Безумие управляемо - коржавый ветеран сточных канав оказывает услугу охотно, не взирая на лица.
Гимн комнаты Љ 101:
Под развесистым каштаном
Продали средь бела дня -
Я тебя, а ты меня...
Легче всего выйти из дома через окно на верхнем этаже.
Веселей, товарищи, больше жизни!
На легкой стальной цепочке, прикрепленной к собачьему ошейнику, выходит на четвереньках Майкл Фарадей.
Майкл - на четвереньках, а я?
Открываю глаза и смотрю на свои ботинки - вижу два прорезиненных темных носка на светлой мраморной плите. Руки? Руки не на полу.
Нет, сейчас я на двух ногах. А вот с полчаса назад был на четвереньках - это когда священник впереди меня у алтаря опустился на колени. Нас в храме - человек десять. Парень впереди меня упал на колени вслед за священником и тут же наклонился головой к мраморным плитам. Я - вслед за ним.
Спиной не успел притормозить полет своей головы и услышал стук лба по плите. Хорошо приложился. Кто-нибудь еще слышал этот стук?
Впереди меня, выше моих глаз, два каблука впереди лежащего. Не, уже встающего: парень перекрестился и начал подниматься.
Никто на меня не смотрит даже украдкой. Ладно, надо вставать и мне, хотя, честно говоря, я бы лучше еще повалялся коленопреклоненно: спина отдохнула бы от трехчасового стояния.
Но вот я уже не в центре храма и не в дальнем углу у входа, где находился в самом начале вечерней службы в монастыре, я - в шаге от "исповедальни" слева от алтаря. Сейчас оттуда выйдет тот самый парень, чьи каблуки возвышались над моей головой, и - мой черед исповедоваться. Надо сосредоточиться на своих грехах, "вольных или невольных", а у меня в голове - бред про Брэда, прыгающие в сознании переиначенные фразы Оруэлла и Фарадей на четвереньках из наследия Олдоса Хаксли.
Не будь олдосом, дурак, - говорю сам себе, - забудь про обезьяну и настройся на сущее.
Если кто не знает, книжка есть у Олдоса, которая называется "Обезьяна и сущее". Про наше бобуинское будущее после Третьей Мировой, если не покаемся вовремя. Ну, а про Оруэлла сами знаете всё. Его как бы все читали, хотя кого ни спросишь про конкретные страницы - никто ничего не помнит. Может, и не читал никто.
Моя очередь подошла. В монастыре, правда, и очереди не было - парень да я. Но он, наверное, чист давно и мало грешен, только отправился и вот уже бесшумно выплывает из исповедальни. Надо мне сделать шаг к чистилищу, ну, давай, двигай башмаками, олдос пугливый.
Иду на цвет золотистых одежд в полумраке, подхожу к священнику, руки по швам, носки вместе. Он выше меня, его седая борода на уровне моих глаз прямо перед моей головой.
- Батюшка, главный мой грех - я плохо исполняю или совсем не исполняю новую заповедь - любите друг друга, - говорю то, что больше всего хотелось сказать. Голос мой прозвучал четко и громко. Зачем так громко? Не знаю, само собой получилось.
Священник стоял и молчал. Я тоже. А что еще говорить? Думаете, не знаю "опыта построения исповеди", не ознакомился с инструктажем в писаниях святых отцов церкви? В том-то и дело, что ознакомился, но если всё выкладывать, как на духу, я буду говорить сутки подряд - священник упадет от усталости первым, он явно старше меня. А если только самое главное и для меня насущное - так я и сказал самое что ни на есть "сущее".
А Бог - "все пути мои известны Тебе. Еще нет слова на языке моем, Ты, Господи, знаешь его совершенно".
Это из псалма Љ 138 цитата, если кто заподозрил меня в преувеличении Божественной мудрости.
Батюшка проявил терпение и тишины довольно долго не нарушал. Потом взял инициативу в свои руки:
- Кем работаете?
- Работал журналистом, теперь не работаю.
- В КПСС состояли?
- Нет.
- А во всероссийской партии большевиков?
Я приподнял голову и посмотрел в глаза батюшке: он шутит, что ли? Я же еще не родился, когда большевики правили. Точно, улыбается.
- В большевиках не числился, - чистосердечно признался я и тоже улыбнулся.
Дальше исповедь пошла весьма легко и непринужденно. С убийствами, воровством и лжесвидетельством мы покончили за несколько секунд. На серебролюбие, гордыню и тщеславие нам тоже не понадобилось много времени. Даже прелюбодеяние не задержало нас надолго. Но когда мы коснулись страстей менее тяжких, возникла серьезная проблема.
- Поститесь?
- Раз в год на Великий пост.
- А в среду и пятницу?
Тут я виновато вздохнул вместо ответа.
- Пьете, курите?
- Курю.
- И перед вечерней службой курили?
- Да.
- И после службы закурите?
- Наверное.
Мне показалось, что батюшка очень огорчился и сильно во мне разочаровался. Тень сомнения мелькнула в полутьме исповедального храмового уголка.
- В какой вы работали газете? - вернулся священник к теме тяжких грехов.
- В "Тюменской правде".
- А разве можно работать в партийной газете и быть беспартийным?
- Простым репортерам - можно. Я был простым.
Чувствую, батюшка не откажется совершить над моей головой таинство прощения, но он почему-то медлит.
- Не можете бросить курить или не хотите? - вдруг спросил он, наклонившись к моему лицу.
- Не хочу, - ответил я, не раздумывая.
Хорошо, что батюшка не утратил веру в искренность моего желания исповедоваться, а то, пожалуй, прогнал бы и в таинстве отпущения грехов отказал по веской причине: не может быть прощен тот, кто упорствует в грехе в момент покаяния.
Но - голове моей позволено было прижаться к Евангелию, и через ткань священного покрова я ощутил десницу Божьего слуги.
Отпущение.
И сигареты смрадной, и "новой заповеди", что я не исполнял.
Из храма вышел радостный и вполне в праздничном настроении: любить человечество очень важно, но сия задача не главная в повестке моего дня сегодняшнего. Попробую чуть позже, когда сущность станет ближе и понятней обезьяны. Постараюсь, для начала, меньше любить свою сигарету , вдруг частица страсти к удовольствиям личного характера, обретет энергию чувственной заботы о благе общечеловеческом.
Из монастыря до трассы Тюмень - Тобольск шлепать моими походными ботами 15 километров. Шагаю по первому снегу вдоль дороги, машин нет, думать ничто не мешает. И что особенно приятно - думать не о чем. После исповеди, как после бани - распаренную голову ополоснул и снаружи, и изнутри.
Катаю про себя лишь одну мыслишку: вот идет по дороге довольный паломник, типа исповедовался. Что его мучило, о том толком с монахом не поговорил, что есть дурного в его душе - не озвучил, в чем по-настоящему сомневается, не рассказал. И вообще, к таинству отнесся как-то легко и даже играючи, натурально как к баньке приятственной. А ведь ум то раздирали тягостные размышления, душу то терзали переживания слезные. Ехал то в храм как к Богу на свидание: со страхом и ожиданием кары жестокой. Хотел путь до храма протопать до мозолей на ногах.
И протопал бы, но оказия попутная с толку сбила - мужик на белой "Ниве" остановился и ждал, когда я к нему в салон сяду. Ну, как доброму человеку откажешь? Сел в "Ниву", и сто метров не пройдя из тех пятнадцати. Мужик по делам ехал, они водовод какой-то строить будут в Тобольск, он назвал себя инженером, сказал, что о храме наслышан, но сам в нем ни разу не бывал.
Когда оставалось с километр, мужик сказал: "Мне не туда, но я вас до ворот монастыря довезу, показывайте, куда сворачивать".
- Да я пешком дойду, не надо, - я стал снимать с плеча ремень безопасности.
- Нет уж, разрешите вас до места доставить, - мужик просто чудо готовности оказывать помощь ближнему продемонстрировал.
Допустим, Господь незримо над той дорогой наблюдал и принял решение не мучить паломника пешим переходом: пущай пораньше к исповеди поспеет, душу облегчит и жизни порадуется.
Облегчил, радуюсь, хотя и не верю сам себе, что прошел земное чистилище. Если, опять же допустим, Господь продолжает наблюдение и видит, как паломничек с сигареткой в губах шлепает по той же самой дороге в обратный путь. Что он с "чистеньким" сделает, долбанет его круглым тюком сена, что свалится с кузова переполненного грузовика?
Смотрю на грузовик, что катит вдалеке мне навстречу, замечаю над кабиной сено в тюках и понимаю, почему моя мыслишка зацепилась за такую возможность. Отхожу на несколько шагов от дороги и жду, когда грузовик проедет мимо меня.
Смешной я, полагаю, что предугадал результативную часть беззвучного приговора, подписанному каждому из нас.
Тягач протащил мимо меня свое сено, я вернулся на асфальт и перестал смотреть на дальние повороты своей дороги: мне нужно просто топать. Пятнадцать километров - это четыре часа пешего хода. Четыре часа, когда можно думать, а можно и не думать. Зачем, если на четыре часа тебе всё понятно.
Вот честно скажу, я не услышал, что меня догнала какая-то машина. Лишь увидел ее, когда она остановилась точно напротив меня. Я посмотрел на водителя, он крутанул головой в сторону пассажирского сидения, мол, садись.
Трех километров не прошел и - опять добрый человек. Они не на каждом километре, эти добрые люди. Они - почти на каждом.
Сейчас сижу, смотрю вновь на последнюю строку в романе у пророка Оруэлла: "Он любил Старшего Брата". Стакан джина, отдельный столик, "братская любовь" к портрету на стене, когда герою романа уже ничего не страшно.
А я люблю доброго человека. Того, что кивнул мне в машине. И поэтому мне тоже ничего не страшно.