полгода. Момент возвращения в сознание помнит. Над ней склоняется чье-то лицо, чужой голос произносит: "Эта, видно, оклемается, а соседку Бог прибрал, наконец-то отмучилась". Наташа поворачивает голову и видит, что рядом лежит умершая ее сестренка Маня. Мане было пять лет. Ее слабенькое желание жить прорывалось, когда она просила: "Нянечка, не бейте меня, я ведь и так мало хлеба ем".
  
  Младшему братику Лене было три года. Он умер зимней ночью, тихо, никого не беспокоя. Его завернули в тряпицу и зарыли где-то в снегу". (15)
  
  "Это был вовсе молодой колхоз, основанный не более десяти лет назад ссыльными - раскулаченными русскими мужиками. Председатель, крепкий и напористый мужчина лет под сорок, у которого я не раз останавливался, со временем, когда мы сошлись с ним покороче, рассказал, как довелось ему с уцелевшими земляками поселиться здесь, в пропастях тайги, корчевать лес, таскать на себе бревна, строить дома. Обживать бедный от века Зырянский край... <...>
  
  На утренней перекличке недосчитываются восьми человек. Кто говорит утопились, кто - в лес убегли! Охранники посмеиваются:
  - Далеко не убегут, куркули проклятые! Тут вокруг на полста километров тайга да болота... Эти, считай, себя сами в расход вывели...
  
  ...Себя вывели в расход, не одни беглецы. К весне перемерло более половины всех новоселов. Но само собой сколотилась группа тех, кто поздоровее и крепче духом, кто решил во что бы то ни стало не поддаться, выжить, Сплотились, стали валить лес, рубить поначалу зимовья, позже обращенные в баньки, подбадривать других - не давали опустить руки. Нашлись умевшие ладить с начальством, выколачивать нужное, добиваться продовольствия, материалов, а потом семян.
  
  Выжила всего, как определял председатель, пятая часть высаженных с барж в тайгу: поумирали дети, смерть косила стариков, гибли беглецы, морозились, мерли от поносов, простуд, разных воспалений - лечить было нечем, негде и некому". (16)
  
  "Было официально и строжайше воспрещено остальным колхозникам пускать в свои дома ночевать или греться выселенных. Им надлежало жить в сараях, в погребах, на улицах, в садах. Население было предупреждено: кто пустит выселенную семью - будет сам выселен с семьей. И выселяли только за то, что какой-нибудь колхозник, тронутый ревом замерзающих детишек, пускал своего выселенного соседа погреться. 1090 семей при 20-градусном морозе изо дня в день круглые сутки жили на улице. Днем, как тени, слонялись около своих замкнутых домов, а по ночам искали убежища от холода в сараях, в мякинниках. Но по закону, установленному крайкомом, им и там нельзя было ночевать! Председатели с<ельских> советов и секретари ячеек посылали по улицам патрули, которые шарили по сараям и выгоняли семьи выкинутых из домов колхозников на улицы.
  
  Я видел такое, что нельзя забыть до смерти: в хуторе Волоховском Лебяженского колхоза, ночью, на лютом ветру, на морозе, когда даже собаки прячутся от холода, семьи выкинутых из домов жгли на проулках костры и сидели возле огня. Детей заворачивали в лохмотья и клали на оттаявшую от огня землю. Сплошной детский крик стоял над проулками. Да разве же можно так издеваться над людьми?
  
  Мне казалось, что это - один из овчинниковских перегибов, но в конце января или в начале февраля в Вешенскую приехал секретарь крайкома Зимин. По пути в Вешенскую он пробыл два часа в Чукаринском колхозе и на бюро РК выступил по поводу хода хлебозаготовок в этом колхозе. Первый вопрос, который он задал присутствовавшему на бюро секретарю Чукаринской ячейки: "Сколько у тебя выселенных из домов?" "Сорок восемь хозяйств". "Где они ночуют?" Секретарь ячейки замялся, потом ответил, что ночуют, мол, где придется. Зимин ему на это сказал: "А должны ночевать не у родственников, не в помещениях, а на улице!"
  
  После этого по району взяли линию еще круче. И выселенные стали замерзать. В Базковском колхозе выселили женщину с грудным ребенком. Всю ночь ходила она по хутору и просила, чтобы ее пустили с ребенком погреться. Не пустили, боясь, как бы самих не выселили. Под утро ребенок замерз на руках у матери. Сама мать обморозилась." (Письмо М.А. Шолохова товарищу Сталину от 4 апреля 1933 года.)
  
  МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Кто считал этих замерзших и умерших от голода крестьян и их детей? В какой статистике они отражены? Товарищ Сталин ответил писателю Шолохову и мягко объяснил ему, почему тот неправ и почему подобные крутые меры по отношению к врагам советской власти вызваны крайней необходимостью.
  
  "Уполномоченный крайкома по хлебозаготовкам в Вешенском и Верхне-Донском районах директор завода "Красный Аксай" В.И.Шарапов, "распекая" секретаря партячейки Малаховского колхоза, заявил: "Детишек ему жалко стало выкидывать на мороз! Расслюнявился! Кулацкая жалость одолела! Пусть как щенки пищат и дохнут, но саботаж мы сломим!"". (Из письма Шолохова Сталину от 4 апреля 1933 г. В выложенных в интернете письмах Шолохова Сталину этот абзац отсутствует. Цит. по (17)
  
  "... коменданты спецлагерей вели политику именно на физическое уничтожение спецпереселенцев. При этом, как это видно из приведенных ниже цифр, гибли в среде переселенцев в основном дети, и в огромных количествах. <...>
  
  Начальник комендантского управления в Нарымском крае И.И. Долгих докладывал в июне 1931 года представителю ОГПУ по Западно-Сибирскому краю Л.М. Заковскому, что места, которые были определены для расселения спецпереселенцев, абсолютно непригодны не только для жилья, но просто для выживания. <...>
  
  "За время пути, - продолжал И.И. Долгих, - умерло 500 человек детей и стариков, преимущественно на почве желудочных заболеваний...Смертность на отдельных участках, преимущественно детей, достигает 10-35 человек в сутки. В данное время ориентировочная цифра смертности - около 1000 человек". <...>
  
  В отчете прокуратуры СССР за 1931 год, посвященном "надзору за ссылкой и спецпереселением в Нарымском крае", отмечалось:
  
  "По Парабельской комендатуре в течение лета умерло 1375 человек, из них 1106 детей". "По Средне-Васюганской комендатуре - 2158 человек, или 10,1% к общему составу, из них мужчин - 275, женщин - 324, детей - 1559". "В числе умерших взрослого населения 75% составляют старики". "На Нижне-Васюганской комендатуре с июля по 1 сентября умерло 1166 человек". <...>
  
  По данным доклада Ягоды Сталину от 16 октября 1931 года, в 1930 году было выселено 77 975 семей кулаков, а в 1931-м - 162 962 семьи (всего 1 158 986 человек, среди них 454 916 детей).
  
  В 1991 году В.Н. Земсков в статье "Кулацкая ссылка в 30-е годы" на основе изучения архивной документации подсчитал, что на спецпоселение было отправлено 381 026 семей общей численностью 1 803 392 человека. <...>
  
  Зеленин на основе изучения архивных документов сообщает, что "к концу 1931 года в лагерях находилось 365,5 тысяч (раскулаченных), а вместе с членами их семей - 1,7 млн. человек". В 1932 году, согласно записке зам. председателя ОГПУ Ягоды в адрес Сталина, на спецпоселении вместе с членами семей находилось 1,4 млн. человек. Численность уменьшалась "прежде всего, за счет побегов и высокой смертности".
  
  Так что "разъяснение" ЦИК СССР о том, что власть не имела целью "физическое уничтожение раскулаченных", может ввести в заблуждение только тех, кто "сам обманываться рад" в стремлении оправдать намерения и действия Сталина в ходе коллективизации. <...>
  
  И. Зеленин, комментируя огромный процент смертности среди спецпоселенцев в Сибири, пишет: "Иными словами, детей и стариков вольно или невольно отправили в Нарымский край на верную смерть" <...> Оговорка "вольно или невольно" носит, конечно, смягчающий характер. Это действительно эвфемизм: именно на смерть Сталин их и отправлял.
  
  Таким образом, по Зеленину, число раскулаченных вместе с членами их семей никогда не превышало 1,7 млн. человек. Ушедший из жизни в 2004 году Илья Евгеньевич является одним из крупнейших (и честнейших) российских исследователей истории коллективизации и колхозного крестьянства, его данным доверять можно. Но и Зеленин точных данных знать не может, поскольку он оперирует обнаруженными в архивах документами, а даже из приведенных выше писем спецпереселенцев видно, что и ОГПУ многие людские потери не учитывало, так как не знало о них и в своих бумагах не отражало. <...>
  
  Похоже, действительность немного отрезвила Сталина. Но на его отношение к крестьянству это никак не повлияло. Генсек продолжал гнуть прежнюю линию. Голод уже поразил огромные пространства и распространился на Центрально-Черноземный район, Кубань, Северный Кавказ, Украину, Поволжье, Казахстан. Чтобы спасти детей и себя от голодной смерти, люди бросились в бега из родных мест. Но не тут-то было.
  
  В письме Кагановичу 18 июня 1932 года Генсек раздраженно пишет об "оторванности секретарей от деревни. Результаты этих ошибок сказываются теперь на посевном деле, особенно на Украине, причем несколько десятков тысяч украинских колхозников все еще разъезжают по всей европейской части СССР и разлагают нам колхозы своими жалобами и нытьем".
  Чтобы остановить это повальное бегство, в декабре 1932 года Сталин приказал лишить крестьян паспортов и ввел систему заградотрядов, которые не позволяли крестьянам покидать свои деревни и села в поисках пропитания.
  
  А голод уже просто косил людей. ОГПУ сообщало в Центр, что во всех подверженных голоду регионах стали фиксироваться случае каннибализма. Люди сходили с ума, родители поедали своих грудных детей. А генсек в своих публичных выступлениях заверял граждан СССР и западное общественное мнение, что в стране не наблюдается даже и намека на наличие какого-либо недовольства политикой правительства со стороны крестьян и уж, конечно, нет в стране никакого, и нигде, голода.
  
  Направляемые в ОГПУ сводки с мест пестрели описанием крестьянской трагедии. Вот только одна из таких спецсводок ОГПУ, направленная в Центр: "10 мая 1933 года. Красноярский район. Отмечается обострение продзатруднений. За апрель на почве недоедания умерло 303 человека, в том числе трудоспособных 23 человека, подростков и детей 85 человек (не все умершие зарегистрированы в сельсоветах, часть трупов зарывается прямо во дворах колхозников)".
  
  Не стану воспроизводить леденящие сердце направленные руководству СССР письма крестьян о том, как умирали на их глазах люди, как употребляли в пищу малых детей своих, сводки ОГПУ о нередких случаях людоедства. Откровенно скажу - это выше моих человеческих сил. Надо иметь слишком крепкие нервы, чтобы читать всё это. <...>
  
  Личную ответственность должен Сталин нести и за то, что после осуждения так называемых врагов народа репрессиям были подвергнуты жены, дети, родители арестованных. <...>
  
  Неправда и то, что основная часть так называемых кулаков, как сказал Черчиллю советский премьер, "была уничтожена своими батраками". Это Черчиллю можно было такое сказать, в расчете на то, что британский аристократ этой лжи поверит. А коренные жители Сибири всегда знали, что кулаков, их детей, жен, родителей планомерно и сознательно <...> уничтожали в Сибири и на Севере совсем не батраки в своих деревнях, а войска и сотрудники НКВД". (18)
  
  "СОРОКИН - комендант лагеря спецпереселенцев у станции Ляля на Северном Урале, куда в голое поле зимой 1931г. привезли больше 500 крестьян со стариками и детьми. К весне дети и старики вымерли". (19)
  
  "Не всех раскулаченных отправляли в ссылку. Нередко семьи расќкулаченных разъединяли. Главу семьи с женой ссылали в лагерь, а стариков и детей из семьи раскулаченного просто выбрасывали из дома на улицу и оставляли на произвол судьбы: "Пущай дохнут..."" (20)
  
  "В нашей родне ушли абсолютно все, кто мог что-то рассказать, остались только отрывочные, случайные воспоминания. И еще, Вы знаете, больно все это ворошить, потому что только в последние годы пришло понимание того ужаса, который выпал на долю ни в чем не повинных людей. Как их выгоняли из домов, построенных собственными руками, как везли на поездах, полураздетых и голодных, с малыми детьми, и как эти дети умирали дорогой, и их трупики забирали неведомые люди на редких остановках". (21)
  
  "На рассвете, перед уходом заключенных на работы и вечером во время обеда перед нашими палатками маячили десятки оборванных крестьянских ребятишек, выпрашивавших всякие съедобные отбросы. Странно было смотреть на этих людей "вольного населения", более нищего, чем даже мы, каторжники, ибо свои полтора фунта хлеба мы получали каждый день, а крестьяне и этих полутора фунтов не имели.
  
  Нашим продовольствием заведовал Юра (сын Ивана Лукьяновича. Дж.Р.). Он ходил за хлебом и за обедом. Он же играл роль распределителя лагерных объедков среди детворы. У нас была огромная, литров на десять, алюминиевая кастрюля, которая была участницей уже двух наших попыток побега, а впоследствии поучаствовала и в третьей. В эту кастрюлю Юра собирал то, что оставалось от лагерных щей во всей нашей палатке. Щи эти обычно варились из гнилой капусты и селедочных головок. Я так и не узнал, куда девались селедки от этих головок. Немногие лагерники отваживались есть эти щи, и они попадали детям. Впрочем, многие из лагерников урывали кое-что и из своего хлебного пайка.
  
  Я не помню, почему именно все это так вышло. Кажется, Юра эти два-три дня подряд вовсе не выходил из УРЧ (учетно-распределительная часть. Дж.Р.), я тоже. Наши соседи по привычке сливали свои объедки в нашу кастрюлю. Когда однажды я вырвался из УРЧ, чтобы пройтись хотя бы за обедом, я обнаружил, что моя кастрюля, стоявшая под нарами, была полна до краев, и содержимое ее превратилось в глыбу сплошного льда. Я решил занести кастрюлю на кухню, поставить ее на плиту, и когда лед слегка оттает, выкинуть всю эту глыбу вон и в пустую кастрюлю получить свою порцию каши.
  
   Я взял кастрюлюи вышел из палатки. Была почти уже ночь. Пронзительный морозный ветер выл в телеграфных проводах и засыпал глаза снежной пылью. У палаток не было никого. Стайка детей, которые в обеденную пору шныряли здесь, уже разошлись. Вдруг какая-то неясная фигурка метнулась ко мне из-за сугроба, и хриплый, застуженный детский голосок пропищал:
  - Дяденька, дяденька, может что осталось. Дяденька, дай!...
  Это была девочка лет, вероятно, одиннадцати. Ее глаза под спутанными космами волос блестели голодным блеском. А голосок автоматически, привычно, без всякого выражения, продолжал скулить:
  - Дяденька, дааай!
  - А тут только лед.
  - От щей, дяденька?
  - От щей.
  - Ничего, дяденька. Ты только дай. Я его сейчас... отогрею... Он сейчас вытряхнется. Ты только дай...
  В голосе девочки звучала суетливость, жадность и боязнь отказа. Я соображал как-то туго и стоял в нерешимости. Девочка почти вырвала кастрюлю из моих рук. Потом она распахнула рваный зипунишко, под которым не было ничего, только торчали голые острые ребра, прижала кастрюлю к своему голому тельцу, словно своего ребенка, запахнула зипунишко и села на снег.
  
  Я находился в состоянии такой отупелости, что даже не попытался найти объяснение тому, что эта девочка собиралась делать. Только мелькнула ассоциация о ребенке, о материнском инстинкте, который каким-то чудом живет еще в этом иссохшем тельце. Я прошел в палатку отыскивать другую посуду для каши своей насущной.
  
  В жизни каждого человека бывают минуты великого унижения. Такую минуту пережил я, когда, ползая под нарами в поисках какой-нибудь посуды, я сообразил, что эта девочка собирается теплом изголодавшегося своего тела растопить эту полупудовую глыбу замерзшей, отвратительной, свиной, но все же пищи; и что во всем этом скелетике тепла не хватит и на четверть этой глыбы.
  
  Я очень тяжело ударился головой о какую-то перекладину под нарами и почти оглушенный от удара, отвращения и ярости, выбежал из палатки. Девочка все еще сидела на том же месте и ее нижняя челюсть дрожала мелкой частой дрожью.
  - Дяденька, не отбирай! - завизжала она.
  Я схватил ее вместе с кастрюлей и потащил в палатку. В голове мелькали какие-то сумасшедшие мысли. Я что-то, помню, говорил, но думаю, что и мои слова пахли сумасшедшим домом. Девочка вырвалась в истерике у меня из рук и бросилась к выходу из палатки. Я поймал ее и посадил на нары. Лихорадочно, дрожащими руками я стол шарить на полках, под нарами. Нашел чьи-то объедки, половину пайка Юриного хлеба и что-то еще. Девочка не ожидала, чтобы я протянул ей все это. Она судорожно схватила огрызок хлеба и стала запихивать себе в рот. По ее грязному личику катились слезы еще не остывшего испуга.
  
  Я стоял перед нею пришибленный, полный великого отвращения ко всему в мире, в том числе и к самому себе. Как это мы, взрослые люди России, тридцать миллионов взрослых мужчин, могли допустить до этого детей нашей страны? Как это мы не додрались до конца? Мы, русские интеллигенты, зная, чем была великая французская революция, могли мы себе представить, чем будет столь же великая революция у нас... Как это мы не додрались? Как это мы, все поголовно, не взялись за винтовки? В какой-то очень короткий миг вся проблема гражданской войны и революции осветилась с беспощадной яркостью. Что помещики? Что капиталисты? Что профессора? Помещики - в Лондоне. Капиталисты - в Наркомторге. Профессора в академии. Без вилл и автомобилей, но живут. А вот все эти безымянные мальчики и девочки? О них мы должны были помнить прежде всего, ибо они - будущее нашей страны. А вот не вспомнили. И вот на костях этого маленького скелетика, миллионов таких скелетиков, будет строиться социалистический рай. Вспомнился карамазовский вопрос о билете в жизнь. Нет, ежели бы им и удалось построить этот рай, на этих скелетиках, я такого рая не хочу. Вспомнилась и фотография Ленина в позе Христа, окруженного детьми: "Не мешайте детям приходить ко мне". Какая подлость! Какая лицемерная подлость!
  
  И вот, много вещей видал я на советских просторах; вещей, намного хуже этой девочки с кастрюлей льда. И многое как-то уже забывается. А девочка не забудется никогда. Она для меня стала каким-то символом. Символом того, что сделалось с Россией". (22)
  
  "На территории будущей Караганды и Карагандинской области в 1931 году создается Карлаг - Карагандинский лагерь ОГПУ. Его первоначальное название "Карагандинский совхоз-гигант ОГПУ". На территории совхоза-лагеря до его создания живут казахи, русские, немцы и украинцы. Их всех сгоняют с обжитых земель, скот конфисковывают в совхоз. Умершие с голоду валяются по обочинам дорог. На их место пригоняют раскулаченных и выселенных со всех концов СССР.
  
  Летом 1931 года сюда привозят 52 тысячи крестьянских семей и бросают их под открытым небом. Люди живут в ямах, которые сами роют. Погибли все дети до шестилетнего возраста. С 1931 до 1956-го Карлаг примет 2 миллиона человек". (23)
  
  "Старуха испуганно покосилась на бабу и иссохшими птичьими своими руками стала оправлять платочек на головке девочки. Девочка прильнула к старухе, ежась то ли от холода, то ли от страха.
  - Третьи сутки вот тут маемся. Хлеба вчера дали по фунту, а сегодня ничего не евши сидим. И поменяли бы где, так солдаты не пускают.
  - Наменять тут, бабушка, негде. Все без хлеба сидят.
  - Ой грехи, Господи! Ой грехи!
  - Только чьи грехи-то неизвестно, - сурово сказала баба, не оборачиваясь ко мне.Старушка с испугом и с состраданием посмотрела на нее.
  - Чьи грехи, Господу одному ведомо. Он, Праведный, все рассудит. Горя-то сколько выпито, ай Господи, Боже мой! - старушка закачала головой. - Вот с весны так маемся, ребят-то сколько перемерло, - и снизив свой голос до шепота, как будто рядом сидящая баба ничего не могла услышать, конфиденциально сообщила:
  - Вот у бабоньки-то у этой двое померли. Эх, сказывали люди, на миру и смерть красна, а вот ехали мы на барже этой проклятущей, мрут ребятишки, как мухи, хоронить негде. Так, без панифиды, без христианского погребения. Просто на берег да в яму.
  Баба повернулась к старушке: "Молчи уж". Голос ее был озлоблен и глух.
  
  - Почему это вас с весны таскают?
  - А кто его знает, родимый. Мужиков-то наших с прошлой осени на высылку послали, нас по весне забрали, к мужикам везут, на поселение то есть, да видно потеряли их, мужиков-то наших. Вот и возют. Там за озером пни мы корчевали, где поставили нас песок копать, а то больше так, на этой барже живем. Хоть бы Бога побоялись, крышу бы какую на барже изделали, а то живем, как звери лесные, под ветром, под дождем. А не слыхал, родимый, куда мужиков-то наших поместили?
  
  Так называемые вольно-ссыльные поселения, которыми заведовал колонизационный отдел ББК, тянулись сравнительно узкой полосой, захватывая Повенецкое и Сегежское отделения. Таких поселений было около восьмидесяти. От обычных лагерных пунктов они отличались отсутствием охраны и пайка. ГПУ привозило туда ссыльных крестьян в большинстве случаев с семьями, давало инструмент (топоры, косы, лопаты), по пуду зерна на члена семьи на обзаведение и дальше предоставляло этих мужиков их собственной участи. <...>
  
  Председатель колхоза долго и упорно подъезжал к жене моего дневального. Дневальный застал его в сарае на попытке изнасилования и был избит. За террористический акт против представителя власти дневального послали на десять лет в концлагерь. Четыре он уже просидел здесь. Посылал жене сухари, не съедал своего пайкового сахара, продавал свою пайковую махорку. Из шести оставшихся на воле детей двое все-таки умерло. Кто-то из сердобольного начальства устроил ему право на жительство с семьей, он выписал к себе вот этих двух ребятишек. В лагере их все-таки кормили. Двое остались на воле. Смысл же письма заключался в следующем: к жене дневального подъезжает новый председатель колхоза. "А еще кланяется вам, дорогой наш супруг, тетенька Марья совсем помирающе, а Митенька наш лежит, ножки распухши и животик раздувши, а председатель трудодней не дает... И Господом Богом прошу я вас, дорогой мой супруг, благословите податься, без вашей воли хошь помру, а детей жалко, а председатель лапает, а трудодней не дает..." <...>
  
  - так уж отпишите, - глухо сказал дневальный. - Отпишите, пусть... подается, - по его бороде потекли крупные слезы". (22)
  
  "...в ходе этой депортации бессмысленно, безвинно были уничтожены как минимум сотни тысяч людей и в первую очередь - дети, старики, женщины. "Кулацкая ссылка" стала истребительной антикрестьянской акцией - если не по замыслу, то по технике своего исполнения." (24)
  
  
  6.ВТОРОЙ ГОЛОДОМОР
  
  "Свидетельство украинки Загоруйко Полины Григорьевны, выжившей в голодомор (ей тогда было 12 лет): "Разгородили комнату и засыпали зерном, мне по пояс было. Потом пришли коммунисты и всё забрали. <...> Ближе к зиме мать отвела детей на вокзал - вон к тете с красным крестом идите. Мы умрем - так хоть вы уцелеете. Ваня совсем опух уже, он умер скоро, а у меня - только ноги, я выжила". (25)
  
  "Я ведь в детстве много жила на Украине, у бабушки. И вот детские мои впечатления: мы часто ходили мимо одной хаты на горе. И когда мы к ней приближались, бабушка всегда говорила: "Тихо, дети! Тихо... Тихо..." Я приставала: почему? Она сначала не хотела говорить, а потом сказала: такое страшное время было... Такой голод... Тут, в этой хате, женщина съела своих детей. Однажды я видела эту старуху в черном...Россия не знает всей правды о себе. Как стояли солдаты вокруг деревни, нельзя никуда было уйти. Люди навоз ели. Бабушка спрятала две жмени кукурузы - и то нашли, вытряхнули. Ничего абсолютно не оставляли. Людские скелеты ночью ползли к пруду поймать какую-то рыбу - в них стреляли...". (26)
  
  "Очевидец голода на Украине писатель Иван Стаднюк писал об этом времени:
  "Голод - холодящее душу мрачное слово. Те, кто никогда не переживал его, не могут представить какие страдания приносит голод. Нет ничего страшеннее для мужчины - главы семьи, - чем чувство собственной беспомощности. Нет ничего ужаснее для матери, чем вид ее истощенных, изможденных детей, за время голода разучившихся улыбаться.
  
  Если бы это длилось неделю или месяц, а то длилось месяцами, когда семье нечего было ставить на стол. Все сараи были чисто выметены, в деревне не осталось ни одной курицы, даже семена для кормовой свеклы были съедены...
  Первыми от голода умирали мужчины. Потом дети. И позже всех - женщины. Но прежде чем умереть, люди часто теряли рассудок, переставали быть человеческими существами". <...>
  
  "16 июня 1932 г. спецкор газеты "За пищевую индустрию" Ковалев в докладной записке наркому земледелия Я.А.Яковлеву сообщал о положении в Винницкой области, в частности в Уманском и Бабанском районах. "... Дошло до того, что один колхозник убил своего двухлетнего ребенка, сварил и съел его. Есть случаи, писал корреспондент, что убивали детей из-за того, что нечем прокормить". <...>
  
  Докладная записка инспектора Покровского райздравотдела в РК ВКП(б) об обследовании голодающих семейств района
  26 марта 1932 г.
  "Особенно жуткая картина следующих семейств: семья Сидельникова Константина, уехавшего добывать хлеб за последние рубахи, юбки, платки жены, а жена лежит больная, родившая 5 дней тому назад ребенка, и 4 малолетних детей, бледных как воск, с опухшими веками, как сурки сидят за столом и едят из общей чашки горячую воду, в которую подливают из бутылки белую жидкость сомнительного вкуса и кислого запаха, как потом выяснилось это обрат (отход от перегона молока через сепаратор). <...>
  
  Бородин Филипп заработал 650 трудодней, имеет жену и 5 детей, от полутора до 9 лет, жена лежит на печке больная, двое детей сидят на печке, как воск бледные с опухшими лицами. Полуторалетний ребенок сидит на окне бледный, распухший, 9-летний мальчик лежит больной на земляном полу, прикрытый лохмотьями, а сам Филипп Бородин сидит на лавке и беспрерывно курит цыгарки отвратительного суррогата, плачет как ребенок, просит смерти для детей. <...>
  В доме Бородина невозможная грязь и вонь, смешанная с дымом табака. Бородин ругает детей: "Черти, не умираете, хоть бы не смотреть на вас". Объективно исследуя состояние самого Бородина, констатирую, что он (Бородин) начинает впадать в психоз на почве голода, могущий повлечь к тому, что он съест своих собственных детей". (17)
  
  "Ах, если бы вы видели, что у нас в 33-м году творилось! Я в техникуме училась, там и паек получала. Получишь этакий маленький шматок хлеба. Получишь - и сразу его съешь. Домой не донесешь: все равно отберут, а то и убить могут!.. А что творили беспризорники!
  - Откуда же в 33-м и вдруг беспризорники? Гражданская война уже 12-13 лет как окончилась!
  - Откуда, спрашиваете вы? Прежде всего сироты. Родители детей спасали, а как сами с голоду померли, то дети и пошли кто куда. Кто послабее, те поумирали, а кто сумел грабежом прокормиться, вот те и беспризорники. А то родители из деревни привезут, да в городе и бросят: пусть хоть не на глазах умирают! По улицам трупы лежали. Сколько людоедства-то было!" (27)
  
  "...Картина, которую я увидел апрельским утром 1933 года, потрясла меня, 20-летнего студента, и осталась в памяти на всю жизнь. Это было на Украине, в селе Ефремовка Харьковской области, в голодное лихолетье. Я зашел в одну из хат и онемел. У самой стены на деревянной лавке лежал почти высохший ребенок лет пяти-шести, над ним наклонилась мать, держа в руках нож, и с трудом старалась отрезать ему голову. Нож и рука были в крови, ребенок конвульсивно дергал ногами. Она меня не видела, но инстинктивно почувствовала присутствие постороннего. Медленно повернулась в мою сторону и тут же с ножом бросилась ко мне... Ее руки и ноги были настолько худы, что, казалось, вот-вот переломятся. Она подняла на меня нож и тут же упала как подкошенная. Не помню, как я выскочил из хаты и сколько времени бежал. Пришел в себя только в дверях сельского Совета. Председатель и двое дежурных, еще не успевших отощать, хотя голод коснулся и их внешности, равнодушно заметили, что случаи, когда родители ели своих детей, в селе не единичны...
  С. Латышев (город Черкассы, Украина). Из письма в редакцию журнала "Горизонт", 1989 год". (28)
  
  "7 августа. <...> В голодное время в 1933 году подкидышей было множество. На Крещатике их дюжинами подбирала милиция. В январе было решено открыть для них нечто вроде приюта. Д-ру Городецкому поручили в двухмесячный срок оборудовать этот приют. Он взял 12 домов - и 26 марта туда привезли 500 детей - с большими животами, с кривыми ногами, с глистами во рту, с безбелковыми отеками. Многие тут же умирали. Казалось невероятным, что останется в живых хоть один. Многих привозили в кори, в коклюше, в дифтерите. "Хотелось бежать от них куда глаза глядят",- говорит Городецкий". (29)
  
  "А как Ягода кормил писателей в ту поездку! Сначала ели в поезде Москва-Ленинград. Это был спецсостав из мягких вагонов. Вспоминает участник поездки Авдеенко: "С той минуты, как мы стали гостями чекистов, для нас начался коммунизм. Ни за что не платим. Копченые колбасы. Сыры. Икра. Фрукты. Вина. Коньяк. Ем, пью и вспоминаю, как добирался до Москвы. Всюду вдоль полотна стояли оборванные босые дети, старики. Кожа да кости. Все тянут руки к проходящим вагонам. У всех на губах одно слово: хлеб, хлеб, хлеб".
  
  Замначальника ГУЛАГа Фирин-Пупко заглядывает то в одно купе к писателям, то в другое, спрашивает: не нужно ли чего? Отхлебнет немного "Цинандали", расскажет немного о строительстве канала, улыбнется и идет дальше.
  
  Потом, уже в Ленинграде - банкет в "Астории". Авдеенко вспоминает. "Я просто ошалел от изобилия. Будто ожили натюрморты из Эрмитажа. Кто чего желает, тому то официанты и подносят. Борщ, бульон, лапша, кровавые куски мяса, бифштексы по-деревенски, жареные цыплята, шашлыки, шпроты в янтарном масле, поросята, заливные осетры, персики без косточек и кожуры. Я объелся и упился". (23)
  
  
  7.БЕСПРИЗОРНИКИ
  
  "Гражданская война вывела в беспризорники рекордное число детей - 7 миллионов. Из них около 5 миллионов - сироты.
  В газете "Правда" за 14 февраля 1926 года опубликована статья под названием "Беспризорные". В статье указывается, что в 1922 году под контролем государства находилось 600 тысяч беспризорных детей. Судьбу остальных автор статьи не отслеживал. <...>
  
  Заместитель Дзержинского в Комиссии по улучшению жизни детей Александр Белобородов. Это он в 1918 году по указанию Ленина подписал приказ о расстреле царских детей. В 1918-м Белобородов - глава Уральского совета. <...>
  
  Монастыри - излюбленное место для концлагерей, равно как и для детских колоний. Монастырская земля из церковной собственности переходит в ведение ГПУ. <...>
  
  В это время (1923. Дж.Р.) Крупская активно занимается проблемами нравственности и коммунистического воспитания молодежи.
  Она составляет рекордный список запрещенной литературы, который оформлен в виде инструкции под названием "О пересмотре книжного состава библиотек к изъятию контрреволюционной и антихудожественной литературы". В соответствии с этим из библиотек изымались: философы Кант, Платон, Декарт, Ницше, Шопенгауэр; писатели Дюма, Лесков, Толстой, Боккаччо, Загоскин, Тэффи, кое-что из Гоголя. Всего 200 авторов.
  Детям категорически запрещались сказки "Котик-коток, серенький лобок", "Курочка Ряба", многие сборники русских народных сказок. "Конек-горбунок" проходил по разделу "порнография". Запрещен "Петя-петушок". Видимо, по той же причине". (30)
  
  "События семнадцатого года и гражданская война выплеснули в море скитальчества миллионы детей. Свирепые эпидемии, перекатываясь по лицу ослабевшей страны, обеспечили весомую долю сиротства. <...>
  
  Надежда Константиновна Крупская на встрече с московскими педагогами в начале двадцатых чистосердечно призналась, что "детская беспризорность - одна из издержек революции". "Издержки - семь миллионов детей, кочующих в ящиках под товарными вагонами, умирающих от голода и тифа на улицах городов и вокзальных площадях, теряющих человеческий облик! Скромно сказано! Тем не менее признание всё-таки прозвучало. (В двадцать девятом - подобное откровение, да ещё публичное - абсолютно исключалось.)
  
  Эта несчастная и ожесточившаяся армия обездоленных, добывая средства к существованию, действовала ошеломляюще нагло и изобретательно. Одно только слово "беспризорник" вызывало трепетный страх обывателя и головную боль у милиции. Число уголовных дел на беспризорников-малолеток катастрофически увеличивалось: в 1920 году таковых было 12 500, 1925-й выдал уже 32 635. Беспризорник - враг, он опасен, он - социальное зло! Просивших хлеба шпыняли - "отстань", "пошел вон!" Пойманных воришек мордовали жестоко, случалось - забивали насмерть. Дети отвечали достойно, заражая своей злобой, голодом, сиротством: "Попробуй, поживи с моё!" <...>
  
  Ими (беспризорниками. Дж.Р.) занялся Совет охраны детей при Наркомпросе, состоявший из представителей наркоматов здравоохранения, просвещения, внутренних дел, социального обеспечения. Руководил Советом Феликс Дзержинский. В конце 1920 года он отправляет А. Калинину - уполномоченную Моссовета - в освобождённые от белогвардейцев юго-восточные районы Европейской России, чтобы выяснить, в каких условиях находятся там дети. Вернувшись в Москву, она вручила Дзержинскому красноречивый отчёт: "Война, голод и эпидемии с каждым часом всё больше и больше уносят в могилу отцов и матерей. Количество сирот и беспризорных детей растёт с ужасающей быстротой. Дети, как это наблюдается во всех не только голодающих, но и производящих губерниях... десятками ходят голодные, холодные по миру за подаяниями, научаются разврату, обворовывают и наводят панику и ужас на сёла и деревни..."
  
  Дети стихийно тянулись на юг, где тепло и сытно, они объединялись, создавали настоящие эшелоны, располагаясь на больших узловых станциях целыми лагерями. Этот детский поток растёт изо дня на день и принимает угрожающий характер. "В поисках выхода из этого положения начальник эвакопункта Кавказского фронта издал совершенно недопустимый приказ: поставить заслон и не пропускать ни одного ребёнка в пределы Кавказа. Такие же заслоны встречали детей на Дону и в других местах. Ребёнок попадает тут, как в западню, и, куда бы ни повернулся, наталкивается на оружие. Он дичает, становится похож на зверёныша, начинает искать средства, чтобы прорвать эту сеть любым способом, даже оружием".
  
  В приютах многих губерний детям жилось немногим лучше - они страдали от голода и холода, чесотки. Детские дома, рассчитанные на 50 детей, брали и 150, и 200 - не выбрасывать же ребёнка на улицу! Они спали по 6-8 человек на одной кровати, ели из консервных банок, руками. Не было даже тряпья на обмотки: ходили босиком, обмораживали ноги... <...>
  
  "ПРИКАЗ
  Всероссийской Чрезвычайной Комиссии N 23
  Москва, 27 января 1921 г.
  
  Всем органам на местах (ЧК, ОО и ТЧК).
  Президиум ВЦИК на заседании от 27/1 1921 года постановил организовать при ВЦИК Комиссию по улучшению жизни детей. Положение детей, особенно беспризорных, тяжелое, несмотря на то, что советская власть не щадила для этого ни средств, ни сил". (С.Д. Гладыш, "Дети большой беды") (31)
  
  МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Не щадила ни средств, ни сил, чтобы сделать этих детей беспризорными. Обратите внимание на то, что это уже 1921 год, число беспризорных детей угрожающе растет вот уже целых три года, а советская власть только сейчас удосужилась обратить на это внимание. Сколько детей погибло за это время? Да и насколько действенны были меры, которые могла предпринять эта комиссия?
  
  Автор этой книги, Светлана Дмитриевна Гладыш, после откровенного признания о том, что беспризорников в стране было 7 миллионов, практически всю книгу посвятила описанию заслуг попечителя "коммун" для беспризорных детей Феликса Дзержинского, а также будущих замечательных достижений воспитанников этих "коммун", вернее одной из них, находившейся под особым покровительством главного чекиста - Болшевской трудкоммуны N 1.
  
  При этом, на фоне славословий хозяину пыточно-расстрельного ведомства и его трудкоммуны, литературная дама ни словом не обмолвилась ни о том, по чьей вине несчастные дети остались без родителей, ни о судьбах остальных 6 миллионов 900 тысяч беспризорников, кому места в заведениях Дзержинского и Макаренко не нашлось.
  
  Вот еще несколько интересных пассажей из этого тенденциозного труда:
  
  "Три года напряженной борьбы на внешних фронтах не дали возможности, однако, сделать всего необходимого в этой области для обеспечения и снабжения детей и окружения их исчерпывающей заботой.
  Приходилось сплошь и рядом передавать заботу о детях людям, которые оказывались врагами пролетарской революции, чуждыми ей и пролетарским детям, сплошь и рядом в этих детях не только не развивали коммунистических идей и чувств, но обкрадывали их и лишали их того, чем советская власть при общих тяжелых условиях не жалела снабдить детей, и оставляли их без призора и забот". <...>
  
  "Дзержинский увлёк работой всех: профсоюзы, комсомол, женотделы, а также представителей охраны труда детей и Высшего совета физической культуры. Деткомиссия поручила народному комиссариату рабоче-крестьянской инспекции выяснить, как живут, чем питаются дети России. Результат обследования оказался весьма печален: школы, детские сады, ясли, детские дома, колонии, приёмники, детские столовые - всё оставляло желать лучшего. Почти во всех губерниях РСФСР". (Почему-то это совершенно не удивляет. Дж.Р.)
  
  "Ждала голодных детей и столица. (Что значит "и столица"? А еще кто их ждал? Дж.Р.)
  "По поручению Дзержинского и Москве освободили много особняков и отдали под детские дома. Для детских домов не хватало столов, скамеек, кухонной утвари и столовой посуды. Дзержинский лично следил за устройством и оборудованием детских домов, за снабжением их всем необходимым: мебелью, посудой, одеждой, бельём, обувью, топливом, продуктами питания". - Жена Дзержинского, Софья Сигизмундовна, вспоминает, что Феликс Эдмундович постоянно бывал в детских домах, садиках и приютах Москвы, пробовал еду, смотрел, в каком состоянии стены и полы, интересовался, есть ли жалобы. Посетив Успенский приют, он записал у себя в блокноте:
  "...Вобла, рыба - гнилые.
  Сливочное масло - испорчено.
  Жалоб в центре не имеют права (подавать).
  Хлеба и продуктов меньше (чем полагается) выделяют.
  В другой записке...:
  "Ясли Басм(анный) район.
  Приют на Покровке. Не хватает кроватей. Холодно.
  25 грудных детей - одна няня.
  На общем столе кухарка и заведующая".
  Или:
  "120 тысяч кружек, нужно сшить 32 тыс. ватных пальто, нужен материал на 40 тыс. детских платьев и костюмов, нет кожи для подошв к 10 тыс. пар обуви".
  
  МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Интересно, сшили эти ватные пальто? Нашли материал для детских платьев и костюмов? Кожу для подошв к 10 тыс. пар обуви? Вопросы, конечно, риторические. Но остается и еще один не прозвучавший вопрос: этого должно хватить на 7 миллионов беспризорных детей?
  
  Питомцы этих детских учреждений сотнями умирали от недоедания, холода и болезней. Так в одном из московских приютов умерла дочь поэтессы Марины Цветаевой Ирина, прокормить которую самостоятельно мать была не в силах.
  Но вот прошло два года. В какой мере была решена большевиками проблема беспризорных детей?
  
  "В 1923 году "Известия" печатают обращение ВЦИК к народу.
  
  "ВСЕ НА ПОМОЩЬ ДЕТЯМ
  Обращение комиссии ВЦИК по улучшению жизни детей.
  Ко всем трудящимся СССР, Исполкому Коминтерна,
  Профинтерну, Коминтерну молодёжи, Межрабпрому
  <...>
  Несколько миллионов детей-сирот требуют немедленной реальной помощи.
  Детская беспризорность, часто выявляющаяся в самых уродливых, ужасающих формах - как детская преступность, проституция - угрожает подрастающему поколению самыми тяжелыми последствиями и заставляет бить тревогу.
  
  Существующая сеть детских учреждений не в силах вместить всей армии беспризорных детей, для открытия же новых не хватает средств.
  Более того: и существующие учреждения, дающие приют более чем миллиону детей-сирот, недостаточно обеспечены самым необходимым - как диетпитание, бельё, обувь, оборудование и т. п.
  
  Кроме указанного кадра беспризорных детей, имеется ещё большой контингент нуждающихся в помощи детей, имеющих родителей или родственников, но хозяйственная мощь которых разрушена войной и голодом (инвалиды, беженцы войны и голода, безработные); им тоже нужна скорая действительная помощь.
  
  Кроме того, всем детям вообще нужна организованная медицинская помощь. Различные эпидемические заболевания косят детей. Как и до войны, так, к нашему глубокому сожалению, и теперь ещё детская смертность чрезвычайно, а местами угрожающе велика. <...>
  
  Учитывая это тяжёлое положение громадного числа детей и все грозные последствия его, Деткомиссия ВЦИК, организуя совместно с Наркомпросом и Наркомздравом, при деятельном участии партийных и профессиональных организаций, с 30 апреля по 6 мая с. г. "Неделю беспризорного и больного ребёнка", обращается ко всем рабочим и крестьянам и всем трудящимся Советской республики с горячим призывом прийти во время её на помощь детям.
  
  Не стесняйтесь ни формой, ни размером вашей помощи. Помните, что только общими объединёнными усилиями широких рабоче-крестьянских масс мы можем выйти с честью из борьбы на этом тяжёлом фронте детской беспризорности. <...>
  Председатель комиссии ВЦИК по улучшению жизни детей Ф. Дзержинский
  "Известия", N 71, 31 марта 1923 г."
  
  Защитить... Уберечь... Сердце Дзержинского целиком принадлежало детям. <...> Для Дзержинского невыносимо было видеть детей-узников".
  
  МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Подобные пропагандистские перлы звучат просто издевательски.
  
  "ПРИКАЗ
  ПО ГОСПОЛИТУПРАВЛЕНИЮ
  N 119
  "....." марта 1923 года. г. Москва
  
  Наблюдаются случаи прибытия в Архангельский лагерь Принудработ осужденных вместе с детьми.
  Согласно ст. 32-й положения об общих местах заключения", утвержденного Наркомюстом от 15/XI-20 года, вместе с заключенными могут быть принимаемы только грудные дети, которые помещаются с матерями.
  
  На основании сего предлагаю: местным органам ГПУ при отправке лиц, осужденных к лишению свободы по внесудебному приговору Коллегии ГПУ или Особой Комиссии по Админвысылкам при НКВД, детей их (старше грудного возраста) в тех случаях, когда они остаются без призора, помещать через местные Отделы Здравоохранения и Наробразования в Ясли или Детские Дома.
  
  Зампред ГПУ: (УНШЛИХТ)
  Начадминоргупра: (ВОРОНЦОВ)
  Замначюротдела ГПУ: (ХОЛЩЕВНИКОВ)
  Нач. Юрискон. От-ния: (В. БАЙКОВСКИЙ)"
  <...>
  
  Голодный, озябший ребёнок готов идти за любым, кто накормит его горячим супом и спрячет от дождя. Увы, рука дающего не всегда чиста и бескорыстна: тысячи беспризорников попадали подобным образом в воровские малины, начинали работать на своих спасителей - вынужденно, а порой и добровольно. Всё чаще среди арестованных бандитов, убийц оказывались дети и подростки. <...>
  
  На коллегии ОГПУ чекисты решали, как поступать с малолетками - помощниками воров-домушников и бандитов. <...> ... тогда-то и решили организовать под Москвой исправительно-воспитательную колонию для малолетних. Она назвалась коммуной". <...>
  Место для коммуны отвели "... недалеко от Москвы, в одной версте от станции Болшево по Северной железной дороге. На большом куске бывшей барской земли... развернулась своими корпусами фабрик и мастерских, и общежитий Трудкоммуна ОГПУ". <...>
  
  Болшевцы обеспечивали страну лыжами, коньками, спортивными ботинками (60% от того, что производилось в СССР!)"
  
  МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Да, много всего хорошего производилось в СССР, если вклад одной детской колонии составлял больше половины этого производства!
  
  Эта колония стала очередной "потёмкинской деревней", посредством которых большевики дурачили остальной мир. Вот несколько показательных отзывов посетителей Трудкоммуны НКВД на ст. Болшево за 1925 - 1934 годы:
  
  "13 сентября 1925 года.
  Мы восхищены тем, что Россия является передовой страной в эксперименте о влиянии свободы на индивидуума. Мы надеемся, что термин "криминальный класс" перестанет существовать в словаре всякой цивилизованной страны. Лучшее пожелание Вашему эксперименту и его наиболее широкому развитию.
  УОЛТЕР Д"РИД, Лондон
  УОЛТЕР С КАРРИ Брэдфорд, Англия
  ГАРРИ АЛЬДЕР, Англия
  Д.Г. ПАРКЕР, Англия.
  
  11 августа 1926 года.
  Мы убеждены, что мы видели один из наиболее гуманных мер реформы в мире!
  Ф.В. РАМСИ
  ЭДВИНГ ДОСТ
  ДЖАНЕТ СПИКМАН
  ГАРВИ М. КЛАЙМЕР.
  
  10 июля 1928 года.
  После того, как я в своей стране прожил 5 лет среди сотни бедных, бездомных ребят, я очень рад был иметь возможность подчеркнуть, в дополнение к мнению многих других, что эта чрезвычайно интересная работа имеет практическую ценность.
  Чарлес Б. ХОРТОН - Питсбург, САСШ. (Северо Американские Соединенные Штаты. Дж.Р.)
  
  4.IV - 1930 года.
  Это действительно является одним из лучших экспериментов. Славный пример для всего мира.
  Ч. ГЕНДЕЛЬ.
  
  Превратить "отброшенный лес" общества в опору государства.
  Китайская Педагогическая делегация в Европу -
  ЛИ-СИ-МУ, ЧЭН-ЦИ-БО
  ХО-АЛ-ЛИН и ЛИ-ЦЗЯ-СЯН.
  16 февраля 1933 года."
  <...>
  
  Широко распропагандирована и другая детская колония под командованием А.С. Макаренко - коммуна им. Дзержинского.
  
  "Более трёх тысяч ребят перевоспитала трудовая коммуна им. Дзержинского. <...> Более трёх тысяч имен... - огромная книга судеб". (31)
  
  МОЙ КОММЕНТАРИЙ: На многие миллионы сирот-беспризорников - капля в море. Есть чем гордиться.
  Вот какую оценку Болшевской трудкоммуне дал И.Л. Солоневич в своей замечательной книге "Россия в концлагере":
  
  "Болшево - это в высокой степени образцово-показательная подмосковная колония беспризорников или, точнее, бывших уголовников, куда в обязательном порядке таскают всех туриствующих иностранцев и демонстрируют им чудеса советской педагогики и ловкость советских рук. Иностранцы приходят в состояние восторга, тихого или бурного, в зависимости от темперамента. Бернард Шоу пришел в состояние бурного. <...>
  
  Нашелся только один прозаически настроенный американец, если не ошибаюсь, профессор Дьюи, коорый поставил нескромный и непочтительный вопрос: насколько целесообразно ставить преступников в такие условия, которые совершенно недоступны честным гражданам страны.
  
  Условия действительно были недоступны. Колонисты работали в мастерских, вырабатывавших материал для "Динамо" и оплачивались специальными бонами - был в те времена такой специальный ГПУский внутреннего хождения рубль, ценностью приблизительно равный торгсиновскому. Ставки же колебались от 50 до 250 рублей в месяц. Из "честных граждан" таких денег не получал никто, фактическая зарплата среднего инженера была раз в 5-10 ниже фактической зарплаты бывшего убийцы.
  
  Были прекрасные общежития. Новобрачным полагались отдельные комнаты. В остальной России новобрачным не полагается даже отдельного угла. <...>
  На перековку колонисты были натасканы идеально. Это был отбор из миллионов, от добра добра не ищут, а за побег из Болшево или за "дискредитацию" расстреливали без никаких разговоров". (22)
  
  В этой же книге Солоневич описывает другое социалистическое учреждение для беспризорников на "Чертовой куче" в Беломорско-Балтийском лагере:
  
  "... десятка два грубо сколоченных бревенчатых бараков, тщательно и плотно обнесенных проволочными заграждениями - это и есть "второе Болшево". "Первая детская трудовая колония ББК".
  
  Дождь продолжается. Мои ноги скользят по мокрым камням, того и гляди поскользнешься и разобьешь себе череп об острые углы гранитных осколков. Я иду, осторожно балансируя и думаю, какой это идиот догадался всадить в эту гиблую трясинную дыру детскую колонию, 4 тысячи ребят в возрасте от 10 до 17 лет. Не говоря уж о территории всей шестой части земной суши, подвластной Кремлю, неужели и на территории ББК не нашлось менее гиблой дыры? <...>
  
  "Ликвидация беспризорности" встает передо мною в каком-то новом аспекте. Да, их здесь ликвидируют, ликвидируют, "как класс".
  
  И никто не узнает,
  Где могилка моя.
  
  Не узнает действительно никто. <...>
  
  ...это же дети, черт возьми. Правда, они воры, в чем я через час убедился еще один, совершенно лишний для меня раз, правда, они алкоголики, жулики, кандидаты в профессиональные преступники, но ведь это все-таки дети, черт побери. Разве они виноваты в том, что революция расстреляла их отцов, уморила голодом их матерей, выбросила их на улицу, где им оставалось или умирать с голоду, как умерли миллионы их братьев и сестер, или идти воровать. <...> Разве они, эти дети, виноваты в том, что партия проводит коллективизацию деревни, что партия объявила беспризорность ликвидированной, что на семнадцатом году существования социалистического рая их решили убрать куда-нибудь подальше от посторонних глаз. Вот и убрали. Убрали на эту Чертову кучу, в приполярные трясины, в цингу, туберкулез.
  Я представил себе бесконечные полярные ночи над этими оплетенными колючей проволокой бараками и стало жутко. Да, здесь-то уж эту беспризорность ликвидируют в корне. Сюда-то уж мистера Бернарда Шоу не повезут. <...>
  
  Ребята босые, не очень оборванные и более или менее умытые. Я уж так привык видеть беспризорные лица, вымазанные всевозможными сортами грязи и сажи, что эти умытые рожицы производят какое-то особо отвратительное впечатление; весь порок и вся гниль городского дна, все разнообразие сексуальных извращений преждевременной зрелости, скрытые раньше слоем грязи, теперь выступают с угнетающей четкостью. <...>
  
  Липкие проворные детские руки с непостижимой ловкостью обшаривают все мои карманы, и пока я успеваю спохватиться, из этих карманов исчезает все - махорка, спички, носовой платок.
  Когда это они успели так насобачиться? Ведь это все новые беспризорные призывы, призывы 1929-31 годов. Я потом узнал, что есть и ребята, попавшие в беспризорники и в нынешнем (1934. Дж.Р.) году. Источник, оказывается, не иссякает. <...>
  
  Заведующий клубом, высокий истощенный малый, лет 26-ти, встречает меня, как родного.
  - Вы поймите, здесь, на Чертовой куче, им решительно нечего делать. Мастерских нет, школы нет, учебников нет, ни черта нет. Детских книг в библиотеке ни одной. Играть им негде, сами видите, камни и болото, а в лес ВОХРовцы не пускают. Знаете, здесь эти ребята разлагаются так, как и на воле не разлагались. Подумайте только, 4 тысячи ребят запиханы в одну яму и делать им совершенно нечего.
  
  Я разочаровываю завклуба: я приехал так, мимоходом, на день-два, посмотреть, что здесь вообще можно сделать. Завклуб хватает меня за пуговицу моей кожанки.
  - Послушайте, ведь вы же интеллигентный человек...
  Я уже знаю наперед, чем кончится тирада, начатая с интеллигентного человека. Я - интеллигентный человек, следовательно, я обязан отдать свои нервы, здоровье, а если потребуется, то и шкуру для залатывания бесконечных дыр советской действительности. Я - интеллигентный человек, следовательно, по своей основной профессии я должен быть великомучеником и страстотерпцем, я должен застрять в этой фантастической трясинной дыре и отдать свою шкуру на заплаты на коллективизации деревни, на беспризорности и на ее ликвидации. Но только на заплаты дыр, ибо сделать больше нельзя ничего. Вот с этой интеллигентской точки зрения в сущности важен не столько результат, сколько жертвенность. <...>
  
  Я его уже видал, этого завклуба и на горных пастбищах Памира, где он выводит тонкорунную овцу, и в малярийных дырах Дагестана, где он добывает пробный йод из каспийских водорослей, и в ущельях Сванетии, где он занимается раскрепощением женщины, и в украинских колхозах, где он прививает культуру топинамбура, и в лабораториях ЦАГИ, где он изучает обтекаемость авиационных бомб.
  
  Потом тонкорунные овцы гибнут от бескормицы, сванетская раскрепощенная женщина - от голода, топинамбур не хочет расти на раскулаченных почвах, где не выдерживает даже ко всему привыкшая картошка. Авиабомбами сметают с лица земли целые районы "кулаков", а дети этих кулаков попадают сюда, и сказка про красного бычка начинается с начала.
  
  Но кое-что остается все-таки. Кровь праведников никогда не пропадает совсем уж зря.
  И я конфужусь перед этим завклубом. И вот, знаю же я, что на залатывание дыр, прорванных рогами этого красного быка, не хватит никаких в мире шкур, что пока этот бык не прирезан, количество дыр будет расти из года в год, что и мои и его, завклуба, старания, и мужика, и ихтиолога - все они бесследно потонут в топях советского кабака, потонет и он сам, этот завклуб. Он вольнонаемный. Его уже наполовину съела цинга, но "понимаете сами, как же я могу бросить: никак не могу найти заместителя". Правда, бросить не так просто; вольнонаемные права здесь не намного шире каторжных. При поступлении на службу отбирается паспорт и взамен выдается бумажка, по которой никуда вы из лагеря не уедете. <...>
  
  - А как вы думаете, из ребят, попавших на беспризорную дорогу, какой процент выживает?
  - Ну, этого не знаю. Процентов двадцать, должно быть, остается.
  В 20-ти процентах я усомнился. <...>
  
  Я расстилаю свой тюфяк, кладу под него все свои вещи (так посоветовал завклуб, иначе сопрут), укладываюсь... <...> Хорошо все-таки побыть одному.
  Но ночная тишина длится недолго. Откуда-то из-за бараков доносится душераздирающий крик, потом ругань, потом обрывается, словно кому-то заткнули глотку тряпкой. Потом где-то за каналом раздаются 5-6 ружейных выстрелов. Это, вероятно, каналохрана стреляет по какому-нибудь заблудившемуся беглецу. Опять тихо. И снова тишину прорезают выстрелы, на этот раз совсем близко. Потом чей-то нечеловеческий, предсмертный вопль, потом опять выстрел. <...>
  
  В качестве чичероне /проводника - итальян./ ко мне приставлен малый лет 35-ти со странной фамилией Ченикал, сухой, подвижный, жилистый, с какими-то волчьими ухватками - один из старших воспитателей колонии. <...>
  
  Самоохрана - это человек 300 ребят, специально подобранных и натасканных для роли местной полиции или, точнее, местного ГПУ. Они живут в лучшем бараке, получают лучшее питание, на рукавах и на груди у них нашиты красные звезды. Они занимаются сыском, облавами, обысками, арестами, несут при ВОХРе вспомогательную службу по охране лагеря. Остальная ребячья масса ненавидит их лютой ненавистью. По лагерю они ходят только патрулями. Чуть отобьется какой-нибудь, ему сейчас же или голову камнем проломают или ножом кишки выпустят. Недели две тому назад один из самоохранников Ченикала исчез, и его нашли повешенным. Убийц так и не доискались. Отряд Ченикала, взятый в целом, теряет таким образом 5-6 человек в месяц.
  
  Обходим бараки, тесные, грязные, вшивые. Колония была расчитана на две тысячи, сейчас уже больше 4-х тысяч, а ленинградское ГПУ все шлет и шлет новые "подкрепления". Сегодня ждут новую партию человек 250. Ченикал озабочен вопросом, куда их деть. Нары в бараках в два этажа. Придется надстроить третий. Тогда в бараках окончательно нечем будет дышать.
  
  Завклуб был прав: ребятам действительно делать совершенно нечего. Они целыми днями режутся в свои азартные игры и так как проигрывать, кроме птюшек, нечего, то они их и проигрывают, а проиграв наличность, режутся дальше в кредит, на будущие птюшки. А когда птюшка проиграна на 2-3 недели вперед и есть кроме того пойла, что дают в столовой, нечего, ребята бегут.
  - Да куда же здесь бежать?
  Бегут, оказывается, весьма разнообразными путями. Переплывают через канал и выходят на Мурманскую железную дорогу. Там их ловит железнодорожный ВОХР. Ловит, конечно, немного, меньше половины. Другая половина не то ухитряется пробраться на юг, не то гибнет в болотах. Кое-кто пытается идти на восток, на Вологду. Об их судьбах Ченикал не знает ничего. В конце зимы группа человек 30 пыталась пробраться на юг по льду Онежского озера. Буря оторвала кусок льда, на котором находились беглецы. Ребята больше недели находились на плавучей и начинающей таять льдине. Восемь человек утонуло, одного съели товарищи, остальных спасли рыбаки. <...>
  
  В бараках то и дело вспыхивают то кровавые потасовки, то бессмысленные истерические бунты, кое-кого и расстреливать приходится, конфиденциально поясняет Ченикал.
  Особенно тяжело было в конце зимы, в начале весны, когда от цинги в один месяц вымерло около семисот человек. А остальные на стенку лезли: все равно помирать. "А почему же не организовали ни школ, ни мастерских?" "Да все прорабатывается этот вопрос". "Сколько же времени он прорабатывается?" "Да вот, как колонию обосновали - года два". <...>
  
  Мальчишка со стажем этого года - явственно крестьянский мальчишка с ясно выраженным вологодским акцентом, лет 13-14-ти.
  - А ты как попал?
  Мальчишка рассказывает. Отец был колхозником, попался на краже колхозной картошки, получил 10 лет. Мать померла с голоду. А в деревне-то пусто стало, все одно, - как в лесу. Повысылали. Младший брат давно болел глазами и ослеп. Рассказчик забрал своего братишку и отправились в Питер, где у него служила какая-то тетка. "Где служила?" "Известно, где. На заводе". "А на каком?" "Ну, просто на заводе".
  Словом, тетка Ксюшка, а фамилию забыл, вроде чеховского адреса "На деревню дедушке". Кое как добрались до Питера, который оказался непохож на все то, что лесной крестьянский мальчишка видал на своем веку. Брат где-то затерялся в вокзальной сутолоке, а парнишку сцапало ГПУ.
  - А небось слямзил тоже? - скептически прерывает кто-то из ребят.
  - Не, не успел. Неумелый был.
  Теперь-то он научится. <...>
  
  Остальные истории совершенно стандартны: голод, священная социалистическая собственность, ссылка отца, а то и обоих родителей за попытку прокормить ребят своим же собственным хлебом, который ныне объявлен колхозным, священным и неприкосновенным для мужичьего рта, ну остальное ясно. У городских преимущественно рабочих детей беспризорность начинается с безнадзорности. Отец на работе часов по 12-15, мать тоже, дома есть нечего. Начинает мальчишка подворовывать, потом собирается целая стая вот этаких промышленников, дальше опять все понятно. <...>
  
  Вообще, здесь был некий новый вид того советского интернационала голода, горя и нищеты, нивелирующего все национальные отличия. Какой-то грузин, уже совсем проеденный туберкулезом и все время хрипло кашляющий, утверждает, что он сын доктора, расстрелянного ГПУ.
  - Ты по-грузински говоришь?
  - Не, забыл.
  Тоже русификация. Русификация людей, уходящих на тот свет. <...>
  
  Не помню, почему именно, я одному из ребят задал вопрос о родителях, и меня поразила грубость его ответа:
  - Подохли. И хрен с ними. Мне и без родителев не хуже.
  Я повернулся к нему. Это был мальчишка лет 16-ти, с упрямым лбом и темными озлобленными глазами.
  - Ой ли?
  - А на хрена они мне сдались? Живу вот и без них.
  - И хорошо живешь?
  Мальчишка посмотрел на меня злобно.
  - Да вот, как хочу, так и живу.
  - Уж будто?
  В ответ мальчишка виртуозно выругался.
  - Вот, - сказал я. - Ел бы ты борщ, сваренный матерью, а не лагерную баланду. Учился бы в футбол играть. Вши бы не ели.
  - А ну тебя к матери, - сказал мальчишка, густо сплюнул в костер и ушел, на ходу независимо подтягивая свои спадающие штаны. Отойдя шагов десяток, плюнул еще раз и бросил по моему адресу:
  - Вот тоже еще стерва выискалась.
  В глазах его ненависть.
  
  Позже по дороге из колонии дальше на север я все вспоминал этого мальчишку с его отвратительным сквернословием и с ненавистью в глазах и думал о полной, так сказать, законности, о неизбежной обусловленности вот этакой психологии. Не несчастная случайность, а общество, организованное в государство, лишило этого мальчишку его родителей. Его никто не подобрал и ему никто не помог. С первых же шагов своего самостоятельного и мало-мальски сознательного существования он был поставлен перед альтернативой - или помереть с голоду или нарушать общественные законы в их самой элементарнейшей форме. Вот один из случаев такого нарушения.
  
  Дело было на базаре в Одессе в 1925 или 1926 году. Какой-то беспризорник вырвал из рук какой-то дамочки каравай хлеба и бросился бежать. Дамочка подняла крик, мальчишку сбили с ног. Дамочка подбежала и стала пинать его в спину и в бок. Примеру дамочки последовал еще кто-то. С дамочкой, впрочем, было поступлено не по-хорошему. Какой-то студент зверской пощечиной сбил ее с ног. Но не в этом дело. Лежа на земле окровавленный и избиваемый, ежась и подставляя под удары наиболее выносливые части тела, мальчишка с жадной торопливостью рвал зубами и не жуя проглатывал куски измазанного в крови и грязи хлеба. Потом окровавленного мальчишку поволокли в милицию. Он шел, всхлипывая, утирая рукавом слезы и кровь, и продолжал с той же жадной спешкой дожевывать такой ценой отвоеванный от судьбы кусок хлеба.
  
  Никто из детей не мог, конечно, лечь на землю, сложить руки на животике и с этакой мирной резиньяцией /резиньято - латин., полная покорность судьбе, смирение/ помереть во славу будущих социалистических поколений. Они, конечно, стали бороться за жизнь единственным способом, какой у них оставался - воровством. Но, воруя, они крали у людей последний кусок хлеба; предпоследнего не имел почти никто. В нищете советской жизни, в миллионных масштабах социалистической беспризорности они стали общественным бедствием. И они были выброшены из всякого общества, и официального, и неофициального. Они превратились в бешеных волков, за которыми охотятся все.
  
  Но в этом мире, который на них охотился, где-то там оставались все же дети, и родители, и семьи, и забота, какая-то сытость, и даже кое-какая безопасность. Но все это было навсегда потеряно для этих вот десятилетних детей, объявленных более или менее вне закона. Во имя психического самосохранения, чисто инстинктивно, они вынуждены были выработать в себе психологию отдельной стаи. И ненавидящий взгляд моего мальчишки можно было перевести так: "А ты мне можешь вернуть родителей, семью, мать, борщ? Ну, так и иди к чертовой матери, не пили душу". <...>
  
  Я вспомнил повешенного самоохранника и подумал о том, что эти "детские собрания" будут почище взрослых.
  В хвосте колонны послышались крики и ругань. Ченикал своим волчьим броском кинулся и заорал: "Колонна, стой!" Колонна, потоптавшись, остановилась. Я тоже подошел к концу колонны. На придорожном камне сидел один из самоохранников, всхлипывая и вытирая кровь с разбитой головы. "Камнем заехали", пояснил Ченикал. Его волчьи глазки пронзительно шныряли по лицам беспризорников, стараясь отыскать виновников. Беспризорники вели себя издевательски.
  - Это я, тов. воспитатель. Это я. А ты мине в глаза посмотри. А ты мине уж, посмотри, - ну и так далее. Было ясно, что виновного не найти. Камень вырвался откуда-то из середины колонны и угодил самоохраннику в темя.
  
  Самоохранник встал, пошатываясь. Двое из его товарищей поддерживали его под руки. В глазах у всех троих была волчья злоба.
  Да, придумано, что и говорить, толково: разделяй и властвуй. Эти самоохранники точно так же спаяны в одну цепочку: они, Ченикал, Видеман, Успенский, как на воле советский актив спаян с советской властью в целом. Спаян кровью, спаян ненавистью остальной массы, спаян сознанием, что только солидарность всей банды, только энергия и беспощадность их вождей могут обеспечить им если и не очень человеческую, то все-таки жизнь. <...>
  
  Начальник ВОХР докладывает: вот, дескать, этот товарищ взял на работу сто человек, а 16 у него сбежало. Видеман не проявляет никакого волнения: "Так, говорите, 16 человек?"
  - Точно так, товарищ начальник.
  - Ну и черт с ними.
  - Трое вернулись. Сказывают, один утоп в болоте. Хотели вытащить, да чуть сами не утопли.
  - Ну и черт с ним. <...>
  
  В голову лезет мысль об утонувшем в болоте мальчике, о тех тринадцати, которые сбежали, сколько из них утонуло в карельских трясинах, о девочке с кастрюлей льда, о профессоре Авдееве, замерзшем у своего барака, наборщике Мише, вспоминались все мои горькие опыты творческой работы, все мое горькое знание о судьбах всякой человечности в этом социалистическом раю. Нет, ничем не поможешь. <...>
  
  В мире есть "Лига защиты прав человека". И человек, и его права в последние годы стали понятием весьма относительным. Человеком, например, перестал быть кулак. Его права лига даже и не пыталась защищать.
  
  Но есть права, находящиеся абсолютно вне всякого сомнения, это права детей. Они не делали ни революции, ни контрреволюции. Они гибнут абсолютно без всякой вины личной со своей стороны.
  
  К описанию этой колонии я не прибавил ничего ни для очернения большевиков, ни для обеления беспризорников. Сущность дела заключается в том, что для того, чтобы убрать подальше от глаз культурного мира созданную и непрерывно создаваемую вновь большевизмом беспризорность, советская власть, самая "гуманная в мире", лишила родителей миллионы детей, выкинула этих детей из всякого человеческого общества, заперла их остатки в карельскую тайгу и обрекла на медленную смерть от голода, холода, цинги, туберкулеза.
  
  На просторах райских долин социализма таких колоний имеется не одна. Та, которую я описываю, находится на берегу Беломорско-Балтийского канала, в 27-и км к северу от города Повенца.
  Если у "Лиги защиты прав" есть хотя бы элементарная человеческая совесть, она, может быть, поинтересуется этой колонией.
  
  Должен добавить, что до введения закона о расстрелах малолетних этих мальчиков расстреливали и без всяких законов, в порядке, так сказать, обычного советского права". (22)
  
  "С отцом Николаем Пискановским, причисленным впоследствии Зарубежной Русской православной церковью к собору новомучеников, Лихачев познакомился в карантинной роте. На верхних нарах там лежали больные, а под самыми нижними жили "вшивки". Так называли детей, которые проиграли с себя всю одежду, не выходили на поверки и не получали еды. Жили они на подачки. Когда они умирали, их складывали в ящики и увозили. Эти дети - беспризорники, лишившиеся родителей в Гражданскую войну. Они спали в асфальтовых котлах, мотались по стране в товарных поездах. Потом их отлавливали в рамках знаменитой кампании по борьбе с беспризорностью и многих отправляли на Соловки. Лихачев пишет: "Мне было так жалко этих "вшивок", что я ходил как пьяный". (23)
  
  "Миша был парнем великого спокойствия. После того, что он видел в лагере, мало осталось в мире вещей, которые могли бы его удивить.
  Вот тоже, - прибавил он, помолчавши. - Приходит давеча сюда, никого не было, только я. Ты, говорит, Миша, посмотри, что с тебя советская власть сделала. Был ты, говорит, Миша, беспризорным. Был ты, говорит, Миша, преступным элементом. А вот тебя советская власть в люди вывела, наборщиком сделала.
  Миша замолчал, продолжая ковыряться в печке.
  - Ну, так что?
  - Что? Сукин он сын, вот что.
  - Почему же сукин сын? - Миша снова помолчал.
  - А беспризорником-то меня кто сделал? Папа и мама? А от кого у меня чахотка третьей степени? Тоже награда, подумаешь. Через полгода выпускают, а мне всего год жить осталось. Что же он, сукин сын, меня агитирует? Что он с меня дурака разыгрывает?
  
  Миша был парнем лет двадцати, тощим, бледным, вихрастым. Отец его был мастером на николаевском судостроительном заводе. Был свой домик, мать, сестры. Мать померла, отец повесился, сестры смылись неизвестно куда. Сам Миша пошел "по всем дорогам", попал в лагерь, а в лагере попал на лесозаготовки.
  
  - Как доставили меня на норму, тут вижу я, здоровые мужики, привычные и то не вытягивают. А куда же мне? На меня дунь - свалюсь. Бился я, бился, да так и попал за филонство в изолятор, на 200 грамм хлеба в день и ничего больше. Ну, там бы я и загиб, да, спасибо, один старый соловчанин подвернулся, так он меня научил, чтобы воды не пить. Потому от голода опухлость по всему телу идет. От голода пить хочется, а от воды опухлость еще больше. Вот как она до сердца дойдет, тут значит и крышка. Ну, я пил совсем помалу. Так по полстакана в день. Однако нога в штанину уже не влезала. Посидел я так месяц, другой. Ну, вижу, пропадать приходится, никуда не денешься. Да спасибо, начальник добрый попался. Вызывает меня. Ты, говорит, филон. Я ему говорю, вы, гражданин начальник, только на руки мои посмотрите. Куда же мне с такими руками семь с половиной кубов напилить и нарубить. Мне, говорю, все одно погибать - чи так, чи так. Ну, пожалел, перевел в слабосилку.
  Из слабосилки Мишу вытянул Маркович, обучил его наборному ремеслу, и с тех пор Миша пребывает при нем неотлучно.
  
  Но легких у Миши практически уже почти нет. Борис (брат Ивана Лукьяновича, доктор. Дж.Р.) его ощупывал и обстукивал, снабжал его рыбьим жиром. Миша улыбался своей тихой улыбкой и говорил:
  - Спасибо, Б.Л., вы уж кому-нибудь другому лучше дайте. Мне это все одно уж поздно.
  
  Потом я как-то подсмотрел такую сценку. Сидит Миша на крылечке своей "типографии" в своем рваном бушлатишке, весь зеленый от холода. Между его коленями стоит местная деревенская "вольная" девчушка, лет этак десяти, рваная, голодная и босая. Миша осторожненько наливает драгоценный рыбий жир на ломтик хлеба и кормит этими бутербродами девчушку. Девчушка глотает жадно, почти не пережевывая и в промежутках между глотками скулит:
  - Дяденька, а ты мне с собой хлебца дай.
  - Не дам. Я знаю, ты матке отдашь. А матка у тебя старая. Ей, что мне, все равно помирать. А ты вот кормиться будешь - большая вырастешь. На, ешь.
  
  Борис говорил Мише всякие хорошие вещи о пользе глубокого дыхания, о солнечном свете, о силах молодого организма - лечение, так сказать, симпатическое, внушением. Миша благодарно улыбался, но как-то наедине, застенчиво и запинаясь, сказал мне:
  - Вот, хорошие люди и ваш брат и Маркович. Душевные люди. Только зря они со мной возжаются.
  - Почему же, Миша, зря?
  - Да я же через год все равно помру. Мне тут старый доктор один говорил. Разве ж с моей грудью можно выжить здесь? На воле, вы говорите? А что на воле? Может, еще голоднее будет, чем здесь. Знаю я волю. Да и куда я там пойду? И вот Маркович. Душевный человек. Только вот, если бы он тогда меня из слабосилки не вытянул, я бы уже давно помер. А так вот еще мучаюсь. И еще с годик придется помучиться.
  
  В тоне Миши был упрек Марковичу. <...> А Миша в мае помер. Года промучится еще не пришлось". (22)
  
  "Постановлением ВЦИК и СНК РСФСР от 25 ноября 1935 года отменена возможность снижения срока наказания для несовершеннолетних в возрасте 14-18 лет, значительно ужесточен режим содержания детей в местах лишения свободы. Этапное значение имел оперативный приказ НКВД от 15 августа 1937 года "Об операции по репрессированию жен и детей изменников родины". В соответствии с этим приказом и в ходе "большого террора" (по состоянию на 4 августа 1938 года) у репрессированных родителей изъяты 17 355 детей и намечались к изъятию еще 5 тысяч. 21 марта 1939 года Л. Берия сообщал В. Молотову о том, что в "исправительно-трудовых лагерях у заключенных матерей находятся 4500 детей ясельного возраста", которых предлагалось "изъять у матерей и впредь придерживаться подобной практики". Этим "детям, - докладывал Берия, - начали присваивать новые имена и фамилии". 16 июля 1939 года НКВД издает приказ, которым утверждено "Положение об изоляторе для несовершеннолетних", предписывавшее размещать в изоляторах "подростков возрастом от 12 до 16 лет, приговоренных судом к различным срокам заключения и не поддающихся иным мерам перевоспитания и исправления". Начиная с середины 1947 года сроки наказания для несовершеннолетних, осужденных за кражу государственного или общественного имуществ, увеличили до 10-25 лет.
  
  Чего невозможно найти в такого рода реляциях НКВД (отдающих, как сказали бы сейчас, откровенным "самопиаром"), так это ответа на простой вопрос: а сколько же малолетних узников стали после их "перевоспитания" в ГУЛАГе профессиональными преступниками? И главное: сколько этих "воспитанников" ГУЛАГа погибло под его немилосердной "опекой"? Внятного и достоверного ответа на эти "детские" вопросы нет до сих пор". (28)
  
  Не только "военный коммунизм" и гражданская война были поставщиками сирот и "беспризорного материала". Кроме этих "источников" были и голодоморы, и "ликвидация кулачества как класса", и сталинские репрессии, и война. Производство сирот в СССР накатывало волнами, то усиливаясь, то спадая, но чтобы прекратилось совсем - такого не было.
  
  8.ДЕТИ В "КОЛХОЗНОМ РАЮ"
  
  "В годы коллективизации из Болотного я получил от учителя письќмо. Он сообщал, что голод там свирепствует.
  О своих школьниках учитель рассказал: некоторые дети так обесќсилены от голода, что даже не могут ходить в школу... Другие так истощены, что часто падают в обморок...
  
  Он прислал мне сочинения его учеников о праздновании 1-го Мая в школе.
  Для детей в школе был устроен концерт, а после концерта их поќкормили гороховым супом. Для проведения революционного праздниќка школе отпустили немного гороха из колхозного склада.
  В своих сочинениях редкие школьники мимоходом упоминали о концерте. Огромное большинство обошло концерт полным молчанием.
  Но зато все они, без единого исключения, написали о гороховом супе, которым их угостили в школе. Написали о супе с восторгом и упоением. При чтении школьных сочинений чувствовалось, что это был действительный праздник в их жизни, самый счастливый день за колхозные годы. Было видно, что гороховый суп казался для них редчайшим лакомством. Покушать горохового супа - это было для них таким наслаждением, которого они давно не испытывали...
  Гороховый суп - самое сладкое лакомство в жизни... Бедные, голодные дети! Малолетние мученики земли колхозной! ..
  Гороховый суп - величайшее счастье детей-школьников...
  
  "Незабвенная пора", "золотое детство"!..
  Вот оно, "счастливое детство", за которое советская печать, от имеќни детворы, славословила, благодарила Сталина, "великого друга соќветских детей"!.. <...>
  
  - В селе мучились вдова Арина, колхозница с двумя маленькими детьми. Есть нечего. Дети голодным писком своим материнскую душу терзали. Не вынесла баба этой пытки. Отчаялась, обезумела с горя. Пошла к железной дороге. Бросилась под проходящий поезд, с детьќми. Один конец - и себе, и детям ... <...>
  
  Помещения для молодняка на колхозных скотоводческих фермах зимою даже отапливаются: колхозным телятам и поросятам тепло. А дети колхозников в своих хатах зимой мерзнут: дров нет... <...>
  
  У смертного одра этой старухи я встретил одного из ее сыновей: он недавно возвратился из "исправительно-трудового лагеря". Там он отбывал семилетнее заключение за то, что в самые голодные годы колќхозной жизни накопал для детей корзинку картофеля на колхозном поле...
  Встретил я также колхозницу, которая провела пять лет в лагерях, за колоски. Она во время жнива набрала с колхозного поля карман колосков для своих голодных детишек...
  Я осведомился у этик пострадавших людей, знали ли они раньше тот советский закон, который так жестоко карает за кражу колхозной, государственной собственности.
  - Вестимо, знали, - ответил колхозник.- Нам все уши прожужќжали об этом законе, о "священной и неприкосновенной социалистиќческой собственности"...
  - Да, ведь, когда дети от голода плачут, - на все пойдешь, -
  добавила баба. - Голод - не тетка... Где же материнскому сердцу вытерпеть такую муку?! <...>
  
  - Какой я крестьянин?! Я колхозник, крепостной батрак, - угрюмо заявил кузнец. - А ты посуди сам, как колхоз нас оплачиќвает. Возьмем, к примеру, мою семью. У меня в семье пять душ: трое рабочих - я, жена и взрослая дочь; да двое малолетних детей - школьники до 12 лет. Заработали мы в прошлом году уйму трудодней: 600 трудодней! Заработали в колхозе трудодней больше всех одноќсельчан. А что получили за свою работу? Только 15 пудов ржи: в прошлом году выдавали по 400 граммов на трудодень. Нам этого хлеба едва до Пасхи хватило. А с той поры мы живем без хлеба. Хлеб деќлаем, а без хлеба живем. <...>
  
  Изрядное количество мужчин попало в лагери, оставив своих жен и детей надолго, нередко - навсегда. <...>
  
  Девушка смахнула рукавом набежавшую слезу, пошла молча...
  Потом продолжала:
  - Иной раз так подумаешь. Мне уже тридцать стукнуло. Мужа теперь все равно не найти. Зачем беречься-то?.. А тут другое на ум пойдет. Ежели не беречься - дети пойдут. Что с ними делать?! В колхозе даже с мужем детей так трудно кормить, так тяжко с ними приходится! А без мужа как их прокормишь?! И себе горе и детям мука... Прежде аборты разрешали в больнице делать. В аптеке тоже такие средствия были, чтоб детей не рожать. А теперь ничего этого нету... Девушка взглянула на меня смущенно пытливо. Заикаясь, спроќсила:
  - А може в аптеках... в больших городах... и теперь... такие средствия продают?..
  
  Не мог я утешить девушку.
  - Теперь таких "средсвий" нигде нет. И в больших городах тоже. После коллективизации, как подсчитало советское правительство, что людей в нашей стране осталось мало, так и распорядилось: прекратить везде и производство и продажу таких "средствий". Сталин велит советским женщинам рожать побольше детей. Правительству нужны и колхозники, и рабочие, и солдаты...
  
  - Велит рожать?! - опять вспыхнула девушка. - Чтоб ему Анќтонов огонь в это самое родильное место!.. Рожать?.. А где я мужа достану? Кто будет отцом-кормильцем для моих детей?.. "Отец родќной" рожать велит, а колхозных ребят голодухой морит... И колхозќные похабники тоже о детях не заботятся. Бабам покою не дают. А как только баба родит, то никакой ей помощи: ни от блудного отца, ни от колхоза. Мучься, баба, с ребенком, одна, как хочешь!... Нет, приќживать детей от приблудных отцов... плодить "комиссарских сирот" в колхозе... это только матери на горькое горе и детям несчастным на лютую муку!.. <...>
  
  Другой раз эта надежда вдов на помощь для детей вспыхнула у них в связи с указом правительства о помощи многодетным семьям. После проведения всеобщей переписи в Советском Союзе в 1937 году правительство убедилось в том, что в результате коллективизации не только поголовье скота неслыханно сократилось, но также резко соќкратилось и людское "поголовье". И в целях поощрения рождаемости советское правительство издало указ о денежной помощи многодетным семьям, в которых было пять и больше детей.
  
  Ряд многодетных вдов и вдовцов окрылились, было, надеждой на получение этого пособия. Детей будет содержать легче. Скорее можно будет восстановить нормальную семейную жизнь.
  Но эти надежды, возбужденные указом правительства, быстро поќгасли. Один вдовец с тремя детьми хотел жениться на вдове с двумя детьми. Предварительно навели справки о своих перспективах на поќлучение пособия для многодетной семьи. В советских учреждениях вдовые люди получили разъяснение, что, в случае такого брака, они пособия все же не получат.
  По инструкции пособие выдается только в том случае, если все пятеро детей в семье происходят от одних и тех же родителей. На сводных детей этот правительственный указ не рас-пространяется...
  Советские чиновники иронически "утешили" вдовца и вдову:
  - Да, на этих пятерых детей вы никакою пособия не получите. Но, если после этой свадьбы вы будете иметь еще пять детей, ваших общих детей, тогда же пособие непременно получите. Если, конечно, до тех пор не будет нового декрета или новой инструкции...
  Женитьба расстроилась.
  
  Другая вдова, мать пятерых детей, от трех до пятнадцати лет, тоже тешила себя надеждой на это пособие для многодетных. Но и ей в поќсобии отказали, разъяснив, что пособие выдается только в том случае, если в многодетной семье есть ребенок до двух лет.
  Так у этой многодетной вдовы рухнула надежда на пособие. Вместе с ней погасла и надежда на то, что она сможет улучшить жизнь своих детей, а, может быть, даже и найти себе мужа, детям - отца. <...>
  
  - Короче говоря, "сталинская забота о человеке" самая нежная и "социалистический гуманизм" в полном расцвете... Такую "заботу" испытывают не только взрослые колхозники, но и дети. В прошлом году, например, зимой праздновали здесь, как и по всей стране, 60-тилетний юбилей Сталина. Холода были ужасные: около -40№... Школьные занятия, по правилам Наркомпроса, были из-за холода преќрваны, и школьники в эти холода сидели дома. Но к сталинскому юбилею поголовно всех школьников, начиная с семилетних первоќклассников, выгнали в школу, на юбилейный митинг... Школа расќположена далеко за селом, в поле. Местным ученикам пришлось идти до полутора километров, а школьникам из поселков и других дереќвень - от двух до трех километров. По страшному морозу детям приќшлось идти на митинг в ветхой порваной одежде, в худой обуви, неќредко в фуражках, иным даже без рукавиц... Многие детишки, неќсколько десятков школьников, отморозили себе уши, руки, ноги... <...>
  
  Нередко школьников "мобилизуют" на колхозные работы и в урочное время: целыми классами или даже всю школу. Причем, наќчальство "забывает" записать школьникам трудодни или покормить голодных детей за их работу... <...>
  
  Взглянут дети на картинку - потом на свои лохмотья, на свою нищую халупу... Они рассматривают картинки, читают текст хреќстоматии, сравнивают это со своей жизнью, своим опытом, и у них с первых же месяцев ученья зарождается недоверие к учебнику: там - ложь...
  Беседы школьников с родителями по поводу написанного в книќгах это недоверие усиливают. <...>
  
  От голода мучаются в социалистическом государстве не только взрослые и старики, но и дети.
  Вот картинка из одного очерка. В колхозной хате сидит журнаќлист. Туда заходит колхозница, шепчет хозяйке, сует ей в руку что-то и уходит. На вопрос журналиста хозяйка ответила: "Это соседка. Уходя на работу, она всегда приносит ключ от сундука. В сундуке она замыкает хлеб: прячет от ребятишек. Эта колхозница-вдова хлеќба имеет с гулькин нос и потому может выдавать своим детям только по маленькому кусочку на день. А если хлеб не замыкать, то дети поедят свой недельный паек за один день, а потом что делать?.." <...>
  
  На свое содержание, на вооружение, пропаганду и подрывную раќботу во всем мире коммунистическая власть затрачивает большую часть всего народного дохода в Советском Союзе. А труженики-корќмильцы, хлеборобы и их дети, голодают и вымирают в "колхозном раю". Десятки миллионов колхозников погибли от голода во время коллективизации. Миллионы умерли от голодной смерти во время войќны, а потом - в послевоенный период. Погибают от голода люди и теќперь, особенно в колхозной деревне. <...>
  
  Сведения другие говорят о том же: о бесхлебье колхозников. На основании свидетельских показаний газеты сообщают: "...В Сталинграде, который снабжается лучше других провинциальных гоќродов, появились "мешочники", приезжающие за хлебом издалека, в частности из Пензенской области. Приезжают в город за хлебом и колхозники Сталинградской области. В городах Куйбышевской и Саратовской областей появилось много побирушек (нищих), просяќщих хлеба. Среди нищенствующих много детей". ("Посев" от 4 декабря 1960 г.. Франкфурт/М.) <...>
  
  А вот каково снабжение хлебом и другими продуктами в провинќциальных городах уже в 1967-ом, юбилейном, "самом урожайном году в истории советского государства", да еще при условии продолжаюќщейся массовой закупки зерна за границей. Правительственная гаќзета сообщает об этом такие сведения: "Очереди за черным хлебом, перебои с крупой. В школах нет завтраков для детей". ("Известия" от 17 января 1967 года, Москва.) <...>
  
  Что касается конфет, которые будто бы вошли в повседневный быт тамбовских колхозников, то о них тоже есть любопытное упомиќнание в книге Вирты "Крутые горы". Председатель, желая наладить колхозное производство, решил собрать удобрения из частных дворов и вывезти их на артельные поля. Он решил заинтересовать этим детей колхозников и обещал: за каждое ведро навоза (или золы), принесенќное со своего двора к колхозной скотоводческой ферме, выдавать по одной конфетке. И ребятишки с большим рвением собирали навоз на своем дворе и несли его через все село, за километр, к колхозной ферќме, чтобы получить за такой труд одну конфетку... (Н. Вирта - "Крутые горы".)
  Видно, что редко конфета появляется в деревне и кажется колхозным детишкам очень дорогим лакомством". (20)
  
  "С отмены карточек и начала "великого отступления" не прошло и пары лет, а в стране опять начался голод. Неурожай и государственные заготовки зерна привели к тому, что колхозы остались без хлеба. Из-за отсутствия кормов начался падеж скота. С ноября-декабря 1936 года в Москву из местных управлений НКВД потоком пошли спецсообщения. География хлебного кризиса была обширна - Воронежская, Горьковская, Кировская, Курская, Куйбышевская, Оренбургская, Саратовская, Сталинградская, Челябинская, Ярославская области, Ставрополье, Мордовия, Чувашия, Республика немцев Поволжья, Башкирия". (32)
  
  "В конце зимы и весной (1937 г. Дж.Р.) в целом ряде районов начался голод. В пищу пошли суррогаты: в муку добавляли головки от льносемени, жмых, дуранду, толченую лебеду, желуди, траву. Ели кошек, собак, трупы павших, больных животных. Люди нищенствовали, пухли от голода, умирали. Зарегистрированы случаи самоубийства из-за голода. Школы не работали, учителя бедствовали, да и опухшие дети не посещали занятий. Выросла детская беспризорность. Эпидемии - спутник голода. В Ярославской области и Мордовской АССР весной 1937 года вспыхнул сыпной тиф. Названия голодавших колхозов - "Путь к сознанию", "Залог пятилетки", "Мечты Ленина", "Красная Заря" - на фоне страшных сообщений получают трагический подтекст.
  
  Наиболее тяжелое положение сложилось на Волге. К началу весны 1937 года 60 из 87 районов Куйбышевской области были "охвачены продзатруднениями". В 36 районах НКВД отмечал случаи употребления в пищу суррогатов, в 25 - опухания от голода, в 7 - зарегистрировано 40 случаев смерти от голода. Вот некоторые описания смертельных случаев, которые дает спецсводка УНКВД.
  
  В деревне Доныино Поимского района за январь-февраль 1937 года умерло 60 человек, из них 27 по причине голода:
  Семья единоличника Кинякина. Сам Кинякин умер в декабре 1936 года. В январе умерли: жена его 36 лет, дочь 15 лет и сын 13 лет.
  Семья единоличника Потемкина. Сам Потемкин выехал на заработки. В деревне остались жена с 6 детьми. Из них в январе 4 умерли, а остальные опухли.
  Семья единоличника Любаева, 3 детей. Умерли дочь 17 лет, сам Любаев. Жена и остальные дети опухли.
  Семья единоличника Ведясова состояла из 4 человек: жена 37 лет, дочь 15 лет и сын 8 лет. Все умерли...
  
  По числу голодавших и опухших от недоедания вьделялись также Саратовская область и республика Немцев Поволжья. Там первые случаи опухания были отмечены в декабре 1936 года. В феврале 1937 года в Саратовской области голодало 47 семей (7 районов, 201 человек), в начале марта - 111 семей (21 район, 486 человек). В республике Немцев Поволжья в январе 1937 года голодало 7 семей (3 кантона, 26 человек), в феврале - 40 семей (8 кантонов, 177 человек), к началу марта - 106 семей (409 человек), в марте - 111 семей (447 человек). Сводка описывает некоторые случаи.
  
  Саратовская область, Макаровский район.
  В колхозе "12 лет РККА" колхозники вырывали из земли на скотомогильниках трупы павших животных и употребляли их в пищу. В колхозе "Ленинский путь" колхозница Морозова ходила по селу и собирала падаль. Ее дети от недоедания опухли. Полученные ею 99 кг хлеба на 99 трудодней были израсходованы раньше. Колхозница Жижина беременная, больная, двое ее детей находились в опухшем состоянии. Старшая дочь ходила по селу, собирала падаль. Завхоз колхоза Юдин "отпустил для питания" Морозовой и Жижиной голову павшей лошади. В колхозе им. Пугачева завхоз Уваров выдал конюху Зайцеву мясо павшей лошади на общественное питание. Извлечен из петли колхозник Елисеев В.П., 25 лет, попытка к самоубийству связана с отсутствием продовольствия и т.д.
  
  Сердобский район. Колхозник Сидоров П.В., семья из 6 человек, в том числе 4 детей, с 11 февраля совершенно не имел хлеба, жена и дети опухли. <...>
  
  Правительство ответило на обострившийся кризис тем, что с 1 декабря 1939 года запретило продажу муки, а затем и печеного хлеба в сельских местностях. Крестьяне устремились в города за хлебом. В заявлениях на отходничество они писали: "Хлеба нет. Кормиться нечем, и жить больше невозможно". "Учел себя в том, что не могу ни в коем случае прокормить свою семью. Хлеба нет. Дом продал". "Хлеба не имею. Дети доносили последнюю одежду. Скота не имею. Существовать больше нечем". Многие уходили из деревни самовольно без объяснений". (33)
  
  
  9.ДЕТИ "ВТОРОГО СОРТА"
  
  "... в системе государственного снабжения рабочие и служащие не представляли монолитных социальных групп. Положение рабочих и служащих в индустриальных центрах было лучше положения их собратьев в малых, неиндустриальных городах и в сельской местности. Даже дети, с точки зрения творцов карточной системы, были не просто дети. Они имели свою иерархию, которая повторяла неравенство снабжения их родителей. В индустриальных центрах дети получали высшие нормы и более богатый ассортимент продуктов. В малых и неиндустриальных городах дети не получали из центральных фондов ни мяса, ни рыбы, ни масла, ни яиц. <...>
  
  "Разве наши дети не такие, как в Москве и в Ленинграде? Почему наши дети не имеют сладкого и жиров совершенно, почему они обречены на гибель? В магазинах у нас буквально ничего нет. Дети вот уже больше года не имеют самого необходимого, они истощены до крайности. Какие же они "будущие строители коммунизма". Где забота о их здоровье?" (июнь 1940 года, Казань). <...>
  
  В то время как в других воюющих государствах все взрослое население, помимо рабочих, объединялось в группу "обычных потребителей", получавших равные нормы, в СССР оно делилось на группы. Даже дети подразделялись на потребителей первой и второй категории, в зависимости от места работы их родителей. Таким образом, несколько преобразованная социально-производственная иерархия снабжения первой половины 30-х годов продолжала существовать в СССР в годы Великой Отечественной войны". (33)
  
  
  10.ДЕТИ В ЛЕНИНСКИХ И СТАЛИНСКИХ ДЕТСКИХ ДОМАХ
  
  "В пору белых ночей 1918 года Александра Михайловна Коллонтай проживала в Царском Селе. Она устроилась в покоях Екатерины Великой. Для прогулок выбирала те аллеи, где любила гулять императрица. Жена Луначарского Анна облюбовала комнаты детей последнего царя. Эти дети в этот момент еще не убиты. Их убьют через месяц. Анна Луначарская курировала детские общественные советские учреждения. Она принимала посетителей, сидя в том кресле, где императрица выслушала известие об отречении Николая II и об ее с детьми аресте. Особенно весело в комнатах Анны Луначарской было вечерами. Пели, танцевали.
  
  В этой же компании жена члена Политбюро, главы Петроградской парторганизации Зиновьева, Злата Лилина. Она возглавляет петроградский Губсоцвос, а также она заместитель ГубОНО, то есть занимается в Петрограде приютами, детскими домами и образованием. Она говорит: "Мы должны изъять детей из пагубного влияния семьи. Скажем прямо, национализировать. И с первых же дней жизни они будут находиться под благотворным влиянием коммунистических детских садов и школ. Заставить матерей отдать советскому государству ребенка - вот наша задача".
  
  Ясли в это время в народе называют морилками, в том смысле, что дети там мрут. А пока процесс воспитания детей и их родителей не завершен, детей высших партработников не следует пускать в обычные школы. И вообще лучше нанять домашних учителей, чтобы ребенок не общался с быдлом. Так рассуждали не только дамы столичной партверхушки, но и в регионах тоже". (23)
  
  "Надо сказать, что в детском доме нас мучили клопы. Особенно летом - прямо не было от них житья. В летнюю ночь спать невозможно - заедают клопы. Проснешься среди ночи, выскочишь на улицу, немного передохнешь и идешь обратно в постель. Жарко, душно, клопы - это были ужасные ночи. Но в детстве всё быстро забывается и жаловаться некому". (34)
  
  "Из протокола заседания бюро Нарымского окружкома ВКП(б)
  22 октября 1933 г.
  О состоянии детских домов Сиблага ОГПУ
  Детские дома чрезвычайно перегружены (сверх комплектов в Гришкинском, Тогурском, Чижапском, Крыловском и Новиковском детдомах - 470 человек). Помещения в большинстве случаев мало приспособлены, местами темные холодные баќраки... Недостает летней обуви 800 пар, верхней одежды 700 комплектов, столовой посуды 900 комплектов. Совершенќно отсутствует для всего контингента детей зимняя одежда... Питание остается низкой калорийности из-за отсутствия живоќтных жиров... Имеются случаи инфекционных заболеваний. <...>
  
  В 1943 году в детские дома округа привезли более 500 осиќротевших ребятишек из Ленинграда и Смоленской области, и общее число сирот в одиннадцати детдомах округа превысило 2300 человек. За 30-40-е годы через детдома Нарыма прошло более 10 000 ребят. Как бы плохо ни было в детских домах, они спасли жизнь тысячам сирот.
  
  Чтобы разгрузить переполненные детские дома, подросших ребят трудоустраивали, отправляли к бравшим их в свои семьи дальним родственникам. Но после войны пришло указание верќнуть их в места поселения. Спецпереселенцы должны находитьќся там, где власть определила им жить, "социально опасный элемент" должен знать свое место. Тех, кого разыскали, отпраќвили по этапу обратно. Под конвоем, по той же дороге, только теперь уже одних, без матерей... <...>
  
  Из докладной записки зам. начальника окротдела НКГБ капитана госбезопасности С. Карпова секретарю Нарымского окружкома ВКП(б) Брызгалову
  25 января 1944 г.
  За январь 1944 года через Колпашевский пункт военной ценќзуры прошло 199 писем, исходящих от воспитанников детских домов, с жалобами на плохое питание и обмундирование. Ниже приводятся выдержки о содержании жалоб.
  
  Айполовский детдом.
  Орехов пишет: "Я живу плохо. Хлеба в день дают 500 грамм[ов], в завтрак дают чай сладкий по два стакана, в обед суп с капустой, а в ужин по три рыбки и мундир 8 картошек. Одевают плохо. Если можно, то возьмите меня к себе, а то меня тут бьют".
  
  Парабельский детдом.
  Каштанова Маня: "Дядя Авера, в детдоме плохо нас одевают, также и плохо кормят. Дядя Авера, я хожу в третий класс, учусь ничего. Ходим зимой в школу в летних пальто, мы отмораживаем руки и ноги"...
  Бурмистрова Маня: "Одевают нас в летние халатики, а мороз доходит до 60 градусов. Варют тухлую капусту, и то не вволю. Хлеба дают 400 грамм[ов] в день. Няня, нас дразнят, вы сами знаете как. Будем слушаться, только возьми нас. Настам никто ненавидит, обзывают, бьют, нет возможности жить в детдоме".
  Апец Зина: "Лучше дома есть траву, чем жить здесь... В завтрак надо по 150 гр[аммов], а нам дают по 100 грамм[ов]. И так все повара съедают наше. Тетя, прямо так плохо жить, и издеваются над нами, бьют нас".
  
  Васюганский детдом. Мамоттов Леонид: "Живу неважно, к вашему известию, главное из-за питания. Утром дают чай, таќрелочку супу с одной почти зеленой капустой и 150 гр[аммов] хлеба. В обед тоже тарелочку супу с какой-нибудь крупой, а на второе соленые червивые негодные для еды грибы. В ужин чай с молоком. Молоко отпускают так: в котел на 200 человек опуќскают один литр молока и крошки хлеба. На голодный, можно сказать, желудок ложишься спать. Теперь вы, наверное, ясно представляете мою скитающуюся жизнь".
  ЦДНИ ТО, ф. 206, оп. 1, д. 840, л. 2. <...>
  
  Из докладной записки в Васюганский РК ВКП(б)
  Январь 1945 г.
  О воспитательной работе в Айполовском детдоме.
  Двадцать четыре воспитанника больны туберкулезом в отќкрытой форме. Эти дети находятся вместе по разным комнатам со всеми детьми. Если не принять меры к немедленной изоляќции и лечению, нет гарантии к дальнейшему распространению. Но медицинский работник при детском доме считает, что их выделять не следует, потому что они из разных классов и тяќжело работать воспитателям... В каждом корпусе грязь, ребята грязные... С состоянием обуви и одежды чрезвычайно плохо. Директор детдома Сараев десять невыделанных кож изрезал на подшивку пимов для детей, чем самым толкнул на контрреќволюционную агитацию вокруг детей детского дома, т.е. дети в подшитых пимах из невыделанной кожи идут на улицу, эта кожа размокает, отваливается от подошвы, дети режут ее кусќками, жарят на палочках эти лоскутки кожи...
  [Подпись нрзб.]
  ЦДНИ ТО, ф. 102, оп. 1, д. 133, л. 19." (14)
  
  "Детдомовцы, чтобы прокормиться, просят милостыню. Подают плохо. Потому что голод повсеместный. К тому же беспризорные дети в начале 30-х уже не вызывают сострадания у населения. Толпы оборванных детей, чьи родители уже умерли в ссылке, мечутся по стране, стараются пробиться на родину. Воровство - единственный источник жизни для бывших крестьянских детей, которых власть сделала сиротами. Страна с лагерной экономикой поглощает жизни взрослых и воспроизводит все новых и новых сирот. <...>
  
  На детей, бежавших из ссылки, устраивают облавы и конвоируют в детприемники, которые еще называют коллекторами. В коллекторах положено держать детей в течение двух месяцев. Обычно этот срок растягивается до полугода и более. Детприемник - это барак или стоящее на отшибе полуразрушенное строение. Из быта свердловского детприемника имени Луначарского: "Дети сидят на грязных койках. 7 коек на 38 детей. Играют в карты, которые нарезаны из портретов вождей, дерутся, курят, ломают решетки на окнах".
  Это дети из крепких крестьянских семей, которые были совсем маленькими в момент раскулачивания. Навыков нормальной жизни у них нет, в семье они просто не успели выработаться. В нормальной ситуации из них выросли бы здоровые кормильцы своей страны.
  
  В партийные и советские органы идут бесконечные просьбы о помощи: "Вышлите деньги на детприемник!" Большинство детей раздеты и разуты. Средств нет. Детские дома от детей из детприемников отказываются. Детские дома переполнены. <...>
  
  Первый детский дом Наташи Носковой - в Богословске. Ребята из старшей группы как-то залезли в пристанционный склад и вскрыли бочку с солеными огурцами. Их поймали. Мгновенно появился директор детдома. Расправа была страшной. Он валил мальчишек с ног, пинал, таскал за волосы, бил головой о рельс. Саша Лаптев от побоев вскоре умер. У Володи Комаровского отнялись ноги. Вместе с Наташей Носковой он переберется из Богословского детдома в Ирбитский. Ходил на самодельных костылях. В 1940-м его направят в Тагильский детдом для инвалидов и умственно неполноценных. По дороге, из милосердия, ему сделают смертельный укол, чтобы больше не мучился. <...>
  
  Наташа Носкова попадает во второй в ее жизни детдом в 1937-м, как раз перед празднованием 100-летия смерти Пушкина. Антикрестьянская кампания 1929-1931 годов, названная раскулачиванием и сломавшая Наташину жизнь, предоставляла детям ссыльных определенную свободу действий. В том смысле, что власть не привязала детей умерших ссыльных к местам поселений. Они могли бежать, кому повезет - добираться до родных мест или просто умирать на дороге.
  На самом деле власть уже сожалела, что детей ссыльных выпустили на волю. В ссылке они умирали бы незаметно. В 1936-м из-за отсутствия средств идут на послабление: разрешают смешивать ссыльных сирот с обычными сиротами в общих детдомах. Дети, пережившие раскулачивание и его последствия, в 1937-м к своим 10-13 годам имеют огромный опыт выживания. Правда, таких выживших детей очень немного. В 1937-м появляется второе поколение детей, которых советская власть целенаправленно и технологично превращает а сирот. У них жизненного опыта еще нет". (15)
  
  "В Мариинских лагерях были детские дома для сирот. Туда устраивали детей заключенных, а также и детей репрессированных - членов семьи. Матерей рассылали кого куда. Теоретически, отбыв срок, они имели право получить своих детей. На практике же матери не хотели брать ребенка, не имея уверенности, что это их ребенок. Несчастные дети! Несчастные и матери. У одних отняли прошлое, у других - будущее. У всех - человеческие права...<...>
  
  Ее посадили... за терроризм - статья 58, пункты 8,11. На улице в Махачкале убили какого-то коммуниста, и всю улицу посадили! У Патимат было пятеро детей: три мальчика и две девочки.
  - Кого, Патимат, ты больше любишь, мальчиков или девочек?
  Патимат смущенно улыбается.
  - Малчык - болшэ; дэвичка - болшэ.
  Она ни о чем не могла думать, кроме своих детей, и недоумевала, за что ее с ними разлучили. За что детей разослали по разным детдомам? Ни она, ни дети никого не убивали и ничего об этом убийстве не знали. <...>
  
  Все заключенные, глава церкви всей Эстонии Ыйнапуу, находили "вечный покой" в общей могиле, куда их, голых и без гробов, просто вываливали из большого ящика-фургона. Даже не штабелями, а навалом. Али выхлопотал для Патимат разрешение быть похороненной в гробу и одетой.
  - Я не могу допустить, чтобы женщина-мусульманка голая лежала в куче голых мужчин-немусульман.
  Он сам сколотил гроб, я дала свою рубашку и старенькое платьице, и несчастную Патимат хоть и свалили в общую яму с неверными, но одетую и в гробу.
  Так похоронили "террористку", говорившую на непонятном языке...
  - Малчык болшэ лублу; дэвичка болшэ лублу..." (27)
  
  "Я уверен, что ни у кого нет загодя цели сделать из ребенка бандита или убийцу - и тем не менее в мире немало убийц и бандитов.
  Из нас хотели вырастить прекрасных советских людей, как говорят по-советски, "безгранично преданных делу партии и правительства". Даже без специального умысла детский дом нивелирует индивидуальность ребенка, приучает его к одинаковым с другими мыслям, чувствам и поступкам, к "стадности". В нашем же случае это было поставлено прямой задачей и проводилось неукоснительно и ежечасно. Конечно мы сами этого не только не сознавали, но и не замечали. Но в идеале из нас должны были вырасти люди без человеческих особенностей. Потребность в самостоятельности, умение видеть мир по-своему и способность анализировать явления должны были вытравиться из нашего обихода и сознания.
  
  И все-таки даже не это главное. А вот что. Сиротство страшно само по себе. Ребенку, чтобы вырасти нормальным человеком, нужны родители, нужна материнская ласка, нужна и отцовская строгость и твердость. Необходимо чувствовать, что ты кому-то нужен, что кто-то тебя любит и всегда готов тебя защитить. Это придает ребенку смелости, уверенности в себе, каким-то образом открывает его душу навстречу другим людям. <...>
  
  В детском доме тебя никто не любит - и сам ты приучаешься никого не любить. Никто за тебя не заступится, у тебя нет родительской надежной защиты - и ты приучаешься защищать себя сам, всегда быть настороже, дать отпор, огрызнуться. Ты - сам по себе и ни от кого не ждешь ничего доброго. <...>
  
  Так это у меня на всю жизнь и осталось: ни от кого не ждать добра и никому его не делать, думать самому о себе - и только о себе, не упустить того, что идет в руки. От мира я всю жизнь ждал только плохого и был отгорожен от него стеной если не неприязни, то полного равнодушия. <...>
  Я только в сорок лет начал учиться жить среди любимых людей и друзей. Но по-настоящему, может быть, никогда не научусь. Какие-то стороны души детский дом убил в самом зачатке, и они не развились..." (34)
  
  
  11.ИСПОЛЬЗОВАНИЕ ДЕТСКОГО ТРУДА
  
  "А ведь Сталин закрепостил не только мужчин и женщин, но и детей! Не всех, конечно, всех закрепощать смысла нет, - а только тех, кто мог работать. Закрепощение детей также происходило в два этапа. Сначала в октябре 1940 года было обнародовано решение партии и правительства о том, чтобы сделать обучение в старших классах и в вузах платным. А затем был опубликован еще один указ - "О государственных трудовых резервах СССР". Из чтения этого интересного документа, опубликованного в "Правде", советские граждане узнали, что создается Главное управление трудовых резервов, которое будет заниматься организацией принудительного детского труда. Дети бедняков, которые не могли заплатить за обучение, насильственно мобилизовались в трудовую армию - через систему специальных "ремесленных училищ" и школ ФЗО (ФЗО - это фабрично-заводское обучение, из названия видно, что парень не садился за парту в учебном заведении типа ПТУ, а сразу вставал к станку).
  
  "Ремеслуха" - пропагандистский эвфемизм принудительного детского труда. А побег из такого "учебного заведения" грозил ребенку тюрьмой, то есть переводом из касты крепостных в самую низшую касту - рабов. При Сталине, напомню, сажали с 12 лет.
  Вот такое счастье для всех трудящихся построил в своей стране товарищ Сталин. Такое же он готовил и всей Европе". (35)
  
  "... по справке, которую я случайно увидел в своем "личном деле" на столе у Марии Николаевны, выходило, что в 1941 году мне исполнилось только 12 лет: там было сказано: "Николаев Миша четырех лет" и дата - 1933 год. Значит я родился в 1929, а не в 1926 году, как записали мне в метрическом свидетельстве. <...>
  
  Эти три года, которые мне одним росчерком пера прибавили врачи вместе с воспитателями, и повели всю мою жизнь наперекосяк. Пробудь я в детском доме еще три года, я успел бы кончить восьмилетку, и война подходила бы уже к концу. Не попал бы я в двенадцать лет на самую тяжелую мужскую работу, а в пятнадцать на фронт; и возможно, даже смог бы получить образование.
  
  Для меня не составляет загадки, почему наше государство пошло на такой шаг, и нет сомнения в том, что делалось это в государственном масштабе: ни дирекция детского дома, ни отдел народного образования не решились бы на такую подделку самостоятельно. Советская власть, как говорится, убивала сразу двух зайцев: переставала нас кормить и заботиться о нас и получала дополнительные рабочие руки. Если это, как я уверен, было проведено по всей стране, то цифра должна была получиться немалая.
  
  Но ведь государство, советская власть - это абстракции. Я больше думаю о людях, которые это делали: о врачах, воспитателях, директорах детских домов... Они-то не могли не понимать, на что они нас обрекают! Тем более все уже чувствовали - война не за горами Нас было тогда у врача человек восемь-десять или даже двенадцать, я точно не могу вспомнить. С какой совестью эти врачи выталкивали во взрослую жизнь столько детей? Как они смотрели в глаза друг другу? Вот Солженицын пишет "Жить не по лжи!" И это было бы замечательно, если бы было возможно. Если бы эти люди могли не солгать, они не погубили бы восемь или двенадцать жизней. Сколько из этих мальчишек умерло от голода и тяжелой работы во время войны? Сколько не вернулось с фронта? Сколько всю жизнь промыкалось по лагерям, как я? Не знаю... Да ведь, скорее всего, не только нашу группу они "переосвидетельствовали".
  
  Но - страх. Страх за себя, а главное - за своих детей. Страх движет поступками любого человека в нашей стране. Каждый понимает - не только свобода и благополучие, но сама жизнь его и его детей в руках государства. Откажись с ним сотрудничать или только промедли с ответом - и тебя сотрут в порошок. Наверное и у врачихи, которая меня ощупывала, были дети. Жена моя теперь кипит: небось у неё самой были дети, и она, врач, женщина, как же она могла так обездолить других детей?! В том-то и дело - что других, чужих. Что ей "ничей" Миша Николаев, когда её собственный ребенок, откажись она сделать то, чего от неё требуют, может очутиться на месте этого Миши? Бог с ним, с Мишей и с другими мальчишками, они всё равно пропали, но своих-то я уберегу, спасу... Скорее всего, так они все рассуждали. И еще: что я могу сделать один? Сила солому ломит... Русская народная мудрость придумала для таких случаев много оправдательных присказок. Так что не думаю я, что можно в современной России жить не по лжи, да и сам Солженицын это показывает своей книгой "Бодался теленок с дубом". Не по лжи в России можно только гнить в лагерях. <...>
  
  Ну, ночь мы переспали на новом месте, утром пошли. Завод хоть и небольшой - тысячи полторы рабочих, - но вполне серьезный. Провели нас через проходную в отдел кадров. Оформили. Распределили по разным местам, определяя по внешнему виду, кто на что годен. Там было три цеха: чугунолитейный, механический и котельный. В котельном из железопрокатных листов делали котлы типа паровозных. В механическом шла обработка деталей, но из-за войны весь цех перешел на изготовление артиллерийских снврядов. И чугунолитейный тоже производил разные изделия для военной промышленности. Вот сюда меня и определили учеником формовщика, а заодно и заливщика. Время было военное, не до учебы. Ученик всегда должен быть на подхвате, выполнять всё, что прикажет мастер. А учиться приходилось по ходу дела, в процессе работы.
  
  Работа была сменная. Одну неделю работаешь по двенадцать часов каждый день, другую - по двенадцать часов каждую ночь. Неделя уже была семидневная. Мы и представить себе не могли, что есть законы, которые запрещают нам работать так много.
  Так в двенадцать лет я стал рабочим. <...>
  
  Денег хватало только на еду. Ну да большинству советских людей во все времена от получки до получки - дай бог! - чтобы хватило на еду. Но никаких других расходов у меня и не было. Отработаешь двенадцать часов, приходишь домой - умываться не хочется, только спать. <...> А жили мы одни, мальчишки, уже и в баню мы ходить перестали; после смены ополоснешься под душем - и всё.
  
  И вдруг что-то тело у меня зачесалось Ну, я думаю, может пот... А потом полез под мышку, гляжу - какое-то насекомое. До того я никогда с этим не встречался; у меня по книгам о Гражданской войне только и было понятие о тифе: вошь, вши. И когда я на себе обнаружил насекомое, по своей начитанности, догадался, что это вошь. Я удивился и растерялся; решил, что это у меня одного, а у других нету. И мне стало стыдно. Я подумал: как же так, я после работы стараюсь мыться почти каждый день, белье меняю - заводское начальство нас, детдомовских, как-то курировало, брали наше белье в стирку - откуда же вши? Потом я заметил это и у других. Чем дальше, тем больше они нас одолевали. Вижу, что и другие ребята растерялись, потому что в детдоме мы с этим не встречались. А далше оказалось, что не только у нас, но у всех окружающих тоже вши. Работает человек, и у него на голове или воротнике ползвет вошь. Прямо какой-то ужас. Говорят, что вши всегда появляются во время войны, вообще в годы народных бедствий... <...>
  
  В чугунолитейном цеху работа не из легких: неделю по двенадцать часов в дневную смену, неделю - в ночную. И как раз в это время произошел несчастный случай с одним из наших, который был со мной в этом цехе. Мы работали в ночной смене, и он со своим напарником тащил ковш, полный расплавленного чугуна. Ночь, спать хочется... и он то ли поскользнулся, то ли споткнулся обо что-то и упал. Напарник не мог удержать ковш - его не удержишь, - и чугун вылился прямо мальчишке на ногу. Это было страшно! Расплавленный чугун в один момент сжег ему ногу. Его увезли в больницу, и там он скончался... <...>
  
  (1942 год. Мальчишек отправляли на лесоповал, потом они работали на электростанции. Дж.Р.)
  
  Электростанция работает круглые сутки, там периодически происходит текущий и капитальный ремонт котлов и топок. Для моего мальчишеского воображения одного взгляда хватило с лихвой: мне всё казалось колоссальным. Допустим топка, где горел огонь, чтобы греть воду, была величиной с хорошую квартиру из четырех-пяти комнат. Она устроена как гусеница, как траки у танка или трактора: она вся двигалась. Сверху сыпалось топливо, оно загоралось, и топка двигалась с такой скоростью, чтобы оно успевало прогореть. Высота этого сооружения примерно с пятиэтажный дом; вверху проходила система труб, по которым подавалась вода, так называемые барабанные котлы. В чем заключалась наша задача? Все трубы очистить от накипи и ржавчины: от долгой работы в трубах и котлах собирался очень толстый слой накипи, всё это вручную, при помощи молотка и зубила.
  
  Одновременно там работало человек двадцать; смена, как обычно, двенадцать часов. Мы были рыжие, ржавые все насквозь: лицо, волосы, одежда... работали как в аду: непрекращающиеся стук, пыль, воздух превращается в ржавчину. Своё тогдашнее состояние передать я не могу... <...>
  
  Нормы всегда были завышены, потому что устанавливались из расчета производительности взрослого сытого человека, передовика производства, которому создавались лучшие условия работы. Мы, конечно, никогда не могли её выполнить и страдали от этого. Нас наказывали, а денег нам и без того не платили, потому что мы были из ремесленного училища. Нас кормили три раза в день - завтрак, обед, ужин, общежитие - и, собственно, всё, никаких денег. Но тогда деньги практически ничего не значили. Буханка хлеба - килограмм - стоила на рынке 100 рублей, масло сливочное - было даже масло! - стоило 3 тысячи рублей кило.Соответственно и другие продукты. А зарплата была у такого рабочего, как я, 600 рублей в месяц. <...>
  
  (Потом Миша Николаев стал учиться на помощника машиниста паровоза. Дж.Р.).
  
  ... на паровозе мы не ездили, а нас поначалу заставляли чистить паровозы. Опять я полез в топку, опять в котел - на этот раз паровозный, стал еще грязнее: раньше был ржавый, а теперь черный от мазута и нефти. Дымогарные трубы прочищать, дымники, опять окалину сбивать... Колеса у паровоза здоровые, их с помощью домкрата и других приспособлений надо снять, приводить в порядок шейки паровозных осей. Так продолжалось, наверное, месяца два. Тут подоспел и выпуск из ремесленного училища, это был конец 1942 года. Общежитие кончилось, надо было искать место в частном доме. Я стал жить в одной семье, в какой-то полуразвалившейся избе, спал на полу на засаленных ватных одеялах - снимал угол. Подкармливали они меня картошкой. <...>
  
  Так как я учился в училище на слесаря-инструментальщика, то меня и выпустили слесарем-инструментальщиком. Ну, это в удостоверении значилось, на деле я продолжал чистить паровозы и прочищать трубы. Месяца через два нам торжественно объявили, что завтра мы идем в первый рейс. На паровозе. В чем заключалась работа помощника машиниста? Паровозы работали на дровах. Не знаю, как бы мне сейчас показалось, но в то время топка паровоза виделась мне громадной. Дрова были метровой длины. Они помещались в топке по длине в два ряда, значит, топка два метра с лишним, потому что еще и у дверцы поперек они умещались... Дрова были сырые, только что из леса, горели плохо. Как правило, на крутом подъёме мы вставали, потому что пару не хватало, чтобы двигать колеса. На паровозном языке говорилось, что надо останавливаться и "надуваться паром", - пока не поднимешь пар до необходимой отметки. Эта работа, я вам скажу, оказалась еще тяжелее, чем предыдущая, потому что надо двенадцать часов безо всякого перерыва шуровать в топке: кидать дрова, торф...
  
  Мне казалось, что прогорает всё моментально. Мо-мен-таль-но. Накидаешь полную топку, свернешь папироску из махорки, до половины только докуришь - кажется, ты только нашуровал - открываешь - уже пусто. Машинист тебе по шее: ты что там! куда смотришь! и прочее... И ты начинаешь всё сначала.
  На паровозе всего два человека: машинист и помощник; кочегар полагался, но его не было. <...>
  
  Наши американские друзья Таубманы очень интересовались, случалось ли у вас что-нибудь между мальчиками и девочками? Я отвечу вот что. Это я и потом, в последующей жизни наблюдал. Когда человек постоянно недоедает и при этом слишком тяжело физически работает, то мальчик и девочка не чувствуют, что они мальчик и девочка. Это у них как-то даже не возникает в голове, хоть они и очень молодые. И о девочках я не думал - не было интереса, не до того было. Зарабатывали мы по тем временам до тысячи рублей: для мальчишки это вроде совсем неплохо. Но что такое тысяча рублей? Это нереальные деньги. То, что полагалось по карточкам, на них можно было выкупить, даже еще осталось бы. Но по карточкам выдавалось очень мало, а для рынка денег было недостаточно. Жизнь складывалась так. Двенадцать часов отработаешь, зайдешь в душевую вымоешься, а иногда, особенно в ночную смену, так наработаешься, что не только помыться - вообще ничего не хотелось, есть и то не хотелось. Падал в койку и спал десять часов без просыпу. Через десять часов просыпался, чего-нибудь пожевал и такой же грязный - опять на работу. Еще двенадцать часов и еще двенадцать часов... Так безо всяких выходных семь дней в неделю всё и крутилось. И ты свету белого, конечно, не видел <...>
  
  Но тут новая напасть - опять появились вши. В ремесленном училище вшей как-то вывели. Боялись сыпного тифа. Очень следили за этим: регулярная смена белья, регулярная прожарка. <...> А тут двенадцатичасовая гонка на работе. Грязь, недоедание, недосыпание, тревога о каждом дне - и опять появились вши. Теперь уже и на голове. На холоде они как-то притихают, а в тепле тебя разморит, что ли, и они начинают шебуршить, копошиться. Чувствуешь себя униженным, сам себе отвратителен. <...>
  
  Я помню один забавный случай: ночью маневровая работа меньше, и ты находишься в полусонном состоянии. Пару не так много расходуется, как в рейсе, значит пар у тебя всегда есть, особенно если своруешь где-нибудь хорошего уголька. Смешно сказать: и там приходилось воровать. Видишь, состав с углем стоит, и ты сам озабочен: ага, хороший уголь, давай загружу свой тендер. Подгоняешь свой вагон и начинаешь перебрасывать уголь к себе... Эта работа тоже не из легких, и к утру сильно выдыхаешься. Всё время находишься в более или менее сонном состоянии. Тут мы как раз шли под экипировку, туда, где надо чистить паровозную топку: выгрести шлак, золу... Шли мы не спеша, потому что впереди еще составы были. А я топку как раз накидал полную торфом, едем спокойно, на поддувале. И я на паровозную ступеньку сел, дверь открыта - дело летнее: посижу перекурю, думаю. Вдруг очнулся уже на насыпи. Оказывается, когда я в открытой двери сидел на ступеньке, то просто заснул и на ходу свалился на насыпь. Могло быть очень плохо, но мне повезло, я упал благополучно. <...>
  
  К концу октября у меня было такое состояние - хоть руки на себя накладывай. Потому что просвета не было никакого; работа довела меня до помешательства. В конце концов я, наверное, впал в депрессию, хотя слова такого никогда не слыхал. Мне было всё безразлично: ругают меня - мне всё равно. И вши меня одолели напрочь, и я даже перестал умываться и ходил грязный. Я выхода не видел, но чувствовал, что не в состоянии кончить самоубийством, что-то меня останавливает. Где выход? Выхода не было нигде; выход... я не находил его. А тут еще, к своему несчастью, я в таком состоянии потерял карточки на месяц, и мне стало нечего есть. На работе, если мы стоим на какой-нибудь узловой станции, где есть столовая, и машинист говорит "пойдем перекусим", я всегда отказывался, вроде не хочу. На самом деле я всё время был голоден, но в столовой нужны карточки. Есть всё-таки надо, иначе конец. И ночью в пересменки, я, когда удавалось, лазал на колхозные поля и воровал картошку. Варил картошку - и весь рацион. <...>
  
  (Это 1943 год. Мише на самом деле 14 лет, по документам - 17. От такой беспросветной жизни он стал проситься добровольцем на фронт, там ведь кормят. Дж.Р.)
  
  Несмотря на то, что кое-какие критические мысли во мне зашевелились, я оставался преданным советским человеком. И хотя моё заявление о добровольном вступлении в армию было продиктовано другими мотивами, но, как ни странно, я чистосердечно туда хотел. Я думал, что как раз в армии всё должно быть правильно. Приказ, исполнение, всё по-честному. Там трудно, там опасно, но всё по-честному. С таким настроением я и стал добровольцем". (34)
  
  МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Понятно, что эти детские Мишины фантазии не оправдались. В огромной сталинской стране не могло быть так, чтобы везде были грязь, голод, непосильный труд, а в одной подсистеме, в армии, был порядок и всё было организовано по уму. Вскоре ему пришлось это осознать.
  
  
  12.НРАВСТВЕННОЕ РАЗВРАЩЕНИЕ ДЕТЕЙ
  
  "На втором обыске женщин не было. Зато дети. Мальчик лет 9 на вид, шустрый и любопытный, усердно рылся в комодах и в письменном столе Дм<итрия>Серг<еевича>. Но в комодах с особенным вкусом. Этот, наверно, "коммунист". При каком еще строе, кроме коммунистического, удалось бы юному государственному деятелю полазить по чужим ящикам?
  А тут - открывай любой.
  - Ведь подумайте, ведь они детей развращают. Детей! Ведь я на этого мальчонку без стыда и жалости смотреть не могу! - вопил бедный И. И. в негодовании на другой день". (5)
  
  "В связи с протестом западной интеллигенции в советской прессе была развернута мощная кампания против Эйнштейна. В газетах "Известия", "Правда" 11 декабря 1930 года Максим Горький опубликовал статью под заголовком "Гуманистам", где оправдывал "казнь 48 преступников-организаторов пищевого голода в СССР" как законное "возмездие трудового народа". Приговор по делу 48 широко обсуждался на заводах и в школах. У детей спрашивали: "Что надо сделать с этими людьми?" "Расстрелять", - отвечали дети". (23)
  
  "А нам с раннего детства повторяли: вы - самые счастливые дети в мире, никто, ни один ребенок на свете не живет так счастливо, как вы. И никто, когда вырастет, не будет так счастлив, как мы, потому что мы окружены заботой и лаской нашего любимого вождя товарища Сталина. Нас учат, кормят, одевают, обувают - все потому, что нас очень любит советская власть и товарищ Сталин лично. И мы за всё должны благодарить нашего любимого вождя. "Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!" - это было как молитва для нас. У нас создавалось представление, что, если бы не советская власть и не великий Сталин, мы, оставшись без родителей, - мы бы вообще пропали. Живи мы в любой другой стране, мы бы сгинули со свету, погибли от голода и холода. Только благодаря тому, что мы живем здесь, мы живы и счастливы. А в капиталистических странах дети погибают, потому что с шести-семи лет им приходится идти работать на заводы и фабрики - их труд очень дешевый, и они работают, пока не умирают от непосильного труда и голода. Мы узнавали жизнь, учились думать и чувствовать - или наоборот, ни о чём не задумываться, а всё принимать на веру - в детском доме. И все нравственные понятия мы получали из рук советской власти.
  
  Есть у нас с женой подруга, мать и тетка которой выросли в детском доме. Они лет на десять-пятнадцать старше меня и попали туда в начале двадцатых годов, потому что их родители умерли в деревне от голода. И вот, прожив уже довольно долгую жизнь, многое пережив и повидав, они так и остались в убеждении, что всем обязаны советской власти, что не будь её, они обязательно умерли бы от голода, не увидели бы никакого просвета в жизни и не получили бы образования. "Нам всё дала советская власть" - вероятно, они так и умрут в этой уверенности. И почему-то им не приходит в голову, что, не будь советсвой власти, их родители не умерли бы с голоду в деревне, а сами они выросли бы в нормальной деревенской семье, а не в детском доме. Мне кажется, большинство детдомовцев так и осталось в конце концов при этих понятиях - а как же иначе? То, что в тебя вдолбили в детстве, нелегко потом выдавить из души... <...>
  
  Но и это еще не самое страшное зло. Гораздо страшнее и безнравственнее было то, что одновременно нам говорили: все вокруг враги, враги засылают к нам шпионов, чтобы подорвать и погубить нашу прекрасную страну. И мы всегда должны быть начеку. Враги, враги, враги, враги... На врага, против врага, о врагах... Домашнему ребенку легче, у него полно родни; он знает: дядя Петя - мамин брат, он друг, и тетя Маша, папина сестра - друг, а уж бабушки-дедушки - лучше и добрее нет людей на свете. А у нас кто был? Марьи Иванны да Иваны Петровичи, которые довольно часто меняются. Мы им, конечно, верим, как верят дети взрослым, а они-то нам и объясняют, что весь мир кишит врагами. И началось это очень рано, с самого поступления моего в детский дом. В нас воспитывали бдительность и недоверие ко всему на свете. Нам очень повезло, что мы родились в стране, где произошла революция, давшая всему народу счастье. Но надо быть всегда настороже, потому что враг не дремлет, он всеми способами хочет это счастье разрушить.
  Так с раннего возраста советская власть формировала из нас людей, которые ей были нужны, которые пошли бы за ней без оглядки. <...>
  
  Теперь-то я уверен, что журналисты и детские писатели - главные отравители детского сознания. <...>
  
  Помню, как меня потряс рассказ о Павлике Морозове - он долгие годы был, да и сейчас остается официальным героем советских ребят. Кажется, я впервые услышал о нем на уроке, учительница вслух прочла нам какой-то очерк. "Вот это герой! - думал я. - Ради Революции (тогда она для меня звучала обязательно с большой буквы) пошел против родного отца, не пожалел даже и собственной жизни! Вот бы мне так!" Не знаю, как отнесся бы я к Павлику Морозову, если бы рос в семье и у меня был бы отец. Может быть, я любил бы своего отца больше, чем революцию. А возможно - и нет, ведь восхищались же Павликом Морозовым мои приятели, у которых были отцы... Да и подражатели у него находились, мы читали о них всё в той же "Пионерской правде". Обычно их награждали ценными подарками и денежными премиями. Часами, костюмами, деньгами платили за самое отвратительное из предательств. Но это я сейчас так думаю, а тогда я и сам мечтал о таком подвиге, горел желанием кого-нибудь разоблачить, поймать шпиона... Ну, и конечно, ни костюм или часы, ни денежная премия не были бы лишними...
  
  Как литературный герой Павлик Морозов - самое безнравственное порождение советской литературы. Преступить через узы крови, донести на собственного отца - что может быть отвратительнее и страшнее? Но нас учили, что это подвиг, что в этом и заключается героизм, и мы верили безоговорочно. Так в нас воспитывали потенциальных предателей". (34)
  
  "Детдомовцы совершенно беззащитны. Поэтому они самый подходящий материал для идеологической обработки. Чем голоднее дети, тем меньше их сопротивляемость. Детдома обязываются организовывать кружки по истории партии и революции, политсуды над Папой Римским, политбои между детьми. Директор детдома на методической конференции делится опытом. Силами детей и педагогов воссоздан шалаш Ленина в Разливе. Головешки в костре у шалаша натуральные. Каждый вечер дети сидят по полчаса молча перед шалашом. При этом в актах медико-санитарного обследования этого детдома указано: среди детей - двое больных костным туберкулезом, два случая сифилиса третичной стадии, четыре случая глубокой умственной отсталости, десять больных трахомой, у шести человек чахотка, все малокровные.
  С детьми регулярно проводятся беседы о жизни детей раньше и теперь, у нас и за границей". (15)
  
  
  13.ЖЕРТВЫ СТАЛИНСКИХ ДЕПОРТАЦИЙ
  
  Отдельная чудовищная страница истории СССР - детская смертность в результате сталинских депортаций. Никакого учета числа умерших несовершеннолетних во время этих мероприятий, проводимых НКВД в каждом случае в кратчайшие сроки, а также впоследствии в местах ссылки, конечно не велось. Поэтому исследователям приходится ограничиваться грубыми оценками.
  
  Депортации носили административный характер (то есть, проводились без суда и следствия) и применялись не к отдельным лицам или группам лиц, совершившим какие-то противоправные действия, а "списочно" (перемещались целые социальные слои или национально-этнические кон-клавы). Инициатором депортаций обычно являлись органы ОГПУ-НКВД-КГБ.
  
  "14 июня 1941 года только лишь из Эстонии были отправлены в концентрационные лагеря и места специальных поселений в отдаленных областях 10 157 человек. Две трети из них - дети до восемнадцати лет. Опыт массовых репрессий у тех, кто их проводил, был основательный. Знали, как разлучать семьи "без шума и паники", знали, в каких вагонах отправлять в концент-рационные лагеря и на спецпоселение "в отдаленные районы". Районы эти, в частности Нарымский округ, были также давно опробованы.
  
  Из кого состояли "антисоветские элементы", высылаемые сюда из Прибалтики? Это были "социально опасные" эстонки и латышки с детьми, чьих мужей и отцов - бывших домохозяев, владельцев лавок, хуторян, полицейских - отправили в концлаќгеря, жены и дети русских эмигрантов, также отправленных в концентрационные лагеря. (Часть мужчин, которых в связи с наќчавшейся войной не успели увезти в эшелонах на Урал, расстреќляли на месте. Впрочем, и в концлагерях из каждых ста их выќжило менее десяти...) <...>
  
  Из докладной записки Нарымского окружкома ВКП(б) секретарю Новосибирского обкома ВКП(б) Кулагину
  19 июля 1941 г.
  О приемке и устройстве в Нарымском округе адм. ссыльных.
  ...В первой половине июня через областное управление НКВД окружкому ВКП(б) стало известно о вселении в Нарымќский округ адм. ссыльных в количестве 4000 человек, включая членов их семей. В конце июня количество адм. ссыльных, всеќляемых в районы округа, было увеличено до 9000 человек. Восьмого июля окружкому сообщили о том, что количество адм. ссыльных, вселяемых в округ, увеличивается до 21 000 чеќловек. <...>
  
  Что мы намечаем в ближайшее время? <...> Выявить и реаќлизовать местные возможности по строительству жилья, проќдаже обуви освобождающимся и приобщившимся к труду... <...> (Ничего подобного предпринято не было. Инвалиды и старики почти все погибли. Но еще раньше стали умирать малолетние дети. Так, только из ссыльќных, привезенных на Васюган, уже к октябрю 1941 года умерло более двадцати малышей. Жилья для ссыльных не строилось, не было и никакой "продажи обуќви". Наоборот, сосланные отдавали местному населению (в том числе и начальќству) в обмен на продукты свои последние вещи.) <...>
  
  Из воспоминаний Пеэпа Варью, сосланного из Эстонии в 1941 г.
  Помню ливень, когда после долгого пути нас высадили в Айполово на берегу Васюгана. Проливной дождь, измученные, промокшие до нитки люди, узлы и чемоданы на раскисшей от дождя глине... Последнее видение, когда все еще были живы, - мама и нас четверо, малолетних ребятишек.
  
  Следующее воспоминание - клуб в Айполово, где тесно от расположившихся на полу женщин с детьми. Уже нет нашего маленького двухлетнего брата Пеара, он умер и зарыт в глини-стой земле за поселком. Длинные дни, короткие северные ночи, плачут маленькие дети, гудят налетевшие с улицы коќмары...
  
  Дальше в памяти провал. Помню уже поселок со странным названием Медвежий Чвор, куда нас привезли на поселение, и постоянное чувство голода. Мама уходила выменивать на про-дукты немногие привезенные из дома вещи, а мы тоскливо ждали ее в остывшей избе. Но скоро менять стало нечего, и один за другим стали уходить из жизни те, кто меня окружал. Сначала умер от голода мой брат Энн, затем мама. В последќний вечер, когда она еще была с нами, к ней пришли такие же, как она, обессилевшие от голода эстонки. Не знаю, о чем она разговаривала с ними, никогда не узнаю, что думала в свои последние часы, оставляя трех сирот... А через какое-то время умерла моя сестра Элль. Это было утром, мы спали все рядом на полу, она пыталась встать, но не могла, приподнялась через силу, глубоко вздохнула и скончалась. Последним умер родивќшийся уже в Сибири мой крохотный братик. Много лет спустя я узнал, что еще в декабре сорок первого в концлагере на Ураќле погиб наш отец. Так меньше чем за год из нашей семьи остался в живых только я.
  
  Весной меня увезли в детский дом. Там я надолго заболел и только осенью стал понимать, что происходит вокруг. В детдоќме были еще и другие осиротевшие ребятишки из Эстонии, с которыми я мог общаться на родном языке. Но однажды я обќнаружил, что забыл свой язык. Много позже узнал, что нам заќпрещали разговаривать между собой по-эстонски... <...>
  
  Из докладной записки председателя колхоза "Идея Ленина" Бирулина пеовому секретарю Васюганского РК ВКП(о) Грошеву и председателю райсовета Землянскому
  17 марта 1942 г.
  
  Стали учащаться невыходы на работу целыми группами люќдей, и сделано прогулов около 500 человекодней. Всему этому [причиной] отсутствие хлеба в колхозе и у колхозников. За 15 дней марта всего выдано колхозникам хлеба на 202 человеќка 625 килограммов]. За недостатком хлеба целые семьи подќверглись опуханию: Найденова Ф. - 5 детей, Гнетова М. - 3 дитя, Карпова Анна - 3 детей... Некоторые дети в возрасте до 12 лет, не считаясь ни с каким предупреждением, во время дня подламывают склады. Дети ясельного возраста, т.е. 1937 г. рождения, находятся в детских яслях, питание в день - 200 грамм[ов] овсяного или ячменного хлеба. Из семенного материала взять нельзя, а продовольственного нет ни килограмма.
  
  Я, как председатель колхоза, разговаривать с населением не могу, ибо у каждого приходящего ко мне одно: "Хлеб, хлеб..." На неоднократные обращения к вам о помощи получил один ответ, что хлеба нет. И дальше что делать, не знаю.
  ЦДНИ ТО, ф. 102, оп. 1, д. 42, л. 15 <...>
  
  Из воспоминаний Бируты Мильберг, сосланной в Васюганский район из Латвии в 1941 г.
  ...Те, у кого было что-то из вещей, меняли их на продукты. Часто ради этого приходилось идти за несколько десятков киќлометров в соседние деревни. Когда уже ничего не осталось, начался голод. В первую же зиму в деревне, куда мы были поќселены, умерло несколько человек, привезенных из Латвии. Моя мама тоже ходила менять вещи на продукты и однажды по дороге обморозила ноги. Ни обувь, ни одежда у нас не были пригодны для суровых морозов.
  
  Помню, летом в колхозе сдохла овца. Ее облили керосином и закопали, но мама выкопала ее, сварила, и мы все ели это мясо. Чего только мы не ели - разную траву, полевой хвощ, гнилую картошку, картофельные очистки и даже лягушек. Мы ютились по разным избам, вместе с нами жили такие же, как и наша, выселенные семьи. Одна за другой женщины умирали. Первой умерла Фрейволд. Пошла к проруби за водой, упала и уже не поднялась. С нами осталась ее восьмилетняя дочь. Заќтем умерла другая женщина, оставив троих детей. Моя мама была самая молодая среди остальных мам, ей было только 32 года. Она хотела спасти меня и мою сестренку, а тут у нее на руках оказалось четверо сирот. И мама начала воровать. Она делала это преднамеренно, хотела попасть в лагерь, чтобы получать там паек (нам хлеба не давали), и надеялась, что нас и оставшихся с нами сирот возьмут в детский дом. Сначала мама заманивала к нам деревенских собак, которых мы съедаќли. Съели мы собаку, принадлежащую коменданту. Как он, угроќжая наганом, кричал на маму!
  
  Весной четверых сирот увезли в Средне-Васюганский детќдом, а мы уже жили в дегтекурне, где, кроме нас, помещались еще две латышские семьи. Отсюда маму и отправили в концќлагерь, она добилась того, что задумала. Но нас с сестренкой сразу не увезли в детдом, мы ходили по избам и побирались. Так прошло недели две, и вот однажды паузок, на котором увезли от нас маму, опять причалил к берегу, и нам удалось с ней еще раз увидеться... Оказалось, что этот паузок сначала отбуксировали в верховье, чтобы собрать там по деревням всех арестованных, и теперь речной катер тянул его на буксире уже к Оби, откуда арестантов должны были этапировать дальќше в концлагерь. За это время мама накопила нам кусочков хлеба и даже бутылочку молока, которую кто-то из осужденных отдал ей. Отрывая от себя, мама спасала нас...
  
  А через какое-то время меня и сестренку увезли на пароходе в детский дом. Сердобольные женщины, видя, какие мы истоќщенные, кормили нас по дороге. <...>
  
  О жизни в детском доме у меня остались мрачные воспомиќнания. Я сильно болела воспалением почек, вся отекла и мочиќлась кровью. Почти целый год я находилась в изоляторе. Позже все тело и даже голова покрылись гнойными нарывами. Когда я выздоровела, меня поселили в один из корпусов. Зимой эти корпуса плохо отапливались. Почти все дети мочились в поќстель, по одеялам ползали вши. Главной едой был гороховый суп, ложек не давали, и приходилось жижу выпивать, а гущу ели руками. Старшие мальчишки отнимали хлеб у младших детей. До поздней осени детдомовцы ходили в школу босиком. Утраќми лужи замерзали, идти было далеко, и, чтобы отогреть ноги, мы задерживались на крылечках домов. <...>
  
  Из воспоминаний Ауне Круземент, сосланной из Эстонии в 1941 г.
  Мне было два года и семь месяцев, когда меня с матерью и шестилетней сестрой отправили в Сибирь. Помню избу, где мы вначале обитались на квартире, большую печку, которую надо было топить, но все равно было холодно. У сестры там было свое отдельное место, где она спала, а мы с мамой спали вмеќсте. Моя сестра там долго, долго болела, и мне запрещали к ней подходить. Потом жили где-то в другом месте, там было уже намного хуже и голодней. Еще помню, как обитались в каќком-то сарае около большой дороги и ждали маму, которая ходила просить разрешения переехать в другой поселок. Это было весной, рядом было какое-то поле, и мы с сестрой ходили по нему искать прошлогоднюю картошку.
  
  В поселке, куда перебрались, когда маме дали на это разреќшение, поселились у молодой местной женщины, которая жила одна и ждала ребенка. Муж ее был на фронте. Мама ходила на работу, а в уплату за проживание должна была помогать хозяйќке. Когда родился ребенок, мне разрешили качать колыбель. Но вскоре приходившая к хозяйке ее теща заметила, что наша мама становится все слабей и не справляется со всеми рабоќтами. Она заставила ее пойти в медпункт к фельдшеру. Мама вернулась подавленной...
  
  Хорошо помню тот день. Мне было уже пять лет, и я самоќстоятельно бродила по деревне, ища контакта с детьми. Но местные дети меня не признавали своей и называли фашиќстом. От голода я выпила молоко из бутылочки, которую остаќвил кто-то из местных ребятишек. Меня окружила враждебная ватага... Старшая сестра спасла меня от них, плачущую увела домой и рассказала о болезни матери. Сказала, что нам приќдется покинуть эту квартиру.
  
  На следующий день со своими сумками мы ушли из этой деќревни. Сестра была грустной, она опять не смогла закончить свой класс в школе... В пути мы часто отдыхали. Я думала, что останавливаемся из-за меня, и хотела идти быстрее, но сестра, умница, хотя и была еще ребенком, дала мне понять, что мама смертельно больна и не может быстро идти.
  
  Последнее место, где мы жили с мамой, - какой-то сарай у большого дома. Вместо кровати была широкая дверь, на которой мы спали втроем. Там рядом с нами мама и умерла. Сейчас знаю, что это было летом 1944 года.
  Такие же, как мы, высланные эстонцы похоронили маму. До кладбища было далеко и нас туда не взяли. В день похорон одна русская женщина дала нам кусок хлеба и огурец. Это за-помнилось мне на всю жизнь.
  
  Вскоре нас отправили в детский дом. <...>
  В детдоме сестра находилась в старшей группе и ходила в школу. Я была в группе дошкольников, и сестра иногда прихоќдила меня навещать. Сейчас я знаю, что она тогда уже болела и сил у нее было мало. Как-то раз, собирая в лесу ягоды, она отстала от других детдомовцев и осталась в лесу. Поздно веќчером ее нашли там спящей.
  
  Зимы были очень холодные, нас, дошкольников не выпускали на улицу - не было теплой одежды и обуви. Все пять лет, коќторые я провела в Сибири, зимой мне не удавалось выходить. Сестра моя переписывалась с тетями, которые оставались в Эстонии. Когда она приходила ко мне, то всегда говорила, что мы вернемся домой, и мы обе ждали этого дня.
  
  Наконец осенью 1946 года нас привезли на пароходе в гоќрод, где были деревянные тротуары, а потом по железной доќроге повезли в родную сторону. В вагоне было много эстонских детей и наша тетя, которая приехала в Томск за нами. В пути она много рассказывала о нашем родном доме, и мы все сильќней хотели туда... Особенно стремилась домой сестра, которая хорошо помнила все.
  
  По прибытии в Таллин нас помыли в бане. Затем вызвали врача, и он сразу отправил сестру в больницу.
  Я увидела ее только через месяц у нас дома в амбаре, где она лежала в гробу, и не могла отвести взгляд от ее маленькой, такой знакомой мне и дорогой руки. Хотела взять ее, хотя бы дотронуться до нее. Подошла, прикоснулась и поняла, что у меня нет больше сестренки.
  Через месяц мне исполнилось восемь лет. <...>
  
  Из докладной записки помощника районного коменданта Сергеева начальнику Васюганского РО НКВД капитану милиции Семкину
  6 января 1944 г.
  
  На 1 января 1944 года на территории Васюганского района значится 498 расселенных семей ссыльнопоселенцев, в них 896 человек, из которых 611 трудоспособных. Трудоустроен 521 человек. Однако сейчас в колхозах с наступлением зимы за отсутствием обуви и одежды, несмотря на трудоспособность, на работу не выходят. Кроме того, многие из трудоспособных за отсутствием каких-либо овощей и других продуктов питания просто истощали и на работу выходить не могут. Заработок их в колхозе по их способности до того мизерный, что ни в коем случае не обеспечивает существование. Во многих колхозах на трудодни платят натурой очень мало, да и та выдана авансом в период летних работ. Особенно дети подвергаются опуханию и крайне нуждаются в получении хлеба... Отдельных спецпереќселенцев можно устраивать в такие организации, как райлес-хоз, где проходит массовая заготовка дров, при условии их обеспечения одеждой и обувью. Применение их труда в колхоќзах является неэффективным. Прошу поставить вопрос на разќрешение соответствующих органов с целью снабжения ссыльќнопоселенцев согласно прилагаемому при сем списку.
  Там же, ф. 102, оп. 1, д. 104, л. 9
  
  К докладной приложен список. Эстонские, латышские, русќские, молдавские, еврейские фамилии. Сто тридцать пять детей, стариков, женщин. Сто тридцать пять умирающих. "Новый конќтингент" был низшей кастой, жалкий и беспомощный вид опуќстившегося от голода человека вызывал у некоторых начальќников брезгливость либо желание еще более унизить... Однако находились и такие, которые проявляли сочувствие". (14)
  
  "О невыносимых условиях жизни в спецссылке знали органы власти всех инстанций, об этом же сообщали и сами спецпереселенцы, в частности, в более чем 2 000 писем из Северного края, перехваченных ОГПУ за период с 15 по 25 мая 1930 г. Из Архангельского округа, например, сообщалось: "Нас размещают как скот в сырые и холодные бараки и, наверное, собираются уморить как собак"; "...как мы здесь будем жить, сверху течет вода, сыплется песок; дети зябнут и умирают целыми десятками". <...>
  
  И десятилетие спустя, в феврале 1941 г., прокурор Кировской области Набатов в письме в облисполком отмечал явно неудовлетворительные условия содержания польских "осадников" в спецпоселке Маромица Опаринского района: "По 15-16 человек живут в одной комнате вместе по 2-3 семьи, а средняя площадь по 2 квадратных метра на человека... Столовая за день на 8 человек семьи отпускает одну порцию каши, выдача хлеба спецпереселенцам, работающим на производстве, производится по 650 граммов в день, а их иждивенцам по 300 граммов в день... Дети спецпереселенцев ввиду сильного истощения не могут ходить по комнате, не говоря уже о посещении школы... Имеются случаи заболеваний среди взрослых, подростков и детей туберкулезом желез, куриной слепотой, туберкулезом легких и другими болезнями". <...>
  
  В то время как ОГПУ стремилось не допустить "излишнего" завоза и "излишних" запасов, спецпереселенцы и, в особенности, их дети голодали. Так, жители спецпоселка Ампалык Анжеро-Судженской райкомендатуры (Томский округ) жаловались в Западно-Сибирскую краевую рабоче-крестьянскую инспекцию (1933 г.), что Тихеевская лесозаготовительная контора "обеспечивает нас с иждивенцами всего на 40 % против той потребности, которой мы нуждаемся, а поэтому наши дети и остальные члены семьи, неспособные к труду, а получающие иждивенческий паек... добавляют разными травами, которые годны для питания животных, а не для людей... К примеру приведем следующие травы: подорожник, осот, тальниковый лист, лист красной и черной смородины, лист малины, крапиву, лебеду, жалючку, картофельную ботву и много еще разной дряни. И просим вас разъяснить, можно ли всеми указанными продуктами кормить цвет будущего общества - детей, и что такое питание ужасно отражается на здоровье детей и самих рабочих. Дети некоторые уже едва передвигаются на своих ногах и по большей части лежат обессилевши где-нибудь в холодке вместо того, чтобы играть и резвиться".
  
  Сетовали рабочие и на постоянную задержку зарплаты - на 4-5 месяцев и задавались вопросом: "не является ли это политикой Советской власти на наше вымирание". Проверив изложенные в письме факты, краевая РКИ констатировала: спецпереселенцы в отношении снабжения и питания находятся "в настолько тяжелых условиях", что "ставить вопрос об их закреплении, правильном производственном использовании и трудовом перевоспитании не приходится". <...>
  
  По этому поводу били тревогу прежде всего низовые сотрудники спецпоселений. Так, 17 января 1933 г. комендант спецпоселка Вуктыль (Северный край) рапортом в спецкомендатуру докладывал: "...Довожу до вашего сведения, что в связи с уменьшением нормы снабжения на нетрудоспособных... положение спецпереселенцев с каждым днем обостряется и становится угрожающим. Народ еле двигается. На почве недоедания население начинает пухнуть. Среди детей болезнь "трахома", есть случаи, когда дети совсем ослепли. Все это на почве недоедания. Прошу принять срочные меры, дополнительно выдать пайки". <...>
  
  Дети спецпереселенцев должны были получать дополнительное питание, в частности молоко. Но это - формальная сторона дела. В жизни все происходило иначе. В спецпоселках нередко отсутствовали хлеб и картофель, а о молоке и говорить не приходилось. Дети переселенцев питались только черным хлебом и горячей водой, как, например, в спецпоселках Прилузского района Коми АССР в 1944 г. Ответственность за это несли хозяйственные организации, в последнем случае - лесозаготовительные. Спецпереселенцы семьями поступали в распоряжение этих организаций, которые при выделении фондов для снабжения "промкадровиков" не брали в расчет иждивенцев (детей и нетрудоспособных). Ясно, что при наличии в семье лишь одного трудоспособного и без того мизерного по объему продовольствия катастрофически не хватало, люди болели и умирали. <...>
  
  В послевоенные годы широкое распространение получила практика снятия со снабжения некоторых категорий спецпереселенцев, в частности определяемых как "иждивенцы": к ним относились дети, инвалиды и все неработающие, в том числе - получившие производственные увечья, больные, беременные и т. п. <...>
  
  В принятой 14 ноября 1989 г. Верховным Советом СССР Декларации "О признании незаконными и преступными репрессивных актов против народов, подвергшихся насильственному переселению, и обеспечению их прав", в частности, говорилось: "Память с особой горечью возвращает нас в трагические годы сталинских репрессий. Беззаконие и произвол не обошли ни одну республику, ни один народ. Допущенные в прошлом массовые аресты, лагерное мученичество, обездоленные женщины, старики и дети в переселенческих зонах продолжают взывать к нашей совести, оскорбляют нравственное чувство. Об этом забывать нельзя". (24)
  
  "В 1942г., 1944г. и в 1949г. около 15 000 ПОНТИЙСКИХ ГРЕКОВ - жителей советского Черноморского побережья из Краснодарского края, с Кавказа и Закавказья, а также из Крыма были высланы в Сибирь и в Казахстанские степи.
  
   Людей везли в товарных вагонах, предварительно передав все их имущество населению, не попадавшему "под постановление". Во время "доставки" их на места, люди умирали от различных заболеваний. Водой и пищей их не обеспечивали. Воду пили во время стоянок из разных водоёмов, из болот и луж. Особенно часто заражались дети". (19)
  
  "Наряду и параллельно с "депортациями возмездия" продолжались и ставшие традиционными еще с середины 1930-х гг. "пограничные зачистки" от "инородных этнических элементов". Так, в соответствии с постановлением ГКО от 31 июля 1944 г. No 6279сс из пограничных районов Грузинской ССР были выселены турки-месхетинцы, курды, хемшилы (хемшины), азербайджанцы. Выселение состоялось только 3,5 месяца спустя после выхода указанного постановления - в середине ноября 1944 г. В течение трех дней были отправлены 25 эшелонов с депортированными, включая два вагона с цыганами. На спецпоселение поступили 94 955 чел., в том числе: турок-месхетинцев - около 80 000, курдов - 8 694, хемшилов - 1 385. Среди выселенных этой категории, как и у других "наказанных народов", преобладали дети в возрасте до 16 лет (45 985, или 49,8 %) и женщины (27 399, или 29,7 %), мужчин принято на учет спецпоселения 18 903, или 20,5 %. <...>
  
  В эти годы (1945-1950. Дж.Р.) этнические депортации приобретают все более ярко выраженный великодержавно-шовинистический характер. Социально-политические аспекты ("классовое происхождение", "отношение к советской власти" и т. п.) тесно переплетаются и увязываются руководством СССР с национальным фактором и нередко подчиняются последнему. Явные черты "этнической чистки", то есть репрессии, направленной против конкретного народа, имела также и депортация больших групп людей определенных национальностей (например, из Прибалтики). Причем в том случае, если народ не выселялся полностью, главный удар принимали на себя семьи "социально опасных элементов" - жены, дети, родители, другие родственники, проживавшие совместно с основными "объектами" репрессии". (24)
  
  "О, наш вагон был счастливый! У нас было лишь шестеро детей, и то младшему было уже 6 лет. И больных у нас не было, если не считать двух старух. В соседнем же вагоне был кошмар! Одних детей там было 18. И вот в этом кошмарном уголке ада родилась девочка. Тринадцатый ребенок несчастной, перепуганной женщины! Ее муж, жандарм, сбежал в Румынию, а все семьи таких невозвращенцев подлежат высылке. Дети были изможденные, худые, в лохмотьях. Старший мальчик лет 14-15. Явный кретин: открытый рот, из которого течет слюна, бессмысленный взгляд, нечленораздельная речь...
  
  Кому нужно было отправлять в ссылку беременную женщину с такой оравой детей? И вот в первый же вечер она родила. Роды, судя по ногтям новорожденной, были преждевременные. Послед не отделялся, матка не сокращалась, и роженица истекала кровью. Нужно было путем массажа "по Креде" удалить послед и затампонировать матку.
  Я сказала, что тут без врача не обойтись, и, пока я кое-как ей пыталась помочь, в каком-то вагоне выявили врача, еврея Лифшица, и вдвоем мы с грехом пополам справились. <...>
  
  "Дети - наше богатство". А перед глазами картина: на полу вагона в луже крови и окровавленных тряпках - роженица. В кровавом студне барахтается новорожденная девочка. Заниматься ребенком некогда: пуповина кое-как перевязана. Из матери кровь так и хлещет. Искусанные губы - белые... И рядом 12 детей. Дети этой умирающей женщины. Их везут в ссылку. Куда? Зачем? За что? <...>
  
  Нужно иметь каменное сердца, чтобы смеяться, видя, как рыдают жены, как заламывают руки матери... А они - те, кто освободил нас из-под гнета помещиков и капиталистов, - смотрели на них, хохотали и отпускали похабные шутки. <...>
  
  Преобладали крестьяне. Из интеллигенции - семья Мунтян. Из дворянства - я. Были три профессиональных проститутки.
  Характерный эпизод. Одна из них вела себя безобразно: сквернословила, похабничала. К ней повадились ходить "в гости" конвоиры. Однажды, когда к нам на поверку зашел начальник эшелона, я к нему обратилась с просьбой прекратить это безобразие, ведь у нас здесь дети.
  Ответил он мне - слово в слово - следующее:
  - Да, я понимаю: ей обидно, что ее вроде приравняли к вам, бывшей помещице. Но что поделаешь? Приходится ей терпеть ваше общество! <...>
  
  Я попала в Бенжареп-второй.
  Болотистая местность. Сопки - амфитеатром. Внезапно несколько домиков, крытых тесом, на очень высоком бревенчатом фундаменте. Кругом вода. Лужи, покрытые красноватым налетом. Плесень? Нет. Клопы! Первое, что бросается в глаза, это отсутствие людей рабочего возраста. Видны только древние деды в лаптях, гречушниках и посконных рубахах. Есть и детишки, какие-то неухоженные, все в болячках. Ни скотины, ни птицы, ни даже собак! Зато клопы, клопы, клопы! Все кишит ими. Стены просто шевелятся! <...>
  
  Дети в лесу
  
  Нет! Речь идет не о Мальчике-с-Пальчике и не о Ване и Маше, а о детях 11-14 лет из поселков Черкесск и Каригод. Это школьники. Они обязаны работать на лесоповале.
  Специальной детской нормы нет, а выполнить обычную человеческую норму, которую справедливость требует назвать буквально "нечеловеческой", разумеется, им не под силу. Эта работа дает детям право купить себе пайку хлеба в 700 грамм. Но даже если бы они предпочли свой иждивенческий паек хлеба в 150 грамм, им бы этого не разрешил леспромхоз, чьими крепостными является все местное таежное население.
  
  Больно смотреть на этих малышей в отцовских картузах и материнских кофтах, ловко орудующих лопатами и поразительно сноровисто откатывающих стягами лесины!
  Четырнадцать таких мальчишек и девчонок даны мне для выполнения вспомогательных работ на прокладке узкоколейки.
  
  Они дети, но вместе с тем есть в них что-то взрослое: все эти дети родились кто на Украине, кто в Алтайском крае и пережили ужасы раскулачивания и ссылки. Здесь главным образом "улов" 1937 года, хотя есть и с 33-го. (Первый "улов" - 1930-го или 1931 года - едва успели нарыть землянки и почти все поумирали.) Кое-что они помнят: некоторым тогда было уже по 5-7 лет. Это, равно как и жизнь на "новой родине", наложило особый отпечаток на них, на их не по-детски серьезные разговоры.
  Каждый рассказывает мне вкратце историю своей жизни, мытарства семьи, кто и где умер. <...>
  
  Очутившись на Анге, мы образовали своего рода коллектив из представителей интеллигенции. Лотарь с одним местным парнем (вольным, то есть потомком бывших каторжников) доставляли рельсы лодками из Черкесска, а мы с Анной Михайловной занялись прокладкой трассы. Мы валили и, где надо, корчевали деревья, а дети их разделывали, откатывали в сторону, а сучья складывали в кучи. <...>
  
  Я знала, что ее отец, типичный румынский чиновник, весьма чадолюбивый мещанин, в последнее время буквально озверел от голода и поедал весь свой паек сам, а детей - двух маленьких девочек лет восьми и десяти - кормила мать, болезненная женщина, работавшая уборщицей и получающая как служащая лишь 450 грамм хлеба и два раза в день по пол-литра супа. Но дети как иждивенцы на суп не имели права и получали лишь по 150 грамм хлеба! Местные иждивенцы могли хоть кое-как сводить концы с концами, имея хоть убогое, но подсобное хозяйство: крохотный огородик, корову, овцу. Кроме того, они все лето заготавливали ягоды, грибы, орехи, а мальчики, даже совсем крохотные, умели рыбачить, ставить пади на глухарей. Но положение наших иждивенцев... О, это был кошмар! Они медленно умирали, и это была ничем не оправданная жестокость!
  
  Девочка - кажется, ее звали Нелли - была очень ласковая, хорошо воспитанная, вежливая, тихая и терпеливая.
  - Домнишора Керсновская! - повторила она. - Может быть, для вас это слишком много? Может, вы бы уступили один из них нам с сестрой?
  - Что уступить? - спросила я, беспомощно озираясь.
  Девочка смотрела куда-то мимо меня и бормотала:
  - Они такие большие... Я думала... нам с сестрой...
  - Но что же? Я не понимаю...
  - Пироги... Они... Может быть, вам одного хватит?
  Я повернулась туда, куда смотрела девочка. И поняла: на подоконнике, освещенные луной, лежали мои пухлые коричневатые... шубенные рукавицы!
  - Девочка ты моя милая! Да это же не пироги, а рукавицы!
  - Ах!
  На глаза девочки набежали слезы и повисли на ресницах... Она закрыла лицо и судорожно всхлипнула. Вся ее фигура изображала такое горькое разочарование, что, будь у меня хоть один единственный пирог, я бы ей его отдала. <...>
  
  Хуже всего переносят голод люди, привыкшие к калорийной, богатой белками и жирами пище. Они остро страдают, буквально звереют от голода, затем очень скоро падают духом и обычно погибают. Яркий тому пример - представители балтийских народностей. Особенно эстонцы. Они быстро переступают грань обратимости, и если голодовка затянется, то только чудо может их спасти.
  
  Куда делись все те рослые ребята, так браво шагавшие по Норильску? Алиментарная дистрофия, хроническая дизентерия (вернее, просто атрофия слизистой желудка и кишечника), все виды туберкулеза - и крупные скелеты, обтянутые серой шелушащейся кожей, перекочевали под Шмитиху, в братские могилы у подножия горы Шмидта.
  
  Люди, привыкшие питаться "вкусно", некоторое время не поддаются голоду: отвратительная пища не вызывает у них аппетита, и, расходуя запасы всех своих "депо", они не испытывают голода, пока не подкрадется к ним истощение. Зато уж тогда они начинают метаться, очень страдают, малодушничают и готовы на любую подлость. Эти погибают морально раньше, чем физически.
  Те же, кто не избалован и привык питаться чем попало и как попало, держатся сравнительно долго. <...>
  
  Дети, которых я встречала в Суйге, не имели детства. Например, дети Ядвиги, польки. В первую мировую войну она была эвакуирована на восток и жила где-то возле Чернигова. Ее муж - солдат, попавший в плен к немцам, - из плена вернулся домой, в ту местность, что отошла к Польше. В 1927 году полякам, живущим в СССР, объявили, что они могут вернуться на родину. Радости ее не было предела! Она списалась с мужем, заполнила все анкеты, выполнила необходимые формальности и с нетерпением ждала. И дождалась: ее повезли... Не сразу она и поняла куда! Лишь после догадалась: не на родину везут ее, а в Сибирь. Навсегда.
  
  Трудно поверить, через какие страдания она прошла. Но среди ссыльных она нашла себе мужа: горе плюс горе - получилась семья. Одним словом, выжила. Больше того, раз за разом она родила восьмерых девочек! Было нелегко, но жизнь наладилась.
  
  Но наступил 1937 год.
  Люди дрожали, слыша шум мотора катера - "черного ворона". И дрожали не напрасно: люди исчезали навсегда... Забрали и мужа Ядвиги, поляка.
  Ядвига надрывалась на работе. Работали и старшие две девочки, тринадцати и четырнадцати лет, но только летом. Зимой у них не было одежды. Да и о малышах надо было заботиться, из лесу на себе дрова возить, печь топить, стирать, штопать. Восемь детей-иждивенцев получали по 150 грамм хлеба, а права на баланду были лишены: в столовой давали лишь одну порцию на рабочего. Получала Ядвига черпак ржаной "затирухи", горсть соли, ведро кипятку... И все "обедали"!
  
  Однажды я зашла к Яше Наливкину, нашему возчику. Работал он старательно, но явно через силу. Одутловатое лицо, мешки под глазами, дрожащие руки... Жена его редко выходила на работу.
  - Болеет! - говорил Яша.
  И вот я зашла в его лачугу. Зашла - и отшатнулась. Поперек широкой кровати лежало шестеро детей. Убитая горем мать, сгорбившись, сидела на табуретке и тупо глядела на своих детей. Детей?! Да разве можно было назвать детьми этих шестерых воскового цвета опухших старичков? Лица без выражения, погасшие глаза... Мать - еще молодая, но может ли быть возраст у такого страдания?
  Обреченностью пахнуло на меня от этой картины. А ведь Хохрин каждый день угрожал и Яшу лишить пайки за то, что он саботирует, не выполняя нормы! <...>
  
  От старушки-свекрови я слышала рассказ, которому в прежние времена ни за что бы не поверила!
  Они с мужем и тремя детьми были одними из первых раскулаченных, откуда-то из-под Воронежа. Завезли их в верховья реки Кеть, и стали они рыть Кеть-Енисейский канал. Строительные работы велись самым примитивным способом, вручную, лопатами и тачками. Жили в наскоро построенных землянках-бараках. По первости кормили: давали по килограмму хлеба и "приварок". Но вот пришло время, и по произведенным изысканиям выяснилось, что Енисей куда выше Кети и вообще от Енисея на запад сильный уклон и пришлось бы строить систему шлюзов, а это нерентабельно. Шлюзов строить не стали, работы прекратили, а о рабочих просто забыли. Когда несчастные это поняли, на них напал ужас. И - начался исход...
  
  Захватив свой скарб и детей, люди устремились через топи и непроходимые дебри - на юг. Но сибирская тайга не Украина. Была уже осень, а зима шагает по Сибири широкими шагами. Сперва беглецы побросали вещи. То есть поначалу они их не бросали, а вешали на ветви деревьев: "За ними, мол, опосля придем". Ослабли они скоро, ведь питались лишь ягодами и орехами (грибы уже померзли). Вообще первый год - в ссылке или в заключении - дает самую высокую смертность: слишком резок переход.
  
  Первыми стали умирать дети. Сперва те, что шли пешком, лет пяти-шести; затем малыши, которых матери несли на руках, затем умирали мужики и в последнюю очередь - подростки и женщины. Все же кое-кто уцелел: это были те "счастливцы", которые вышли в Харск и Суйгу. Валя и ее свекровь были из их числа.
  
  - Когда умерла Ксеня, мы ее похоронили. Я плакала, убивалась. Как Савва умер, присыпали его только листьями. Горько было, но слез не было. Муж умер, я ему только платком лицо прикрыла, а сама подумала: ну, теперь уж мой черед. Как-то Ваня сам останется? Жутко парнишке одному в лесу помирать! Вот и Валя: осиротела - к нам прибилась. Куда ей одной? А тут вдруг падь нашли, а в ней - рябчик. Это нас и спасло: сварили похлебку, шалаш сложили и два дня в нем лежали, пока пришел охотник к своей пади. Он нас до Суйги и довел...
  Подросли Ваня с Валей, поженились, дети у них родились. И опять голодная смерть детям в глаза глядит! Не в тайге, не в глуши, не в бегах, а у себя дома! <...>
  
  А есть нам чего-то надо? Ни картошки, ни репы, ни зернышка. Крапиву сваришь, истолчешь, даже подсолить нечем. Лебеда - она с отрубями ничего бы, да и отрубей-то нет. Вот, как утро, идут дети, все пятеро, на колхозный двор, на работу просятся. Ведь даром работать - и то рады! Все хоть похлебки дадут или обрату и хлеба грамм 300-400. Народу мало, работать некому, а брать их все равно не хотят! Постоят, постоят и домой вернутся, плачут с голоду. А мне, матери, каково на это смотреть? <...>
  
  С какой продуманной жестокостью мстили тем, кто был лучшим сыном своей земли - крестьянином! Не раз и не два встречалась я с этими отчаявшимися людьми, которым не давали ни жить, ни умереть и которых держали как бы другим в устрашение.
  
  Каждый раз удивлялась я той изобретательности, с которой их подвергали пытке. Ни одна семья не была в полном составе, так как вместе им все же было бы легче. Не всех мужчин забирали сразу, так как пытка страхом - ожидание неизбежной беды - вдвойне мучительна. У них не отбирали все сразу, так как с каждой потерей они могли страдать снова и снова, могли надеяться и вновь терять надежду, и каждый раз вновь отчаиваться.
  
  Последовательность и дозировка издевательств обладала довольно широким диапазоном, но результат был один и тот же: физическая гибель после длительной моральной агонии.
  Кто этого не видал, тот не поверит, как никто в Европе не верил ужасам голода 1933 года, террору 1937 года, раскулачиванию и ссылкам, начавшимся в конце двадцатых годов, испытанных нами в 1941 году и конца которым никто не мог предсказать! <...>
  
  Ни одним словом не обменялась я с той литовской женщиной, не знающей русского языка и не понимающей, за что ее сюда пригнали. Боюсь, горе настолько помрачило ее рассудок, что она и родного языка не поняла бы... Я не узнала, а может, просто забыла ее имя. Ее историю рассказали местные женщины, среди которых она жила.
  
  Ее мужа, отца ее пятерых детей, забрали, и куда он делся, этого не знала ни она, ни тысячи и тысячи женщин, которых так же разлучили, разметав семью, как полову. Отправили ее с детьми в один из здешних колхозов. Она работала, как местные колхозницы, на равных с ними правах, то есть не получая ничего - ни грамма - на трудодень. Но местные жители имели хоть какие-то приусадебные огороды или коровенку, а она? Лично ее на работе "кормили", давая 400 граммов хлеба и пустую похлебку, но дома умирали с голода пятеро малышей! Мать пыталась накормить своих детей: она насыпала в чулки несколько горстей ячменя, чтобы сварить им кашу. Ее поймали, посадили и предъявили обвинение в хищении государственного имущества по закону "о колосках". <...>
  
  Мать посадили в КПЗ, а дети заболели скарлатиной. На что можно было надеяться, учитывая их крайнее истощение и отсутствие ухода! Кому нужны чужие сироты на фоне всеобщей нужды, голода? Больше того, у хозяев, к которым их подселили, тоже были дети... А поэтому заболевших детей лишили и крыши над головой: переселили в какой-то шалаш. Каждый день один из них умирал. Матери это сообщали. У нее не было сил, чтобы оплакивать того, кто уже умер. Она с ужасом ждала известия о смерти следующего, гадала, кто на очереди, и была бессильна хоть прижать к груди умирающего в безумной надежде укрыть его от смерти! <...>
  
  Тут женщины и дети. Три совершенно древних старухи, восемь женщин в расцвете сил и около тридцати детей, если эти лежащие рядками обтянутые желтой кожей скелеты можно считать детьми! <...>
  Их мужья, сыновья этих трех старух, были солдатами воинской части, сражавшейся в Крыму. Эта воинская часть сдалась в плен, как, впрочем, сам Севастополь, да и весь Крым. Теперь, через 25 лет, мы все знаем, что Севастополь - город-герой и его защитники тоже герои, но тогда почему-то считали всех подряд изменниками Родины, даже если они попали в плен тяжело-ранеными и единственная их вина заключалась в том, что немцы их не убили, а вылечили. Мужей признали изменниками (с чем, хоть и с большой натяжкой, еще можно было согласиться), но почему наказать за это решили их семьи?
  
  В древности царь Митридат велел высечь море за то, что оно потопило его корабли. Мера логичная, хоть абсолютно не действенная. Теперешний деспот велел высечь... семьи, находившиеся "за горами и морями", за тысячу верст от тех, кто перед ним провинился. Если вообще тут была чья-либо вина, кроме его собственной. Логичности в этом поступке нет никакой, но эффект - огромный! Давно известно, что за родину можно умереть, если она стоит того, чтобы в ней жить, если чувствуешь, что это твоя мать - добрая, терпеливая, любящая и всепрощающая.
  
  Мужчин этой группы азербайджанцев, то есть стариков - мужей этих трех старух - и всех взрослых детей шестнадцати лет и старше, от них уже в пути забрали. Соня и другие матери надеялись, что их вернули домой, чтобы работать в колхозе, но это мне даже тогда показалось маловероятным. Затем отобрали и детей от двенадцати до шестнадцати лет. Куда, они не знали. Я, вспоминая "воспитание" малолеток, предпочла обойти этот вопрос молчанием. А их самих вот уж больше месяца ("один луна и немножко", по словам Сони) возили по Средней Азии и теперь привезли сюда. За это время уже умерло восемь детей...
  
  - Мы привык кушать лаваш, чурек... Арбуз - вот такой! Виноград! А нам давать хлеб, се-ледка... Мы, Азербайджан, рыба - нет! Селедка - тьфу! Хлеб ломай: серединка - п-ф-ф-ф - зеленый пыль! Дети болеть. Я говорил начальник: селедка-дети-умирай! Он смеятся! Дети умирать - смеялся? Зачем смеялся?!
  
  Она всплескивает руками, все остальные ломают руки и смотрят в сторону детей. Я смотрю в ту же сторону. Пантомима не требует толкования: на нижних полках рядками лежат маленькие старички с ввалившимися глазами, заострившимися носиками и запекшимися губами. <...>
  
  Смотрю на ряды умирающих детей, на лужи коричневатой жижи, плещущейся на полу. Дизентерия. Дети умрут, не доехав до низовьев Оби, остальные умрут там.
  "За родину можно умереть, если она стоит того, чтобы в ней жить..." А за что должны умереть те азербайджанцы, которых послали защищать Крым? За то, что Сталин перед самой войной обезглавил армию? За то, что Гитлеру посылали поезда за поездами продовольствие и военное сырье, когда война уже была на пороге? Где же измена? Кто изменник? <...>
  
  Умерли еще двое ребятишек. Там, где Томь впадает в Обь, на правом берегу, мы их похоронили. "Мы" - потому что я вызвалась рыть могилу.
  Странные это были похороны... Я впервые видела, как хоронят без гроба, не на кладбище и даже не на берегу, а у самой кромки воды. Подняться выше конвоир не разрешил. В мокром иле вырыла я неглубокую, сантиметров 80, яму, в которую сразу же стала набираться вода. Матери стояли, прижимая к груди свертки с застывшими скелетиками детей, и застывшими от тупого отчаяния глазами смотрели в эту яму.
  
  - Я нарву осоки! - сказала я, направляясь к зарослям этой жесткой травы.
  - Приставить ногу! - рявкнул конвоир, но я не обратила на него внимания.
  Нарвав охапку осоки, я ее принесла и половину ее бросила в яму. Обе матери опустились на колени, опустили и положили рядышком сперва девочку, затем мальчика. Одним платком прикрыли их лица, сверху - слой осоки, осторожно, как бы боясь их потревожить, и встали с колен. Комья мокрой глины быстро заполнили могилу, а сверху я положила несколько камней. Затем гуськом мы вернулись к трапу". (27)
  
  "Общеизвестно, что когда в годы войны гитлеровцы гнали советских детей в одну сторону - на Запад, в Германию, "сталинские меченосцы" проложили для них свой маршрут, в другую сторону - на Север и Восток, в Среднюю Азию и Казахстан, в Воркуту и на Колыму. В "дальние края" поехали дети немцев, чеченцев, калмыков, ингушей, карачаевцев, балкарцев, крымских татар, болгар, греков, армян, турок-месхетинцев, курдов, а после войны - украинцев, эстонцев, латышей, литовцев. К концу 1941 года на учете спецпоселения значились 980 тысяч, в 1949 году - почти 855 тысяч, а в 1953 году - свыше 884 тысяч. Сотни тысяч детей нашли голодную смерть вместе с выселенными родителями. Погибали целыми семьями, селами, районами. В первые годы жизни на новых местах смертность среди спецпоселенцев достигала 27 процентов в год, и в основном это были дети. <...>
  
  Вот несколько цифр, которые могут дать представление о смертности среди высланных. В январе 1946 года администрация специальных поселений приняла на учет 70 360 калмыков из 92 тысяч высланных за два года до этого ("безвозвратные потери" - 23,6 процента, то есть почти каждый четвертый). 1 июля 1944 года 35 750 крымско-татарских семей, в составе 151 424 человек, прибыли в Узбекистан. Спустя 6 месяцев насчитывалось на 818 семей больше, но в них было на 16 тысяч человек меньше! Из 608 749 высланных с Кавказа 146 892 человека умерли к 1 октября 1948 года, то есть почти каждый четвертый, и только 28 120 человек за это время родились. Из 228 392 высланных из Крыма 44 887 человек (каждый пятый) умерли по истечении четырех лет, и зарегистрированы только 6564 рождения. Сверхсмертность становится еще более впечатляющей, если учесть, что дети до 16 лет составляли 40-50 процентов от числа всех высланных". (28)
  
  Сколько всего человек было депортировано? Давайте считать.
  
  В общей сложности в период 1920-1925 гг. было депортировано около 100 тыс. человек, за 1930-1931 гг. - более 2 млн, за 1932-1934 гг. - 535 тысяч и за 1935-1939 - еще 260 тысяч. Итого на протяжении всего предвоенного периода существования СССР - ПОЧТИ 3 МИЛЛИОНА ЧЕЛОВЕК. Сюда входят поляки из Украины и Белоруссии (конец 1929 - начало 1930), цыгане - иностранные подданные из Москвы в Томск (1933), финны из Ленинградской области (1935), так называемые "бывшие люди" из Ленинграда (1935), поляки и немцы из приграничных районов Украины в восточные области республики (1935), корейцы с Дальнего Востока (1930, 1937), курды, хемшины (армяне-мусульмане), турки (1937-1938), иранцы из Азербайджана в Иран (1938), китайцы с Дальнего Востока в Синь Цзян (1938) и другие.
  
  После раздела Польши с Германией в 1939 году депортированы более 300 тысяч поляков из Западной Украины и Западной Белоруссии (1940).
  Прибалты, финны, шведы, норвежцы, китайцы, немцы, поляки, греки, корейцы и т.д. из Мурманска и Мурманской обл. в обезлюдевшую Карело-Финскую АССР и на Алтай - 8700 человек (1940).
  Июньская депортация 1941 года из Эстонии - 10 000 человек, Латвии - 15 500, Литвы, Белоруссии, Украины и Молдавии - 29 800.
  
  Далее идут превентивные депортации 1941-43 гг.: 1,2 млн немцев (некоторые дважды и трижды), финны из Ленинграда и его окрестностей в Сибирь, в Вологодскую и Кировскую области - 44 737 чел.
  
  Тотальные депортации возмездия:
  1943 г. - карачаевцы - 69 267 чел.
  1944 г. - калмыки - более 92 000 чел.
  1944 г. - чеченцы - 387 229 чел., ингуши - 91 250 чел. (Имеются свидетельства того, что в ряде аулов войска НКВД мирное население фактически ликвидировали, в том числе и таким варварским способом, как сожжение).
  1944 г. - балкарцы - 37 103 выселено и 478 чел. арестовано.
  1944 г. - крымские татары - 191 014 чел.
  1944 г. - греки, армяне, немцы и др. иноподданные из Крыма - примерно 30 000 чел.
  1944-45 гг. - турки-месхетинцы, курды, хемшины (армяне-мусульмане) - 92 307 чел.
  1944-45 гг. - члены семей ОУНовцев - 13 320 чел.
  
  Не будем включать в общее число депортированных трудовые депортации немцев - граждан иностранных государств, так как среди них практически не было несовершеннолетних. Но были еще послевоенные этнические депортации 1945 - 53 гг.:
  
  1947-1949 гг. - немцы из Калининградской обл. - 103,5 тыс. чел.
  До 1 октября 1948 г. - крымские татары - 7219 чел., северокавказские народы - 2789 чел.
  Продолжались депортации ОУНовцев из западных районов Украины. К середине ноября 1947 г. оттуда было уже депортировано около 75 тыс. чел.
  За 1940-1953 гг. из Прибалтики на спецпоселение было отправлено 203 590 чел. (118 599 чел. из Литвы, 52 541 чел. из Латвии и 32 540 чел. из Эстонии.
  1949 - греки, турки, армяне-дашнаки - 57 680 человек.
  1949 - из Молдавии 35 796 человек.
  1951 - басмачи с семьями из Таджикистана - 2 795 человек.
  1951 - новые раскулаченные из Литвы (16 833), Правобережной Молдавии (9727), с Западной Украины и Западной Белоруссии (5588).
  1952 - еще примерно 6000 человек из Западной Белоруссии.
  
  Число депортированных оказывается не всегда возможно установить, как например при высылке религиозных сектантов ("иеговистов", "иннокентьевцев", "адвентистов-реформистов", "истинно-православных христиан" и т.п.).
  
  Но даже если сложить только приведенные выше цифры, получится что-то около 5 миллионов. Учитывая, что процент смертности был примерно одинаков для всех репрессированных сталинско-советским режимом народов и достигал от 20 до 25 процентов, а дети до 16 лет составляли 40-50 процентов от числа всех высланных (оценка процента смертности взята из книги В.А. Бердинских и В.И. Веремьев, "Краткая история ГУЛАГа", М., "Ломоносов", 2019. (28) С.174-175), то число умерших в результате сталинских депортаций детей по самым скромным оценкам окажется где-то около 400 тысяч человек, а скорее всего - значительно больше.
  
  
  14.СЫН ЗА ОТЦА НЕ ОТВЕЧАЕТ
  
  "Четыре дочери и сын российского императора, которые лично не несли никакой вины перед народом, - это первые в России дети, которых жизнью или, точнее, смертью заставили ответить за родителей. Это первая официально санкционированная смерть детей. Потом будут убивать и забирать в лагеря тысячи и тысячи детей любого возраста, даже грудных. Убьют и сыновей Каменева, и сына Зиновьева, и сыновей Троцкого.
  В соответствии с указом ЦИК и Совета народных комиссаров от 7 апреля 1935 года к детям, начиная с 12-летнего возраста, применяется высшая мера наказания - расстрел.
  Дети Романовы просто были первыми". (23)
  
  "Известна фраза Сталина: "Сын за отца не отвечает". Она была произнесена Сталиным в декабре 1935 г. На совещании в Москве передовых комбайнеров с партийным руководством один из них, башкирский колхозник Гильба, сказал: "Хотя я и сын кулака, но я буду честно бороться за дело рабочих и крестьян и за построение социализма". Вот тут-то Сталин и произнес: "Сын за отца не отвечает".
  
  Звучит чудесно, да только как же быть с решением Политбюро ЦК ВКП(б) No П51/144 от 5 июля 1937? Решение это вот такое:
  "1. Принять предложение Наркомвнудела о заключении в лагеря на 5-8 лет всех жен осужденных изменников Родины членов правотроцкистской шпионско-диверсионной организации, согласно представленному списку.
  2. Предложить Наркомвнуделу организовать для этого специальные лагеря в Нарымском крае и Тургайском районе Казахстана.
  3. Установить впредь порядок, по которому все жены изобличенных изменников Родины право-троцкистских шпионов подлежат заключению в лагеря не менее как на 5-8 лет.
  4. Всех оставшихся после осуждения детей-сирот до 15-летнего возраста взять на государственное обеспечение, что же касается детей старше 15-летнего возраста, о них решать вопрос индивидуально.
  5. Предложить Наркомвнуделу разместить детей в существующей сети детских домов и закрытых интернатах наркомпросов республик.
  Все дети подлежат размещению в городах вне Москвы, Ленинграда, Киева, Тифлиса, Минска, приморских городов, приграничных городов".
  
  Во исполнение этого приказа 15 августа 1937 последовала соответствующая директива НКВД, уже содержащая ряд уточнений:
  регламентированы тотальные репрессии только против жен и детей, а не вообще любых членов семьи, как в приказе Политбюро;
  жен предписано арестовывать вместе с мужьями;
  бывших жен предписано арестовывать только случае, если они "участвовали в контрреволюционной деятельности";
  детей старше 15 лет предписано арестовывать только в случае, если они будут признаны "социально-опасными";
  арест беременных женщин, имеющих на руках грудных детей, тяжелобольных может быть временно отложен;
  дети, оставшиеся после ареста матери без присмотра, помещаются в детские дома, "если оставшихся сирот пожелают взять другие родственники (не репрессируемые) на свое полное иждивение - этому не препятствовать. <...>
  
  Жены и дети ссылались и сажались как "члены семей изменников Родины", родственники ссылались из столиц. <...>
  
  При оценке общего числа жертв политических репрессий необходимо учитывать не только самих осужденных за "контрреволюционные преступления". Репрессиям подвергались и члены семей осужденных. Обычно они проходили по документам не как осужденные за "контрреволюционные преступления", а как "социально опасные" или "социально вредные элементы". Или вообще никак не учитывались - например, маленькие дети.
  
  Дядя моей второй бывшей жены был сослан в составе всей семьи "раскулаченных". В 1932 году ему было 2 года. Никаких документов о его "репрессированности", естественно, не было. И на старости лет Сергей Иванович не мог получить никаких официальных подтверждений тому, что был сослан в Сибирь. И таких сосланных от эмбрионов в утробе матерей до детей младшего школьного возраста - сотни тысяч, учитывая многодетность крестьян". (36)
  
  "На всем протяжении "советской эпохи", за некоторыми кратковременными исключениями, в области борьбы с "преступностью несовершеннолетних" преобладали карательные меры "исправительного воздействия".
  Нередко определяющую роль при этом играл субъективный фактор. Напимер, одним из поводов к очередному ужесточению уголовного законодательства в отношении детей стало письмо К. Ворошилова от 19 марта 1935 года, направленное на имя Сталина, В. Молотова и М. Калинина. Приводя действительно имевший место факт (девятилетний подросток напал с ножом на сына заместителя прокурора города Москвы), Ворошилов в связи с этим недоумевает и негодует: "Почему бы "подобных мерзавцев" не расстреливать?.."
  
  Откликаясь на просьбу "первого красного офицера" о расстреле "подобных малолетних мерзавцев", ЦИК и СНК СССР 7 апреля 1935 года издают постановление "О мерах борьбы с преступностью среди несовершеннолетних". В нем, в частности, говорилось буквально следующее: "Несовершеннолетних, начиная с 12-летнего возраста, привлекать к уголовному суду с применением всех мер уголовного наказания..." А когда на местах возник вопрос о возможности применения к детям "высшей меры наказания", последовало разъяснение Политбюро ЦК ВКП(б), которое подтвердило, что "к числу мер уголовного наказания относится также и высшая мера (расстрел)". (28)
  
  МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Действительно, детская уголовщина накрыла всю страну. И то, что девятилетний пацан мог напасть на кого-то с ножом, по тем временам никого не удивляло.
  Вот только почему-то Ворошилову, назвавшему малолетнего уголовника "мерзавцем", заслуживающим "высшей меры социальной защиты", не пришла в голову простая мысль: "А кто же виноват в том, что в городах и посёлках СССР откуда-то вдруг возникли сотни тысяч малолетних преступников? Уж не советская ли власть, расстрелявшая и уморившая голодом их родителей, является причиной этого явления?"
  
  Вопрос риторический. Клименту Ефремовичу, всё образование которого составляли две зимы в сельской земской школе, такие сложные причинно-следственные цепочки были недоступны.
  
  Следует отметить, что традиции детской преступности не умирали с тех пор в СССР и постсовковой РФии никогда. Кроме целенаправленной преступности (воровство, ограбление и т.п.) широко распространилось массовое хулиганство, единственным смыслом которого было и есть стремление нанести жертве вред путем унижения её, избиения, вплоть до убийства. Просто так, для удовольствия. Воспитание "нового человека коммунистической формации" не прошло даром.
  
  "Достаточно было в разговоре об арестованном враге народа по ошибке назвать его "товарищ", чтобы оказаться на учете в НКВД. Больше того, из собственных наблюдений я знал, что даже, встречая мою жену или ребенка, ближайшие друзья будут сторониться их, как прокаженных. Если раньше знакомые и сослуживцы, встречая моего ребенка, брали его на руки, ласкали, шли с ним в магазин и покупали какой-либо подарок, то теперь, встречая его, многие из них будут злобно шипеть: "У, вражонок!" И это не только из страха быть обвиненным в сочувствии семье врага народа, но и вследствие какого-то психоза ненависти, охватившего тогда многих людей, особенно же актив. (Характерно, что меньше всего поддавался этому психозу, как и всякому прочему, вызываемому агитацией и пропагандой власти, простой народ.)" (37)
  
  "Теперешний закон (о равной со взрослыми ответственности, вплоть до смертной казни, для детей от двенадцати лет. Дж.Р.), таким образом, вовсе не был направлен против беспризорников - в этом уже не было необходимости. Его цель была совершенно иной, и выяснилось это, когда Сталин своими инквизиторскими методами начал готовить старых "соратников" к первому московскому процессу 1936 года.
  
  Как я уже упоминал, Зиновьев, и Каменев на какое-то время утолили сталинскую жажду мести, согласившись на тайном судилище 1935 года признать свою "морально-политическую ответственность" за убийство Кирова. Но ненадолго: для ликвидации их обоих, а заодно и других заслуженных членов партии Сталин нуждался в недвусмысленном "признании" Зиновьева и Каменева в том, что именно они организовали покушение на Кирова и вдобавок намеревались убить его самого. Чтобы заставить Зиновьева и Каменева показывать такое на самих себя, и притом в открытом судебном заседании, требовались новые, особо утончённые и эффективные инквизиторские методы. Надлежало найти в душе этих сталинских заложников самую уязвимую, самую чувствительную точку и использовать соответствующий приём пытки.
  
  Такая болевая точка была найдена: привязанность старых большевиков к своим детям и внукам. Лидерам оппозиции уже однажды угрожали карой, которая может постигнуть их детей. Это произошло в ходе подготовки тайного судилища 1935 года. Тогда они не поверили этим угрозам, полагая, что даже Сталин не пойдёт на такое чудовищное преступление. А теперь бывшим оппозиционерам, находящимся в заключении, просто показали копию газетного листа, где был опубликован правительственный указ, обязывающий суд применять к детям все статьи уголовного кодекса, а стало быть, и любую кару, включая и смертную казнь. Стало ясно, что Сталина они недооценили и что их дети и внуки оказались в смертельной опасности. Так новый закон вошёл в арсенал средств сталинской инквизиции в качестве одного из наиболее действенных орудий моральной пытки и психического давления. Секретарь ЦК Николай Ежов лично распорядился, чтобы текст этого закона лежал перед следователями на всех допросах. <...>
  
  Д., способный и опытный специалист в области следственной работы, был мало искушён в приёмах шантажа и моральных истязаний. Некоторое время он слушал Молчанова, не реагируя на его слова, но затем, не выдержав, встал и заявил, что в Особом отделе он успешно вёл не менее важные следственные дела, чем те, которые поручаются следователям Молчанова. К тому же действительная подоплека их успехов хорошо известна всем присутствующим.
  
  Задетый за живое Молчанов спросил Д., на что он намекает. "Да всё очень просто, - отвечал тот. - И нечего удивляться, что признания получены именно вашими следователями. Ведь общее руководство следствием находится в руках вашего управления, вот ваши сотрудники и выбирают себе арестованных, у кого есть дети... А нам достаются те, у кого детей нет. Кроме того, ваши сотрудники вначале пробуют расколоть арестованного. Если он сдается, они оставляют его себе, а если выказывают упорство, передают нам".
  
  Это была правда, хотя для Молчанова и малоприятная. Стремясь выслужиться перед высоким начальством и блеснуть своими кадрами, он распределял арестованных именно так, как обрисовал Д. Но слова его содержали и куда более глубокий подтекст: действительно, дети старых партийцев использовались следствием как заложники, и именно это способно было сломить даже самых стойких. Многие старые большевики, готовые умереть за свои идеалы, не могли переступить через трупы собственных детей - и уступали насилию. <...>
  
  Высокопоставленные сотрудники НКВД, приезжавшие во Францию и Испанию, рассказывали о кошмарной судьбе детей расстрелянных чекистов. Когда родителей арестовывали и квартиры опечатывали, дети оказывались в буквальном смысле слова выброшенными на улицу. Друзья этих семей и даже близкие родственники не решались дать приют детям арестованных, опасаясь навлечь на себя серьёзные неприятности. В школах и пионерских отрядах они не находили ни малейшей моральной поддержки. Их сверстники всячески изводили и били их как детей предателей и шпионов. При этом нередко случалось, что ученики, издевавшиеся над ними, за одну ночь сами превращались в детей "врага народа", которым теперь предстояло хлебнуть горя.
  
  Отношения между детьми в это смутное время отражали, как в зеркале, отношения взрослых. Отравленные сталинистскими изречениями о "притаившихся врагах народа", наученные педагогами принимать резолюции с требованием смертной казни для старых большевиков, школьники утрачивали черты, присущие детям, да и вообще всякое представление о человечности. Чувство дружбы вытеснялось из их детских душ подозрительностью и страстью всеобщего разоблачения, то есть доносительства.
  
  В крупных городах появилось ещё одно страшное знамение времени: случаи самоубийства подростков 10-25 лет. Мне рассказывали, например, такой случай. После расстрела группы сотрудников НКВД четверо их детей, оставшиеся сиротами, украли из квартиры другого энкаведиста пистолет и отправились в Прозоровский лес под Москвой с намерением совершить самоубийство. Какому-то железнодорожнику, прибежавшему на пистолетные выстрелы и детские крики, удалось выбить пистолет из рук четырнадцатилетнего мальчика. Два других подростка лежали на земле, - как выяснилось, тяжело раненные. Тринадцатилетняя девочка, сестра одного из раненых, рыдала, лёжа ничком в траве. Рядом валялась записка, адресованная "дорогому вождю народа товарищу Сталину". В ней дети просили дорогого товарища Сталина найти и наказать тех, кто убил их отцов. "Наши родители были честными коммунистами, - следовало дальше. - Враги народа, подлые троцкисты, не могли им этого простить..." Откуда детям было знать, кто такие троцкисты!
  
  Сталинский секретариат получал десятки таких писем. Отсюда они направлялись в НКВД с требованием убрать маленьких жалобщиков из Москвы. Здесь не должно было быть места детским слезам! Иностранные журналисты и гости из-за рубежа не должны были видеть эти массы выброшенных на улицу сирот.
  
  Многие из осиротевших детей не ждали, когда их вышлют из Москвы. Столкнувшись в домах друзей своих родителей с равнодушием и страхом, они присоединились к тем, кто принял их в свою среду как равных - к бездомным подросткам, жертвам более ранней "жатвы", которую принесла сталинская коллективизация. Банда беспризорных обычно забирала у новичка, в качестве вступительного взноса, часть его одежды, часы и другие ценные вещи и быстро обучала его своему ремеслу - воровству.
  
  Хуже было осиротевшим девочкам. О судьбе одной из них я узнал от того же Шпигельгляса. Весной 1937 года были внезапно арестованы заместитель начальника разведуправления Красной армии Александр Карин и его жена. Обоих расстреляли. До начала службы в разведуправлении Карин несколько лет работал в Иностранном управлении НКВД, помогая Шпигельглясу при выполнении секретных и опасных заданий за границей. Карины и Шпигельглясы дружили семьями; единственная дочь Кариных, которой было к моменту ареста отца тринадцать лет, была лучшей подругой дочери Шпигельгляса.
  
  После ареста Кариных их дочь оказалась на улице, а их квартиру занял один из "людей Ежова". Девочка пришла к Шпигельглясам. "Ты должен меня понять, - втолковывал мне Шпигельгляс, - Я люблю этого ребёнка не меньше собственной дочери. Она пришла ко мне со своим горем, как к родному отцу. Но мог ли я рисковать... и оставить её у себя? У меня язык не повернулся сказать ей, чтобы она уходила. Мы с женой постарались её утешить и уложили спать. Ночью она несколько раз вскакивала с постели с душераздирающими криками, не понимая, где она и что с нею. Утром я пошёл к ежовскому секретарю Шапиро и рассказал ему, в каком положении я очутился. "В самом деле, положение щекотливое, - заметил Шапиро. - Надо найти какой-то выход... Во всяком случае, тебе не стоит держать её у себя... Мой тебе совет: попробуй от неё избавиться!"
  
  "Совет Шапиро, - продолжал Шпигельгляс, - был по существу приказом выгнать ребёнка на улицу. Моя жена вспомнила, что у Кариных были какие-то родственники в Саратове. Я дал девочке денег, купил ей билет на поезд и отправил её в Саратов. Мне было стыдно глядеть в глаза собственной дочери. Жена беспрестанно плакала. Я старался поменьше бывать дома...
  
  Через два месяца дочь Кариных вернулась в Москву и пришла к нам. Меня поразило, как она изменилась: бледная, худая, в глазах застыло горе. Ничего детского в её облике не осталось. "Я подала в прокуратуру заявление, - сказала она, - и прошу, чтобы люди, которые живут в нашей квартире, вернули мою одежду". Так посоветовал сделать человек, приютивший её в Саратове. "Я была в нашей пионерской дружине, - продолжала девочка, - и получила там удостоверение для прокуратуры, что меня два года назад приняли в пионеры. Но пионервожатый потребовал, чтобы я выступила на пионерском собрании и сказала, что одобряю расстрел моих родителей. Я выступила и сказала, что если они были шпионы, то это правильно, что их расстреляли. Но от меня потребовали сказать, что они на самом деле были шпионы и враги народа. Я сказала, что на самом деле... Но мне-то известно, что это неправда и они были честные люди. А те, кто их расстрелял, - вот они и есть настоящие шпионы!" - сердито закончила она. Девочка отказалась от еды и не пожелала взять денег..."
  
  В это же самое время на митингах и в газетах до небес превозносили "гуманизм сталинской эпохи". Крики обездоленных детей заглушались дифирамбами "сталинской заботе о людях" и "трогательной любви к детям". <...>
  
  Отзыв сотрудников НКВД из-за рубежа начался летом 1937 года. Для начала отозвали тех, у кого в СССР оставались семьи. Это была наименее трудная часть операции: в сталинской системе жёны, и дети всегда считались надёжными заложниками. <...>
  
  Сотрудники НКВД, работавшие за границей, знали, что едва ли не в каждой стране НКВД имеет платных информаторов среди правительственных чиновников, иногда очень высокого ранга и что с их помощью подвижные группы Ежова без труда могут получить адрес "изменника" и прикончить его.
  
  Особенно сложным было положение тех, у кого в семье были маленькие дети. Из Москвы мог поступить приказ попросту выкрасть их. Для бандитов вроде тех, что среди бела дня похитили в Париже двух русских генералов - Кутепова и Миллера, - не составило бы сложности завлечь в ловушку детей - обманом или силой. <...>
  
  В конце февраля 1939 года в советских газетах появилось сообщение об аресте некоего Лунькова, начальника управления НКВД в Ленинске-Кузнецке, и его подчинённых за то, что они арестовывали малолетних детей и вымогали у них показания, будто те принимали участие в заговоре с целью свержения советского правительства. Согласно этому сообщению, детей держали в переполненных камерах, вместе с обычными уголовниками и политическими заключёнными. В газетах был описан случай, когда десятилетний мальчик, по имени Володя, в результате допроса, длившегося всю ночь, сознался, что в течение трёх лет состоял в фашистской организации.
  
  Один из свидетелей обвинения на суде показывал:
  - Мы спрашивали ребят, например, откуда им известно, что такое фашизм. Они отвечали примерно так: "Фашистов мы видели только в кино. Они носят белые фуражки". Когда мы спросили ребят о троцкистах и бухаринцах, они ответили: "Этих людей мы встречали в тюрьме, где нас держали".
  
  Раз дети встречались с троцкистами и бухаринцами в тюрьме, то, значит, троцкисты и бухаринцы в свою очередь видели там детей и, безусловно, знали, что они обвинены в антигосударственном заговоре и в других преступлениях, караемых смертью. Ничего удивительного, что обвиняемые, представшие перед судом на третьем из московских процессов, готовы были любой ценой сохранить жизнь собственным детям и уберечь их от сталинского пыточного следствия". (38)
  
  "Широко практиковалось и обвинение по так называемым литерным статьям. <...> Вот лишь некоторые из подобных "литеров": <...> ПШ - "подозрение в шпионаже", РВН - "родственник врага народа", <...> ЧСВН - "член семьи врага народа", ЧСИР - "член семьи изменника родине", ЧСР - "член семьи репрессированного" <...>
  
  По срокам, назначенным женам "врагов народа", можно было почти безошибочно угадать судьбу главы семьи: если "врага" расстреливали, жене давали 8 лет лагерей и 5 лет ссылки; если "враг" получал лагерный срок, жена "отделывалась" пятью годами лагерей и тремя годами ссылки (всё это, разумеется, если жены не были расстреляны за "недонесение" и/или за "соучастие")". (28)
  
  "Вспоминает бывший детдомовец Владимир Блок; "Мою мать увезли в Бутырскую тюрьму ночью 5 сентября 1937 года. Через час после ее ареста те же энкавэдисты приехали за мной. Мне еще не исполнилось 12, я плакал, кричал, они улыбались и говорили; "Сейчас поедем к маме". Меня отвезли в Даниловский детский приемник. Это была детская пересыльная тюрьма в монастыре. В камере, куда меня втолкнули, я увидел хорошо одетых детей. Многие плакали. Вскоре пришел начальник детприемника и объявил: "Вы все - дети врагов народа". Через два месяца меня разбудили ночью и повели в кабинет человека, который предложил мне письменно отказаться от родителей. Я стал кричать, что ничего писать не буду. Позже я узнал, что такое предложение делалось многим детям и кое-кто согласился". (15)
  
  "Вдруг Галя повернулась ко мне и заговорила шепотом.
  - Ты знаешь мою фамилию?
  - Ну, знаю. Антонова.
  - Антонова-Овсеенко. <...>
  Мама умерла. Это я узнала еще тогда, когда была в детдоме. Говорят, умерла в тюрьме от горя. Но от горя не умирают, ведь я жива! Умерла она от истощения и болезни, она всегда была слабого здоровья. Я говорю: "когда была в детдоме". Но это был особенный детдом: там были такие, как я, дети репрессированных родителей. О, сколько их было тогда, таких детей, в 37-м, 38-м годах! Но к нам добавили трудновоспитуемых, врожденных кретинов и малолетних преступников. Все эти категории так перетасовали, что ничего нельзя было понять! Потом была комиссия, которая отделила слабоумных в спецшколы, а всех остальных - в колонию малолетних преступников... Как я плакала! Да не я одна, а все дети - те не осужденные дети репрессированных родителей. Но что мы могли доказать слезами? Вот и оказались малолетними преступниками, не совершив преступления. Мы ждали: вот исполнится нам по 16 лет, дадут паспорта и пойдем в ремесленные училища, ФЗУ, в мастерские. Я хотела быть токарем по металлу, фрезеровщиком. И вот исполнилось мне 16 лет... Меня вызвали, оформили... Я так радовалась! А оказалось - перевели в тюрьму... Якобы в малолетках я плохо себя вела! Весь год я работала и училась, шел мне семнадцатый. А как исполнилось 17, так сюда, "до особого распоряжения". Потом сказали - два года.
  
  Она кинулась ничком и застонала:
  - Я не могу больше, не могу! Мне тринадцати лет не было! Я была ребенком, имела право на детство! А так - кто я? Сирота, у которой отобрали живых родителей! Преступница, которая не совершала преступления! Детство прошло в тюрьме, юность тоже. На днях мне пойдет двадцатый год... Я хочу на волю! На волю! Я не переживу, если и теперь что-нибудь придумают. Вызовут и скажут: "За антисоветские высказывания - еще 10 лет". До тридцати годов... Раньше я молчала, только работала, как проклятая, стиснув зубы, из последних сил. Но я чувствую, что все это ни к чему! Мою судьбу решают те, кто вершит политику... Что я? Пылинка, которая кому-то мешает!" (27)
  
  
  15.ДЕТИ - РЕПРЕССИРОВАННЫЕ И ЗАКЛЮЧЕННЫЕ
  
  "Должен сказать, что я знал остальную часть лагеря очень плохо: только в моих пеших командировках для собирания сведений о подростках, которых необходимо было определить в Детколонию, вскоре переименованную в Трудколонию и печально известную в связи с посещением Соловков Максимом Горьким в 1929 г. <...>
  
  Он (Александр Николаевич Колосов. Дж.Р.) дал идею создания в Соллагере Детской колонии - для несовершеннолетних преступников - и спас, хотя и не перевоспитал, с помощью своих сотрудников сотни бывших беспризорников. Это началось в 1928 г., и наша Детколония была первой такого рода и такого масштаба в Советском Союзе. <...>
  
  Почему необходимо было собирать детей на месте? Почему нельзя было в то время вызвать их из тех рот, "командировок", пунктов, где они находились, пользуясь их личными делами, находившимися в УСЛОНе в Адмчасти? Потому, что с учетом в лагере существовал удивительный беспорядок. Подростки, которых собирали на вокзалах, по улицам из асфальтовых котлов, из ящиков под пассажирскими вагонами и т.д., каждый раз при опросах называли себя иными фамилиями, проигрывали в карты малые сроки и меняли их на большие, имели одинаковые приметы, если эти приметы заносились в дело. Мне приходилось уговаривать подростков не менять своих фамилий, пока их не заберут в колонию. Но они боялись колоний, подозревали обман, и поэтому только часть их, отбранных для колонии, попадали туда. Но зато, когда колония стала действовать и слух о хороших условиях в ней прошел по островам, подростки стали охотно соглашаться поступить туда, и мне уже пришлось меньше ходить за ними и записывать о них сведения. <...>
  
  Весной 1929 г. к нам на Соловки приехал Горький. Пробыл он у нас дня три <...>
  Был он и в трудколонии. <...> Горький по его требованию остался один на один с мальчиком лет четырнадцати, вызвавшимся рассказать Горькому "всю правду" - про все пытки, которым подвергались заключенные на физических работах. С мальчиком Горький оставался не менее сорока минут <...> Наконец Горький вышел из барака, стал ждать коляску и плакал на виду у всех, ничуть не скрываясь. Это я сам видел. Толпа заключенных ликовала: "Горький про всё узнал. Мальчик ему всё рассказал!"
  
  Затем Горький был на Секирке. Там карцер преобразовали: жердочки вынесли, посредине поставили стол и положили газеты. Оставшихся в карцере заключенных (тех, кто имел более или менее здоровый вид) посадили читать. Горький поднялся в карцер и, подойдя к одному из "читавших", перевернул газету (тот демонстративно держал её "вверх ногами"). После этого Горький быстро вышел. <...>
  
  Больше Горький на Соловках, по моей памяти, нигде не был. Горький со снохой взошел на "Глеба Бокого", и там его уже развлекал специально подпоенный монашек из тех, про которых было известно, что выпить они "могут"...
  
  А мальчика не стало сразу. Возможно даже до того, как Горький отъехал. О мальчике было много разговоров. Ох, как много. "А был ли мальчик?" Ведь если он был, то почему Горький не догадался взять его с собой? Ведь отдали бы его... Но мальчик был. Я знал всех "колонистов". (39)
  
  "7 апреля 1935 года советское правительство опубликовало закон, небывалый в истории цивилизованного мира. Этим законом провозглашалась равная со взрослыми ответственность, вплоть до смертной казни, для детей от двенадцати лет и старше за различные преступления, начиная с воровства.
  
  Народ был поражён этим чудовищным актом. Хорошо зная, что в сталинских судах царят равнодушие и беззаконие, люди испытывали тревогу за детей, которые легко могли стать жертвами ложного обвинения, а то и просто недоразумения. Это нововведение поразило даже тех, кто занимал видное положение среди сталинистской бюрократии.
  
  Желая смягчить жуткое впечатление, произведённое этим законом, правительство прибегло к смехотворной уловке: оно распустило слух, что новый закон направлен главным образом против... беспризорных, которые расхищают продовольствие из колхозных амбаров и железнодорожных вагонов.
  
  Согласно марксистской теории, преступление является порождением социальной среды, которая сформировала преступника. Если эта точка зрения верна, то она - безжалостный приговор всему сталинскому строю, который даже детей превратил в преступников, притом в столь небывалом количестве, что правительство не придумало ничего лучшего, как распространить на них законодательство, рассчитанное на преступников взрослых. Тот факт, что на восемнадцатом году существования советского государства Сталин решился на введение смертной казни для детей, более ярко, чем другие, говорит о его истинном нравственном облике.
  
  Опубликование нового закона застало меня за пределами Советского Союза. Советские дипломаты, находившиеся за рубежом, выражали возмущение этим чудовищным актом сталинского произвола. К тому же Сталин ещё раз показал: на мировое общественное мнение ему наплевать. Один советский посол сказал мне, что он предложил своим подчинённым отменить пресс-конференцию для иностранных корреспондентов и сам избегает встреч с дипломатами других стран из боязни вопросов, касающихся этого позорного закона.
  
  В подобной же щекотливой ситуации оказались и лидеры зарубежных коммунистических партий. В августе 1935 года на съезде Объединения французских учителей делегатам-коммунистам был задан вопрос относительно этого закона. Сначала они не нашли ничего лучшего, как вообще отрицать, что подобный закон принят в Советском Союзе. Когда же на следующий день им показали газету "Известия" с его текстом, они заявили буквально следующее: "При коммунизме дети настолько сознательны и хорошо образованы, что вполне в состоянии отвечать за свои поступки".
  
  То обстоятельство, что столь постыдный закон был оглашён без всякого стеснения, ещё труднее поддаётся объяснению, если принять во внимание, что Сталин всегда старался утаить от мира теневые стороны своего режима. Мы знаем, что он постоянно отрицал даже существование в СССР концентрационных лагерей, хотя это ни для кого в мире не являлось тайной. Миллионы заключённых, томившихся при нём в сибирских лагерях, сплошь и рядом попадали за колючую проволоку без какого бы то ни было суда, и о них никогда не упоминалось в советских газетах. Что касается смертных приговоров в СССР, то на каждый такой приговор, вынесенный судом и преданный гласности, приходилось не менее сотни казней, совершённых в полной тайне.
  
  Обстоятельства, породившие варварский закон, стали мне известны только по возвращении в Москву.
  Я узнал, что ещё в 1932 году, когда сотни тысяч беспризорных детей, гонимых голодом, забили железнодорожные станции и крупные города, Сталин негласно издал приказ: те из них, кто был схвачен при разграблении продовольственных складов или краже из железнодорожных вагонов, а также те, кто подхватил венерическое заболевание, подлежали расстрелу. Экзекуция должна была производиться в тайне. В результате этих массовых расстрелов и других "административных мероприятий" к лету 1934 года проблема беспризорных детей была разрешена в чисто сталинском духе". (38)
  
  "... я слышал, как двенадцатилетний колхозный мальчик молил палача:
  - Дяденька, не бейте меня, я не шпион, я лишь за коровой бежал по направлению к границе.
  - Давай показания, фашистский выродок! - гремел палач. И вслед за тем сыпался град ударов на бедное тельце ребенка-мученика. Он неистово кричал, взывая о помощи:
  - Маменька, папенька, спасите меня!.. Ой, спасите!
  Но ни маменька, ни папенька не слышали, а если бы слышали, то ничем не могли бы помочь. А возможно, и они так же кричат, но в других застенках, как это часто случалось". (37)
  
  "С августа 1937-го по ноябрь 1938-го, когда была завершена эта хорошо организованная массовая операция, арестованы 1 миллион 575 тысяч 259 человек. Расстреляно 681 тысяча 692 человека. Личная подпись Сталина стоит на 40 тысячах смертных приговоров.
  
  Террор как технологический процесс оставляет отходы. Отходы террора - дети.
  15 августа 1937-го появляется приказ Ежова No 00486. Он охватывает жен и детей врагов народа. Аресту подлежат жены, состоящие в юридическом или фактическом браке с осужденным. Аресту подлежат также и жены, состоящие с осужденным в разводе, но не сообщавшие органам власти о контрреволюционной деятельности осужденного. Жены изменников родины, имеющие грудных детей, после вынесения приговора без завоза в тюрьму направляются непосредственно в лагерь. Грудные дети направляются вместе с осужденными матерями в лагеря. По достижении годовалого возраста дети передаются в детдома. Детей в возрасте от 3 до 15 лет содержат в детдомах вне Москвы, Ленинграда, Киева, Тбилиси, Минска, приморских и пограничных городов. Дети старше 15 лет подлежат заключению в лагеря или исправительно-трудовые колонии НКВД.
  
  Со станции "Ленинград-товарная" трогается большой состав из 45 теплушек с арестованными. Два вагона матерей с грудными детьми. Везут в Томский лагерь. Едут восемнадцать дней. Одна буржуйка не дает тепла на весь вагон. У многих грудных детей воспаление легких. Температура за сорок. Вспоминает Мария Карловна Сандрацкая:
  
  "Две матери от отчаяния разрезали себе горло стеклом. Истекли кровью. Спасти их не удалось. Одна мать сошла с ума. Все время кричала, рыдала, хохотала, выла, кусала тех, кто пытался ее сдержать. Воды очень мало. Нет возможности постирать детское бельишко как следует. То, что все-таки выстирали, сушили придуманным нами способом. Детские рубашонки, пеленки, чулочки мы обматывали вокруг своих ног, рук, спины, груди и так сушили.
  
  В Томске нас привезли в "Мертвый дом", так называлась дореволюционная пересыльная тюрьма. Шестьдесят три матери с закутанными грудными малютками идут по коридору. В камере лежали день и ночь на топчанах. Возле нас лежат наши дети. Детей кусают клопы. С обледенелых окон днем стекает вода. Ночью она застывает. Была одна мечта, чтобы согласно приговору всех отправили из тюрьмы в лагерь, гда детям полагались какие-никакие ясли. В лагерь матерей с детьми перевели только через два года".
  
  Мать писателя Василия Аксенова Евгения Гинзбург проведет в лагере на Колыме 10 лет. Потом она напишет книгу "Крутой маршрут". Евгения Гинзбург вспоминает: "Деткомбинат в лагере - это тоже ЗОНА. На дверях обычных лагерных бараков неожиданные надписи: "Грудниковая группа", "Ползунковая", "Старшая". В старшей группе только двое - Стасик и Верочка - знают загадочное слово "мама". Я нарисовала домик и спросила у Стасика - что это такое? "Барак", - четко ответил мальчик". Возле домика она нарисовала кошку. Но ее не узнал никто из детей. Они никогда не видали кошку. Тогда она нарисовала вокруг домика забор: "А это что?" "Зона! Зона!" - радостно закричала Верочка и захлопала в ладоши.
  
  Дети рождались и в лагере. Несмотря на запрет общения между женщинами и мужчинами, несмотря на наказание, унижение и карцер. Вспоминает Хава Владимировна Волович: <...> "Ночами я стояла у постельки, отбирала клопов и молилась, чтобы Бог не разлучал меня с дочкой. Когда девочка только начала ходить и говорить "мама", ее у меня забрали". Мать - на лесоповал, ребенок - под казенный присмотр. Свидания редкие. Хава Волович пишет: "Дети, которым полагалось сидеть, ползать и ходить, лежали на спинках, поджав ножки к животу, и издавали странные звуки, похожие на странный голубиный стон. Они даже не плакали. Они гукали и кряхтели по-стариковски".
  
  У лагерных нянек много работы. Им некогда. Они рационализируют свой труд. Они приносят кипящую кашу. Загибают ребенку назад руки, привязывают полотенцем к туловищу и напихивают горячей кашей. Быстро, ложку за ложкой. Ребенок не может ни глотать, ни дышать. Они делают это даже на глазах у матерей. Рационализация узаконена. Она дает триста детских смертей в год. Хава Волович пишет: "Это дом Смерти Младенца". Те дети, которые выживали несмотря ни на что, к шести-семи годам обладали хитростью и пронырливостью взрослых лагерников-блатарей.
  
  Евгения Гинзбург, мать Василия Аксенова, пишет: "Внешне эти дети мучительно напоминали мне Ваську. Но только внешне. Васька в свои четыре года шпарил наизусть огромные куски из Чуковского и Маршака, а эти дети в четыре года произносили отдельные несвязные слова. Преобладали нечленораздельные вопли, мимика, драки. Откуда же им было говорить? Кто их учил? Кого они слышали? Их и на руки запрещено было брать".
  
  В изоляторе долго умирала пятимесячная девочка. Лицо у нее было такое, что ее прозвали Пиковой дамой. Восьмидесятилетнее лицо, умное, насмешливое, ироническое. Когда она умерла, она снова стала ребенком. Матери рядом не было. Мать угнали в этап. <...>
  
  Нормальные, порядочные и очень смелые люди сохраняются в самые страшные времена. В 1937-м Марк Романович Малявко на станции Кардымово под Смоленском встречает "детей врагов народа" из города Сталино. Так назывался нынешний Донецк. Эти дети уже прошли через детприемник, где разлучали братьев и сестер, где их просто сортировали по возрастам, где они уже без слез кричали: "Отдайте сестренку! Верните братика""
  
  Голос Марка Романовича Малявко на станции Кардымово был первым человеческим голосом для них за долгое время. Он погрузил всех детей в машину, сел последним, всматривался в их лица, спрашивал, кто откуда и нет ли больных. В детском доме всех накормили хлебом с парным молоком и уложили спать в клубе на сене. Наутро повели в баню, одели в старенькое, но чистое и отглаженное. И сказали: завтра все пойдут учиться в школу. Вспоминает А. Семенова, ей в то время четырнадцать: "Вечером Марк Романович собрал старших ребят и сказал: "С этого дня вслух не говорите, откуда вы и кто ваши родители. Вы - сироты. И все. А слова эти - враги народа - выкиньте из головы"".
  
  В этом спецдетдоме вскоре собрались дети четырнадцати национальностей: украинцы, белорусы, евреи, немцы, латыши, хакасы, удмурты, корейцы, китайцы...
  55-летний директор спецдетдома Марк Малявко отчаянно храбрый человек. Он начал хлопотать о воссоединении братьев и сестер, раскиданных по стране в соответствии с ежовским указом. Вопреки всем жесточайшим правилам в детский дом к старшим братьям и сестрам прибывали малыши. <...>
  
  Впервые Клавдия Шульженко поет "Синий платочек" для тех, кто работает на дороге, идущей по Ладожскому озеру из блокадного Ленинграда на большую землю. Спустя годы академик Дмитрий Лихачев напишет, что "эту ледовую дорогу называли "дорогой смерти", а вовсе не "дорогой жизни", как сусально назвали ее наши писатели впоследствии". Немцы ее держали под обстрелом, дорогу заносило снегом, машины проваливались в полыньи. В одних машинах - женщины, в других - дети. Бывало, машина с детьми проваливается под лед. Дети тонут. Машина с женщинами объезжает полынью и мчится дальше, не останавливаясь. Несчитано людей здесь погибло, несчитано сошло с ума. <...>
  
  Весной 1942-го в Сталинград были вывезены дети Ленинграда, пережившие первую блокадную зиму. Теперь в Сталинграде они делят участь всех остальных, запертых сталинским приказом. В Сталинграде не будет даже блокадных хлебных норм. Люди брошены на произвол судьбы. В городе 500 тысяч собственного населения, не считая беженцев с Украины, эвакуированных из центральных районов и раненых во множестве госпиталей. Немцами будет занят весь город за исключением Кировского района и частично Краснооктябрьского района. Из докладной записки Управления НКВД Сталинградской области после освобождения города: "Без Кировского района учтено гражданского населения 7655 человек". Из более, чем 500 тысяч. Столько осталось в городе женщин и детей после того, как Сталин лично запретил эвакуацию". (15)
  
  "Тома Васильева и Вера, фамилию которой я забыла, были первыми жертвы ленинградской блокады, о которой я лишь тут впервые услышала.
  Я видела тех, кто умирал от истощения в нарымской тайге, и сама, как говорится, дошла до ручки, но это все же другое дело. Я работала изо всех сил и голодала: здесь к недостаче питания добавилось физическое перенапряжение, и я не выдержала. Гейнша превратилась в скелет, потому что голод и туберкулез объединились, чтобы добить мать, растерявшую своих детей. Монашка тоже умирала от истощения: отек начался с ног, поднялся вверх - живот безобразно распух. В этом случае сдало сердце и развился цирроз печени. Тут - содружество голода и старости.
  
  А дистрофики Вера и Тома - совсем еще дети, им 16-17 лет... До чего тяжело на них смотреть! Я слушала и, признаться, не верила, вернее, не могла понять... <...>
  Хотя не было зеркала, друг друга-то они видели: мертвые, сухие волосы, шелушащаяся кожа у Веры и лиловые пятна фурункулеза у Томы. <...>
  
  Тамара Васильева тоже спасалась по "дороге жизни" и угораздила в когти смерти, которая медленно, но безжалостно ее душила. В чем заключалась ее вина (да была ли вообще какая бы то ни было вина?) - неважно. Нужно было лишь ее признание и подпись под ним.
  
  Побои действуют не на всякого. Вернее, применимы не ко всякому. Если человек дошел до предельного истощения, то он впадает в прострацию или просто умирает. Побои в подобном случае - это скорая и, пожалуй, легкая смерть. А признания можно добиться разными способами. Наслушалась я разного. Но говорить буду о том, что испытала сама. Очень эффективный способ добиться признания заключается в том, чтобы довести человека до состояния невменяемости. Для этого надо вывести из строя его нервную систему. Легче всего это достигается путем переутомления.
  
  От подъема до отбоя, то есть от 6 часов утра до 10 вечера, ты не имеешь права не только уснуть, но просто к чему-то прислониться и опустить голову. Об этом заботятся надзиратели и - будьте уверены! - заботятся "на совесть": в этой должности они находятся в глубоком тылу, вне досягаемости вражеских бомб, и здесь они сыты, так что в их рвении можно не сомневаться. Когда же дается команда "отбой" и во дворе зажигаются ослепительные юпитеры, то подопытного кролика уводят на допрос. Как ведется допрос - безразлично. Возвращается он в камеру к подъему. И все начинается сначала.
  
  Когда боль становится невыносимой, наступает шок и восприятие боли притупляется. Холод тоже мучительная пытка, но тут нечувствительность наступает еще скорей. Голод мучителен и унизителен: он сперва доводит до исступления, но затем интенсивность страдания падает. А переутомление, отсутствие сна, особенно в сочетании со многими другими факторами, приводит к своего рода "брокдауну", когда разум и воля парализуются и бедный "подопытный кролик" подчиняется чужой воле.
  
  Долго ли могла бороться Тома - ребенок, чуть не погибший в Ленинграде от истощения, чудом вырвавшаяся из блокады, чтобы попасть из огня да в полымя - во внутреннюю тюрьму, к следователю Лыхину? Ему надо было, чтобы она признала себя виновной в измене Родине, и она это "признание" подписала. Как она плакала, бедняга, взахлеб, с надрывом!
  
  - С самого вечера, как приведут к нему, поставят - и стой не шевелясь до утра. Назавтра то же. И в следующую ночь, и все время. Сил нет! Весь день как в угаре, всю ночь как на кресте распятая. А он позвонит, и ему ужин несут. Он на моих глазах ест, чавкает, смакует, а я... до чего я голодна! У него котлеты жареные, картошка в масле плавает, хлеб белый, пышный такой, и чай с сахаром. Три куска в стакан бросил и говорит: "Подпишешь? Сможешь съесть и чаем запить. Не хочешь? Что ж, я сам поем, а ты стой!" Ест и смеется: "Могла бы поесть и спать пошла бы!" И так - каждую ночь. А сегодня я не выдержала: "Подпишу", - говорю. Все подписала - за две котлеты и стакан чая. Зачем я это сделала? Ведь я ни в чем не виновата! <...>
  
  И опять переплет решетки в окнах столыпинских вагонов, на сей раз в форме ромба. <...>
  Попутчицы мои - девочки в среднем лет тринадцати-четырнадцати. Старшая, лет пятнадцати на вид, производит впечатление уже действительно испорченной девчонки. Неудивительно, она уже побывала в детской исправительной колонии и ее уже на всю жизнь "исправили". Нездоровая бледность, наглые подведенные глаза, выщипанные брови, завивка перманент, крашенные перекисью волосы. Руки дрожат, глаза бегают. Развязна и болтлива. Может быть, рисуется?
  
  - Не везет мне в жизни! И вообще, разве это жизнь? Мелкие кражи, чтобы с голоду не околеть. Вот кабы мне за границу, хотя бы в Польшу. Какая там шикарная работа в поездах - золото, меха, бриллианты... Риск? Да! Зато в случае удачи в золоте купаться можно. Уж там бы я себя показала!
  
  Остальные девочки - их семеро - смотрят на свою старшую подругу с испугом и завистью. Если эта старшая уже полуфабрикат, то они еще сырье - просто перепуганные дети. Туго заплетенные и завязанные тряпочками косички, юбчонки из крашенины (холст, крашенный чернильным порошком), блузки из грубого холста, материнские кофты. В глазах - тоска и испуг, вот-вот брызнут слезы. Неразговорчивы: молчат, опустив голову. Они уже осуждены по закону "о колосках", попались на краже кто горсти, а кто и пригоршни зерна. Голод не тетка, а чужая тетка не мать. Все - сироты или почти сироты: отец на войне или уже убит; матери нет или угнали на работу. А дети есть хотят!
  
  Самая маленькая - Маня Петрова. Ей 11 лет. Стриженная под нулевку, с большим ртом и серыми глазами навыкате, она ужасно похожа на лягушонка. Отец убит. Мать давно умерла. Жила с братом, который работал в кузнице. Его забрали в армию. Всем тяжело, кому нужна сирота? Она нарвала лука. Не самого лука, а пера. Над нею "смилостивились": за расхищение дали не 10 лет, а один год.
  
  ...Пересылочная тюрьма в Новосибирске. Формируются и отправляются этапы, другие приходят на их место. Не так-то легко разобраться в этом калейдоскопе... Прежде всего, я присмотрелась к малолеткам. Здесь, на пересылке, - это нечто совсем иное!
  Они лишь немногим старше тех девочек-колхозниц, которые и теперь еще, на нарах, рядом со мной, испуганно жались к стенке. У этих грусти и испуга и в помине нет! Их наряды (если нарядами можно назвать ту мишуру, назначение которой доказать, что они одеваются не для того, чтобы работать, а "зарабатывать"... - отнюдь не руками), их завивки перманент, обесцвеченные перекисью, их крашеные губы, подведенные глаза и выщипанные брови не гармонировали с еще детскими чертами лица и детской фигурой, зато вполне гармонировали с неизменной папиросой, хрипловатым голосом и манерами, свойственными проституткам низшего пошиба. <...>
  
  Разумеется, я знала о существовании однополой любви, бывшей одной из излюбленных тем романов двадцатых годов, но знала, как о кольце Сатурна: оно так далеко, что это нереально. Даже теперь, лежа на верхних нарах и наблюдая за поведением и жестами этих малолеток, я не понимала пантомимы отдельных парочек. Зато слышала их разговоры. Если их сквернословие вызывало у меня отвращение, то цинизм этих детей привел меня в ужас!
  
  Откуда, Боже мой, берутся эти развращенные, испорченные до мозга костей дети? Пока я безуспешно ломала свою голову над этим вопросом, ответ пришел сам собой. Вначале одна из новичков-малолеток, затем другая, третья, отделившись от стенки, робко подползли к краю нар. Их широко раскрытые глаза и рты указывали на любопытство, а то, как они закрывали ладошкой рот, сжимали руками щеки и охали, - на испуг, смешанный с восторгом и завистью. Они были заворожены и буквально застыли, впиваясь глазами в бесшабашное веселье этих бесстыжих тварей. Насторожив уши, они вслушивались, как те из девчонок, которых брали на кухню в качестве подсобных рабочих, не жалея красок на описание, рассказывали, когда, где и как они устраивались с тем или иным из поваров и что им после сеанса дали пожрать.
  
  "Воспитание" малолетних правонарушительниц уже началось. А Христос говорил: "Истинно говорю вам: лучше с жерновом на шее упасть вам в омут, чем соблазнить единого из малых сих!" Он не рассчитал, что слишком много потребовалось бы жерновов... <...>
  
  Ведь все или почти все те, с кем мне приходилось до сих пор встречаться в тюрьме (из политических, разумеется), были невиновны и все же обречены. Но дети? У нас в Европе они были бы "детьми", но здесь... Могли же Валя Захарова восьми лет и Володя Турыгин, чуть постарше, работать кольцевиками, то есть носить почту, проходя туда и обратно 50 километров в день - зимой, в пургу? Дети в 12-13 лет работали на лесоповале. А Миша Скворцов, женившийся в 14 лет? Впрочем, эти-то не умерли...
  А пятеро детей той литовской женщины? Они-то в чем были виноваты? Все они умерли один за другим, но умирали где-то по ту сторону стены, я их не видела. А эти ни в чем не повинные дети умирали здесь, на моих глазах... <...>
  
  Обычно наказание следует за виной и искупает ее. То, что наказание у нас может без всякой вины просто свалиться на голову и при этом не искупает, а увековечивает вину, я уже начала понимать, а вот то, что виновными оказываются и члены семьи: жены, матери, дети, родственники, друзья, знакомые - как библейское проклятие "чадам и домочадцам" - это до того нелепо, что и теперь, через 30 лет после того, как этот "шедевр правосудия" расцвел махровым цветом, особенно в 1937 году, этому и теперь никто - ни в Европе, ни в Америке - никак не может поверить и отвергает как гнуснейшую, и притом неправдоподобную, клевету. <...>
  
  Где тут был просто голодный понос, где пеллагра, а где бациллярная дизентерия, нелегко было разобраться, да смерть особенного различия и не делала. А тут еще прибыл новый этап, почти исключительно дети, преимущественно из Ленинграда - за самовольное бегство по "дороге жизни". Разве не горькая ирония судьбы: бежать из города, где смерть как нигде заглядывала всем в глаза, бежать по Дороге Жизни, чтобы в конце пути попасть в объятия все той же Курносой?
  
  До сегодняшнего дня никак не пойму этого Указа о самовольном уходе с работы, особенно применительно к подросткам, которые и так уже два года питались явно недостаточно не только для того, чтобы расти и развиваться, а чтобы хоть жизнь сохранить. Действительно, так ли нужна была там их работа? Позднее я часто задавала ленинградцам, пережившим все ужасы блокады, этот вопрос.
  
  Саму блокаду каждый воспринимал по-своему. Для одних это была эпопея, для других "просто кошмар". Но те и другие сходились в одном: никакой полезной работы никто из них не выполнял. Работа, вернее ее фикция, была нужна в такой же степени, как приговоренному к смерти нужно в ожидании приведения в исполнение приговора вставать, одеваться, умываться, причесываться и даже, идя на казнь, переступать через лужи. Так стоило ради какой-то фикции губить всю эту молодежь? Безусловно - нет. <...>
  
  Женщины и дети. Эти два слова всегда рядом. Где женщина, там и ребенок. Маленький, беспомощный "пеленашка"; или тот, кто тянется к ней ручонками, лепеча "мама"; или бежит с ревом, ища спасения от всех бед в ее юбках; или тот, кто уже умеет думать и твердо знает, что самый дорогой, самый умный человек на свете - мама. Даже когда уже есть свои дети, то все равно самый искренний совет, самую бескорыстную помощь можно ждать от того человека, который зовется "мама".
  
  Но лагерные матери - не мамы, а мамки. И это нечто совсем иное!
  Спору нет, бывают женщины, которые не могут сказать ребенку: "Вот твой папа!" Но обычно такая женщина, отдавая свою любовь человеку, верит, что их жизненные пути сольются и что ее ребенок с полным правом возьмет за руку отца и скажет: "Папа!"
  
  Единственный выход из положения - это аборт. Хотя в те годы он рассматривался как убийство и карался десятью годами лагеря, женщины шли на это и истекали кровью, умирали от сепсиса, становились калеками, делая аборт самым варварским способом - жгутом, свернутым из газетной бумаги, обмотанной ниткой...
  
  Рожали обычно те, кто предпочитал быть мамкой, не работать. Я знавала одну, Федорова была ее фамилия. Толстая, вульгарная баба с наглыми глазами. Срок - десять лет по бытовой статье. Она уже родила шестерых и торопилась заделать седьмого. То, что она говорила, попросту жутко.
  - Еще одного или двух рожу, и срок закончится! А всего-то я работала, если собрать отдельные дни, год или полтора. Декретный отпуск... Роды... А там - с ребенком: то он болеет, то я, то мы оба. Когда мне опять в декрет, то ребенок умирает - мне-то он не нужен! Ну, там, понос или что еще... Вот и Катька умрет, как только я в декрет пойду. <...>
  
  Я - одна, брожу из палаты в палату. Не спит и Смерть... Где-то бродит в эти предутренние часы. Давно замечено, что именно в эти часы чаще всего умирают люди.
  Вдруг странный, хоть и слабый, звук привлек мое внимание и заставил насторожиться:
  - Гур, гур, гур, гур, гур...
  Что это такое? Где это?! Ага! В женской палате, в одиннадцатой! Беззвучно ступая, я прошла мимо раздаточной, заглянула в палату и... обомлела. Молодая мамка, с буйно вьющейся рыжей шевелюрой, сама еще почти ребенок, держа одной рукой за ножки своего новорожденного сына, зажимает ему губы пальцами! В уголках губ - молоко. Личико ребенка - фиолетового цвета, и глаза вылезают из орбит. В одно мгновение я поняла все: эта рыжая дрянь убивает своего ребенка! <...>
  
  На этот раз ребенка удалось спасти, но ненадолго. Недели через две его нашли мертвым. Как всегда в подобных случаях, доискиваться до причины смерти не стали. Спазмофилия - и этим все подытожено. Кому, по существу, нужен лагерный ребенок? Впрочем, этому малышу еще повезло: хоть один человек о нем поплакал - его отец, немолодой уже фельдшер с ЦУСа.
  - Ваня, Ваня! - заливался он слезами, обряжая ребенка и кладя его в нарядный гробик. - Я думал, вырастешь ты мне помощником... И вот я тебя в гроб кладу... Эх, Ваня, сыночек мой!
  
  Казалось бы, отчего отцу не взять себе своего ребенка? Да, это так, если рассуждать по-человечески. Но есть закон. А закон нечеловеческий: признаться в связи с заключенным или заключенной - значит получить 24 часа, то есть быть уволенным с работы и высланным из Норильска на все четыре стороны, и притом с позором, после чего не так-то легко устроиться на работу, ведь этот проступок фиксируется в трудовой книжке.
  
  Под "связью с заключенными" подразумевалась отнюдь не исключительно интимная связь. Просто любезность, сочувствие, любая помощь или услуга (накормить, подарить, даже купить за его же деньги какую-нибудь вещь или ответить на поклон, назвать по имени-отчеству) - все это могло быть истолковано как "связь с заключенным". Впрочем, все это делалось, но тайком, под страхом". (27)
  
  "В 1940 году в описании подведомственных лагерей и колоний, подготовленном "для служебного пользования" в НКВД, в отдельной главе ("Работа с несовершеннолетними и безнадзорными") не без корпоративного чекистского пафоса отмечалось: "Действующие в системе ГУЛАГа 162 приемника-распределителя за четыре с половиной года своей работы пропустили 952 834 подростка... В настоящее время в системе ГУЛАГа действуют 50 трудовых колоний закрытого и открытого типа... С момента решения ЦК ВКП(б) и СНК (от 31 мая 1935 года) через трудовые колонии пропущено 155 506 подростков в возрасте от 12 до 18 лет, из которых 68 927 судившихся и 86 579 не судившихся... Во всех трудколониях ГУЛАГа организованы производственные предприятия, в которых работают все несовершеннолетние преступники..." <...>
  
  Этап из Москвы в Саратовскую тюрьму, январь 1942 года: длинный состав на дальнем запасном пути. Наш вагон - четырехосная коробка. В вагоне стоит толпа, человек к человеку вплотную. Ни нар, ни скамеек, ни досочки. На полу - конский навоз, раньше в этом вагоне перевозили лошадей. Окошки вверху открыты, забраны стальной решеткой. В стенках щели, в полу - тоже. Отопления никакого. Двадцать два дня ехали мы до места, до Саратова. Еда? По куску селедки в день и по три сухаря. Питье? Никакого питья, ни капли воды. Первыми умерли младенцы. Матери набирали через силу слюни во рту и плевали в детские ротики. Младенцы кричали, тянулись к пустыс грудям. Охранники выкинули детские трупики в снег. На каждой станции женщины кричали, просили воды... Мертвыми телами мы закрывали щели в стенках. Когда конвоир открывал вагон, трупы падали на охранников, и они страшно ругали, били нас. Всякий раз при раздаче "пищи" возле вагона складывали штабеля трупов. Одну мертвую мы не выбрасывали, то была старушка горбатая, мы клали ее на спину и горбом закрывали отверстие в полу, нашу "уборную". На ходу поезда оправляться было невозможно, ветер задувал внутрь, но что мы могли поделать? В Саратовскую пересыльную тюрьму нас привели глубокой ночью. Кормили нас в тюрьме баландой, посуды никакой, один разбитый черепок на двадцать человек. Каждый норовит подцепить пальцем хоть зернышко крупяное, пальцем, которым перед этим вытирал то, что обычно вытирают бумагой. Ни воды, ни мыла, ничего...
  М.Л. Фишман, немка, уроженка Крыма, член компартии (с 1920 года) и бывшая сотрудница ВЧК-ОГПУ) <...>
  
  Говоря о судьбе заключенных женщин, нельзя не коснуться проблемы материнства в неволе. Несмотря на нечеловеческие условия содержания, в Гулаге наблюдалась относительно высокая рождаемость. По официальным данным, число беременных, находившихся в лагерях и колониях, составляло: к началу 1947 года - 7389, к началу 1948 года - 4991, к началу 1949 года - 9300, к началу 1950 года - 11 950. Среднесписочный состав детей, содержавшихся в домах младенца ИТЛ, УИТЛК-ОИТК МВД-УМВД, насчитывал соответственно 14 631, 11 224, 24 119 и 19 260 душ. <...>
  
  Человеческое право, достоинство, гордость - все было уничтожено. Одного только не могли уничтожить селекционеры дьявола: полового влечения. Несмотря на запреты, карцер, голод и унижения, оно жило и процветало гораздо откровенней и непосредственней, чем на свободе. То, над чем человек на свободе, может быть, сто раз задумался бы, здесь совершалось запросто, как у бродячих кошек. Нет, это не был разврат публичного дома. Здесь была настоящая, "законная" лбовь, с верностью, ревностью, страданиями, болью разлуки и страшной "вершиной любви - рождением детей. Прекрасная и страшная штука - инстинкт деторождения. Прекрасная, когда все условия созданы для принятия в мир нового человека, и ужасная, если еще до своего рождения он обречен на муки. Но люди с отупевшим рассудком не особенно задумывались над судьбой своего потомства. Просто до безумия, до битья головой об стенку, до смерти хотелось любви, нежности, ласки. И хотелось ребенка - существа самого родного и близкого, за которое не жаль было бы отдать жизнь...
  
  До середины 1930-х годов срок пребывания детей при заключенной матери ограничивался 4-летним возрастом. В лагерях, где имелись беременные женщины и кормящие матери, в зависимости от их количества либо устраивались отдельные огороженные помещения в общих бараках, либо выделялся специальный ("мамский") барак, либо оборудовались "детские городки". В случае рождения живого ребенка мать получала для него несколько метров портяночной ткани. Ребенку выписывали "детский паек", матери - "мамский". От работы женщину освобождали только непосредственно перед родами и после них. Днем матерей под конвоем приводили к детям для кормления. Нянями в "мамских" бараках работали солагерницы, репрессированные за "бытовые" преступления, также имевшие своих детей.
  
  Вспоминает еще одна бывшая узница Гулага - Х.В. Волович, получившая 15 лет заключения, так и не узнав "за что", когда ей шел двадцать первый год:
  "В семь часов утра няньки делали побудку малышам. Тычками, пинками поднимали их из ненагретых постелей (для "чистоты" детей одеяльцами не укрывали, а набрасывали их поверх кроваток). Толкая детей в спинки кулаками и осыпая грубой бранью, меняли распашонки, подмывали ледяной водой. А малыши даже плакать не смели. Они только кряхтели по-стариковски и - гукали. Это страшное гуканье целыми днями неслось из детских кроваток. Дети, которым полагалось уже сидеть или ползать, лежали на спинках, поджав ножки к животу, и издавали эти странные звуки, похожие на приглушенный голубиный стон. На группу из семнадцати детей полагалась одна няня. Ей нужно было убирать палату, одевать и мыть детей, кормить их, топить печи, ходить на всякие субботники в зоне и, главное, содержать палату в чистоте. Стараясь облегчить свой труд и выкроить себе немного свободного времени, такая няня "рационализировала", изобретала всякие штуки, чтобы до минимума сократить время, отпущенное на уход за детьми... Такая "рационализация" была узаконена. Вот почему при спавнительно высокой рождаемости в этом приюте было так много свободных мест. Триста детских смертей в год еще в довоенное время! А сколько их было в войну!.."
  
  И действительно, проблема детской смертности в Гулаге оставалась крайне острой во все периоды его существования. В 1947 году, например, в лагерях и колониях умерли 6223 ребенка из 15 188, а в 1948 году в "домах ребенка" скончалось более 30 процентов детей. В отдельные периоды в некоторых лагерях этот показатель достигал запредельного уровня - 90 процентов! Основными причинами столь высокой смертности являлись превмония, дизентерия и туберкулез, которыми дети заражались от больных матерей. Даже в относительно благополучные 1956-1958 годы заболеваемость детей в лагерных "домах ребенка" была в 2,5 раза, а диспепсией - в 3,5 раза выше, чем в детских учреждениях Минздрава.
  
  По секретной инструкции НКВД от 1937 года срок пребывания детей при матерях в лагерях и колониях был ограничен 12 месяцами. После одного года младенцев в принудительном порядке отбирали у матерей и отправляли в специальные детские дома. Адрес такого учреждения матери не сообщался, поэтому после освобождения она редко и с огромным трудом могла отыскать своего ребенка.
  
  Кроме того, не всем стремившимся к материнству узницам это дозволялось. Например, беременным каторжанкам в принудительном порядке делались аборты. И здесь уместно напомнить, что официально в СССР аборты в тот период были запрещены: постановлением ЦИК и СНК СССР от 27 июня 1936 года предусматривалась уголовная ответственность как для лиц, "побудивших женщину сделать аборт", и медиков, проведших искусственное прерывание беременности, так и для самих женщин, которые решились на эту операцию. Названный "закон" активно "работал" почти 20 лет и послужил основанием для лишения свободы более чем 415 тысяч человек, в том числе свыше 66 тысяч врачей и "других лиц, произведших аборт", а также почти 350 тысяч беременных женщин, что составило около 10 процентов от общего количества "лиц женского пола", подвергнутых в этот период уголовно-судебным репрессиям. "Закон" о запрещении абортов стал неотъемлемой частью сталинско-советской карательной политики. Но, как видим, действовал он с некоторыми "исключениями", одно из которых относилось к женщинам-каторжанкам... <...>
  
  Не менее трагичной была и судьба детей в Гулаге. С использованием всей мощи карательного аппарата, опираясь на указания "ленинско-сталинского Политбюро ЦК", "лично товарища Сталина", в "Стране Советов" была создана особая система "опального детства". Эта система имела в своем распоряжении детские концлагеря и колонии, мобильные приемно-распределительные пункты, специальные детские дома и ясли. Репрессированные дети и дети репрессированных родителей должны были забыть, кто они, откуда родом, кто и где их родители. Это был особый - детский Гулаг. <...>
  
  Из воспоминаний калмыцкого поэта Д.Н. Кугультинова, узника ГУЛАГа в 1944-1956 годах: "Переступил порог (спецдетдома), - дети. Огромное количество детей до 6 лет. В маленьких телогреечках, в маленьких ватных брючках. И номера - на спине и на груди. Как у заключенных. Это номера их матерей. Они привыкли видеть возле себя только женщин, но слышали, что есть папы, мужчины. И вот подбежали ко мне, голосят: "Папа, папочка". Это самое страшное - когда дети с номерами. А на бараках: "Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство"..."
  
  Нельзя не согласиться с одним из самых последовательных обличителей сталинизма - А.Н. Яковлевым, который утверждал: "Нет большей подлости, чем война власти с детишками с использованием всей мощи карательного аппарата". И действительно: основная причина репрессий в отношении несовершеннолетних - в тоталитарной сути правившего тогда большевистско-сталинского режима. Вдумаемся и в такой факт: несовершеннолетние жертвы советских политических репрессий - это как минимум четыре-пять поколений жителей нашей страны. Многие из них, преодолев массу трудностей разного рода, и сегодня еще живут среди нас. Но на всю жизнь им осталась горькая память о безвинно и жестоко загубленном детстве... <...>
  
  "Из всех жестокостей жестокость к детям самая страшная, самая противоестественная в своей античеловечности.
  "Малолетки" - так назывались малолетние арестанты. Они были разные: малолетние городские проститутки и крестьянские девочки, попавшие в лагерь за колоски, собранные на плохо убранном поле; профессиональные воры и подростки, сбежавшие из "спецдомов", куда собирали детей арестованных "ответственных". Они вступали в тюрьму и лагерь разными по происхождению и причинаам, приведшим их сюда. Но вскоре они становились одинаковыми. Одинаково "отпетыми" и страшными в своей мстительной жестокости, разнузданности и безответственности. Все-таки даже в общем лагере, находясь "на общих основаниях" - малолетки пользовались какими-то неписанными привилегиями. Надзиратели и конвой их не убивали. Малолетки это знали. Впрочем, они бы не боялись, даже если бы их и убивали.
  
  Они никого и ничего не боялись. Жили они в отдельных бараках, куда боялись заходить надзиратели и начальники. В этих бараках происходило самое омерзительное, циничное, разнузданное, жестокое из всего, что могло быть в таком месте, как лагерь. Если "паханы" кого-нибудь проигрывали и надобно было убить - это делали - за пайку хлеба или даже из "чистого интереса" - мальчики-малолетки. А девочки-малолетки похвалялись тем, что могут пропустить через себя целую бригаду лесорубов. Ничего человеческого не оставалось в этих детях, и невозможно было себе представить, что они могут вернуться в нормальный мир и стать нормальными людьми...
  
  Пройдя через оглушающий конвейер ареста, обыска, тюрьмы, следствия, суда, этапа, эти мальчики и девочки прибывали в наши места уже утратившими от голода, от ужаса с ними происшедшего всякую сопротивляемость. Они попали в ад, и в этом аду жались к тем, кто им казался юолее сильным. Этими сильными были, конечно, блатари и блатарки.
  
  На "свеженьких" накидывалась вся лагерная кодла. Бандитки продавали девочек шоферам, нарядчикам, комендантам. За пайку, за банку консервов, а то и за самое ценное - глоток водки. А перед тем, как продать девочку, ощупывали ее как куру: за девственниц можно было брать больше. Мальчики становились "шестерками" у паханов, у наиболее сильных, более обеспеченных. Они были слугами, бессловесными рабами, холуями, шутами, наложниками, всем кем угодно. Любой блатарь, приобретя за пайку такого мальчишку, мог его бить, морить голодом, отнимать все, что хочет, вымещать на нем все беды своей неудачливой жизни.
  
  Мы - "пятьдесят восьмая" - ничего с этим не могли сделать. В глазах этих детей и подростков мы были лагерными "придурками", не имеющими никакой власти, никакой силы, никакой привлекательности, которую давало презрение к законам и начальникам. Никто из нас не мог на разводе, перед тысячной колонной арестентов, сказать начальнику лагпункта: "Мотал я твою работу, твою веру, и тебя - на общих основаниях", - и спокойно пойти в сторону карцера...
  
  Я был уже "вольным", когда однажды летом пришел на командировку, где врачем был знакомый солагерник. Он был на приеме, натренированный санитар принес мне в кабинку санчасти привилегированный больничный обед. Есть я не хотел, но и обед было бы глупо отсылать назад на кухню. Опустелый лагерный двор подметала какая-то белокурая девчушка, совсем девочка. Было что-то деревенски-уютное в этой девочке, в ее нехитрой работе. Я позвал ее. Спросил, что она делает на командировке. Ответила: на ошкуровке занозила палец, он распух, его резали, она уже несколько дней освобождена. Я сказал ей: "садись к столу и ешь". Ела она тихо и аккуратно, было в ней еще много ощутимо домашнего, воспитанного семьей. И была она привлекательна этой домашней тихостью, чистотой выцветшего, застиранного платьица из лагерной бумазеи. Мне почему-то казалось, что моя Наташка должна быть такой, хотя эта лагерная девочка была совсем светленькая, а моя дочь имела каштановые волосы... Девочка поела, аккуратно сложила на деревянный поднос посуду. Потом подняла платье, стянула с себя трусы и, держа их в руке, повернула ко мне неулыбчивое свое лицо. "Мне лечь или как?" - спросила она. А потом, не поняв, а затем, испугавшись того, что со мной происходит, так же - без улыбки - оправдывающе сказала: "Меня ведь без этого не кормят..." И убежала.
  
  Конечно, я представлял собой пугающее и непривлекательное зрелище, если и теперь, через тридцать с лишним лет, я начинаю плакать каждый раз, когда вспоминаю эту девочку, ее нахмуренное лицо, усталые и покорные глаза...
  Обо всем могу вспоминать. Без всяких усилий. Обо всем, кроме этого..."
  (Л.Э. Разгон, журналист, писатель, узник Гулага в 1938-1955 годах). <...>
  
  Сотрудниками российской прокуратуры и Министерства внутренних дел за время действия Закона (Закон РФ о реабилитации жертв политических репрессий" от 18 октября 1991 года. Дж.Р.) пересмотрены сотни тысяч дел и обращений, реабилитированы или признаны пострадавшими от политических репрессий еще более миллиона человек, среди них - многие тысячи детей репрессированных". (28)
  
  
  Список источников:
  
  1. С.В. Волков, "Почему РФ - не Россия", М., КИТОНИ, 2018.
  2. "История России. ХХ век. Как Россия шла к ХХ веку (1894-1922)", Том I, под ред. А.Б. Зубова, М., Издательство "Э", 2017.
  3. Баронесса М.Д. Врангель, "Моя жизнь в коммунистическом раю".
  4. В.Е. Шамбаров, "Государство и революции", М., Алгоритм, 2002.
  5. Зинаида Гиппиус, "Дневники, воспоминания", https://gippius.com/doc/memory/ .
  6. В.В. Галин, "Гражданская война в России. За правду до смерти", М., Алгоритм, 2017.
  7. С.П. Мельгунов, "Красный террор", М., Вече, 2017.
  8. В.Д. Игнатов, "Палачи и казни в истории России и СССР", М., Вече, 2014.
  9. В.Е. Шамбаров, "Оккультные корни Октябрьской революции", М., Алгоритм, 2006.
  10. Виктор Тополянский, "Год 1921: покарание голодом", журнал Континент, N 130.
  11. "Советская социальная политика 1920-1930-х годов: идеология и повседневность", ред. П.В. Романов и Е.Р. Ярская-Сминова, М., ООО "Вариант", ЦСПГИ, 2007.
  12. "Голод в ТАССР: каннибализм, продразверстка и желуди", https://www.idelreal.org/a/golod-v-rossii-special-project/29087121.html .
  13. "Первый голод 1921-1922 годы", https://vlast.kz/istorija/31257-pervyj-golod-1921-1922-gody.html .
  14. В.Н. Макшеев, составитель, "Нарымская хроника 1930-1945. Трагедия спецпереселенцев", М., Русский Путь, 1997.
  15. ("Исторические хроники с Николаем Сванидзе. 1934-1953", электронная библиотека Royallib.com .
  16. О.В. Волков, "Погружение во тьму", М., ЭКСМО, 2007.
  17. Н.А. Ивницкий, "Голод 1932-1933 годов в СССР", М., Собрание, 2009.
  18. В.Д. Кузнечевский, "Сталин: как это было?", М., Вече, 2014.
  19. В.С. Выгодский, "Преступления без наказания", Ашкелон, 2012.
  20. Т.К. Чугунов, "Деревня на Голгофе", Мюнхен, Издание автора, 1968.
  21. Комментарий из интернета.
  22. И.Л. Солоневич, "Россия в концлагере", Минск, Современная школа, 2010.
  23. "Исторические хроники с Николаем Сванидзе. 1913-1933", электронная библиотека Royallib.com .
  24. В.А. Бердинских, И.В. Бердинских, В.И. Веремьев, "Система спецпоселений в Советском Союзе 1930-1950-х годов", Сыктывкар, ИЯЛИ Коми НЦ УрО РАН, 2015.
  25. В.В. Литвин, "Наша героическая антикоммунистическая бабушка", http://samlib.ru/l/litwin_w_w/grand.shtml .
  26. Светлана Алексиевич, http://www.novayagazeta.ru/arts/71337.html .
  27. Е.А. Керсновская, "Сколько стоит человек", М., КоЛибри, 2020.
  28. В.А. Бердинских и В.И. Веремьев, "Краткая история ГУЛАГа", М., "Ломоносов", 2019.
  29. К.И. Чуковский, "Дневник. Том 2. 1930-1969", М., Советский писатель, 1994, 1936 г., С.143.
  30. Н.К. Сванидзе, М.С. Сванидзе, "Погибель империи. Наша история. 1913-1940. Эйфория", М., АСТ, 2019.
  31. С.Д. Гладыш, "Дети большой беды", М., Издательский дом "Звонница", 2004.
  32. Е.А. Осокина, "Алхимия советской индустриализации. Время Торгсина", М., Новое Литературное Обозрение, 2019.
  33. Е.А. Осокина, "За фасадом сталинского изобилия", М., РОССПЭН, 2008.
  34. Михаил Николаев, Виктория Швейцер, "Кто был ничем...", М., Время, 2008.
  35. А.П. Никонов, "Бей первым! Главная загадка Второй мировой", М.: ЭНАС, СПб.: Питер, 2008.
  36. А.М. Буровский, "1937 год без вранья", М., Яуза-Пресс, 2013.
  37. Д.Д. Гойченко, "Сквозь раскулачивание и голодомор", https://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=book&num=1951 .
  38. А. Орлов, "Тайная история сталинских преступлений", М., Всемирное слово, 1991.
  39. Д.С. Лихачев, "Из "Воспоминаний"", в сборнике "Русская Голгофа", М., Независимое издательство "Пик", 2007.
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"