Аннотация: Едва ли не первый мой "серьезный" рассказ. Скоро ему стукнет 20, но редакцией он не тронут. Тут есть всё, чем начиняют свои перья новички: жизнь, смерть, любовь и несчастная поломанная собачка... Как же без собачки?
СИРЕНЬ ЦВЕЛА
Гриша падал, не доходя до второго этажа. Вскидывал ногу в мешотчатой штанине, медленно и грациозно, как в классическом балете, вычерчивал ею эллипс и наотмашь, всем туловищем, ударялся о лестничные прутья. Пьяное нежное гудение пронизывало, словно органную трубу, узкий и тесный колодец подъезда и замирало под самым куполом пятого этажа.
В восемнадцатой квартире рыхлая, творожной белизны женщина отставляла дымящуюся чашку и щупала край разлохматившейся скатерти, наматывая бахрому на указательный палец. Ее распаренный лоб напрягался и выдавливал тугую одинокую морщинку, по которой бежала, переливаясь, капля золотистого пота...
Гриша вжался головой в ступеньку, пригнув ухо к лацкану пиджака, и громко, ароматно сказал:
— Сирень цвела...
Зернистые, не раскрывшиеся еще гроздья льнули к окну, легонько проминая стекло с отражавшимся в нем и словно повисшим на ветках Гришиным телом.
— Ё... — добавил Гриша философически, чувствуя, как отторгаются веки, становясь ненужными и волокнистыми, и вся его жажда существования норовит скукожиться в осклизлый, дурно пахнущий комочек.
Ему было пятьдесят два. Он ходил увитый разноцветными проводками, с обшарпанным саквояжем, из которого выпирали телефонные трубки, диски, пластмассовые панели и куски хлеба, облепленные усиками радиодеталей. Гриша и сам уже не помнил, когда и кто наступил ему сапогом на лицо. Кости хрустнули, сдвинулись, — и вмятина, которую Гриша носил безропотно, как печать свыше, с неким священным даже трепетом, придававшая его существу облик кислый и вместе с тем трагический, в точности, если вглядеться, повторяла очертания подошвы, всю неуклюжую и бесцеремонную расхлябанность чьего-то сапога.
Роза из восемнадцатой настороженно прислушивалась, пытаясь уловить знаки Гришиного приближения. Она приладила ладонь одной руки под мягкий, с ямочкой, локоть другой и кидала в чашку кубики сахара. Из чайных недр с тоненьким писком выпрыгивали крошечные пузырьки воздуха. Это было похоже на гейзеры. Гриша рассказывал, какие они сладкие. Слаще сиропа. Он обещал свозить ее на Камчатку — попить гейзерного соку. Только пить нужно быстро, пока не остыл. Там еще яйца в песок закапывают, а потом выкапывают и едят вместе со скорлупой.
Роза прерывисто вздохнула. Струйка желтоватого пара, поднимавшаяся от чашки, качнулась и распалась на зыбкие кольца, поплывшие над грудой страдальчески расплющенных ватрушек...
Гриша перевернулся на бок. Из раструба штанины выкатился полтинник, загремел по ступенькам, ткнулся в туфлю гражданина из тринадцатой, завертелся было волчком, но быстро сделался нетрезвым, щелкнул и мерцающим пятном лег возле батареи.
В очки гражданина вдвинулся стиснутый оконным переплетом, весь в звездчатых складках, край до вязкости синего и как бы полированного неба... Гриша, когда был маленьким, ползал с дедушкиной лупой по траве и разглядывал мелких суетливых тварей. Именно копошение и суета, микроскопическая и непостижимая, занимали его — вовсе не щетинки какие-нибудь, не панцири, не членики, но чудесные шевеления, трения, некая загадочная и неутомимая устремленность всех этих козявок и паучков. Потом Гриша плевал в ладони и, ежась от счастья, чистил позеленевшие коленки... И сейчас там, куда он старательно фокусировал взгляд, билась всеми пирамидками цветков — в небо, в стекла, в подоконник, в мозг — черная ветка сирени! Она кивала ему... кивала, тяжелея от росы...
Однако галстуки, очки и всякую солидность Гриша уважал.
— Здравс-вувуй... тя, — сказал он гражданину, вежливостью давая знать, что не будет хватать его за ноги.
— Само собой, — улыбнулись ему виновато.
Человек прижался к стене, с хрустом обтерся о штукатурку и чесанул наверх. Гриша принялся расправлять подвернувшееся и занемевшее ухо, но подумал, что оно все равно будет торчать, и ему сделалось грустно. Тогда он встал, помочился в лестничный пролет и пошел на пятый этаж...
Роза в крепдешиновом платье сидела на кровати, купая в лунных бликах отечные ноги. Угол комнаты был светел. По полу катались пылинки, похожие на обивочные гвоздики с серебристыми шляпками. Там раньше стоял заграничный телефон, такой весь гнутый и чопорный, с инкрустацией из чистого перламутра. Ей его, как женились, Гриша подарил. Снял со сберкнижки свадебные — и подарил. На Камчатку вот не поехали... Каждое утро Гриша в трусах подползал к телефону, набирал длинный номер, кричал в трубку: "Аллёу! Коммутатор? Коммутатор, я спрашиваю?.. — и принимался бить по рычажкам, негодуя: — Не сметь, я требую, аллёу! Соединить меня! Соединить, уполномоченно заявляю! Посол не будет долго ждать... А ну, кто там? Прекратить баловство! А ну, ложь трубку. А ну, давай. Клади, я сказал. Аллёу? Вот ведь болтун, ё..." Кабель к дому так и не подвели. Розу очень волновали Гришины звонки, и однажды на рассвете, выпустив мужа из-под одеяла, она испытала к нему незнакомое доселе чувство беспощадной материнской жалости. Гриша стоял на четвереньках, исходя февральской утренней дрожью. И она сказала:
— Сколотил бы ты полочку, Гришенька. Поставил бы на нее архимандрита своего, а сам бы смирно на стульчик уселся.
— Тут главное — подход, — обиделся Гриша, — дипломатия... А ты нецензурно: архимандри-ит...
— Но леший тебя возьми, кому ты звонишь? — не удержалась, конечно, Роза. — Холостой ведь аппарат: ни пищит тебе, ни тарахтит.
— Запищит еще, — произнес скучным голосом Гриша. — Зато ты баба без понятия. Тебе "аллёу?", а ты: "пи... пи..." Тут, может быть, не просто всё — тут, может быть, Иллюзий самый натуральный. Почти что оптический... Тебе "аллёу?", а ты...
Вскоре Гриша исчез. Телефон тоже с собой уволок. Пропил его — и вернулся в августе, с бронзовым пивным загаром на лице.
Потом они разошлись... Гриша забрал свои носки, флакон одеколона, транзисторный приемник и переселился в рабочее общежитие. Детей у них не было, не стало перламутрового телефона, и вот уже десять вёсен подряд Гриша исполнял на лестничных маршах свои сумасшедшие фуги, а Роза, забаррикадировав двери, с революционным трепетом и самоотвержением подминала подушки, вознося к потолку сухие от бессонницы глаза...
Роза задернула занавески, надела ночную рубашку и аккуратно повесила на плечики в шифоньер крепдешиновое платье.
Гриша сурово поглядел на цифру "18", колупнул ногтем поистершийся дерматин и сосредоточенно хлопнулся всей грудью о дверь. Оттолкнулся, послушал ночную возню голубей, доносившуюся с чердака, и ударил кулаком. Потом стал биться пятками и затылком. Потом из носа потекла кровь, и он крикнул:
— Сирень цвела! Открывай, сука!..
Роза куталась в одеяло и, угнетенная прочностью двери, затверженно шептала: "Не пущу... не пущу..."
Потом пришел участковый, но пожалел Гришу, отпустил.
Гриша возвратился в свою каморку в общежитии. На полу, под газеткой, скомканной и замасленной, кто-то шевелился и тихонько верещал. Гриша вдруг догадался, что все эти годы с ним рядом жил неведомый зверек, — верно, какая-нибудь белая мышь, или карликовая японская собачка. Что же? — значит, всегда, когда он садился завтракать, зверек в своем углу тоже грыз заплесневелую хлебную корочку, или лакомился шелухой от семечек, а когда Гриша уходил чинить телефоны, то ждал его, робко греясь у батареи? Грише нестерпимо захотелось положить это удивительное животное к себе на ладонь, приласкать, извиниться за то, что не замечал долго, осторожно поцеловать в красную крошечную лапку и, может быть, расплакаться. Он потянулся к газетке и внезапно умер от цирроза внутренностей...
Примерно через месяц о Гришиной кончине узнал гражданин из тринадцатой. "Вы не слышали, Гриша-то умер?" — спросил он у Розы, встретив ее на этаже. Роза соврала, что слышала, и пригласила его на ватрушки.
Последний раз ее видели в палисаднике, куда она забралась нарвать сирени. У нее разбухли ноги, и ходила она, опираясь на палку. На спину она запрокинулась неожиданно. "Ё..." — сказала с придыханием, сипло и нежно, потянув уголки губ кверху, и когда, наконец, улыбнулась, изо рта хлынула розовая пенистая жидкость.
С куста сирени на ее лицо посыпались маленькие пахучие цветки. Розе почудилось, что идет сиреневый дождь, и, умирая, она подумала, что это, верно, тот самый Оптический Иллюзий, о котором говорил Гриша.