Уложив сына в постель, Юлька Маслова уселась за кухонным столом, подпёрла кулачком подбородок и принялась думать. Мужа не было уже третьи сутки. "Игорьку надо лечиться, - решила Юлька. - Как вернется, поговорю с ним. А не захочет, поживем с Женечкой у мамы. Пусть попробует сам заработать на кусок хлеба".
Сын Женечка что-то сонно пробормотал - Юлька мысленно обогрела его пушистым тёплым лучом, мальчик затих. Юлька пересчитала деньги, отложенные на оплату детского сада и танцевального кружка. Половина суммы пропала. Маслова, ничуть не удивившись, горестно вздохнула. Надо будет силком затащить Игоря к врачу - сколько ж можно деньги у ребёнка таскать? "Игровой алкоголик, - сердито прошептала Юлька, - вот он кто". Но тут же, одёрнув и устыдив себя, устроила блудному Игорьку воображаемый душ из солнечных зайчиков.
Главное правило своей жизни Юлька Маслова придумала в день совершеннолетия. "Светить всегда, светить везде", - старательно вывела в заветной книжице барышня, такая же мечтательная, как и её матушка. Родительница служила заведующей районной библиотекой, поэтому дочь воспитывала преимущественно цитатами из классиков, а отца у Юльки не было - ушёл, едва девочке стукнуло пять лет.
Крохотная семья - мать с дочкой - имела свой тайный язык. Скажет, бывало, матушка, склоняясь над горячим лбом простуженной Юльки:
- "Я знаю в жизни только два действительные несчастья: угрызение совести и болезнь".
- "И счастье есть только отсутствие этих двух зол", - продолжит Юлька и прибавит, - Ну, что? Можно несчастной в школу не ходить?
Семейный язык наполнялся выдержками из всяких знаменитых произведений. Юльке, чтобы достойно отвечать, порой приходилось готовить ответы заранее, то есть читать тонны книг и запоминать. Ничего удивительного, что на свой восемнадцатый день рождения книжная девушка с идеалами, почерпнутыми из неиссякаемого кладезя мудрости, решила твёрдо определить для себя, как ей жить в этом мире. "Представьте себя солнцем, щедро пролейте на окружающих своё тепло и животворные лучи любви - и да воздастся вам по вашей щедрости, по вашему великодушию", - так говорила тонкая брошюрка с каким-то йогом на обложке. А, может, с далай-ламой или японским мудрецом. Юлька записала цитату, обвела в рамочку. Потом подумала, что Маяковский сказал короче, и чуть пониже, в двойной рамочке, начертала девиз, после чего торжественно пообещала, что будет следовать ему всю дальнейшую жизнь.
Для каждого встретившегося на её пути человека Юлька положила себе правилом представить, что она нежное июньское солнышко, и обогреть того мысленными лучами. Лучей хватало всем: и забавной лысине институтского преподавателя, и морщинистому лобику театральной гардеробщицы, и розовым ушкам подростков, горланящих на лавочке у подъезда, и виртуозным рукам кассирши в сбербанке, и ясным голубым очам случайного попутчика в переполненной электричке.
Случайный попутчик, поражённый в самое сердце зарядом из солнечной пушки, быстро превратился в супруга, весьма огорчив тем самым Юлькину матушку. Красавчика Игоря она раскусила сразу.
- "Мужчина с женоподобным характером есть самый ядовитый пасквиль на человека", - предостерегла мама на их семейном языке.
- "Поприще женщины - возбуждать в мужчине энергию души", - ловко парировала подкованная барышня. А зря.
Семейная идиллия Юльки длилась недолго. Игорь, хотя жену и ребенка не обижал, но отчаянно лентяйничал. Не пил, налево не похаживал, голоса не повышал, однако никогда не баловал лишней лаской и уж тем более вещами материальными. Дома ему жилось душевно и вольготно, ибо каждое утро его молодая жёнушка открывала глаза и прямо в постели минуту-другую представляла, как она обогревает добрыми лучами всех, кому выпало обитать с ней в одной квартире: Игорька, сыночка Женечку, двух хомяков, фикус и кофейное дерево.
Помогать жене молодой муж не спешил, всякий раз демонстрируя неловкость и растерянность при виде любого предмета для обустройства быта. Юля, не имевшая в детстве примера, для чего в хозяйстве нужен мужчина, считала, что ни для чего мужчина в хозяйстве не нужен, а нужен лишь для хождения на службу и... и, в общем, для любви. И если с любовью всё было более или менее гладко, то служба у Игорька не задалась. Ходить по часам на работу ему было тягостно, зато ночные бдения в битвах с компьютерными монстрами протекали на диво легко.
Монстры и танки сменились покером и преферансом - так Игорёк отреагировал на Юлькины настойчивые просьбы хотя бы изредка пополнять семейный бюджет. Порой он выигрывал что-то, но большей частью вешал на шею очередной долг и расплачивался телевизором, телефоном или сережками супруги. Однажды он даже посягнул на средства, собранные родительским комитетом на подарок Женечкиной воспитательницы в саду - Юлька до того разозлилась, что заговорила сама с собой.
- "Клянусь, мне было жаль Полину, но странно, - с самой той минуты, как я дотронулся вчера до игорного стола и стал загребать пачки денег, моя любовь отступила как бы на второй план", - процитировала себе рассерженная Юлька и вместо ушата солнечных лучей мысленно вылила на мужа ушат ледяной воды. После этого Игорёк заболел не мысленной, а очень даже реальной фолликулярной ангиной, заразив заодно и Женечку.
Мужчины проболели почти месяц - счастливый месяц совместного дуракаваляния: чтения детских книжек, строительства замков из кубиков, коробок и табуреток, рисования на старых обоях планов космических городов. Ни телевизора, ни компьютера дома уже не было, приходилось развлекать себя и ребёнка дедовскими способами. Женя от дедовских способов был в восторге, и Юлька даже подумала, что иногда стоит применять к людям не только согревающие, но и охлаждающие энергии. Однако, чуть поправившись, Игорь сбежал из вынужденного заточения на очередной загул по местным злачным местам.
"Игорьку надо лечиться, - решила Юлька и, не дождавшись супруга, отправилась спать. Она по привычке обогрела воображаемыми лучами заблудшую душу своей половинки, пожелала ей здоровья, радости и любви, ибо любви, по мнению Юльки, достойны все, даже самые опустившиеся существа, а существа потому, возможно, и опускаются, что им не хватает любви. Как сказал бы классик мамиными устами, "Маслова дорожила таким пониманием жизни больше всего на свете, не могла не дорожить им, потому что, изменив такое понимание жизни, она теряла то значение, которое такое понимание давало ей среди людей".
Утром Юлька (разумеется, давно уже не Маслова, но имеющая иную, ничего не значащую фамилию), проснулась от жёсткого взгляда, колючей щёткой царапающего ее лоб и щёки. Девушка поёжилась, почесала щёку, натянула повыше одеяло.
- Ой! - Юлька подскочила и с вытаращенными глазами уставилась на незнакомца. От страха мысли её потекли в поэтическом направлении, - "Зачем ты грабишь частных лиц? Зачем насилуешь девиц? Очнись, подумай, где ты!"
- Дура что ль? - вопросил задумчиво мужчина в чёрных тренировочных штанах с лампасами и чёрной кожаной куртке. - Кто тут грабит? Всё по чесноку.
- Одевайся давай, и соплю свою тоже одень, к Геннадичу поедем, - в комнату мягко ступил его сообщник в похожей одежде, но не чёрного, а коричневого цвета.
- Не могу. Я стесняюсь. - Юлька слегка пришла в себя, скосила глаза на кроватку сына. Тот безмятежно спал в любимой позе морской звезды. Прямо как Игорёк.
- Ничего, - пообещал чёрный человек, - к Геннадичу попадешь, стесняться перестанешь. И не дури, не нужно.
Он деликатно помахал перед Юлькиным носом выстрелившим лезвием. Юля вновь ойкнула и выползла из-под одеяла.
- Проигрался твой Гарри, - сообщил равнодушно коричневый, пока Юлька, извиваясь пыталась натянуть джинсы под ночную рубашку. - Вчистую. Должок за ним.
- Квартира! - ахнула женушка Гарри. - Квартиру проиграл! Поэтому у вас ключи! "Но что поделать! В дождь и снег нельзя же быть без крова".
- Да что ты стихами все! - разозлился черный. - По-человечески не можешь? Не нужна тебе теперь квартира. Геннадич пристроит.
- Что значит пристроит?
- Проиграли тебя, голуба, с соплёй твоей вместе.
- Меня? Как это проиграли?! У нас не рабовладельческий строй!
- Не знаю, как у вас, - философски заметил тот, что с невероятной ловкостью покручивал в воздухе ножичком, - а у Гарри и Геннадича - и рабовладельческий, и вообще, какой хочешь.
Юлька никакой не хотела. Она в некотором оцепенении растормошила Женечку (не забыв, впрочем, покапать на пушистую макушку солнечных капелек и приласкать тёплым ветерком) и прошептала, что сейчас они поедут к папиному дядюшке в гости. Их вывели, затолкнули в машину - пожившую "девятку", за рулем которой сидел третий злоумышленник, немолодой мрачный мужчина с курчавой рыжей бородой. Двери захлопнулись, автомобиль помчался по пустынным проспектам спящего города.
Пропетляв по закоулкам привокзального района, машина остановилась у дома с вывеской "Кошкинские бани". То ли хозяин бань носил прекрасную фамилию Кошкин, то ли округа до революции звалась Кошкиной - этого Юлька не знала. Женечка, сморщив нос, пошевелил губами, читая вывеску.
- Кошкин дом, - деловито сообщил мальчик, прочтя наполовину и домыслив непрочитанное.
Юлька прижала его к себе спереди, чтобы войти в эти странные бани нелепой четырёхножкой, чтобы все тычки доставались только ей. Она шла и брызгала солнечное золото воображаемым кропилом на пол, на стены, на фикусы... точно такие фикусы, как жили у неё дома.
- Вот, привели, - Юльку и Женечку втолкнули в комнату, служившую, по-видимому, кабинетом толстомордому мясистому человеку со стальным взором, никак не ожидаемым на мягких оплывших контурах его башки. Взор словно вспорол Юльку от лона до подбородка. Дёрнувшись, Юлька отчего-то подумала, что обладателя кинжального взгляда никто и никогда не любил, человеку, в чьей душе тлела хотя бы самая чахлая искра любви, ни за что не удалось бы так отточить взгляд. Она с жалостью посмотрела на пухлого мужика с гиперболоидами вместо глаз и храбро обдала его ведром солнечного жара.
- "Сейчас пришли мы впятером взглянуть на ваш чудесный дом", - сказала Юлька. То есть, так вырвалось из неё, потому что сказать она хотела совсем другое - попросить, чтобы сына не трогали, предложить как-то откупиться, - но от ужаса выпалила стишок Маршака, недавно читанный Женечке.
Их и вправду было пятеро - вместе с водителем, которому тоже вздумалось поучаствовать в шоу. Хозяин приподнял одну бровь:
- Шуткуешь, коза?
- "Козел Козлович, как дела? Я вас давно к себе ждала!", - радостно завопил Женя, принимая происходящее за ужасно интересное приключение.
Водитель угрожающе подался к пленникам:
- Что-о-о? Кто тут козёл? Что за базар? Язык выдеру!
- "Шутит, видно, бородатый", - счастливо выдохнул Женечка и рассмеялся.
Геннадич (как поняла Юлька, это был тот самый Геннадич, которому ее проиграли) вскинул вторую бровь. В буравчиках его мелькнуло и тут же пропало удивление. Юлька вылила на него второе ведро лучей.
- Твой супруг поставил на тебя, - медленно и будто нехотя изрек Геннадич. В расписном халате, в вырезе которого выглядывала густая растительность на груди, он был похож на восточного деспота из арабских сказок - ни дать, ни взять, персидский падишах. - Сначала он проиграл золотишко, потом холодильник, потом квартиру, а потом тебя и мальчишку...
"Откуда и Игоря золото?" - только и подумала Юлька, ощутив себя героиней дурацкого розыгрыша, а мордатый продолжил:
- ... Мудак у тебя муж. Где только нашла такого?...
- Мам, а кто такой мудак? - поинтересовался Женечка. Юлька лишь крепче прижала к животу его льняную головёнку.
- Холодильник мне твой ни к чему. Квартирку, конечно, приберем,... - падишах Геннадич задумался, пристально изучая трепетную мадонну с радостным младенцем.
- "Чёрный дым по ветру стелется, Плачет кошка-погорелица... Нет ни дома, ни двора, Ни подушки, ни ковра", - снова выпалила Юлька, а, вернее, Юлькин язык, обретший вдруг полный суверенитет от хозяйки.
А Женечка с удовольствием закончил:
- "Что ж, хозяюшка, пойдем! Ночевать в куриный дом!".
- Шеф, по-моему, они идиоты, - с опаской произнес парень в чёрном. - Я когда за ними приехал, сразу понял. Я их бужу, а они стишки читать.
- Гарри придурок, и жена такая же, - презрительно добавил коричневый.
- Ну-ка, оставьте нас, - приказал Геннадич. - Да мальца заберите.
Юлька быстро наклонилась к сыночку, поцеловала и что-то нежно прошептала. Мальчик кивнул. Потом доверчиво протянул ладошку ближайшему человеку - тому, кто крутил над Юлькиным носом ножичком.
- Что за стишки? - коротко спросил шеф, когда шестёрки с Женечкой вышли в коридор, оставив его наедине с посеревшей лицом пленницей.
Она начала говорить медленно, механически, запинаясь и останавливаясь, но примерно к визиту первого гостя, Козла Козловича, увлеклась, затараторила, вошла в роль и до конца пьесы вещала с чувством и в лицах - в том исполнении, что так любил Женечка, не засыпавший без обязательного исполнения бессмертной драмы. Драмы, по накалу страстей не уступавшей шекспировским произведениям. Юлька всегда считала, что Маршак - это такой Шекспир для маленьких, очень уж он умело перебирает в своих поэтических пальчиках струны юной души.
- Михалков? - скривил рот Геннадич.
- Самуил Яковлевич Маршак.
- Точно. Маршак. Мне мать читала. В детстве. А я уже забыл.
- Михалкова я тоже знаю.
- Читай.
Юлька с выражением прочитала по то, как "даёт корова молоко", мордатый выслушал её, сдвинув брови и не сводя ни на секунду стальных глаз. Потом оборвал на полуслове и спросил:
- Пацану своему что там шептала?
- Что вы очень хороший дядюшка, и что друзья у вас хорошие.
- Зачем?
- Я думала..., - Юлька замялась, - я думала, меня вы сначала используете и потом убьёте, а его ..., его сразу, и не хотела, чтобы последние минуты у него были прожиты в страхе.
Геннадич изумленно уставился на дамочку, осмелевшую до того, что перестала изъясняться цитатами и детскими стихами. Потом надул щёки, выпятил губы-сардельки, погасил лазеры в гиперболоиде и, выпустив воздух из лёгких, зычно загоготал:
- Убьёте! Да за что убивать вас? Мужа твоего убить надо, а не тебя!
Отсмеявшись, он утёр уголки глаз.
- Иди домой... артистка. Маршака учить.
- Совсем домой? - обмерла Юлька.
- Совсем, совсем.
- А квартира? - не поверила своим ушам Маслова.
- Считай, что я подарил её тебе.
- Ого!
- Не ого. Думаешь, за просто так? Будешь ездить ко мне по выходным, стишки читать, веселить старого.
Насчет старости Геннадич явно кокетничал: лет ему было не более сорока пяти, но Юлька спорить не стала, опрометью бросилась за дверь, к Женечке. Геннадич поднялся, вышел за ней. Он цыкнул водителю, тот послушно предстал перед хозяином и, почтительно изогнувшись, впитал все наставления, что выдал ему прямо в ухо Геннадич.
- Пятак, - сказал, наконец, толстомордый, отрываясь от уха. - Вези их обратно. Да не лихачь там, Шумахер хренов. Головой отвечаешь.
В машине Женечка от тряски уснул, а Юлька, чуть помолчав, спросила Пятака, угрюмо вцепившегося в руль:
- Скажите, а у Геннадича мамы, наверное, уже нет? Он так загрустил, когда о матери вспомнил.
- Мамы? - Пятак хмыкнул. - Да какая там мама. Детдомовский он. Мать спилась, отца на ходку отправили, его в детдом сунули. Он еще в школу не ходил. Мы с одного детдома с ним. Только он на пару лет старше.
Всем своим видом Пятак дал понять, что болтать у него нет ни малейшего желания. Остаток пути они проехали в полном молчании, пока "девятка" не зарулила к круглосуточному гипермаркету. Растолкав мальчишку, мрачный водитель спросил, какую игрушку тот хочет. Потом исчез и появился с огромным дорогим роботом "Лего". Восторженные вопли и пламенные объятья накинувшегося на него Женечки Пятак перенес стоически.
- В воскресенье в двенадцать заеду за тобой, - процедил он, высаживая Юльку у дома. - Геннадич велел новое разучить. Обещал не обидеть.
- "Прощай, хозяюшка, хрю-хрю!
Я от души благодарю.
Прошу вас в воскресенье
К себе на день рожденья", - задорно сказал Женя.
Пятак сплюнул, хлопнул дверцей "девятки" и резко, с визгом, стартовал. "Про Пятака-то я забыла!" - осенило Юльку Маслову. - "Пятаку солнца не досталось!". Она срочно послала за Пятаком в погоню целую поливальную бочку с концентрированными лучами, и примерно на пятом километре пути хмурому Пятаку вдруг захотелось петь. Стыдясь самого себя, он затянул что-то душевное, давно забытое. Петь оказалось здорово.