Annotation

     No Владимир Николаевич Егоров, 2019

     ISBN 978-5-0050-1193-0

     Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

     Приключения эти начались очень давно. Так давно, что сейчас даже странным кажется, что все это было со мной. Поэтому лучше начать откуда-то с середины. Ну, допустим, с 1970 года, с Египта. Мой Египет начинается с Архангельска.

     После окончания 4 курса ЛВИМУ и успешно проведённого отпуска в Сочи (в том году я женился) печально возвращаюсь в училище в Ленинград. Предстоит очередная плавательская практика.

     Не успел я войти в казарму в нашей роте, встречает меня наш командир, капитан третьего ранга Борис Михайлович Константинов. «А! Егоров! Бросайте чемодан в кубрик и зайдите ко мне в кабинет». Разделся в кубрике, наскоро поздоровался с товарищами (некоторые из курсантов летом на плавпрактике в ожидании своих пароходов жили в роте), зашел к командиру.

     Командир наш был человек умный, подводник, обладал здоровым военно-морским юмором. Курсантов любил, потому что сам был таким же. После травмы на подводной лодке в звании капитан-лейтенанта был направлен в наше училище командиром нашей 5 роты судоводителей. В последующем капитан 3 ранга, капитан 2 ранга, начальник Организационно-строевого отдела училища.

     «Присаживайтесь, товарищ курсант. Перед практикой и переводом вас на пятый курс мне необходимо составить на вас аттестацию. Давайте посмотрим на ваши достижения». Берет с полки общую тетрадь с надписью «Егоров». Там все сведения обо мне, начиная со дня поступления в училище в 1966 году. Начинает листать разделы: «Так, с успеваемостью у вас все хорошо. Один из лучших. Молодец! Морские качества тоже хорошие. И капитаны о вас отзываются хорошо. Да я же был с вами в одном рейсе. В Марокко с вами были, в Англии в Ливерпуле. Так… дальше… спортом активно занимаетесь, это хорошо… Во! Первое место в гонке гребля-парус, помню-помню… О! По самбо второе место по Ленинграду! По плаванию за училище выступали. За физическую подготовку, считаю, можно 5 баллов тоже поставить. Дальше — „Дисциплина“. Самовольная отлучка одна, за четыре года не так уж много… Привод в милицию, без последствий… Две драки, одна с последующей медицинской помощью…» — «Не мне оказывали». — «Да знаю, я все ваши драки помню… Тут все записано. Ну, в общем, считаю за дисциплину тоже можно поставить 5 баллов. Так… как у вас настроение, море не надоело? Как с личной жизнью?» — «В этом году женился». Это заявление, кажется, произвело на командира тягостное впечатление. «Женились, значит… так-так…» — и начинает отматывать страницы назад. «Знаете, Егоров, я вот подумал… все-таки нельзя вам за дисциплину 5 баллов ставить. Многовато всего за четыре года. Давайте мы вам 4 балла поставим?». Я молчу. Нас вообще в училище приучили лишних слов не говорить, а тем более не спорить. «Ну что ж, товарищ Егоров, поздравляю вас с переходом на пятый курс. Езжайте завтра в пароходство. Счастливого плавания. Постарайтесь вернуться в училище к январю, занятия начнутся с 10-го. И работайте на пароходе на совесть!» — «Есть работать на совесть!». Повернулся через левое плечо и поехал в пароходство.

     Там инспектор отдела кадров, недолго думая, говорит: «Езжай-ка ты, Егоров, в славный город Архангельск на наш пароход (сухогруз) „Ковров“. Будешь ты матросом первого класса не менее как полгода. Рейс с грузом пиломатериалов в Александрию, а там как бог пошлет. Иди в кассу, получай аванс».

     Грустный, но с чувством долга вернулся я в училище в казарму, собрал чемодан. В основном почему-то собралось много книг (ну любит человек учиться!), что придало чемодану серьезный вес. После недолгого раздумья решил облегчить его путём оставления в училище двух 6-килограммовых гантелей и боксерских перчаток. Оделся по-штатскому: рыжее пальто с ворсом, ботинки замшевые на толстой прозрачной подошве из натурального каучука и модная в то время кепка-восьмиклинка. Всё заработано и куплено за прошлую плавпрактику. Попрощался с товарищами курсантами, купил билет на выданный аванс и поехал на самолет.

     Приключения начались почти сразу. Сижу в самолете, смотрю в иллюминатор на изумительный закат солнца (на Севере с восходами и закатами вообще шикарно). Грущу, вспоминая прошедшие молодые годы. Мне в этот день исполнилось 22 года, и я уже пятый год жил в казарме и на пароходах.

     Рядом со мной сидит мужчина лет 45-ти, тоже, конечно, смотрит на закат, но время от времени почему-то теряет над собой контроль и начинает прямо-таки заливаться счастливым смехом. Видно так ему смешно, что сдержаться не может. Я внимательно оглядел панораму из окошка: вроде ничего смешного. Довольно-таки грустный заход солнца за тайгу. Мужик понял мои сомнения и решил поделиться со мной радостью. Оказывается, он летал из родного Архангельска в Ленинград на свадьбу своего сына. Попраздновали от души в Питере. Новые родственники с сыном поехали провожать его в аэропорт на обратный рейс. Там долго обнимались и снова праздновали. Посадили «папу» в самолет и он, счастливый, полетел в родной Архангельск. Уснул, естественно. Просыпается, стюардесса разбудила. Выходит из самолета и с удивлением видит Ленинградский аэропорт. Оказывается, когда сели в Архангельске, он не проснулся. Никто его не заметил в полумраке спящего в уголке. Самолет загрузили новыми пассажирами. Свободные места были, тревожить его не стали, и он снова оказался в Питере. Тут он быстро пришел в себя, взял билет до Архангельска на тот же самолет и теперь делает вторую попытку. Прям-таки прообраз для «Иронии судьбы».

     Долго мы с ним смеялись, любуясь на закат.

     — —

     Теплоход Ковров

     В Архангельске диспетчер порта объяснил, что Ковров грузится «на 21-м заводе» и ехать надо на трамвае до Соломбалы.

     Из трамвая было видно, что город этот (в то время) весь деревянный. Стоит он на берегу огромной речки Северная Двина. Вокруг тайга, ёлки, пихты. Досок много, а асфальта мало. Из-за этого даже мостовые и тротуары на многих улицах из толстых досок. Большие машины едут и ничего — доски выдерживают. От местных трамвайных попутчиков узнал, что 21-й завод — это одно из примерно сорока лесопильных предприятий, каждое из которых имеет свой причал для отгрузки пиломатериалов на пароходы. Пилят доски и грузят их на суда в основном зэки (заключенные) и условно освобожденные.

     Лесные причалы на Серверной Двине в Архангельске

     Вот тут я впервые задумался: а сколько в нашей стране должно быть заключенных, если в одном Архангельске их хватает, чтобы бесплатно обеспечить работу сорока лесопильных заводов и погрузку на сорока причалах?

     Часа за полтора доехали до Соломбалы. Это отдельно стоящий пригород, с древности знаменитое поселение поморов-мореходов. Тут я с удивлением узнаю, что 21-й завод действительно находится рядом, но на другом берегу реки. Нужно переехать катером, а до катера 3 км по глухой сельской местности. Да ещё ночью с тяжелым чемоданом. Но делать нечего, надо идти, не ночевать же на трамвайных путях.

     И вот тут подходит ко мне такой неробкий мужчина, ростом под 2 метра, в телогрейке, в треухе и, конечно, в кирзовых сапогах. Быстрый в движениях, выбрит плоховато и голос хриплый. И говорит мне тихо: «Может чемоданчик поднести? Тебе куда?».

     Я с большим сомнением его осмотрел: парень лет сорока, по виду тянет на уголовника. А с другой стороны: чемодан мой килограммов на 30, ночь и тропинка к причалу по незнакомой сельской местности длиной 3 км.

     Говорю парню: чемодан, мол, тяжелый, а идти до катера. Тот отвечает с готовностью: «Пустяки твой чемодан! А дорогу знаю. Трояк дашь?». Ладно, думаю, с таким чемоданом он все равно далеко не убежит. Да и не зря же я пять лет занимался самбо и боксом. Пусть тащит, а трояк — не деньги.

     Пошли. Мужик бодро так шагает между кустов по тропинке, я еле поспеваю. Воздух свежий, тайгой пахнет. На ходу «за жизнь» разговорились. Как узнал он, что в чемодане у меня книжки по навигации и учусь я на капитана, зауважал меня заметно. (А, вспомнил: Федором его звали!). Даже пробормотал что-то вроде: «Молодец ты, парень. Выучишься, нормально работать будешь, как человек. А я… эх!».

     И тут я допустил оплошность, которую никогда больше в жизни не повторял: «А ты чё? — спрашиваю. — Сидел что ли здесь?». Он так глухо ответил: «У нас об этом не принято…».

     Молча прошли где-то ещё с километр, Федя останавливается, скидывает с плеча чемодан и говорит: «Давай трояк, я сейчас бутылку принесу». — «Какая бутылка?! Ночь кругом, косогоры и тайга. Придем к причалу — дам трояк!» — «Нет, — говорит, — у причала сейчас бутылку не купишь. А тут недалече Манька живет, продавщица из сельпо. У неё всегда есть. Я эти места знаю».

     Черт с ним, думаю, парень вроде честный, да и трояк не деньги. Взял он бумажку и проникновенно так говорит: «Ты только никуда с этого места не уходи. Я мигом!» — и почти бегом скрылся в темноте.

     И вот сижу я ночью на Крайнем Севере посреди тайги на своем чемодане. Холодно и одиноко. Прикидываю: дотащу ли я этот чемодан оставшийся километр до причала? И не собьюсь ли с этой неведомой тропинки? Да и та ли это тропинка? Вопросов много, ответов нет. Ладно, 15 минут буду ждать. Потом пускаюсь в самостоятельное плавание по чуждой мне местности.

     Прошло минут десять, слышу — бежит. Мужик весь в мыле, но с бутылкой водки в руке. Увидел меня, с облегчением выдохнул: «Ух! А я боялся…» — «Чего ты боялся?» — «Что не дождешься и уйдешь. А тут опасно. Да и слово я дал». — «Ну, что, пошли?» — «Погоди, отдышусь. Да и выпьем, давай!» — «Не-а, я пить не буду».

     Мужик во второй раз обиделся, по голосу слышно: «Не-е, так нельзя. Я один не буду. Ты пей первый». Вижу, дальнейшие дебаты в ночи бесполезны. Взял бутылку, для вида сделал один глоток. Всё, говорю, остальное тебе. Мужик вздохнул с облегчением, без лишних слов взял бутылку за горлышко и на одном вздохе вылакал её до капли. С сожалением встряхнул над ухом и выбросил в кусты. «Пошли!» — подхватил чемодан на плечо и опять побежал.

     Минут через 15 выходим на берег реки. Река огромная, берег пустой, трава в инее, ёлки по сторонам, вода черная. Но стоит какой-то занюханный причальчик и у него пришвартован катер типа речного трамвая, весь в огнях. Мне как моряку сразу полегчало.

     Заходим на катер. Федя сбросил чемодан, поднимается со мной на мостик к капитану. Федю тут все знают: «Вот этого парня довезите до 21—го завода. И чтоб все нормально было. Это вот такой мировой парень! Смотрите мне!». Те заверили. Федя попрощался коротко и исчез в ночи. Больше я его не видел.

     Доставили меня до 21-го завода благополучно. Однако и тут я успел для себя отметить, что нравы у местных поморов довольно простые. За полчаса перехода единственный матрос катера подрался с единственным (кроме меня) пассажиром. Но при высадке, чтоб тот не держал зла, отнес его чемодан и, обнимая его за плечи свободной рукой, проводил до дороги. При этом повторял: «Ты что? На меня обиделся? Да хочешь, я рубашку с себя сниму и тебе отдам, чтоб не мёрз?». Простые люди, подумалось мне. С такими, наверно, хорошо на войне. Победить таких невозможно.

     Как давно всё это было!

     — —

     На теплоходе Ковров капитаном оказался мой старый знакомый Виноградов. Я его знал по рейсу на учебно-производственном судне «Зенит»в 1968 году после второго курса.

     Очень грамотный моряк, кандидат наук. Добродушный здоровяк, с короткой скандинавской бородой, курил трубку. Девушки именно такими представляют себе капитанов. Был у Виноградова один недостаток: очень не любил, когда ему кто-то противоречил, даже начальство. При этом он впадал в ярость и орал матом, как белый медведь в жаркую погоду. Ну, да бог с ним. Я, как матрос, больше общался с боцманом и старпомом.

     Пару дней ко мне команда относилась настороженно. Мол, гардемарин, белая кость, а тут физически работать надо. Но вскоре все переменилось. Началось со случая, когда боцман поручил мне метровым гаечным ключом обтянуть гайки на крышке первого трюма. Первый трюм уже загрузили и надо было плотно закрыть крышку, чтобы при штормовой погоде вода не попадала. Гайки бронзовые диаметром сантиметров десять. Я спрашиваю боцмана: сильно затягивать? «Со всей дури, — говорит, — а потом возьми трубу для удлинения рычага и еще раз все обтяни».

     Взял я гаечный ключ, уперся ногой в комингс люка и добросовестно потянул гаечный ключ. Бах! Кажется, сорвал резьбу. Снимаю эту гайку, захожу в столовую команды, там боцман со старшим матросом пьют чай. Показываю гайку. Резьбу сорвал, говорю с чувством вины. Гайка дорогая, килограмма три морской бронзы. Боцман огорченно причмокнул: «Да не-е… Бракованная гайка. Сорвать её никому ещё не удавалось. Пойдем в подшкиперскую, запасную дам».

     Через пять минут опять захожу я в столовую уже с новой гайкой. В этот раз боцман как-то странно на меня посмотрел. Пойдем, говорит, покажи, как ты это делаешь. Подошли к трюму, беру гаечный ключ (без удлинителя) и ломаю третью гайку. Боцман молча пошел в подшкиперскую, выносит ещё две новые гайки и спрашивает: «Чем тебя в детстве кормили? Затягивай в полсилы!» — и пошел допивать чай.

     — —

     Оказалось, что работы я не боюсь. Сплю мало и одним глазом. Зэков тоже не боюсь. А когда боцман Геннадий Федорович увидел, как я на веслах сижу и делаю гаши на стальном тросе, то я стал его лучшим другом и правой рукой.

     Очень скоро на меня взвалили ответственность за всё. Я практически круглые сутки следил за погрузкой (второй «грузовой» помощник только бумажки подписывал да из города пьяным возвращался), все три бригады зэков слушали внимательно мои указания. Принимал с боцманом, а иногда и без него судовое снабжение с берега, подменял береговых крановщиков на судовых кранах, чтобы не было простоев.

     Надо сказать, что зэки работали серьезно. Все одеты одинаково в телогрейки, сапоги и треухи. Я не сразу научился их различать. Случались мелкие производственные недоразумения, но я их улаживал переговорами с «вожаками», без крика и без начальства. Недели через две, можно сказать, они меня понимали без слов.

     В середине сентября уже вовсю повалил снег. Река, видно по воде, вот-вот покроется льдом. Такое ощущение, что пора тикать из славного города Лос-Архангелос в теплые страны.

     За день до окончания погрузки и выхода из Архангельска подходит вечером один зэк и негромко говорит примерно так: «Володя, там тебя ждут в третьем трюме. Просят зайти». — «Кто?» — «Надо зайти. Там дыра есть между досок, сам увидишь». Спускаюсь в трюм, он уже почти полный. Точно: между бортом и пакетом досок небольшая щель, можно протиснуться. Как охранники и пограничники, а главное я, не заметили — непонятно. Пролез, дальше проход пошире с поворотами. Через несколько метров появился электрический свет. Вижу такую удивительную картину: среди досок выложена довольно большая комната, большой стол сколочен, скамьи. На столе стоят бутылки, закуска. Вокруг стола сидят человек 6 зэков. Люди все взрослые. Лица мужественные. На интеллигентов совсем не тянут. Понятно — это наиболее влиятельные на зоне. Как я понял по слухам, медвежатники (специалисты по банкам и сейфам), махинаторы, в общем, крупные воры. Надо сказать, что всяких мокрушников (убийц), уличных грабителей, насильников зэки вообще за людей не считали и к столу бы такому не подпустили.

     Заключенные на лесопильном заводе в Архангельске

     Я с удивлением осмотрел этот тайный ресторан. Бутылки не открыты, закуска не тронута. Значит, меня ждали. Молчу, жду, что будет дальше. Один из зэков нарушил молчание: «Слушай, Володя, мы тут посоветовались и решили пригласить тебя посидеть, поговорить и выпить с нами. Через пару дней вы уйдете, больше не встретимся». Ладно, думаю, можно и посидеть. Сажусь за стол с ними: «О чём говорить будем?» — «Мы с тобой тут три недели пароход грузили. Ребята среди нас всякие есть. Но ты молодец: ни на одного не накричал, никого не заложил начальству, работал наравне с зэками, хотя мог бы просто командовать. Обычно все не так на погрузке. А самое главное — ни разу ни у кого не спросил „За что сидишь?“. То есть в душу не лез».

     «Ладно, — говорю, — работали мы хорошо. За это надо выпить. Только спирт пить я не умею».

     А в бутылках питьевой спирт, который в то время возили на Север вместо водки. Меньше места в транспорте занимает, да и при температуре ниже -40 градусов водка замерзает и бутылки лопаются, а спирт не замерзает.

     Зэки меня успокоили. Ничего, мол, сейчас мы тебя научим пить по-архангельски. Чтобы спиртом не повредить голосовые связки, это делается так: небольшой вдох, глоток чистой воды, полстакана спирта, ещё глоток воды и выдох. Выпили, закусили, поговорили на общие темы. Когда почувствовал, что пьянею, говорю: «Спасибо за приглашение, я все понял. Надо мне идти, дойти бы до каюты». Те не стали меня удерживать: «Ты иди, Володя. А мы тут ещё посидим. Считай, что мы попрощались. Иди поспи, а с погрузкой до утра будет полный порядок, мы гарантируем». Я спрашиваю: «А как вот это всё?» — и обвожу глазами комнату. «Этого к утру ничего не будет, заложим досками».

     Через день мы снялись и пошли ночью вниз по Северной Двине к Белому морю и дальше в Северный Ледовитый океан.

     — —

     А в Белом море случился со мной очередной удивительный случай.

     Вышли мы из Архангельска глубокой ночью, как только закончили погрузку последних пачек леса на палубу. 6 000 тонн груза берет такой сухогруз как Ковров. Кстати, пользуясь случаем, хочу кратко описать, как можно без грузового плана и расчета метацентрической высоты точно определить момент, когда пора заканчивать брать груз леса. Допустим, трюма уже полные, и лес пачками по 6—8 тонн укладывается на палубу и на крышки трюмов. Это так называемый палубный «караван». Когда уже внутреннее чутьё подсказывает, что хватит, делается такая операция: все четыре судовые крана одновременно поднимают с причала по пачке досок на полном вылете. Если пароход при этом не начинает опрокидываться на борт в сторону причала, то эти пачки укладываются на крышки трюмов. Затем опять берем 4 пачки с причала и приподнимаем одновременно над причалом. Если при очередном подъёме пароход начинает валиться на борт, тут надо успеть быстренько смайнать (опустить) груз обратно на причал. Судно выравнивается. Конечно, немного страшновато при этом находиться на судне, но выдержать можно. Затем с судна снимаются обратно на причал 6—8 пачек леса, и можно считать, что погрузка закончена. Остойчивость судна будет вполне достаточной. И никаких расчетов не надо. Этому меня в Архангельске научили. После этого палубный караван крепится стропами из стального троса, которые обтягиваются винтовыми талрепами по-походному.

     А вот этого мы как раз и не сделали. Моряки так наломались перед выходом, что старпом с боцманом решили дать нам поспать несколько часов, пока идем по реке, а закрепить груз уже в Белом море на следующее утро. Понадеялись, как всегда, на русское «авось».

     Я спал очень крепко в своей каюте. Утром рано на вахте старпома, только светать начало, поднимает меня боцман по авралу: вышли из устья реки в Белое море, а там встречная волна крупная, судно начало зарываться носом, палубный караван может смыть за борт. Надо стропами крепить и хорошо обтягивать.

     Вся палубная команда со свайками и монтировками лазает по доскам и крепит. Моряки, мокрые насквозь, как могут уклоняются от потоков воды от встречных волн и при этом ёще ухитряются работать по креплению груза. Боцман Гена и я делаем то же самое на первом трюме. Там опасно: это ближе всего к носовой части судна, сильно заливает волной на ходу. Ход сбросили, но совсем остановить судно нельзя — поставит лагом (бортом) к волне и тогда всё к черту смоет: и караван, и моряков.

     Матросы в основном своё дело сделали и убежали в надстройку. А мы с Геной героически прячемся от больших волн за брашпилем и носовой мачтой, а в перерывах успеваем закручивать ломиками стягивающие талрепа. Осталось обтянуть один строп, и тут стало совсем плохо. Волна усиливается на глазах. Старпом с мостика по трансляции орет: «Бегите оттуда! Х… с ними с этими досками!». Гена приказывает: «Всё бросай! Бежим!» — и бодро так скачет по доскам к надстройке. А у меня ещё один талреп не обтянут. Ничего, думаю, надо докрутить его. Заняло это не больше минуты. Подхватил ломик в правую руку и бегом по доскам вдоль левого борта к корме.

     Не тут-то было! Пароход ныряет в волну, меня какая-то непреодолимая природная сила подняла над палубой и понесла. Небо, море и пароход попеременно мелькали по кругу перед глазами. Потом на мгновение изображение остановилось: я в воде, всё темно-серое, ничего не понять. Выныриваю, передо мной несётся какая-то серая стена. Борт парохода, а я в воде! И тут случилось чудо: очередной волной меня поднимает наравне с бортом, я взмахнул рукой и засадил ломик между фальшбортом и пачкой досок. Волна опустилась, я повис на правой руке, подтянулся на ней, выскочил на палубный груз. Не без труда вытащил ломик и побежал в надстройку. В коридоре глянул на судовые часы: 08.00 без нескольких минут, а мне на руль заступать с восьми часов. Опаздывать на вахту у моряков считается позором. Сбросил с себя в курилке промокшие ватные фуфайку и брюки, оставил ломик и бегом на мостик.

     Старпом, боцман и третий помощник на мостике. Все бледные, у старпома, я заметил, челюсть подклинивает. Спрашиваю разрешения заступить на руль. Старпом смотрит бешеным глазом: «Какой руль!? Ты же сейчас за бортом был, я сам видел!» — «Да ничего. Вылез обратно, даже ломик сохранил. Моя вахта, разрешите руль принять!». Гена похлопал меня по спине, дрожащим голосом: «Иди переоденься».

     На вахту я заступил через 5 минут. Третий помощник и старпом, пока я стоял на руле, несколько раз подходили и спрашивали с сомнением: «Ну как ты?». Я в конце концов не выдержал: «А что „как“?» Старпом покачал головой: «Вода плюс 2, полторы минуты и паралич сердца. Мы бы даже развернуться не успели. Ты знаешь, парень, у некоторых после такого приключения крыша бы поехала». — «У меня не поедет», — отвечаю. А про себя подумал: «Пить надо меньше. Тогда и не поедет».

     Да, Бог меня хранил. Но с этого дня я запомнил урок: как бы тебя начальство ни торопило, нельзя выходить в море, если на судне груз не закреплен. И всё остальное, включая команду, должно быть «по- походному».

     — —

     Дальше пошли обычные будни на переходе. Баренцево море. Ну, на него я еще два года назад насмотрелся, когда на подводной лодке служил в Полярном. У меня такое ощущение сложилось, что меньше шести метров волна на этом море не бывает, особенно зимой.

     Потом Норвежское море, Северное. Примерно то же ощущение. Небо и море серого цвета. Ветер пронизывающий, качка не для слабонервных. Боцман Гена определил меня как самого «способного моряка» на непыльную работенку. Как он выразился: «Работа непыльная, но и не денежная». Ты, мол, парень не слабый, поэтому огребай настоящую морскую практику. «Нечего тебе на руле вахту стоять, это для хилых курсантов. Вот тебе инструмент: свайки стальные, молоток, кувалда, зубило, помощник в виде здоровенного матроса второго класса Юры Лапшина (из поморов). Надо к приходу в Александрию сделать 40 стропов различной длины из стального 18 миллиметрового троса. Потому как выгружать лес мы будем своими судовыми кранами, а стропов у нас нет».

     И вот мы с Юрой примерно две недели в любую погоду занимались физическим развитием: с утра после завтрака искали на судне место, где не заливает волной и где есть швартовый кнехт (который использовался как наковальня при рубке троса). Перетаскивали туда инструмент и бухту троса, до вечера с перерывом на обед делали стропа: рубили зубилом трос на куски, расплетали концы на пряди, связывали проволоки, чтобы они не рассыпались, делали пробивки в тросе с помощью кувалды и свайки, протаскивали через пробивки стальные пряди в определенном порядке, получалась на конце гаша. Лишнее обрубали зубилом. Места, где обрубленные проволоки торчат, оклетнёвывали пеньковой каболкой (тонкая веревка), чтобы можно было руками браться за строп.

     Все это делалось при качке, на холодном ветру, под дождем и брызгами. Юра от такой работы стонал и проклинал боцмана. Со всхлипыванием вспоминал деревянные мостовые родного Архангельска и молодую жену. Обещал убить боцмана, как только встретится с ним на берегу. Я молчал и работал. В общем, за две недели стал я на всю жизнь профессором по изготовлению гаш. 40 стропов — это 80 гаш. Руки от такой работы стали в предплечье толстые как у краба, стальные гаши потом еще долго, когда бывал болен, снились по ночам.

     Боцман Гена, глядя на такую работу, просто души во мне не чаял. Разрешил мне, в отличие от других матросов, называть его «просто Геной». В столовой команды посадил меня на почетное место рядом с собой и отдавал мне лучшие куски. По вечерам иногда топил электрическую сауну (судно было финской постройки, а финны без сауны жить не могут) и лично бил меня веником. Вот тут я, кстати, понял, зачем нам в Архангельске со снабжением привезли аж 100 просяных веников. Оказалось, что новый просяной веник, разогретый в пару, даже лучше дубового.

     Вот так, в основном, проходил этот переход. Еще запомнился один интересный случай: в Северном море встретили небольшое стадо китов, и среди них один был белый. Обыкновенный кит, только не черного, а белого цвета. Редчайший случай. Старые моряки тут же объявили, что это к счастью. Как белый слон в Индии. Я иногда думаю: может быть, поэтому у меня потом всегда было счастья навалом?

     Всё когда-то кончается. Мы прошли Гибралтарский пролив. Штормовые погоды и холода закончились. В Средиземном море в начале осени жара, солнце, никаких штормов, вода изумрудно-синего цвета. Со стороны Африки дует сухой горячий ветер, пахнет цветущей травкой. Все оттаяли, стало казаться, что стоит жить. Не так уж все плохо. Даже Юра Лапшин передумал убивать боцмана: «Пусть живёт пока!».

     Подробно Средиземное море описывать здесь не стану — это отдельная тема. Если сейчас начну об этом море вспоминать, то до Египта мы никогда не дойдём. Скажу только, что много позднее, во время войны на Кипре в 1973—75 годах, я плавал помощником капитана на танкере «Красноводск» в составе нашей Средиземноморской эскадры и за эти годы изучил это море как свой собственный дом. Но это было потом.

     — —

     Вид на причал морвокзала в Александрии, где Ковров грузился хлопком

     Пришли в Александрию. Причала свободного не было, и нам несколько дней пришлось постоять на якоре на внутреннем рейде. Тут боцман объявляет набор добровольцев покрасить за эти несколько дней надстройку. А надстройка слегка напоминает пятиэтажный жилой дом со множеством иллюминаторов, шлюпочным устройством, несколькими открытыми палубами, трубой и верхним мостиком, плюс кормовая мачта со всеми навигационными огнями и прочим оборудованием. Работать надо на высоте на подвесках. Короче, тяжело и опасно. Матросы скромно молчат, никто энтузиазма не проявляет. Кто постарше, вообще сидят с таким видом, что, мол, это не про нас говорят.

     Боцман посмотрел на эту сцену скептически и говорит мне: «Ну, Володя, не будем тратить время на диспуты. Придется тебе возглавить эту малосильную команду».

     Я стал быстро думать, как же я это буду работать с этими полуинтеллигентами. Хуже нет, когда моряк высоты боится: или сам упадет, или тебя подведёт в какой-то момент. А у меня с этим было нормально, в 67-м году одну навигацию проработал вахтенным боцманом на трехмачтовом паруснике «Сириус». Там мачты высотой по 30 метров, быстро к высоте привыкаешь. Выходит, что я один буду теперь на высоте по беседкам и верёвкам с кистью лазить, а остальные будут покуривать и делать вид, что они меня страхуют. Нет, думаю, лучше я сам эту работу сделаю, а они пусть что-нибудь другое пока красят, что пониже.

     И бодрым голосом говорю боцману: «Гена, да тут делать нечего. Давай мне Юру Лапшина в помощники. Мы тебе эту надстройку за пять дней покрасим». Юра подпрыгнул как ужаленный, остальные с облегчением вздохнули. Боцман быстро согласился.

     Когда остальные разошлись, объяснил ужаленному Юре, что лазить по верхотуре буду сам, ему придется переносить беседки, страховку, подносить мне кисти, краску, чай с бутербродами и оказывать всякие другие мелкие услуги. Тут и Юра вздохнул с облегчением.

     Погода стояла хорошая, дождей не было. (По секрету скажу, что в том месте их вообще не бывает). На шестой день перед обедом я объявляю боцману, что надстройка покрашена полностью. Тот почему-то посмотрел на часы и бегом побежал искать старпома. У меня зародилось смутное сомнение. Зная Гену с лучшей стороны, я заподозрил, что он поспорил на что-то существенное со старпомом о том, смогу ли я за пять дней покрасить надстройку.

     Выходит старпом. Недоверчиво так на меня посмотрел и командует боцману спустить рабочую шлюпку: будем, мол, со стороны с воды осматривать результаты работы.

     Я на веслах, боцман на носу, старпом на корме. Огибаем пароход, надстройка сверкает вся белая, как айсберг. Старпом в бинокль осматривает детали, боцман гордо посматривает на надстройку и на старпома.

     И тут старпом говорит: «А-га-а!» и протягивает бинокль боцману. Теперь уже у старпома гордый вид, а боцман слегка привял. Боцман вгляделся через оптику и хрипло произносит: «Пропуск!».

     А я и без бинокля уже разглядел: на лобовой переборке под одним иллюминатором незакрашеная поверхность с полметра квадратного. Высота большая, из иллюминатора не достанешь. Боцман трагическим шепотом вещает: «Всё! После обеда будем настраивать подвеску с верхнего мостика и штормтрап. Будешь докрашивать». Я промолчал, но самому обидно.

     Вернулись на судно, все пошли обедать. У меня что-то аппетит пропал. Взял я толстую пеньковую веревку метров 25 длиной, банку белой краски, вальковую кисть с тонкой ручкой и поднялся на верхний мостик, Привязал веревку к лееру одним концом, второй конец бросил вниз: как раз до палубы достала. Затем окунул кисть в краску, взял её в зубы, перелез через леера, по веревке спустился до ненавистного пятна, взял кисть в правую руку и, конечно, замазал его. Потом без особого труда спустился до палубы, пробежал опять пять этажей до верхнего мостика, отвязал веревку и сбросил её вниз на палубу. Заняло это все минут 15.

     После этого захожу в столовую команды, сажусь рядом с боцманом и небрежно так сообщаю: «Замазал я это пятно». — «Как замазал!?» — «Да по веревке спустился с кистью. Делов-то на пять минут».

     Через несколько секунд до Гены дошло. Бросает обед и бежит к старпому, видимо контрольное время еще не закончилось. Не знаю на что они там поспорили, но несколько дней после этого я ходил героем, а Гена счастливо улыбался, когда разговаривал со мной.

     — —

     Вообще, довольно опасная эта матросская работа на больших сухогрузах. Был случай, когда я за одни сутки дважды едва не отправился на тот свет: первый раз от руки своего друга боцмана Гены, а второй раз чуть не погиб в когтях разъяренного африканского слона.

     Дело было так. После выгрузки леса нам пришлось обшивать изнутри все трюма досками, готовились к погрузке хлопка. Дело в том, что тюки с хлопком не должны соприкасаться с железными бортами. В рейсе при перемене температуры влага внутри трюмов конденсируется на металле, хлопок впитывает воду и, отсырев, через некоторое время самовоспламеняется. Аналогичное явление иногда происходит на мусорных свалках, когда самовозгорается мусор. Если такое случится в море — считай, дело хана. Если откроешь трюм, появится доступ воздуха и все запылает синим пламенем. Трюм не станешь открывать — все равно пароход сгорит, только не сразу. Углекислотного тушения трюмов тогда не было. Короче: спускай шлюпки, давай сигнал СОС, а это уже некрасиво. Такие случаи бывали.

     Выдал нам боцман по плотницкому топору, по ящику гвоздей 120 мм, по страховочному поясу и благословил на очередной трудовой подвиг. А вот каски почему-то не выдал. Да в то время моряки как-то пренебрежительно относились к спасательным жилетам, каскам, страховочным поясам и прочим защитным устройствам.

     Нам с Юрой Лапшиным достался первый трюм. Мы несколько дней лазили в трюме на высоте по шпангоутам и стрингерам, перетаскивали друг друга, колотили топорами по гвоздям, пилили, затёсывали. Эту работу условно можно сравнить с заданием, когда два человека должны за неделю построить трехэтажный деревянный дом. По объему работ — примерно то же.

     И вот через несколько дней заканчиваем мы работу, прибиваем последние доски. Спускаемся с высоты на дно трюма. Я спустился первым, с чувством глубокого облегчения бросаю топор и начинаю расстегивать страховочный пояс.

     На ту беду, боцман Гена с калабахой (старшим матросом) несли мимо трюма большой аварийный сосновый брус, длиной 6 метров и сечением 150Х150. Они, видите ли, решили произвести ревизию аварийного снабжения. И вот эти два старых моряка обходят угол первого трюма, брус держат за окованные железом концы. Естественно, один из них завернул за комингс трюма раньше другого и они продолжают идти уже по разные стороны от просвета трюма. В конце концов задний старый моряк уперся в комингс, дальше идти некуда, остановился, брус потянул на себя. Передний старый моряк не видит, что у него делается за спиной, но чувствует, что брус его не пускает. Начали молча дергать каждый в свою сторону, прямо надо мной. Брус выскользнул из их рук и полетел вниз мне на голову.

     Я, ничего не подозревая, снимая пояс, слегка наклонил голову к пряжке. И тут слышу сверху душераздирающий вопль. Чисто рефлекторно рывком опустил голову, плечи сами поднялись, мышцы напряглись. Подумать я ничего не успел. Через сотую долю секунды я почему-то перестал видеть, как будто наступила полная темнота.

     Прошло, видимо, несколько секунд, зрение стало постепенно возвращаться. Оглядываюсь вокруг, пытаюсь понять, что случилось. Я нормально стою на ногах, рядом валяется мой топор и какой-то брус.

     По скоб-трапу с завываниями, как обезьяны, чуть ли не падают сверху в трюм боцман и калабаха. Гена подбегает, челюсть трясется, может произнести только одно слово: «Вова! Вова! Вова!». Дрожащими руками ощупывает меня.

     Я ещё не понял, что случилось. Мне показалось, что что-то с Геной произошло. Взял его за руки, спрашиваю: «Гена, что с тобой? Сядь отдохни. На тебе лица нет».

     Усадил его на брус, по спине похлопываю. Тут Гена сообщает мне что случилось. Брус летел мне прямо на голову, но крепкая курсантская шея и плечи спасли положение. Удар пришелся серединой бруса на мою шею, от меня он отскочил вверх и упал на палубу. Удивительно, но на моем теле не было даже ни одного синяка, самортизировал удар. Только мышцы потом с задней стороны шеи побаливали несколько дней, как будто я перезанимался в спортзале.

     Гена долго не мог поверить такому чуду, все пытался затащить меня к судовому врачу. Потом немного успокоился и говорит: « Видно МЫ немного переработали. Завтра, Володя, отдыхай. Выходной вам с Юрой. Погуляйте по городу, выпейте коньяка. В зоопарк, что ли, сходите. Только за Юрой последи, одного его не оставляй, он как дитя».

     Да, видно Бог меня хранил. Но каску всё-таки надо одевать!

     — — —

     Набережная в Александрии

     На следующее утро мы с Юрой приоделись, взяли по нескольку египетских фунтов в карман и пошли расслабляться в Африку. Юра, как увидел первую забегаловку, потянул меня к дверям: мол, боцман велел пить коньяк для согрева души. Я ему категорически возразил: нет, сначала зоопарк. Тут тебе не Архангельск, не замерзнешь и без коньяка.

     Зоопарк оказался шикарным заведением со всем африканским зверьем. Покормили овощами бегемотов, на вид они мне показались миролюбивыми животными. Только потом через много лет в Гвинее я узнал, что от этих бегающих мягких танков каждый год погибает множество людей.

     Но звери явно скучали. Посетителей, кроме нас с Юрой, никого. Война, туристов как ветром сдуло. А местным не до зоопарка, вкалывают с утра до вечера, пять раз в день молятся да по ночам гашиш курят.

     Юра обратил моё внимание на высокую кованую решетку, которая перегораживала небольшую лощину между отвесными скалами. Лощинка оформлена вроде как естественной природной долиной, поросшей невысокими деревьями и кустарником, посыпана песочком. Юра предположил, что там живут какие-то интересные зверьки, но, видимо они спрятались от жары и спят, надо их разбудить.

     Подходим к решетке, Юра по хозяйски стучит по металлическим прутьям: эй, мы здесь, выходите на просмотр!

     Тут воздух завибрировал от львиного рычания так, что сердце опустилось ниже живота. Из чащи на предельной скорости выбегает огромных размеров лев, в несколько прыжков добегает до нас и с ревом прыгает на решетку. Отталкивается от неё всеми четырьмя лапами, приземляется на песок. Рев смолкает, грива мирно свисает, хвост волочится по песку и лев, даже не оглянувшись на нас, лениво заходит в кусты и опять засыпает в тени. Похоже, он таким образом развлекал сам себя.

     Скажу честно: я огромным усилием воли заставил себя стоять на месте напротив решетки. Наверное, я побледнел. В этот момент стало мне понятно, что чувствует перед смертью американский охотник во время сафари. Юра же просто спрятался за меня и немного присел, так как был выше меня на полголовы.

     Вот тебе и зверюшки, такого аттракциона мы не ожидали.

     «Юра, — говорю, — хватит с нас крови. И так вся жизнь висит на волоске. Пойдем к мирным животным! Где тут слон?». Казалось бы, что может быть миролюбивее слона?

     Но и тут мы ошиблись. Африканский слон — это далеко не то смиренное индийское животное, которое нам показывают в цирке. Он вдвое выше и вчетверо тяжелее. До 4-х метров в холке. Уши у него огромные и стоят торчком как у зайца, бивни метра по 3 длиной.

     Когда мы подошли к его клетке, он стоял спокойно на солнце, как скала. Клетка из толстенных квадратного сечения брусьев из красного дерева. Между брусьев расстояние около метра. Человек может запросто пройти, а слон — нет. Вместе с нами к клетке подходит унылый араб в белом балахоне, с большой корзиной в руках. В корзине большущие морковки и ещё какие-то местные корнеплоды — видимо, кормить слона. Я знаками объясняю ему: дай, мол, мне пару морковок, хочу слоника покормить. А Юра даст тебе сигарету. Тот безразлично махнул рукой: бери сколько хочешь.

     Взвожу фотоаппарат, даю его Юре, чтобы он снял трогательную сцену кормления животного. Беру две морковки покрупнее и прохожу между брусьев к слонику. Тот настороженно косится на меня глазом, но беспокойства не проявляет. Видать не боится меня. Вблизи он кажется неправдоподобно большим. Не верится, что это что-то живое.

     Даю ему морковку, он её с благодарностью жуёт. Я тем временем глажу его по хоботу. Ощущение такое, будто гладишь кору старого дуба. Он меня легонько ощупывает кончиком хобота со всех сторон. Даю ему вторую морковку, прощаюсь и поворачиваю, чтобы уйти. Слон берет морковку, кидает её быстренько в рот и так же быстро хватает меня поперек талии хоботом. Хобот толще моего туловища, чувствуется — сила чудовищная. Поднимает он меня в вертикальном положении, аккуратно, метра на 4, до уровня своих глаз. Повернул направо, налево, внимательно разглядел вблизи со всех сторон и очень бережно, с точностью до сантиметра, поставил перед собой на землю. Я его ещё погладил на прощанье и пошел Юре.

     «Ну, что? Снял меня со слоном?» — Юра только тут очнулся от гипноза. Закрыл рот и говорит: «Черт! Я со страху про фотоаппарат совсем забыл! Я думал он тебя раздавит! Знаешь что, иди ещё раз, а я сфотографирую!». — «Не-е, Юра, теперь твоя очередь, а я буду фотографировать!». Но Юра отказался под предлогом, что морковка кончилась.

     Мы повернулись уходить и только сейчас заметили, что за нами стоит какой-то араб при галстуке, видимо служитель зоопарка и держится обеими руками за голову. Мы его успокоили, руки ему опустили. Он нам кое-как объяснил, что увидел сцену кормления, подбежал, хотел вмешаться, но побоялся что-либо делать, потому что слон от любого шума или быстрого движения может рассвирепеть и тогда неизвестно, чем бы это все закончилось. Вернее сказать, известно, но об этом лучше не говорить.

     Вышли мы из зоопарка. Теперь, согласно боцманской инструкции, можно идти по жаре пить коньяк, культурная программа закончена.

     — —

     Торговый порт Александрии

     В Египте мы простояли ровно 2 месяца — 61 сутки. Первый месяц выгружали доски, второй месяц грузили хлопок в тюках.

     Надо сказать, что Египет того времени, а это было 44 года тому назад, представлял собой совершенно удивительную страну. О глобализации, унификации или даже просто о туризме египтяне в то время представления не имели. Три года как они проиграли войну с Израилем. Страна еще была на военном положении.

     Первое, что меня поразило — это немыслимое смешение разных рас и народов, в порту работали и по улицам ходили огромные накачанные негры разных оттенков почти без признаков одежды на теле, но с христианскими крестами на груди. Арабы со свирепыми лицами, укутанные в какие-то немыслимые балахоны, вместо штанов — юбки, скрепленные внизу между ног какой-нибудь брошкой, на голове или тюрбан, или турецкая феска. Все черноволосые, с черными глазами. Женщины, по большей части с закрытыми лицами, разнаряженые в пух и прах, лица не видно, но с огромным количеством браслетов, ожерелий и газовых платков, и все это движется в строгом порядке с детьми за своим мужем. В одиночку взрослая женщина появляться на улице не имеет права. Только с мужем, в крайнем случае — с пожилым доверенным слугой.

     Каждый мужчина (мусульманин) может иметь до четырех жен. Весь вопрос только в том, сможет ли он купить очередную жену у родителей (существовала вполне фиксированная цена на невесту в зависимости от касты, для простого человека — 600 египетских фунтов) и затем содержать её с детьми.

     С непривычки очень интересно было русскому человеку видеть как по улице двигаются египетские семьи. Впереди на дистанции нескольких шагов движется глава семейства, в роскошном костюме, несмотря на жару, в расшитой шелковой рубашке навыпуск до колен, весь в золотых перстнях, желательно толстый. Чем толще, тем считается более уважаемым. Хорошо бы чтоб живот свисал над ремнем. Идет он медленно, я бы даже сказал величественно, на жен и детей не смотрит. Три-четыре жены, разукрашенные как чучела в музее, несколько служанок и кучка детей следуют за ним на почтительном расстоянии. И вся эта эскадра строем клина с минимальной скоростью, позволяющей прохожим рассмотреть и оценить это великолепие, движется в неизвестном направлении. Машин на улицах практически не было, поэтому парад самцов проходил без помех.

     Глядя на это великолепие, наши моряки невольно вспоминали наших социалистических мужей, вечно заморенных, невыспавшихся и полупьяных.

     Справедливости ради надо сказать, что таких расфуфыренных гусей в Александрии было не так уж много. В большинстве люди работали с рассвета до заката за гроши и, похоже, чуть ли не половина обходилась вообще без жен.

     Местные портовые работяги говорили мне, что здесь, в Египте, существует элита. Что-то вроде высшей касты. Они белокожие, стараются не загорать на солнце. Глаза у них по большей части голубые, а волосы светлые. (Как у меня, с этого и начался разговор). Эти люди занимают с древности особое положение: банкиры, политики, ученые — одним словом элита. Они считаются настоящими коренными египтянами, в отличие от арабов. Но я за два месяца ни одного такого не встретил, возможно, мы вращались в разных слоях александрийского общества.

     С первых дней в Египте я пришел к твердому убеждению, что война с евреями ими проиграна вполне закономерно. Такой народ просто не может выиграть ни одной войны. Тем более с Израилем. У арабов в крови полное разгильдяйство, отсутствие самого понятия о дисциплине и, самое главное, они необычайно подвержены панике. Это природное, этого ничем не исправить. Приведу пару маленьких примеров.

     Швартовались мы в первый раз к причалу пассажирского порта. Порт пассажирский, построен ещё англичанами, но никаких пассажиров давно не было, туристов тоже, поэтому причалы использовались как грузовые. Буксиров для швартовки тоже не было, лоцмана тоже.

     Своим ходом подошли к причалу под острым углом на расстояние 10- 15 метров. На большом одновинтовом судне без подруливающего устройства, да ещё в грузу, это очень опасно. Подали выброску, к ней привязали стальной швартовный конец и травим это дело в воду. На причале два араба в чалмах тянут с обреченными лицами за выброску. Выражение на лицах такое, как будто они всю ночь гашиш курили. Тянут-потянут, по всему видно, вытянуть не смогут. Ветер отжимной, пароход потихоньку начинает отходить от причала. А невдалеке на том же причале сидят на бревне работяги-арабы, несколько человек, перебирают чётки и спокойно с глубокомысленным видом наблюдают эту трагическую картину.

     Отчаявшиеся швартовщики с чувством отвращения бросили нашу выброску на причал, при этом помахали в сторону судна щепотками из пальцев и произнесли на арабском какие-то свирепые заклинания.

     Капитан даёт «малый вперёд» и подходит в этот раз практически вплотную к причалу.

     Я говорю боцману: надо на причал спрыгнуть, иначе никогда к Египту не пришвартуемся. Гена говорит: опасно, но давай!

     Вылез я через леера на борт, повис на руках на ватервейсе, оттолкнулся от борта ногами, пролетел метра четыре и приземлился на причале. Схватил брошенную выброску, в одиночку вытащил швартовый конец на причал и положил на кнехт. Арабы скромно отошли в сторонку, даже не попытались мне помочь. Арабским я владею слабо, почти половину не понимаю. То есть цифры арабские свободно разбираю, а слов почти не помню. Поэтому с использованием русского диалекта, очень кратко, конечно, объяснил им кто они такие. Но, похоже, они не все поняли. Языковый барьер. Мне сразу стало понятно, что в разведку с такими лучше не ходить.

     Еще пример. В порту рядом с нами стояло несколько египетских ракетных катеров. Положение в стране военное, ночью затемнение, патрули и всё такое. Вроде бы всё должно быть готово к отражению внезапной атаки евреев. Днем команды этих кораблей красовались на палубах и на причалах в белой форме с золотыми погонами. А вечером, после вечерней молитвы, привязывали катера к нашему борту. На пиджин-инглиш (ломанном английском) просили присмотреть до утра, и все до одного человека уходили домой к жёнам.

     Я вначале пытался у командира катера выяснить, что мне делать, если ночью возобновятся боевые действия на море. Можно, мол, принять командование и немножко повоевать пока вы спите, до вашего прихода? Офицер отрицательно покачал головой, вроде: не стоит этого делать. А потом безнадежно махнул рукой на катер и пошел на берег. Я так понял, что ему все равно, кто будет воевать на его корабле, лишь бы не он.

     И, чтобы не утомлять, последний пример про панику, очень характерный. Разгружаем доски на причал судовыми кранами и грузовыми стрелами. Арабы этим занимаются самостоятельно. Бригада грузчиков из нескольких человек на палубе при каждом трюме, на причале тоже соответственно толпа арабов. Вообще в порту возле нашего судна и соседних очень много людей. Механизация слабая, все делается вручную, народу в порту много. Я с Юрой что-то делал на причале.

     Вдруг слышу на судне какой-то удар, вопль араба с поминанием Аллаха, следом дружные вопли грузчиков на палубе. Всё, думаю, кого-то убило.

     Как потом выяснилось, лопнула стальная оттяжка грузовой стрелы и одному из арабов оторванным тросом оцарапало до крови пальчик.

     И вот тут я своими глазами увидел, как паника за доли секунды без всякой причины превратила сотни взрослых людей в испуганных животных. Арабы чуть ли не со всего порта толпами с обезумевшими лицами ринулись на наш пароход.

     С судна на причал стоял алюминиевый парадный трап, довольно крутой и узкий. Арабы сразу сломали леерное ограждение трапа, некоторые попадали на причал, трап прогнулся от тяжести толпы.

     Мы с Юрой переглянулись и без лишних слов бросились спасать положение. Пробились через арабов к трапу, поднялись на несколько метров, потом повернулись лицом к толпе и стали скидывать напирающих арабов на причал. Юра при этом особенно не деликатничал, бил по башкам то правым кулаком, то левым, не хуже кувалды. Чувствовалась архангельская закалка. Арабы послушно падали на причал.

     Через минуту всё успокоилось. Пострадавшего, бледного, с перевязанным пальчиком, под руки арабы толпой повели в больницу. Старпом весь трясся от злобы: «Скоты! Я думал они весь пароход разнесут! Наш матрос на такую царапину и внимания бы не обратил».

     Я думаю, что нечто похожее у них происходило и на войне.

     — — —

     Но были в Александрии и положительные моменты. Когда через месяц выгрузили доски, мы перешвартовались на другой причал в том же пассажирском порту.

     Боцман решил, что я достаточно поработал физически и меня можно временно перевести на умственный труд. Следующий месяц работал тальманом: сидел на причале с одним старым арабом по имени Махмуд, и мы оба считали тюки хлопка, которые грузили на судно. По 12 часов в день. Работа не трудная, нужно только быть внимательным. Количество тюков у меня и у Махмуда должно обязательно сходиться, о чем в конце дня нами подписывался документ. Ослики на тележках подвозят по три тюка (каждый весом 333 кг), грузчики цепляют их по три железными крюками на стропах, и стрелой или судовым краном это поднимается на судно в трюм.

     Махмуд оказался интересным человеком. Ему было 60 лет, небольшого роста, жилистый и худой, лицо коричневое в морщинах. Сам босиком, в белом балахоне и, конечно, тюрбан на бритой голове. Он лучше меня говорил по-английски, я тогда не особо знал язык. Как он с гордостью сообщил мне, он работал в этом порту ещё при англичанах (до 1956 года Египет был английским протекторатом, фактически колонией). Поэтому он говорит по-английски, знает порядки и вообще, в отличие от других работяг, знает как себя вести. Это было правдой. Я заметил, что в порту он пользуется авторитетом. Для меня это был единственный араб, с которым хотелось общаться.

     С утра мы выбирали место попрохладнее в тени эстакады морвокзала, Махмуд заказывал у торговца чай, мы сидели, пили чай, считали груз, не спеша беседовали о том о сём.

     Порт там открытый, народ по причалам ходит всякий. Махмуд комментировал проходящих, когда я не понимал, что происходит. То эфиопа покажет, то торговца гашишем. Один раз рассказал о проходившем дервише, который каждые 10 шагов подпрыгивал и поворачивался на 360 градусов, при этом заунывно гнусавил что-то из Корана. Я все понял, о чем он говорил. Только не понял, зачем в такую жару замотанному в белые тряпки ходить босиком по раскаленному асфальту и при этом делать прыжки с поворотом.

     Однажды мимо нас проходит какой-то странного вида старик. Бедно одетый, почти нищего вида. Махмуд тоже обратил на него внимание и говорит мне: «Это факир. Хочешь посмотреть чудо? Это интересно».

     Раз интересно, надо посмотреть, а сколько это стоит? «Если дашь пачку сигарет, он будет доволен». Я усомнился, что настоящий факир будет показывать чудеса за такую мизерную плату. И, как оказалось, ошибся. Махмуд остановил факира, что-то ему коротко сказал. Тот безразлично, но согласно кивнул.

     Я попросил вахтенного матроса у трапа сбегать к артельщику и принести пачку сигарет (сам я никогда не курил).

     Факир попросил меня сесть на скамейку, где я сидел раньше. Вокруг собралось несколько грузчиков из любопытства. Старик для начала из-под моей расстёгнутой рубашки горстями стал извлекать пищащих желтеньких пушистых маленьких цыплят. Он бросал их на причал, и эти цыплята как-то дружно на ходу строились в цепочку и с писком убегали куда-то вдаль по причалу и там терялись из вида. Причем это видели все присутствующие, а не один я.

     Потом он сжал в ладони одного цыпленка, а когда раскрыл ладонь, в ней оказался свернутым мой красный шейный платок. Я носил его от солнца и пота, завязанным на шее. Как он успел его снять — непонятно.

     На этом чудеса не закончились. Старик попросил меня снять с пальца золотое кольцо. Взял у меня из руки карандаш, которым я делал записи о количестве тюков. Надел кольцо на карандаш и попросил меня держать его крепко двумя руками за концы. Потом накрыл моим платком карандаш вместе с кольцом, легонько его сдернул за конец — кольца на карандаше нет! Я почувствовал изумление и легкое беспокойство по поводу пропавшего кольца. Но старик знал своё дело: опять накрывает карандаш платком (я продолжаю держать его за концы), сдергивает платок — бац! Кольцо на месте. И так несколько раз.

     Я уловил момент, когда кольцо в очередной раз появилось и говорю: стоп! Хорош! Достаточно чудес, вот тебе твои сигареты. Старик безразлично кивнул, взял сигареты и побрёл дальше. Народ разошелся.

     Спрашиваю Махмуда: ты видел? Как он это делает? Тот не слишком был удивлен. Объясняет: как он это делает, никто не знает. Он не один такой, у нас такие встречаются. Он, если захочет, может закинуть веревку на небо и залезть по ней на облако. Что, говорю, за пачку сигарет!? Нет, отвечает Махмуд совершенно невозмутимым тоном, это стоит дороже.

     — —

     Так мы мирно проводили время. Были там и другие события, о которых не буду подробно рассказывать. Играли даже с местной командой в футбол на стадионе, Мы с Юрой как-то умудрились запихнуть мяч в их ворота. Но чем матч закончился — почему-то не помню. Жара виновата.

     Уже от безысходности заходил один раз в центральную мечеть. Пропустили свободно, только попросили обувь снять перед входом. Посидел на ковре, полюбовался на потолок из разноцветных стеклышек. Несколько арабов сидели невдалеке, про себя шептали что-то из Корана.

     В конце ноября мы почувствовали, что в Александрии что-то происходит. Арабы стали к нам, русским, относиться как-то по-другому. До этого мы с Юрой иногда по вечерам ходили в город гулять. Хоть и военное положение и город затемнен, но кабаки все исправно работали, плов и лаваши с коньяком подносили бесперебойно, отношение дружелюбное.

     А тут появилось что-то враждебное в людях, причем чуть ли не за один день. В город уже ходить не хочется. Да и старый Махмуд мне говорит: «Вы лучше в город по ночам не ходите». — «Почему вдруг?» — «Президент у нас новый. Политика меняется. Народ у нас как бараны, что ему вечером в газете напишут, то он утром и делает».

     Дело в том, что примерно в то же время, как мы пришли в Александрию, умер египетский президент Хамаль Абдель Насер. Я сначала даже внимания на это не обратил. Мало ли я в жизни видел диктаторов, живых и мертвых? Страной этой Насер, после того как убил египетского короля, правил долго и успешно, в основном, за счет Советского Союза. Был большим другом Никиты Хрущева. Жена Никиты даже на радостях во время их визита в Египет подарила Насеру пассажирский самолет ИЛ-18. Русские построили им множество предприятий, в том числе Асуанскую ГЭС, с энтузиазмом воевали «добровольцами» с евреями в войне 67-го года. В общем, дружба на века. За наш счет, конечно.

     И тут в разгар дружбы Насер умирает. Его преемник (не помню как звали, его потом подчиненные застрелили во время военного парада) месяца полтора скорбел об утрате и думал, с кем дальше вечно дружить. Американцы облегчили ему горе, предложив большие кредиты и, опять же, вечную дружбу.

     На следующее утро вышли газеты, в которых бедным египтянам открыли, наконец, на правду глаза: неверные русские, оказывается, никакие нам не друзья, а друзьями нам все это время были американцы, мы только этого не знали.

     И вот началось непонятное. Иду по причалу с двумя металлическими банками краски подмышками. Боцман попросил принести с соседнего одесского парохода. Жарко, банки тяжелые, хочется дойти быстрее и поставить их куда-нибудь. И тут появляется какой-то молоденький араб-бездельник, заслоняет мне путь, размахивает руками, кривляется, пятится передо мной спиной вперед и выкрикивает постоянно одну и ту же короткую фразу на русском языке из трех слов. Несколько секунд я терпел и пытался обойти его. Аллах свидетель — не собирался я бить этого арабчонка, но мои руки как-то сами без моего участия отпустили банки с краской, а правая вообще молниеносно описала полукруг и кулак со всей пролетарской ненавистью обрушился прямо в центр арабской рожи. Придурок пролетел пару метров и упал в кучу какого-то строительного мусора. Это спасло его от травмы головы, а меня, возможно, от подземной африканской тюрьмы под названием «зендан». Дело в том, что невдалеке стоял полицейский офицер с пистолетом и дубинкой и внимательно наблюдал эту сцену.

     Придурок вскакивает и весь в стружках бежит к полицейскому: давай, мол, защищай от неверного, убивают!

     Полицейский думал недолго. Разворачивает придурка за плечи в нужном направлении и мощным ударом дубинки по заду придает ему значительное ускорение в выбранном направлении. Я ещё не понял, что мне дальше делать. Смотрю на полицейского вопросительно. Тот делает легкий жест рукой: ничего, следуйте дальше по своим делам. Я кивнул согласно, поднял банки и пошел на пароход.

     Я и сейчас не до конца понимаю, почему полицейский так поступил. Возможно, он просто не успел прочитать утренние газеты.

     Дальше — хуже. Чуть ли не в этот день молодой бригадир грузчиков, которые работали у нас на палубе с тюками, проявил настойчивое желание помериться со мной силой на руках. Мотивировал он это тем, что он, вроде, самый сильный в порту, ему 22 года и у него уже две жены. Я вообще-то считал его своим приятелем. Идя навстречу трудовому арабу, я тут же на стоявшем тюке хлопка завалил его руку под молчаливое одобрение более старших грузчиков-арабов.

     Это произвело на бригадира возбуждающее действие. Он начал подпрыгивать ко мне на манер петуха, глаза налились кровью. Но тут мой напарник Юра одним ударом кулака прервал развитие конфликта. Араб упал на железную палубу и самостоятельно уже подняться не смог.

     Грузчики приподняли его и помогли сойти на причал. Заметно было, что его подчиненные не слишком расстроены. Видно, он задолбал всех своим хвастовством и женами. Больше мы его не видели. Старый Махмуд сказал мне утром, что его направили на другой участок.

     Потом портовые власти не разрешили нашему большому противолодочному кораблю зайти в порт для пополнения запасов. Тот развернулся на внутреннем рейде и ушел. Это было совсем непонятно. Наши военные корабли много лет использовали Александрию как свою базу. Стало ясно, что дело серьезное.

     Однажды утром, старый Махмуд говорит мне: вчера в городе была стрельба. Ваш военный матрос пострелял из автомата арабов.

     Стало ясно, что необходимо покинуть эту бананово-апельсиновую республику. Пора тикать куда-нибудь на север, можно даже обратно в родной Архангельск. К счастью, погрузка хлопка уже практически закончилась.

     Насчет стрельбы в городе я тогда ничего больше не выяснил. Но лет через десять случайно узнал эту историю во всех подробностях.

     Работал я тогда капитаном-наставником в 8-м Экспедиционном отряде аварийно-спасательных и подводно-технических работ. И был там у нас пожилой береговой боцман Боря Литвинов. Жил он в Кудепсте, первый дом от площади с правой стороны по улице Дарвина. Он уходил на пенсию и по этому поводу пригласил меня в гости выпить водки.

     Его сын Саша, примерно моих лет, вызвался добровольно приготовить нам что-нибудь на закуску. Сам Саша парень очень скромный, за стол сесть постеснялся.

     Мы сидим с Борей, разговариваем. В разговоре я случайно упомянул Александрию. (Ну о чем еще моряки могут за водкой говорить? Естественно, кто где был, кто что видел). Боря встрепенулся: «Когда ты там был?» — «Осенью 70-го». — «Да мой Сашка там в это время был! Саша, иди сюда!». Тот отвечает: «Пап, да не надо об этом. Давно все это было». Поставил нам хлеб и сковородку на стол и тихонько вышел.

     И вот что Боря мне рассказал.

     Саша служил матросом на БДК (большой десантный корабль). В ноябре 70-го зашли они в Александрию, стояли у причала. А после войны 67- года, где погибло много наших солдат и офицеров, в центре Александрии на площади наши совместно с арабами установили памятник погибшим советским солдатам. Вроде как на вечную память. И, если советский военный корабль заходил в Александрию, то на время стоянки в дневное время с корабля выделялся почетный караул в количестве одного моряка с автоматом без патронов. Моряки по 4 часа стояли по стойке «смирно» у памятника. Возили их туда на джипе.

     Пришла очередь Саши идти в караул. Перед машиной главный корабельный старшина, который отвечал за караулы, дает Саше заряженный рожок от автомата. Саша не хотел брать. Привыкли моряки, что все здесь спокойно. Но старшина, видимо, был опытным человеком. Вроде шутя, но насильно засунул заряженный рожок Саше за ремень и так отправил на вахту.

     Саша стоит у памятника. С утра все было как обычно. Но к обеду, я думаю, арабы уже прочитали утренние газеты, где им открыли глаза на правду, и они начали сотнями собираться на площади у памятника.

     Саша стоит, как положено по уставу. Арабы начали вести себя агрессивно, они смелые, когда их много. Толкаются, пытаются отнять автомат, поняли, что патронов нет. Саня стукнул одного-другого прикладом.

     И тут из толпы кто-то стреляет в него из пистолета и простреливает ногу ниже колена насквозь. Саша не упал, на свое счастье.

     Он быстро выкидывает пустой рожок, вставляет заряженный и в упор дает по толпе очередь на все 30 патронов. Несколько человек завалил. Остальные в панике бросились в ближайший переулок, при этом затоптали насмерть перед переулком еще нескольких.

     Саша снял с себя гюйс (синий воротник с полосками), перетянул им рану, автомат на плечо и продолжил стоять по стойке «смирно».

     Площадь пустая, все храбрецы куда-то исчезли. Минут через 20 подкатывает наш бронетранспортер с БДК полный морских десантников. Кто-то сообщил на корабль о стрельбе, возможно полиция. Сашу забрали на корабль.

     Вот так русский скромный парень из Сочи в одиночку выстоял против всей Александрии. Слава автомату Калашникова!

     И буквально через час после этой стрельбы их большой десантный корабль вышел из порта. Больше наши военные корабли туда не заходили — и мы тоже, когда я был на нашей Средиземноморской эскадре во время Кипрской войны в 73—75 годах.

     Вот вам ещё одна типичная арабская черта — склонность к предательству.

     — —

     К началу декабря нас уже притомила вся эта египетская экзотика. Апельсины, которые там практически бесплатные и высокого качества, уже вызывали отвращение. На арабов тоже без отвращения уже смотреть невозможно. Начались приступы ностальгии.

     Если кто-то думает, что ностальгия — это такая легкая лирическая грусть на манер французской, то он здорово ошибается. Это тяжелое заболевание, которое пожирает человека. Часто оно заканчивается, особенно у неподготовленных к морю людей, психическими расстройствами, инфарктами и даже самоубийствами. Эта штука мне знакома ещё с детства, когда нам с братом Левой пришлось долго жить в Пхеньяне в Северной Корее. Первые месяцев шесть интересно, потом на эту экзотику уже смотреть тошно. Хочется куда-нибудь на север, где люди по-русски говорят и едят нормальный черный хлеб. Но там хоть брат был рядом, это помогало.

     В начале декабря мы вышли из Александрии в Ленинград. Когда из порта выходили, то даже не хотелось оглядываться на берег.

     Недели через две благополучно дошли до Питера.

     Здесь мороз за 20 градусов, в порту лед. Швартовались с ледоколом. Как только с судна ушли пограничники и таможня, практически весь экипаж разбежался по домам (почти все были питерскими). Видать не одного меня ностальгия замучила. Боцман Гена перед побегом успел рассеяно спросить: «Сумеешь один трюма открыть? Вечером уже придет ночная смена выгружать», — и исчез даже не дождавшись ответа.

     Гайки на крышках трюмов я кое-как отбил ото льда топороми открутил за день, но крышки трюмов, пока шли по штормовой погоде на Балтике, обмерзли толстым слоем льда. Я сначала пытался отбивать его топором, но вскоре понял, что одному придется рубить лед до весны.

     Тогда я попросил всех уйти с палубы, включил гидравлические насосы и дал полное давление на цилиндры открытия.

     Несколько секунд крышки сопротивлялись, но потом раздался взрыв, облако осколков льда по нескольку килограмм весом разлетелось на десятки метров от парохода, крышки сложились. Но никого не убило, я был в насосном помещении и тоже не пострадал. Трюма раскрылись.

     Сутки примерно я работал на палубе один. К концу суток мне в голову пришла удачная мысль, что мне на этот год приключений достаточно: пора в этом году заканчивать с плавательской практикой.

     Через день вернулся боцман, потихоньку стали подтягиваться матросы и остальной экипаж. Ностальгии у всех как будто и не было.

     У меня уже был собран чемодан. Старпом и Гена-боцман искренне расстроились. Они рассчитывали, что я с ними сделаю «ещё один рейсик». Гена даже слегка прослезился, когда прощался со мной у трапа. Всё-таки мы с ним сдружились за это время, неплохой он был парень. А Юра Лапшин как исчез в первый день, так я его и не дождался с берега. Как он без меня дальше плавал? Кто за ним присматривал?

     Дальше всё было просто. Билет на поезд и через два дня я в Сочи.

     Я приехал как раз вовремя. Через несколько дней у меня родился сын Алёша, будущий мой соратник по морским приключениям и отличный спортсмен.

     Вот пока и всё.

     Весной 72—го года мы окончили полный курс Ленинградского Высшего Инженерного Морского училища имени адмирала Макарова, получили штурманские дипломы, звания лейтенанта запаса ВМФ и разъехались по «месту назначения». Мне выпало ехать в Новороссийское пароходство. Покинул ставший мне родным Ленинград, как оказалось, на долгие годы.

     В последний вечер посидели дома у моего друга Олега Коренькова, который в это же время заканчивал Арктический факультет нашего училища. Вышел от него, поймал такси: «Поехали, покатаемся на прощанье по Питеру». — «И долго кататься будем? Ехать-то куда?» — «Долго. На 15 рублей. Поедем по историческим местам. По моим историческим местам». 15 рублей в то время были приличными деньгами. Грустно было сидя в машине вспоминать все, что было за 6 лет учебы в «системе». Но будущее виделось радужным. Все тяжелое, мне казалось, уже позади. Типичная ошибка молодости.

     В Новороссийск я попал один из всего выпуска (125 человек).

     После госэкзаменов в помещении роты вывесили списки распределения, составленные в Министерстве Морского флота, примерно такого содержания:

     Далее шли пароходства: Мурманское, Латвийское, Литовское, Архангельское и Военно-Морской Флот. Всё без фамилий, курсанты (теперь уже штурмана) сами выбирали пароходство. Подавали заявление, куда они желают. Некоторые изъявили желание пойти служить в ВМФ. На комиссии по распределению, в которой участвовали представители пароходств, командование решало, кого куда направить. Желание курсанта старались учитывать.

     Но интересно, что в конце списка под номером 8 было напечатано: «Егоров Владимир Николаевич — в Новороссийское морское пароходство».

     Товарищи мои удивились: Егоров, да у тебя, оказывается, лапа в Министерстве, а ты молчал все 6 лет. Пришлось разочаровать ребят.

     Все объяснялось очень просто. После многочисленных приключений в полярных водах и Северной Атлантике мне как-то взгрустнулось по тропическим странам. Потянуло посвятить остаток жизни освоению южных регионов Мирового океана.

     Надо было в связи с этим что-то предпринять. Как говорится, под лежачего капитана водка не течет. И вот, после пятого курса, отдыхая в краткосрочном отпуске в Сочи перед очередной плавательской практикой, я не пожалел одного дня и смотался в Новороссийск. Просто в 08.00 сел на «Комету» на шестом причале в Сочинском порту, а в 11.30 был уже в Новороссийске. Причем поехал в курсантской форме, значок ЛВИМУ на форменке, шесть нашивок на рукаве (шестой курс). По дороге в «Комете» познакомился с мужчиной лет за сорок. Он оказался судовым врачом. Узнал, зачем я еду в Новороссийск, и слил немного полезной информации: иди, говорит, прямо к начальнику отдела кадров Комарову, мужик отличный. Это недалеко от морвокзала, на набережной. У них перерыв на обед с 12.30. Как раз успеешь. Потом еще долго объяснял, что моряку нужно питаться регулярно, чтобы от стрессовой работы не было язвы. Сам, между прочим, язвенник. Ну доктор, что с него взять!

     Захожу в приемную Комарова. Сидят несколько человек с бумагами в очереди на аудиенцию. Секретарша красивая. Спрашивает меня: по какому вопросу? Тогда еще в Новороссийске морского училища не было. Курсанты просто так по улицам не ходили. Я так кратко: через год заканчиваю судоводительский в системе ЛВИМУ, хочу работать на танкерах в вашем пароходстве. Она тут же заходит к Комарову в кабинет. Через дверь слышно: «Тут курсант из Ленинграда, судоводитель». Выходит: «Сейчас человек выйдет, вы заходите».

     Захожу в кабинет, представляюсь по форме.

     Сразу мне первый вопрос: «Почему вы решили работать на танкерах?». Я ничего не стал сочинять: «Еще в 65-м году между десятым и одиннадцатым классами во время каникул попал с друзьями в Новороссийск. У старого пассажирского причала стоял танкер „Пхеньян“. Я подошел, случайно разговорился с моряками. Они рассказали, что только что пришли из Японии, где был куплен этот танкер. Новороссийское пароходство в том году только образовалось, покупали пароходы, кадры формировали. Мне все это было очень интересно. Моряки тоже оказались хорошими ребятами. Расспрашивали меня, кто я такой. Я сказал, что через год хочу поступать в морское училище. Им это понравилось, мол, свой человек. Заканчивай училище, говорят, и давай к нам. Моряки грамотные — во как нужны! Вот тогда я и решил, что буду работать на танкерах. А решения надо выполнять».

     Комаров оказался опытным кадровиком. За 15 минут разговора он выяснил всё, что хотел обо мне знать.

     «Вы нам подходите. Мы каждый год делаем заявку в Министерство на молодых специалистов из ЛВИМУ. Никого не присылают. Одни одесситы. Вот смотрите: я при вас составляю радиограмму (так и сказал вместо „телеграмму“) в министерство в Отдел по распределению молодых специалистов с указанием ваших данных и вашего согласия. Теперь не отвертятся!». Отдает секретарше телеграмму: «Сейчас же отправьте и копию Егорову». Я успел вернуться в Сочи той же «Кометой». А через год с чувством глубокой благодарности вижу в списке свою фамилию под номером 8. Молодец Комаров, сработало! Это был тот редкий случай, когда победило Добро.

     В апреле 72 года моя жизнь круто изменилась к лучшему. Я снял с себя военно-морскую форму, перестал в 6 утра делать на морозе физзарядку с голым торсом и совершенно прекратил по четвергам ходить в городскую баню и кушать в этот день на обед жареную треску. Проще говоря, мы закончили училище. Шесть лет казармы позади! Какое счастье: оставшуюся часть жизни не придется ходить строем, никаких нарядов вне очереди. Не надо по вечерам стирать хозяйственным мылом тельняшку и кальсоны, потом сушить их в кубрике на батарее. Можно вообще до конца жизни тельняшку не надевать!

     Перед отъездом из училища в нашу роту позвонил профессор Гамов Анатолий Григорьевич (капитан дальнего плавания) и через дневального велел мне зайти к нему. Захожу к нему на кафедру.

     «Ну что, Егоров, в Новороссийск едешь? Там в пароходстве капитаном-наставником Широков работает. Мой бывший курсант, толковый парень. Вот тебе конверт, отдашь ему. Я там написал ему пару строк о тебе. Можешь почитать, я конверт не заклеил. Хвалю там тебя. Я за тобой с первого курса наблюдаю. С тех пор как ты один из всей роты у меня пятерку получил за устройство парусника. Ладно, удачи тебе. Иди».

     Вот такие у нас преподаватели были, не он один. Да, умели в СССР ковать морские кадры. Но это отдельная тема.

     Как-то внезапно настал день, когда нужно было расставаться с товарищами по училищу. Шесть лет прожили в одной казарме, плавали на одних пароходах. Столько вместе пережить пришлось, что стали мы как братья. Может даже ближе, чем некоторые родные братья. Я до сих пор помню поименно всех курсантов нашей группы в том порядке, как мы стояли в строю. Сколько лет мы мечтали об окончании училища, когда закончится эта муштра и бесконечные экзамены. А когда настал момент расставаться, то для нас это стало какой-то неожиданностью. Многие из нас расстроились, и я в том числе, даже толком не попрощались. А расставались мы на многие годы, с некоторыми навсегда.

     *****

     Приезжаю в Новороссийск. Тогда основная контора пароходства помещалась на первом этаже пятиэтажного жилого дома на ул. Советов. Там теперь, кажется, редакция газеты «Новороссийский рабочий» размещена. Меня зачисляют на работу и направляют сдавать экзамены перед заступлением в должность. Экзамены принимает тот самый капитан-наставник Широков. Передаю ему привет из Ленинграда от профессора Гамова и вручаю конверт. Широков расчувствовался, стал расспрашивать о преподавателях. Потом спрашивает: у тебя как с астрономией? Нормально, говорю, определяюсь в море по солнцу и звездам любыми способами. Диплом защищал по астрономии.

     «А сможешь на память рассказать порядок обсервации по трем звездам по таблицам ВАС?».

     Для меня это было плёвое дело. Мы с моим другом Вадиком Бабичевым несколько лет усиленно вникали в мореходную астрономию и защитили один на двоих диплом на астрономическую тему. Я тут же по памяти оттарабанил, начиная с определения поправки секстана и кончая номерами всех таблиц по порядку вычислений. Широков слушал мои речи как музыку, с явным удовольствием. Потом говорит: «Да, Гамов просто так никого не хвалит. Давайте ваш зачетный лист. Никаких экзаменов сдавать не надо. Поедете на танкер „Ленино“ четвертым помощником. Там отличный капитан, Самофалов Иван Петрович. И экипаж хороший. Танкер пришел в Одессу под погрузку. Не задерживайтесь здесь, постарайтесь побыстрее попасть на судно. Дней через пять выход».

     На следующий день прилетаю в Одессу. Из аэропорта автобусом до центра города. В Одессе я впервые, ничего не знаю. Спрашиваю на остановке какую-то старушку: «Бабушка, как проехать в Угольную Гавань?». Слышу в ответ заинтересованное: «А вам зачем?». Сгоряча чуть не сказал что-то грубое, но вовремя сообразил, что это Одесса. Если лишишься доверия местного населения, то можно вообще никуда не доехать. Пришлось подробно объяснять бабушке и примкнувшим к ней гражданам зачем я приехал в Одессу, откуда, сколько мне лет и каков состав семьи. Когда бабушка узнала все подробности моей нелёгкой жизни, она показала кривым пальцем на трамвай: «Садись на любой. Они все мимо Угольной Гавани едут».

     На судне меня уже ждали. Сдающий дела четвертый помощник Коноваленко Леша, уже взрослый парень-одессит, лет за 30, подробно расписал мне, что нужно сделать за оставшиеся три дня до выхода и порядок оформления отхода. Оформление отхода судна — это вообще-то муторное дело. Нужно кучу бумаг напечатать на машинке, оббегать в незнакомом городе больше десятка разных служб. Да еще вахту нужно свою отстоять. Стоянки у танкеров короткие, погрузка и выгрузка происходят быстро, не то что на сухогрузах. На танкерах идёт постоянная борьба за скорость. Как раньше это было на парусных клиперах. Грузоподъемность танкеров огромная. Каждая перевозка приносит прибыль в миллионы долларов. При такой работе даже небольшой простой — это большие деньги, потери для судовладельческой компании. Поэтому работа помощников и капитанов на танкерах очень отличается от работы на других типах судов.

     Но моряк ко всему привыкает. На эту тему даже существует такой анекдот.

     На берегу встречают два помощника, один с танкера, другой с сухогруза. Товарищи по морскому училищу. Сухогрузник весь в мыле, невыспавшийся, портфель с бумагами в руке. Жалуется танкеристу: «Неделя до отхода! Не знаю, как все успеть. Карты не корректированы, медкомиссию народ не прошел, пожарный инспектор кучу замечаний выставил, жена приехала — сидит одна в каюте, плачет. Как всё успеть? С ума сойти!». На что танкерный помощник безмятежно отвечает: «А у меня все нормально. Стоянка двое суток. Отход уже оформил. Карты в навкамере мне за шампанское откорректировали, с пожарным коньяка выпил — замечаний нет. С команды собрал по червонцу, вместе с медицинскими книжками отдал медсестре в больнице моряков в регистратуре, обещала к отходу сама привезти на судно со всеми подписями и печатями. Жена на одну ночь приехала, ночь отлично провели, утром уже на поезд проводил. Заехал к любовнице на часок. Все сделал, а до отхода еще целых полчаса, не знаю вот, как их убить».

     Практически весь экипаж танкера, начиная с капитана, состоял из одесситов. Поэтому все моряки разбежались по домам, появлялись на судне только на свою вахту и на перешвартовку. Капитан Самофалов Иван Петрович мельком со мной поговорил, сказал, что после выхода в море «успеем еще познакомиться» и тоже слинял на берег.

     Вышли в море, идем полным ходом на Босфор. Моя первая самостоятельная вахта в качестве штурмана. В 15.45 поднимаюсь на мостик принимать у второго помощника вахту. На мостике капитан. Поздравил меня с первой вахтой. Поинтересовался: «С приборами, которые на ходовом мостике, приходилось работать? Вопросы какие-нибудь возникают?» — «Вопросов нет, — отвечаю. — Всё, что здесь вижу, мы в училище подробно изучали. Разрешите принять вахту у второго помощника!» — «Ну и отлично! Принимайте вахту. Если возникнут вопросы, звоните мне в каюту в любое время», — и ушел. После этого я с Иваном Петровичем плавал года два, сначала четвертым помощником, потом третьим, и он ни разу на моей вахте на мостик не поднялся. Может быть потому, что у меня вопросов не возникало. А может, у него был такой способ воспитания молодых штурманов.

     Тот первый рейс помню не особенно хорошо, много лет прошло, но некоторые вещи запомнились.

     Очень меня удивило само судно. На танкерах я до этого не работал. Представьте себе пароход длиной почти с четверть километра, шириной 27 метров. Весит он с грузом 45 тысяч тонн. Осадка в грузу 9,5 метра (почти четыре этажа под водой), а скорость 21 узел. На ходовых испытаниях после докового ремонта, то есть когда чистый еще корпус, наш танкер показал на мерной миле 23,5 узла. Для сравнения могу сказать, что «Комета» на подводных крыльях (самое быстроходное гражданское судно) выжимает 31 узел.

     Управлять таким судном сложно. В Средиземном море интенсивное судоходство, много встречных и поперечных судов. Всю ходовую вахту вахтенному помощнику приходится держаться в напряжении. Постоянно рассчитываешь, как разойтись со встречным, а иногда и с несколькими встречными судами. В те годы ещё только начали вводить разделение движения в проливах и узкостях. Каждый капитан прокладывал свой курс как бог на душу положит. А между прочим, чтобы остановить наш танкер в грузу реверсом двигателя с «Полный вперед» на «Полный назад», требовалось минут десять, и до полной остановки он проходил полторы мили (около трех километров). Если переложишь руль на борт, чтобы изменить курс, то танкер примерно полторы минуты «думает» и только потом начинает очень медленно уклоняться в сторону перекладки руля. В местах с интенсивным движением всё время ходовой вахты проходило в стрессе. После вахты было в теле такое ощущение, как будто ты не на мостике стоял, а все 4 часа таскал мешки с песком. Так сказать, груз ответственности давил. А было-то мне всего 23 года.

     Выгрузились, кажется, в Италии, а потом, помню точно, пошли на погрузку в Ливию, порт Тобрук. Мне и раньше приходилось бывать в арабских страна. Ничего хорошего о них сказать не могу. Но Ливия среди этих гнусных государств по гнусности занимает первое место. Выход в город европейцам запрещен. (Напоминаю, что действие происходит в 1972 году). Во время стоянки появляться на палубе без рубашки запрещено. Курить и пить спиртное запрещено. Женщинам появляться на виду с открытыми лицами и открытыми руками запрещено. За нарушения — арест и ливийская тюрьма. Средневековье в самых диких его крайностях. Все судовые запасы сигарет, спиртного, фотоаппараты запираются в отдельной кладовке и опечатываются властями до выхода из порта. У трапа судна круглосуточный патруль из нескольких человек с автоматами. Нефтяной причал расположен за городом. Вокруг раскаленная пустыня и солнце абсолютно белого цвета.

     От скуки включаю телевизор в кают-компании. Посмотрю, думаю, как местные арабы развлекаются, что новенького у них в культурной жизни. В конце концов, хоть по телевизору, может быть, увижу как местные женщины выглядят. На экране молодой человек в черном глухом костюме и почему-то с белой бабочкой стоит по стойке «смирно» с указкой в руках перед белой стеной. На стене от потолка до пола нарисованы строчки арабской вязью. Рядом на коврике сидит в чалме мужик с бородой и с саперной лопатой в руках. К лопате привязаны две струны, видимо это такой древний музыкальный инструмент. Периодически мужик бьет один раз пальцами по струнам. Раздается какой-то ржавый звук. Парень в бабочке изящным жестом тычет указкой в очередную строчку и гнусаво выкрикивает: «О, Алла!..». Дальше, уже без музыкального сопровождения следует заунывная песня длиной в одну строку на местном диалекте. Потом торжественная пауза, видимо, чтобы телезрители могли осмыслить всю глубину прогнусавленного. Потом опять удар по лопате и новый вопль.

     Я сначала не придал этому особого значения. Помолятся, думаю, и перестанут. Проходит 15 минут, потом полчаса, потом час. Ничего не меняется. Он еще и половины стены не пропел, а у меня уже что-то начинается с головой. Переключаю на другой канал-там ещё хуже. Та же песня только в тёмной мечети и без музыкальной лопаты.

     Звоню по телефону капитану: «Иван Петрович! Что-то тут однообразно как-то в Ливии. Может, я схожу на соседний пароход, поменяемся с моряками фильмами. Тут через причал как раз американский танкер стоит». Капитан легкомысленно мне разрешает: «Давай, сходи по-быстрому. Какой-нибудь боевичок возьми». Одеваю белую рубашку с погонами, спускаюсь с фильмом в руках по трапу на причал. До американского парохода метров 30, через причал надо перейти. Ливийские часовые угрожающе приподняли автоматы. Американские моряки кучкой стояли на своей палубе в районе трапа, все одновременно замахали руками, кричат, чтоб я остановился, мол, это опасно.

     Подходит ко мне араб в офицерской форме, автомат вежливо направляет мне в грудь, что-то лопочет по-своему. Я ему объясняю, что вот хочу фильм взять американский. Тот отрицательно качает головой: культурный обмен запрещен. Несколько минут говорим, каждый на своем языке. Араб понял, что я решил любым путем попасть к американцам. По его нервным жестам и выражению лица было видно, что для Ливии это событие международного масштаба. Офицер оставил со мной двух солдат, а сам пошел звонить начальству в свою будку на причале. Позвонил, подходит ко мне и кое-как объясняет, что через 15 минут приедет спецмашина и под охраной доставит меня на соседний пароход. Наши моряки с борта советуют мне вернуться, неизвестно куда еще отвезут меня на этой спецмашине. Но у меня в душе какая-то злоба поднялась на арабский мир. Нет, думаю, отступать мы не привыкли, умру тут на солнце, но будет Ивану Петровичу «боевичок». Эти 15 минут стали чуть ли не самыми тяжелыми в моей жизни: солнце — не приведи Господь!, два ствола автомата у груди и две коробки с фильмом в руках. Американцы собрались у своего трапа уже толпой, ждут, чем это закончится. Через некоторое время приезжает броневик, арабы берут из моих рук коробки с фильмами, среди которых «Операция «Ы», на освободившиеся руки надевают наручники, обыскивают меня, забирают паспорт, сажают меня с воинскими почестями под дулами автоматов в броневик. В броневике заполняем декларацию с указанием всех предметов, которые на мне нашли. Вместо подписи ставим отпечаток моего пальца. Мы проезжаем 30 метров. В обратном порядке меня высаживают, снимают наручники, вкладывают в освободившиеся руки коробки с фильмом. Офицер показывает на часы: сколько времени у вас этот обмен займет? Час, может быть два, отвечаю. Тот показывает пальцем на солнце и возмущенно трясет головой. Я понимаю, что за час они тут на солнце сварятся вкрутую. Пожимаю безразлично плечами: «Это Африка, дорогой, Ливия! Я тут ни при чем».

     Американцы встретили меня как героя, хлопали по спине, смеялись и угощали напитками. Потом принесли фильм про ковбоев и говорят мне: «Владимир, обратно фильм возвращать не надо, пусть у вас на память останется. А «Операцию «Ы» мы в другой раз посмотрим. Просто второй раз этого зрелища с автоматами и броневиками мы не выдержим». Вернулся на «Ленино» благополучно, обошлось в этот раз без наручников. И арабы даже коробки с фильмами мне поднесли до трапа. Видимо, благодарность таким образом выразили, что не довел их до теплового удара.

     Каддафи тогда, кстати, уже был при власти. Чем эти безобразия для ливийцев кончились, мы все знаем.

     С ливийской нефтью пошли на Кубу в Сантьяго.

     На Кубе я уже был пару раз. Первый раз заходили в Гавану на сухогрузе «Краснозаводск» четыре года назад. Я тогда матросом первого класса был. С тех пор тут ничего не изменилось.

     Тот же блистательный фасад города со стороны моря. Вход в порт очень впечатляет: широкий природный канал ведёт во внутреннюю гавань. Слева крепость и замок Моро, построенный ещё при испанских колонизаторах. Это фирменный знак Гаваны. Там ещё до сих пор стоят огромные крепостные пушки из чугуна. Не то чтобы кубинцы берегли их как память. Скорее просто лень сдать в металлолом.

     Вход в порт Гаваны, крепость Моро

     Справа город, который издалека кажется прекрасным.

     Пришвартовались к нефтяному причалу.

     В порту всё как и четыре кода назад: мусор валяется, горы досок как выгрузили с советского лесовоза, так и лежат уже, наверное, не первый год. Портовые грузчики, поголовно негры, лежат на мешках в теньке, устали с утра. На сухогрузном причале, где в 1960 году диверсанты взорвали французский сухогруз «Ля Кувр» с грузом боеприпасов для революционной Кубы, всё так же стоит памятник, сваренный из металлических обломков этого парохода. Уже заметно поржавевший. Ничего не меняется.

     Набережная Малекон в Гаване

     Решили мы со вторым механиком сходить в город, пройтись по памятным местам, освежить, так сказать, в памяти. Прошлись мимо дворца диктатора Батисты, свергнутого Фиделем (там теперь музей революции), вышли на набережную Малекон. Тут, конечно, красиво: море искрится, волны разбиваются о скалы, вдоль набережной высотки стоят, построенные ещё американцами, девушки ходят стайками. Но ни одного нового здания, на дорогах все машины старые. Всё замерло в состоянии конца 50-х годов. На боковые улицы в центре Гаваны лучше не сворачивать. Здесь сплошная нищета и грязь. Никто ничего делать не хочет. Кубинцы после революции вообще с удивлением узнали из речей Фиделя, что нужно работать. До этого они прекрасно жили на доходы от рыбной ловли с туристами и проституции. Местные мужчины днём в жаркое время предпочитают отдыхать в тени. А вечером пьют «Фундадор» (местный ром отвратительного качества) и танцуют с девушками зажигательный танец почанга. И, надо сказать, вот это у них здорово получается.

     Улица в центре Гаваны

     В те годы Советский Союз заваливал Кубу русскими продуктами, нефтью, металлом, тракторами и оружием. Если посчитать, сколько было всего перевезено на Кубу только мной в качестве матроса и помощника, то получится, что на эти деньги можно было построить заново город средних размеров. В обратную же сторону везти было нечего. Была, правда, попытка вывозить танкерами обратными рейсами тростниковую патоку для производства сахара Но оказалось, что она в России никому не нужна: нет заводов по переработке, да и своего сахара хватает. Деньги за патоку кубинцам заплатили большие, но патоку до Союза не довезли. Выкачивали посреди океана в море, а танкера поворачивали в Персидский Залив за очередной партией нефти для той же Кубы.

     Советский сухогруз заходит в порт Гаваны мимо крепости Моро

     Возвратились мы со вторым механиком к вечеру в порт. Проходим через одну из проходных на причалы. Около проходной стоит кубинец с автоматом, лет семнадцати. Рабочий день уже закончился, в порту людей почти нет. Молодой часовой делает суровое лицо, поднимает автомат и что-то трещит на своём автоматическом испанском. Смысл понятен и без перевода: стой, а то стрелять буду. Это было что-то новое, такого я даже на Кубе не видел. Но наш второй механик оказался обученным человеком. Он, не сбавляя шага, сделал правой рукой неуловимое движение и автомат оказался у него в руках. Мы продолжали неторопливо идти в сторону нашего танкера, а юный кубинский солдат революции плёлся за нами, хныкал и просил вернуть калашникова. Я предложил: «Да отдай ты ему автомат. Разряди только, чтобы этот дурачок нам в спину не выстрелил». Механик на ходу вынул рожок из автомата, передёрнул затвор. Потом с силой зашвырнул автомат на гору досок, а рожок бросил в противоположную сторону. Мы спокойно пошли дальше, а солдатик полез на карачках на доски искать автомат. И вот так всё на Кубе. Автомат советский, форма военная советская, нефть тоже, доски тоже, а солдат кубинский. Надо было, наверно, и солдата заменить, чтобы что-то получилось.

     Гавана, центр

     В итоге мы без особых приключений выгрузились. Об этой стране, где мне пришлось побывать раз десять, об их революционерах и контрреволюционерах я как-нибудь расскажу отдельно, если будет время. Тема благодарная и неисчерпаемая.

     После выгрузки получаем радиограммой распоряжение из Новороссийска от нашего группового диспетчера Валерия Бушенецкого: снимайтесь и следуйте в Персидский залив за нефтью. Мы были уверены, что нас вернут грузиться в Одессу или Новороссийск. И тут такая неожиданность. Это было похоже на нокдаун в начале первого раунда.

     Иван Петрович — моряк бывалый, удивления не высказал. Дает распоряжение: «Владимир Николаевич! Ты в качестве тренировки возьми генеральную карту и сделай прокладку курса до Эль-Кувейта. Посчитай расстояние. Прикинь судовые запасы, сможем ли мы дойти без заходов».

     Разложил я карты на штурманском столе. Ё-моё! Да тут даже по карте шагами нужно полдня идти! Суэцкий канал в то время не работал, так как ещё не были подняты пароходы, затопленные в нём евреями во время шестидневной войны. Идти, следовательно, придется вокруг Африки, потом мимо Мадагаскара, через Индийский океан, потом Персидский залив, потом река Шат-Эль-Араб до порта Фао. Опять в самое арабское логово. Даже при нашей скорости это 43 суток чистого хода получается при идеальных погодах.

     Топливо закончится на траверзе Мадагаскара, вода и макароны ещё раньше. А на Кубе запасы, кроме воды, не пополнишь. Страна бедная, на грани выживания. Топливо и макароны мы им самим из России возили целыми пароходами.

     Доложил в кают-компании за обедом капитану результаты своих вычислений. «Точно померил?» — «Иван Петрович, я навигацию знаю. И напрямую мерил, и по дуге большого круга, и в обратную сторону, и по частям. Как ни старался — все равно 43 суток получается и ни часом меньше». В кают-компании после этих слов все приуныли. Видимо каждый себе в уме прикидывает: если до Фао только чистого хода полтора месяца, то сколько же мне лет будет, когда в Союз вернемся?

     А Иван Петрович неожиданно говорит: «Это хорошо!». Когда капитан вышел, начальник рации развеял мои сомнения по поводу этого «хорошо»: «Молодой ты еще, Володя! Ты же сам только что сказал, что судовые припасы придется пополнить». — «Ну и что?» — «А то, что между Кубой и Персидским Заливом только два приличных порта: Лас-Пальмас на Канарах и Кейптаун в Южной Африке. Но в Южной Африке апартеид, там негров угнетают, Нельсон Манделла в тюрьме сидит. Мы, честные советские моряки, не можем на это смотреть. Следовательно, что остается? Ка-на-ры, Володя, Ка-на-ры! Ты, если уж вычисляешь, Володя, то вычисляй до конца. Это же шикарный заход!». Тут только до меня дошло, куда мы идем. Пол земного шара нужно обогнуть и по дороге только два порта, куда можно зайти.

     Как начальник рации вычислил, так и произошло. Дней через десять мы были в Лас-Пальмасе на Канарских островах. Капитан собрал комсостав и объявил, что дает нам «два дня на разграбление города», но чтоб без полиции, вахта чтобы неслась как положено и чтобы после выхода из порта «ни-ни»!

     Город и порт Лас-Пальмас

     Лас-Пальмас, после Союза и особенно после Кубы, представлял собой товарно-коньячный рай. Начальник рации предупредил меня, чтобы при посещении магазинов я себя сдерживал и не кричал с восторгом: «Коммунизм! Коммунизм!».

     Но старые моряки не тратили на берегу время на такие скучные дела, как посещение магазинов. Мы просто написали на бумажке кому что нужно и шипчандлер (местный судовой снабженец) в тот же день привез на судно полную машину барахла: японские магнитофоны, испанскую обувь, джинсы, свитера и так далее. Мы же, не теряя времени, группами по 2—3 человека пошли осваивать местные увеселительные заведения. Надо было как-то восстанавливаться после нокдауна. Сначала разбрелись по городу, но к вечеру как-то спонтанно почти все собрались в одном переулке в кабаке. Может быть это объясняется тем, что я один, кроме старпома, более-менее говорил по английски. Через меня было удобно общаться с официантами и посетителями кафе. К пьянке я относился отрицательно. А моряки пили самозабвенно, но сильно пьяных не было. Ребята все здоровые, с соответствующей закалкой. Замполит и капитан ходили в город самостоятельно. Они предпочитали развлекаться без свидетелей.

     Местные красотки очень легкого поведения быстро заполнили пустующие столики вокруг нас. Время от времени они выдергивали из коллектива ослабевшего моряка и уводили куда-то. Меня это беспокоило. Но через некоторое время моряка под ручку благополучно приводили обратно в коллектив. На каком языке они договаривались — я не знаю.

     Вечером решили, что на сегодня хватит. Стали расплачиваться с хозяином кафе. Рассчитались, сумма, видимо, получилась огромная. Хозяин-испанец со счастливым лицом приносит большущую бутылку джина мне в подарок и произносит на смеси английского и испанского краткую речь: выражает свое восхищение и любовь к русским морякам и просит завтра опять приходить. Моряки, не дождавшись моего перевода этой речи на русский, разлили джин по стаканам и выпили «на посошок». Испанец был шокирован. Он вообще думал, что кое-кто из-за стола подняться не сможет. Спрашивает меня: «Как вы до судна дойдёте? Они же упадут!». Мы его заверили, что с русским моряком такого быть не может. Если кто-то и упадёт, то только уже на родной палубе.

     С большим трудом, с остановками в уличных кафешках у барных стоек, мы все-таки благополучно дошли до судна. На следующий день всё повторилось. Сейчас смешно вспоминать, а тогда я здорово волновался за своих моряков. Боялся, как бы чего по пьянке не случилось. Но всё обошлось.

     За два дня пополнили запасы провизии, забункеровались водой и топливом и вышли из Лас-Пальмаса. Когда отходили и нужно было уже убрать на штатное место парадный трап, матросы, человек десять во главе с боцманом, почему-то носили его с полчаса по грузовой палубе, роняли, снова поднимали и при этом довольно стройно исполняли песню времен войны: «Нас извлекут из под обломков, подымут на руки каркас…» Капитан смотрел на это, вздыхал, но не вмешивался. Только один раз сказал мне: «Ну вот что с ними сделаешь? Они же как дети. Ничего, завтра они все будут в норме». Иван Петрович сам прошел матросскую школу, понимал этот процесс.

     Первые сутки после выхода народ приходил в себя. Вахты все перепутались. Кто был в состоянии, тот и стоял ходовые вахты. Остальные приводили себя в порядок. Мне пришлось работать на мостике за старпома с 4-х до 8-ми утра, затем за третьего помощника с 8-ми до 12-ти. В 12 часов меня меняет второй помощник. В это время на мостике раздается звонок судового телефона, снимаю трубку, слышу голос старпома: «Володя! Сдавай вахту быстренько и спускайся ко мне в каюту. Мы тут с третьим тебя ждем. На обед не ходи».

     Спускаюсь к старпому в каюту. Там за накрытым столом сидит цвет нашего экипажа: старпом, третий помощник и начальник рации. Старпомом у нас был Юрий Иванович Афанасьев. Здоровый, умный и воспитанный парень из Одессы, 30-ти лет. Мы с ним подружились. Он за этот первый рейс многому меня научил. Впоследствии он стал заместителем генерального директора Новороссийского пароходства по кадрам.

     Третий помощник Федор Романович Онушко, хохол сорока лет «з пiд Полтавы», полулежит у стола на кожаном диване и, приподняв ногу, любуется на новые испанские туфли из красной кожи. Новый японский магнитофон Юрия Ивановича тихонько наигрывает испанские же мелодии. Погода солнечная, со стороны Африки дует сухой горячий ветер, большие квадратные иллюминаторы открыты. Полная идиллия. Сидим, за сухим вином мирно вспоминаем подробности недавнего штурма Лас-Пальмаса.

     Федя, еще не полностью вернувшийся из потустороннего мира, продолжает утомлять нас своими испанскими туфлями: «Володя, ну скажи! Какие я себе туфли отхватил! Лучший туфель на всем пароходе!» — и при этом небрежно по-американски кладет обутые ноги на диванный валик. Вот это была ошибка. Юрий Иванович спокойно ему говорит: «Федя, ты не в себе. Убери ноги и выпей вина. Мы не в Техасе». Федор упорствует: «Нет, ну какие туфли!» — «Федя, убери. Я твои туфли выкину за борт». — «Только попробуй! Я твой магнитофон выкину».

     На Юрия Ивановича угроза не подействовала: «Я готов на жертвы», — говорит. Затем аккуратно расшнуровывает Федору туфли, снимает их и меткими бросками по очереди выкидывает их через бортовой иллюминатор. Федя онемел от такой страшной внезапной утраты, выпученными глазами смотрит на Юрия Ивановича. Тот спокойно наливает вино в стаканы: «Ну, давайте, за федины туфли».

     Федор очнулся и тут же показал во всей красе свою мелочную завистливую натуру: с криком «Ах та-а-ак?!» хватает Юрин магнитофон и, даже не выключив его, бросает вместе с испанскими трелями в тот же иллюминатор. Юрий Иванович как будто даже этого не заметил, чокается со мной стаканом, продолжает с нами обсуждение вчерашних приключений. Мы с начальником рации тоже сидим с безразличным видом.

     Федя для приличия пожевал копченой колбаски и в одних носках пошел в свою каюту. Тут уже мы не стали сдерживаться, смеялись до слёз.

     Но на этом история с туфлями не кончилась. Самое смешное впереди.

     На следующее утро в 7 часов Федор Романович, уже абсолютно трезвый, выходит в спортивных трусах на грузовую палубу. Побегать перед вахтой. Я на ходовой вахте на мостике, наблюдаю эту картину с 20-ти метровой высоты.

     Не успел Федор сделать и двух гимнастических движений, как замер в охотничьей стойке. Наклоняется и поднимает с палубы красный туфель. Левый. А, думаю, все понятно: ветер был слева по корме. Направленный твердой старпомовской рукой туфель выпорхнул из иллюминатора и, как бы огибая надстройку с потоком воздуха, приземлился в ветровой тени на палубу. Физика. Можно было предвидеть.

     Федор растерянно осматривает испанскую обувь, поднимает голову в мою сторону. С отчаянием кричит: «Ты видел?!». Я с сочувствием: «Что, не твой размер, что ли?». Но Федору было не до юмора, тяжесть вчерашней утраты придавила его с новой силой. В ярости мощным броском он бросает туфель в Атлантический океан и пытается уже несколько увядшими движениями продолжить оздоровительную пробежку. Но через несколько метров его настиг новый удар судьбы: за кнехтом на палубе опять притаился красный туфель. Теперь уже правый! Я стал наблюдать в бинокль, чтобы не пропустить ни одной подробности этой замечательной трагической сцены. Федя несколько секунд стоял с туфлем в руке как греческая статуя. Потом окаменелость прошла, раздался звериный вопль, туфель подлетел вверх, затем мгновенно в воздухе в прыжке был растерзан Федиными руками и футбольным ударом отправлен в тот же океан. Волны Атлантики сомкнулись. «Опять не тот размер», — про себя подумал я, но вслух высказываться поостерёгся.

     На этом Федина пробежка закончилась. Уныло он поплелся в надстройку и больше не бегал по утрам до самого Мадагаскара.

     А испанские туфли действительно были высокого качества. Сносу им не было. И живучие черти!

     *****

     Большое судно в дальнем плавании — это как маленькое государство со своим населением, законами в виде Морского устава, президентом, со своей энергетикой, обычаями, медициной и политикой. Жить приходится автономно. На какую-то помощь извне рассчитывать не приходится. Что бы в море ни случилось, надейся только на себя. В то время не было спутниковой связи, мобильных телефонов, не было Global Position System и других современных чудес связи. Во время пасмурной или штормовой погоды, когда не видны Солнце и звезды, мы иногда неделями не могли определить точно, где мы находимся. Идем по счислению: как пятиклассники умножаем время на скорость и откладываем пройденное расстояние на карте. Получается точка, в которой мы должны условно находиться. Как только появится на небе просвет в тучах, определяемся по астрономии. Разница в положении бывает до сотни миль. Радиосвязь южнее экватора бывала только эпизодически. Через несколько недель такого плавания возникало ощущение, что в мире кроме нас и нашего танкера никого нет. До родины и семьи нереально далеко. Чтобы попасть домой, нужно пройти многие тысячи миль, пересечь четыре раза экватор, не умереть в тропиках от лихорадки, выдержать сорокаградусную жару в Персидском заливе, множество ночных вахт, общение с инородцами. На карту даже не хочется смотреть, расстояния космические. Спать приходилось всегда в разное время. Судовые часы переводятся каждые двое суток на час вперед или назад. Постоянная вибрация от работы главного двигателя (18 000 лошадиных сил). Судовые двигатели можно назвать «вечными», они месяцами крутят гребной винт без остановки. О таких пустяках, как качка и шторма, говорить не приходится — это дело обычное.

     Но есть в этом отрыве от остального человечества и положительные моменты. Пока пересечешь два океана, есть время подумать о жизни. Дневная вахта, ночная вахта. Восход солнца, заход солнца. Дважды в сутки по звездам определяешь свое место в океане. Звезды, планеты и Солнце ходят по небу друг за другом в строгом порядке. Под водой рыбы, киты и каракатицы тоже гоняются и поедают друг друга в строгом порядке. Природа в южных районах океана прямо-таки придавливает человека своей мощью. Глядя на всё это великолепие, невольно, особенно по ночам на мостике, когда никого рядом нет, начинаешь задумываться: откуда все Это взялось? И для чего все Это движется и воспроизводится по множеству, четко связанных между собой законов. Без каких-то сбоев или неточностей. Должен же быть в этом какой-то смысл? И для чего мы на танкере день и ночь со скоростью 20 узлов идем посреди океана, а ему конца нет. Пытаемся из одной точки земного шара переместить немного нефти в другую точку. Якобы с целью прогресса. Да кому он нужен, этот прогресс? Вон, родная сестра моей бабушки, доярка в Тверской деревне, без всякого прогресса и даже не вооруженная знанием марксистко-ленинской теории, дожила до 94 лет. И была счастлива, пока не умерла. А может быть, поэтому и дожила, что не была вооружена этими знаниями? Невольно начинаешь задумываться над смыслом жизни.

     Как я заметил, любой человек, у которого с головой более-менее порядок, перейдя через два океана и спокойно понаблюдав и подумав об устройстве мира, неизбежно приходит к выводу, что без Бога тут не обошлось. То же произошло и со мной. Не то чтобы я стал религиозным фанатиком. Молитв я не знаю и даже в церковь не хожу. Но если кто-то при мне говорит, что Бога нет, я смотрю на этого человека с непониманием. Даже жалко его становится.

     *****

     Закончим лирическое отступление. А то мы так до Персидского залива никогда не дойдем.

     Южную Африку огибали южнее Кейптауна и мыса Игольного миль на 50. Дело в том, что вблизи берега здесь действует постоянное сильное встречное течение и встречные ветра. К тому же моряки знают, что в этом районе при умеренно-штормовой погоде иногда возникают одиночные «волны-убийцы» высотой до 20-ти метров. А дело было где-то в начале августа. Разгар зимы и штормовых погод в южной Атлантике.

     Несмотря на меры предосторожности, пришлось и нам с такой волной встретиться. Уже практически обогнули на приличном расстоянии мыс Игольный, самую южную точку Африки. Идем курсом примерно на северо-восток. Я на вахте на мостике. Атмосферное давление в этом месте, как я заметил, всегда очень высокое, до 880 мм ртутного столба. Голова болит у всего экипажа без исключения. Ветер восточный, метров 10 в секунду, волна в правый борт около 6 метров, солнечно. В общем, для такого большого судна вполне приличная погода. Берег далеко — даже в радиолокатор не видно, как белые поселенцы угнетают негров. Горизонт четкий, солнышко светит. Решил я взять линию положения по Солнцу, к концу вахты надо взять вторую линию и определить место судна. Выхожу с секундомером и секстаном на правое крыло мостика и начинаю замерять высоту нашего светила. Высота мостика 23 метра над поверхностью воды. Примерно 8 этажей жилого здания. Я старательно работаю секстаном, нужно как можно точнее «посадить» Солнце на горизонт. Краем уха слышу нарастающий звук, как будто большой реактивный самолет приближается на малой высоте. Затем страшной силы удар по корпусу судна и поток воды сверху на мостик. Открываю глаза: танкер от удара накренился на левый борт, грузовая палуба вся под водой, волна перекатилась через судно с правого борта на левый. Весь мокрый, с секстаном в руке, перебегаю на противоположный левый борт: волна длиной от горизонта до горизонта со свистом удаляется от парохода. Скорость волны такая, что верхушка рассеивается в пыль и за волной образуется как бы низкий туман из водяной пыли. На глаз прикинул высоту волны. Двадцати метров, конечно, нет, но метров 15—16 есть точно. Звонок телефона. Капитан спрашивает: «У тебя там все нормально?» — «Иван Петрович, волна метров 15 через судно перекатилась. Слава Богу, на палубе никого не было…» — «Я понял. В иллюминатор увидел. А что за звук?» — «Воздух свистит. За волной завихрение воздуха, скорость большая». Говорю вахтенному матросу: «Поглядывай на горизонт. Я мигом переоденусь». Бегом спускаюсь на 2 этажа ниже, к своей каюте. В коридоре сталкиваюсь со старпомом. Он в одних трусах, но уже в спасательном пробковом жилете, сам видно еще толком не проснулся, отдыхал после вахты. Схватил меня за руку: «С кем столкнулись?» — «Не столкнулись, — говорю. — Большая волна. Иди спи. Не забудь жилет снять». Юрий Иванович, чертыхаясь от испуга и пошатываясь, пошел досыпать.

     Благополучно прошли Мадагаскарский пролив. Чем ближе к Персидскому заливу, тем меньше тучек на небе, и солнце шпарит нереально. Включили судовую установку кондиционирования воздуха. Прошли траверз острова Сокотра. Страшное место, голые, выжженные солнцем скалы, ни одной травинки. Арабы из Саудовской Аравии, Йемена и Сомали многие годы свозили сюда больных проказой. Так сказать, для карантина, с гуманной целью. По-моему, проще было их стрелять на месте, чем заставлять мучиться перед смертью на этой сковородке посреди моря.

     Зашли в Персидский залив. Тут вообще как в аду. Жара за 50 градусов. В море плавают полосатые черно-желтые змеи метра по три длиной, вода вся в нефтяных пятнах. Запах нефти такой, что тошнить начинает. (Кстати, как раз, если не ошибаюсь, в 72-м году была принята конвенция о загрязнении моря нефтью. Через год нам опять пришлось побывать в заливе и нефти на воде уже не было). Из надстройки на палубу выйти невозможно: металл раскаляется так, что дотронуться рукой до лееров опасно, ожог обеспечен. На вахте, если нужно выйти на крыло мостика для пеленгования, несколько секунд собираешься с силами, потом выскакиваешь к пеленгатору на несколько секунд, берешь пеленг и бегом в рубку пока не получил теплового удара. Забортная вода +38 градусов. Гирокомпас отказывается работать, не справляется система охлаждения. Пришлось сшить из брезента рукав и подвести к нему холодный воздух из системы кондиционирования.

     Моряки от такого климата загрустили. Обстановка на судне напряженная, но все терпят и молча выполняют свою работу. Надежда вся на то, что быстренько загрузимся и уйдем отсюда. Одна только радость: попали опять в северное полушарие, и появилась четкая радиосвязь с Союзом. Моряки узнали, как дома дела, и облегченно вздохнули.

     Прошли весь Персидский залив, вошли с лоцманом в реку Шат-эль-Араб. Это такая речка, которая образовалась от слияния Тигра и Ефрата. Идем вверх по течению, справа Иран, слева Ирак. Иранский берег болотистый, камыши какие-то. В этих местах потом война была, «Буря в пустыне». Река неширокая, метров 500—600, но глубина больше 10 метров.

     С полсуток шли по реке и вот, наконец, порт Фао. Портом эту дыру можно назвать только условно. Несколько нефтяных причалов вдоль берега. Сразу от причала начинаются бесконечные лабиринты глинобитных одноэтажных домиков с плоскими крышами и таких же глиняных заборов. Все выжжено солнцем до белизны. Ни одной живой души, днем по крайней мере. Даже собак не видно. Изредка промелькнет какая-то фигура, закутанная в тряпки от солнца. Транспорта никакого.

     На берег сходить погулять смелых не нашлось. Я думаю, что вообще со времен Афанасия Никитина на эту землю не ступала нога русского человека. Взял английскую лоцию Персидского залива, читаю: порт Фао опасен из-за множества инфекций. Туземное население враждебно настроено против европейцев. Морякам настоятельно не рекомендуется сходить на берег.

     Да особого желания гулять по этим историческим местам и не было. Достаточно осмотреть в бинокль с высоты мостика: ничего кроме песка и глины не видно. Даже горизонта нет, сплошное раскаленное марево. Тут впервые мне в голову закралась мысль: а не дурят ли нас историки по поводу возникновения в этих местах человеческой цивилизации? Что-то подсказывает мне, что цивилизация здесь возникнуть не могла, она в этих местах может только погибнуть. Россия — вот это настоящий рай и оплот цивилизации по сравнению с эти Междуречьем. Правильно Есенин сказал: не надо рая, дайте родину мою. О Русь! Куда же нас занесло? И как отсюда выбраться?

     Ирак в окрестностях Фао

     Пару дней и ночей шла погрузка. Из-за жары вахту у трапа капитан нести запретил. Ночью жара «спадала» до +40. Мы терпели, надеялись, что дня через четыре снова окажемся в Индийском океане. Теперь он нам казался родным домом. Все, так сказать, познается в сравнении.

     Но тут очередной удар судьбы. Оказалось, что полный груз нефти в Фао взять не возможно. Речка от жары обмелела, и в полном грузу при большой осадке мы из нее выйти не сможем. Поэтому берем 20 000 тонн нефти здесь, выходим из речки в Персидский залив и в Эль-Кувейте добираем остальные 15 000 тонн с плавплатформы. Зло победило и в этот раз.

     Погрузка танкера нефтью у платформы в Персидском заливе

     «Королевство Эль-Кувейт» — это только звучит красиво. В то время это была почти такая же дыра как Ирак, только температура ниже на пару градусов, и можно сходить на берег без особого риска для жизни.

     Взяли мы свои 20 тыс. тонн, два буксира лихо развернули нас посреди речки носом в сторону Персидского залива. Тихими добрыми словами, похожими на проклятья, попрощались мы с гостеприимным городом Фао, с надеждой, что никогда сюда больше не попадем. И тем самым совершили очередную ошибку. Через год мы снова тут очутились при более тяжких обстоятельствах.

     В Эль-Кувейте пришвартовались самостоятельно, без буксиров (ювелирная работа капитана!), к огромной плавучей платформе с нефтью, для погрузки. После швартовки я не удержался и косвенно выразил капитану свое удивление по поводу удачных маневров таким, в общем-то, неуправляемым судном. Иван Петрович мне разъяснил: «Я, Владимир Николаевич, до танкеров на буксирах капитаном работал. Кто на буксирах не работал, тот никогда толком швартоваться не научится». Через несколько лет, когда сам стал капитаном на буксире, я убедился, что он был прав.

     Пока шла погрузка, желающим разрешено было сходить на берег. Почти никто не соблазнился. Понятно — это тебе не Канарские острова с девочками. Но все же несколько наиболее мужественных человек, в том числе и я, сели в шлюпку и пошли в порт. Ничего нового на берегу мы не увидели. Королевство в то время состояло из пары торговых улиц с коврами, медными тазами местного производства, китайскими и индийскими тряпками. Все остальное — та же глинобитная деревня. Ну и, конечно, та же грязь, надоедливые пацаны-попрошайки, арабы непонятного возраста в тюрбанах, сидящие с чаем на солнцепеке, торговцы, говорящие на всех языках мира, плов и всюду запах анаши.

     Поторговаться — это здесь, вроде как, национальный вид спорта. Не станешь торговаться за каждый драхм — навсегда потеряешь уважение мусульманского мира. Торгуются тут до изнеможения, с криками, обращениями к Аллаху, иногда кажется, что оппоненты сейчас схватятся врукопашную. Но, после того как сделка состоялась, следуют улыбки, объятия и благословения именем того же Аллаха. Меня это быстро утомляло. Купил себе карманный японский магнитофон Toshiba, попил чайку в ожидании своих товарищей и через пару часов мы с облегчением отвязали лодку от причала и пошли «домой». А этот магнитофон мне исправно служил несколько лет. С его помощью изучал английский по своей методе. Правда, пришлось переделать мою электробритву в повышающий трансформатор. На судне сеть была на 127 вольт, а магнитофону требовалось 220. Но, с моими знаниями электротехники, сделать из бритвы трансформатор — это был пустяк.

     *****

     Через несколько дней мы с чувством глубокого удовлетворения покинули этот нефтяной рай. Опять мимо страшного острова Сокотра в Индийский океан. Здесь даже дышится легче. Пассат дует и днем и ночью. Иногда с неба, о чудо, дождик поливает. Прохладно, +36, не больше. В море живности, видимо, много: кашалоты иногда выныривают, дельфины стадами ходят. А летучие рыбы прямо стайками срываются с гребня волны и пролетают приличное расстояние. Я, пока не увидел их своими глазами, думал, что эти рыбки просто должны выпрыгивать из воды при приближении опасности и пролетать по инерции несколько метров. Оказалось не так. Плавники у летучей рыбы представляют собой мощное летательное приспособление. Работает ими рыбка в полете как стрекоза своими крыльями. И, несмотря на то, что сама рыбка по размерам и форме больше похожа на увесистую селедку, пролетает по воздуху до 200 метров. Я сам замерял, сравнивая с длиной судна. Некоторые летающие селедки, не рассчитав расстояние, приземлялись к нам на палубу. С управляемостью в полете у них слабовато. Вахтенный матрос пару раз за вахту спускался на палубу и собирал улов, пока он не протух на горячей палубе. К концу вахты обычно набиралась полная сковородка.

     Так без особых приключений мы прошли Мадагаскарский пролив и обогнули южную оконечность Африки. В этом месте опять волны сильные, ветер с востока задувает, высокое давление и головная боль. Но теперь течение нам попутное, курс проложили близко к берегу. Африканский берег здесь высокий, скалистый. Волны океанские разбиваются о скалы очень эффектно. Похоже, что спокойного моря здесь не бывает никогда. Места вообще довольно угрюмые. Столовая Гора, в пригороде Кейптауна, возвышается над морем как утюг, вершина плоская и постоянно закрыта тучами.

     Кейптаун. Столовая гора

     Между тем уже прошло пять месяцев, как мы вышли из Одессы. Моряк уже начал уставать, ностальгия железными пальцами придавливала за горло. Однажды в американском морском журнале я прочитал статью о психическом состоянии моряков в условиях дальнего плавания. Основной вывод был такой: после 93 суток проведенных в рейсе у среднестатистического моряка начинаются необратимые изменения в психике. Я, кстати, после этой статьи стал внимательно наблюдать за поведением наших моряков в дальних рейсах. И за своим тоже. Никаких особых сдвигов за все годы моей работы на море, за исключением 2—3 случаев, я не выявил. Но вот что интересно: советский моряк, видимо, был здорово закален психически с детства войной и жизнью в условиях «развитого социализма». Весь этот дурдом с профсоюзными собраниями, партийными съездами и еженедельными политзанятиями выработал у нашего моряка как бы иммунитет. Моряк привык держать себя в руках. И даже больше того. Я заметил, после 93 суток в дальнем плавании со всего экипажа чудесным образом слетала вся эта коммунистическая шелуха. Первый помощник прекращал проводить еженедельные политзанятия. Решения очередного съезда КПСС уже не казались такими значительными. Обязательные учения по тревогам тоже прекращались, хотя запись в судовом журнале о проведении исправно вносилась. В иностранных портах моряки разбредались в разные стороны и только Бог знает, чем они там занимались. Прекращались разговоры об угрозе со стороны иностранных разведок. Капитан и первый помощник (замполит) развлекались в портах самостоятельно, подальше от остальных моряков. То есть, все становились нормальными незакомплексованными людьми. Я даже праздник потом такой ввёл в обычай в тех экипажах, где плавал. «Девяносто третьи сутки» он назывался. Отмечали регулярно. В общем, русские моряки стойкими оказались. Но ностальгия не отменялась.

     Еще интересный факт. В той же статье я нашел статистику американцев, о чем в условиях дальнего рейса говорят моряки между собой на вахте. Точно не помню, но примерно так: 60% — критика правительства, капитана и любого начальства (судовладельцев), 30% — спорт, охота, 5% — замечательные случаи из морской жизни, 4,5% — родственники, дети, воспитание детей, 0,5% — жены и женщины вообще. Меня очень удивило такое соотношение. Стал прислушиваться, о чем же мы говорим на самом деле. Ну, точно! Оказалось, мы такие же, как американцы, с точностью до полупроцента. Только у русских присутствовала еще одна тема — прошлая война. В то время среди моряков еще было много людей, которые прошли войну, некоторые в детстве были в партизанах. У некоторых родители погибли. Так что эта тема неизбежно проскальзывала в разговорах. Видимо, за счет уменьшения женского процента и спортивно-охотничьего.

     *****

     В начале ноября закончился Атлантический океан, вошли через Гибралтар в Средиземное море. После ужасов Персидского залива такое ощущение, что мы уже дома. Не буду затягивать повествование, хочется скорей попасть в Россию. Скажу только, что выгружались мы в Болгарии, в порту Бургас. Это уже в Черном море. Болгария в то время для русского моряка была как праздник души: прекрасные люди, райская природа, виноградное вино, никакой дисциплины, все люди братья и сестры. Особенно сестры. А впереди — Россия и отпуск. В общем, преддверие счастья.

     В конце ноября наступило окончательное счастье — мы пришли в Одессу. Рейс получился чуть больше 7 месяцев. Ничего особенного для танкеров.

     В Одессе все повторилось. Моряки-одесситы разбежались по домам. В ожидании причала судно поставили на якорной стоянке на внешнем рейде. Из штурманов я остался один, как самый молодой, к тому же не одессит. Плюс боцман с одним матросом и второй механик с мотористом. Всего пять человек из 43-х. Капитан и все остальные обещали быть через сутки. Но на следующий день на судно из экипажа никто попасть не мог — сильнейший туман на рейде и сильная волна с ветром от запада. С катера не высадишься. Иван Петрович вышел на связь по УКВ-радиостанции: «Владимир Николаевич, как самочувствие? Придется тебе покомандовать дня два, пока погода не ляжет. Локатор должен постоянно быть постоянно включен. С мостика не сходи. Если будет дрейфовать на якоре, сможешь сам сняться и перейти на ветер на 1- 2 мили?». Естественно, я бодрым голосом заверил, что обстановка под контролем.

     Штормовая погода затянулась на трое суток. Якорь несколько раз начинал ползти, грунт там плохо держит. Приходилось прогревать двигатель, вирать якорь и переходить на новое место. Никто не спал. Вернее, когда была возможность, спали «быстро» минут по 15, кто где смог приткнуться. Я просто ложился на штурманский стол в рубке и отключался на 10—15 минут. И постоянно крепкий чай с сухарями. Готовить некогда было, да и некому. Один раз Служба управления движением порта чуть нас не потопила: направила в тумане пришедшее в Одессу судно на наше якорное место для постановки на якорь. Но я следил по радиолокатору за всеми передвижениями на рейде и успел по УКВ-радиостанции вызвать судно и предупредить. Они смогли отвернуть в опасной близости. Немного погодя вызвал на связь Службу движения и на кратком русском языке попросил их так больше не делать. Если бы столкнулись, наш капитан точно сидел бы в тюрьме: он не должен был в штормовую погоду оставлять самого младшего помощника одного на вахте.

     Шторм и туман закончились. Почти весь экипаж во главе с капитаном, уже без признаков ностальгии, прибыли на катере. Понавезли мне шампанского, всяких домашних закусок. Понимали, что я тут трое суток стрессировал и за всех отдувался. Выпили шампанского, поели одесских закусок, посмеялись над несостоявшимся кораблекрушением, и я завалился спать.

     Разбудил меня через сутки второй радист Гриша Донец. Смотрю в иллюминатор: мы уже у причала стоим, погода хорошая. Капитан велел меня не будить на заход в порт и на швартовку. Гриша, крепкий и уверенный в себе украинский хлопец, предлагает пойти на берег и немного освоить Одессу. Куда ты пойдешь, говорю, к тебе же жена приехала. «Ничего, — отвечает, — она спит». — «Слушай, неудобно как-то. Жена не обидится?» — «Не обидится. Жена должна мужа слушаться. Я ей сказал спать до вечера — пусть спит». Зашли с Гришей к третьему помощнику. Федор Романович выдал нам зарплату в рублях. Грише почему-то досталась целая пачка трояков, крупные деньги у Федора кончились. Та пачка этим же вечером чуть не стала причиной этнического раскола в городе Одессе.

     Берем такси, говорим шоферу: вези нас на Дерибасовскую. Там стоит шикарный трехэтажный ресторан под названием «Юбилейный». Весь в красном мраморе. Погода теплая. Из открытых окон льются популярные одесские мелодии. Гриша ведет меня на третий этаж. Я, мол, тут все знаю: «Посидим в тишине, поговорим за жизнь. Ты завтра в отпуск уедешь, неизвестно когда встретимся».

     Третий этаж ресторана разделен широкими арками на три зала. В одном из них, центральном, на небольшом возвышении музыканты: пианино, скрипка, гармошка. Негромко, душевно играют и поют. Сели, выпили, беседуем мирно. Грише взгрустнулось, а это опасно, как оказалось. Вытаскивает он из пачки трояк, подходит к музыкантам и просит: «Спойте нам с Володей душевную песню под названием „В тумане скрылась милая Одесса“. Знаете такую? А то мы только что с моря слезли. Полгода в Одессе не были». Ребята отвечают с готовностью: «Да такие песни, да для моряков, да за такие деньги мы до утра будем петь!». Пропели душевно, Грише понравилось. Выпили за Одессу, закусили.

     И тут из гардеробной на третий этаж заваливает большая компания непонятной национальности, уже навеселе и, что самое плохое, между ними жених в галстуке и толстая баба в кисейном платье. Гриша сразу понял: «Труба дело! Еврейская свадьба! Вот тебе и посидели в тиши. Сейчас будем слушать „Семь-сорок“».

     И точно, не успели гости рассесться по ветвям, как шустрый парень, брюнет, конечно, подбегает к музыкантам и дает им рубль. Те дружно запиликали «Семь-сорок». Евреи вскочили из-за стола, взяли платочки в руки и запрыгали ритмически парами прямо перед нашим столом. Гриша сидел мрачный, угрюмо смотрел на этот шабаш. Видно было, что в его упрямой хохляцкой голове созревает какой-то коварный план. «Володя, ты как к евреям относишься?» — «Да нормально, — говорю. — Мы живем, друг другу не мешаем. А с еврейскими девушками мы вообще дружим». Гриша задумчиво так заметил: «Девушки — это совсем другое».

     Прозвучали последние ноты замечательного национального танца. Танцоры не покидают поля битвы, ждут скорого продолжения. Но тут встает Гриша, уверенной морской походкой идет к музыкантам, достает трояк из пачки и возвращается к столу. Затем, естественно, звучит длинная лирическая песня «В тумане скрылась милая Одесса» в полной её версии. Евреи, еще ничего не подозревая, обмахиваются платочками и временно усаживаются за праздничный стол. С понтом: ничего страшного, можно пока выпить и остыть. На последнем куплете гости опять делятся на пары с платочками и направляются в наш зал. Но не тут-то было, у Гриши трояков этих была целая пачка. Он в опережающем темпе подходит к музыкантам, дает трояк. Те даже не спросили, что играть. Они уже все поняли. И так раз десять подряд. Обстановка накалялась на глазах. Из смежного зала начали раздаваться возмущенные возгласы, иногда на русском языке. Но Гриша был человек несгибаемый. Закусывает невозмутимо и наслаждается любимой мелодией.

     А у меня уже аппетит пропал. Чувствую, назревает межнациональный конфликт. «Гриша, у тебя там еще много трояков?» — «Не волнуйся, Володя, на всю Одессу хватит».

     Нет, думаю, пора тикать отсюда. Нас всего двое, а евреев пол-Одессы. А вторая половина — еврейки. Подозвал я официанта, расплачиваюсь. Официант довольно улыбается. Жаль, говорит, что вы так рано уходите, такой вечер был хороший, музыка отличная.

     Взял я Григория под руку, веду через зал в гардеробную. Он вроде как согласен уже уйти, но перед выходом, освобождает свою руку и со словами «Нет, моряки так запросто не сдаются!» — направляется к музыкантам. Вытаскивает похудевшую, но все еще опасную пачку трояков, отдает её всю музыкантам и говорит громко: «На все!». Музыканты восприняли заказ с энтузиазмом. Видимо, еврейские свадьбы им уже изрядно надоели, а такие как Гриша, с пачкой трояков, встречаются в Одессе нечасто.

     В гардеробной я с облегчением обменял номерок на свой зонтик и уже собрался было спуститься по широкой мраморной лестнице на Дерибасовскую, но тут трое горячих еврейских парней быстро приходят из зала и начинают возбужденно задавать нам наводящие вопросы. Наверное, решили, что неприлично нас отпускать просто так. Не знаю, чем бы это кончилось, если бы не открылась в этот момент противоположная дверь со стороны улицы и не зашел в ресторан мой вахтенный матрос Николай Николаевич Шилкин. На беду всех одесских евреев, это был красавец-парень, тридцати лет, нрава неукротимого, сам родом из Донецка, мастер спорта по волейболу и чемпион Донецка по боксу в весе 75 кг. Решил тоже посидеть в тишине. Коля оценил обстановку мгновенно: «Николаевич, а шо тут такое?». И евреям: «Вы знаете, с кем тут разговариваете? Сейчас я вам объясню. Ты, Владимир Николаевич, спускайся с Гришей на улицу, подождите меня там». Я хотел возразить: «Коля, да тут их целая свадьба!». Но Гриша аккуратно вытолкнул меня на лестницу: «Пошли, пошли. Не надо Коле мешать, он свое дело знает».

     Не успели мы выйти на улицу из ресторана, как со стороны мраморной лестницы послышались звуки хлестких ударов и падения нескольких тел. Тут же быстрым шагом выходит слегка запыхавшийся Коля Шилкин. В руке у него поломанный зонтик, который был тут же безжалостно выброшен в урну. Коля на ходу тянет меня за рукав: «Пошли в другой кабак. Туда, где свадьбы нет».

     И мы пошли по Дерибасовской искать тихое место, где можно поговорить «за жизнь». А из открытых окон ресторана «Юбилейный» с третьего этажа, вы не поверите, но это правда, сколько мы могли слышать, раздавалась полюбившаяся морякам мелодия — «В тумане скрылась милая Одесса».

     На следующий день приехал мне на замену новый четвертый помощник. А еще через день я попрощался с моряками и поехал домой в отпуск. Гришу Донца я больше никогда не видел.

     Капитан Иван Петрович Самофалов при приёмке танкера «Ленино» из постройки в Японии, 1968 год

     Зимой с 1972 на 73 год после двухмесячного отпуска я снова вернулся на родной танкер «Ленино» в Новороссийск. Большинство экипажа, включая капитана Самофалова, тоже отдохнуло в отпусках. «Ленино» за это время с подменным экипажем сбегал по-быстрому на Кубу и назад. После отдыха моряки встретились на пароходе как родные. Как будто большая семья разъехалась по необходимости на пару месяцев каждый по своим делам и вот, наконец, все опять вместе собрались дома.

     Предстоял короткий ремонт в доке в Новороссийском судоремонтном заводе недели на три и потом — грузиться нефтью в этом же порту на Шесхарисе (нефтеналивной причал) и куда-то на запад, как начальство прикажет.

     Все казалось просто и ничто не предвещало беды.

     Ремонт мне запомнился одним интересным случаем. Был у нас четвертым механиком Юра Дружинин, хороший такой парень, скромный, добросовестный по работе, но неосторожный. Чувство опасности у человека отсутствовало. А четвертый механик, между прочими обязанностями, отвечал за ремонт судовых систем: грузовые трубопроводы, воздушные, водяные и всякие другие. Их на танкере столько, что только он мог в них разобраться.

     И вот приходит на борт заводская бригада из нескольких человек определить объем работ по ремонту нефтяного трубопровода. Юра спускается с ними в третий центральный танк. Это такой грузовой отсек для жидкого груза объемом около 1500 кубических метров. Для сравнения могу сказать, что в один такой танк свободно поместился бы трехэтажный жилой дом на пятнадцать квартир, и еще для детской площадки место осталось бы. И таких танков на судне было двадцать семь.

     Юра ходит с заводскими по дну танка, жалуется на жизнь: вот, мол, танки мыли перед ремонтом, а везде лужи нефти, трубопроводы дырявые, остатки нефти из труб вытекают. И чтобы заводские лучше разглядели пробоины в трубопроводе, зажигает спичкой какую-то бумажку и таким образом улучшает освещение в этом темноватом помещении с нефтью. После чего небрежно бросает догорающую бумажку в лужу сырой нефти. Нефть мгновенно загорается. Собственно она для этого и предназначена. А заводские хлопцы с Юрой во главе, при значительно усилившемся освещении, бросаются толпой к металлическому трапу на выход.

     Это случилось на моей суточной вахте. Я в это время на грузовой палубе возле парадного трапа спокойно беседую с заводским пожарным инспектором. Объясняю ему подробно, какую большую мы проделали подготовительную работу по обеспечению пожаробезопасности на судне в период производства ремонтных работ. Пожарный уже практически даёт мне в руки акт приемки судна в ремонт.

     И вот тут я слышу за спиной нарастающий звук, очень похожий на шум огня в открытой настежь печи. Подбегаю к расширителю третьего центрального танка, заглядываю в него: мама родная! Огонь полыхает как в аду.

     Надо понять мое состояние: в танке люди, на судне несколько моряцких жен с детьми, из командиров я один, не считая несчастного Дружинина, который сгинул в адском пламени. Через минуту нефть в смежных танках от температуры начнет испаряться, а еще через несколько минут так жахнет, что половины судоремонтного завода не будет.

     Но все эти мысли заняли не больше одной сотой секунды. Выучка сработала: я рванул стометровку по грузовой палубе в надстройку (там как раз метров сто бежать) к судовой радиотрансляции. В училище я тоже бегал довольно быстро: стометровку пробегал за 12 секунд, только Вадику Бабичеву проигрывал. Но тут, мне кажется, были перекрыты все существовавшие в то время мировые и национальные рекорды.

     Запрыгиваю в дежурную комнату, включаю «Березку» (судовая трансляция) и объявляю радостную новость: «Внимание! Пожарная тревога! Пожар в третьем центральном танке.» Как положено, с небольшим интервалом дважды повторяю объявление. Потом с той же рекордной скоростью бегу обратно к парадному трапу — там установлен телефон для связи с берегом. Надо звонить диспетчеру завода. На ходу кричу морякам: «Горловину танка не закрывать! Там Юра Дружинин!»

     Не успел я набрать короткий двузначный номер и поделиться своими опасениями с заводским диспетчером, как обстановка изменилась. Оказалось, что не я один из экипажа умею так быстро бегать. За какие-то 30 секунд моряки раскатали пожарные шланги, врубили пенотушение, залили весь танк пеной. И, что особенно удачно получилось, Юру Дружинина с заводскими ребятами как-то успели из горящего помещения выхватить.

     И вот стоит он живой с этими ребятами, правда, весь в пене, сам черного цвета от копоти и говорить не может, видимо от избытка чувств. Но мне на его дар речи наплевать. Мне главное предъявить его и заводских согласно накладной. За качество товара я не отвечаю, а там дальше пусть с ними врачи разбираются.

     Через полчасика подтягиваются по тревоге с берега капитан Иван Петрович, новый старпом и другие (наш старпом Юра Афанасьев был отправлен вторым помощником по контракту на аргентинский танкер).

     Пришел и пожарный инспектор, которого полчаса назад при первых проблесках пламени с парохода как ветром сдуло.

     Стали разбираться. Юру Дружинина сначала хотели уничтожить, но потом увидели в каком он состоянии и оставили в покое.

     Экипаж, как оказалось, действовал по тревоге правильно и очень быстро. Я даже удостоился благодарности за быструю реакцию и отсутствие паники..

     Это удивительно. А на учебных тревогах по четвергам те же моряки ползали с пожарными шлангами по палубе как дохлые.

     Пожар на танкере — это, конечно, страшно, но настоящая беда была впереди.

     После ремонта перешвартовались на причал Шесхарис, это там же в Цемесской бухте, недалеко от судоремонтного завода. Приняли на борт 35 тысяч тонн сырой нефти. Руководство пообещало нам «короткий рейсик»: Италия — Сирия — Куба — Новороссийск. «Месяца на три, не больше».

     Но я уже к тому времени заметил, что они, отправляя в плавание моряков, всегда обещают короткий и победоносный рейс, а потом выходит все наоборот. Так случилось и в этот раз. Короче, домой я попал только через полтора года.

     *****

     До Итальянского порта Анкона идти примерно неделю. И, что странно, чем ближе мы подходили к солнечной Италии, тем становилось холоднее. Дело кончилось тем, что в город мы со вторым помощником Анатолием Кременюком пошли, одевшись по-сибирски: теплые сапоги, пальто и меховые шапки. Город красивый, магазины и рестораны в огнях. Но все в каком-то морозном тумане. Итальянцы непривычные к такой температуре, ходят все посиневшие, перебегают от магазина к магазину. А нам с Толиком хоть бы что, ондатровые шапки еще не такой холод выдерживают.

     Прохожие с нескрываемым интересом, а некоторые с завистью, разглядывали наши сапоги и меховые шапки. Там такую одежду не носят. Несколько раз я услышал нам вслед непонятное слово «Алёра!». Спрашиваю Толика: «Это что за „Алёра“? Ругаются, что ли?». Толик успокоил: «Алёра» — это такое слово, которое у них подходит для выражения любых чувств. В данном случае в качестве перевода лучше всего подходит русское «Однако!».

     Ну итальянцы! Что с них взять?

     Выгрузили нефть в Италии, пошли в Сирию на погрузку. О Сирии расскажу подробно в другой раз. Был у меня года через три случай познакомиться с этой солнечной страной поближе.

     Потом переход через Средиземное море, Гибралтар, Атлантический океан на Кубу в порт Сантьяго. Ходу недели две, может чуть больше.

     Решил я на переходе заняться вплотную профилактикой и настройкой ЭРНП (электро-радионавигационных приборов). Как четвертому помощнику мне приходилось отвечать за работу и ремонт радиолокатора, гирокомпаса, эхолота, лага, радиопеленгатора и еще чего-то, уже не помню. В первую очередь занялся радиолокатором. В те времена даже на таких больших судах устанавливалось только по одному локатору советского образца типа «Дон». Это была военная техника, ламповая, с современной точки зрения устаревшая. Но работал этот локатор очень хорошо, однако требовал к себе постоянного внимания и высокой квалификации обслуживающего специалиста. Ночью или при плохой видимости в тумане радиолокатор был единственным надежным средством, чтобы определить место судна по береговой черте и обнаружить встречное судно или берег. Действовал он на расстоянии до 42 миль (77 км). Судоводители на этот прибор буквально молились.

     Мы еще в училище усиленно изучали эти приборы, но теперь я решил довести свои знания до совершенства. И довел. Позднее благодаря этому мне удалось практически спасти танкер от катастрофы в Босфоре. Но это было потом. А пока я между ходовыми вахтами раскладывал на палубе каюты или на штурманском столе электросхемы локатора, а их десятки погонных метров, и вникал в самую суть. Каждый блок прибора настраивал, тестировал, подстраивал переменные сопротивления, замерял токи. В общем, добивался наивысших показателей по всем параметрам. По ночам мне снились эти схемы и электронный импульс, пробегающий по цепям. Со временем мне уже не нужно было заглядывать в схемы. Весь процесс запуска радиолокационного импульса, генерирование излучения, прием отраженного сигнала, его преобразование вплоть до изображения на электронно- лучевой трубке я мог уже за считанные секунды смоделировать в уме со всеми подробностями. Это потом и спасло нас в Босфоре.

     Через какое-то время локатор заработал так хорошо, как никогда не работал. Штурмана нарадоваться не могли. Но все-таки, мне казалось, что не хватает какой-то четкости в изображении. Несколько дней я ломал голову над этим вопросом. И вот однажды во сне мне приснился ответ. Довольно простой.

     Тут же в 4 утра поднялся на мостик. На вахте старший помощник со своим матросом. Спрашивает: «Что, Николаевич, не спится? Пришел помочь?». Я еще под впечатлением своего электротехнического сна неопределенно отвечаю: «Подождите. Сейчас…». Сам к локатору, снимаю тубус, потом беру отвертку и откручиваю несколько болтов, снимаю с корпуса локатора защитную круглую крышку с толстым стеклом. Под ней стекло экрана электронно-лучевой трубки. Сюда никто никогда не лазает, только раз в несколько лет при замене трубки. Провел пальцем по поверхности экрана: точно! Толстенный слой пыли! До меня здесь плавали четвертыми помощниками и Юра Афанасьев, и Федор Романович, и мой предшественник Коноваленко Леша. И никто не догадался протереть здесь тряпкой.

     Вытер все это дело, протер спиртом. Старпом ворчит: да что ты там возишься в полной темноте, он и так отлично работает. Я говорю: «Теперь еще лучше будет работать» — и пошел досыпать.

     За обедом на утро в кают-компании штурмана и радисты забросали меня вопросами: «Ты что с локатором сделал? Он так никогда не показывал! Говори, что ты там придумал по своей электронике!».

     Я сначала отмалчивался. Потом говорю: «Нас в училище, еще до того как начали обучать электронике, приучили регулярно раз в неделю окна в кубрике протирать от пыли».

     Начальник рации сразу понял, а остальные долго и странно на меня смотрели.

     Через пару дней приходим на Кубу в Сантьяго. Порт находится в большой бухте со множеством разветвлений и с островком посредине. Берега высокие, видимость отличная. Идем в конец бухты к нефтяному причалу. Локатор, как положено при заходе в порт, работает. Старпом время от времени смотрит на экран, контролирует расстояния. Вдруг с удивлением восклицает: «Что за черт! На экране три буя отбивает, а никаких буев не видно. И на карте их нет…»

     Я заглянул в локатор, замерил курсовой угол на буи и расстояние. Беру бинокль и пытаюсь по этому направлению визуально обнаружить то, что видно на экране. Буев не видно, но зато на этом месте сидят на воде три пеликана. Старпом успокоился, но попросил: «Ты, Николаевич, больше не настраивай его. Он еще рыбу на дне начнет показывать. А это уже лишнее».

     Не все моряки верят, что такое возможно, но это факт. А современные японские локаторы хоть и не ломаются, но работают тупо. Птичку в них не увидишь.

     *****

     В Сантьяго все как обычно: жара, свалки горят вокруг города, грифы-падальщики стаями летают. Кубинские солдаты с автоматами ходят круглые сутки по причалу и по палубе на судне. Если увидят какие-нибудь пузыри на воде вблизи танкера, кидают в это место гранату и несколько очередей туда из автомата: защита от подводных диверсантов. Тогда это было необходимо.

     Я первый раз на Кубу попал в 69-м году. Было это в Гаване. На одном из причалов порта стоял памятник: сваренные в виде абстрактной фигуры различные металлические части судна. Якорь, шестерни от двигателя, куски железа, иллюминаторы. Это то, что удалось собрать в радиусе двух километров после взрыва французского сухогруза, доставившего в Гавану оружие. Один трюм у них был полный взрывчатки. Предположительно кубинские контрреволюционеры устроили диверсию и взорвали судно. Экипаж весь погиб и много людей в порту. Мне тоже в те годы пришлось однажды возить на сухогрузе взрывчатку на Кубу. Полный первый трюм, больше тысячи тонн. Но выгружали уже не в Гаване, а в Мариеле, на военно-морской базе.

     В городе Сантьяго делать нечего. Сплошная нищета и грязь. Но вот километрах в тридцати есть просто райское место — бухта Сибонэй. Полукруглый песчаный пляж, пальмы, в море стоит на сваях деревянная платформа для отдыха и ныряния, чистейшая вода и никакого народа. Кубинцы давали нам автобус и мы каждый день, кто был свободен, ездили туда развлекаться. Носились по пляжу наперегонки, ныряли и всячески дурачились. Дело было кажется в марте, вода градусов 25—26. Для кубинцев холодновато, а нам в самый раз.

     Но море вокруг Кубы довольно опасное. Наш молодой моряк- практикант Белоусов решил покинуть песчаный пляж и поплавать в сторонке среди кораллов. В результате наступил ногой на морского ежа. Это такой шарик с длинными и ломкими колючками. После этого нога у него была вся в нарывах, долго ходить не мог. Судовой врач месяца полтора выковыривал ему эти колючки.

     Местные кубинцы рассказали мне, что незадолго до нашего захода двое их молодых ребят ловили рыбу на спиннинги. Зашли в воду по пояс и закидывали на блесну. Один из них поймал на крючок барракуду. Это такая большая морская щука со множеством зубов и отвратительным характером. Так эта барракуда от обиды сама бросилась на них. Одному прямо в воде откусила голову. Второй весь покусанный смог сам выйти из воды, но умер на берегу от потери крови.

     Акулы по сравнению с барракудой просто тупые караси. Мне раза три-четыре пришлось поплавать среди акул и ничего особенного не случилось. Одна только случайно задела меня боком по колену и при этом испугалась больше меня. Правда кожу на колене разодрала мне как теркой. Это было около порта Сафи в Марокко в 68-м году. У акул чешуи нет, а шкура покрыта мельчайшими зубчиками. В воде с ней лучше не соприкасаться, кожу сдирает как напильником. Но это так, к слову.

     Другой наш моряк, моторист Вовк, поймал с борта на крючок небольшую акулу-катрана. Поднял его до лееров, взял правой рукой за леску у морды и перекинул через леерное ограждение на палубу. Так этот катран, вместо того, чтобы безропотно починиться судьбе, успел в воздухе в полете хвостовым шипом распороть Вовку руку от локтя до кисти. Пришлось зашивать. И рана очень долго не заживала. Вот-так поймал рыбку!

     Недели две, пока шла выгрузка, мы мирно развлекались на кубинской природе. Настроение было праздничное. После окончания выгрузки мы полагали идти на Черное море в Новороссийск.

     Но тут прозвучал первый зловещий стук судьбы в дверь: получаем из Новороссийска радиограммой распоряжение следовать в Канаду на речку Святого Лаврентия в порт Монреаль, грузить там американскую пшеницу 17 тыс тонн, затем зайти в порт Три-Риверс, догрузить там канадскую пшеницу, еще 17 тыс тонн, и с пшеницей следовать на Черное море в порт Ильичевск под выгрузку.

     Но это еще полбеды. А основная беда в том, что танки после нефти под пшеницу надо вычищать и мыть до зеркального блеска. Конечно, это можно было сделать, как делают все нормальные люди: прийти на рейд Монреаля, заплатить 42 000 долларов, и за неделю с помощью химии канадцы сделали бы эту работу и сами бы предъявили танки американской зерновой инспекции.

     Но в условиях развитого социализма 42 000 капиталистических долларов — это же немыслимые деньги. Да наши советские моряки такого не допустят! Они сами бесплатно, с присущей им энергией и энтузиазмом, вручную вычистят все танки и помоют их с мочалкой морской горячей водой. Правда при этом может пострадать их здоровье. И процесс мытья займет не 7 дней, а 40. Придется еще немного загрязнить окружающую среду. Но это все пустяки. Главное можно будет отрапортовать, что 42000 долларов не достанутся капиталистам.

     На том и порешили. Меня попросили возглавить комсомольскую бригаду, а их, комсомольцев, было 15 из 47 человек экипажа. Отказаться от такого почетного задания было трудно. Не понимаю я тех людей, которые вспоминают социализм как нечто радужное.

     Даже не хочется описывать процесс мойки танков вручную. Это страшнее, чем плавать среди акул. Там ты хоть в чистой воде, да и с акулами можно как-то договориться.

     Мойка танков производилась круглосуточно. Нашей комсомольской бригаде, конечно, досталась ночная смена. Вооружившись короткими лопатами, мы вечером спускались в танк и до утра выгребали остатки нефти пополам со ржавчиной, грузили в ведра и вручную поднимали на палубу. Шпангоуты (профильный металлический набор корпуса) высотой 60 см и расстояние между ними 60 см. Это пространство полностью забито твердыми фракциями нефти и ржавчиной. Эти остатки скапливались здесь 5 лет, с постройки судна. Температура в танке даже ночью выше 30 градусов. Испарения нефти такие, что через полчаса работы голова начинала кружиться и ничего не соображала. Приходилось подниматься наверх и дышать минут 10. Иногда, предварительно поблевав за борт.

     После 12 часов такой работы люди становились зеленоватого цвета и кушать уже не хотелось. Хроническое отравление. По часу отмывались от мазута в душе, робу кидали в стиральные машины, чтобы завтра хоть первые полчаса поработать в чистом.

     Тяжело тогда нам приходилось, работали буквально стиснув зубы.

     Но уже в те годы у меня было противоядие от всех тяжелых жизненных ситуаций. Которое, кстати, действует и до сегодняшнего дня. Когда становится тяжело в жизни и уже, кажется, дальше ехать некуда, я всегда вспоминаю подводную лодку «Буки-2» 641-го проекта, полярную ночь, штормовое Баренцово море и первый отсек с шестью торпедными аппаратами. И мне сразу становится как-то легче. Как говорил в училище наш преподаватель по минно- торпедному оружию капитан 1 ранга Тер-Абрамов: «Все в мире относительно: вино лучше старое, а девушки лучше молодые».

     К стати о девушках. В нашей ударной комсомольской бригаде по мойке танков было 4 девчонки по 17—18 лет, практикантки-судовые повара из Туапсинской школы морского обучения. Я им сразу запретил спускаться в танки. Попросил подносить ребятам чай и поддерживать морально своим присутствием и внешним видом.

     Утром после первой ночной смены за завтраком в кают- компании замполит Сан Саныч Заволока строго так меня спрашивает, почему комсомолки не участвуют в ударном труде. Но я к тому времени, хоть и было мне всего 24 года, был уже моряком опытным, к моему мнению прислушивались. Спокойно отвечаю замполиту: девочки еще несовершеннолетние, это во-первых. Во-вторых, на вредный труд, да еще ночью, без соблюдения норм безопасности труда, женщин посылать нельзя. Запрещено законом.

     Заволока пытался что-то возразить, начал бормотать о комсомольском задоре. Не дослушав, я оборвал его довольно грубо и, в-третьих, предложил ему самому залезть в танк и показать молодежи как работают настоящие комсомольцы старого поколения. В кают-компании установилась напряженная тишина. Последнего аргумента Сан Саныч не выдержал. Подумал с минуту и с артистической улыбкой на лице сделал замечательный вывод: «Ну что ж, Владимир Николаевич, вы и в этот раз все решили правильно. О здоровье будущих матерей надо заботиться». Капитан Иван Петрович молчал, но с интересом наблюдал за этой сценой и, кажется, остался доволен.

     Я думаю, девчата и сейчас помнят меня из-за этого случая.

     Вот такая адская работа шла и днем и ночью целых 40 суток. После зачистки очередного танка мы переходили в следующий, а этот танк сутки мыли горячей морской водой и откачивали воду с остатками нефти в специально оставленный для этого танк. Эту грязную воду надо было куда-то сдавать.

     В Сантьяго очистных сооружений не было. Вышли из Сантьяго, пошли в Гавану. А мойка на ходу продолжается. В Гаване постояли пару дней. Местные власти заявляют нам, что смытую воду уже принимать некуда, не хватает емкостей. Тут капитан с замполитом призадумались, стали посылать вопросительные радиограммы в пароходство.

     Тем временем в Гаване в порту на сухогрузном причале я неожиданно встретил свою знакомую. Шел в капитанерию по каким-то штурманским делам. Вдруг слышу до удивления знакомый голос: «Болодиа! Буэнос диас!» (Володя! Здравствуй!). Алина — красивая местная девушка, белая, работала в порту тальманом. Подошла, обняла меня. Смеется: « Узнаешь? А я тебя помню». Конечно, я узнал.

     *****

     Несколько лет назад я плавал матросом на сухогрузе, еще курсантом ЛВИМУ. Пришли под выгрузку в Гавану, выгружались больше месяца. И все это время я был тальманом на причале — считал выгружаемый груз как представитель судна. А береговым тальманом была как раз эта Алина. Ей тогда было 19 лет, а мне лет 20—21.

     Алина представляла из себя испанскую девушку средних размеров. В отличие от других женских особей кубинской национальности, она была немногословна и на всех смотрела как бы немного с высока. Всегда очень аккуратно и чисто обмундирована. Чувствовалась чистокровная порода и воспитание. Однако, при всей своей модельной внешности она курила кубинские сигары.

     Мы совместно считали груз, усевшись где-нибудь на причале в тени. Выбирали место повыше, чтобы все трюма и палуба нашего «Краснозаводска» были видны. В конце дня составляли тальманские расписки и обменивались экземплярами. Количество груза должно у обоих тальманов совпадать. При той скорости выгрузки, какую могли обеспечить кубинские грузчики, это была не утомительная работа.

     Первые два дня Алина со мной не разговаривала. Иногда внимательно меня разглядывала. Видимо, не знала чего от меня ждать. Наши морячки с парохода, проходя по причалу, пару раз пытались с ней довольно неумело заигрывать. Но я просто по дружески им сказал, чтобы они проваливали и больше не подходили. Девушка внимательно наблюдала за этой сценой, видимо, пыталась понять на каком языке я сними объясняюсь. Моряки оставили Алину в покое. Да, по правде сказать, там в порту и без неё всяких разноцветных девушек хватало.

     На третий день утром снова начинается выгрузка. Я сел на деревянные ступеньки склада в сторонке от Алины и приготовился считать. И тут Алина удивила меня: подходит молча, садится рядом со мной, обнимает одной рукой за плечи, легонько похлопывает ладошкой меня по спине и говорит: «Que mi amigo!» (Ты мой друг). И с этого дня целый месяц, до нашего отхода, рядом со мной так и просидела. Я угощал её конфетами из судовых запасов, она таскала мне манго из своего огорода. Пили кофе. Алина пыталась меня научить курить сигары, но я наотрез отказался.

     Мне кажется, это был чуть ли не единственный за всю историю реальный пример совершенно бескорыстной советско-кубинской дружбы.

     Мы неплохо объяснялись на универсальном испано-русско- английском наречии. Много от нее я узнал о жизни на этом замечательном острове. Например, мне со стороны казалось, что здесь не делают никаких различий между белыми испанцам и неграми. Оказалось не так. За внешним непринужденным общением скрывалась устоявшаяся столетиями иерархия. Чем человек светлее кожей, тем выше его положение. Испанцы на темнокожих не женятся, стараются не смешиваться. Если разговаривают о чем-то два человека и один их них светлее, то черный больше слушает и соглашается. И получается у них это как-то само-собой, без усилий с обеих сторон.

     Выяснилось также, что звук «В» обычный кубинец произнести не в состоянии. Слово Гавана они говорят так: Абана. А меня они называли Боба или Болодиа.

     Вопреки моему заблуждению, Алина мне рассказала, что выходить замуж раньше 25 лет у кубинских девушек считается неприличным.

     Незадолго до этого команданте Фидель решил покончить с проституцией на социалистической Кубе. С помощью военных собрал со всей Гаваны девушек легкого поведения. Несколько дней держали их в военных казармах. Потом погрузили на несколько пароходов и отправили на остров Пинос. Там, они якобы с большим энтузиазмом возделывают на плантациях сахарный тростник и овладевают по вечерам марксистко- ленинской теорией.

     Вся Гавана со слезами провожала девиц, все набережные на выходе из порта и замок Моро были забиты народом. Как у нас в Севастополе в День Военно- Морского флота. С того дня знаменитая набережная Малекон опустела. Но ненадолго. Через год-два подросли новые поколения и все пошло по-прежнему. Но Фиделю кубинцы этого не забыли.

     О Фиделе Кастро, а особенно о его брате Рауле, говорить на Кубе в приличном обществе вообще запрещено. К концу стоянки я узнал почему.

     Был такой смешной случай. Сидим мы с этой девушкой на причале, считаем груз. Подсаживаются к нам две её подружки- мулатки и начинают ненавязчиво со мной заигрывать: одна выясняет, почему у меня волосы мягкие и такого светлого цвета, вторая тихонько мои плечи щупает на предмет мускулатуры. Алина что-то сказала им по- испански совершенно спокойным тоном. Девчонки быстренько убрали руки и пошли по своим делам. Мне это показалось смешно, спрашиваю: «Ты что им сказала? Они, что ли, боятся тебя или ты им командир?». «Нет, — отвечает. — Просто я белая, а они из Африки».

     Я тут же решил пошутить по поводу её белой кожи, которая была довольно коричневого цвета от загара. «Ты белая? Это я белый, смотри какая у меня кожа. А ты коричневая».

     Тут Алина сделала то, чего я никак не ожидал. С абсолютно безразличным лицом она не торопясь расстегивает пуговицы на блузке, пальцами оттягивает лифчик и показывает ослепительно белую грудь: «Смотри!». У меня с непривычки перед глазами все поплыло. Делаю руками торопливые жесты: застегивайся, мол, скорее, а то у меня с головой плохо стало. Девушка не спеша привела форму одежды в порядок. Пощупала ладонью мой лоб: «Sí, Volodia. En día es mucho fumar!» (Да, Володя. Сегодня очень жарко!) Своеобразный такой кубинский юмор.

     Вот и подумай в следующий раз, прежде чем шутить с кубинской девушкой.

     Но были случаи совсем не смешные.

     Как-то уже к концу выгрузки местные власти решили поразвлечь нас и организовали морякам поездку на автобусе для осмотра казарм Монкадо, которые в начале кубинской революции неудачно штурмовал Фидель Кастро. Казармы различного типа я с детства изучал и они меня уже к тому времени притомили. Я не поехал. А другие молодые моряки поехали и из-за своей любознательности пропустили кое-что действительно интересное.

     В тот день мы с Алиной, как обычно, пили кофе на причале и считали груз. В районе обеда в порту стала заметна какая-то суета. Среди рабочих, Алина мне их показала, было несколько мускулистых мулатов, которые делали вид, что работают, а практически целыми днями шлялись по порту и совали нос во все углы. Это были агенты кубинской госбезопасности. Эти ребята в тот день вдруг стали проявлять необычайную активность. Бегали по причалам, махали руками, что-то выкрикивали. В общем, наводили порядок.

     Алина быстро сообразила: «Сейчас к вам на судно кто- то приедет. Posibli Fidel (Возможно Фидель)».

     И точно: вскоре по причалам на большой скорости проезжают гуськом три черных кадиллака с открытым верхом и останавливаются у нашего трапа. Прямо напротив нас, метрах в пятнадцати. Я хотел встать и подойти к трапу, но Алина надавила мне на плечо: «Сиди, не вставай!».

     В средней машине, кроме водителя, сидели команданте Фидель Кастро и его брат Рауль (министр госбезопасности), оба в то время еще молодые и с автоматами Калашникова в руках. В крайних машинах — десятка полтора подростков в форме и тоже с автоматами. Как я потом узнал, это все были приемные сыновья Фиделя. Он усыновил несколько десятков сыновей своих погибших товарищей по революции. Эти мальчики составляли его личную охрану.

     Фидель с братом остались сидеть в машине, а пацаны бегом поднялись на наше судно и разбежались по нему: часть забежала в надстройку, другие побежали осматривать трюма и помещения полубака. Осмотр судна у них занял минуты три, не больше. Через три минуты один из них, видимо старший, подходит к трапу и что-то кричит Фиделю. Фидель и Рауль не спеша с автоматами в руках выходят из машины и идут на судно в каюту капитана. В порту вроде все успокоилось, продолжается выгрузка.

     Что было в каюте капитана, я знаю со слов наших штурманов. Фидель в те годы любил посещать советские пароходы, пообщаться с капитаном, выпить и закусить по-русски. Сидят они за столом, пьют водку за нерушимую бескорыстную дружбу, мировую революцию и Леонида Брежнева. Так бы и закончилось все это мирной попойкой, если бы Фидель не поинтересовался у капитана: а как, мол, идет выгрузка? Не угас ли революционный порыв у кубинского пролетариата? А капитан наш Кононенков, святая душа, отвечает со всей откровенностью: слабовато, мол, идет выгрузка. В Питере наши грузчики этот пароход за две недели загрузили, а тут стоим уже скоро месяц, а выгрузили едва половину. Фидель что-то блям-блям на своем автоматическом испанском Раулю. Тот ставит полную рюмку на стол, говорит: «Я сейчас» — и выходит из каюты.

     Дальше я видел своими глазами. Рауль выходит из надстройки, подходит к комингсу третьего трюма и заглядывает вниз. На ту беду, негры-грузчики решили, как они это любят делать, передохнуть в ожидании конца рабочего дня и покурить лежа на мешках с рисом.

     Рауль не стал вступать с ними в пререкания, просто решил освежить их революционный пролетарский порыв. Вытаскивает из кобуры огромный револьвер типа Смит-энд-Вессон, тщательно целится и стреляет в первого подвернувшегося негра. Несчастный так и остался лежать на мешке. Остальные грузчики в едином революционном порыве с огромной скоростью начали таскать мешки. Паника каким-то образом передалась и в остальные три трюма.

     Рауль по очереди заглянул во все трюма, засунул револьвер в кобуру, закурил сигаретку и с довольным видом пошел допивать водку.

     Молодчики Фиделя быстренько завернули покойного негра в мешковину, вытащили из трюма, бросили в машину и увезли в неизвестном направлении. По всему было видно, что для них это было дело привычное.

     На меня эта сцена произвела тягостное впечатление. Алина рядом тоже сидела бледная, но как всегда со спокойным и слегка надменным выражением лица. Я не выдержал, все-таки не каждый день у тебя на глазах ни за что ни про что убивают человека, пусть даже негра: «Алина, это что такое?! Зачем?». Она предостерегающе подняла палец и произнесла только одно слово: «Саботаж…».

     В этот день выгрузка шла очень хорошо. А на следующий день все пошло по старому. Мертвый негр как-то быстро забылся. Видимо, не такая уж большая потеря для кубинской революции.

     А я так думаю, что зря Рауль его убил. Социализм на Кубе так и не построили, негр тут не причем. Просто до сих пор никто не знает толком, как этот социализм строить.

     Дни шли один за другим. Выгрузка судна напоминала какой-то вялотекущий подневольный процесс, когда людей из-под палки заставляют заниматься нелюбимым делом. Каждый день я спрашивал кубинских бригадиров: когда, наконец, вы закончите выгрузку? И каждый день они с удивительным единообразием отвечали: «Пасибли маньяна» (может быть завтра).

     Фидель почти каждый день по радио произносил революционные речи длиной от 4 до 8 часов. Речи транслировались по репродукторам на всех перекрестках, их никто уже не слушал. Я как-то спросил Алину, о чем он там говорит так долго. Она сделала в воздухе неопределенный жест рукой и опять ответила коротко, но точно: «Маразмо!».

     У меня такое создалось впечатление, что испанский язык создан кем-то специально для революционной агитации. Если человек начал произносить речь на испанском языке, то его очень трудно остановить. Испанские слова выскакивают целыми очередями, как из пулемета. Причем сами, без вмешательства говорящего, складываются в красивые звучные революционные фразы. Остановиться и поставить точку практически невозможно. Такой вот язык. Может быть, по этой причине в Латинской Америке происходят бесчисленные революции. Похоже, что так. Разве можно представить себе революционную речь на финском языке? Смешно подумать. Зато и живут люди в Финляндии спокойно, никаких революций.

     И все-таки месяца через полтора они выгрузили пароход. Это был большой успех кубинского пролетариата.

     В последний день, сидя с Алиной на причале, я на чистом листе карандашом за 5 минут нарисовал её портрет. Получилось удачно. Изобразил её немного грустную и как бы со следами слезы на глазах. Принес с судна ей в подарок большой пакет с конфетами «Белочка» и отдал вместе с рисунком.

     Она внимательно рассмотрела мое произведение и спрашивает: «Это что? Я плачу?» — «Да. Потому, что мы расстаемся». Алина подозвала нашего матроса Сашу, которому она, это было хорошо заметно, очень нравилась. Протягивает ему свой портрет: «Саша, это тебе на память». Вот бабы! Потом коротко меня обняла, похлопала по спине и пошла не оглядываясь.

     И вот через несколько лет мы снова встретились. Она еще не замужем, работает в порту, так же курит сигары. Поинтересовалась как мои дела: женат, маленький сын, помощник на танкере, курить так и не научился. Ей это всё понравилось. Поговорили минут десять. Обнялись на прощанье и расстались теперь уже навсегда.

     Эта девушка — самое лучшее, из всего, что я видел на Кубе.

     *****

     На танкере, тем временем, скопилось такое количество «смывок», что надо было как-то решать эту проблему. Пароходство в ответ на наши вопросы блеяло что-то невразумительное. Капитан нашел выход самостоятельно. Договорился с портовыми властями: мы выходим из Гаваны, а что мы будем делать в море — никого не касается. Вернемся недели через две в чистом виде. Отход из порта и возвращение нигде не фиксировать.

     Ночью снялись, тихонечко прошли в темноте мимо до слез знакомого замка Моро, в открытое море и легли курсом примерно на северо-восток.

     Мы тогда еще не знали, что этот курс, вопреки всем законам географии, приведет нас в Индийский океан в Читтагонг.

     На следующее утро, уже в море далеко от Гаваны, капитан устроил за завтраком в кают-компании небольшое командирское совещание.

     Решено было найти среди островов в Карибском море такое место, где не бывает людей, самолетов, пароходов и вообще никого не бывает. То есть место, где мы со своим танкером могли бы потеряться на некоторое время. В то время это было возможно. Никакого автоматического слежения за положением судов и спутникового мониторинга тогда и в проекте не было. По решению капитана мы должны были стать на якорь в таком Богом забытом месте, мыть танки и по ночам откачивать в море отстоявшуюся воду из смывочного танка.

     Для информации надо сказать, что остатки нефти не растворяются в воде и через некоторое время, при отсутствии качки, в любой емкости аккуратно всплывают на поверхность. А ниже под слоем нефти остается практически чистая вода. Но такая операция уже в то время считалась серьезным нарушением экологии и каралась по всей строгости. Капитан наш, конечно, шел на большой риск. Но чего только не сделаешь, чтобы сэкономить заветные 42 тысячи долларов для народного хозяйства.

     Иван Петрович приказал мне взять английскую лоцию Карибского моря, карту и подыскать подходящий островок. Да чтобы заодно можно было искупаться на пляже и половить рыбку.

     Я тут же внес предложение: «Иван Петрович! А давайте повернем на запад, обогнем Кубу и зайдем на остров Пинос. Отличное место для купания. Пару лет назад Фидель как раз выселил туда из Гаваны всех девушек легкого поведения. Они и сейчас там с энтузиазмом возделывают на плантациях сахарный тростник. Думаю, девушки будут нам рады».

     Кают-компания отозвалась гулом одобрения. Но Иван Петрович это быстро пресек: «Нет, это не подойдет. Ищи что-нибудь необитаемое». Кают-компания отреагировала вздохом разочарования. Вот так все лучшее в жизни проходит мимо, как прошли Азорские острова.

     Перетряхнув лоцию Карибского моря, нашел между Кубой и Флоридой вроде подходящий островок под названием Ки-Сал. Как утверждалось в лоции, островок строго необитаемый, принадлежит частному лицу, глубины и грунт для якорной стоянки подходящие и вокруг никого на сотню миль. Райское место. Доложил капитану. Тот говорит: этот рай нам подходит, пошли туда.

     Идти туда меньше суток. Стали на якорь милях в полутора от острова с подветренной стороны. Капитан решил произвести разведку местности: « Владимир Николаевич, ты парень спортивный, плаваешь хорошо. Надо сходить в разведку. Спустим мотобот. Возьми с собой, кого сам захочешь, и разведай место высадки, глубины и что там на острове происходит».

     Спустили мотобот, взял с собой пару бутылок воды, переносную УКВ-радиостанцию для связи с судном и моториста Толика Лавро. Этот Толик был здоровенный парень лет под сорок, хорошо плавал и ничего не боялся.

     Пошли на боте под мотором к острову. Погода отличная: ветерок небольшой, солнце, жара, море прозрачное изумрудного цвета, дно видно с двадцати метров глубины.

     Подошли метров на сто к песчаному пляжу, дальше приближаться опасно. Глубина быстро уменьшается, можно сесть на грунт, а мотобот тяжелый, вдвоем его с мели на волне не столкнешь. Стали на 3-х метровой глубине на якорь, решили добираться до берега вплавь. Я связался по УКВ с вахтенным помощником, сказал, что меня не будет на связи некоторое время, так как радиостанцию придется оставить на мотоботе.

     Разделись до трусов и уже начали спорить с Толиком, кто из нас быстрее доплывет до берега, но тут возникло неожиданное препятствие: рядом с нашей лодкой под водой возникли две большие черные тени. Присмотрелись внимательно: две манты с большой скоростью маневрируют под водой под нашим мотоботом. Манта — это такая акула плоской формы, похожая на огромного ската. Белый низ, черный верх и большая пасть. Эти две зверюги по размеру были соизмеримы с нашей лодкой, метра по четыре размах крыльев, не меньше. И как-то агрессивно описывают круги под нами. Смотреть даже из лодки жутко на это чудо природы.

     Толик с сомнением спрашивает: «Николаич, ты как к акулам относишься?» — «Да я-то нормально. Важнее — как они ко мне отнесутся». Немного поговорили о породах акул, их нравах и особенностях поведения. Вспомнил я, как пришлось поплавать среди акул в порту Сафи в Марокко. Припомнили также несколько случаев с летальным исходом.

     Когда разговор уже неприлично затянулся, стало ясно, что нам пора принять какое-то решение. Говорю Толику: «Ну, что? Будем возвращаться?» — с тайной надеждой, что инициатива отступления будет принадлежать ему. Но моторист Лавро был не робкого десятка. « Засмеют! — отвечает. — Надо прорываться!»

     Легко сказать! Это все равно, что за линию фронта сходить без оружия на глазах у противника и потом назад вернуться.

     Я постучал рукой по борту. Хищные твари немедленно спланировали к источнику звука. «А любопытные эти рыбки…» — отметил Толик, немного подумал и предлагает: «Давай что-нибудь бросим в воду в сторону моря, как можно дальше. Они, может быть, туда устремятся выяснять, что там случилось. А мы тем временем нырнем — и стометровку вольным стилем до берега». — «А как назад?» — «Ну, если они нас сразу не съедят, то и обратно, может быть пропустят».

     Мне почему-то это показалось логичным. Нашли в рундуке под банкетками пустую бутылку. Собрались с силами. Толик размахнулся могучей дланью и метнул бутылку метров на 80 в сторону противоположную от берега. Как только бутылка плюхнулась в воду, обе акулы как две черные собаки кинулись к ней. «Видать голодные» — подумалось мне.

     Как договорились заранее, выждали десять секунд и нырнули с Толиком в приветливые воды Карибского моря. Плыли быстрее обычного, это понятно, и выскочили на песок одновременно. Отдышались немного.

     Я Толика спрашиваю: «Ну что? Ничего они тебе не откусили?» — «Эти, по-моему, не кусают, а сразу глотают целиком». — «И как это ты не боишься с акулами плавать?» — «Я, Николаич, в детстве во время войны три года в землянке с бабкой от немцев прятался. Вот там действительно страшно было. А акула — это ерунда! Это не немцы. С ней договориться можно».

     Не торопясь, мы пошли по пляжу к пальмовой рощице. Настроение заметно улучшилось: можно еще часок-другой до очередной встречи с акулами пожить на этом свете, полюбоваться на окружающий мир, а там как Бог пошлёт.

     А полюбоваться было на что. Песок чистейший, ослепительно белого цветы. Раковины-каракулы валяются грудами и никто их не собирает. Пальмовые крабы непуганые щелкают угрожающе клешнями и дорогу не уступают. Несколько больших морских черепах, метра по полтора в диаметре, при нашем приближении соскользнули с пляжа в море.

     Вдруг видим: следы недавнего костра и рядом кости обглоданные.

     «Э-э, Толик, смотри: на этом необитаемом острове уже ступала нога человека. Похоже, вчера вечером здесь был пикник у костра. С шашлыком… Кого-то съели…» — «Ты же говорил, что людей здесь нет!» — «Это не я говорил. Это в лоции так сказано». — Толик настороженно осматривал следы пиршества: «Да это черепаху съели! Вон панцирь валяется».

     Идем дальше, теперь внимательно осматриваемся вокруг. В чаще леса послышался собачий лай, через минуту из леса выбегает собачка, черная в белых пятнах. Приветливо виляет хвостом. Стало ясно, что недалеко человеческое жилье: собачки сами по себе на островах не живут. Пошли за собачкой по тропинке.

     Колючек полно, а мы босиком. Толик присел на землю, колючку вытаскивать из ноги, и немного отстал от меня. Собачка вывела меня по едва заметной тропинке на красивую большую поляну. На поляне стоит аккуратный коричневый домик с верандой и большими открытыми окнами, какая-то металлическая мачта, вроде радиоантенны. И никого не видно.

     Тут мне пришло в голову, что здесь могут быть женщины, а я в одних волчьих трусиках в синий цветочек и босиком. Неудобно как-то. Толик тоже без фрака.

     «Hey! Anybody here?» — крикнул по- английски (Эй! Есть здесь кто-нибудь?). Дверь почти сразу открылась, на крыльцо высовывается большой негр темно-коричневого цвета, тоже босиком и в шортах. По виду похож на отставного боксера-тяжеловеса. В страшном изумлении смотрит на меня с раскрытым ртом. Меня в первую очередь волновал только один вопрос: «У вас тут женщины есть?».

     Негр быстро закрыл рот, лицо мгновенно приняло осмысленное выражение: «У нас нету! А у вас?» — видимо этот вопрос его тоже очень волновал. Тут мы оба захохотали, до того это было смешно. Посреди океана на необитаемом острове встречаются два незнакомца разного цвета, в одних трусах и, даже не представившись, начинают разговор о женщинах.

     В двух словах объяснил хозяину, кто мы такие и откуда. Сказал, что наш пароход сломался, надо выточить новую шестеренку. На это уйдет недели две и после этого мы снимемся с якоря. Чернокожий хлопец вполне удовлетворился моим объяснением.

     Тут и Толик подтянулся. Хозяин сказал, что у него тут тоже есть товарищ. Ударил пару раз по висевшему на веранде колоколу. Через минуту примчался, как по тревоге, еще один боксер-тяжеловес такого же цвета, с круглыми от удивления глазами. Мы вежливо извинились: мол, не хотели вас отрывать от дел, просто осматривали местные достопримечательности на острове. Мы сейчас пойдем обратно на судно.

     Но хозяева замахали руками. Какие там дела! Вы первые белые люди, которые посетили этот остров. Да тут вообще никого не бывает. Это надо отметить, быстро заходите в дом!

     В доме оказалось все оборудовано основательно. Полный набор напитков, консервы, какие-то лепешки из муки и масса свежих омаров, крабов и черепашьего супа. Ребята быстренько накрыли стол. Что будем пить? У Толика сработали его хохляцкие гены: «Спроси, есть у них сало и русская водка?» Сала и водки не было. Пришлось пить «по-солдатски»: шотландский виски с вареными омарами.

     После второго стакана я решил выяснить, куда же нас все-таки занесло. Спрашиваю: «Это остров Ки-Сал?» — «Да, он самый, родной». — «А в английской лоции сказано, что остров необитаемый и принадлежит частному лицу». — «Да англичанам разве можно верить? Остров обитаемый, мы тут живем с собачкой. И принадлежит он Республике Гаити. У нас даже флаг есть. Сейчас мы вам всё покажем».

     Один из парней открывает сундук, начинает выкидывать из него всякие вещи. На самом дне обнаружился флаг Республики Гаити. Второй боксер достает из шкафа обыкновенный старый пружинный патефон и запыленную пластинку. Ребята оказались с большим чувством юмора. «Выходи строиться на подъем флага!».

     Мы вышли на лужайку к мачте. Один негр прицепил флаг к веревке и приготовился поднимать, второй завел патефон и поставил пластинку. Над океаном полились стройные звуки гаитянского гимна. До самой последней музыкальной фразы мы стояли по стойке «смирно», стараясь не рассмеяться, напротив друг друга в двух шеренгах, одна черная, вторая белая. Отдавали честь, приложив ладони к пустой голове. Представляю, со стороны картина!

     Толик пожалел, что с нами нет советского флага, мы бы тоже подняли. Я категорически возразил: вот этого не надо! Хватит с нас одной Кубы.

     После окончания церемонии хозяева предложили вернуться к неофициальной части.

     В ходе дружеской беседы выяснилось, что эти черные ребята уже несколько месяцев живут на острове. Ловят какими-то снастями крабов и омаров и замораживают их. Оба они кубинцы, живут в эмиграции во Флориде. Раз в неделю на остров прилетает небольшой самолет, привозит им кое-что из продуктов, канистры с соляркой для дизель-генератора и увозит во Флориду замороженную продукцию. И так они работают полгода. Через 6 месяцев их меняют. Так сказать вахтовый метод. Видимо в штатах омары идут по большой цене, если вся эта возня с самолетом окупается.

     Остров Ки-Сал образован кораллами. Имеет форму кольца с внутренней лагуной, которая несколькими протоками соединена с океаном. В лагуне рыбаки нам посоветовали не купаться, так как там слишком много хищной рыбы.

     Мы с Толиком поинтересовались, чьи это кости мы обнаружили на пляже. Рыбаки объяснили: вчера вечером после радиосвязи с домом (у них там есть коротковолновая радиостанция) им стало так тоскливо, что они решили развлечься на природе. Взяли бутылку виски, спички. На пляже замочили неосторожно вылезшую на песок черепаху, развели костер и сделали шашлык. При этом пели при луне кубинские песни и тосковали по родной Кубе.

     Я чуть не прослезился от умиления. Надо же! Совсем как у нас в России: от тоски надо разжечь костер в ночи и петь песни под водку. А ведь по ихнему виду не скажешь. Вот, что ностальгия может сделать с обыкновенным кубинским негром. Я же говорю — серьезное заболевание.

     Мы, между прочим, поинтересовались, как они на этом островке переживают ураганы. Оказалось, что рыбаки при появлении признаков приближения урагана вызывают самолет и стараются на это время эвакуироваться во Флориду. Пока что им это удавалось. «Ну, а если не успеете или с самолетом что-нибудь случится?» — «Тогда придется привязаться к самой крепкой пальме и молиться». После каждого урагана приходится по возвращении восстанавливать хозяйство. Дом несколько раз разрушало. Собственно по этой причине на этих небольших островах никто не живет постоянно.

     Мы посочувствовали ребятам по поводу их тяжелой работы. Они соответственно посочувствовали нам, мол, на острове все-таки легче прожить полгода, чем на судне в море. Наверное, они были правы.

     Незаметно подкрался вечер. В тропиках темнеет очень быстро. Надо было пока светло сниматься с якоря. Темнокожие ребята проводили нас к месту десантирования. Тепло попрощались и мы мирно поплыли против волны на свой мотобот. После трех бутылок виски мы об акулах даже как-то не вспомнили. Верно говорят, что пьяному море по колено.

     Мотор на лодке завелся с полоборота. Я по УКВ-радиостанции вызвал танкер и доложил, что мы живы и идем домой.

     На судне капитан выслушал мой доклад. То, что на острове есть люди его огорчило. «Скоро на Земле не останется ни одного спокойного места. Надо искать другой остров». Потом спрашивает меня: « А почему вы так долго? Мы уже думали, с вами что-то случилось. Тут в Карибском море люди каждый день пропадают. Хотел уже второй мотобот спускать и посылать Федора Романовича (третьего помощника) к вам на выручку».

     Я мысленно поблагодарил капитана, что он этого не сделал. Зная, кто такой Федя, был уверен, что его самого с мотоботом мне пришлось бы потом искать всю ночь между островов. Объяснил Ивану Петровичу, что после теплой встречи с аборигенами, совместного построения под гаитянским флагом, было бы как-то невежливо сразу покинуть этот гостеприимный остров.

     Договорились, что завтра с утра перейдем к соседней группе островов и там посмотрим обстановку.

     Утром снова спустили мотобот. На этот раз я взял с собой моториста-электрика Колю Мурко. Коля был очень интеллигентным парнем, трудоголиком, носил рыжую бородку и, самое главное, неплохо знал испанский язык.

     Часа два мы с Колей бродили на лодке между островков. Высадиться невозможно: сплошные мангровые заросли, пляжа нет. Людей не видно. Места пустынные, для наших темных дел вполне подходящие. Решили возвращаться на судно и доложить обстановку.

     Идем назад вдоль берега, огибаем остров. И тут мы с удивлением замечаем, что из протоки между островов вылетает на приличной скорости довольно большой катер белого цвета и направляется к нам. Через несколько минут он поравнялся с нами и выровнял скорость. На катере под навесом четверо ребят: трое белых, загоревших до кирпичного цвета и один негр. Оружия не видно. Но видно по всему, что что-то им от нас надо. Говорю Коле: «Ну-ка спроси их, кто они такие?».

     Коля крикнул им что-то по испански. В ответ один из них, видимо, главный, постучав себя в грудь, бодро сообщил: «Me llamo Jose!».

     Коля четко перевел: «Его зовут Хосе.» Хотя мне это и так было понятно без перевода. «Слава богу, — говорю, — что не Педро и не Хуан! А Хосе — это, конечно, совсем другое дело. Чего им надо?».

     С катера знаками и испанскими восклицаниями попросили застопорить ход. Я остановил катер, но сказал Коле, чтобы двигатель он не глушил. Тут я искренне пожалел, что у нас нет оружия.

     Катер подошел к нашему борту. Испанцы понимали наши опасение (встреча с незнакомцами на необитаемых Карибских островах не всегда заканчивается дружеской выпивкой) и всячески давали понять, что намерения у них мирные. Через Колю пригласили нас на катер, мол, надо поговорить.

     — Коля, скажи им: может быть они не заметили, но мы уже минут пять как разговариваем. Пусть коротко скажут, что им надо.

     Наконец они сообщили, что у них технические проблемы: сгорел генератор на вспомогательном двигателе, который питает морозильную камеру. Приходится гонять главный двигатель круглые сутки, а это большой расход топлива, может на обратный путь не хватить.

     Это было по колиной части. Мы перелезли на катер и пока Николай ставил диагноз генератору, мы с Хосе на английском выясняли « кто есть кто».

     Все оказалось очень просто. Ребята эти — честные кубинские контрреволюционеры, живут после бегства с Кубы в каком-то городке на побережье Флориды. Промышляют ловлей омаров, контрабандой и контрреволюцией. Иногда ночью высаживаются на побережье Кубы около своей деревни, навещают родных, некоторых желающих увозят с собой. Свято ненавидят кубинскую революцию, любят море и Кубу, скучают по ней. В общем нормальные ребята.

     Коля тем временем огласил диагноз: генератору кирдык, сгорела обмотка. Но у него в мастерской на судне таких генераторов несколько штук валяется, можно заменить за полчаса.

     Говорю Хосе: «Давай поставим наш мотобот к вашему катеру на бакштов, дойдем до танкера, там Коля вам новый генератор поставит».

     Хосе испугался: «У нас нет денег на новый генератор». Я его успокоил: «Стоп, стоп. Мы не американцы, мы русские. Мы генераторы бесплатно ставим».

     Когда подошли поближе к танкеру, испанцы сделали попытку разобрать название на борту судна. У них ничего не получалось. Хосе спрашивает: а что это за буквы такие? Греческие, что ли? Коля ему объясняет, что это славянские буквы и читает: «Ле-ни-но».

     При звуках этого слова лица всех наших новых знакомых как по команде исказились до неузнаваемости. Страх, ненависть, удивление — все это одновременно было ясно видно на их физиономиях. «Ленин!?» — с ужасом переспросил Хосе.

     Я поспешил выправить положение. Тут же на ходу сочинил сказочку, что судно названо так в честь маленькой русской девочки Леночки, которая в период немецко-фашистской оккупации вступила в неравную схватку с врагами и героически погибла. Подвиг её живет в памяти русского народа и в честь неё назван этот пароход и небольшой город в Крыму. (Городок Ленино в Крыму действительно есть, тут я не соврал).

     Лица испанцев постепенно оттаяли. Но все таки, когда мы пришвартовались к танкеру, подняться на борт они категорически отказались.

     Доложил капитану о результатах разведки, сообщил, что с нами пришли на катере кубинские контрреволюционеры и им нужна помощь. Иван Петрович добродушно заметил: «Никакие они не политики. Просто моряки. Помогите им чем можете. Воды дайте. Спросите, может им топливо нужно».

     Коля Мурко нашел в своих запасниках два подходящих рабочих генератора. Помог им один навесить на вспомогательный дизель, второй дал в запас. Я их спросил не нужно ли им дизтопливо. Хосе ответил, что топлива им должно хватить до Флориды. Брать наше топливо он отказался, потому, что нет денег, а бесплатно брать гордость не позволяет.

     В общем расстались мы большими друзьями. Оно и понятно: не часто случается посреди океана получить бесплатный генератор, да еще с установкой. Кубинцы отшвартовались, развернулись носом на Флориду, приветливо помахали нам руками и — полный вперед! Больше я их не видел. Только фотография осталась.

     В жизни, как я заметил, все когда-нибудь заканчивается. И плохое и хорошее. И помывка танков в конце концов закончилась.

     Возвращаться в Гавану, чтобы взять справку о сдаче грязной воды и оформления отхода, казалось как-то глупо. Это терять суток трое, тратить дизтопливо. Да и сама Гавана с дремлющими кубинцами как-то уже притомила.

     Капитан за завтраком устроил небольшое совещание, после чего принял радикальное решение: плюнуть на Гавану и идти в Монреаль за американской пшеницей. А судового агента в Гаване попросить отход и сдачу загрязненных вод оформить «заочно», разумеется за отдельную плату.

     Мудрое и смелое решение. Единственно, что вызывало сомнение капитана: как разъяснить это агенту в радиограмме, чтобы он понял что от него требуется, а больше чтоб никто бы не понял. Были сомнения по поводу находящейся неподалеку американской базы в Гуантанамо. Там наверняка перехватывали все радиограммы с советских судов. Вдруг поймут в чём дело, тогда будет большой международный скандал.

     Наш второй помощник Толик Кременюк, отвечающий за грузовые операции, успокоил капитана: «Я этого агента давно знаю. Мы друг друга без слов понимаем».

     Иван Петрович резонно заметил: «Ну совсем без слов не стоит посылать радиограмму. Это будет подозрительно выглядеть». — «Нет, конечно, что-нибудь для вида напишем. Он поймет».

     В итоге Толик сочинил примерно следующее: «Возвращение отменяется оформление включите дисбурсментский счет глубоко благодарны дополнительную сумму следующей встречи Анатолий». Как и ожидалось, агент отлично все понял. Последовал короткий ответ: «Включу счастливого плавания».

     Иван Петрович с облегчением воспринял это напутствие. Мы сразу же снялись с якоря, попрощались с гостеприимными островами и местными контрреволюционерами и полным ходом пошли в Канаду.

     Всё казалось отлично: танки помыли, впереди прекрасная страна Канада, где мы ни разу не были, короткая погрузка — и домой! Три недели ходу до Одессы — это пустяки.

     *****

     Пару суток потребовалось, чтобы обогнуть Флориду. Снова мы пересекли Гольфстрим.

     О течении Гольфстрим стоит сказать пару слов отдельно. Удивительное природное явление: посреди океана течет река без берегов. На карте четко обозначено стрелками, что в этом месте течет Гольфстрим, скорость течения до 6-ти узлов в Северо-Западном направлении. Вся штурманская логика и морская практика подсказывают: ну течение и течение, где-то больше, где-то меньше. Как его можно увидеть посреди моря? Это же не речка с берегами. Ан нет! Подходишь к месту пересечения курса с нарисованными на карте стрелками течения и видишь удивительные вещи: четкая граница между зеленоватой неподвижной водой океана и темно-синей абсолютно прозрачной водой течения. Как будто синяя река шириной 40 миль с довольно большой скоростью течёт по водяной же неподвижной изумрудно-зеленоватой равнине. И «берега» между этой рекой и неподвижным океаном видны абсолютно четко. Почему вода не смешивается? Почему вот здесь вода неподвижно стоит, а через пару метров течет со скоростью 3—4 метра в секунду? Непонятно.

     Когда танкер заходит носом в Гольфстрим, его разворачивает течением. Рулем на курсе удержать невозможно.

     На границах течения и океана много рыбы: летучие рыбы вылетают из воды целыми стаями, меч-рыбы гоняются за ними и выпрыгивают из воды на десять метров. Огромные чайки ныряют за добычей. А что делается под водой — можно только догадываться. В общем, неизвестная нам жизнь кипит здесь и никому из этих тварей нет дела до проходящего советского танкера.

     Обогнули Флориду. Мне, как четвертому помощнику, положено проложить курс до входа в устье реки Святого Лаврентия и предъявить капитану.

     Во время прокладки обратил внимание на одну маленькую, но интересную деталь: линия курса, прочерченная моим карандашом, прошла на карте через маленький значок, обозначающий затонувшее судно. И рядом со значком маленькими же буковками напечатано: Титаник 15.04.1912… Понятно: 15 апреля 1912 года в этом месте затонул «Титаник» на глубине 3700 метров. Как известно, он столкнулся здесь в 23 часа 39 минут 14 апреля с айсбергом. А в 02.20 15 апреля уже затонул.

     Взял я циркуль — измеритель и стал высчитывать когда мы должны по счислению проходить эту точку.

     Мама родная! Мы подойдем сюда в ночь на 15 апреля! У меня по спине даже холодные мурашки побежали. Как будто я этот айсберг ладонями потрогал. Неуютно как-то на душе стало.

     Закончил прокладку. Высчитал дату подхода в устье р. Св. Лаврентия и на рейд Монреаля. Доложил капитану. Он поднялся на мостик, стали вместе проверять прокладку. Тут я обратил внимание Ивана Петровича на странное совпадение места и даты. Вижу, на него это тоже произвело удручающее впечатление. Я, как бы шутя, предложил немного изменить курс и обойти эту точку.

     По всему было видно, что капитан готов был это сделать. Но, видимо, постеснялся показать свою слабость молодому помощнику: «Ничего, Владимир Николаевич, снаряд в одну воронку дважды не попадает. Да и год сегодня 1973-й. Пойдем по курсу как проложил».

     Меня этот аргумент с воронкой как-то не очень успокоил: «Не знаю, Иван Петрович, не знаю. Я на фронте не был». Иван Петрович усмехнулся не очень весело: «Нам всем уже пора лечить нервы. И тебе тоже».

     Днем 14 апреля я постарался как можно точнее секстаном замерить высоты Солнца и вычислить по таблицам высот и азимутов светил наши координаты. Потом уже ближе к вечерней вахте третьего помощника взял по солнцу последнюю линию положения, проверил счисление: получается, что мы должны подойти к точке гибели Титаника в 23 часа. Опять совпадение. Как-то зловеще все складывается.

     За ужином доложил об этом капитану. Тот отмахнулся: «Николаич! Да перестань ты мистикой заниматься!».

     Третий помощник, знаменитый наш Федор Романович, заступил на вахту в 20.00. Видимость была хорошая, открытый океан, берега далеко, встречные суда по ходовым огням издалека видны. В таких условиях мы обычно даже ночью радиолокатор не включали. К тому же локатор был судне один и мы его берегли. У Феди же чувство опасности притуплено с детства. Да и не только это чувство. А мне «Титаник» что-то покоя не даёт.

     Поднялся к третьему помощнику на мостик и, как бы в шутку, говорю: «Федя, ты сегодня бдительности не теряй. В 23 часа будем проходить «могилу «Титаника». Имей в виду: на айсбергах навигационных огней не бывает. Держи хвост пистолетом, а локатор включенным, а то как бы нам тоже с айсбергом не встретиться. Хватит уже жертв!».

     Федор посмотрел на меня как на первоклассника и бодро так, с юмором отвечает: «Идите отдыхайте, Владимир Николаевич! Когда я на вахте, Родина может спать спокойно!».

     В этот момент из радиорубки заходит начальник рации Кузнецов Александр Иванович, помахивает бланком радиограммы и сообщает весело: «Господа штурмана! Извольте получить навигационное предупреждение по нашему району о плавающих айсбергах!».

     Мы с Федором, кажется, побледнели от изумления. Все точно как на Титанике! Там тоже получили по радио предупреждение.

     Федя испуганно посмотрел на меня, потом молча подошел к радиолокатору и включил его.

     Я все-таки пошел спать перед вахтой.

     В 23 часа звонок с мостика, Федор Романович говорит: «Володя, подымайся, посмотри на свой айсберг!».

     Быстренько оделся, бегу наверх. Ну, думаю, Федя решил подшутить надо мной. Захожу на мостик. Здесь, как и положено ночью на ходу, полная темнота, только приборы светятся. Капитан уже здесь, прилип к локатору.

     Я вышел на крыло мостика: холод страшный, хотя днем было довольно тепло. Темно, ничего не видно. Идем полным ходом. Вернулся в рубку, позвонил в машинное отделение, спросил какая температура забортной воды: +4 градуса! Это на широте 41 градус в середине апреля! Южнее Сочи на пару градусов, кстати. Сказал об этом Федору Романычу.

     Тот не удивился: «Мне ещё час назад, то есть миль за двадцать, механики сообщили, что температура воды быстро падает. Это от айсберга. Я его с тридцати миль в локатор увидел».

     Капитан не отрываясь от локатора командует что-то рулевому. Через некоторое время говорит мне: «Включи прожектор с правого борта».

     Выхожу опять на крыло, включаю прожектор. Разворачиваю его на правый борт. Ого! В нескольких кабельтовых от нас нависла над морем огромная ледяная гора. От луча прожектора айсберг как бы светится весь изнутри каким-то неестественным фосфорным бело-голубым светом. Наш танкер, если глянуть со стороны, наверное, кажется на его фоне игрушечным. А ведь над водой только процентов 15 от айсберга. Остальное под водой. И холод какой-то странный. Кажется, что айсберг прямо высасывает из твоего тела тепло.

     Зрелище было настолько грандиозным, что даже подавляло. Невольно хотелось побыстрее увеличить расстояние между нами и этим ледяным великолепием.

     Мы, штурмана, стояли молча и смотрели как мимо нас проплывает это чудо природы. Наверняка каждый из нас подумал: а что бы было, если бы у нас как на «Титанике» не было радиолокатора?

     Утром за завтраком в кают-компании делились впечатлениями.

     Я между прочим, не без ехидства спросил капитана, куда же теперь прятаться от артобстрела? В воронку, в которую второй раз снаряд, якобы, не попадает?

     Иван Петрович сделал правильное заключение, переложив всю вину на военных: «Наверное, это выдумки фронтовиков. Для самоуспокоения. Да и как это проверить? Ведь если второй снаряд попал в ту же воронку, где ты сидишь, то свидетелей не остается!».

     Я для себя сделал из этого случая вывод: если на море один какой-то факт совпадает, то это может быть и случайно. Но если совпадения идут по нарастающей (в этом случае совпали широта, долгота, дата, время суток, навигационное предупреждение), то точно! — жди второго снаряда. Тут уж, как минимум, включай локатор.

     О, Господи, неужели это все со мной было? Сорок лет прошло.

     *****

     До Канады идти ещё 12 суток. Ничего особенного, как я помню, на этом переходе не произошло. Размеренная такая жизнь: ночная вахта, дневная вахта, четырехразовое питание, навигационные приборы ремонтировал, каждую вахту по звездам или по солнцу определял место судна.

     На вахте со мной стояли два вахтенных матроса: Иван Романович Савчук и Саша (фамилии не помню). Оба из Белоруссии, обоим немножко за сорок. Оба всё детство провели в партизанских отрядах. Отличные ребята, скромные, моряки прекрасные.

     Иван Романович не прочь был в свободное время на ночной вахте побеседовать «за жизнь». Я, конечно, по сравнению с ним был, можно сказать, пацаном. Но он, как настоящий моряк, держал дистанцию, поскольку я был его вахтенным начальником, называл меня только по имени-отчеству. И только, если мы были на мостике вдвоем, мог позволить себе назвать меня на «ты», но все равно по отчеству.

     Меня, как военного человека, очень интересовало, что происходило в Белоруссии во время войны. Как-то неосторожно попросил Ивана рассказать что он помнит.

     Ваня рассказал. Когда началась война ему было 11 лет, жили семьей в деревне. Немцы пришли в их места очень быстро. Вся деревня до одного человека погрузилась на телеги, забрали с собой что смогли: детей, коров, инструмент, продукты — и ушли в лес партизанить. Леса там огромные и труднопроходимые. У немцев просто не хватало людей, чтобы контролировать всю эту местность.

     Всю войну воевали. Сначала самостоятельно, каждая деревня образовала в лесу свой отряд. К 43-му году появилось общее руководство. Немцы ничего не могли сделать. Жили партизаны в лесу впроголодь, питались чем Бог пошлет, но воевали.

     А в конце 44-го года их отряд получил приказ разгромить железнодорожную станцию. Мужики и кое-кто из женщин погрузились на подводы и поехали по лесу за несколько десятков километров выполнять приказ. Станцию разгромили полностью, но мужики почти все погибли. Через несколько дней оставшиеся в живых привезли на телегах тела всех погибших. Деревня осталась без мужиков.

     Я спросил Ивана: «А отец твой?» — «Убили».

     Тут он стал тереть незаметно глаза, достал сигареты из кармана — «Пойду покурю», вышел на крыло мостика. Стоял курил в темноте, долго не заходил в рубку.

     Больше я таких вопросов не задавал.

     Второй мой матрос, Саша, был высоким черноволосым и довольно красивым парнем. Несмотря на сухощавое сложение, физически был очень сильным. Саша тоже в детстве хлебнул войны по полной программе. На эту тему он отказывался разговаривать.

     Да и не только на эту тему. По большей части он все делал молча. За вахту кроме «Добрый вечер» и «Спокойной ночи» от него редко что можно было услышать. Но, в то же время, все, что положено делать вахтенному матросу он четко выполнял молча, не дожидаясь команды. Я знал эту его особенность, с разговорами не лез, и меня такой молчаливый матрос вполне устраивал. Ваня Савчук однажды сказал мне, что Саша сам попросился у старпома остаться на моей вахте, потому, что я не пытаюсь с ним на вахте беседовать.

     Но однажды произошло невероятное: Саша произнес целых три слова подряд. Дело было так.

     По понедельникам, кажется, первый помощник проводил в столовой команды с рядовым составом политзанятия. И вот на одном из таких занятий он, доведённый до отчаяния Сашиным молчанием, возмущенно говорит матросу: «Что вы все сидите и молчите, Александр? Мы ведь обсуждаем решения судьбоносного майского пленума ЦК КПСС! Я вот с вами уже полтора года плаваю, а даже ни разу не слышал вашего голоса!».

     Тут Саша не спеша поднимает голову, несколько секунд мрачно и внимательно смотрит на первого помощника, затем в полной тишине произносит: «И не услышите!».

     *****

     На рейде Монреаля стали на якорь посреди реки, и тут начались те самые неприятности, которые в конце концов привели нас в Читтагонг.

     Не знаю по какой причине, но половину груза (17 000 тонн пищевой пшеницы из США) мы должны были погрузить в Монреале, а вторую половину (кормовую канадскую пшеницу) следовало добрать на обратном пути в Три-Риверсе. Это порт на этой же реке Святого Лаврентия.

     В Монреале на борт судна прибыла американская зерновая инспекция. Два веселых таких американца. Спустились они в вычищенные нашими мозолистыми руками и политые нашим потом танки, бегло их осмотрели и весело так объявили, что они их под погрузку не принимают. Надо мыть химией.

     Вообще-то этого следовало ожидать. Какой американец откажется добровольно от сорока тысяч долларов? Плевать им, что мы горбатились там на жаре целый месяц.

     Известие это как громом поразило нашего капитана. В кают-компании за обедом стояла траурная тишина. Иван Петрович сидел во главе стола мрачнее тучи, тупо мешал ложкой в тарелке с флотскими щами.

     Можно понять человека: заставил моряков не щадя своего здоровья в адских условиях вручную выбирать остатки нефти, пообещал заплатить что-то за эту работу. Даже уже подтверждение пришло из пароходства на выплату премий экипажу. Отрапортовали начальству, что героическим трудом мы сэкономили Родине 42 тысячи проклятых американских долларов. И тут такой облом! И 42 тысячи придется платить, и моряки работали даром. А что руководству пароходства докладывать? Вообще непонятно! Месяц потеряли на мытье танков, а теперь опять неизвестно сколько их мыть. За это капитана могут и с должности снять.

     Сидят офицеры за столом, аппетит пропал. Каждый думает свою думу.

     И тут я совершил необдуманный поступок, который вскоре привел к тяжким последствиям, забросил нас в Читтагонг и даже дальше.

     Чтобы хоть как-то разрядить обстановку и прервать затянувшееся тягостное молчание, я решил немножко пошутить:

     — Иван Петрович! А чего мы на этих американских козлах зациклились? Да пошли они на хрен! У меня с ними с детства отношения плохие. Они нам в 56-м году нашу школу в Пхеньяне разбомбили! Новый Год пришлось в корейских горах встречать.

     Иван Петрович тяжело вздохнул:

     — При чем тут школа? Ты что-нибудь дельное предложить можешь?.

     — Могу. Давайте пошлем американцев на три буквы. Вернемся вниз по течению в Три-Риверс и загрузим весь пароход канадской пшеницей.

     Сказал просто так, даже не думал, что такое реально возможно: международный контракт, решается это где-то в правительстве, слишком сложно. Но мне говорить легко, я ни за что не отвечаю. Вот и ляпнул.

     Капитан только мрачно усмехнулся: «Ну да… придумал!».

     Но через минуту капитан и второй (грузовой) помощник Толик Кременюк одновременно подняли головы от тарелок и как-то пристально посмотрели друг на друга. Толик как бы безразличным тоном произнес:

     — А что, Володя прав. С американцами бесполезно говорить. А канадская пшеница кормовая, канадцам плевать грязные танки или нет.

     В глазах у капитана мелькнул слабый проблеск надежды:

     — Ну-ну, Анатолий Андреевич, развивай, развивай.

     — Попросим Совфрахт дать гарантию, что пшеница в совпорту будет в любом случае принята. Составим им радиограмму, объясним ситуацию. Там же в Совфрахте не дураки сидят.

     — А как мы радиограмму в Москву передадим? — спросил капитан. — Через агента такое передавать нельзя. Радиорубку власти опечатали. С рейда Монреаля радиосвязь иностранным судам запрещена. Тут внутренние воды Канады.

     Начальник рации Александр Иванович успокоил капитана:

     — Это не страшно. Владимир Николаевич пролезет через ход вентиляции в аккумуляторный отсек. Он худой и гибкий, он пролезет. Оттуда есть дверь в радиорубку. Как только он попадет в радиорубку — откроет иллюминатор на палубу мостика. В иллюминатор я смогу пролезть. Радиограмму набью на магнитофон и передам в режиме быстродействия. Секунда — и готово! Передать нужно сегодня ночью, когда в Москве рабочий день.

     Мы еще обсудили некоторые детали этой шпионской операции и пошли готовиться: капитан со вторым помощником сели составлять доходчивую радиограмму, я с радистами разобрали водозащиту вентиляционного хода.

     К моему удивлению, все, что мы наметили сделать, сработало. Мы с начальником рации ночью проникли в радиорубку, передали радиограмму. Под утро получили ответ из Москвы от Совфрахта: все решено положительно, снимайтесь на Три-Риверс грузиться канадской пшеницей.

     Утром за завтраком у всех было праздничное настроение. Вспоминали вчерашний «совет в Филях», смеялись. Толик Кременюк пошутил: теперь, мол, я понял, почему в опасной ситуации раньше командиры кораблей собирали офицеров на совет и просили высказаться, начиная с младшего офицера. Молодому легко языком ляпать. Но иногда случайно может что-то дельное ляпнуть.

     Капитан от избытка чувств даже похвалил нас: «Молодцы вы, с такими помощниками можно работать».

     Сниматься из Монреаля должны были перед рассветом. Заказали через агента лоцмана.

     Но до отхода мы должны были принять от шипчандлерской конторы (фирма, снабжающая продуктами суда по заявкам) много продуктов на переход до родного Черного моря. Я стоял на суточной вахте и капитан попросил меня самостоятельно принять товар. Остальные должны были поспать перед сложным переходом по реке. Я заверил капитана, что все могут спать спокойно. Товар будет принят в лучшем виде.

     *****

     Часов в 12 ночи к борту подходит шипчандлерский катер и грузчики начинают таскать на палубу мешки, ящики, коробки. И все это аккуратно расставляют на освещенном месте на палубе, чтобы я смог пересчитать и сравнить с накладными. После этого я должен был расписаться за товар и поставить судовую печать. Дело, в общем не хитрое.

     Но, как назло, шипчандлером оказался канадский англичанин в самом худшем смысле этого слова. На вид он казался чем-то средним между Уинстоном Черчиллем и карикатурой на буржуя из журнала «Крокодил»: лет под 60, фигура грушей, щеки висят как у бульдога, в зубах сигара, надменный взгляд, почему-то в морской форме с кучей нашивок. И, конечно, говорит сквозь зубы на классическом английском языке.

     Я в то время уже немного болтал по английски, в общем, для молодого моряка вполне сносно. Но до этого буржуя с его классическим инглишем мне, конечно, было далеко. И вот, когда нужно было выяснить какую-то деталь по этим накладным, мне пришлось его что-то переспросить, чтобы не ошибиться. В ответ слышу гнусавое: «Вы очень плохо говорите по-английски!».

     Такого свинства я не ожидал. Все моряки в портах пытаются, кто как может, общаться на английском. При этом всегда вежливо помогают друг другу и ведут себя по дружески. А тут какая-то сухопутная англо-саксонская крыса в морском мундире стоит передо мной, как на пьедестале, и делает мне замечания.

     Чувствую, что у меня внутри просыпается что-то холодное и жестокое. Мне это чувство было хорошо знакомо. Я долго занимался борьбой и, как правило, на ковре относился в противнику по-товарищески, без всякой жестокости. Но несколько раз было так, что приходилось выступать на соревнованиях в чужом зале и зрители болели не за меня. И если в мой адрес слышались с трибун неуважительные выкрики — то это был приговор моему сопернику. Во мне просыпался какой-то жестокий холодный зверь и тогда уже ничто не имело значения: ни сила противника, ни его опыт, ни поддержка зала, ни моя боль от травмы. Противник был обречен.

     Что-то похожее со мной случилось и сейчас. Абсолютно спокойным голосом спрашиваю буржуя: «Если вам не нравится мой английский, может быть перейдем на русский?». Тот, ещё ничего не подозревая, презрительно бросает: «Я не знаю русского!». Тогда я так же спокойно говорю ему на немецком: «Так! Понятно. Ну а как на счет немецкого?».

     Англичанин насторожился. Оказалось, что и немецкого он не знает. Следующий мой вопрос звучал уже просто унизительно: «В таком случае, какой язык вы предпочитаете?».

     Англичанин понял, что попался. Саксонской надменности заметно поубавилось. Он вынужден был признаться, что кроме родного английского ничего не знает. Мне это и нужно было. Я очень вежливо предложил: «Тогда, если вы не возражаете, вернемся к английскому?».

     Англичанин молча это проглотил, кивком головы дал понять, что согласен. По всему было видно, что ему стало как-то неуютно на нашем пароходе и хочется скорее расстаться со мной. Но не так-то просто было убежать от меня с ковра.

     Товар выгружен, оставалось подписать накладные. Буржуй протягивает мне накладные и говорит, мол, все в порядке, подписывай. Я просмотрел еще раз не спеша накладные и отвечаю: «Я не уверен, что все в порядке. Будем пересчитывать».

     Времени у меня достаточно, все равно я на вахте стою, спать не положено. Позвал в помощь вахтенного матроса Ивана Романовича от трапа и стали мы с ним тщательно, со всей пролетарской ненавистью, пересчитывать груз. Проверяем соответствие товара накладным, а в голове у меня почему-то возникают картины штурма англичанами Севастополя в 1854 году во время Крымской войны. Да и с сипаями они жестоко обращались во время восстания в Индии, помню со школы.

     Я знал, что что-нибудь найду. С такой кучей товара, да еще ночью, трудно не ошибиться.

     И точно! Через полчасика мы с матросом обнаружили, что не хватает одного ящика коньяка. Для верности еще раз пересчитали все напитки — ящика нет. Можно было, конечно, просто вычеркнуть ящик из накладной, уменьшить сумму и подписать. Но не в этом случае. «Ну буржуй, попался! Сейчас ты у меня бегло по-русски заговоришь».

     Подхожу к буржую и очень вежливо сообщаю следующее: «Mister shipchandler! May be really I am not so good in English, but my arithmetic is all right. Where is the box of cogniac?». («Господин шипчандлер! Возможно мой английский действительно не так хорош, но с арифметикой у меня все в порядке. Где ящик коньяка?»).

     У буржуя из под фуражки сразу потекли капельки пота. Хотя ночью в начале мая в Монреале на речке Св. Лаврентия совсем не жарко.

     Тут англо-саксонец допустил неприличную суетливость: сначала попросил вычеркнуть коньяк из накладной и соответственно уменьшить сумму, потом попросил разбудить капитана или старпома. Пришлось вежливо ему объяснить, что я на вахте, поэтому все вопросы решаю сам. Капитана или старпома будить нельзя, так как моряки перед сложным переходом должны получить полноценный отдых. И вычеркивать коньяк из накладной я не буду. Потому, что это любимый напиток нашего капитана.

     Что же делать? Да очень просто, говорю: забирай обратно на катер весь товар и привози в Три-Риверс завтра согласно списку. Буржуй совсем уже сдулся и потерял всю свою важность. А ведь мог бы просто извиниться за свое хамство, но ему это как-то в голову не пришло.

     В конце концов я сжалился над побежденным. Не стал доводить болевой прием до конца. Разрешил ему оставить на судне привезенный товар. Подписывать накладные я отказался. Пообещал подписать, когда он привезет завтра на машине в Три-Риверс недостающий ящик любимого капитанского напитка.

     На этом и порешили. Англичанин с побитым видом сошел с трапа. В этот раз русские победили.

     Я иногда думаю: может быть англичане так сильно не любят русских вот именно за такие вещи? Не знаю.

     Но с этого дня я занялся английским вплотную.

     *****

     Под утро к приходу лоцмана я разбудил стармеха, боцмана, потом штурманов, в последнюю очередь капитана.

     Прибыл лоцман на катере, я его встретил у трапа и мы поднялись на мостик. Здесь почти полная темнота, только светятся и тихонько жужжат приборы. Судно уже полностью готово к движению: главный двигатель прогрет, приборы работают, капитан со штурманами на мостике, лучший матрос на руле, боцман со старшим матросом на баке у брашпиля, готовы вирать якорь.

     Лоцман поздоровался с капитаном. Тот предложил ему для начала что-нибудь выпить и закусить. Так положено — традиция. Лоцман вежливо отказался и начал командовать по съемке с якоря.

     Тем не менее, через минуту буфетчица притащила на мостик полный поднос всяких вкусных вещей, кофе, коньяк, русскую водку и бутерброды с икрой. Лоцман благодарно покивал, хлопнул для начала рюмку коньяка, закусил икрой и работа завертелась заметно быстрее.

     Боцман доложил с бака, что якорь в клюзе. Два буксира, один с кормы, второй на носу уперлись в танкер «на укол» и наш здоровенный пароход начал с такой угловой скоростью разворачиваться носом по течению, что даже страшновато стало. Огни на берегах так и мелькали перед глазами. Развернулись, дали ход и сумрачный Монреаль сначала медленно, потом все быстрее стал скрываться в дожде за кормой.

     22 узла — очень серьезная скорость для такого большого судна. Да еще, если идешь по реке, тут требуется напряженное внимание и очень четкая работа штурманов. Постоянный контроль за положением судна относительно берегов и различных опасностей, которых в любой реке полно. Каждый поворот заранее нужно просчитать, с учетом радиуса циркуляции, определить точку, в которой давать команду на перекладку руля. Расслабляться нельзя ни на минуту.

     Лоцман, конечно, свое дело знал. Сначала в одиночку, потом с капитаном, он попивал коньячок, бутерброды с икрой тоже хорошо шли. Лихо отдавал команды. Но даже если бы он молчал и занимался только коньяком, ничего бы не изменилось. Потому что фактически судно вели мы. Штурмана непрерывно давали всю информацию капитану, тот из темноты негромким голосом что-то говорил рулевому, менял ход машинным телеграфом, нам на доклады отвечал кивком головы и еще успевал чокаться с лоцманом. Мы все прекрасно понимали, что лоцман никакой ответственности за судно не несет. Если вдруг мы вылетим на камни, то отвечать будем мы, в первую очередь капитан. А лоцман извинится, в лучшем случае пообещает, что в следующий раз все будет хорошо, и поедет на берег. Лоцман — это советчик, но не капитан.

     От Монреаля до Три-Риверса идти около сотни миль. Это часов 6 хода.

     Вскоре начало светать, стало полегче. В темноте все кажется страшнее, чем днем. И волны кажутся выше, и скалы ближе, и вода холоднее. Так уж устроен человек. А солнце взошло — и на душе у моряка становится светло.

     Какая красота кругом! Река широкая, вода какая-то светлая и абсолютно прозрачная. Посреди реки острова высокие скалистые. Скалы красновато-коричневого цвета и на них сосны растут. По берегам городки с небольшими разноцветными домиками, красивые, как игрушки. К каждому домику идет гладенькая асфальтовая дорожка, перед домиком обязательная подстриженная зеленая лужайка и красивая машинка. У нас в России в то время ничего похожего не было.

     В положенное время на левом берегу показался город Три-Риверс (по русски Три Речки). К этому времени капитан наш Иван Петрович и лоцман стали совершенными друзьями. Водки и коньяку как раз хватило до причала.

     А мы, штурмана, после этого перехода еле держались на ногах. Шестичасовой стресс вызвал соответствующую реакцию организма. У меня все тело болело как после тяжелой физической работы.

     После швартовки лоцман-друг сошел расслабленной походкой по трапу на берег. Иван Петрович дал команду: «Третий помощник на вахте. Всем остальным спать. Владимир Николаевич, если с берега кто-нибудь придет и потребуется английский я тебя разбужу. Но это в крайнем случае. Попробую сам справиться».

     Я пошел в свою каюту и рухнул на койку. Мне кажется, я заснул даже раньше, чем приземлился на подушку. Во сне мне виделись несущиеся мимо скалистые берега в соснах, зеленый свет экрана радиолокатора и щелканье эхолота, измеряющего глубину под нами.

     Минуты через три, как мне показалось, постучался вахтенный матрос и сказал, что капитан просит меня зайти в его салон. Какие-то официальные лица с берега пришли и что-то они не понимают. Я взглянул на часы: ого! Оказывается я спал 6 часов.

     У капитана сидят с ним за накрытым столом двое нестарых мужчин. Бегло говорят на английском, но с явным французским акцентом. Ясно: французские канадцы. Капитан пригласил меня присесть с ними.

     «Владимир Николаевич, это представители грузоотправителя. Мы тут уже обо всем договорились. Только вот одно не могу понять: они мне все время говорят что-то про шипчандлера, не пойму что им надо».

     А я про этого англичанина уже как-то забыл. Спрашиваю их: «Sorry, what about shipchandler?». («Пардон, не понял, а что с шипчандлером?»).

     Мужики объясняют, что встретили на причале обиженного в соплю шипчандлера и тот сказал им, что привез сюда за 150 км по горам на машине ящик коньяка для капитана. Якобы, это молодой помощник с танкера «Ленино» его заставил. Мы, говорят, так и не поняли, что случилось.

     Я объяснил ребятам, что все дело в языке, на котором мы привыкли разговаривать. Я привык думать и говорить по-русски, а он настаивал, чтобы все было по-английски. К несчастью для англичанина, мои знания арифметики значительно превысили знания английского. В результате возникли неразрешимые международные противоречия осложненные недостачей ящика коньяка. Я поступил по уставу и в соответствии с международным правом. Не знаю, как там у англичан, а у русских положено привозить столько конька, сколько указано в накладной.

     Иван Петрович, когда понял в чем дело, несколько растерянно посмотрел на меня, видимо не знал, как отнестись к такому проявлению моих патриотических чувств.

     Зато французы пришли в искренний восторг. Они смеялись, хлопали меня по плечам, обменивались между собой на французском шутками по этому поводу.

     Потом сказали капитану, что надо выпить за моё здоровье. «Так и надо этим англичанам. Слишком много они о себе воображают. А завтра мы всем в Монреале расскажем, как русский штурман поставил англичанина на соответствующее ему место. Пусть народ повеселится». «А моя жена! Вот она будет смеяться!».

     Иван Петрович, глядя на это веселье, успокоился. Осознал, что с грузоотправителями у него теперь проблем не будет. Мне же он только сказал: «Ну ты даёшь, Николаич! Ладно, иди».

     В этот же день канадцы приняли по акту наш пароход под погрузку. В танки даже не заглянули. И началась погрузка.

     С погрузочного терминала протянули на судно гофрированные шланги большого диаметра, засунули их в расширители танков. Подали небольшое давление воздуха и вместе с воздухом в танки посыпалась канадская пшеница.

     Вахты продолжали стоять морские, как на ходу: 4 часа через 8.

     Делать на вахте особенно было нечего, Хожу себе по мостику, наблюдаю с интересом, как канадцы работают на терминале.

     Первое, что удивило меня — стивидоры (грузчики) приезжают на работу прямо на причал в собственных машинах, разодетые как на праздник. Переодеваются в красивые чистенькие комбинезоны, за поясом замшевые рабочие перчатки. Любую работу выполняют не спеша, почти торжественно, с видимым удовольствием. Никакого крика, никаких авралов.

     В первый день наблюдаю такую картину. Вдоль причала, по высоте немного ниже нашего мостика, установлен переходной мостик с деревянным покрытием из узких крашенных досок. Доски прибиты не сплошь, а с небольшими промежутками, чтобы не скапливалась на дорожке вода и случайные зерна.

     И вот, видимо, чтобы занять чем-то рабочих, а может быть в целях борьбы с безработицей, решило руководство терминала сменить старый деревянный настил на новый. Хотя на мой взгляд старый настил был ни чем не хуже нового.

     До обеда рабочие демонтировали старые доски, с обеда приходит парень. Видимо, он считается у них плотником. Ему краном подают пачку новых свежевыкрашенных досок для настила. Он берет в руки молоток и, насвистывая, с довольным видом принимается за работу. Прибил дощечку, полюбовался на неё, приложил к ней струганный брусочек, чтобы выдержать зазор между досок. Потом следующую дощечку приложил и приколотил, полюбовался на результат, вытащил брусочек, приложил его с внешней стороны и так дальше. Солнышко светит, тепло, дощечки красивые, гвоздей хватает. Канадский парень посвистывает, машет мне изредка рукой и приглашает жестами полюбоваться на его работу. Вот, мол, как мы работаем при капитализме!

     Через некоторое время замечаю сверху, что дорожка его начала загибаться в правую сторону. Я сразу понял: брусочек, который он прокладывал между досок для зазора не совсем идеальной формы, один конец немного потоньше. На глаз незаметно, а ошибка с каждой новой дощечкой накапливается.

     Кричу парню: мол, братан, так доски нельзя колотить, ошибочка вкралась. Он долго не мог понять. Потом я жестами попросил его подняться повыше на терминал и посмотреть на свою работы сверху. Парень так и сделал. Долго недоуменно смотрел на кривую дорожку, пожимал плечами. Мне стало интересно, сколько ему понадобится времени, чтобы разобраться в ситуации.

     Канадский «плотник» так ничего и не понял. Он побежал за инженером.

     Пришел инженер. Ну, думаю, сейчас мы с ним посмеёмся над плотником. Не тут то было. Инженер изумленно смотрел на искривившуюся дорожку и чесал в затылке. Потом они посовещались и направились было вниз, видимо, за главным инженером.

     Я сжалился над ними, крикнул, чтобы они подошли ко мне поближе, взял в руки брусочек и объяснил, что искривление произошло по причине неточных размеров брусочка. Это они не сразу, но поняли. Инженер тут же дает команду плотнику содрать все доски и пойти в столярку выровнять брусок рубанком с точностью до микрона.

     Плотник рванулся было исполнять, но я их остановил. Кое-как объяснил, что ничего делать не надо. Просто разверни брусок другой стороной, прибей еще столько же досок. Дорожка выровняется, а потом на каждой следующей доске разворачивай брусок другой стороной и дорожка получится ровной. Задачка для третьего класса советской школы.

     Когда до них дошло, оба с возгласом «О, чёрт!» одновременно схватились руками за головы. Но, надо отдать им справедливость: парни совершенно искренне смеялись над своей глупостью, аж заливались. Плотник смеясь постукивал себя костяшками пальцев по голове. Видимо, проверял на звук.

     С причала работяги с любопытством смотрели на наше веселье. Потом инженер спустился на причал и поделился своей радостью с остальными. Те тоже изрядно повеселились.

     На второй день приезжает к нам на пароход на машинах большая компания: четверо мужчин. Трое из них молодые с женами и детьми. Четвертый лет шестидесяти, по виду растолстевший капиталист: фигура и лицо в форме груши и, конечно, шляпа в клеточку.

     Капитан вызвал меня с мостика, попросил попереводить их беседу. Кроме меня английский из экипажа знал второй помощник Толик Кременюк, но он отвечал за погрузку и не мог отвлекаться.

     Как выяснилась это было французские канадцы. Все, кроме женщин и капиталиста, неплохо говорили по английски. Между собой они все друзья и немного родственники. Прочитали в утренней газете, что в порт пришел большой русский танкер и решили взять выпивку и поехать посмотреть на русских. Гости привезли с собой несколько ящиков пива.

     Мы показали им пароход. А надо сказать, что судно было новое, японской постройки, содержалось в идеальном состоянии. В общем было что показать. Капитан с ними беседовал. Я, как мог, переводил.

     После экскурсии по судну мы уселись в кают-компании. Открыли пиво. Иван Петрович велел буфетчице принести водку и закуску. Сначала беседовали на общие темы: кто сколько зарабатывает, хотят ли русские войны, а можно ли в СССР жениться без разрешения парткома, а любите ли вы американцев? «Не любите? Вот видишь, Андрэ! Я же говорил тебе, что русские нормальные ребята!».

     Потом, после нескольких бутылок пива, перешли на личности: а ты женат? А сколько у тебя детей? Почему один? У нас в Канаде у всех французов по 5 или 6 детей. Потом решили, что я еще достаточно молод и у меня все впереди (как в воду глядели!). А почему ты говоришь по английски, а французского не знаешь? Надо французский учить! Я обещал начать учить, как только допьем пиво.

     Часа через два французы стали прощаться. Капитан пригласил их еще прийти в гости. Но те, поблагодарив, спросили капитана, а нельзя ли Володю завтра отпустить с ними на берег в гости или в ресторан? Иван Петрович согласился: только после 16 часов, а то у него вахта. А с 16 забирайте его, он ваш. Но чтобы к нолю часов он был на судне: ему опять на вахту. (Я во время погрузки стоял ночные вахты за второго помощника и за старпома).

     Мне капитан сказал: «Возьми кого-нибудь с собой и погуляй на берегу с канадцами. Заодно в английском попрактикуйся. Тебе полезно». Я опрометчиво согласился.

     На следующий день, не успел смениться с вахты, как звонит мне в каюту вахтенный матрос: «Владимир Николаевич, тут на двух машинах вчерашние французы подъехали и требуют вас».

     Ладно, думаю, хоть и устал немного после вахты, надо посидеть с ними где-нибудь в кабаке. Позвонил капитану. Тот говорит: иди, только к вахте возвращайся.

     Я пригласил с собой третьего механика Васю Горбенко. Вася был очень симпатичным и веселым одесситом. За свои 45 лет он не удосужился выучить ни одного иностранного слова. Так и говорил на одесском жаргоне, только, когда забывался в веселой компании, иногда автоматически переходил на еврейский.

     Расселись мы по машинам. Вася с буржуем Артуром Гринером и его зятем Жаком впереди на одной машине, я с Мариелем в другой.

     Мариель, красивый, лет тридцати парень, с большим чувством юмора. Как я вчера узнал, работает следователем в полиции по расследованию автомобильных аварий.

     Едем по городу, болтаем о том, о сем. Спрашиваю: куда едем? Мариель говорит, что они с друзьями решили посидеть со мной в ресторане без баб. Хочется поговорить без посторонних. Накопилось много вопросов к русским. И добавляет: «Что мы за этим буржуем плетемся? Поедем другой дорогой, займем в ресторане столик пока они тормозят на каждом перекрестке».

     Поворачивает вправо, мол, я короткую дорогу знаю. И выскакивает на приличной скорости под кирпич на параллельную улицу. Мне сначала подумалось, что, может, у них дорожные знаки не такие. Но встречные машины, хоть их было немного, как-то странно прижимались к тротуару и водители вежливо, но удивленно качали головами.

     Задаю Мариелю несколько наводящих вопросов: «А как дела на работе? Много аварий в городе?».

     «Да кошмар! — отвечает. — Не успеваю разбираться!».

     «Понимаю, — говорю. — И не удивляюсь. А сегодня еще не было аварий?».

     Мариель насторожился: «А что? Что ты имеешь ввиду? Я не понял».

     Я не торопясь объясняю: «Вот я смотрю на дорожные знаки и как-то странно мне. Все мне кажется, что мы едем по улице с односторонним движением и против течения. Или у вас полицейским так можно?».

     Мариель левой рукой хватается за голову, правой, не сбавляя скорости, со скрипом колес выворачивает направо в переулок. Потом начинает смеяться и что-то выкрикивать на французском. Не знаю перевода, но примерно с такой интонацией на русском кричат «Вот я осёл!».

     В ресторан приехали одновременно с первой машиной. Заведение это, видимо, пользовалось популярностью у местных жителей. Красивое одноэтажное деревянное здание на окраине города, практически на природе. Большой зал со стеклянными стенами, как бы большая застекленная веранда с видом на лес. Столики почти все заняты, официантки бегают с подносами. Музыка тихая, почти неслышная.

     Сели за столик, посовещались, кто что будет кушать. Меню какое-то сложное, все на французском. Я, не вдаваясь в подробности французской кухни, сразу сказал, что мне этого ничего не надо. У меня вкусы простые: дайте мне жареной картошки, отбивную побольше и бутылку сухого вина. Вася тоже, не мудрствуя лукаво, попросил что-то спартанское. Французы почувствовали себя легче и сразу повеселели. Они оказывается не знали, что вообще русские едят и пьют.

     Андрэ с энтузиазмом стал подзывать девушек-официанток к нашей компании. Те что-то мурлыкали в ответ и мило улыбались, но пробегали мимо столика, не сбавляя хода до малого.

     Мы беседовали на общие темы, Андрэ семафорил руками девушкам без всякого успеха. Потом, как бы извиняясь перед нами, говорит мне: «Что-то они не обращают на меня внимания. Наверное у них сейчас много работы».

     Я поспешил его успокоить: «Да у нас в России то же самое в ресторанах происходит. На своих русских официанты внимания не обращают, только к иностранцам спешат, как к родным». Андрэ говорит: «О! Точно!», встает и идет к ближайшей девушке. Что-то доверительно шепчет ей. Та меняется в лице, выхватывает блокнотик и чуть ли не вприпрыжку идет к нам принимать заказ. Через пару минут все было накрыто и откупорено. Французы смеялись до слез: это же надо, как помогает! «Оказывается это не только в России действует. Надо будет это ноу-хау взять на вооружение».

     Много о чем мы говорили в тот вечер. Мне запомнилась одна характерная тема.

     Жак (он оказался зятем буржуя) стал живо интересоваться нашими политическими взглядами. Я сначала хотел уклониться от этого разговора, мол, мы моряки, мы вне политики, но Жак не отставал. В конце концов он в шутку «обозвал» нас с Васей коммунистами. Я пытался отшутиться: никакой я не коммунист (в то время я состоял в комсомоле), а Вася так и вообще одессит.

     Но Жак не отставал. Его французские друзья пытались сгладить впечатление от его откровенных выпадов. И даже сказали мне, что Жак по своим политическим взглядам нацист.

     В этом месте я решил, что стесняться особенно нечего и прямо сказал, что в нашей стране слово «нацист» приравнено к ругательству. Французы удивились. Пришлось объяснить, что это слово ассоциируется у нас с немецкими фашистами. Они замахали руками: нет, это совсем другое. Просто Жак не любит американцев и англичан и борется за отделение французскоязычной провинции Квебек от остальной английской Канады. Так сказать, по национальному признаку.

     Тут у меня в голове ситуация стала проясняться. Я рассказал им случай с англичанином-шипчандлером, который произошел пару дней назад. Жак был в восторге: «Ну вот! Ты тоже не любишь англичан! Ты настоящий нацист и мой друг!».

     Мы с Васей почувствовали, что пора как-то выходить из этого политического диспута. Я предложил несколько видоизмененный популярный в то время советский тост: «Давайте выпьем за дружбу! Будем дружить против англичан!». Тост очень всем понравился. Жак дружески похлопал меня по плечу: «Ты настоящий парень! Русские мне нравятся».

     Отношения были налажены. Когда есть против кого дружить, все мелкие противоречия между друзьями не имеют значения.

     К нолю часов, то есть к началу моей вахты канадцы привезли нас на судно. На прощанье пригрозили завтра опять за мной приехать. Мы, хоть и выпили прилично, но в силу своего юношеского здоровья я чувствовал себя вполне прилично. Капитан осмотрел меня внимательно, нашел вполне пригодным для несения вахты. Погрузка пшеницы шла уже полным ходом.

     До восьми утра исправно исполнял свои обязанности с тайной надеждой, что после завтрака рухну в койку и посплю вволю. Не верилось как-то, что канадцы вечером опять приедут. Но тут я в очередной раз ошибся. Недооценил своих новых друзей. Поспать пришлось часа три до обеда. С 12 до 16 опять мне на вахту за 2-го помощника.

     Не успел я сдать вахту в 16 часов, как вахтенный матрос от трапа докладывает по телефону: опять канадцы на машинах приехали, требуют вас.

     Зашел к Ивану Петровичу, спрашиваю, что делать? Он говорит: «Ты вообще спал? С ноля тебе опять на вахту. Выдержишь?». Я его в этом заверил, и мы поехали в гости к капиталисту Артуру Гринеру. Васю Горбенко опять взяли с собой для равновесия.

     По дороге фабрикант мне доверительно сообщил, что жена его сегодня куда-то уехала и мы всей компанией поедем к нему. Он покажет нам свой дом, музей своих охотничьих трофеев, а потом мы можем веселиться и пить сколько влезет, потому, что баб в доме не будет.

     Вася, наивный человек, предложил купить по дороге пару бутылок и что-нибудь закусить, но мсье Гринер заверил, что он настоящий капиталист и в его баре дома найдется все необходимое.

     Подъехали к его дому, где-то недалеко от города. Дом двухэтажный, шикарный даже для Канады, стоит метрах в пятидесяти от дороги на небольшом пригорке. Что меня удивило, так это отсутствие заборов и широкая со ступенями зеленая синтетическая ковровая дорожка, ведущая от дороги к дверям дома. Это впечатляло.

     Зашли в дом. Буржуй с похвальной гордостью стал показывать нам устройство комнат и туалетов. Мы с Васей старались не выдать своего удивления. Хотя, по правде сказать, в начале семидесятых годов прошлого века ничего подобного в Советском Союзе не было.

     Канадцы внимательно следили за нашей реакцией, но мы с Васей, верные идее построения развитого социализма в условиях бесклассового общества, вежливо кивали головой и особого восторга не проявляли.

     В конце концов Вася Горбенко прямо спросил: «А где тут бар?».

     Молодежь, у которой с юмором все было в порядке, не выдержала и расхохоталась. Но буржуй Артур Гринер упорствовал в своем желании доказать нам преимущество капиталистического строя. Спрашивает меня: «Нет, Володя, ты скажи честно, у вас в России такие дома есть?». Отвечаю: « Нет, Артур, таких домов у нас нет. Но у нас ведь и капиталистов нет». В этом месте молодые канадцы радостно заржали. Видимо, их дома были гораздо скромнее. «Но я вам обещаю, Артур, как только у нас в России возродится капитализм, я построю себе такой же дом».

     Теперь уже смеялся Вася Горбенко. В то время это звучало, как хорошая шутка юмора. Возрождение капитализма в России тогда даже во сне никому не снилось. Однако, как показал дальнейший ход событий, шутка моя оказалась вещей и мне впоследствии самому пришлось поучаствовать в возрождении капитализма в России.

     Я иногда думаю, может не стоило мне тогда так шутить? Но дом такой же я себе через сорок лет построил.

     Артур Гринер призадумался над моими словами. Видимо, не мог себе представить, как все это будет в России происходить. Потом махнул рукой и говорит: «Пошли в подвал. Там у меня мой охотничий клуб и бар. Женщин я туда не пускаю». В подвал со второго этажа спускались на лифте. (Зачем в двухэтажном доме лифт?).

     «Подвал» оказался настоящим музеем охотничьих трофеев, оборудованный с той же неудержимой роскошью, что и весь дом. По стенам развешены ружья разных калибров, шкуры и чучела убитых животных, в основном африканских.

     Я тут же по этой теме рассказал, как мой папа, когда я был маленьким и мы жили на Южном Урале, стрелял лосей и горных козлов и я вырос на этом мясе. Казалось бы, ничего удивительного. Так, к слову пришлось. Но канадцы очень удивились: вы питались лосиным мясом!? А что, в магазинах не было детского питания и полуфабрикатов из телятины?

     Пришлось им сообщить, что вообще-то не было магазинов, а был папа-подполковник, герой войны тридцати лет, который в свободное от службы в полку время бегал на лыжах по лесу за лосями, валил их из карабина, и эти мясом кормил меня с братьями и солдат в лазарете своего полка.

     Канадцы были шокированы этим сообщением. Мы сели вокруг стола и они уже без всяких шуток вполне серьезно стали задавать мне вопросы о моем отце, нашей семье и нашей жизни. И какой войны герой мой отец?

     Мне тогда было всего 24 года, все казалось легким, в порядке вещей. В том числе и наша прошлая жизнь. Казалось, что настоящая война была только одна. Вроде все должны об этом знать.

     Я коротко и без всякого трагизма рассказал, как мой отец, когда ему было 23—24 года, воевал с немцами, был начальником штаба полка, как он был ранен последний раз в Сталинграде, как погибли его брат, моя бабушка по маме, как мой старший брат Виталька попал в блокаду в Ленинграде и его под бомбами вывозили по Ладожскому озеру, как потом отец служил в Генштабе, кое-что про Корейскую войну и свое детство в Пхеньяне.

     Канадцы как-то притихли, веселье прошло. Слушали внимательно, спрашивали, что было дальше. А дальше получалось, что нормально мне с моей семьей и с отцом пришлось пожить только года три-четыре перед окончанием школы. А потом опять: училище, шесть лет казармы, пароходы и подводные лодки. Мне тогда это казалось нормальным, а канадцы призадумались. Видно по всему, не представляли они как мы живем в России, а о войне с Германией они давно забыли.

     На минуту все замолчали. Я предложил Васе рассказать, как он жил в Одессе, когда во время оккупации в ней хозяйничали румыны. Но Вася отказался: «Не надо. Хватит с них. А где тут бар, в конце концов, или мы не будем пить?».

     Вытащили бутылки, стаканы и закуску. Налили. Канадцы сидят в подавленном настроении, о чем-то размышляют.

     Нет, думаю, так не пойдет. Пить в таком настроении — здоровью вредить. Спрашиваю буржуя: а каким видом деятельности вы достигли таких замечательных материальных высот? Вы, что, торгуете африканскими алмазами?

     Ребята повеселели и объяснили мне, что Артур Гринер — это спичечный король. Он владеет всеми спичечными фабриками Канады. Я выразил свое восхищение, но тут же поинтересовался: а каково же качество ваших канадских спичек? У нас в России спички делают из первосортной хвойной древесины, а вот европейские бумажные спички я просто ненавижу.

     Глаза Артура Гринера засветились гордостью. Канадцы почти синхронно вытащили из карманов спичечные коробки и продемонстрировали качество канадских спичек. Мы с Васей как специалисты дали заключение: да, спички настоящие, не хуже русских.

     Фабрикант это воспринял с чувством глубокого удовлетворения. Он дал мне сою визитку и сказал, что, если в России возникнут трудности со спичками, то стоит только позвонить ему в Канаду и Россия будет спасена. Но мы с Васей успокоили его, сообщив, что волноваться не стоит, в России производство спичек налажено на должном уровне. А запасы елок для их производства практически не ограничены, не то что в Европе.

     Гринер сначала не поверил: «А что, у вас действительно так много лесов?». Он по своей простоте думал, что большие леса есть только в Канаде. Но мы с Васей опять его успокоили. Рассказали, что у нас есть такое местечко — Сибирь. Она примерно раза в три больше Канады и практически состоит из одних елок.

     Тут мы выпили за процветание спичечной промышленности в России и Канаде.

     И война с немцами и Южный Урал как-то постепенно забылись.

     Вечером канадцы привезли нас чуть тепленьких на пароход, долго прощались и пообещали завтра в 16.00 опять за мной приехать.

     На следующий день за обедом Иван Петрович высказал сомнение, что я не выдержу такого режима «труда и отдыха». Мне и правда уже было тяжеловато каждый день пьянствовать на английском языке и в перерывах исполнять свои штурманские обязанности.

     Посовещались в кают-компании с капитаном и помощниками и решили: кое-какие обязанности с меня временно снять, чтобы я мог спать хотя бы 5 часов в сутки. Общение с канадцами продолжить. Здоровье должно выдержать. А главное такую разговорную практику на английском нигде не получишь.

     Короче это безобразие продолжалось дней десять, канадцы оказались крепкими ребятами. Мы побывали у каждого из них в семье, пили на природе, с их друзьями и партнерами по бизнесу.

     Но на вахту я являлся без опоздания и работу на других не перекладывал.

     К концу первой недели такой жизни мне даже сны стали сниться на английском языке.

     Наконец погрузка пшеницы закончилась, ночью мы должны отходить.

     В этот день капитан разрешил мне «отдохнуть» от вахты и провести весь день на берегу. Мы поехали к Андре домой за город и устроили прощальный пикник на природе.

     За эти дни мы как-то сроднились и все, канадцы и мы с Васей, чувствовали даже некоторую грусть перед расставанием. Действительно, канадские французы — хорошие искренние люди с большим юмором, воспитанные и душевные.

     Вечером, часов в шесть мы простились с канадцами у трапа. Было немного грустно. Мне очень хотелось спать, но я надеялся упасть в койку и отдохнуть до отхода. Всю ночь предстояло идти по реке, никому спать до утра не придется.

     Часов в 10 вечера меня будит по телефону капитан: «Николаич, там твои канадцы опять на двух машинах приехали, хотят тебя видеть. Ты как себя чувствуешь? Пригласи их на борт, но на берег сам не сходи. Через два часа отходим. Где мы тебя ночью на берегу будем искать!».

     Спустился к трапу: все четверо моих канадских друзей стоят на причале немного смущенные. Спрашиваю их: как дела, что собираетесь делать? Они мне объясняют примерно так: мы с тобой попрощались, стало грустно, и решили заехать в ресторан посидеть «без баб».

     Сидели, вспоминали эти дни, которые провели с тобой. Оказывается мы ничего о русских и России не знали. Хорошо, что мы с тобой встретились. Потом как-то сама родилась мысль, что нужно еще раз на прощанье с тобой повидаться. Только вот Артур говорит, что это неудобно, ты устал. Но мы все равно приехали.

     Я чуть не прослезился, душевные все-таки ребята. Молодцы, говорю, я и сам уже соскучился по вам, целых четыре часа не виделись. Канадцы облегченно рассмеялись.

     Решили напоследок посидеть и выпить у меня в каюте, поскольку скоро прибудет лоцман и времени уже до отхода мало.

     В каюте расселись вокруг стола. Я позвонил артельщику, чтобы он принес что-нибудь закусить и пару бутылок водки.

     Посидели поговорили о том о сём. Артельщик принес водку и закуску. Надо было как-то поставить точку в русско-канадских отношениях. Я расставил стаканы и предложил напоследок выпить по русски. Налил почти по полному стакану, положил перед каждым по куску черного хлеба (хлеб пекли на судне): «Ну, за Канаду!».

     Артур Гринер взял стакан, с сомнением посмотрел на него. Спрашивает: «А это что?». Молодые канадцы объясняют ему, что это высококачественная «Столичная» водка и пить будем по русски: стаканами с черных хлебом.

     Буржуй отнесся к вопросу вполне серьезно. Взял черный хлеб понюхал, поднес стакан к губам. Мы все внимательно за ним наблюдали. Молодые канадцы, конечно, поняли, что я решил на прощанье пошутить с ними на русский манер.

     Гринер сделал маленький глоток и поставил стакан на стол. Нет, говорит, я по русски не могу. Остальные засмеялись, сразу было ясно, что буржуй слабак.

     Мы между собой чокнулись, каждый произнес по русски «На здоровье!» и выпили свою дозу. Закусили черным хлебом. Канадцы одобрительно покивали головами и сошлись во мнении, что в этом что-то есть.

     Попытались продолжить беседу, но через минуту Жак сказал, что у него что-то с головой, трудно говорить по английски. И вообще лучше пойти к машинам, пока это еще возможно. Тут уже буржуй стал посмеиваться над ними.

     Спустились на причал и стали заново прощаться. Канадцы здоровые ребята, так меня обнимали на прощанье, что ребра потом несколько дней болели. Взяли с меня слово, что в следующий раз, когда буду в Канаде, не важно в каком порту, позвоню любому из них и они за мной приедут.

     Мне потом один раз пришлось побывать в Канаде в порту Бе-Комо, но звонить я им не стал. Нельзя было с судна уезжать, работа не позволяла. В общем, больше мы не встречались. А воспоминания о Канаде и этих ребятах остались самые лучшие.

     Обратный переход по реке Святого Лаврентия в Атлантический океан мне как-то не запомнился.

     Уже где-то в океане, вдали от берегов, когда ходовые вахты уже не такие напряженные, я стал подводить итоги своей английской практики в Три-Риверсе. После некоторого размышления пришел к выводу, что учили нас английскому в училище неправильно.

     Пришлось срочно разработать собственную систему изучения иностранного языка.

     Вся система сводилась к нескольким постулатам.

     Во-первых, считать, что знания английской грамматики, полученные в училище более чем достаточны и больше грамматикой не заниматься ни в коем случае. Желательно вообще её забыть.

     Во-вторых, необходимо резко пополнить словарный запас. Причем желательно не заучивать каждое слово в отдельности, а воспринимать слово как часть какого либо короткого разговорного выражения. То есть заучивать короткие типовые разговорные фразы.

     Этот постулат требует короткого комментария: разница в заучивании и использовании отдельных слов и целых коротких фраз такая же, как разница между стрельбой одиночными патронами из винтовки Мосина и стрельбой короткими очередями из автомата Калашникова. Калибр вроде одинаковый, 7,62 мм, а разница большая.

     В-третьих, постоянно слушать английскую речь с магнитофона, по радио. Разговаривать с англоязычными особями любого пола при любой возможности на любые темы.

     В-четвертых, читать художественную литературу только на английском языке.

     После того, как в голове сложилась эта система обучения, я начал действовать.

     Попросил у третьего помощника, знаменитого нашего Федора Романовича, несколько списанных морских карт. Фёдор, как я и ожидал, изрёк очередную плоскую, как морская карта, шутку:

     — Зачем тебе? Володя, карта она хотя и достаточно большая, но в туалет не годится: бумага больно жесткая!

     Пришлось отбиваться:

     — Федя, а тебе никогда не приходило в голову, что китайцы изобрели бумагу для каких-то других целей?

     — Ну, из неё ещё можно игральные карты вырезать.

     — Вот тут, Федя, ты практически угадал.

     Федор недоверчиво хмыкнул, но несколько ненужных карт мне принес.

     После вахты я взял ножницы и нарезал из карт несколько сотен прямоугольных карточек размером 6 на 3 см.

     Потом взял книгу Э. Хемингуэя «Прощай оружие» в оригинале (отличный разговорный английский) и стал переписывать на карточки подряд всю прямую речь из этого романа. А поскольку повествование там ведётся от первого лица, то по сути весь роман — сплошная прямая речь. Если попадалось длинное предложение, я, не считаясь с авторскими правами Хемингуэя, разделял его на несколько коротких. К счастью, Хемингуэй, как и я, не любил длинных фраз и выражался по большей части коротко.

     На обратной стороне карточки я писал перевод.

     На следующую вахту поднялся на мостик с пачкой карточек штук в сто в кармане.

     В океане на ходовой вахте особенно делать нечего: определился по солнцу один раз, если не пасмурно, записал вахтенный журнал, составил сводку погоды. А в основном надо внимательно следить за горизонтом, чтобы не прозевать встречное судно и вовремя разойтись на безопасном расстоянии.

     Наблюдение за горизонтом я успешно совмещал с игрой в карты. Смотрю за горизонтом, а в то же время листаю карты. Сначала с английского на русский, потом с русского на английский. Заученные карты откладываю в карман, сомнительные повторяю еще раз. И так за 4 часа вахта, без особенного труда заучивал твердо от 60 до 120 коротких выражений и слов.

     Через месяц Хемингуэй стал мне как родной. Через какое-то время количество стало трансформироваться в качество и я стал до тонкостей понимать особенности творчества Хемингуэя.

     Затем я применил ещё один действенный, но коварный метод.

     В общении со штурманами, радистами, вахтенными матросами и другими моряками (кроме капитана), если нужно было что-нибудь сказать или ответить на вопрос, я старался сначала сказать эту фразу по английски, потом тут же говорил это по русски.

     Поначалу моряки пугались и ошарашенно взглядывали на меня. Потом привыкли и покорно ждали перевода. Потом некоторым эта игра даже понравилась и они пытались отгадать, что я им сказал. Английский на судне знал только второй помощник Толик Кременюк. Тому переводить не надо было.

     Так мирно мы шли наискосок через Атлантику в сторону Гибралтарского пролива, наивно полагая, что впереди нас ждёт «домашнее» Средиземное море, Босфор, родные берега, отпуск, шашлыки и всё, что с этим связано.

     Прошло недельки три, уже должны показаться на горизонте долгожданные Испанские берега. Я стою на вахте, погода отличная, солнце сияет, ветерок такой сухой с Африки барашки по воде гонит. То и дело на мостике звонит телефон: моряки интересуются не показался ли Гибралтар на горизонте. У всех настроение праздничное. Еще бы, каких-нибудь восемь суток — и мы дома!

     Включаю локатор, милях в 40, вижу, на экране отбивается португальский мыс Сан-Висенти — это уже Европа. Ощущение такое радостное. Как будто после долгой разлуки подходишь к двери своего дома.

     И вот в этот момент открывается дверь штурманской рубки и на мостик заходит, как ни в чем не бывало, капитан Самофалов. Поздоровался, осмотрел горизонт и говорит будничным голосом: «Владимир Николаевич, достань-ка из стола генеральную карту и прикинь пеленг от нас на Канарские острова».

     Я достал, прикинул и бодро докладываю: «От нашей точки на Канары — 218 градусов!». До сих пор помню этот курс. «А зачем, Иван Петрович?».

     «Пойдем в Читтагонг через Канарские острова», — отвечает он безразличным тоном, как будто речь идет о прогулке в булочную.

     У меня непроизвольно вырвался нервный смешок: «Ха-ха-а… Шутите, Иван Петрович?».

     Чтобы рассеять мои сомнения капитан достал из кармана рубашки радиограмму и протянул мне.

     Точного текста я не помню, но в общем нам сообщили, что пшеница, которую мы везли, продана Организации Объединенных Наций и, в связи с голодной катастрофой в республике Бангладеш, мы направляемся на выгрузку в порт Читтагонг. Потом еще там было сказано, что для пополнения запасов воды, топлива и продуктов мы можем зайти на Канарские острова. Дальше следовали пожелания счастливого плавания и здоровья всему экипажу.

     Я с трудом сдержался от различного рода эмоциональных восклицаний с междометиями. Просто спросил: «Иван Петрович, я так понимаю, надо ложиться на курс 218?». «Правильно понимаешь».

     Выключил авторулевой, положил руль 15 градусов вправо и танкер потихоньку начал описывать дугу, приближаясь к новому курсу. Дверь родного дома с шашлыками отодвинулась сразу куда-то на другой конец Земного шара.

     Мой вахтенный матрос Иван Романович, увидев, что судно на полном ходу легло в поворот, побежал с крыла мостика в рубку к авторулевому: «Что случилось, Николаич?».

     Я уже полностью взял себя в руки и по примеру капитана говорю скучным голосом: «Всё нормально Ваня. Надо тут ненадолго в Читтагонг зайти». — «А это где?» — «Недалеко здесь. Обогнем с юга Африку и там как раз напротив через Индийский океан Читтагонг находится. Месяца два ходу, не больше. Ну там, выгрузка, то да сё. Назад домой месяца три идти. Да, ещё на Канары зайдем на недельку. В общем месяцев через 7—8 будем дома, если по дороге нам рейсовое задание не дополнят».

     Иван Романович минуты две смотрел на меня остекленевшим взглядом. Я уже начал беспокоиться за его голову, но военное детство и партизанская закалка сделали своё дело: Ваня был не человек, а кремень. Через две минуты Ваня закрыл рот, подошел к рулю, глухо спросил: « Какой курс?» -«218!» — «Есть 218!».

     Иван Петрович сидел в сторонке в лоцманском кресле и с интересом наблюдал за этой сценой.

     *****

     До Канар идти недалеко — каких-нибудь 700 миль. Двое суток хода. В кают-компании после поворота на 218 настроение было угнетенное. Это понятно: рушились все планы на отпуска, от кого-то неизбежно должна была уйти невеста или жена, у кого-то в рейсе родился ребенок и теперь он увидит его впервые в годовалом возрасте.

     В те времена не существовало спутниковой связи, роуминга и прочих чудес электроники. Раз в месяц разрешалось через радиста послать домой короткую радиограмму, да и то, когда была радиосвязь. А в южном полушарии радиосвязь с Союзом практически отсутствовала. Что там делается дома, мы иногда не знали месяцами. Это, конечно, сильно угнетало и действовало на психику моряков. А, когда наконец приходили какие-то известия из семьи, то они далеко не всегда были радостными. Семьи часто рушились, не дождавшись возвращения моряка, и сделать ничего невозможно — потому что ты на одном конце света, а они все на другом.

     В общем хуже, чем в космосе. За космонавтами хоть с земли следят, да сеансы телевизионной связи каждый час. А здесь ты вроде никому не нужен. Где ты и что с пароходом происходит, никто не знает.

     Капитан за обедом разрешил нам, в качестве утешения, самим выбрать в какой порт на Канарах в этот раз зайти.

     После вялого обсуждения решили для разнообразия зайти в Санта-Крус на острове Тенерифе. Хотя второй помощник Толик Кременюк со знанием дела заявил, что разницы никакой нет: те же кабаки с джином, испанские девушки очень легкого поведения, много солнца и обувных магазинов.

     Анатолий вообще был настроен скептически: «Надо же! ООН нежно заботится о голодающих бангладежцах! А мы должны теперь целый лишний год рассекать просторы мирового океана. ООН! Кто вообще эту организацию придумал? Катастрофа, видите ли, в Бангладеш! Вот когда моя жена в Одессе узнает, что меня еще год не будет — вот это будет катастрофа! Никакой ООН не поможет».

     Слов утешения ни у кого не нашлось. Все думали примерно о том же.

     На Канарах в порту Санта Крус (переводится как Святой Крест) наши моряки безнадежно напивались в кафешках, пели жалостливые песни времен гражданской войны. В общем настроение было похоронное. К счастью, обошлось без драк, дезертиров тоже не было.

     В конце концов все в жизни проходит. Прошли для нас и Канарские острова. Воспоминаний о них хватило на несколько дней. Потом как-то быстро эти пальмы и кафешки с испанками забылись и ностальгия своей холодной костлявой рукою начала сжимать нежные души моряков.

     У каждого эта болезнь проявлялась по своему. Второй помощник Толик Кременюк вдруг объявил, что к нему от тоски вернулась не до конца залеченная тропическая лихорадка и он не может в полном объеме исполнять свои обязанности. Естественно, эти обязанности возложили на меня, как на самого молодого, выносливого и подающего надежды. Пришлось стоять на мостике ходовые вахты за себя и за второго. Это 12 часов в сутки. Кроме того в перерывах между вахтами печатал за Толика всю документацию на английском языке и ремонтировал свои родные электро- навигационные приборы. Оттачивал до совершенства различные астрономические способы определения места судна по светилам.

     Третий помощник, наш знаменитый Федор Романович, стал каким-то обозленным. Кричал на матросов, швырялся на мостике вещами, которые, по его мнению, были не на месте или вообще не имели отношения к морю.

     Старший помощник (не помню даже как его звали, какая-то бесцветная личность) вообще замкнулся в себе и беспрерывно курил.

     Лучше всех себя чувствовали капитан и начальник рации. Капитан, как я заметил, развлекал себя наблюдениями за состоянием психики членов экипажа. А начальник рации перед рейсом развелся с женой и теперь считал, что, чем дальше от этих русских баб, тем лучше для моряка.

     Я, кстати, за собой тоже начал замечать некоторые странности. Стал как-то с особой тщательностью исполнять свои и чужие штурманские обязанности. Изучил до тонкостей гирокомпас и радиолокатор, учился быстро печатать на машинке на английском, учил язык.

     Но у меня совершенно пропало желание общаться с людьми. При сдаче ходовой вахты третьему помощнику в 20.00 или старпому в 00.04 молча заполнял судовой журнал, стучал по карте пальцем, показывая счислимую точку на конец вахты и спрашивал сквозь зубы: «Вопросы есть?». Вопросов, как правило, не возникало. Я молча выходил через штурманскую рубку и спускался в кают-компанию завтракать или ужинать.

     Там, если капитан сидел за столом, формально спрашивал: «Прошу разрешения?», садился за свое место и тихонько стукал ножом по десертной тарелке. Буфетчица Надя уже знала что это значит и несла мне в тарелке суп. Покончив с супом, так же молча делал два негромких удара ножом, и Надя приносила второе. Три удара означали «Можно нести компот».

     После компота опять капитану: «Разрешите?», вставал, на ходу говорил Наде «спасибо» и на этом мое суточное общение с людьми заканчивалось. При этом на мой пароль «спасибо» Надя была приучена отвечать мне отзывом не «на здоровье», а «пожалуйста». Отзыв «на здоровье» меня почему-то сильно раздражал. Да и действительно, какое тут может быть здоровье при таком режиме.

     Иван Петрович как-то не выдержал и спросил меня за столом, что означают эти «удары в гонг» (по тарелке) во время обеда. Я объяснил ему, что это условные звуковые сигналы, которые используются моряками для передачи информации в условиях отсутствия визуального и голосового контакта с буфетчицей.

     Капитан немного удивился: «Как можно, Владимир Николаевич? Ведь она же не собачка все-таки, а женщина!».

     Надя из буфетной услышала этот разговор и горячо за меня заступилась: мол, ничего страшного, я уже привыкла, лишь бы четвертый помощник кушал хорошо. А то уже у многих командиров аппетит пропал.

     Иван Петрович поразмыслил немного и спрашивает: «Владимир Николаевич, ты, наверное, сильно устал. По ночам-то спишь?».

     «По ночам я вахту стою! Вообще-то время поспать вроде и есть, часов 5. Но вибрация проклятая! На ходу так трясет надстройку, что вся мебель в каюте грохочет, не заснуть. А заснешь — еще хуже, кошмары снятся. Может сбавим главный двигатель на пару оборотов? А то мне кажется, что мы прямо в резонансную зону попали».

     Капитан стармеху: «А что, Сергей Борисович, может правда скинем пару оборотов? А то мы еще до Читтагонга все неврастению заработаем».

     Стармех со вздохом объяснил, что это не поможет. Главный двигатель уже много месяцев работает практически без остановки. Цилиндры и поршни закоксовались и выдают неравномерную мощность. От этого и вибрация. Нужно останавливаться на сутки и делать моточистку.

     Капитан немного посоветовался с нами и принял решение: проложить курс подальше от берега Южной Африки, туда где нет пароходов, через двое суток лечь в дрейф для моточистки. В помощь машинной команде отрядить матросов-практикантов.

     Так и сделали. Через два дня на вахте старпома (с 04 до 08 утра) начали выводить главный двигатель из режима полного хода в маневренный режим. Для этого нужно в самом лучшем варианте около 4-х часов. После этого можно делать «Стоп» без вреда для двигателя.

     В 08 утра, когда я, в общем, мог бы и поспать, меня поднял вахтенный матрос и сказал, что капитан просит спуститься в кают-компанию на завтрак.

     Спускаюсь. Иван Петрович приглашает сесть и позавтракать, намекает, что сегодня мне не помешает второй раз покушать с утра. «Ты, Николаич, спал наверное?» — «Да нет, — отвечаю, — двигатель остановили, теперь тишина какая-то непривычная. Заснуть не могу!».

     «Это все от нервов… Я тут вот что надумал. Как у тебя обстоит с парусной подготовкой?».

     Паруса — это была моя страсть с детства! С гордостью отвечаю: «В училище командовал ялом-шестеркой, все призы были наши! Что на веслах, что под парусом, что в комбинированной гонке! Люблю это дело!».

     «Хорошо… А ты Федор Романович?».

     «Я?!.. Да это… как его… Да я родился под парусом!».

     «Вот и хорошо! — сказал Иван Петрович. — Значит так. После завтрака машинная команда идет в машинное отделение и начинает моточистку. А вы с Владимиром Николаевичем по команде „Шлюпочная тревога. Покинуть судно“ спускаете согласно расписанию по тревогам каждый свою шлюпку со своими моряками и под парусами имитируете спасение после кораблекрушения. На все про все — четыре часа. До обеда. За полчаса до двенадцати дадим длинный гудок — сигнал к возвращению. Да смотрите к обеду не опоздайте!».

     Мне осталось только побыстрее одеть на себя все теплые вещи, захватил также полушубок с мостика. Между Южной Африкой и Антарктидой в июле всегда холодно и ветрено — разгар зимы в Южном полушарии, Да и близость Антарктиды дает себя знать. Далеко не тропики.

     Сыграли шлюпочную тревогу. Мотоботы спускать не стали. Бросились, как приказал капитан, к парусно-гребным шлюпкам, по шесть человек матросов-гребцов и по одному штурману, он же рулевой.

     На воде наши шлюпки оказались одновременно. Я с помощью матросов быстренько поставил мачту, обтянул ванты и через минуту мы уже подняли гафель с гротом и затем стаксель. Дело для меня привычное. Обычное парусное вооружение типа «шлюп»: гафельный грот и впереди треугольный стаксель.

     Морякам сказал, чтобы весла даже не трогали, все маневры сделаем под парусом. Шевельнул рулем, немного увалился под ветер, и мы довольно резво пошли. К моему удивлению, паруса были японцами скроены идеально и шлюпка в бейдевинд шла довольно круто к ветру.

     Тут мои моряки обратили мое внимание на вторую шлюпку: она отвалила от танкера, мачту вроде они поставили, но что-то непонятное происходило с парусами. Я решил подойти посмотреть что там происходит.

     Крутанул поворот, подхожу на приличной скорости на волне по ветру ко второй шлюпке. Вижу такую картину: моряки под руководством легендарного Федора Романовича пытаются фаловый угол стакселя привязать к передней шкаторине грота и в таком виде все это поднять на гафель.

     Это был позор. Когда мы проносились мимо их шлюпки, Федя в отчаянии крикнул мне: «Володя! Как это все поставить?».

     Пришлось на ходу его инструктировать: «Федя не пытайся привязывать один парус к другому! Особенно бантиком! Вон та веревка называется фалом. Продень её в блок на ноке мачты, а другой конец скобой соедини с углом стакселя. Потом дерни за веревочку, парус и подымется! Счастливого плавания!».

     Опять сделал поворот и пошел в лавировку галсами против ветра. Расчет у меня был простой: выйти как можно дальше на ветер от парохода, попрактиковать моряков на поворотах в работе с парусами. А когда через пару часов услышим гудок, сделать поворот оверштаг и по ветру быстренько добежать до судна. Я это и объяснил морякам, потому, что они не совсем понимали мои маневры.

     Матросам я приказал сесть на дно лодки на спасательные жилеты, чтобы зря не мерзнуть на ветру, и слушать мои команды при поворотах, чтобы вовремя работать со шкотами. Сам сидел на банке на корме.

     Полушубок оказался очень кстати. Ветер холодный, температура пару градусов выше нуля. Волна метра два, хотя и не крутая. В общем идем на ветер под парусами, для меня это дело с детства привычное. Красиво вокруг, душа радуется: волны длинные океанские черные, тучи несутся низкие и ни одного парохода между нами и Антарктидой. От грандиозности этого зрелища и одиночества аж сердце щемит. Прав был капитан, что устроил нам эту разминку.

     Тем временем Федор Романович, видимо, понял мои инструкции, кое-как поднял паруса и на радостях понеся по ветру на юг, аки чайка легкокрылая. Мои моряки даже сдуру восхитились: «Глядите, Владимир Николаевич, как они лихо идут! Так и до полярных льдов за пару суток добегут. Может догоним их?».

     Пришлось охладить их спортивный порыв. Говорю, мол, ребята, вы обедать сегодня собираетесь? Те сначала не поняли при чем тут обед.. Только Ваня Савчук, умный парень, догадался в чем дело: «Мне кажется, Федор Романович с хлопцами обед уже пропустили».

     Так оно и вышло. Часа через два, когда мы уже изрядно промерзли и промокли от брызг, послышался гудок с танкера. Значит через полчаса обед. Сделали поворот и курсом фордевинд понеслись к родному дому. Мы были милях в двух от «Ленино», где-то с полчаса ходу по ветру.

     Федор Романович тоже услышал гудок, кое-как с помощью весел они повернули в сторону судна. Но теперь им надо возвращаться против волны и ветра мили три в лавировку, а это долго, да надо еще уметь.

     Через полчаса я под парусами (матросам запретил к веслам даже прикасаться) на циркуляции пришвартовал точно под шлюп-талями, пять минут на подъем шлюпки и мы готовы обедать.

     Захожу в кают компанию. Капитан с замполитом сидят в одиночестве за столом: механики в машинном отделении авралят, второй помощник лежит в приступе лихорадки, Федор Романович затерялся в просторах Южного океана, старпом на вахте на мостике следит, чтобы Федя совсем не сгинул в волнах.

     Иван Петрович с довольным видом спрашивает меня: «Ну что, здорово размялись на веслах? Небось устали с непривычки?».

     «Да нет, не особо устали, замерзли немного. К веслам вообще не прикасались».

     «Да? Я видел как ты под парусами под тали подошел. Где так научился с парусами управляться?».

     «В детстве четыре года в яхт-клубе на ялах — шестерках тренировался. Да и в училище нас в Финском заливе гоняли по Березовому архипелагу между островов. Спуску не давали!».

     «Да, видать вас неплохо в Макаровке учили! А где там „рожденный под парусом“ Федор Романович со своей командой? Опаздывает к обеду!».

     Мне стало Федора немного жалко. Даже не его, а моряков, которые ему доверились. Представил, как им придется грести веслами эти 3 мили против ветра и волны, это разминка не для слабых: «Иван Петрович, Федор Романович похоже пошел осваивать ледяной континент. Они где-то милях в трех под ветром. Может спустим мотобот, да я схожу за ними? А то похоже они и к ужину не вернутся».

     Иван Петрович посуровел лицом. Немного подумал, и сказал жестко: «Не надо! Пусть гребут! Тоже мне Федор Романович, старый моряк! Вообразил себя Беллинсгаузеным и Лазаревым!». Мы спокойно, не торопясь, закончили обед.

     Все так и случилось, как я предполагал. Через четыре часа мы успешно приняли вечерний чай, еще через час механики доложили, что профилактика главного двигателя закончена. А шлюпка Федора Романовича еще болталась между волнами в миле от парохода. Моряки с кровавыми мозолями на руках мужественно преодолевали встречную волну.

     Капитан все-таки сжалился над Федором, запустили двигатель и подошли к ним вплотную с подветренной стороны. Снова легли в дрейф.

     Боцман с несколькими матросами пошел на грузовую палубу готовить штормтрап, я пошел с ними помочь.

     Пока снаряжали штормтрап познакомились с моржовой семьей.

     Из сине-черной ледяной воды около борта неожиданно вынырнула и засопела огромная усатая моржовая голова. С нескрываемым интересом он уставился на нас большими черными глазами. Вскоре рядом с ним вынырнули три или четыре моржихи, не такие усатые и размером значительно меньше, и пара малышей. Все они видно чувствовали себя около борта судна в полной безопасности: понятно, они у себя дома. По мордам видно было, что им очень интересно за нами наблюдать, бесплатное зрелище посреди океана, целый огромный пароход остановился, да еще какие-то двуногие тюлени по палубе ходят. Пока глава семейства с чувством собственного достоинства просматривал этот фильм про море, его жены поочередно подплывали к нему и нежно тыкались мордой в его усы. Он улыбался и не думал их отгонять. Моряки прямо-таки пришли в умиление: надо же, оказывается и в Антарктиде в любви понимают.

     Шлюпка тем временем кое-как развернулась на веслах и пошла к нам по ветру. Видно было даже издалека, что моряки уже еле шевелят веслами.

     Когда я вблизи увидел моряков в шлюпке, то понял, что по штомтрапу никто из них подняться уже не сможет, попадают с балясин обратно в шлюпку.

     Подняли шлюпку на талях вместе с командой до уровня шлюпочной палубы, хлопцы из последних сил перелезли через леера. Вид у них у всех был как перед обширным инфарктом, жалко было смотреть на их лица. О руках и говорить не хочется, сплошные кровавые мозоли.

     Я и все остальные предусмотрительно воздержались от шуточек по поводу их освежающей прогулки в Антарктиду.

     Федина команда на предложение пообедать даже не отреагировала, а, посылая глухие проклятья в его адрес, разбрелась по каютам и попадала в койки. Пришлось их всех, в том числе и Федора Романовича, подменять на очередной вахте, чтобы они хоть немного отошли от стресса и физической перегрузки. Я благородно отстоял за Федю вахту и даже не стал его спрашивать, куда он так радостно мчался на юг по ветру под всеми парусами, Антарктиду ведь уже давно без него открыли.

     Короче, дали мы ход, легли на курс и пошли дальше мимо юго-восточной оконечности Африки в бананово-лимонный Читтагонг.

     *****

     Через несколько суток хода стало заметно теплее, мы приближались к Мадагаскару. Курс мы проложили через Мозамбикский пролив, подальше от Африки, поближе к западному берегу Мадагаскара.

     Пароход жил своей, оторванной от остального мира, жизнью. Четко разграниченные вахты на мостике и в машинном отделении. Матросы с боцманом во главе занимаются палубными работами. Каждый штурман или механик в свободное от вахты время приводит в порядок дела по своему заведованию. Повара и буфетчицы обеспечивают пятиразовое питание. Радисты колдуют в радиорубке со своими передатчиками и приемниками. Никто никому ничего не приказывает. Никаких лишних слов. Каждый знает свои обязанности и делает свое дело, не дожидаясь указаний. Так, в общем, и должно быть в нормальном экипаже.

     Но напряжение в команде явно нарастало, хотя внешне это пока ничем не проявлялось. Чаще, чем обычно, моряки стали заходить на моей вахте на мостик и просили показать на карте где мы находимся. Я показывал. Не на всех это действовало хорошо. Спрашивали сколько еще идти до этого загадочного Читтагонга. Пытались узнать от меня, а что там делается в этом Бангладеш, почему там голод и как мы там будем выгружаться.

     Я, конечно, толком ничего не знал. Мог только пересказать то, что прочитал в английской лоции. А там содержались какие-то мутные сведения о тропической лихорадке и многочисленном безграмотном, но не агрессивном туземном населении. Государственный язык — английский.

     Я подумал, что это устаревшие сведения, еще со времен английской колонизации. Сейчас, после «освобождения от колониального ига», гордый народ Республики Бангладеш, видимо, строит согласно марксистской теории свое светлое будущее. Только вот англичане в своих капиталистических лоциях скрывают эту правду от мировой общественности. Ничего, вот придем в Читтагонг, сами увидим все своими глазами.

     Моряки прерывисто вздыхали, с тоской смотрели на генеральную карту. Некоторые просили показать по карте сколько мы проходим за неделю, глядя на карту мысленно прикидывали время возвращения в Союз. Каждый раз получалось, что не раньше 7-го ноября. Это если после выгрузки мы напрямую вокруг Африки пойдем на Черное море, что маловероятно. К тому же от долгого пребывания в тропиках корпус судна сильно оброс ракушками и водорослями, и скорость здорово снизилась. Впереди огромный Индийский океан, потом неизвестность в виде Читтагонга, потом опять через два огромных океана, вокруг громадной Африки. Трижды нам еще предстоит пересечь экватор. И только потом где-то на северном краю карты мира виднеется крошечная Европа и совсем малюсенькое Черное море. Такие просторы угнетают психику даже стойкого советского моряка.

     Я тогда и не предполагал, что действительность окажется намного ужаснее, чем это честно было прописано в лоции англичанами.

     Неприятности в Читтагонге начались задолго до прихода — именно с этой английской лоции. Прочитав описание навигационной обстановки в этом районе Индийского океана, я обратил внимание, что Бенгальский залив, в глубине которого находится Читтагонг, представляет собой сплошное мелководье с плоским илистым грунтом. Стало мне интересно, а есть ли там вообще подходной фарватер с достаточной для нашего танкера глубиной.

     В судовой коллекции карт нашел путевую карту с подходами к Читтагонгу. Посмотрел внимательно: ничего не понятно! Тут за 40 миль до рейда порта глубины 6—7 метров! А у нас осадка в грузу 10,5 м!

     За обедом в кают-компании решил осторожненько сказать об этом капитану. Надеялся, что он об этом знает и какие-то решения из пароходства по этому поводу уже есть. Просто, как мне думалось, капитан не обязан обо всех секретах рассказывать четвертому помощнику.

     Но для Ивана Петровича эта шутка с малыми глубинами оказалась полной неожиданностью. Лицо у него вытянулось: «Что за бред!..А куда мы идем!?..».

     Действительно, уникальный случай в истории мореплавания: послали пароход через два океана на другой конец земного шара, но по простоте душевной забыли проверить, достаточно ли в этом месте воды для парохода.

     А, с другой стороны, мы тоже хороши. Как будто не знали, кто нами руководит — береговые крысы. Расслабились, забыли, что каждый их шаг нужно проверять.

     Иван Петрович со слабой надеждой в голосе обращается к третьему помощнику:

     «Федор Романович, а ты карту эту корректировал?».

     Чисто теоретически была еще надежда, что там на подходах к Читтагонгу что- то изменилось за последние годы, но на карте это еще не отражено. Например, освобожденный от колониального ига народ Республики Бангладеш в едином порыве прорыл для нашего судна по дну залива подходной канал длиной 40 миль. Но трезвый голос второго помощника развеял эти мечты:

     «Нечего там корректировать. Англичане оттуда ушли. Там теперь за сотню лет ничего не изменится».

     Некоторое время молча посидели за столом в полном недоумении. Капитан сориентировался быстрее всех:

     «В конце концов мы ничего не нарушили, идем полным ходом в указанную точку. Просто, как только появится радиосвязь, вежливо запросим из пароходства дополнительную информацию о способах прохода через мелководье и уточненное место и способ выгрузки. Пусть подумают, полистают карты. Время еще есть, до прихода почти месяц».

     Примерно через неделю после этого разговора, уже поближе к экватору, появилась радиосвязь с Москвой. Капитан «вежливо запросил» дополнительную информацию из пароходства. Там тоже в недоумении поразмышляли пару суток и ответили, что, мол, это не наше дело, пусть «Совфрахт» думает, ждем от него указаний.

     Не знаю, что там думал «Совфрахт». Мы сутки за сутками шли полным ходом, пока не подошли к мелководью перед Читтагонгом, а ответа на наш вопрос так и не получили. Но это было позднее.

     А пока мы мирно шли Мозамбикским проливом на север. Этот пролив настолько широкий и длинный, что проливом его можно назвать только условно. Это тот же океан: берегов не видно, глубина несколько километров и ни одного встречного парохода. Где-то на полпути по проливу пересекли южный тропик, стало тепло, море спокойное, по ночам звезды Южного полушария светят в полную силу. На ночной вахте стоишь — как будто на другой планете находишься, как-то все вокруг нереально.

     Одна такая ночь мне запомнилась на всю жизнь.

     Это было 12 августа 1973 года. Мы уже прошли весь Мозамбикский пролив и выходили в открытый океан. Днем, пока было светло, справа на горизонте на очень большом расстоянии, миль сорок, не меньше, темнели горы Мадагаскара. Это мыс Амбр, его крайняя северо-западная оконечность.

     К заходу солнца берег исчез из вида. Отсюда мы пошли прямым курсом через Индийский на южную оконечность Цейлона, за которым начинался Бенгальский залив.

     День был безветренный. Полный штиль, который бывает только вблизи экватора. Море — идеально гладкая поверхность без единой морщинки. Даже обычная в океане при штиле почти незаметная пологая зыбь куда-то исчезла.

     Я приготовил секстан, таблицы высот и азимутов светил. Ждал, когда солнце зайдет и начнутся навигационные сумерки, чтобы по трем звездам определить точно место судна и скорректировать курс на Цейлон. Солнце в тропиках заходит быстро и полностью темнеет минут через пять или семь после захода.

     Стоял, смотрел на заход, на море и небо и такое ощущение было у меня, что вся эта природная система сегодня перегружена энергией, теплом и чем-то еще. Чувствовалось, что должно что-то случиться, какие-нибудь чудеса. И я не ошибся.

     Определиться по звездам мне не удалось. Море было гладкое, как зеркало, одного цвета с небом. Точнее небо отражалось один к одному в этой зеркальной поверхности. Горизонта не было. Невозможно было определить, где кончается море и начинается небо. А без горизонта высоту звезды секстаном не измеришь.

     Солнце село, начались быстро темнеющие сумерки. И тут мой вахтенный матрос Юра Курилов с большой тревогой в голосе кричит с крыла мостика:

     «Николаич!!! Впереди по курсу какое-то пятно на воде!».

     У меня сердце резко увеличило обороты и упало куда-то ниже колен.

     «Юра, быстро на руль, переключай на ручное и лево на борт!».

     Пока матрос бегом исполнял команду, я поднял бинокль к глазам: действительно, в паре кабельтовых чуть правее курса огромное пятно метров 100—150 в диаметре, вроде коричневого цвета, но на поверхности. На подводное препятствие непохоже. Да и не может в этом месте ничего быть под водой: глубина здесь бальше двух километров. Даже если это скалы, то отвернуть или остановить судно за эти 300 метров все равно уже не удастся. А без причины панику на судне тоже не хотелось поднимать.

     Крикнул матросу «Отставить!». Юра весь бледный выскочил ко мне на правое крыло мостика. Пришлось нам перетерпеть пару неприятных минут. Танкер на полном ходу вошел в это пятно. Оно оказалось не коричневым, а ярко-красным.

     «Кровь!» — догадался я. Юра не поверил: «Откуда так много!?».

     И тут же из под воды появилась разгадка.

     Метрах в тридцати от правого борта из-под воды вертикально вверх как ракета вылетает огромный кашалот, весь в крови. Со свистом засасывает воздух и вместе с потоками воды и крови с грохотом рушится обратно в воду.

     Мы с Юрой рты раскрыли от изумления. Но тут же поняли в чем дело: через секунду из воды таким же манером вынырнули две ракеты размером поменьше и раскрашенные в черно-белый цвет. Касатки! Аккуратно перевернулись в воздухе, также со свистом засосали свои порции воздуха и нырнули вслед за кашалотом.

     Тут нам все стало понятно. Мы с Юрой случайно стали посторонними свидетелями битвы самых крупных морских хищников. Касатки охотятся на китов, в том числе и на зубастых кашалотов, это я знал. Но что мне своими глазами придется такое увидеть, никогда бы не поверил. Эти монстры так были увлечены своими разборками, что даже не обратили внимания на идущий вплотную танкер. Видимо по ходу драки они в этом месте не первый раз выныривали. Кровяное пятно было метров сто в диаметре, не меньше.

     Несколько минут я еще смотрел в бинокль за корму на это место, пока мы не отошли на большое расстояние, но ничего больше не увидел. Полагаю, что кашалот эту битву проиграл.

     Лицо матроса Курилова постепенно приобрело свой обычный цвет. Он несколько раз глубоко выдохнул и говорит: «Думал, всё, хана нам, на скалу вылетим! Ну у тебя и нервы, Николаич!…».

     Вообще-то, китобойцы, с которыми мне приходилось встречаться и беседовать об их работе, рассказывали мне, что кашалоты, судя по содержимому их желудков, предпочитают питаться гигантскими кальмарами, которые живут в полной темноте на глубинах около двух километров. И по размерам эти кальмары бывают не меньше кита. Так что кашалоты в поединках с ними часто получают серьезные ранения, от которых на их телах остаются громадные шрамы. В живую же гигантских кальмаров из людей никто не видел, так как на малые глубины они никогда не всплывают. Вот такая непростая жизнь идет под водой.

     Но на этом чудеса этой ночи не закончились. Быстро стемнело, небо было совершенно безоблачное, атмосфера абсолютно прозрачная. Стали видны все звезды до самых крошечных. Штиль был полнейший уже много часов и поверхность моря превратилась в совершенно плоское зеркало без единой морщинки. Такое на море бывает очень редко.

     Когда наступила полная темнота (луна еще не взошла), вся карта звездного неба до мельчайших звездочек один к одному отражалась на поверхности моря. Даже туманности Млечного Пути светились в отраженном виде с той же четкостью, что и в небе. Горизонта при этом не было видно. Такое было полное ощущение, что танкер наш летит со скоростью 20 узлов в космическом пространстве среди звезд нашей Галактики.

     Иллюзия была полная, даже голова кружилась: куда ни посмотришь, вверху, внизу под судном, сзади под кормой — везде звездное небо. Каждой звезде наверху светил полный аналог снизу, где должно быть море.

     Матрос мой, Юра Курилов, позвонил по телефону в столовую команды, где в это время свободные от вахты смотрели кино, и предложил морякам выйти на палубу полюбоваться пейзажем. Народ прервал просмотр. Долго моряки стояли у лееров, курили и с изумлением смотрели на этот космос. Потом, побросав окурки в созвездия Южного полушария, пошли досматривать любимый фильм. На палубу уже никто не выходил.

     Дальнейшие чудеса мы с Юрой Куриловым наблюдали уже вдвоем.

     Через какое-то время началось свечение моря. То есть не все море светилось, только там, где происходило какое-то движение воды: на буруне под форштевнем, вдоль бортов, за кормой, где вода перемешивалась гребным винтом. Свечение было необычайно сильным, холодного светло-изумрудного цвета.

     Теперь танкер как бы летел в межзвездном пространстве, а за ним оставались три яркие незатухающие линии, как по линейке прочерченные: кильватерная струя за кормой и две такие же прямые светящиеся линии по правому и левому борту от носовой части шли под углом между звезд на много миль и обрывались там, где должен был быть горизонт. Свет от свечения был голубовато-зеленого цвета и такой силы, что я видел наши тени на переборках ходового мостика.

     Мы с Юрой смотрели на это чудо с изумлением. Свечение моря — это не редкость. Но такой идеальной картины нам не приходилось видеть ни раньше, ни после этого. Длилось свечение меньше часа и стало постепенно слабеть.

     Дело шло к концу вахты, но у нас Юрой не проходило ощущение, что это еще не конец, что-то еще должно случиться. Как будто атмосфера и море заряжены какой-то своей, неведомой нам энергией. На душе было как-то тревожно. Мы невольно, не сговариваясь, внимательно всматривались в темноту, молчали и ждали чего-то.

     Интуиция не подвела. Впереди чуть правее курса на воде стало вырисовываться светящееся пятно. Мы быстро приближались. Юра Курилов спросил меня с сомнением в голосе: «Отвернуть?». Я говорю: «Не надо. Вроде проходим мимо, надо посмотреть что это такое».

     Впечатление было такое, что прямо под поверхностью воды какой-то круг диаметром 50 — 75 метров, светится таким же ярким зеленоватым светом. Когда мы подошли уже на метров 200 — 300, этот светящийся круг стал быстро опускаться под воду, а свечение, соответственно, слабеть. Прошли мы над ним практически впритирку. С высоты мостика (25 метров) хорошо было видно: под нами светящийся, быстро вращающийся против часовой стрелки, геометрически идеальный круг. Светился он не всей поверхностью, а секторами, расходящимися от центра до края круга. Каждый сектор около 30—50 градусов (точнее не могу сказать), светящийся — темный — светящийся — темный и так далее. Мне показалось что всех секторов и светлых и темных было или по 6, или по 8. И эти светящиеся секторы были не прямыми, а слегка загнуты в сторону вращения. Для сравнения могу сказать, что эта картину здорово напоминала по виду гребной винт современной атомной подводной лодки с загнутыми лопастями и вращался он как бы на заднем ходу.

     Этот объект на наших глазах очень быстро погружался на глубину, и уже через 15 — 20 секунд под водой можно было различить только отблески света. А вода там очень прозрачная, видимость по глубине до 60 метров.

     Подводное чудо уже исчезло в глубине за кормой, а мы с Юрой смотрели на море и друг на друга, не в состоянии что-то произнести. Юра первый пришел в себя, спрашивает тихонько: «Это что было?». Я только покачал головой в ответ, сказать было нечего.

     До конца вахты, молча наблюдали обстановку и отходили от шока. Но чувствовалось, что напряжение в природе спадает и больше ничего необычного не будет. Моряк в океане ночью на восьмом месяце рейса становится очень интуитивно развитым.

     Пришло время записывать вахтенный журнал. По уставу положено было подробно описать все события вахты, в том числе наблюдавшиеся природные явления. Я в задумчивости стоял с ручкой в руках у штурманского стола и соображал: а как все это изложить? Тут ко мне подходит Юра Курилов и ненавязчиво так говорит: «Николаич! Знаешь что… ты это… может, лучше не пиши ничего об этом? А то еще подумают, что у нас крыша поехала от ночных вахт. Затаскают по врачам! И ничего же не докажешь».

     Юра соображал быстро. Сказывалась трехгодичная служба в воздушно-десантных войсках. Я недолго подумал и согласился: «Ладно! Тогда вообще никому ничего не говорим. В журнал напишу, что было необычно сильное свечение моря. И все!». Юра с благодарностью посмотрел на меня и вздохнул облегченно.

     Было это 12 августа 1973 года в точке с координатами: широта 11 гр 20 мин Южной, долгота 50 гр 10 мин Восточной.

     До сих пор не знаю, что мы видели в ту ночь. Я пытался найти объяснение этому явлению. Разные варианты продумывал: косяк рыбы, подводный водоворот от двух встречных течений. Но не очень это похоже на правильное объяснение, чего-то не хватает. Да и не хотелось обсуждать это с кем-либо. Неизвестно, как в эпоху развитого атеизма к этому отнеслась бы общественность и спецслужбы. К тому же других проблем в жизни в тот период хватало. Юра Курилов тоже оказался не болтливым.

     До Читтагонга оставалось пересечь Индийский океан по диагонали, с полмесяца хода и мы у цели. Правда теперь уже вплотную вставал вопрос, как пройти последние 40 миль мелководья до рейда Читтагонга. Пароходство и Совфрахт скромно отмалчивались, видимо, доверяя нам полностью решить эту проблему самостоятельно. Все это немного угнетало нас штурманов и капитана. То есть тех, кто понимал в судовождении и на кого возложили ответственность за судно и рейсовое задание. К тому же эта проблема грозила задержкой судна в Бенгальском заливе на неопределенное время. Виделось так, что в лучшем случае, мы встанем на якорь на нормальной глубине милях в 50 от Читтагонга и пшеницу будут перегружать на мелкие пароходы. Но эти 50 миль каждому пароходу нужно пройти туда и назад, где они возьмут столько мелких судов? Как рабочие будут доставляться на берег? В общем процесс выгрузки может затянуться на несколько месяцев.

     А в команде уже заметна была сильная усталость от рейса. У многих началась бессонница и авитаминоз — первые шаги к цинге. Моряки перестали разговаривать друг с другом. Дисциплина, правда, соблюдалась. Но видно было, что люди держат себя в руках усилием воли.

     Утром 29 августа стали на якорь в 42 милях от рейда Читтагонга. Глубина 14 метров. Дальше глубины еще меньше, идти нельзя. До обеда по солнцу определил точно координаты нашей якорной стоянки.

     В кают-компании за обедом похоронное настроение. Все молча ковыряются в своих тарелках. У всех в голове один вопрос: что дальше делать? Сколько тут на жаре стоять посреди моря? Что еще ООН придумает для нас? Практически земной шар обогнули, а для чего? А ведь еще назад возвращаться.

     Любимая советская Родина отодвигалась все дальше за горизонт. Невесты и жены в панике разбегались по просторам Советского Союза. Дети пропавших моряков в слезах выходили на перекресток дорог, протягивали руки строго на юго-восток и восклицали: «Папа, где ты?!».

     Примерно вот такое у нас было настроение.

     *****

     Капитан наш, конечно, чувствовал, что так долго продолжаться не может. Что-нибудь нехорошее должно было случиться на судне. В кают-компании он молча разглядывал нас за столом.

     И вдруг спрашивает меня: « А что, Владимир Николаевич, кажется у тебя сегодня день рождения? Сколько тебе лет исполнилось?» — «Двадцать пять утром стукнуло». — «А сколько ты на море уже?» — «Восьмой год». — « Знаешь что, это надо отметить. Самое время, все равно на якоре стоим. В общем в 18.00 у меня в каюте, приглашаются все штурмана, старший механик и начальник рации. Только извини, подарков не будет. Здесь магазинов нет».

     «Мне бы, Иван Петрович, эти сорок миль до Читтагонга пройти. Лучшего подарка не надо». Капитан только вздохнул.

     В шесть часов, как приказано, собрались у капитана. Каюта у него большая, из двух комнат. Открыли иллюминаторы, ветерок хоть и тепловатый, но все-таки освежает. Буфетчица с поваром постарались: из того, что оставалось в артелке, соорудили праздничный стол.

     Стали пить за мое здоровье. Я скромничал, отмахивался от похвал. В общем-то я понимал, что капитану нужно было как-то рассеять людей, отвлечь их от мрачных мыслей. Пьянка в этом случае для русского человека лучшее средство.

     Постепенно, где-то между вторым и третьем тостами настроение выровнялось. Командиры начали разговоры на посторонние темы: уже без морских миль, авралов, координат и служебных радиограмм. Солнце успешно зашло за горизонт, появилась на небе огромная луна. Тут бы еще пить и пить до утра.

     Но я заметил в иллюминатор, что луна абсолютно круглой формы и решил показать свою астрономическую грамотность. « Сизигия!» — говорю с важным видом. За столом все замолчали и с тревогой посмотрели на меня. Оказывается никто из моряков не знал, что это такое. Подумали, что я заговариваться начал.

     С полминуты все молчали, потом Иван Петрович осторожно спрашивает: «Владимир Николаевич, а что ты сейчас сказал?» — «Я говорю, что сегодня сизигия. Это когда Солнце, Земля и Луна выстраиваются по одной прямой. В этот день самые большие приливы и отливы по всему земному шару».

     Все успокоились и продолжили закусывать. Старший механик Чоботов прожевал шпроту и глубокомысленно заметил, что если долго смотреть на луну, то можно сойти с ума.

     Но капитан со вторым помощником как бы забыли о еде и в задумчивости смотрели друг на друга.

     Через минуту капитан спрашивает второго помощника в каком объеме тот владеет таблицами приливов. Толик ответил коротко: «Не-а…». Старпома и Федора Романовича капитан даже спрашивать не стал.

     С надеждой в голосе обращается ко мне: «А ты, Николаич, владеешь таблицами приливов?» — «Конечно! Мы еще на четвертом курсе их изучали».

     «Тогда слушай! Ты ведь сегодня точно по солнцу определился? Поднимись на мостик, проложи курс на путевой карте от нашей точки до рейда Читтагонга, выпиши глубины, возьми таблицы и попробуй…»

     Я уже вскочил с места: «Все, Иван Петрович! Я понял! Дайте мне 15 минут!».

     Дальше была просто родная мне штурманская работа.

     Через 15 минут я вернулся в каюту и доложил капитану: «Приливная волна через нашу точку пройдет через час и двадцать минут. До рейда Читтагонга она дойдет через четыре часа с четвертью. То есть, если мы успеем сняться с якоря за час двадцать. пойдем со скоростью 12 узлов, то есть шанс проскочить отмель с приливной волной. Глубины на приливе будут от 12 до 14 метров, но на двух небольших участках будем ползти на пузе — от 9,5 до 10 метров!»

     Иван Петрович очень внимательно слушал и что-то прикидывал в уме: «Грунты какие? И вообще, ты точно рассчитал? Ты же водку пил!» — «Грунты по всему пути — жидкий ил. Камней вроде нет, по крайней мере на карте. Ошибок у меня нет, я уверен».

     Все с надеждой смотрели на капитана. Иван Петрович рассудил так: «Стоять тут смысла нет. Никто нам тут не поможет. От радиограмм из пароходства океан глубже не станет. А такой случай как сизигия будет в следующий раз только через месяц. Конечно риск: если какой-то камушек на дне встретится или затонувшее судно, то нам хана — пропорем днище по все длине корпуса. Но надо рискнуть, смысл есть. Да и, все равно, вся наша жизнь — сплошной риск».

     Штурмана кивками головы подтвердили это утверждение. Очень уж всем не хотелось стоять посреди океана на якоре неизвестно сколько месяцев.

     Капитан уже принял решение, спрашивает старшего механика: «Сколько нужно вам времени по-аварийному подготовить главный двигатель к пуску?».

     «Сорок минут», — ответил стармех и тут же побежал в машинное отделение.

     «Наливайте все еще по рюмке, выпьем за Николаича! Хорошо все-таки вас в Ленинграде учили… Теперь всем по большой кружке растворимого кофе и через 30 минут встречаемся на мостике. Со стола не убираем. Если все хорошо кончится, продолжим через 4 часа».

     Я пить не стал. Пошел помылся в душе и поднялся на мостик. Повключал все навигационные приборы. Разложил карты. Еще раз пересчитал глубины на приливной волне — все точно, ошибок нет. Но все равно ощущался небольшой мандраж. Это не шутки: на таком огромном судне проползти на пузе по грунту 40 миль! Риск большой. Такого случая я в морской практике не помню.

     Точно в определенное время все было готово к съемке с якоря. Все штурмана в ходовой рубке, боцман со старшим матросом на баке у брашпиля, на руле лучший рулевой Габриельчик. Все происходит в полной темноте, только светятся приборы в рубке и далеко впереди на баке якорный огонь.

     Капитан отдал команду в микрофон «Березки»: «На баке! Вира якорь!». Минут через 15 с бака доложили: «Якорь в клюзе!».

     После этого я включил ходовые огни, якорный огонь выключил и капитан перевел ручку машинного телеграфа с положения «Товсь» на «Средний вперед». Двигатель запустился и начал набирать обороты, танкер вздрогнул и, незаметно набирая ход, стал разворачиваться курсом на Читтагонг. Эхолот в темноте отстукивал глубину под килем. Сначала это было 5 метров, потом 3 метра, а вскоре он вообще перестал что-либо докладывать. Под корпусом судна практически не было воды.

     Капитан время от времени спрашивал рулевого: «Руля слушается?» — « Пока да!». Все выглядели очень напряженными: лица бледные, у капитана пот по лицу ручьями. Каждую минуту можно ожидать, что судно сядет на мель или напорется на подводное препятствие. Что тогда будет? Такое судно с мели буксиром не стащишь. И пробоину в танках с грузом не заткнешь.

     Риск реальный, каждый из нас это понимал. Вся надежда на таблицы приливов и сизигию. И вот тут в голову невольно закрадывалась нехорошая мысль: а вдруг я где-то допустил ошибку с этими таблицами приливов? Там не такие простые вычисления. Большинство штурманов даже в трезвом виде к этим таблицам не подступаются. Тогда это будет мой последний день рождения на свободе.

     «Владимир Николаевич, сбегай на корму, посмотри, что там из-под винта летит!».

     Я схватил фонарь, бегом спустился с надстройки на корму. Посветил через леер под корму: вместо воды из-под кормы вырывался бурун густой жидкости темно-коричневого цвета. Гребной винт диаметром 7 метров (двухэтажный дом с крышей!) и двигатель мощностью 18 000 лошадиных сил. Ему все равно что перемешивать, воду или грунт, разницы нет. Но это зрелище кильватерной струи из ила с песком и немножко воды действовало на человека удручающе.

     Быстро взбежал на мостик, докладываю капитану: «Сплошной ил из под винта, воды не видно!». Капитан глухо: «Ничего, так и должно быть.». Я позавидовал его выдержке.

     Габриельчик на руле стоит весь мокрый от волнения, докладывает хриплым голосом: «Судно руля не слушается!». Капитан спокойно: «Терпи. Вошли в ил, тоннель проделываем». Через минуту с руля: «Есть! Слушается руля!». Значит вышли из ила, под килем появилась прослойка воды.

     Несколько раз судно входило в ил и шло по прямой, не реагируя на перекладку руля. При этом я заметил, что скорость почти не снижалась. Только менялся звук работающего двигателя и исчезала вибрация корпуса.

     Если разобраться, мы совершали чудовищное нарушение правил безопасности мореплавания. Но выхода другого, видимо, не было.

     Ближе к Читтагонгу глубины стали чуть больше и часа через три такого стресса мы вышли на внешний рейд порта. Здесь даже при отливе глубина была не меньше 12 метров. Застопорили ход и стали на якорь.

     Иван Петрович, спокойно поздравил нас с прибытием и предложил продолжить праздник. Читтагонг рассмотрим завтра. Тем более, что сейчас в полной темноте ничего не видно.

     Оставили одного матроса на вахте и пошли допивать прерванный праздник. Теперь уже настроение действительно было праздничным: на мель не сели, дошли все-таки до этого сказочного Читтагонга и теперь отсюда двигаться будем только в сторону дома. Ай да Иван Петрович! Действительно, есть за что выпить.

     Славно я провел свой 25-ый день рождения.

     На следующее утро прибыл судовой агент и представитель ООН Эрик Форд. По обоим бортам пришвартовались небольшие пароходы, выгрузили к нам на борт штук десять вакуум-клинеров. Это такие огромные установки, которые по принципу пылесоса высасывают их танком зерно по гофрированным трубам. Зерно перекачивается в небольшие суда по 1—3 тыс. тонн. А эти мелкие суда уже перевозят его вдоль побережья и по реке Ганг и Брахмапутра по всей голодающей стране.

     Наша команда в выгрузке не принимала участия. Для обеспечения работ, особенно для зачистки танков от остатков зерна, на борт судна с берега привезли 100 человек туземцев. Многие из них приехали с женами и грудными детьми, с вязанками хвороста для костров, с циновками для ночлега и защиты от дождя и солнца.

     И началось такое, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Туземцы расположились по всей палубе семьями. Работали, тут же разводили на палубе костры, варили ту же пшеницу в котлах, ловили с борта рыбу, вялили ее. Здесь же устроили себе туалеты, мылись забортной водой. На берег не съезжали до конца выгрузки. Стоя на ночной вахте, дико было наблюдать с мостика как вокруг костров на грузовой пабе танкера идет своя индийская жизнь.

     Вначале некоторые из туземцев пытались проникнуть в надстройку на корме, где мы все жили. Но мы быстро сообразили, чем это все может для нас кончиться. Капитан приказал натянуть толстый белый канат поперек палубы перед надстройкой и мы объяснили туземцам, что за канат заходить запрещено, карается смертью. Они послушались и запрет не нарушали.

     Жалко было, конечно, смотреть на этих измученных голодом полуодетых мужчин и женщин. Но свое здоровье дороже, а помочь мы им все равно ничем не могли.

     В первый же день капитан попросил меня съездить с доктором и заболевшим мотористом на берег в госпиталь. Второй помощник был занят на выгрузке, а кроме меня и его английского никто не знал. Пришлось идти на агентском катере на берег. От посещения этого славного города у меня остались незабываемые воспоминания.

     Пока мы дошли от порта до госпиталя — насмотрелись ужасов.

     На улицах прямо на тротуарах и под заборами лежат люди, завернутые в какие-то тряпки. Не поймешь, живой человек или мертвый, лежат и сидят вдоль стен с отупевшими от голода или гашиша лицами. Мухи вокруг тучами. Стены домов все в зеленой плесени. Канавы вместо туалетов.

     Встретили несколько раз людей, которые тащили завернутые в тряпки трупы в сторону реки. Тут умерших и в хорошие времена просто сбрасывают в реку, не утруждая себя рытьем могил. Ганг течением выносит их в море, где акулы их уже поджидают.

     Кругом грязь, вонища и впечатление полного запустения. Полиции или каких-нибудь представителей властей я не заменил.

     Вся эта картина произвела на нас гнетущее впечатление. Общее впечатление какой-то всенародной безнадежности.

     Наш судовой доктор пришел в ужас от увиденного и посоветовал мне: «Владимир Николаевич, старайтесь ни с кем не обмениваться рукопожатием, воды не пейте, потерпим до парохода. Я тут каких только болезней тут уже не заметил. Даже пару человек нам встретилось с признаками проказы. А трахомой тут по-моему каждый второй болеет. Приедем на судно — скажу капитану, чтобы категорически запретил съезжать на берег. Продукты здесь тоже никакие брать нельзя. Как люди в таком аду могут жить?!».

     Выгрузка шла круглосуточно. Туземцы работали и жили на грузовой палубе. Я, следуя совету доктора, за весь месяц выгрузки ни разу не пересек линию каната. Из местных общался только с представителем ООН Эриком Фордом. Мы с ним даже подружились. У ему было 40 лет. Мама его была из местных, а отец англичанин, который служил здесь еще, когда Бангладеш был английской колонией под названием Восточный Пакистан. А фактически это одна из провинций Индии, административно отделенная английскими колонизаторами от основной страны. Папаша Форд успешно уехал к себе в Англию, оставив туземную семью с шестью детьми в процветать в Читтагонге. Правда, своего сына Эрика он со временем вызвал в Англию и тот окончил там колледж. Поэтому он говорил на отличном английском.

     Эрик безвыездно сидел на пароходе и следил за выгрузкой. С берегом переговаривался по УКВ-радиостанции. Как-то на своей вахте мы с ним разговорились. Рассказали немного друг другу о своей жизни. Эрик сказал мне, что устал быть на судне и сильно соскучился по жене и детям, которых у него восемь. Я ему в ответ пошутил, что если у него дома восемь маленьких детей, то не лучше ли ему остаться у нас на судне. Эрик оценил юмор, посмеялся вместе со мной. Спросил, а долго ли мы в рейсе, когда в последний раз я семью видел. Отвечаю: да нет, недолго. Девятый месяц пошел. Еще с полгодика и вернусь домой, если, конечно, с выгрузкой тут вы не затяните. Эрик аж присвистнул: это невероятно, как вы выдерживаете! А я здесь всего неделю, а уже жалуюсь».

     Рейд Читтагонга сильно подвержен приливно-отливным течениям со стороны Индийского океана. Каждые 6 часов течение меняет направление на 180 градусов. При этом скорость течения на максимуме достигает 6 узлов — это скорость танкера на «Малый вперед». Грунт там илистый, якорь плохо держит. Поэтому на вахте (мы несли штурманские вахты по 4 часа, как в море на переходе) штурманам приходилось внимательно следить за изменением течения и вовремя давать в машинное отделение команду запускать главный двигатель, чтобы подрабатывать винтом против течения. Особенно сильное течение бывало при отливе потому, что в Читтагонг стоит на устье двух сливающихся рек, Ганга и Брахмапутры, Это самые крупные и полноводные реки Индии, выносят в море огромное количество воды и ила. При приливном течении с моря часто приходила океанская волна высотой до 4-х метров. В это время судно как раз на смене течения разворачивало на якоре бортом к волне и возникала сильнейшая бортовая качка. А если учесть, что в это время к нашему борту бывало пришвартовано от одного до трех сухогрузов, на которые перегружалась пшеница, то картина получалась на грани катастрофы. От вахтенного помощника требовалось постоянное внимание и холодный расчет.

     К этому можно прибавить что вахты менялись через 4 часа, а течение через 6. То есть разворачиваться на якоре и подрабатывать машиной приходилось каждый раз в другое время вахты, а иногда на стыке вахт. А выгрузка и швартовка сухогрузов производились круглосуточно.

     Я стоял три вахты в сутки по 4 часа, второй помощник Федор Романович две вахты и старпом одну. Второй помощник Толик Кременюк вахты не стоял: болел малярией и занимался выгрузкой. Все мы, конечно, сильно уже устали, началась бессонница. А от недосыпания, плохого питания и постоянного нервного напряжения у многих начался сильный авитаминоз. Но мы старались держать себя в руках при любой ситуации. Меня еще в училище к этому приучили: моряк должен терпеть все пока не помрет или не потонет вместе с пароходом (что в сущности одно и то же). Или, говоря иносказательно словами знаменитого кораблестроителя академика Н. А. Крылова, «Корабль должен тонуть равномерно, на ровном киле, без крена и дифферента.»

     Первым сломался наш знаменитый, рожденный под парусом, Федор Романович.

     В 20.00 по судовому сдаю ему вахту и подробно объясняю обстановку: течение только что сменилось на приливное, начинать подрабатывать машиной нужно будет примерно через 30 минут, механики предупреждены, главный двигатель в готовности. Смотри внимательно за скоростью течения, не отвлекайся. Позади нас по течению стоят на якорях два сухогруза: первый в 4 кабельтовых, второй в 7 с половиной. Локатор включен, посмотри эти расстояния и постоянно их контролируй. Не прозевай дать ход машиной.

     Федя, как всегда бодро, послал меня на завтрак и заверил, чтоб я не волновался. Я на всякий случай записал карандашом в черновом вахтенном журнале все, что ему передал, включая пеленги и расстояния до соседних судов.

     Потом произошло следующее.

     Мы сидим завтракаем в кают компании. За столом капитан, второй помощник, я и несколько человек других командиров. Иллюминаторы на палубу открыты. Слышится шум вакуум-клинеров и галдеж арабов на палубе. И мне почему-то явственно чудится командирский голос Федора, вроде он чего-то арабам на палубе кричит. Я только успел подумать: «А чего это он вдруг не на мостике?» — как с палубы заревел боцман, а за ним несколько наших матросов. Между короткими русскими выражениями слышалось еще более ужасное: «Сорвало с якоря!» и «Несет!».

     Мы со вторым помощником переглянулись, соображая, что это значит. А капитан уже бросил чашку и, опрокинув кресло, помчался по внутренним трапам на ходовой мостик. Мы за ним.

     Несмотря на свой излишний вес, Иван Петрович проскакал четыре этажа до мостика мгновенно, быстрее нас молодых.

     Выбежав вслед за капитаном на крыло мостика, мы увидели ужасную картину. Судно начавшимся приливным течением сорвало с якоря, и эта махина весом около пятидесяти тысяч тонн несется кормой вперед прямо на стоящий сзади по течению сухогруз. Причем вместе с пришвартованным к правому борту греческим судном, на которое идет выгрузка пшеницы. Идем кормой вперед очень быстро, со скоростью 4—5 узлов, не меньше. Пока мы соображали, что тут можно предпринять, капитан за одну секунду уже принял решение: он подбежал к машинному телеграфу и переложил ручку телеграфа на «Самый полный вперед». В надежде на то, что машина прогрета и готова к работе, а механики в машинном отделении стоят на «Товсь».

     Механики не подвели. Судно вздрогнуло, это запустился и начал набирать максимальные обороты главный двигатель. Из-под кормы от винта вырвалась гигантская струя воды, диаметром метров в десять, вперемешку с илом.

     Руль переложили в положение «На борт». Но все это помогало мало, танкер продолжал нестись кормой вперед в сторону стоящего на якоре сухогруза. Сколько нужно минут такому судну в грузу, чтобы развить скорость относительно воды 5 узлов? Конечно можно было бы посмотреть в таблицы элементов маневрирования. Но тут было не до таблиц. Все решали секунды. Капитан понадеялся на свой глазомер и на 18 000 лошадиных сил. И просчитался!

     Через минуту мы врезались кормой прямо в форштевень сухогруза. Хуже того: якорь цепь этого парохода мы намотали на винт и двигатель наш с «Самого полного вперед» с глухим ударом заклинило!

     Дальше еще хуже: якорь этого несчастного, ни в чем неповинного парохода, также срывает с грунта и мы уже вдвоем наваливаемся на третий пароход, который стоял в нескольких кабельтовых ниже по течению. У него тоже подрывается якорь, и мы уже втроем несемся по течению в сторону мели. Более кошмарного варианта невозможно представить даже в страшном сне!

     Спас нас «счастливый случай». Течением нашу компанию протащило две мили в сторону мели, и тут наш якорь, «к счастью», зацепился за нефтяной трубопровод, проложенный по дну еще англичанами. Мы остановились. Трубопровод мы слегка поломали. Вытекло некоторое количество нефти на поверхность Бенгальского залива, но дрейф прекратился.

     На греческом пароходе, который был к нам пришвартован для погрузки с правого борта, оказался крепкий капитан. Увидев эти катастрофические события, он, не отдавая швартовых, дал «Полный вперед», чтобы хоть как-то помочь нам бороться против течения. Молодец! Даже среди греков есть хорошие люди. Я с боцманом и матросами по команде капитана побежал на грузовую палубу и стали заводить на сухогруз дополнительные стальные швартовые концы.

     Но, беда, как известно, не приходит одна. Вслед за приливным течением со стороны океана пришла крупная волна. Сравнительно небольшой греческий сухогруз волнами поднимало выше нашей палубы и било о наш борт. Зрелище было ужасное. Наш большой и тяжело груженый танкер стоял практически неподвижно, как волнолом. А сухогруз весом около 4 тысяч тонн поднимало и накидывало на нас. Летели кучи искр и дым от обгоревшей от трения краски.

     Мужественный греческий капитан метался по мостику сухогруза и на языке глухонемых (за грохотом ничего не было слышно) пытался объяснить нашему капитану, что ему хочется срочно отойти от нашего борта. Пока не случилось следующее кораблекрушение! При этом он хватался за голову и успевал показывать нам жестами, чтобы мы срочно отдавали швартовые концы.

     Иван Петрович на нашем мостике в свою очередь, прикладывал левую руку к сердцу, а правой делал умоляющий жест, который в данной обстановке можно было понять так: ну потерпи еще одну минутку, я сейчас что-нибудь придумаю… посмотри что вокруг делается! И указывал на два аварийных сухогруза по корме, на огромные волны, на заклинивший винт. А на нефтяное пятно из поломанного трубопровода он даже оглядываться боялся.

     Мы с матросами аж подпрыгивали на палубе в ожидании команды капитана. Всем было ясно, что греков надо отпускать, пока они об танкер борт не проломили и не затонули рядом с нами.

     Волна усиливалась прямо на глазах. Я чувствую, что стальные веревки сейчас будут лопаться как нитки. А это страшно опасно. При разрыве стальной конец может смети с палубы всех моих матросов. Это хуже разрыва фугасного снаряда. Я только успел крикнуть: «Тикайте все на другой борт!» — и сам забежал за переходной мостик, как с оглушительными выстрелами лопнули подряд два конца. Один обрывок так хлестанул по палубе, что звон в ушах появился.

     Следующая волна подняла сухогруз выше нашей палубы метров на пять. И тут мы увидели такое, что может присниться только в страшном сне: греческий пароход подняло над нашей палубой и бросило с креном в 45 градусов на угол нашего борта. Волна схлынула, а сухогруз несколько мгновений покачивался в состоянии неустойчивого равновесия на срезе нашей палубы. Гребной винт его при этом молотил по воздуху. Мы ужасом ожидали, что же будет дальше. Следующая волна могла вообще затолкнуть сухогруз к нам на палубу! Но, к счастью, этот греческий пароход, немного поколебавшись, решил вернуться в родную стихию. Со страшным скрежетом он начал валиться на правый борт и соскользнул в море как с обрыва. При этом стальные швартовые концы полопались с пушечными выстрелами. Сухогруз сразу набрал скорость, напоследок еще боднул нас пару раз в борт и отошел на безопасное расстояние.

     Я окинул взглядом палубу, определил на глаз потери: леерное ограждение по правому борту как ветром сдуло, парадный трап превратился в кучу железа, кранбалки нет, арабы испуганной толпой сбились по левому борту у полубака. Слава богу, кажется, все живы!

     Поднялся на мостик. Там капитан и все штурмана. Капитан по УКВ-радиостанции переговаривается с кем-то о наших проблемах. Оказывается в Читтагонге работает владивостокский отряд ЭПРОНа (Экспедиция подводных работ особого назначения). У них тут большой буксир, водолазы, подрывники и все остальное. Обещают подойти через пару часов на буксире и освободить наш винт от чужой якорной цепи. Это уже легче, хоть какое-то решение. Свои советские моряки всегда помогут.

     Спустились в кают-компанию подкрепиться, пока есть пару часов передышки. Все, конечно, в угнетенном состоянии, молча пьем чай. Еще час назад все было нормально и вот тебе на! Намотали на винт, покурочили два сухогруза, поломали нефтепровод. Да еще неизвестно, что с этим героическим греческим пароходом, может быть тоже с повреждениями.

     И только тут Иван Петрович задумался: а как все это произошло?

     «Федор Романович, а почему нас с якоря сорвало? Ты где был в это время? Твоя же вахта!».

     «А я это… как его… на минуту только с мостика спустился! И я… это… не знал! Меня Владимир Николаевич не предупредил!» — смотрит на меня пустыми глазами.

     Меня даже подбросило от неожиданности: «О чем не предупредил!? Что ты моряк и на вахте находишься?».

     «Нет.. это… как его… что смена течения и что пароходы близко с кормы стоят на якорях…»

     Иван Петрович вопросительно посмотрел на меня. Федя, конечно, чушь сказал, это любому моряку и так понятно. Раз вахту принял, то сам за все отвечаешь, нянек нет. Но для Федора все-таки какая-то зацепка переложить часть ответственности на меня. Да и капитану не так стыдно будет за «любимого ученика».

     Но я-то знал, кто такой Федот и как он может подставить. Развеял сомнения Ивана Петровича: «Не только рассчитал за него смену течения и показал пароходы, но даже включил для него локатор, поставил на нем визир расстояния до ближайшего парохода. Дал команду в машинное отделение о готовности двигателя, все это записал в черновой журнал, чтобы Федор Романович по рассеянности что-нибудь не перепутал. И дал ему подписаться».

     Капитан встает и говорит: «Пошли на мостик!». Мы все поднимаемся из-за стола и идем за ним. На мостике лежит журнал с моими записями и подписью Феди, локатор работает и на нем выставлено расстояние, которое указано мной в журнале.

     Полный облом у Феди.

     Другой капитан на месте Ивана Петровича отстранил был Федора от вахты и перевел в матросы до разбора полетов в пароходстве. А я бы ещё и морду набил. Но Иван Петрович пожалел его: все-таки любимый ученик, с матросов его продвигает уже сколько лет. Да и Федор Романович, как никто другой, умеет щенком подкрасться сзади и приятно лизнуть Ивана Петровича. Это совсем не Владимир Николаевич, который иногда даже огрызается капитану и замполита не уважает. А с любимым щенком трудно расставаться, даже если он серит где попало. По себе знаю.

     Через пару часов, как и обещали, подошли эпроновцы на большом буксире. Там у них на буксире все оборудование для спасательных работ: водолазная станция с декомпрессионной камерой, подводная сварка и резка металла автогеном, взрывники со своими адскими приспособлениями и прочие инструменты.

     Капитан буксира, как водится, сел с нашим капитаном в его каюте за стол, и в дружеской беседе за рюмкой водки с деликатесной икрой убедительно описал Ивану Петровичу блистательную картину нашего скорого освобождения от намотанной на винт чужой якорной цепи.

     Водолазы быстренько спустились с буксира под нашу корму, осмотрелись и доложили, что на шейке гребного вала намотано целых восемь шлагов цепи.

     «Пустяки, — говорит главный эпроновский капитан. — Сейчас ребята-водолазы заложат взрывчатку. Ка-а-ак… жахнет! И от цепи только клочки полетят! На десять минут работы, даже бутылку допить не успеем».

     Меня наш капитан послал на мостик, чтобы я по трансляции предупредил экипаж о предстоящем взрыве, во избежание ненужной паники. И чтобы я проследил за порядком работ.

     Я успел сделать объявление и с интересом наблюдал за ходом работ. Прислушивался, не раздастся ли «хлопок» динамита под кормой.

     И тут наш танкер получил такой удар под корму, что судно подпрыгнуло на несколько метров вверх и вперед. Я на мостике чуть с ног не упал. После этого случая ясно представляю, что чувствуют моряки, когда в их пароход попадает торпеда.

     Водолазы опять спустились для осмотра результатов этой торпедной атаки и бодро докладывают из-под воды: «Все нормально, намотанная цепь не пострадала! Надо увеличивать силу заряда вдвое!».

     Тут уж Иван Петрович в один голос со старшим механиком стали умолять этого не делать. Все таки это танкер, а не линкор, броневой защиты на нем не предусмотрено.

     «Ладно, — говорит бодро главный эпроновец, — будем резать автогеном! Но тогда придется у вас немного задержаться». Иван Петрович уверил его, что будет только рад. А водки и закусок у нас практически неограниченный запас.

     Еще какое-то время спасатели настраивали оборудование на буксире. Капитаны в каюте у Ивана Петровича произносили тосты за солидарность моряков разных морей.

     За полчаса да смены приливного течения спускаюсь в каюту капитана и докладываю: «Иван Петрович, через тридцать минут смена течения. Придет сильная волна с борта. Как бы буксир не пострадал. Может поднимем водолазов, да переждем? Пусть буксир отскочит от борта да постоит на якоре пока волна не убьётся?».

     Полупьяный эпроновский капитан уставился на меня и спрашивает у Ивана Петровича: «Это кто?» — «Четвертый помощник. Он в таблицах приливов разбирается». — «Да-а?.. Все равно! Мы тут в Читтагонге, как у себя дома. Все знаем. Пусть работают!». Иван Петрович согласно кивнул: ну понятно, они спасатели, местные условия знают, им и карты в руки.

     Мне все это сильно не понравилось, на душе кошки заскребли. Спустился на шлюпочную палубу со стороны пришвартованного буксира и крикнул на буксир, чтобы позвали старпома. Молодой старпом высунулся из рубки буксира. Я объяснил ему, что минут через двадцать будет сильная бортовая качка и волна метра четыре. Посоветовал заранее поднять водолазов и оборудование из под воды на борт. Старпом был трезвый и молодой, поэтому соображал быстро. Взялся двумя руками за голову, спрашивает: « Где наш капитан?» — «Пьет с нашим водку и закусывает. Да ты не жди, выдергивай водолазов и готовь машину по авральному. А то потом тебе же и отвечать придется». Старпом быстренько взял себя в руки: «Спасибо тебе! Пятнадцать минут у меня есть?» — «Есть!» — «Успеем!».

     Навигация — наука точная. Поэтому ровно в расчетное время наш танкер развернуло на якоре и с правого борта пришли крупные волны. Пришлось мне опять спуститься в капитанскую каюту для уточнения обстановки.

     На этот раз ничего объяснять не пришлось. После нескольких жестких ударов буксиром в борт нашего танкера, эпроновский капитан протрезвел и по УКВ-радиостанции прямо из-за стола с закусками стал давать указания своему старпому на отход от нашего борта. Самому ему перебраться на свой буксир уже было нереально. Буксир так поднимало на волне и колотило об наш борт, что становилось страшно.

     Но молодой старпом с буксира бодрым голосом уверил капитана, что у них все в порядке: «Успешно оборвали все швартовые концы и полным ходом отскакиваем от танкера на рейд.»

     И тут пьяный эпроновский капитан вспомнил: «А водолазы?!!» — «На борту, уже подняли!».

     Капитан облегченно плюхнулся со своей радиостанцией в кресло, потянулся с рюмкой к Ивану Петровичу: «Видали какие у нас в Эпроне орлы! Они и без таблиц приливов знают где опасность. Чутье уже выработалось! Одно слово — эпроновцы! Капитан может спокойно пить водку, а помощники сами знают, что делать».

     С большим интересом наблюдал я эту сцену. Тогда мне и в голову не могло прийти, что через несколько лет я сам буду работать капитаном на таком же буксире в Эпроне! Вот судьба!

     Позднее выяснилось, что эти спасатели действительно уже несколько месяцев работают в Читтагонге. Но работали они в речке Карнапхули, в открытое море ни разу после прихода из Владивостока не выходили. Ну и расслабились. Река она хоть и очень большая, но все-таки не море: волны такой не бывает.

     Однако спасатели свое дело сделали — дня через два подводной газовой резкой освободили нас от чужой якорь-цепи. Мы своим ходом перешли на прежнее место якорной стоянки и продолжили выгрузку.

     Как всегда при аварии, набежали, как вороны на падаль, всякие портовые власти. Посыпались иски от судовладельцев поврежденных сухогрузов и даже от одного греческого парохода, которого там и близко не было.

     Портовые чиновники удовлетворились некоторым количеством долларов-денег и как-то быстро позабыли о поломанном трубопроводе и нефтяном пятне. А вот от греческих судовладельцев пришлось отбиваться по полной программе. В общем, последние пару недель в Читтагонге мне спать почти не пришлось. После вахты садился за печатную машинку с английским алфавитом и печатал различные документы для судебного разбирательства: свидетельские показания, протоколы, письма, выписки из судовых журналов, протесты и уже не помню еще чего. Практика по деловой переписке на английском получилась отличная.

     А выгрузка шла своим ходом днем и ночью. По ночам на грузовой палубе пылали костры: индийцы варили толченую пшеницу и тут же, сидя у костров целыми семьями, поедали её. В клюзах якорных цепей устроили туалеты. Ловили рыбу с борта и тут же её вялили и ели без соли. Половина этих людей выглядела больными: с язвами, трахомой и еще бог знает с чем. Жутко все это выглядело. Выходить с надстройки на палубу было просто опасно.

     Послал однажды вахтенного матроса по какому-то делу на бак. Он вернулся с бледным лицом: «Только что, — говорит, — видел, как по течению вдоль борта проплыл мертвый младенец… Глазам своим не поверил… Когда мы уйдем отсюда?».

     Что я мог ему ответить? Приходилось терпеть сжав зубы.

     Как-то вечером на греческом сухогрузе, ошвартованном у нашего правого борта для погрузки, команда начала вдруг готовить какое-то мероприятие. Расставили на кормовой палубе скамьи амфитеатром, наладили освещение, поставили стол с выпивкой, а посреди этого театра стали устраивать канатами что-то вроде ринга.

     О, думаю, сейчас тайский бокс смотреть будем. Все-таки какое-то развлечение в этой дыре. Команда на этом греческом пароходе все до одного, кроме капитана, филлипинцы. Все по метр 50 ростом, темно-желтые и поджарые, как боксеры — легковесы.

     Бокса мы не увидели. Но все оказалось гораздо интереснее. В этот вечер состоялись петушиные бои. Оказывается филлипинские моряки возят с собой на пароходе, чуть не каждый, по одному или по два боевых петуха. Кормят их, тренируют и воспитывают. И вот иногда, когда уже становится совсем невмоготу в дальнем плавании, они устраивают себе праздник. Несколько моряков выставляют своих бойцов. Зрители делают ставки и причем довольно большие. В общем, страсти кипят не меньше, чем в Лас-Вегасе на боях боксеров-профессионалов за звание чемпиона.

     Я никогда не мог предположить, что это такое захватывающее зрелище. Петухи при виде противника заводятся с пол оборота и дерутся насмерть. Причем их реакции и бойцовским навыкам можно только позавидовать. После нескольких минут боя хозяева растаскивают петухов по углам ринга и тут наступает самый напряженный момент. Противникам на задний палец правой ноги (на шпору) привязывают короткую стальную пику. Бой возобновляется, но уже не надолго. Кто-то их петухов первым наносит точный удар в сердце противника — и тот падает замертво. Причем единственный удар и абсолютно точный. Летальный исход. Раненых не бывает.

     Публика ревет, хозяин победителя прыгает с поднятыми руками. Хозяин проигравшего поднимает свою мертвую птицу за ноги и плачет как ребенок.

     По накалу страстей и зрелищности не хуже корриды, которую я видел несколько лет назад в Барселоне.

     После первого боя я не стерпел, спустился по штормтрапу к филлипинцам. Они встретили меня дружелюбно. Спросили: «Нравится?». «Еще бы! — отвечаю. — Это классно!». Меня тут же усадили на почетное место, предложили выпить и праздник продолжился.

     Когда запас живых петухов, отведенных на этот вечер закончился, и я собрался попрощаться, один из молодых филлипинцев представился мне как третий помощник и поинтересовался, люблю ли я современную музыку. Я сказал, что люблю Битлов. Тот радостно хлопнул в ладони: «Не уходи! Ты наш человек. Мы сейчас устроим концерт для тебя».

     В каюте третьего помощника моряки устроили стол с напитками, зрительный зал на одного человека и сцену на ковре. Трое филлипинцев с видимым удовольствием взяли в руки самодельные инструменты: гитару со струнами из рыболовной лески, что-то вроде контрабаса из какой-то деревянной бочки и целый комплекс железяк и коробок для ударника.

     Ну, думаю, сейчас начнется самодеятельность, надо терпеть. И тут я в очередной раз ошибся. Желтые хлопцы запели битловские песни так красиво, что, наверное, сами Битлы позавидовали бы им. Я был просто удивлен и восхищен. Позже я узнал, что практически у всех филлипинцев от природы абсолютный слух. Через часа полтора с большим сожалением попрощался с хлопцами и пошел на вахту.

     Вот эта ночь с петушиными боями и концертом Битлов по- филлипински — единственное светлое пятно в этом кошмарном Читтагонге.

     Правда, ещё одну интересную для моряка вещь увидел в этих местах: множество парусных судов построенных из тикового дерева по какому-то, видимо очень древнему проекту.

     Как только течение поворачивало в сторону океана при отливе, из устья огромной реки Карнапхули вместе с мутной илистой водой выходили один за другим десятки больших деревянных лодок под парусами и шли в океан за рыбой. Некоторые проходили прямо рядом с нашим танкером. Я просто любовался этими парусниками: невысокие борта, но видимо, осадка метра четыре. Длиной метров 15—17. Палуба широкая и чистая, без надстроек. Широкая удобная корма, срезанная транцем. Мачта из цельного прочного дерева и единственный латинский парус. Все сделано с таким мастерством, что залюбуешься. Идет он круто к ветру почти без крена, рулевой привязал румпель веревочкой, сам разбирает сети с другими моряками на палубе, а парусник уверенно идет с приличной скоростью заданным курсом и не думает даже отклоняться. Парус сшит и выхожен без единого изъяна. Корпус сделан с двойной обшивкой из тикового дерева. Между слоями обшивки намазана какая-то мастика на основе воска, которая не дает морским вредителям и водорослям жить на корпусе. Такие суда ходят (точнее, ходили в то время) из Бангладеш в Индию, на Цейлон, в Персидский залив и даже в Африку. Срок службы их — до ста лет и больше, никакого ремонта. Меняли только в случае поломки мачту и рей. В общем уникальный пароход, для тех, кто в этом что-то понимает.

     Недавно по интернету с высоты птичьего полета просмотрел рейд Читтагонга и прилегающие районы моря: ни одного парусника не обнаружил. Может быть уже кончилась их эра? А жаль! Больше ничего в хорошего в Читтагонге я не увидел.

     К концу выгрузки нам уже казалось, что эта карусель на рейде Читтагонга никогда не кончится. И днем и ночью: грохот вакуум- клинеров, засасывающих пшеницу из танков, отшвартовки и швартовки к нашему борту сухогрузов, каждые несколько часов смена приливного течения, жара, бортовая качка, якорь ползет, подработка двигателем на переменных ходах против течения, ночные костры с больными туземцами на грузовой палубе. А для меня еще вместо сна бесконечное печатание документов на английском языке и беседы в каюте капитана в качестве переводчика с многочисленными береговыми властями. Вахты приходилось стоять за себя и за второго помощника: Толик Кременюк упорствовал в своем желании проболеть малярией до самого Союза. Правда, с обязанностями по выгрузке он справлялся сам.

     К этому прибавилась еще одна беда: у моряков начался авитаминоз. Свежие продукты в Бангладеш достать практически невозможно, там был свой привычный катастрофический голод. Питались мы макаронами и консервами. Воду мы там тоже не брали- опасно их воду пить, масса всяких тропических болезней. Добавил доктор побольше хлорки в нашу оставшуюся пресную воду, которую брали еще на Канарах. Пить её с таким количеством хлорки было невозможно. Кипятили и заваривали чай покрепче, чтобы отбить привкус, но это слабо помогало. Мылись водой из опреснителя — тоже хорошего мало, кожа становится сухой и морщинистой, как у старика. Прибавить к этому постоянную усталость на пределе, стресс, жару и хроническое недосыпание — если реально смотреть на вещи, то до цинги и нервного расстройства один шаг оставался. Так впоследствии и случилось почти со всеми нашими моряками.

     Но все в жизни в конце концов заканчивается, даже Читтагонг. Нам уже казалось, что мы тут застряли навечно. Но как-то за обедом в кают-компании, второй помощник с безразличным видом говорит капитану: «Иван Петрович, мы в принципе ночью выгрузку закончим, осталось азиатам пару танков вручную зачистить. Документы я у агента сегодня уже подписал. Можно уходить».

     Мы все положили вилки, глубоко вдохнули и медленно выдохнули. Иван Петрович тоже не показал, что взволнован: «Ну, что? С утра наведем порядок на грузовой палубе, закрепим все по- походному и пойдем? Или может сразу ночью снимемся?» — «Сразу!!!» — в один голос ответила кают-компания.

     Старпом заверил, что все работы по наведению порядка и чистоты команда с большим энтузиазмом проделает на ходу. Я тоже поддержал общее мнение: после выгрузки с уменьшенной осадкой мы любые местные мели пройдем даже при отливе.

     Капитан с деланным равнодушием согласился на наши предложения: «Ну ладно. Раз вы так любите море — будем сниматься сразу. Владимир Николаевич, это будет на твоей вахте. Как только последние рабочие сойдут с борта, буди всех. Да пройдись с вахтенным матросом по всем закоулкам, посмотри, чтоб никто из туземцев не спрятался. А то кто-нибудь захочет контрабандой в Союз на заработки отправиться. Это у них принято».

     В эту ночь никто не спал. Чуть ли не пинками подгоняли туземцев, чтобы они со своим барахлом перешли на последний сухогруз с выгруженной пшеницей. Что после них на грузовой палубе осталось — мы старались даже не смотреть, утром из шлангов всё смоем за борт. А палубу придется заново красить на ходу.

     Глубокой ночью выбрали якорь-цепь. Танкер на малом ходу развернулся носом на Индийский океан и мы пошли дальше.

     Моряки оглядывались на огни Читтагонга и мысленно, а некоторые и вслух, посылали глухие проклятья этому райскому месту. Месяц тропического кошмара, день в день.

     Утром за завтраком у офицеров праздничное настроение. Даже чай с хлоркой стал вкуснее. Наконец-то этот кошмар кончился, идем домой. Ну, зайдем на пару суток на Цейлон в Коломбо, возьмем топливо и воду на переход. Ну, пусть еще вокруг Африки идти и дважды пересекать экватор, но все же домой!

     И тут мы ошиблись в очередной раз.

     Заходит в кают-компанию начальник рации. Молча протягивает капитану бланк радиограммы: «Из пароходства!» — и садится завтракать, как ни в чем не бывало. Мы насторожились: из пароходства редко приходят радостные известия, все больше пожелания новых трудовых подвигов.

     Иван Петрович отодвинул от себя стакан, свернул радиограмму и положил её в нагрудный карман. Посмотрел на нас отечески погрустневшим взглядом: «Все как обычно. Дом отменяется. После Цейлона пойдем в Персидский залив за нефтью, потом в Союз на выгрузку».

     Второй механик бросил на стол вилку и быстро вышел из кают-компании.

     Вот так! А как все хорошо начиналось год назад: маленький «победный рейсик» на Кубу и домой!..

     До Цейлона идти всего ничего — каких-то 1800 миль. Но за время рейса, да еще в тропиках корпус судна так оброс водорослями и ракушкой, что мы тащились на 15-ти узлах вместо положеных 22-х.

     За 5 суток дошли до Коломбо. Это очень большой порт с огромной естественной внутренней гаванью. Я насчитал там больше шестидесяти судов, стоящих на якоре в ожидании причала.

     Стали и мы на якорь где-то в дальнем конце бухты. Дело было ясным утром и ничто не предвещало беды.

     И тут неожиданная радость постигла нас. Узнаем, что в этом порту у причала грузится танкер под аргентинским флагом, на котором вся команда русская из Новороссийского пароходства. Множество знакомых. В том числе и наш бывший старпом, мой приятель Юрий Иванович Афанасьев. Капитан говорит: ждите гостей, обещают приехать с гостинцами.

     И точно: через пару часов подходит к нам рейдовый катер и в нем человек 15 русских моряков. У каждого нашлись знакомые на «Ленино». А Юра Афанасьев вообще родной наш человек. Его вся наша команда любила. Штурмана собрались у капитана, рядовые разбрелись по каютам со своими кампаниями.

     И тут началось. Морякам только дай за рюмкой на морские темы поговорить. Тем более, что и мы, и они на родине давно не были. Да и по новым людям соскучились.

     Сначала все шло мирно. Немного выпили и поговорили. Потом еще немного выпили и поговорили. А потом я понял, что начался необратимый и неуправляемый процесс. Многомесячные стрессы произвели на психику моряков вполне закономерное воздействие. Короче, почти все потеряли контроль над собой, какой-то коллективный психический срыв. Пошла неуправляемая пьянка.

     Капитан понял, что ничего уже сделать невозможно. Главное избежать потерь или хотя бы свести их к минимуму.

     Иван Петрович за столом жалобно-просительным тоном сказал мне: «Владимир Николаевич, ты видишь что творится!? Я тебя прошу: проследи за порядком. Сейчас бункеровщик с топливом подойдет и баржа с водой. Возьми пару практикантов, сделай все сам. А то хана! Лоцман уже на 20.00 заказан. Надо будет из порта выходить». Пришлось мне совмещать праздник с судовыми работами. Хорошо хоть практиканты из Ростовской мореходки оказались порядочными и трезвыми.

     Сколько в этот день было выпито и сколь проклятий послано в адрес руководства пароходства и в Читтагонг — не сосчитать! Трезвыми оставались только пацаны-практиканты и один моторист, который принципиально не пил.

     Я же применил секретный способ выживания: каждую выпитую рюмку водки запивал половиной кружки растворимого кофе. Вредно, конечно, но другого выхода не было. А здоровье было молодое, я на него надеялся.

     И вот к концу дня Иван Петрович по громкоговорящей связи, которую слышно во всех каютах и помещениях судна, душевно обращается к морякам и просит всех выпить по последней рюмке, попрощаться и аргентинскому экипажу погрузиться на наш мотобот и вернуться на свое судно, так как через пару часов придет к нам лоцман и мы снимаемся с якоря и идем опять в дальние страны.

     Мотобот пришлось спускать мне с практикантами.

     Через минут 15 все собрались пьяной толпой на грузовой палубе возле штормтрапа для посадки в мотобот. В мотоботе, естественно, я за рулем и единственный непьющий моторист вместо механика.

     Сначала скинули в лодку два мешка ржаной муки в подарок аргентинскому экипажу. Больше подарить было нечего. А они соскучились по черному хлебу.

     Потом моряки начали со слезами прощаться, обниматься и поодиночке сползать по штормтрапу ко мне в мотобот. Я был относительно трезвый и заметил, что почему-то кое-кто из наших моряков тоже прощально обнимаются с товарищами и лезут в лодку. Иван Петрович тоже это заметил и пытался вернуть своих, но моряки его успокоили: мол, мы по дороге еще поболтаем и поможем им донести мешки с мукой, а то они пьяные, еще утопят муку. А мешки действительно по 90 кг весом, не всякий трезвый подымет. Иван Петрович успокоился и опрометчиво разрешил помочь.

     Но мне в душу закрались смутные сомнения и, пока мы шли по рейду до ихнего парохода, на всякий случай пересчитал своих в лодке. Оказалось 9 человек вместе со мной.

     Пришвартовались к причалу, где грузился «аргентинец». Я только раскрыл рот, чтобы дать команду на отход от причала, но уже было поздно. Мои моряки как тараканы поползли на причал и в обнимку с «аргентинцами» пошли на их пароход и растворились во внутренних помещениях.

     Юрий Афанасьев тоже понял мою растерянность и говорит: «Да не волнуйся, Володя. Они сейчас еще по рюмке выпьют и через полчаса соберутся в лодке. Пойдем ко мне в каюту музыку послушаем. Еще выпьем чуток. Когда и где еще мы с тобой увидимся в следующий раз!».

     Делать нечего, пошли к Юре в каюту. Он включил магнитофон, налил коньяк по рюмкам. Но мне не пьется и музыка не слушается, на душе тревожно: лоцман через час будет на судне, надо возвращаться. А я своих людей растерял и непонятно как их собрать в таком виде.

     В конце концов минут через 20 говорю Юре, что надо что-то делать, а не то будут крупные неприятности, не хочется капитана подводить. Юра понимает: «Сейчас я пойду на мостик, сделаю объявление по громкой, чтобы „ленинцы“ собирались у мотобота».

     Я выключил магнитофон, сошел на причал и стал прохаживаться у лодки вдоль причала, ждать своих. Все оказалось не так просто. На своих ногах смогли прийти немногие. Остальных «аргентинцы» практически принесли по причалу на руках и осторожненько спустили в лодку. Подошел Афанасьев и говорит, что их капитан по фамилии Шамрай очень нервничает, что с «Ленино» Иван Петрович выходил по УКВ на связь и тоже нервничает, потому что лоцман уже пришел, машина готова, а Егоров с моряками еще пьет водку на чужом пароходе. «Так что, Николаич, давай прощаться и заводи мотобот».

     Все это, конечно, было сказано нервно, но я не поддался панике. Цифра «9» твердо засела у меня в памяти. И я решил, что пока число прибывших на лодке не сравняется с числом отбывающих, никуда я не пойду. Несмотря ни на какие угрозы и приказы. А то завтра утром посреди океана окажется, что мы кого-то забыли в Коломбо — кто будет отвечать и что делать в этом случае?

     Подошел капитан Шамрай. Молодой такой, весь уверенный в себе. С трудом сдерживаясь, чтобы не закричать на меня, дрожащим голосом говорит: «Владимир Николаевич! Я вас прошу! Ваши люди уже все собрались. Ваш капитан требует, чтобы вы немедленно шли на судно!». Мне пришлось все это терпеливо выслушать, но твердо ответить: «Товарищ капитан! Одного человека не хватает. Прикажите обыскать помещения, если не найдете, я сам пойду и буду искать. Но без человека не уйду. Я за этих людей отвечаю».

     Шамрай скрипнул зубами, глухо прошипел: «Ну ладно…», круто повернулся на каблуках и в сопровождении Юры побежал на свое судно искать пропавшее тело. Минут через 15 тащат на руках потерявшегося моряка. Следом идет Шамрай и качает головой: «Владимир Николаевич, вы меня извините. А я подумал, что вы пьяны».

     Попрощались уже без нервов и пошли мы на мотоботе искать свой пароход.

     К тому времени уже стемнело, бухта в Коломбо огромная, пароходов на якорях не счесть. Но мне как-то удалось запомнить дорогу и через полчаса мы увидели наш родной танкер. На «Ленино», конечно, подумали, что мы заблудились на рейде и, чтобы показать нам верный путь, включали и выключали палубное освещение.

     Подошел под тали, завел гаки и кричу наверх капитану, чтобы поднимали мотобот вместе с людьми, потому что по штормтрапу на такую высоту пьяные моряки не подымутся: попадают обратно в лодку и поубиваются к черту.

     Поднимаюсь на мостик в ожидании нагоняя от капитана за опоздание. Но неожиданно Иван Петрович махнул рукой на мой доклад и говорит: «Мне Шамрай по УКВ уже все доложил. Ты молодец, что настоял на своем. Выдержка у тебя есть. Займись лоцманом. Он уже в панике, готов убежать с парохода».

     Лоцман стоит в темноте на крыле мостика и подпрыгивает от нетерпения. Спрашиваю его вежливо: «Mister pilot! Any problems?». Тот аж подскочил: « У меня?! Это вас кажется проблемы! Как вы собираетесь выходить!». Я его успокоил: «Все в порядке. Машина готова, я на руль встану. Командуйте!».

     Как мы тогда с поголовно пьяной командой смогли выйти из порта — один господь Бог знает. И я немного.

     Мы стояли на якоре, а с кормы на швартовую бочку был заведен швартовый конец дупленём. Лоцман командует: отдавать кормовые! Капитан по русски дублирует по громкоговорящей связи на корму: «На корме! Отдавайте швартовый!».

     В ответ слышится какое-то невнятное бормотание и никакого движения не видно. А с мостика за надстройкой кормовой палубы не видать. Иван Петрович с тревогой в голосе: «Николаич! Сбегай на корму, посмотри что там. И бегом назад: на руле некому стоять…»

     Бегом спускаюсь с мостика на корму и вижу ужасную сцену: огромный матрос Бень стоит, покачиваясь, по стойке «смирно» у кормового шпиля, а второй помощник Толик Кременюк, невысокого роста, почти уперся ему головой в живот, тупо смотрит в палубу и сипло произносит одну и ту же фразу: «Смирно! Как стоишь перед офицером, с-с-скотина!». Двое практикантов, к счастью трезвые, жмутся в углу и не знают, что делать.

     Пришлось срочно принять команду на себя. Отдали швартовый с кнехта, помог ребятам завести конец на шпиль. Начали выбирать, говорю молодым морякам: «На второго внимания не обращайте. Выберите конец на палубу и бегом на бак к брашпилю выбирать якорь-цепь. Похоже там такая же картина. Я, может, прибегу на бак, помогу вам управиться с брашпилем», — и сам бегом на мостик.

     На мостике картина нервная, капитан ходит широкими шагами, лоцман испуганно-вопросительно смотрит на меня. Капитан: «Ну что там!?» — «Да нормально, — говорю, — сейчас выберут и доложат». Через минуту точно — доложили пацаны по связи.

     Следующая команда лоцмана: вира якорь! Капитан командует это на бак. На баке по авралу старшим третий помощник, знаменитый наш Федор Романович. До бака далеко, да и темно, ничего не видно что там делается.

     Через несколько минут, уже немного успокоившись, Иван Петрович решил поинтересоваться как идет процесс выборки якоря: «Федор Романович, как там у вас дела?». Федя бодро отвечает: «Нормально. Перешел на правый борт!». Капитан в недоумении: «Не понял! Якорь цепь, что ли, на правый борт перешла?» — «Нет! Я перешел на правый борт!».

     Это уже было слишком даже для Ивана Петровича!

     «Федор Романович!!! Вон с бака!!! Завтра утром ко мне с дипломом!…В матросы к… матери!» — и мне дрожащим голосом: «Владимир Николаевич!..».

     Мне не нужно было объяснять, что делать. Стрелой сбежал через все четыре этажа надстройки на грузовую палубу и потом спринт по 150-метровому переходному мостику на бак. Там безрадостная картина: Федя после окрика капитана, как приговоренный к расстрелу, плюнул на все условности, сел на палубу под брашпилем и курит свою последнюю в жизни сигарету. Боцман вообще потерялся среди механизмов, почему-то еще сильнее пытается затянуть ленточный стопор, а разобщенный брашпиль сам по себе вращается в холостую.

     С полсекунды я не мог понять, что делать. То ли оттаскивать пьяных Федю и боцмана от этих страшных вращающихся механизмов, то ли звать на помощь. Для начала остановил брашпиль. И тут вижу, что двое моих верных практиканта с кормы уже подбегают ко мне на помощь. Втроем мы быстренько сообщили брашпиль (дело физически одному непосильное) и начали вирать якорь-цепь. Федя ходил между нами и пытался что-то мычать по-командирски, но я так гаркнул на него, что он повернулся и пошел спать. Боцман за ним.

     Минут через 15 якорь был выбран. Я по громкой доложил на мостик: «Якорь в клюзе!». В ответ капитан: « Николаич, беги сюда на мостик!».

     Побежал назад и матросиков-практикантов прихватил с собой.

     На мостике один капитан, не считая лоцмана. Пароход как вымер, ни души не видно. А ведь экипаж — 47 человек. Что там в машинном отделении делается не видно, но подозреваю, что там справляется единственный непьющий моторист.

     Лоцман как увидел, что я стал на руль, подскакивает ко мне с таким видом, что ему срочно нужно в туалет по нужде и быстро так говорит: «Давай малый ход! Вон там далеко видишь красный и зеленый огни? Это выход из порта! Счастливого плавания!» — и бегом побежал вниз на свой катер. Натерпелся бедняга. Видать не часто приходится ему встречаться с русскими моряками в этой глуши.

     Иван Петрович стоял в темноте на крыле и молча наблюдал как я маневрирую между стоящими на якоре судами в сторону ворот порта. Один раз только раз подошел вплотную, посмотрел на меня внимательно и с удивлением спросил: «Ты что, трезвый что ли?» Я скромно не стал отрицать. Капитан хмыкнул: «Не понимаю…»

     Вышли из порта, поставили на руль практиканта. Я сделал прокладку курса на путевой карте на ближайшие сутки. Иван Петрович ходил по мостику в темноте широкими шагами, видимо не мог решить, как быть дальше: самому заступать на вахту или нет? В живых на пароходе, кроме него, остались я с двумя практикантами и моторист в машинном отделении. Остальные неизвестно еще когда очнутся от этого психического запойного срыва.

     Иван Петрович постоял с полчаса на мостике, подышал свежим морским воздухом, понаблюдал как я работаю и успокоился немножко. Подходит ко мне и уже спокойно говорит: «В общем так. Ты стоишь вахту за третьего до ноля, потом за второго с ноля до четырех. В четыре утра разбудите второго помощника, если он сможет встать, сдашь ему вахту. Если он не сможет, буди меня. Федю и старпома не трогайте — я с ними завтра разберусь. Практиканты в твоем распоряжении, больше никого нет». И ушел спать.

     Ночь прошла спокойно. Мы полным ходом рассекали воды Индийского океана, расходились со встречными пароходами. Курсанты по очереди стояли со мной вахту. А в половине четвертого утра я их обоих послал будить второго помощника Толика Кременюка с такой инструкцией: делайте, что хотите с ним; бейте, обливайте холодной водой под душем, стегайте мокрыми полотенцами, но чтобы в 4 утра ровно он, живой и одетый по форме, стоял тут передо мной на мостике. Иначе ему хана. И не только ему, всем нам.

     Ровно без пяти минут четыре Толик Кременюк открыл дверь штурманской рубки и зашел на мостик. В полумраке ходового мостика он выглядел неплохо: лицо с виду совсем трезвое, волосы мокрые, но аккуратно причесаны, белая рубашка с погонами сияет белизной и только кое-где в мокрых пятнах, сигарета в зубах. Разговаривает вполне членораздельно. На мой вопрос о самочувствии бодро отчеканил: «Отлично! Вахту принял!». Я подвел второго к карте, показал наше место, подсказал, что можно еще напоследок определиться по локатору. А то мы скоро оторвемся от берега Цейлона и дальше определяться только по звездам. Толик внимательно выслушал, вполне осмысленно покивал и пожелал мне спокойной ночи.

     Я расписался в вахтенном журнале, вышел на крыло мостика, но, вместо того, чтобы спуститься на две палубы ниже в свою каюту, решил постоять в темноте на крыле мостика минут 15- 20 и посмотреть, всё ли будет с Толиком в порядке.

     Минут через 15 вижу: капитан заходит на мостик с внутреннего трапа, говорит минуту со вторым помощником и, видимо, успокоенный, идёт к себе спать. Я тоже с чистой совестью спустился в каюту отдыхать.

     Разбудил меня вахтенный матрос около 12 дня. Говорит, капитан велел вам вахту отстоять с 12 до 16. На мостике старпом, весь бледный от вчерашней пьянки и страха в ожидании разборок, сдает мне вахту. Я, между прочим, взял журнал посмотреть, что там написал второй и старший помощники на своих вахтах.

     Вот это да! Читаю записи второго помощника Толика Кременюка. Совершенно четким каллиграфическим почерком записано следующее:

     «04.00. Принял вахту. Производим минное траление в опасном от мин районе. Опасности нет!!!». Дальше примерно такая же бредятина на пол страницы и неожиданно в конце точно указаны счислимые координаты на конец вахты и «08.00. Вахту сдал старшему помощнику». И красивая подпись.

     Вот это, думаю, да-а-а… Если капитан увидит… не знаю, что будет с ним!

     Ближе к концу моей вахты Иван Петрович поднялся на мостик, спросил как я себя чувствую. Да нормально отвечаю, поспал хорошо, пообедал, вот вахту достаиваю, по солнышку определился, скорость маловатая получается, корпус сильно оброс… Тут Иван Петрович махнул рукой: «Я не об этом! Как думаешь, проспались наши отважные краснофлотцы? Пошли-ка вахтенного матроса, пусть подымет на мостик всех штурманов и обоих радистов. Чтоб через пять минут были здесь!». И сам так нервно стал ходить с одного крыла мостика на другой. Ну, думаю, сейчас начнется раздача слонов. В животе аж холодно стало от предчувствий.

     Через пять минут вызванные командиры собрались в штурманской рубке. Все помятые, с красными глазами, но трезвые, по форме одетые и торжественные, как приговоренные к казни перед расстрелом.

     Иван Петрович зашел в штурманскую, плотно закрыл дверь, ведущую на ходовой мостик, чтобы матросам не было слышно. Мы как один глубоко вдохнули воздух и замерли по стойке «смирно».

     Капитан тоже набрал полную грудь воздуха, с минуту молча внимательно нас разглядывал. Потом выдохнул, наклонил голову и сказал устало: « Хотел я вас после вчерашнего… А сейчас посмотрел на вас… Вы же как дети! Даже жалко вас…»

     Штурмана в первое мгновение не могли поверить своему счастью. Все одновременно радостно загалдели: «Иван Петрович, да вы нам как отец родной! Да мы за вас!.. Всегда и везде!.. Не подведём!» — и так далее. Больше всех тельняшку на груди рвал, конечно, Федор Романович.

     Капитан безнадежно махнул рукой на наши восторги, снял телефон и позвонил артельщику: «Принеси на мостик в штурманскую три бутылки водки и закусить что-нибудь на семерых».

     «Ладно, — говорит, — сейчас опохмелитесь, понимаю, что плохо вам. Но потом до Союза ни-ни!». Мы чуть ли не хором заверили, что никогда больше в жизни он нас пьяными не увидит.

     Налили по сто грамм. Иван Петрович хотел пожелать нам здоровья, но Толик Кременюк произнес торжественно: «Иван Петрович! Разрешите мы выпьем за вас. Такого капитана я никогда не встречал! Я просто счастлив, что судьба и отдел кадров бросили меня на этот пароход под вашу команду!».

     Мы все подтвердили, что тоже счастливы. Иван Петрович после такого тоста совсем растаял. В жизни он больше всего ценил, когда моряки его уважали и любили.

     И говорит он нам отечески: «Да я понимаю, конечно, всех вас давно пора в санаторий для нервнобольных. Лечить электрошоком. Вот ты Анатолий Андреевич, сколько уже по морям без отпуска? 18 месяцев? Ну вот! Да плюс еще малярия… Тебя вообще уже пора на Черную Речку буксировать». (Черная Речка — это кладбище отслуживших своё кораблей в конце Севастопольской бухты, где в неё впадает Черная Речка).

     Выпили ещё, разговор пошел спокойнее.

     Иван Петрович обвёл нас всех отеческим взглядом, приподнял брови: «Но вот что меня удивляет! Вы, старые моряки, от водки и стресса сошли с катушек, практически вышли из меридиана! А Владимир Николаевич, который вам в сыновья годится, пил наравне с вами, трезвый и ещё за всех вас работал и вахту стоял. Это как? Даже капитана Шамрая поставил на место и не потерял в этой пьянке ни одного матроса! А, если бы кого-то в Коломбо оставили и только через сутки в океане хватились? Представляете, что было бы?».

     «Старые моряки» стали радостно хлопать меня по спине и плечам с возгласами: «Да он у нас молодец! Не зря мы его воспитывали! Можно положиться!» — и т. д. Мне оставалось только ответить: «Спасибо за доверие!». А про себя подумал: «Тоже мне воспитатели! Надо же: Федор Романович, оказывается, меня воспитывал. Лучше бы научился водку пить».

     Пока остальные изливались перед капитаном, я потихоньку отозвал 2-го помощника от общей компании на крыло мостика подышать свежим ветерком и обозреть горизонт и завел такой ненавязчивый разговор: «А что, Анатолий Андреевич, у тебя какая военно-учетная специальность? Случайно не командир минного тральщика?».

     Толик с довольным видом отвечает: «Точно! В нашем училище по военной специальности всех готовили на минные тральщики: и штурманов, и механиков, и электромехаников. Неплохо учили». — «Да я понял, что неплохо. А нас вот на подводников учили…»

     Толик подумал немного, искоса посмотрел на меня и с подозрением: «А к чему ты это?».

     «Да так, — говорю. — Просто почитал твои записи за ночную вахту, вот и подумал».

     Толик несколько минут думал, видимо что-то вспоминал, потом осторожно зашел в штурманскую рубку и, как бы невзначай, взял судовой журнал и вышел с ним на крыло. Открыл журнал, нашел свою вахту и стал читать. Глаза его начали округляться. Левой рукой он держал журнал, а правой накрыл голову как бы защищаясь от удара.

     Взглянул на меня затравлено: «Володя, что делать?». Я ему: «Тихо! Тихо! Никто еще не читал. Иван Петрович сегодня уже журнал читать не будет: он тоже устал. Значит до утра есть время. Сделаем так: ночью…» — и изложил ему план спасения.

     Короче, к утру наши матросы, мастера на все руки, извлекли из опечатанного судового журнала эту страницу, не снимая печати, вставили как-то новую. Толик заново написал свою вахту, я часть своей вахты, а вахту старпома моряки записали заново один к одному его почерком. Толик был спасен для дальнейшего прохождения службы.

     До Персидского залива мы шли порожнем (без груза). На этого типа танкерах вообще сильная вибрация корпуса на ходу, а когда без груза, то судно трясется как в тропической лихорадке. По ночам в каюте спать невозможно: вся мебель грохочет ящиками с частотой вращения винта. Приходилось расклинивать все люфты щепками, резинками и ветошками. Но помогало это слабо. Утром в кают-компании командиры встречались невыспавшиеся, злые, с красными от бессонницы глазами. Юмора у нас значительно поубавилось. А тут еще всех настиг авитаминоз, плавно переходящий в цингу. Состояние у всех ухудшалось на глазах: кровотечение из носа, зубы шатаются и чистить щеткой их уже сложно, нервы на пределе, все время приходится себя контролировать. Люди перестали разговаривать друг с другом. В сутки произносили минимальное количество слов: «Вахту сдал. Вахту принял. Доброе утро. Счастливой вахты». Чувствовалось, что экипаж на грани стихийного бунта и что-то должно произойти. Если бы шли прямо домой (то есть не совсем прямо, а все-таки вокруг Африки), то моряки терпели бы. Но нам предстоял еще Персидский залив с портом Фао в речке Шат-эль-Араб и с догрузкой на рейде в Эль-Кувейте. Это совсем не по пути.

     Не буду вторично описывать это замечательное место — Персидский залив. Мы прошли через это сжав зубы.

     И вот, наконец, с грузом нефти следуем, как нам казалось, домой. Но если немного подумать, то возникает вопрос: кому нужна сырая нефть в России? Своей полно. А это значит еще как минимум заход в иностранный порт. Хорошо бы не Куба, где-нибудь в нашем полушарии. Все насторожились: что там еще придумают для нас в пароходстве?

     Вот так в состоянии полной неопределенности тащимся мы с обросшим корпусом на скорости 13—14 узлов вокруг Африки.

     Не доходя где-то до траверза Кейптауна случилось происшествие, которого мы интуитивно все ожидали.

     Утром в столовой команды на завтраке не было одного моториста. Николайчук, кажется, его фамилия. К 8 часам на вахту в машинное отделение он тоже не вышел. Сыграли общесудовую тревогу, быстро обшарили весь пароход — нет человека! Обнаружили странные вещи: в его каюте отсутствовал спасательный жилет, а на корме у леерного ограждения аккуратно стояли его ночные тапочки.

     Если моряка нет на борту, значит он уже за бортом. Других вариантов нет.

     Капитан скомандовал рулевому: право на борт, ложиться на обратный курс!

     В этих местах у Южной Африки, как правило дуют сильные западные ветра. Но в этот раз стояла на удивление тихая штилевая погода. Ни ветра, ни волны. А в таких условиях кильватерный след от крупного судна сохраняется на поверхности моря много часов. Вот мы и пошли по своему собственному «следу» обратно. Все штурмана на ходовом мостике, все свободные от вахты моряки на верхнем мостике внимательно осматривают горизонт. Видимость отличная.

     Капитан спросил начальника рации какие последние радиограммы этот моторист получал из дома. Не было ли каких-то особо душевных сообщений от жены? Нет, ничего подобного не было. Дома у него все нормально.

     Часа через три обратного хода с верхнего мостика послышался радостный крик: «Вот он! Вижу его!». Вскоре и мы увидели маленькую точку впереди. Аварийно сбросили ход (для нормальной остановки двигателя с полного хода требуется часа полтора), легли в дрейф. Сыграли тревогу «Человек за бортом». Плюхнули на воду мотобот. В нем, как положено по этой тревоге, старпом, моторист, боцман и врач. Кормовой красный флажок на мотоботе не поднят. Его поднимут, когда человека вытащат живым из воды.

     Мы все облегченно вздохнули: нашли все-таки его. Интересно будет узнать что думает человек, когда собирается среди ночи прыгать за борт, да еще в спасательном жилете, да еще перед этим аккуратно поставив тапочки под леерами.

     Но, как оказалось, мы все в очередной раз ошиблись. Мотобот возвращался без флажка на корме!

     Дальше рассказываю со слов моряков бывших в мотоботе.

     Спасатели на мотоботе уже подошли на несколько десятков метров к плавающему мотористу. Тот давно заметил, что к нему идут на спасение, бодро махал рукой и жестами всячески выражал радость по этому поводу.

     Но тут моряки заметили огромный акулий плавник, который описывал на поверхности воды круги вокруг моториста. И когда до него оставалось уже рукой подать, плавник вдруг исчез, а через секунду моторист взмахнул руками и скрылся под водой, как будто кто-то из под воды с огромной силой дернул его за ноги.

     Моряки остановили мотобот на этом месте, просто не могли понять, что случилось и как быть дальше.

     Прошло пару минут и вблизи лодки на поверхности воды расплылось большое кровяное пятно. А еще через минуту всплыл мертвый моторист с перекошенным от предсмертного ужаса лицом.

     Кое-как, преодолевая страх перед акулой, моряки подняли моториста в лодку. Он был без обеих ног выше колен. Позднее вскрытие показало, что умер он не от удушья (в легких был воздух), а от разрыва сердца.

     На судне с мертвого моториста, предварительно сделав несколько фотографий, сняли спасательный жилет, завернули его в брезент и положили в морозильную камеру. И так возили его еще месяца два пока не пришли в Новороссийск.

     Что человек думал перед смертью и зачем он это сделал, так никто и не узнал.

     Это событие, конечно, не улучшило настроение в экипаже. Люди окончательно замкнулись. Каждый думал что-то свое и мыслями с товарищами не делился. К тяжелому физическому состоянию прибавилось еще одно обстоятельство: приходилось плавать с покойником на борту. Особенно это угнетало моряков во время ночных вахт. И так уже нервы на пределе, приходилось каждое свое слово контролировать. А тут еще покойник круглые сутки в двух шагах от тебя и умерший не простой смертью.

     Мне тогда первый раз в жизни пришлось плавать с мертвецом на борту, но, к сожалению, не последний.

     Об этом случае, естественно, было доложено шифровкой в пароходство и сразу получено распоряжение идти на выгрузку в Болгарию в Бургас и затем порожнем в Новороссийск. В любой другой стране наш пароход сразу бы арестовали и пока не произвели бы следствие по поводу гибели члена экипажа со всеми подробностями мы бы стояли под арестом. А это простой и убытки. С болгарами было проще. Братушки в любых вопросах шли нам навстречу.

     Переход вокруг Африки до Бургаса помню смутно. Жил уже с крепко сжатыми зубами, чисто автоматически выполнял свои обязанности. Ко всем неприятностям со здоровьем из-за цинги прибавилась еще одна — бессонница. Приходишь с вахты в каюту в убитом состоянии (а я так и стоял вахты за себя и за второго помощника); кажется, предел мечтаний — упасть на койку и мгновенно заснуть. Падаешь, засыпаешь, как мечталось, мгновенно. А минут через пять как будто кто-то толкает тебя сильно. Вскакиваешь или садишься на койке, сердце как от сильного испуга бешено стучит, перед глазами круги. Только через несколько секунд понимаешь кто ты и где находишься. Сам себя успокаиваешь, сердце понемногу приходит в норму. Опять ложишься и засыпаешь. А через пять минут опять внезапный толчок. И так постоянно все 4 часа, а через 4 часа опять на мостик на вахту. Ясно, что организм уже даже не на пределе, а за допустимым пределом. Но надо держаться и дойти до дома живым. Других вариантов нет.

     Шли в общем до Болгарии как в густом тумане, воспоминаний почти никаких не осталось.

     В Бургасе капитан решил, что штурманам следует немного расслабиться после утомительного перехода. Благо нефтяной причал там находится за городом, а вокруг природа с виноградниками и на фоне природы совсем недалеко расположился уютный загородный ресторанчик.

     Заказали мы себе что-то закусить И Иван Петрович велел принести нам по бутылке пива. Штурмана, помня нашу клятву о моратории на спиртное, не возражали. Уныло потягивали пиво, рассматривали окрестности.

     И тут от соседнего столика, где кроме нас сидела еще одна небольшая мужская компания, подходит к нам болгарин. Симпатичный такой мужчина. И говорит нам на русском языке, что необходимо для закрепления русско-болгарской дружбы выпить совместно ящик пива, а потом еще чего-нибудь. И тут же официант подносит к нашему столу ящик пива.

     Иван Петрович, как опытный моряк, знал как проходят советско-болгарские банкеты и поэтому ответил на провокацию вежливым, но решительным протестом.

     Болгарин не менее решительно повторил свое провокационное предложение. Опять холодный дипломатичный отказ. Мы, штурмана, молчим, с сочувствием смотрим на болгарина и слегка пожимаем плечами.

     Терпение у болгарского горячего парня иссякло быстро: с возгласом «Ах так!» он хватает ящик с пивом и мощно размахнувшись разбивает его о каменный пол. Все бутылки вдребезги и целое пенистое озеро пива на полу.

     Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга. Капитан, как ему и положено по должности, первый правильно оценил обстановку и подал соответствующую команду: «Эй официант! Неси сюда коньяк!».

     Дальше все как обычно в Болгарии: сдвинули столы, давай за дружбу, за моряков, за Болгарию, за Россию. И где-то между тостами за наше Черное море и болгарское сельское хозяйство (а это, как оказалось, были механизаторы, зашедшие слегка отдохнуть в конце рабочего дня) капитан неосторожно спросил у болгар нельзя купить у них немного винограда для экипажа.

     Болгары искренне возмутились: что значит купить!? Да мы вам целый трактор лучшего винограда подарим! Вон «Беларусь» с тележкой стоит. Поехали! Капитан решил послать меня на сельхоззаготовки: «Только, Владимир Николаевич, не заблудись. Тут в Болгарии опасно: люди тут серьезные, ты сам видел. В каждом доме вино, народ душевный. Не хотелось бы тебя здесь потерять!». Я заверил, что буду крайне осторожен. Понимаю, что здесь не Карибское море. Можно навсегда затеряться.

     Залезли мы с болгарином на трактор. Я почему-то оказался за рулем. Видимо болгарин из вежливости решил уступить мне это место. Трактор завелся и резво побежал вперед прямо в стеклянную стенку ресторана, за которой сидели наши моряки с болгарами. Ресторан приближался с ужасающей скоростью, я судорожно пытался сообразить где у трактора машинный телеграф, чтобы дать задний ход. Четко было видно через стекло, как у капитана от удивления глаза стали совершенно круглыми. К счастью болгарин сообразил, что трактор — это не мой вид транспорта, дернул за какой-то рычажок и мы остановились в полуметре от стеклянной веранды ресторана.

     Мы с болгарином поменялись местами, а Иван Петрович высунулся из кабака и успел крикнуть нам вслед: «Владимир Николаевич! Больше за руль не садись! Это тебе не пароход!».

     Потом мы где-то больше часа объезжали окрестные виноградники, пока болгарин не нашел самый лучший виноград. Какие-то женщины нагрузили нам полную тележку ящиков с виноградом и мы поехали обратно за своими моряками в ресторан.

     Болгары не дали нам идти пешком на пароход. Посадили нас на трактор и тележку и в таком виде с добытым виноградом подвезли прямо на причал к трапу. Видимо, мы выглядели верхом на тракторе очень необычно. Команда вышла на палубу поглазеть на это зрелище, но капитан строго сказал: что, мол, никогда не видели пьяных моряков на тракторе? Выгружайте виноград! Все за вас капитан делать должен… И пошел спать.

     Через несколько дней мы пришли в Новороссийск.

     В пароходстве понимали в каком состоянии находится команда. Поэтому не доставали нас, как обычно это делается, разными инспекциями. Заверили даже капитана, что всем без исключения предоставят замену на один рейс. Морякам на берегу в обязательном порядке пройти медкомиссию в больнице моряков и всем путевки в профилакторий в Абрау-Дюрсо.

     Ко мне, как только мы пришвартовались, пришла жена, приехавшая из Сочи. Год её не видел. Часа через два приехал отец из Краснодара. Я, измотанный до последнего, печатал какие-то последние бумажки и уже готов был взять чемодан и наконец-то сойти на родной берег. Сказал жене, что ближайшие три месяца даже на море смотреть не буду. Но, как оказалось, я в очередной раз ошибся.

     Раздался телефонный звонок. Иван Петрович каким-то растерянным голосом попросил меня зайти к нему в каюту. С недобрым предчувствием поднялся к нему.

     Капитан наливает себе и мне по рюмке коньяка и так ненавязчиво спрашивает, не хочу ли сходить с ним в еще один коротенький рейсик. Дело в том, что капитану и третьему помощнику Федору Онушко отдел кадров не нашел замены.

     Я возразил, что я же четвертый помощник, а не третий. Но это не помогло: Иван Петрович сообщил, что, учитывая мои заслуги перед Родиной, служба мореплавания заочно зачла мне сдачу экзаменов на третьего помощника. Я еще сомневался, заслуживаю ли я такой чести, не лучше ли скромно отказаться. Но тут капитану по прямому телефону позвонил Комаров, зам начальника пароходства по кадрам. Иван Петрович передал трубку мне.

     Комаров: «Владимир Николаевич, создалась такая ситуация, что выхода другого нет. Вся надежда на вас..», ну так далее. Я попытался объяснить, что от меня уже половинка осталась. Да и та ходит, держась руками за переборку. Но тут капитан вставил реплику, что если Федя пойдет опять в рейс, то он умрет, так как ему уже 40 лет и все признаки налицо.

     Это был удар!

     Я не смог с ходу принять такое заманчивое предложение и попросил у Комарова 10 минут на размышление. Капитан смотрел на меня с сочувствием. Понимал, что мне предстоит объяснение с женой. Но и сам он был в таком же положении.

     Спустился в свою каюту. Жена и отец что-то почувствовали и с тревогой на меня смотрели. Не помню уже какими словами я сообщил жене эту новость. Не дослушав меня, она взяла свой чемодан и без слова вышла из каюты. Тут я понял, что надежды на счастливую и долгую семейную жизнь не сбылись. Как и многое другое, о чем мечталось в детстве.

     Вернулся в каюту капитана. Сказал, что иду в рейс. Иван Петрович понял, что что-то произошло, спрашивает: «А как жена?» — «Ушла не попрощавшись».

     Позвонили Комарову. Я сказал, что иду в рейс. Комаров облегченно вздохнул: «Спасибо! Мы вам этого не забудем!». Я положил трубку, а про себя подумал: « Я вам тоже!».

     Отец мой ни о чем меня не спрашивал, сидел в подавленном настроении. Видимо эта семейная сцена здорово его расстроила. Я спросил отца, что бы он решил на моем месте.

     Он немного подумал и говорит: «Наверное, я поступил бы так же. Но я другое дело. Мы войну прошли. Нас так воспитывали. Жизнь так воспитала: служба прежде всего, все остальное потом». Потом как будто что-то вспомнил, спрашивает: «Я тут когда по причалу шел, видел как по трапу спускали кого-то на носилках завернутого в брезент и погрузили в скорую помощь. Это что было?».

     Я коротко рассказал отцу про погибшего моториста. Отец долго молчал, потом вздохнул: «Да-а… У вас тут как на фронте… Вот что, бросай свои бумажки. Я в гостинице „Черноморская“ снял люксовый номер. Там ресторан хороший».

     *****

     На этом можно было бы и закончить рассказ про солнечный Читтагонг. Рейсик на Кубу (коротенький) растянулся еще на 3 месяца. Но это я уже почти не помню. Все стерлось из памяти: видимо защитная реакция организма на психические перегрузки. А дневник в те дни я перестал вести. Но один случай на переходе все же запомнился.

     Ранней весной следующего года мы возвращались в Черное море и уже со стороны Мраморного моря подошли к Босфору.

     Надо сказать, что в наше время движение по проливу Босфор осуществляется реверсивно: формируется караван у, допустим, южного входа в пролив, определяется очередность движения и пароходы один за другим гуськом идут через пролив. Пока они идут проливом другой караван у северного входа готовится к проходу на юг. Все происходит мирно, по расписанию и сравнительно безопасно.

     А в то время существовало двухстороннее движение. Суда входили в пролив без остановки, каждый шел по своей стороне. Приходилось расходится со встречными судами. Причем сторона движения почти посреди пролива менялась на противоположную из-за, якобы, особенностей течения в проливе. Все это было очень опасно, особенно при плохой видимости.

     Ну вот, заходим мы в пролив Босфор с юга, справа островок Кызкулеси со знаменитой Леандровой башней, слева бухта Золотой Рог, проходим под только что введенным в строй автомобильным мостом. Идем пока вдоль правого берега. Погода отличная: ни ветерка, солнце сияет, видимость прекрасная. Просто праздник жизни. И впереди родное Черное море.

     Все штурмана на мостике. Идем без лоцмана. Иван Петрович имел право прохода этим проливом без лоцмана и получал за каждый проход круглую сумму в долларах.

     И тут буквально за 1—2 минуты над проливом образуется густейший туман. Как я потом узнал, это явление называется «радиационный туман» и именно при таких погодных условиях он появляется в проливе весной, когда вода еще холодная.

     Видимость упала до 10 метров. Причем туман, видимо, небольшим слоем над водой, потому что солнце освещает его сверху так, что глаза слепнут от яркого света.

     Капитан приник к тубусу локатора и дает команды рулевому. Снижать скорость нельзя: за нами следуют другие суда.

     Все-таки весь караван сбросил ход до среднего. Потихоньку идем по локатору в надежде выйти где-то из тумана. Обстановка очень напряженная.

     Вдруг раздается прямо-таки панический крик капитана: «Владимир Николаевич!!! Локатор!!!».

     Я понял: наш единственный локатор скис и мы теперь идем вслепую. Это катастрофа!

     Остановка исключена: в проливе становиться на якорь запрещено, перед нами и позади нас идут суда каравана. Ото всюду раздаются с соседних судов туманные гудки, а далеко это или близко — не поймешь.

     Я подбежал к радиолокатору: картинки нет. Бросил взгляд на приборы контроля. Иван Петрович сказал: «У тебя три минуты!» — и побежал на крыло мостика слушать чужие гудки. В этот момент он забыл, что я уже третий помощник и за локатор не отвечаю. Но в общем-то это уже не имело значения. Надо было спасать пароход.

     Вот тут пригодилось то, что в рейсе я изучил локатор до последнего винтика. Мне не нужно было смотреть на электрические схемы. За какие-то секунды у меня в голове промелькнула вся электросхема прибора и путь сигнала от запускающего импульса по всем цепям до отсветки на экране. Я даже не думал. В момент опасности мой мозг сделал это автоматически без всякого умственного усилия с моей стороны.

     Через мгновение я уже знал, где неисправность. Бегом забежал в штурманскую рубку, схватил из ящика с запчастями первое попавшееся более или менее подходящее по параметрам сопротивление, плоскогубцы и бегом к локатору. Буквально сорвал с него металлическую защиту, при этом питание на него заблокировалось. Залез рукой с плоскогубцами вслепую в самую середину под электронно-лучевую трубку и буквально вырвал перегоревшее сопротивление. Вместо него прикрутил концами новое сопротивление. Поставил защиту на место и включил подогрев. Теперь надо ждать 40 секунд.

     За эти 40 секунд я что только не передумал! Должно было случиться чудо и локатор заработает. Но чудеса в жизни случаются редко, и это беспокоило.

     40 секунд прошли, включаю тумблер высокой частоты: есть картинка!

     Кричу капитану: «Есть локатор!». Иван Петрович с изумленным выражением лица подбегает с крыла мостика, отталкивает меня и прилипает к тубусу. Тут же начинает подавать команды рулевому и на машинный телеграф. С момента поломки прошло меньше трех минут.

     Часа через полтора вышли из Босфора. До конца моей ходовой вахты еще немного оставалось времени. Все, кроме меня и вахтенного матроса спустились вниз, а я рассекаю Черное море и пытаюсь расслабиться после стресса.

     На мостик поднимается Иван Петрович, молча протягивает мне пачку долларов. «Это что?» — спрашиваю. «Это тебе за проход Босфора». Это была та самая кругленькая сумма, которая полагалась капитану за безлоцманский проход проливом.

     Я не удержался: «Я вообще-то третий помощник, за локатор не отвечаю».

     Иван Петрович усмехнулся: «Опять дерзишь? Считай, что я в тот момент забыл об этом».

     В памяти не осталось записи того, как я вернулся домой в Сочи, встречи с женой и сыном. Где-то через месяц после приезда, когда отошел немного в отпуске, пытался вспомнить, как я приехал домой — не смог припомнить ни одного момента. Пробел в памяти длиной в две недели.

     ***

     Чтобы закруглить тему танкера «Ленино», добавлю краткий отчет о дальнейших событиях на этом пароходе.

     Через какое-то время старый экипаж стал собираться на судне. Кто через рейс, кто через два. Я успел после двухмесячного отпуска сделать несколько рейсов на Европу на танкере «Сумы» — это после длинных рейсов на «Ленино» было как отдых в санатории.

     Потом началась гражданская война на Кипре, американцы снарядили свой 7-й флот для контроля в Средиземном море. Русские, в свою очередь, снарядили свою средиземноморскую эскадру для противостояния. Меня призвали из запаса, и два с половиной года мы «воевали» с НАТО по всему Средиземному морю. Но это отдельный рассказ.

     А Ивана Петровича стали преследовать неудачи. Сначала при погрузке сырой нефти в Новороссийске вновь испеченный второй помощник знаменитый Онушко Федор Романович, выпив слегка водки для бодрости, прилег в каюте отдохнуть на диван и немного заснул.

     В это время 9-й средний танк переполнился и струя нефти диаметром полтора метра выстрелила на высоту метров 40. Пока Федя проснулся и сообразил, что делать, нефтью залило всю надстройку, грузовую палубу, причал Шесхарис и соответственно акваторию порта Новороссийск.

     Федю смайнали в третьи помощники, откуда он уже не выбрался до конца жизни.

     Вскоре танкер «Ленино» на полном ходу в проливе Ламанш при минимальной видимости в тумане столкнулся со встречным судном. Обошлось без жертв, танкер своим ходом дошел до Новороссийска, где предстоял аварийный ремонт. Я видел поврежденное судно у пассажирского причала, где оно стояло в ожидании докования и разговаривал с моряками. С капитаном я не стал встречаться: ему тогда было не до разговоров.

     Ивана Петровича смайнали в старпомы, но быстро, через рейс, восстановили. Назначили капитаном на другой танкер (не помню на какой, кажется «Бородино»). Пошли они в Южную Америку, и там, в Аргентине, на речке Ла-Плата он очень прочно посадил танкер на мель. Пару недель не могли снять с мели. Тут же Иван Петрович поклялся, что как только ему исполнится 60 лет (а оставалось до пенсии 1—2 года), он сойдет на берег и больше никогда не взойдет на палубу парохода. Буду, мол, счастливо жить на дачке под Одессой с семьей.

     Но и тут он опять (и в последний раз) ошибся.

     Исполнилось капитану в очередном рейсе 60 лет. Вскоре пришли они в Ильичевск. Иван Петрович объявляет, что это был его последний рейс. Прощается с командой. За ним приезжает сын на «Жигулях». На машине они в радостном настроении едут домой в Одессу, там километров сорок ехать. По дороге попадают в автокатастрофу и оба погибают.

     Так и не пришлось Ивану Петровичу пожить на берегу на собственной дачке.

     Федор Романович умер в 55 лет от инфаркта в рейсе.

     Начальник рации Кузнецов Александр Иванович все-таки женился и умер в 50 с чем-то лет дома в Новороссийске от инфаркта.

     Второй помощник Толик Кременюк стал капитаном. Дальнейшей судьбы его я не знаю.

     Вот так мы плавали.

     Егоров Владимир Николаевич, 3-й помощник капитана, танкер «Красноводск»

     В июне 74-го года меня вызвали телеграммой из отпуска в Новороссийское пароходство. Инспектором отдела кадров по третьим и четвертым помощникам был товарищ Супрунов. Он, оказывается, ждал с нетерпением моего приезда из Сочи. Состоялся такой примерно разговор.

     — Хорошо, что вы приехали. Я сомневался, ведь вам еще отдыхать почти месяц. Тут такое дело: нужен такой человек как вы. Вы же офицер запаса, да? Не хотите ли за Родину повоевать?

     — А что, пока я в отпуске отдыхал, война началась? С кем воюем?

     — На Кипре мятеж, в Никосии идут бои, турки воюют с греками. Вы же, наверное, слышали?

     — Слышал, конечно. Но я тут причем?

     — Американцы собрали на Средиземном море свой 6-й флот и, как всегда, лезут во все дыры. Пытаются все контролировать в Средиземном море и при случае оккупировать под видом восстановления демократии турецкую часть Кипра. А можно и греческую, разницы нет. А там, глядишь, и военно-морскую базу можно организовать, и аэродром натовский.

     — Наши военморы срочно собрали свою Средиземноморскую эскадру из кораблей Северного, Балтийского и Черноморского флотов, — продолжил обрисовывать ситуацию товарищ Супрунов. — Кораблей много, действуют в отрыве от наших баз. Поэтому требуются корабли снабжения. Особенно большой танкер. Минобороны взяло у нашего пароходства в аренду серийный танкер (типа «Казбек») «Красноводск». Поставили условие: все командиры должны быть офицерами запаса. А штурмана должны знать район боевых действий, то есть условия плавания в Средиземном море и турецких проливах. Хотя бы два штурмана с английским языком и, конечно, грузовое танкерное дело. Будете на это время призваны из запаса. У меня, кроме вас, в настоящее время подходящего по этим параметрам третьего помощника нет. Ну что, пойдете?

     Значит, опять американцы! Есть возможность посмотреть вблизи, на что они годятся. Такой случай, отказываться нельзя.

     — Святое дело. Пойду, конечно. А где пароход, когда ехать надо?

     — Танкер грузится в Севастополе, отход через два-три дня. Ехать надо завтра.

     Получил необходимые документы, деньги, узнал расписание пассажирских пароходов на Крым и пошел повидаться со своими друзьями в пароходстве.

     Вместо «повидаться» получился грандиозный прощальный вечер на квартире одного моряка.

     На следующий день несколько моих друзей пришли провожать меня на пассажирский причал.

     Дело было летом, и поэтому билетов на теплоход «Ай-Петри» уже не было.

     Подошел к вахтенному матросу у трапа и попросил вызвать пассажирского помощника. Матрос, уже пожилой, поинтересовался в чем дело. Я ему объяснил, показал направление на судно. Тот без лишних разговоров поселил меня в своей каюте, где была свободная койка. Плату за проезд брать с меня категорически отказался.

     Так я первый раз в жизни оказался в Севастополе. На следующий день вышел в Артиллерийской бухте на пассажирский причал. Погулял немного по набережной: красота кругом! Народ гуляет по бульвару, кругом чайки, солнце, памятник погибшим кораблям, Севастопольская бухта и военные моряки-красавцы стаями ходят без строя.

     Но долго любоваться историческими местами не было времени. Там же недалеко, рядом с Графской пристанью, нашел портнадзор. Вахтенный инспектор объяснил мне, что «Красноводск» стоит в самом конце Севастопольской бухты в Инкермане на топливной базе и вроде грузится, но что-то у них неладно. Капитан вообще на связь с портнадзором не выходит.

     — Вы уж там, как прибудете на судно, выясните обстановку и по УКВ доложите нам. Только не надо в Инкерман ехать берегом, это долго, а на проходной там такая охрана, что часа два вас будут обыскивать с собаками, проверять документы… Лучше вот этот причал, видите, там стоит катер пассажирский? Садитесь на него, заплатите 40 коп. Скажите морякам, что вам надо на танкер в Инкерман. Они вас высадят там на причал прямо у «Красноводска».

     Танкер Красноводск

     Так я и сделал. Вылез через час на причал с чемоданом под самой кормой «Красноводска». Стою, жду, когда подойдет какой-нибудь патруль и проверит мои документы. Никого нет.

     Тут сверху, с кормы танкера моряки кричат мне, спрашивают, кто я такой. Говорю: ваш новый третий помощник. Моряки аж застонали: ой-ё-ёй, скорей поднимайся, а то у нас тут беда с этими помощниками. Я понял, что патруля не будет, и пошел к трапу.

     Вот такой, кстати, парадокс Черноморского флота. И существовал он десятки лет: топливная база ЧФ, со стороны суши особо охраняемый объект — колючая проволока, вышки с пулеметами, проходная с собаками, тотальная проверка прибывающих граждан. А с моря все просто: за 40 коп. любой человек может совершенно спокойно, с комфортом, на катере попасть на топливную базу ЧФ. Я со многими военными моряками об этом говорил, даже с одним адмиралом, который в это время командовал Главным штабом военно-морских сил (мой однофамилец Георгий Егоров). И он подтвердил, что знает об этом. А на мой удивленный вопрос, как такое может быть, ответил просто: «Да кому это надо!».

     Но на этом чудеса военно-морского флота не закончились.

     На палубе меня встретили несколько матросов и четвертый помощник Володя Бутаков, лет тридцати, очень симпатичный парень.

     Я спросил четвертого, где тут каюта третьего помощника и у кого принимать дела. Володя мрачно усмехнулся и сообщил, что каюта моя свободна, но принимать дела не у кого. Танкер пришел в Севастополь несколько дней назад, и несколько командиров сразу с чемоданами сошли на берег, не ожидая подмены: второй помощник, третий помощник, четвертый помощник и начальник радиостанции.

     — А в чем дело? — спрашиваю.

     — Да моряки говорят, что капитан тут всех задолбал своим свинским поведением, — отвечает Володя. — Я вчера приехал на замену, но до сих пор не могу представиться капитану. Со старпомом только говорил. Да и тот в угнетенном состоянии и ничем не хочет заниматься.

     Ладно, говорю, посмотрим, что за капитан.

     Поставил чемодан в каюту, взял направление из отдела кадров и пошел к капитану представляться как положено.

     Постучал в дверь каюты. Дверь открылась. Стоит пьяный, высокий, опухший человек на вид под 50 лет (на самом деле ему было 37) и делает рукой такое движение, как будто хочет меня оттолкнуть от двери. Я сделал шаг назад и начал было докладывать о цели своего визита, но капитан прервал меня: «Идите к старпому…» — и захлопнул дверь.

     «Да-а-а… — подумал я. — Не все в порядке в Датском королевстве…»

     Старпом встретил меня вопросом:

     — Ты что-нибудь в погрузке понимаешь? А то второй помощник вчера остановил погрузку и ушел с судна с чемоданом в неизвестном направлении. Боюсь, скоро из штаба флота кто-нибудь придет, тогда нам всем хана. А у меня своих дел полно, не могу грузом заниматься.

     — Да в целом понимаю. Тем более танкер старый, автоматики никакой. Донкерман, надеюсь не сбежал? Ну, тогда мы справимся.

     (Донкерман — помповый машинист.)

     — Отлично, Владимир Николаевич! — воскликнул старпом. — Я звоню на базу, сейчас придет их представитель, и надо продолжать погрузку.

     Тут я вспомнил о портнадзоре, сказал старпому, что там ждут доклад об обстановке. Старпом отмахнулся: «Доложи им сам что-нибудь! У меня уже голова кругом от этого бардака…»

     Пришлось брать грех на душу. Выхожу по УКВ на связь с портнадзором и бодрым голосом докладываю: «На судне все в порядке, погрузка идет своим чередом. Правда, была небольшая заминка по технической причине. Но всё героически устранено, и через минуту продолжим принимать груз. Капитан в городе, старпом на причале принимает снабжение для эскадры. Все работают и полны энтузиазма».

     В портнадзоре облегченно вздохнули: «Ну, хорошо. А то из штаба флота уже звонили. Не могут понять, почему остановили погрузку. А вы и на связь еще не выходите».

     Я отвечаю: «Идет смена экипажа, а на грузовой палубе много работы. Некому дежурить на мостике около УКВ. А радисты на связь не выходят на коротких частотах потому, что запрещено работать в эфире на военно-морской базе».

     Спустился вниз с мостика, нашел донкермана. Пока не пришел представитель с берега, велел ему взять самого толкового матроса и за 15 минут замерить количество груза во всех 18 танках, также количество судового дизтоплива и пресной воды. Написать все это на бумажке и принести в мою каюту. Матросы, как мне показалось, заметно повеселели: наконец-то в этом бардаке хоть какое-то руководство появилось.

     Вскоре пришел офицер с топливной базы, мы все обговорили и начали снова брать груз. Всего для эскадры нужно было погрузить 6 000 тонн флотского мазута и 6 000 тонн летнего дизельного топлива. Это, конечно, не считая другого снабжения. Но сухим грузом занимался старпом.

     Вечером в кают-компании за ужином познакомился с оставшимися в живых командирами. Капитана я так и не увидел до отхода. Зато обнаружился замполит (первый помощник) унылого вида. Видимо, его тоже притомили беспорядки в этом Датском королевстве.

     Груз принимали не быстро, на ночь остановили погрузку. Удалось немного поспать.

     Утром снова продолжили процесс. И тут звонит мне в каюту вахтенный у трапа и сообщает радостную новость: из Новороссийска приехал новый второй помощник и два матроса с начальником рации. Это был подарок судьбы. Можно сдать погрузку второму помощнику и заняться своими делами третьего помощника.

     Но радость, как всегда, была недолгой. Выхожу на грузовую палубу для торжественной встречи. И что я вижу?

     Вместо обещанного второго помощника стоит с чемоданом знаменитый наш «рожденный под парусом» Федор Романович Онушко! С которым я с радостью расстался пару месяцев назад на танкере «Ленино». И счастливо мне так улыбается. Я его спрашиваю: в чем дело, мол, Федор? «Мы вроде только что расстались навсегда, — говорю. — Ты как сюда попал? На этом пароходе уже есть третий помощник — это я».

     Оказывается, после бегства с «Красноводска» штатного второго помощника, в отделе кадров пароходства, учитывая срочность дела и дефицит вторых помощников, приняли мудрое решение: выдернули из отпуска разжалованного Федора Романовича и бросили опять в должности второго на перевоспитание в здоровый экипаж «Красноводска».

     Меня это не обрадовало. Да что же это, думаю! До конца жизни буду что ли с этим придурком по морям рассекать?

     Печаль этой встречи немного скрасило то, что один из вновь прибывших матросов оказался Иваном Романовичем Савчуком. Тоже с «Ленино». Я тут же сказал старпому, что этот матрос должен ходовую вахту стоять со мной. Старпом не возражал. Это, как впоследствии оказалось, спасло мне жизнь.

     Через пару дней мы вышли из Севастополя на Средиземное море к нашей эскадре. Капитан, Юрий Сергеевич Савин, так и не нашел времени до отхода познакомиться со своими новыми помощниками. Уже в море на моей вахте он один раз поднялся на мостик, с некоторым удивлением осмотрел меня и путевую карту. Спросил как меня зовут, на каких судах плавал. Потом сказал, что будет «отдыхать» в каюте, что к Босфору желательно подойти в светлое время суток. Я заметил, что придется тогда ночью лечь в дрейф миль за 10 до Турции, а это будет задержка часов на восемь. Капитан небрежно махнул рукой, мол, плевать! И пошел вниз в каюту.

     Ночью до утра лежали в дрейфе.

     В 08.00 поднимаюсь на мостик. Надо принимать вахту у старпома. Судно без хода, в дрейфе. Старпом (Анатолий Андреевич Трымбач) и не думает входить в Босфор.

     Спрашиваю его:

     — Анатолий Андреевич, уже давно светло. Пора, наверное, в Босфор выдвигаться. А капитан где?

     — Капитан «отдыхает» в каюте и на звонки не реагирует. Я думаю он будет так отдыхать пока весь ящик коньяка не закончится.

     — Тогда, может быть, без него пойдем? Если капитан выбыл из строя, по уставу вы, как старший помощник, должны его заменить.

     — Не буду я его заменять! Пусть даст мне письменный приказ, тогда заменю. На кой хрен мне добровольно на себя ответственность брать. Вот, если хочешь и умеешь, проходи самостоятельно пролив. Я не возражаю. Счастливой вахты!

     И старпом ушел.

     Пройти Босфор на танкере — это довольно сложно. Тут и опытные капитаны каждый раз стресс испытывают. А в истории мореплавания еще не было случая, чтобы третий помощник самостоятельно прошел на танкере этот пролив.

     Но, с другой стороны, коньяк у капитана, видимо, еще не скоро закончится. С неделю придется лежать в дрейфе перед Босфором. Придется скоро сообщать в штаб флота о причине задержки. А эскадра ждет топлива и снабжения. Это не шутки.

     И я по своей наивной молодости стал проявлять инициативу.

     Решил посоветоваться со свои матросом Ваней Савчуком. Тот моряк опытный, глупость не посоветует. Повздыхал Ваня немного и говорит: «Надо идти, а то большой скандал будет. Я на руль стану».

     Позвонил в машинное отделение вахтенному механику, сказал, что будем давать ход, начинаем проход Босфором, попросил быть внимательным на реверсах.

     С капитаном все ясно. Старший помощник тоже решил, что для него послевахтенный отдых важнее. Звоню второму помощнику Федору, прошу выйти на мостик на пару часов, помочь во время прохода. Но Федор Романович как узнал, что капитана и старпома не будет, замахал по телефону руками и накрыл голову подушкой. Другого, в общем, я от него и не ожидал.

     Спасибо, вышел на помощь Володя Бутаков — четвертый помощник, и мы пошли в пролив.

     Погода отличная, видимость хорошая. Солнце, зеленые берега с мусульманскими минаретами, синяя вода, встречные пароходы идут своей стороной. Мирно так все. Пересекли условную линию границы Босфора: справа маяк Румели, слева Анатолийский маяк. Ваня Савчук на руле, я командую, Володя Бутаков по локатору контролирует расстояния, ставит точки положения на карте и записывает черновой журнал.

     Через несколько миль на траверзе пристани Бююк-Дере, как и положено, притормозили до малого. К правому борту на ходу подходит лоцманский катер, и турок-лоцман по штормтрапу поднимается на борт, затем на мостик. Спрашивает меня: «Where is your master?» (Где ваш капитан?). Я ему на хорошем английском объясняю, что капитан немного приболел, я сейчас старший на судне. Лоцман с сомнением посмотрел на меня и на мои погоны третьего помощника (больно молод!), но мой английский и спокойная рабочая обстановка на мостике, видимо, успокоили его.

     Опять дали полный ход. Лоцман дает мне команды, я слежу за обстановкой и даю команды рулевому и четвертому, Володя на машинном телеграфе, локатор включен. Все идет отлично. Лоцман с довольным видом пьет кофе с коньяком.

     Но на море расслабляться не стоит. Пролив извилистый, много встречных судов. Тогда еще движение в проливе было двухсторонним. У мыса Еникей совершаем плавный поворот.

     И вот тут открывается дверь из штурманской рубки, и на мостик вваливается пьяный капитан, без признаков интеллекта на лице, но в белой рубашке с капитанскими погонами. Видимо, случайно проснулся, увидел: земля в иллюминаторе! Понял, что это сияющие берега Босфора, и инстинкт моряка выбросил его из койки на ходовой мостик.

     Юрий Сергеевич невидящим взглядом уставился на лоцмана, затем недоуменно оглянулся по сторонам: какие-то незнакомые люди на мостике! Потом увидел погоны третьего на моих плечах. Это его, видимо, немного успокоило.

     И тут громовым голосом капитан начал выкрикивать подряд все команды, которые скопились в его пьяной капитанской голове, от «Полный назад!!!» до «Человек за бортом!!!». Учитывая его почти двухметровый рост и массу, это было устрашающее зрелище.

     Четвертый помощник от греха подальше выбежал на левое крыло мостика и закрыл за собой дверь. Иван Романович на руле побледнел. С лоцманом было хуже всего, он впервые в жизни видел пьяного русского капитана. С раскрытым ртом лоцман подошел ко мне и пытался что-то сказать, но ничего не получалось. Похоже с перепугу он забыл весь английский язык. Пришлось подать ему команду: «Слушать меня! С капитаном плохо. Too much vodka! (Слишком много водки!)». Лоцман кивнул головой. Судно тем временем на полном ходу продолжает делать циркуляцию в повороте.

     Через минуту всё стало на свои места, кроме капитана. Пришлось и его приводить в порядок. Тут было не до сантиментов. Для меня пьяный капитан — не такое уж редкое зрелище.

     Нарушая все без исключения пункты Устава Морского флота, я очень выразительно и достаточно громко предложил ему: «Юрий Сергеевич! Идите на (3 буквы) отсюда!».

     Юрий Сергеевич как-то сник немного, вышел на правое крыло мостика, сел на ящик бортового зеленого огня и закурил сигарету. Я продолжал вести пароход. Ваня на руле, почувствовав мой решительный настрой, успокоился. Лоцман тоже взял себя в руки, только иногда испуганно оглядывался на сидящего капитана. Четвертый помощник где-то прятался.

     Так мы благополучно прошли под мостом, мимо Золотого Рога, и вышли на рейд Стамбула. У капитана в голове за этот час на ветерке, кажется, немного просветлело. Он встал с фонаря и со словами «ну, ладно, мне, похоже, тут делать нечего» с гордым видом покинул мостик.

     Мы притормозили до «Самого малого», лоцман взял мою расписку на оплату, пожал мне руку: «Счастливого плавания, капитан!» — и благополучно на своем катере ушел на берег. Представляю, что он там на берегу рассказывал о русских!

     Вот так я осуществил свой первый самостоятельный проход Босфором. Потом их было много, но этот почему-то хорошо запомнился.

     Мраморное море прошли за 12 часов, и следующий пролив, Дарданеллы, опять достался мне. Но это уже значительно легче Босфора. Да и штурмана наши как-то приободрились и дружно, во главе со старпомом, вышли на мостик.

     Капитан очнулся от пьяного угара только в Эгейском море. То, что произошло в проливе Босфор, он либо не помнил, либо намеренно не вспоминал. Только раз, как бы невзначай, когда мы были вдвоем в кают-компании, произнес: «Да, Владимир Николаевич, с таким помощником, как вы, можно спокойно плавать…»

     Из этого случая я сделал два вывода.

     Первое: можно считать, что капитана на этом судне нет. Старпом Трымбач, кстати, тоже не проявляет себя старшим помощником. Работать придется самостоятельно.

     Второе: на таком пароходе нужно держать ушки на макушке. Поэтому я объявил для себя временный мораторий на распитие спиртных напитков, в том числе на пиво. Забегая вперед, скажу, что мораторий продлился почти два года. За это время я растерял почти всех друзей и подруг.

     Работа танкера «Красноводск» и его команды заключалась в том, чтобы бесперебойно снабжать корабли нашей эскадры топливом, машинными и турбинными маслами, водой, продовольствием и вообще всем необходимым. Топливо, все 12000 тонн, мы раздавали за 3—4 месяца, после чего возвращались в Севастополь или Туапсе на пару дней. Там грузились дизтопливом, флотским мазутом и снова возвращались в Средиземное море.

     Крейсер «Жданов». Бункеровка с танкера в проливе Китира. Рядом с крейсером стоит лагом военно-морской буксир

     Вода и продукты для эскадры заканчивались быстрее, поэтому примерно раз в неделю мы заходили в какой-нибудь иностранный порт, где через судового агента заказывали огромное количество товара и брали воду. Чаще всего это был Гибралтар, Сеута, испанский Альхесирас, Танжер, Оран, сирийские порты Латакия или Тартус. Один раз бог (а точнее штаб ВМФ) занес нас в Западную Африку в Гвинею (порт Конакри) и в людоедскую республику Съерра-Леоне (порт Фритаун). Но об этом потом.

     Надо сказать, что во всех портах нас встречали хорошо. Судовые агенты и шипчандлеры, просто молились на нас: мы закупали продукты на очень большие суммы и платили исправно.

     В те времена случалось немало интересного. Очень показательный момент с участием вражеской подводной лодки и наших доблестных моряков произошел в точке восточнее острова Крит.

     Я тогда уже был вторым помощником, на мне полностью лежали грузовые работы по снабжению кораблей эскадры.

     Получаем мы шифровку из штаба: забункеровать эсминец «Неуловимый» и сразу сниматься на Гибралтар за водой и продуктами для эскадры. Утром подходит к нам эсминец, я по УКВ говорю командиру, что мы готовы, можно подходить к нашей корме и становиться на бакштов. Погода отличная, штиль, солнце светит, тепло. Вражеских американцев до самого горизонта не видать. Все это, конечно, расслабляет советского моряка.

     Дальше все, как обычно: мы на якоре, эсминец против течения самым малым подходит к нашей корме, подаем выброски, затем несколько швартовых концов, и он повисает у нас по корме метрах в 30. На капроновом конце моряки с эсминца перетаскивают к себе толстый гофрированный шланг, подсоединяют его к топливной цистерне, и мой донкерман начинает качать им топливо. Одновременно наш боцман с матросами таким же образом подает водяной шланг и мы даем на эсминец пресную воду.

     Стармех с эсминца вышел на бак. Сообщил мне, сколько топлива и воды они могут взять. Я, не дожидаясь окончания перегрузки, заполнил соответствующие докуменды на груз, поставил печати, вложил эти бумажки в чистую рабочую рукавицу, туда же засунул увесистую железную гайку для веса, завязал каболкой и, разбежавшись по корме, закинул рукавицу на эсминец.

     Бункеровка идёт своим ходом. Наши моряки собрались кучкой у лееров на корме. Моряки на эсминце, соответственно, на своем баке. И громкими голосами переговариваемся на морские темы. Интересно же все-таки поделиться впечатлениями без цензуры. По радио УКВ ничего лишнего не скажешь, желательно вообще ничего не говорить — враг не дремлет. А тут врагов не видно, ну и идет душевный разговор.

     Между кораблями метров 25—30, не больше.

     И тут боцман Никоныч ровным голосом спрашивает военморов с эсминца: «А что, ребята, у вас там акустики дежурят или тоже позагорать вышли?». Ребята весело так в ответ: не волнуйся, мол, дядя, у нас все под контролем.

     Никоныч в ответ: «Да я не волнуюсь. Просто хотел спросить, что это за подводная лодка под нами?» — и показывает пальцем с кормы вниз.

     Мы тоже все посмотрели вниз. Первое, что я увидел — это зенитный перископ подводной лодки, высунутый из воды буквально на 20 сантиметров, который очень медленно двигался между нашими кораблями, поворачиваясь при этом то в нашу сторону, то в сторону эсминца. С любопытством, значит, нас разглядывал.

     И тут же я разглядел под водой огромную черную тень — подводная лодка!

     Моряков с бака эсминца как ветром сдуло. Тут же у них загрохотали звонки громкого боя — «Боевая тревога!».

     Я только успел крикнуть донкерману «Стоп дизтопливо!». Он еще не успел добежать до помпового отделения, а с эсминца уже сбросили в воду наши концы и топливный шланг и дали задний ход. Несколько сот литров дизтоплива вылилось в море. Водяной шланг порвали.

     Неизвестная подводная лодка, как только наши моряки забегали, опустила перископ и растворилась в глубине. Это был облом!

     Эсминец на бешеном ходу стал носиться вокруг нас галсами, искал по гидроакустике подводную лодку. Теперь, по всем неписанным военно-морским законам, он должен был её найти и преследовать до тех пор, пока не заставит всплыть и показать флаг. Иначе позор на весь Атлантический океан.

     Бункеровку было можно считать законченной. Мы почти все дизтопливо передали, документы оформили. Далее у нас был приказ сниматься с якоря и идти на Гибралтар. Старпом дал соответствующую команду. Капитан наш все это время, как обычно, отдыхал в каюте.

     Пока снимались с якоря да наводили порядок на палубе, прошло около часа. Идем на запад в сторону Гибралтара. Через несколько миль догоняем наш эсминец и видим: он гордо идет малым ходом, а перед ним в надводном положении, как под конвоем — дизельная подводная лодка с поднятым французским флагом.

     На эсминце подождали, пока мы поравняемся с ними, и вышли на связь по УКВ. Я взял трубку: «Красноводск на связи! Второй помощник».

     С эсминца многозначительно: «Ну что, видишь?» — «Вижу, молодцы!» — «Вы там это… в журнале не очень… и вообще…» — «Да понятно! Сами доложите». — «Счастливого плавания!».

     Эсминец отвернул и пошел назад в точку. А французская лодка с разрешения нашего эсминца погрузилась в воды родного Средиземного моря. Кто тут победитель, если честно, непонятно.

     *****

     Количество и местоположение наших подводных лодок мы тщательно скрывали от американцев. Даже я толком не знал, сколько наших дизельных подводных лодок тогда было в Средиземном море. Видел только, что все они 641 и 613 проекта. Не знал и о том, были ли в эскадре атомные лодки. Если и были, то это был большой секрет и они никогда не всплывали.

     Дизельные лодки бункеровались почти исключительно по ночам, чтобы не обнаруживать себя.

     По всему бассейну Средиземного моря были определены штабом места якорных стоянок и, соответственно, встречи кораблей эскадры для передачи снабжения. Их было то ли 78, то ли 80, не помню точно. Эти места назывались точками.

     Если мы стояли на якоре в какой-либо точке с несколькими нашими кораблями, то обязательно как минимум один раз в день прилетал натовский самолет-разведчик и сбрасывал на парашюте гидроакустический буй. Причем всегда по носу от танкера, чтобы его течением пронесло как можно ближе к нам. В надежде на то, что под нами на грунте лежит подводная лодка и гидроакустический буй её обнаружит.

     На этот случай у нас на мостике всегда стояла винтовка с запасом патронов, и мы упражнялись в стрельбе по этой движущейся мишени. Из-за волны попасть в буй не всегда было легко. Буи эти были пластмассовые, и при попадании пули они послушно и быстро тонули. Поднимать же их из воды нам было запрещено, так как в них было устройство самоликвидации. При подъеме из воды буи взрывались.

     Вообще, с подводными лодками иногда происходили забавные случаи.

     Так, однажды, кажется в 10-й точке около острова Китира, наша подводная лодка родного 641 проекта, презрев опасность быть обнаруженной американцами, всплывает средь бела дня и светом (морзянкой) сообщает нам, что идет к нам на швартовку для бункеровки.

     Советская дизельная океанская подводная лодка проекта 641

     А по корме на бакштове у нас уже стоял и принимал топливо эсминец.

     Пришлось швартовать лодку к борту. Мы скидываем с правого борта за борт с помощью грузовой стрелы четыре огромных надувных резиновых кранца, каждый длиной 5 метров и диаметром метра 3. Специально их имели на тот случай, если придется швартовать какой- нибудь корабль лагом к борту.

     Лодка пришвартовалась к нам. Мы подали деревянную сходню с палубы на верхний мостик лодки. К нам с лодки по сходне сошел командир лодки, капитан 1 ранга, невысокий, абсолютно квадратного телосложения, лет 45-ти. Я представился ему. Капраз поздоровался и говорит: «Ты грузовой помощник? Сейчас стармех вылезет, займись с ним бункеровкой. А где тут у вас капитан?». Я показал ему, как пройти в каюту капитана.

     Занимаюсь, как обычно, передачей топлива сразу на два корабля: шланги, замеры, сертификаты качества и т. д. Через какое-то время бункеровка закончилась. Подводная лодка стоит у борта и ждет своего командира.

     Потихоньку усиливается волна. Лодка стала наваливаться на наши кранцы так, что все трещит. Стемнело, командира нет. Видимо, увлеченно беседуют с нашим капитаном на морские темы и не могут расстаться.

     Наконец офицер с подводной лодки (похоже, старпом) попросил меня найти их командира и доставить к месту службы.

     Бегу в каюту капитана, открываю дверь. Там, конечно же, всем знакомая военно-морская картина: оба командира лыка не вяжут. Им уже все пофигу: и американцы, и погода штормовая, и сложная международная обстановка… Кое как все-таки убедил капраза, что необходимо вернуться на любимую подлодку и продолжить службу.

     Вышел командир на грузовую палубу и мужественно лезет на трап-сходню. А это просто доска длиной 8 метров, даже без леерного ограждения. Подводная лодка, почти 1000 тонн весом, взлетает на волне под нашим бортом, смотреть страшно. Нужно быть цирковым акробатом, чтобы в таких условиях перейти по сходне на лодку. А упадешь между лодкой и танкером — это верная смерть, раздавит в секунду.

     Капраз успел-таки добежать до середины сходни, тут его подбросило в воздух, развернуло, и он плюхнулся на живот поперек сходни. Уже через секунду он по всем законам физики должен был лететь вниз головой между бортами.

     И вот тут моряки-подводники показали, на что они способны. Двое из них, матросы из боцманской команды, мгновенно, словно кошки, перебежали с верхнего мостика лодки по этой доске к гибнущему командиру, схватили его — один за ворот, другой за задницу — и каким-то образом, балансируя на этой жердочке, бегом затащили его на корабль. Один из них даже успел подхватить упавшую командирскую пилотку! Такого цирка без страховки я еще не видел.

     У меня от переживаний еще не вернулся дар речи, а спасенный командир уже стоял на боевом посту в надетой пилотке и громовым голосом подавал команды: «Полный вперед!». А швартовые стальные концы еще не отданы! Лодка рванулась вперед, концы с пушечным звуком полопались. Хорошо, никого не убило. Тут же следующая команда: «Полный назад! Срочное погружение!».

     Это было страшно! Лодка рванулась на заднем ходу. Люди с мостика стали прыгать в люк центрального отсека, как и положено при срочном погружении. Лодка, на полном заднем ходу, со страшным скрипом по резиновым кранцам, отскакивает от танкера и кормой таранит стоящий у нас по корме на бакштове эсминец. После этого опять дает «Полный вперед» и ныряет под воду. Что там происходило под водой, я могу только догадываться.

     Поднялся я на мостик и записал в вахтенном журнале: «Закончили бункеровку подводной лодки, передано столько-то тонн дизельного топлива». Указал дату, время и поставил точку.

     Эсминец тоже вскоре закончил бункеровку, отошел и в темноте встал на якорь невдалеке от нас.

     Утром я поднялся на мостик, включил прожектор-ратьер и морзянкой вызвал на связь эсминец. Спрашиваю: «Повреждений нет?». Они в ответ: «Пустяки. Уже заварили. В штаб доложили?» — «Нет». — «Хорошо».

     Капитан наш, как обычно, отдыхал в каюте и ничего не заметил.

     Мне как-то пришлось сделать пару рейсов в Европу на танкере «Сумы». Там был капитан по фамилии Труба. И еще была своя штатная дымовая труба. Я называл это судно «единственным двухтрубным пароходом в Новороссийском пароходстве». Ну, с двумя трубами запросто можно плавать, а вот на судне без капитана — это сложнее.

     Но мы, штурмана, справлялись, помогали друг другу, советовались, и у нас всё отлично получалось. Никто в эскадре не подозревал, что танкером командуют по очереди вахтенные помощники.

     *****

     Контакты с военными-натовцами, особенно с американскими, были довольно плотными. Все как на морской войне, только без выстрелов.

     Однако один раз без выстрелов не обошлось.

     Это было 6 сентября 1974 года. Мы шли от Крита на юг Испании в Кадисский залив для передачи запасов продуктов и воды на разведовательный корабль «Вал». Я был еще третьим помощником. На моей вечерней вахте, когда солнце уже готово было закатиться, мы с вахтенным матросом заметили, что из-за горизонта нам навстречу выплывает большое судно, по силуэту — военный корабль. Где-то через полчаса мимо нас на встречном курсе на расстоянии 2—3 кабельтовых прошел американский крейсер Little Rock (Литл Рок), что в переводе означает «Маленькая Скала». Эта маленькая скала, как мне показалось, была очень большим артиллерийским крейсером времен 2 мировой войны.

     Американский крейсер «Литл Рок»

     Солнце уже село, начинались сумерки. Но с такого небольшого расстояния я разглядел в бинокль все, что мне было нужно для донесения в штаб.

     Флаг мы с заходом солнца опускать не стали, чтобы американские вояки могли нас опознать. Танкер наш после многочисленных швартовок в море для бункеровок был изрядно обшарпан по бортам, которые к тому же были в потеках ржавчины. Судно было старого образца, а ведь примерно так выглядели в то время многочисленные греческие танкеры знаменитого судовладельца Онасиса (кстати, это второй муж вдовы Джона Кеннеди). К тому же, славянские буквы, которыми было выполнена надпись на нашем борту, очень похожи на греческие. А флаг наш американцы, как я понял, в сумерках не разглядели.

     Крейсер прошел мимо нас, тут же лег на циркуляцию, обогнал нас с правого борта, лег поперек нашего курса и застопорил ход. На военно-морском языке это означает «Требую остановиться».

     По-хорошему, мне бы следовало вызвать капитана на мостик. Но мы, штурмана, уже привыкли все решать самостоятельно. К тому же капитан, обветренный как скалы (или, как мы его называли, просто «Обветренный»), как обычно отдыхал пьяный в своей каюте. Что он может скомандовать, когда подымется на мостик — даже Богу неизвестно. Может, прикажет таранить крейсер. Или тут же, отдельно взятым танкером, объявит войну Америке. Поэтому я просто отключил авторулевой, переложил вручную руль 15 градусов вправо и, спокойно обогнув крейсер с кормы, лег на прежний курс.

     Американцев, видимо, удивил этот простой, но неожиданный маневр. Они опять дают ход, описывают циркуляцию вправо и снова ложатся поперек нашего курса. Я теперь уже перекладываю руль влево, огибаю опять крейсер с кормы и снова ложусь на прежний курс.

     Тут я все-таки позвонил капитану: «Юрий Сергеевич, тут американский крейсер опасно маневрирует вокруг нас, пытается нас остановить. Может быть подниметесь на мостик?». На что капитан довольно связно ответил: «А флаг у нас висит? Тогда идите своим курсом!» — и повесил трубку.

     Американцы тем временем поняли, что останавливаться я не собираюсь. И вспомнили, что у них есть пушки. Крейсер ложится на параллельный курс в расстоянии от нас метров 300—400, разворачивает орудия одной башни и шарахает из них по воде прямо по нашему курсу метрах в ста.

     Звук был такой, как будто небо над нами раскололось пополам. Мне показалось, что танкер, как от удара, присел в воду. По ощущениям, калибр миллиметров 120, не меньше.

     Тут же звонок из машинного отделения: «Что у вас там за грохот такой? Нам в машинном отделении уши заложило». Это понятно: по воде звук распространяется лучше, чем по воздуху. Отвечаю: «Да ничего пока страшного, американцы из пушек стреляют». — «По нам что ли?» — «Да пока нет».

     То, что можно дать «Стоп» и остановиться, мне как-то даже в голову не пришло. Не так мы были воспитаны.

     Звоню капитану: «Может быть вы все-таки поднимитесь на мост? А то они тут уже из пушек палят». «Ну ладно, сейчас», — недовольным тоном отвечает Обветренный.

     Пока капитан не спеша поднимался, ожила УКВ-радиостанция (видно американцы вспомнили, что кроме пушек у них есть радиосвязь) и заговорила по-английски: «Греческий танкер, греческий танкер, немедленно остановитесь!». Я сразу понял, что американцы слегка ошиблись, поэтому и ведут себя так.

     Беру трубку УКВ: « Танкер Красноводск на связи! Что вы хотите?».

     Они еще не врубились в ситуацию и снова очень уверенным тоном: «Греческий танкер, немедленно застопорите ход!».

     Я постарался быть предельно вежливым: «Американский крейсер „Литл Рок“, с вами разговаривает третий помощник с русского танкера Красноводск».

     Противник сгоряча хотел что-то мне еще приказать и уже нажал тангенту на своей трубке, но тут, видимо, до него дошло, что это русские. Челюсть у него заклинило, но рука продолжала судорожно сжимать тангенту, так что мне было слышно, что у них происходит в боевой рубке: несколько секунд стояла гробовая тишина, потом чей-то отдаленный возглас: «What? Russians?!» (Что? Русские?!) Еще через несколько секунд гомерический хохот десятка голосов и все смолкло — американец опомнился и разжал руку на тангенте трубки.

     Мы продолжаем идти своим курсом. Они молчат, я тоже молчу. А самому, конечно, любопытно, как они выйдут из этого некрасивого положения. Они же наверняка знают, что «Красноводск» в составе нашей эскадры, а палить по кораблям условного противника вроде бы рановато.

     Прошло несколько минут в вежливом молчании. И вот в эфире раздается тот же голос, но уже со сладкими интонациями: «Советский танкер Красноводск, скажите, пожалуйста, куда вы следуете?». Как же, скажу я вам! Отвечаю: «We are going to the port of destination». (Мы идем в порт назначения). Пауза. Следующий вежливы вопрос: «Сообщите, пожалуйста, какого рода груз у вас на борту». Я в том же роде: «На борту груз согласно коносаменту».

     На этом разговор окончился: «Mister 3-rd mate, lucky voyage for you!». (Мистер 3-й помощник, счастливого вам плавания!») Я пожелал ему счастливой службы.

     Крейсер отвалил вправо, поставил башню с пушками в диаметральную плоскость и пошел своей дорогой.

     И тут на мостик заходит капитан в одних трусах. Ложится животом на леер правого крыла мостика. Затуманенным взором смотрит вслед уходящему в темноту крейсеру и говорит мне: «Вы его название увидели? Запишите в журнал! Я завтра в штаб радиограмму дам!». Погрозил пальцем крейсеру и пошел спать. Битва была выиграна нашим капитаном без единого выстрела.

     Мой вахтенный матрос Ваня Савчук — в детстве белорусский партизан — во время этого морского боя не проронил ни слова. А теперь закурил и сказал: «То немцы нервы портили… Теперь американцы. Когда это кончится?».

     Через много лет я с удивлением услышал по телевизору, что после облета нашим бомбардировщиком американского эсминца в Черном море чуть ли не половина его команды подала рапорта на увольнение из военно-морского флота США. А у наших моряков тот случай никаких чувств, кроме юмора, не пробудил. Разное воспитание.

     На следующий день в кают-компании слегка протрезвевший капитан Савин стал меня расспрашивать, что же там было на самом деле с этим американским крейсером. Я объяснил, что всё дело в наших обшарпанных бортах и потёках ржавчины. Думаю, что из-за нашего внешнего вида американцы приняли нас за греков и с перепугу начали стрелять.

     Савин возмутился: «Вот идиоты! Чуть что — сразу стрелять!». Потом немного подумал над тарелкой с супом и говорит: «А насчёт ржавчины они правы. Как только станем в точке на якорь, делайте из бочек плот — и красить борта».

     Так мы и сделали. В первой же точке на якорной стоянке моряки взяли несколько пустых бочек, настелили на них палубу из досок. Получился плот длиной метров 5. Поставили на них бидоны с краской, насадили катковые кисти на длинные палки и всё это сооружение грузовой стрелой опустили на воду.

     Просыпаюсь я утром, выхожу на палубу: благодать вокруг! Тишина, ни ветерка. Сентябрь месяц, вода кристальная, солнышко ненавязчиво светит. Всё это радует душу моряка. Надо искупаться перед завтраком. Очень это здоровье укрепляет. Надел в каюте плавки, поднялся на шлюпочную палубу. Отсюда до воды 12 метров, можно красиво нырнуть.

     Под бортом два моряка бодро, пока не жарко, красят катками борт серой шаровой краской. Я им кричу сверху: «Здорово, ребята! А не искупаться ли нам перед завтраком?» Ребята подняли головы: «Николаич, доброе утро! Ныряй давай! Тут как раз акула большая вокруг нас плавает», — а сами смеются.

     Вот шутники, думаю. Нас, русских моряков, так просто не запугаешь. А ребята опустили головы и продолжили увлечённо красить борт. Я встал на леер, хорошенько оттолкнулся ногами, чтобы пролететь над плотом, красиво так вошёл в воду недалеко о плота. Открываю под водой глаза и вижу плот, а под плотом — неподвижно стоящую акулу зловещего вида размером чуть больше плота. Спина черная, а брюхо белое. Ещё успел заметил огромный глаз с черным зрачком, который подозрительно косился на меня.

     Раздумывать было некогда, да и не о чем. Пути для отступления нет — кругом открытое море. Оставался только один вариант: наступление. Я вынырнул и со скоростью торпедного катера рванул в сторону плота с акулой под ним. На плот я даже не вылезал. Просто с ходу сделал какое-то движение руками и оказался стоящим на плоту.

     Матросы ошарашено на меня посмотрели: «Николаич, ты что! Тут акула с утра под нами ходит кругами! Ждёт, когда кто-нибудь в воду упадёт!» — «А я думал, вы пошутили…». Акула оправилась от испуга после моего прыжка и нервно рассекала плавником поверхность воды вокруг плота. Поняла, видно, сволочь, что упустила добычу. У меня реакция оказалась лучше.

     Я пожелал матросам трудовых успехов и полез по штормтрапу на пароход завтракать.

     *****

     На «Красноводске» старшим механиком (по морскому «Дедом») был старый, 61 год, знаменитый на все Новороссийское пароходство одессит Михаил Яковлевич (фамилию, к сожалению, не помню). Моряки его уважали и называли сокращенно: Миша-Яша. У него была молодая красивая жена 37 лет и большой пёс-овчарка немецкой породы. Жена регулярно приезжала к мужу при заходе в совпорт, а с собакой Миша-Яша никогда не расставался. Дед присвоил псу наименование «Байкал». Он с щенячьего возраста нёс морскую службу вместе с хозяином и только раз в год сходил с ним на берег в отпуск.

     Миша-Яша был настоящим моряком с большим одесским юмором, и мы с ним дружили.

     Ввиду наличия молодой жены наш дед старался поддерживать спортивную форму. В Гибралтаре он приобрел кроссовки и красивые спортивные трусы с голубой полоской. И каждое утро в любую погоду он перед завтраком бегал по переходному мостику пару километров. Благо волна до переходного мостика редко доставала даже в штормовую погоду. Пёс его в этом моционе не участвовал, лежал где-нибудь на палубе в теньке и тоскливо следил за хозяином, чтобы тот случайно куда-нибудь не убежал.

     Палубы надстроек на нашем судне были обшиты деревом. Поэтому собака, хоть и с трудом, но могла жить на этом пароходе. На судах, где все палубы просто железные, собаки, как и кошки, жить не могут. Начинают быстро чахнуть и умирают собачьей смертью.

     Байкал от тоски по суше и от безделья растолстел до 90 кг и заметно отупел.

     Как-то мне потребовался зачем-то старший механик. Я пошел к нему в каюту в кормовую надстройку. Постучал в дверь — тишина. Дверь в каюту открыта. Наверно, думаю, лежит в спальне на кровати и дремлет. Захожу в каюту и иду по направлению к спальне. В это время дверь спальни открывается, из неё быстрым строевым шагом выходит Байкал, подходит ко мне и без единого предупреждения кусает за правую ногу повыше колена. Тут же мгновенно получает сокрушительный удар кулаком между ушей.

     После пропущенного встречного удара пёс уже не в состоянии был продолжать поединок. Он отпустил моё колено, как-то неуверенно повернулся и, покачиваясь и приволакивая задние лапы, зашёл обратно в спальню и лёг на коврик — явный нокдаун. Но и моя рука пострадала: она стала синеватого цвета. Голова у пса оказалась твёрдой, как камень, и массивной, как у медведя.

     Я понял намёк, что деда в каюте нет, и вышел на кормовую палубу. Тут стоит Миша-Яша с системным механиком Гришей Адмаевым.

     Дед увидел мои продырявленные форменные брюки и следы крови. «Что случилось, Володя?» — «Слушай, Михаил Яковлевич, твой немец хуже американцев. Прокусил мне колено. И, главное, никаких предупредительных выстрелов! Сразу стрельба на поражение».

     Дед выволок собаку на палубу и заставил извиниться. Пёс виновато лёг у моих ног, прижав уши и закрыв глаза. Казалось, что после удара у него болела голова.

     С тех пор пёс старался не приближаться ко мне. Если мы встречались где-нибудь в узком месте, он ложился на палубу в уголке, закрывал глаза и так лежал, пока я не пройду.

     Вот такой был морской пёс.

     Чтобы вполне оформить эту главу, расскажу ещё пару случаев из мира животных.

     Мы часто подолгу стояли на якоре в 61-й точке в море Альборан. До сих пор помню, что для отдачи якоря мы выходили в точку с подходящими глубинами по двум радиолокационным расстояниям: до мыса Лос-Фрайлес — 11,9 мили, до мыса Килатес — 12,3 мили.

     Осенью через Гибралтарский пролив и море Альборан из Европы в Северную Африку летят многочисленные стаи перелётных птиц самых разных видов. Однажды при сильном южном ветре большая стая филинов приземлилась на наш танкер перед рассветом. Видимо, при прокладке курса в Африку они не учли сильный встречный ветер и не успели до рассвета преодолеть оставшиеся 12 миль. А для них, думаю, это около часа лёта.

     Сотни птиц облепили пароход, сидели во всех затемнённых углах на леерах, трубах систем, под всеми трапами. Отдохнули до захода солнца, в сумерках снялись и полетели к африканскому берегу. Но одного филина моряки поймали по моей просьбе и принесли мне. Небольшая, очень красивая птица, длиной вместе с хвостом сантиметров 30, с пушистыми ушками и огромными желтыми глазами. Я присвоил ему наименование по названию ближайших мысов на африканском берегу: Лос Фрайлес — де Килатес. А в быту звал его просто Филя.

     Филя жил в моей каюте без клетки. Сначала ничего не ел. Мне пришлось для начала кусочек мелко нарезанного сырого мяса затолкнуть в него насильно. Он быстро распробовал и сам стал своим кривым клювиком тихонько брать с руки кусочки. Кормление происходило по ночам. Днём он спал. А ночью после вахты я заходил на камбуз, отрезал от свиной туши кусочек мяса, тут же мелко его резал и в ладони нёс в каюту Филе. Воду Филя совсем не пил.

     Мы с ним подружились. Днём, если я был в каюте, Филя поднимал ушки и прищуренными глазками непрерывно следил за мной, сидя на спинке кресла. Голова постоянно повёрнута в мою сторону, туловище при этом неподвижно.

     Я как-то решил подшутить над ним. Встал прямо перед Филей, потом начал тихонько двигаться вокруг кресла. Голова птицы синхронно поворачивалась за мной. Я сделал полную циркуляцию вокруг кресла — его голова тоже сделала полный оборот на 360 градусов. Туловище при этом оставалось неподвижно. Я пошёл на второй круг, голова продолжала вращаться за мной. И только когда угол поворота составил уже 420 градусов, Филя мгновенно крутанул голову на один оборот назад и снова уставился прямо на меня. Причем это было сделано настолько быстро, что я едва смог заметить это движение.

     Однажды вечером я забыл закрыть иллюминатор и ушёл на вахту. Мы в это время шли куда-то, погода была штормовая. После вахты я, как обычно, зашёл в кормовую надстройку на камбуз, взял мясной паёк для Фили и пошел в свою каюту. В каюте включаю свет — Фили нету, а иллюминатор открыт. Подхожу к иллюминатору, чтобы закрыть его, и вижу Филю. Он сидит снаружи, вцепившись когтями в сливной бортик иллюминатора, перья развеваются ветром, круглыми от ужаса глазами смотрит в ночное штормовое море.

     Я вышел на прогулочную палубу и подошёл к своему иллюминатору уже со стороны палубы. Мне стало жалко Филю: ветер свистит, темнота, брызги от волн проносятся мимо. Выбравшись через иллюминатор на свободу, он наверняка призадумался, стоит ли покидать уютную каюту с ежедневным мясным пайком. Я тихонько взял его в руки и отнёс обратно на родное кресло.

     Так в очередной раз было подтверждена верность постулата Карла Маркса о том, что свобода — это осознанная необходимость.

     Хорошая была птичка, спокойная. Я даже её голоса ни разу не слышал. Но был у неё один недостаток. Когда я был в каюте, она постоянно влюбленно и неотрывно смотрела на меня огромными жёлтыми глазами. Это раздражает. Я даже жене своей запрещаю постоянно следить за мной.

     А когда ночью я засыпал после вахты, птичка бесшумно в темноте летала по каюте, зависая надо мной в воздухе. Шума не было, но поток воздуха от крыльев постоянно будил меня. Это действовало на нервы. Надо было что-то с этим делать.

     И вскоре мне представился хороший случай избавиться от Фили.

     К нашему борту пришвартовался БДК (большой десантный корабль) для бункеровки. Погода была хорошая. На палубе корабля морские пехотинцы отрабатывали приёмы рукопашного боя и развивались физически со штангой и на перекладине: делали силовые перевороты и вращения. При этом гордо поглядывали на меня — смотри, мол, как мы умеем.

     Мне нужно было согласовать что-то по бункеровке с их стармехом.

     Перешёл на палубу БДК. Проходя под перекладиной, чтобы ребята-морпехи не слишком задавались, как бы между прочим лениво запрыгнул на неё и сделал весь их силовой комплекс. Спрыгиваю на маты и спрашиваю: «А где тут у вас стармех?». После некоторой паузы один из морпехов показал направление пальцем: «В каюте. По трапу одна палуба вниз».

     Стармехом оказался худой капитан-лейтенант, лет за тридцать. Поговорили о делах. Я между делом оглядел его каюту. Спартанская простота, всё железное, покрашено шаровой (серой) краской. Сам каплей выглядел усталым.

     Поговорив о делах, перешли на общие темы: как служится, что нового на эскадре, когда в последний раз были дома.

     Капитан-лейтенант без всякого вдохновения описывал мне боевые будни корабля. В родном Североморске были два месяца назад. После полугода в Средиземном море пришли в свою базу на севере. Стали на рейде Североморска, но их тут же, не дав ни одного дня отдыха, поставили на месяц на боевое дежурство. Месяц стояли на якоре в полной боевой, никого на берег не пускали. В стереотрубу, говорит, видел свой дом и светящиеся окошки квартиры, а увидеться с семьей не мог. Потом две недели отдыха у причала — и опять в море. Морпехов хоть меняют каждый заход, а команда на корабле не меняется. Вот так раньше служили военные моряки.

     Я подумал, что и у нас на танкере служба не сахар, а тут вообще похоже на плавучую каторгу.

     Каплей говорит: «Хоть бы кошка какая-нибудь была, а то одни военно-морские рожи вокруг. Говорить уже друг с другом перестали — не о чем».

     Тут меня осенило, что можно безболезненно сплавить сюда Филю. «Кошка, — говорю, — такой службы не выдержит. Быстро сдохнет. А как ты к птичкам относишься?».

     Капитан-лейтенат с радостью и благодарностью согласился принять пернатого в свою семью.

     Я вернулся на «Красноводск», взял картонную коробку, наделал в ней дырок для воздуха. Взял Филю с его штатного места на спинке кресла: «Извини, я принял решение, нам надо расстаться», — и запихнул его в коробку. На коробке написал полное имя Фили и координаты, где его поймали.

     В каюте стармеха на БДК уже был накрыт стол по этому случаю. За столом сидели ещё два офицера. Им интересно было поговорить с новым человеком.

     Я объяснил офицерам почему я расстаюсь с филином — летает по ночам. Капитан-лейтенант сурово пообещал: «У меня не полетаешь! Тут тебе не авианосец». И нажал кнопку вызова вестового.

     Пришел молчаливый матрос. Капитан-лейтенант ему: «Тут такое дело. Появилась птичка. Нужна клетка». Матрос даже не удивился. Как будто мастерил клетки каждый день: «Размер птички?». Каплей показал ему птицу в ящике, матрос кивнул: «Сейчас!» — и вышел из каюты.

     Офицеры стали разливать водку в стаканы. Я заметил, что не пью. Это произвело на моряков гнетущее впечатление, они растерянно переглянулись. Каплей протянул разочаровано: «Ну как же так?.. Не обмоем — птица летать не сможет. О! А сухого вина?» — «Ну, сухое можно!».

     Буквально в течение часа, пока мы говорили о любви к пернатым, тот же молчаливый матрос смастерил и принёс готовую изящно сработанную клетку из деревянных брусочков и нержавеющей проволоки. Прямо произведение искусства.

     Я похвалил матросов: «Ничего себе! Такая шикарная клетка за какой-то час».

     Офицеры, видимо, гордились своими матросами: «Эти ребята всё могут. Объяснять им не надо».

     Капитан-лейтенант горячо поблагодарил меня за птицу. Настроение у него заметно улучшилось, ностальгии как не бывало. «Одному в каюте так одиноко бывает! А с птичкой — это сосем другое дело!». Правильно некоторые говорят, что моряки как дети.

     Своему матросу Ивану Романовичу я сказал, что Филя теперь продолжит службу на БДК. И вообще, это ночная птица, а мне надо спать после вахты. Для моряка самое главное — регулярное питание и полноценный отдых. Ваня согласно кивнул. Но через несколько дней принёс мне новую птичку — сойку, пойманную ночью на палубе. Она тоже неосторожно присела отдохнуть.

     Эта птица была полной противоположностью Филе. По ночам спала. Днём постоянно скандалила, кричала нечеловеческим голосом, клевалась, если я пытался её погладить. Когда входил в каюту с кусочками мяса в кулаке, набрасывалась с криком на меня и пыталась на лету вырвать у меня из руки мясо. За всё это я назвал её Черчилем.

     Иллюминатор в хорошую погоду в каюте был обычно открыт, но Черчиль не пытался улететь, пока не было видно берегов. В каюте всё-таки лучше, чем в открытом море.

     Но когда мы пришли в Туапсе, он увидел зелёные Кавказские горы и со страшным криком вынырнул в иллюминатор. Черчиль полетел к берегу, даже не попрощался. Похоже, он решил, что морская служба не для него. А горы Кавказа ничуть не хуже холмов Африки.

     Частенько мы обеспечивали наши корабли в море Альборан. Это западная часть Средиземного моря, отсюда через Гибралтарский пролив выход в Атлантический океан. Места тут живописные: на европейском берегу высится Гибралтарская скала, на африканском — Атласские горы. Это так называемые Геркулесовы Столбы. В хорошую погоду видны оба берега. Места здесь туристические, погода почти всегда хорошая. Мы часто заходили в алжирский порт Оран, в Танжер, в Тунис и в Сеуту (испанский город-колония на берегу Африки). Один из заходов в Сеуту мне хорошо запомнился.

     Сеута — место для душевного отдыха. Там можно хорошо погулять, сходить на пляж. Кафешки приличные под пальмами почти на каждом шагу. Солнце круглый год, море, ветер сухой из Сахары, люди говорят на испанском языке. Здесь отдыхает в основном богатенький народ из всех североафриканских банановых республик, от Марокко до Египта. Особенно богатые шейхи (вожди племен) из Сахары любят эти места. Встречались тут и люди из Европы. Но они вели себя плохо. Тут я впервые в жизни увидел гомиков. Не мог понять, что это за отвратительное зрелище, пока старшие моряки не объяснили мне, что есть такое распространенное в Европе психическое заболевание.

     Испания с Европой тут — рукой подать: до Альхесираса и Гибралтара на пароме час ходу через Гибралтарский пролив. Мы обычно становились на якорь на внешнем рейде Сеуты или швартовались к свободному портовому причалу, если такой был, и заказывали через агента снабжение. Поскольку доставка и погрузка занимала 2—3 дня, то было время погулять на берегу.

     В один из таких заходов я сошел на берег, походил по магазинам, искупался на пляже, купил в ларьке какую-то книжонку на английском (читал только на нём) и не спеша пошел по набережной в сторону своего парохода.

     Вижу: в открытом кафе за столиком сидят три моих матроса и какой-то мужчина лет 40—45, в военной форме, спортивного сложения и вроде как с сержантскими или капральскими погонами. Белый человек, явно европеец, но сильно загорелый, волосы рыжеватые, выцветшие на солнце.

     Я подошел к столу. Ребята сидели пили вино с военным. Увидели меня, обрадовались: «Садись, Николаич, с нами». Я присел, поздоровался с военным. Ребята объяснили мужчине, что я их офицер. А мне объяснили, что этот человек понимает в море и говорит по русски.

     Мне, конечно, стало любопытно, что делает русский моряк в Африке, да еще в военной форме. Начал задавать ему наивные вопросы. Этот мужчина отвечал как-то уклончиво, неопределенно. Больше сам старался узнать о нашей жизни. По тому, как он вел разговор, было видно, что в морских делах он разбирается, как настоящий моряк. По русски говорил хорошо, но с заметным польских акцентом. Так мы говорили ни о чем минут 15. Он все время присматривался ко мне.

     Я уже хотел встать и уйти. Но он остановил меня и говорит: «Я вижу, у вас книжка английская. Говорите по английски?» — «Да». Он перешел на английский: «Похоже тебя матросы уважают и не опасаются. Свободно при тебе высказываются. Доверяют значит. Выпьем вина?».

     Я вообще-то тогда вино не пил, но решил сделать небольшое исключение.

     Мужчина выпил со мной немного и продолжает: «Я хочу с тобой поговорить, но только на английском, чтобы ребята твои ничего не поняли. Они хорошие парни, но простые. Лучше им этого не слышать. А ты, мне кажется все поймешь. Я так давно не видел русских. Хочется поговорить, особенно с русским моряком. Ты не против?» — «Говори, не опасайся. Даю слово, что никто о тебе от меня ничего не узнает». — «Это я уже понял. Как тебя зовут?».

     Я представился. Он сказал, что свое имя сообщить не может. Я могу называть его сержантом.

     И рассказал мне такую историю.

     Сержант, оказывается, точно, поляк. Учился в порядке укрепления польско-советской дружбы у нас в Одессе в ОВИМУ (Одесское высшее инженерное училище) с 1951 до 1956 года на судоводительском факультете. Получил диплом и в 1956 году приехал домой в Варшаву. Дома жена и маленький, 2 годика, сын.

     На ту беду в эти же дни в Будапеште (Венгрия) началось антисоветское восстание. Молодежь открыла войну против коммунистов, против своей власти, советских оккупантов и вообще против всего Варшавского блока.

     Горячие же польские парни решили, что настало время и им сбросить советское иго со своих плеч и вздохнуть свободно полной грудью.

     Забегаю вперед: несколько позже, помыкавшись по заграницам, пообщавшись с разными англичанами, отведав полной грудью безработицу, сержант понял, что душевнее русских людей на свете нет. Только в СССР он имел уникальную возможность бесплатно получить отличное высшее образование и стать, как мечтал с детства, капитаном. Так что все в мире относительно. В том числе и свобода. Как говорил капитан 1 ранга Тер-Абрамов: «Все в жизни относительно: вино, например, лучше старое, а девушки лучше молодые».

     Короче, не разобравшись толком в обстановке, он влез в это дело и, после непродолжительных уличных боев, пришлось ему, даже не попрощавшись с женой и сыном, бежать из Польши. Домой он не осмелился зайти: всех участников восстания хватали где только могли найти. Жена с кем-то передала ему документы, в том числе диплом и военный билет, и немного вещей. И каким-то образом он оказался он в Англии.

     В Англии он попытался наняться через конторы по найму моряков на штурманскую должность, но ему вежливо объяснили, что нет, советский диплом здесь не катит. Сдайте, мол, экзамены заново в страховой компании «Ллойд» и получите английский диплом — тогда да.

     Будущий сержант устроился в порту грузчиком, за несколько месяцев хорошо подтянул свой английский и сдал заново экзамены на штурмана. Причем в процессе сдачи экзаменов выяснилось, что его знаний, полученных в Одесской вышке, хватило бы на трех английских штурманов.

     Пошел опять наниматься в контору уже с английским дипломом. Не тут-то было. Оказывается в прошлый раз ему забыли сказать одну маленькую деталь: диплом — это хорошо, но в Англии и своих штурманов девать некуда. Вот тут сержант впервые задумался: а на той ли стороне баррикады он воевал?

     Помыкавшись по конторам, сержант плюнул на Англию и поехал осваивать Испанию.

     В Испании все опять повторилось с начала: работа в порту, углубленное изучение теперь уже испанского языка, сдача экзаменов и получение испанского диплома, попытки найти работу штурманом. Но оказалось, что и в Испании штурманов значительно больше, чем пароходов.

     В конце концов он случайно набрел на контору по найму в Иностранный Легион. Здесь его диплом никого не интересовал, но вот знание языков (польский, русский, английский, испанский) а также физическая и военная подготовка, полученная в морском училище, очень даже понравились.

     Сначала служил рядовым. Лет через 10 выбился в сержанты. А для иностранного Легиона это большое звание. Генералов там нет. Сержант самостоятельно командует подразделениями в несколько десятков человек.

     Мне, конечно, как военному человеку, интересно было, чем они там занимаются в Иностранном Легионе, кто там служит. Он рассказал.

     Иностранный Легион — это наемное войско, воюют не за идею, а за деньги. Кто заплатит — за того они и воюют. Платят хорошо потому, что им приходится убивать по заказу. Да и их частенько убивают. Район действия — в основном Северная и Западная Африка. Во всех этих странах от Гвинеи до Египта легкий налет цивилизации присутствует только в городах на побережье Средиземного моря и Атлантического океана. В глубине же Африки границы между государствами существуют только на бумаге. В действительности же все люди по-прежнему живут в своих племенах, часто кочующих. Зачастую не признают никаких правительств. Воюют столетиями между собой и с правительственными войсками. Правительства и шейхи иногда не могут справиться со своими же поданными и тогда нанимают легионеров. Те идут туда, куда им прикажут, наводят там «порядок». Убивают иногда направо и налево. Уничтожают целые деревни поголовно, включая женщин и детей.

     Видя мое удивление, сержант сказал откровенно, что поначалу он тоже сильно переживал. Это же обыкновенное убийство за деньги. А позже, когда уже руки были по локоть в крови, просто отупел от всего этого. Ему давно уже все равно кого убивать: то ли людей, то ли верблюдов.

     Рассказал он и о порядках в Легионе. Люди там все такие же, как он: без родины, без семьи, много политэмигрантов, беглых преступников, кому дорога в свою страну закрыта.

     Но что интересно — в его части служат два пожилых русских солдата, бывшие рядовые армии генерала Власова (изменника Родины, перешедшего на сторону Гитлера).

     Удивительно, но с этими русскими никто из легионеров не общается. Руки никто не подает, отношения только служебные. Много лет они живут всегда только вдвоем в одной отдельной комнате в казармах, держатся друг за друга. Уже состарились. Я спросил, почему к ним такое отношение. Сержант говорит, что они изменили присяге и родине, перешли на сторону врага в самый тяжелый момент. И, хотя там в легионе все солдаты далеко не святые, но предательства им даже там не простили.

     Дисциплина в Иностранном Легионе жесточайшая. Самое легкое наказание для рядового — это маршировать весь день строевым шагом с мешком песка на спине до захода солнца. За дезертирство или если бросил раненного товарища — расстрел без суда.

     Моим морякам надоело слушать непонятную беседу на английском, вино кончилось, они попрощались и ушли. А мы все разговаривали, теперь уже на русском.

     Сержант объяснил, почему он подошел к столику с моряками. Услышал русскую речь и, говорит, даже сердце забилось. «Я всяких людей насмотрелся за эти годы и давно понял, что жил я в России как в раю. Таких порядочных и открытых людей, как в нашем морском училище, в мире вообще нет».

     Я спросил, что он в Сеуте делает. «В отпуске, два месяца отдыха. Здесь хорошо: море, женщин полно (правда не белых, но других разных цветов — сколько хочешь). Денег у меня много. В Европу не хочется. Там даже с деньгами я никому не нужен».

     Сержант спросил, сколько мне лет. «Двадцать семь», — отвечаю.

     «Мой сын уже почти такой же, двадцать три года».

     За все это время он лишь раз, 12 лет назад, какими-то тайными путями получил от жены письмо, которое она, видимо, второпях написала на коленке, на каком-то клочке бумаги. Жена сообщила, что сын здоров, учится в школе, она не замужем. Жена же только со слов неизвестного ей человека узнала, что муж жив и служит в иностранном легионе.

     Он это рассказывал без вздохов и слез, но мне трудно было смотреть на его лицо.

     Наладить хоть какой-то контакт с женой ему было просто невозможно. Это крайне опасно для обоих. Службы госбезопасности всех соцстран работали очень активно и тесно сотрудничали. У жены и сына могли быть огромные неприятности из-за этого до конца жизни. А сержанта, если бы он обнаружил себя, просто убили бы при первом посещении Европы. Да и в Африке это было не исключено.

     Я согласился с ним, потому, что знал об этом. Мой отец в свое время кое-что рассказал мне об этой системе в связи с нашим пребыванием по службе отца в КНДР в 1956—57 годах. Перед моим поступлением в морское училище отец попросту объяснил мне: рассказывать в училище о том, что и кого я в детстве видел в Пхеньяне, не следует. Это просто опасно для жизни.

     В конце нашего разговора я спросил сержанта: а что он думает делать дальше, чем займется на пенсии. Он усмехнулся. Им пенсия не положена. Платят пока ты можешь воевать. Состарился, служить не можешь дальше — свободен. «Я надеюсь, что меня где-нибудь в бою убьют до этого момента. Или умру от тропической лихорадки. Для меня это самый лучший вариант».

     Мне пора было идти на пароход. Говорю ему: «Извини, мне пора уходить, моя вахта скоро. Не знаю даже, что тебе на прощанье пожелать». — «Ничего не говори. Спасибо, что выслушал меня. Мне на душе стало легче. Хоть один человек обо мне будет знать всю правду».

     Мы встали. Я, не раздумывая, подал ему руку. Сержант растерянно посмотрел на меня. Он явно не ожидал рукопожатия. Потом сжал мою ладонь и несколько секунд держал, не отпуская. К моему удивлению, на глазах у него выступили слезы.

     Мне стало не по себе. Я повернулся и, не оглядываясь, пошел по набережной. На душе было тяжело.

     Что было потом с сержантом, мне, конечно, неизвестно.

     *****

     Чтобы покончить с Сеутой, расскажу еще один интересный случай, произошедший со мной в этом порту.

     Зашли мы как-то в очередной раз в этот замечательный порт за продовольствием и пресной водой. Стоим себе у причала, трап подали на берег. Моряки таскают ящики с продуктами из грузовика на судно. Старпом со вторым помощником, знаменитым Федором Романовичем, принимают груз по накладным. Я — третий помощник, стою на стояночной вахте. Гуляю по палубе в форме с голубой повязкой на левом рукаве. Слежу за порядком на судне. У трапа вахтенный матрос. Погода, как всегда здесь, солнечная.

     А порт, как почти везде на Западе, не имеет проходных, любой человек может свободно зайти на причал или заехать на машине.

     Вижу: по причалу в нашу сторону медленно едет черный кабриолет вызывающего вида. Останавливается напротив нашего трапа. Через пару минут из машины выходит молодая девушка и направляется к нашему трапу. Девушка одета в разноцветные шелковые арабские тряпки, лицо открыто — значит, не замужем. За ней вприпрыжку бежит пожилой худой араб в белой фуражке и форменном кителе — шофер — и делает руками такие движения, чтобы вроде как преградить ей дорогу.

     Когда арабская девчонка поднялась на борт, вахтенный матрос у трапа попытался выяснить, какая беда привела её на наше судно. Она несколько минут лопотала что-то, но матрос ничего не понял и позвал меня на помощь.

     Подхожу к трапу. Посмотрел вблизи на это арабское создание: вот это да! Да с неё нужно немедленно лепить бюст царицы Нефертити! Но тут же вспомнил, что этот бюст уже слепили пару тысяч лет назад, и решил просто с ней поговорить.

     Девушка увидела меня, прервала диалог с матросом и твёрдо указала на меня пальцем. Матрос облегченно вздохнул: «Николаич! Хорошо, что ты подошел. А то она меня за три минуты уже замучила. Сама не знает, что ей нужно».

     Но матрос был неправ, она знала, что ей нужно. Девчонка уперлась мне пальцем в грудь и говорит: «You are just I need!» Это можно перевести так: «Ты как раз то, что мне нужно!». Потом бросила беглый взгляд на наш пароход, показала пальцем на кормовую надстройку с трубой и спросила: «Можно мне туда?» — «Конечно, можно». Она берет меня за руку и тянет на каблуках по трапам на ботдэк кормовой надстройки. Водила-араб с недовольным видом ковыляет за нами. Меня, конечно, удивило такое поведение мусульманской девушки: свободно говорит с мужчинами, берет меня за руку. У них так не принято. Но вскоре я понял в чем дело.

     На ботдеке она подходит к нашей белой дымовой трубе, на которой нарисована красная полоса с золотыми серпом и молотом, что-то говорит шоферу. Тот от ужаса схватился руками за голову.

     Девчонка подергала меня за рукав рубашки и говорит: «Take it off!». (Сними это!)

     Ничего себе арабка, думаю. А ей: «What? Just here? People around!». (Что, прямо здесь? Люди же вокруг!) Она засмеялась: «Ничего страшного. Мы просто сделаем несколько фото для моего папы». Тут только до меня дошло, что мы будем фотографироваться на фоне трубы. Ну, это не страшно. Ладно, посмотрим, что будет дальше.

     Снимаю рубашку, кладу её на леер. Наши моряки с интересом наблюдают эту сцену издалека.

     Девушка осмотрела меня уже без рубашки, удовлетворенно кивнула, повернулась спиной к серпу-молоту, лицом к водиле с фотоаппаратом. Потом обнимает меня одной рукой за талию, второй рукой устраивает мою правую руку на себе в нужное положение и говорит мне: «Обними меня! Да не так! По настоящему!». И команда водиле: «Снимай!».

     Бедный араб аж затрясся от возмущения, что-то кричит ей по арабски и делает рукой себе по шее отсекающие жесты. В общем отказывается снимать эту трогательную сцену.

     Но Нефертити сделала страшное лицо, топнула по палубе каблуком и что-то прошипела на языке Магомеда. Араб побледнел и поднял фотоаппарат. Красотка сделала улыбку и глазки, шепнула мне: «Улыбайся!». Мне это не составило труда. Щелк-щелк — и компромат готов.

     Девушка взяла мою рубашку, любезно помогла мне её одеть: «Спасибо!». Уходить ей явно не хотелось.

     Мы перешли с солнца в тень и немного поговорили о проблемах африканских девушек. Я попросил её объяснить, при чем здесь её папа и что значат эти игры с раздеваниями.

     Всё оказалось не так уж сложно.

     Её папа, оказывается, очень богатый шейх где-то в Сахаре: нефть, финики, торговля. Он отправил дочку учиться в Лондон. И вот она приехала домой в Африку на каникулы. Через месяц отдыха в родных оазисах ей смертельно наскучили пальмы и верблюды. А точнее, мусульманские порядки в родном племени: ни тебе светской жизни, ни ночных баров, пиво пить нельзя, если молодой человек, то сразу жениться.

     Девочка взбунтовалась и потребовала, чтобы арабский папа отправил её до конца каникул развлекаться в Париж. Папа категорически отказался: «Знаю я, чем вы там в Париже занимаетесь. Хватит с тебя и Сеуты». И приставил к ней водителя — своего старого преданного слугу — для надзора за нравственностью.

     И вот она вчера приехала в Сеуту. А сегодня пришла к нам на пароход. А фотографии эти она напечатает и пошлет любимому папочке, чтобы он посмотрел, как можно развлекаться в Сеуте. Причем она подробно записала на бумажке моё имя, возраст, должность, чтобы сделать памятную надпись для папы на оборотной стороне фото. Подозреваю, что эти фотографии до сих пор хранятся где-то в африканских семейных архивах. Короче — женская месть.

     Я посочувствовал девушке. Говорю, мол, не переживай сильно, все родители одинаковые. Она с удивлением воскликнула: «А что, у вас тоже такое творится?». Я только махнул рукой в ответ.

     Зная исламские порядки, не мог не спросить её: «А папу инфаркт не хватит, когда он увидит эти фотки?» — «Не думаю. Он еще молодой, 40 лет». — «Меня также беспокоит судьба твоего шофера. Мне кажется, он уверен, что твой папа убьет его. Это может реально случиться?». Девушка небрежно мотнула головой: «В принципе возможно. Но вряд ли. Он служит нам от папиного рождения. Да, если и убьет, не страшно. У папы людей много».

     Я продолжал допрос: «Вот уж не думал, что у вас такая эмансипация в Сахаре. Мне казалось, что исламским девушкам так вести себя нельзя». — «Ты знаешь, у меня такой богатый папа, что мне всё можно». Я, честно говоря, даже не понял, кого надо тут жалеть: эту африканскую кошку или её папу.

     Девчонка еще раз поблагодарила меня, пожала на прощанье руку и весело пошла к машине.

     Моряки сразу стали меня расспрашивать в чем смысл этой сцены. Я нарочно ничего не стал объяснять. Пусть помучаются и пофантазируют.

     В общении с американцами возникали иногда военно-морские юмористические сценки.

     Как они, так и мы любили покрасоваться друг перед другом, посоревноваться в лихости и при случае продемонстрировать свою боевую мощь.

     Был я свидетелем такого случая.

     Случайно или нет, но получилось так, что одновременно несколько наших кораблей и несколько американских шли параллельными курсами от Сицилии к Кипру. Оба отряда построились в две кильватерные колонны и шли параллельными курсами на расстоянии 1—2 кбт друг от друга. Вся аппаратура на кораблях, естественно, работает, дальномеры зорко высматривают цели, антенны радиолокаторов крутятся, пушки расчехлены, флаги гордо развеваются на ветру. Прямо хоть картину Айвазовского с них пиши.

     И тут в самый торжественный момент с верхушки мачты нашего БПК (большого противолодочного корабля) срывается и падает на палубу огромная многотонная радиолокационная антенна. Падая, она еще вращалась в воздухе, потом с глухим треском обрушилась на палубу, да так, что обломки полетели в разные стороны. К счастью, по боевой тревоге на палубе никого не было, все моряки сидели на своих боевых постах. Обошлось без жертв.

     Большой противолодочный корабль «Адмирал Макаров»

     Американцы быстро отреагировали. На их головном корабле взвился на мачте флажный сигнал: «Сообщите, не требуется ли вам техническая помощь?». Наши скромно ответили: «Благодарим. Помощь не требуется».

     Это был позор на все Средиземное море.

     Но и американцы тоже частенько попадали впросак.

     Как-то повстречался нам в море американский атомный авианосец «Форрестол». На моей вахте было дело. Погода отличная, видимость исключительная. Мой вахтенный матрос Иван Романович докладывает: «Николаич, какой-то город показался на горизонте».

     Американский атомный авианосец «Форрестол»

     Это было западнее Крита, мы шли в Гибралтар. Какой тут может быть город посреди Средиземного моря? Беру бинокль: действительно, из-за горизонта появились какие-то строения. Я еще не понял что это такое, а Иван говорит: «Это, наверное, несколько американских кораблей идут строем».

     Минут через 10—15 стало ясно, что это один корабль. Авианосец огромных размеров. А, то, что мы приняли за строения — это его палубные надстройки. Еще через некоторое время появились из-за горизонта корабли сопровождения — два фрегата.

     По инструкции я должен был сблизиться на минимально возможное расстояние, все подробно рассмотреть и составить информационную радиограмму в Штаб Флота: типы кораблей, названия и бортовые номера, вооружение, количество самолетов на палубе авианосца и все остальное, что замечу.

     Чтобы согласно инструкции все рассмотреть получше, я изменил курс немного вправо, так, что мы должны были разминуться в 3—4 кабельтовых.

     Но американцы не желали, чтобы их рассматривали в упор. Их отряд соответственно отвернул на такой же угол влево.

     Пришлось мне проявить некоторое упорство, можно сказать наглость, и еще раз подвернуть вправо, чтобы обеспечить необходимое сближение. А расстояние до них уже было около полутора миль.

     Авианосец «Форрестол» вблизи оказался настолько огромным, столько самолетов на палубе стояло готовых к взлету, что при взгляде на это чудо техники мурашки бежали по спине и на душе делалось немного тоскливо.

     Американцы, видимо, поняли, что так просто от нас им не отделаться, и решили этот вопрос по своему. Я услышал какой-то мощный низкочастотный звук в атмосфере. Видимо, это заработали на полную мощность паровые турбины авианосца. Корабль на глазах с удивительной быстротой стал набирать скорость с 15 узлов, наверное до сорока. Или даже больше.

     Он просто с огромной скоростью проскочил мимо нас и очень скоро исчез за горизонтом. Корабли сопровождения бросились его догонять. Но все равно, я в бинокль увидел все, что мне было нужно.

     Матрос Ваня расценил этот маневр авианосца как бегство: «Ага, нервы-то у нас крепче! А мы еще даже стрелять не начали», — и похлопал по трехлинейной винтовке, которая стояла у нас на мостике.

     Я тут же составил донесение в Штаб Флота, где сообщил время, координаты, названия кораблей, их бортовые номера, скорость, курс, количество самолетов и вертолетов на палубе авианосца и прочее. Через час из Штаба пришел ответ. Дословно: «Информация принята. Не препятствовать».

     Над этим «Не препятствовать» мы от души посмеялись. Хороший военно-морской юмор! Попробуй воспрепятствуй! У нас никакого вооружения, кроме трехлинейной винтовки Мосина.

     Вскоре после этой встречи у нас появился неназойливый попутчик — откуда-то подкрался американский СКР (средний корабль разведки), пристроился к нам по корме в кильватер и, как собачка, шел за нами, днем и ночью, до самого Гибралтара.

     Средний корабль разведки США

     Советский средний корабль разведки. Переоборудован из китобойца. Ходил для секретности под флагом торгового флота

     На внешнем рейде Гибралтара мы встали на якорь, а СКР куда-то исчез.

     Пару суток мы принимали снабжение и воду, потом снялись с якоря и пошли обратно на восток к эскадре. Наш знакомый СКР опять откуда-то вынырнул и пристроился нам в кильватер. Мы уже почувствовали к нему что-то вроде родственных чувств… Когда началась большая волна, даже переживали за него. Танкер большой, его не так просто раскачать. А американский СКР мотает на волне как бобика. Но он мужественно продолжает идти за нами. То есть, служит свою собачью службу исправно.

     Так в дружной кампании мы прошли через все Средиземное море и 4 сентября оказались восточнее Кипра, если не ошибаюсь, в 21-й точке. Тут стояли на якорях несколько кораблей из нашей эскадры.

     На подходе к точке ветер и волна, довольно сильные, были нам по корме. Мы светом переговорили со старшим на рейде и получили команду становиться на якорь.

     Как опытные моряки, развернули судно против ветра и волны, нашли с помощью эхолота подходящую глубину, метров 60—70, опустили якорь брашпилем на грунт и потихоньку, брашпилем же, вытравили 12 смычек (300 метров) якорной цепи. Полный порядок, встали на якорь прочно.

     Наши же американские друзья решили нам показать, как нужно лихо становиться на якорь. Они как шли по ветру и волне, так и подошли к месту отдачи якоря. Сделали машиной «Стоп» и отдали якорь на свободном травлении — большая ошибка! Не учли того, что глубина большая и течение при таком ветре приличное.

     Якорь их плюхнулся в воду, послышался звук якорной цепи, вылетающей на огромной скорости из клюза, примерно так: тр-р-р-р-р, крак!!! Это цепь порвалась, вытравилась вся до жвако-галса и лопнула. А второго якоря у этого корабля не было. Только один клюз на форштевне и один якорь.

     Потеряв якорь, СКР медленно проследовал по течению мимо нас.

     Теперь настала наша очередь поиздеваться над американцами. На нашем эсминце «Бывалый» быстренько набрали по МСС (Международный свод сигналов) флаги и подняли флажный сигнал: «Счастливого плавания!». Американцы ответили: «Благодарим!». Такой вот нехитрый юмор.

     (А с эсминцем «Бывалый» мы с полгода назад уже встречались при интересных обстоятельствах в Гвинее, в порту Конакри. Об этом потом расскажу.)

     На точке мы занимались своим обычными делами: передавали кораблям топливо, воду, продукты. А американец день и ночь в течение нескольких суток ходил вокруг нас кругами. Якоря-то нет, а течение такое сильное, что если ляжешь в дрейф, то сразу уносит за горизонт.

     Мы так привыкли к этому СКРу, что уже считали его почти своим. Штурмана, когда поднимались на мостик на свою вахту, первым делом смотрели, что с этим вражеским кораблем, потом уже принимали вахту и занимались судовыми делами. Только по ночам, когда он, обнаглев, с потушенными огнями пытался подойти вплотную и залезал между нашими кораблями (видимо, искал гидроакустикой на грунте под нами подводные лодки), мы отгоняли его прожекторами.

     Через несколько суток такой собачьей жизни у американцев кончилось топливо. Командир-американец вызывает наш танкер на связь по УКВ радиостанции на международном 16-м канале.

     Я был тогда уже вторым помощником, отвечал за грузовые операции. Отвечаю по УКВ: «Здесь танкер Красноводск. Второй помощник на связи». — «Мистер второй помощник, тут у нас неприятность. Топливо закончилось. Не могли бы вы продать нам несколько тонн? Вы понимаете наше положение?» — «Конечно, понимаем. Без якоря это не жизнь. Очень трудно без якоря. А какой у вас полный бункер?» — «40 тонн, но нам хватит и десяти, если можно». — «Окей. Сейчас выясню. Через 10—15 минут выйду на связь».

     Спускаюсь к капитану в каюту, объясняю обстановку. Тот почти трезвый: «Скажи начальнику рации, пусть запросит Штаб Флота».

     Через 5 минут из Штаба пришел ответ: «Дайте полный бункер безвозмездно».

     Вызвал СКР на связь и сказал, чтобы подходили к корме на бакштов.

     Наш первый помощник (замполит) узнал, что американцы будут к нам швартоваться и говорит мне: «Владимир Николаевич, сделайте так, чтобы на корме никого лишнего не было. А то я знаю наших моряков — будут подшучивать над американцами и зубоскалить по поводу их якоря. Это не солидно».

     Я сказал своему Ивану Романовичу, чтобы при швартовке и бункеровке на корме, кроме меня, были только он и донкерман. Остальных гнать в шею.

     Пока американец маневрировал на подходе, в своей каюте заполнил на английском паспорт качества на дизельное топливо: удельный вес, сернистость, наличие воды, примесей, температуру вспышки и еще что-то, уже не помню. Поставил свою подпись и судовую печать.

     Дальше все как обычно: СКР стоит на нашем стальном швартовом тросе по корме в нескольких метрах. Это не опасно, течение сильное, и американский корабль разведки удерживается на нужном расстоянии. Подали гофрированный шланг для перекачки топлива.

     На бак СКРа вышел командир, молодой загорелый офицер в морской форме, но без знаков различия. Поздоровались. Я, как обычно это делал, засунул паспорт качества в рабочую рукавицу с грузиком и перекинул на бак СКРа. Офицер с опаской посмотрел на рукавицу и спрашивает: «Это что?» — «Открой и посмотри». Тот вытащил бумажку из рукавицы, внимательно прочитал и говорит: «О! Еще и паспорт качества! Отличное у вас топливо!». А дизтопливо у нас, действительно, было самое лучшее.

     Американец: «Сколько топлива сможете дать?» — «Я имею приказ дать полный бункер». — «О! Спасибо. Мы заплатим по любой цене. Могу даже наличными в долларах». — «Нет, никаких долларов. Все бесплатно». — «Почему? У нас есть деньги! Это же все-таки целых 40 тонн. Это много».

     Раз Штаб Флота разрешил, я мог себе позволить быть щедрым за счет советского трудового народа: «Что такое какие-то 40 тонн! У нас тут всего полно: и топлива и долларов. Вам, кстати, вода не нужна? Может продуктов подкинуть? Есть отличная тушенка». Офицер засмеялся: «Нет, спасибо, у нас с этим все хорошо. Большое спасибо за топливо. Очень выручили».

     Иван Романович, единственный на корме матрос, все-таки не утерпел: «Николаич, скажи ему, что приличные люди с одним якорем по морю не рассекают». Я перевел американцу: «Вот мой матрос Иван говорит, что это не солидно иметь только один якорь. У нас все приличные люди имеют по два якоря».

     Американец радостно засмеялся: «Иван прав! Но, что я могу сделать! Конструкцией не предусмотрено. Но, я обязательно доложу нашему адмиралу мнение матроса Ивана».

     В общем, американец обладал определенным военно-морским юмором. Расстались мы почти приятелями. СКР отдал наш шланг и швартовый конец и пошел опять нарезать кругами малым ходом вокруг нашего отряда кораблей.

     Наш первый помощник (замполит) во время этой бункеровки выглядывал из-за угла надстройки, внимательно вслушивался в наш разговор, ничего, конечно, не понимая. Когда американец отошел, замполит спрашивает меня, о чем мы там с этим офицером болтали. «Да он настаивал на оплате в долларах за топливо. А я ему сказал, что у нас в Союзе дизтоплива полно, 40 тонн вообще не считается. И что мы тут в Средиземном море почти как дома, у нас всего достаточно». У замполита отлегло с души: «Правильно сказал!».

     *****

     Был у нас на «Красноводске» один печальный, почти мистический случай.

     Дело было при заходе в Танжер (Марокко) к конце октября 1974 года.

     Возвращаясь с прогулки по городу, по пути в порт, в одном из тихих переулков я заметил нашего донкермана Васю Винокура, который одиноко сидел в открытом кафе за столиком со стаканом вина. Вид его мне почему-то не понравился. Грустный какой-то. Одессит не должен грустить без причины. Подошёл к Васе, он оживился при моём появлении: «Владимир Николаевич, посиди со мной, а то мне что-то не по себе».

     Я присел, заказал кофе. Смотрю, что-то Вася весь какой-то поникший, но, видимо, хочет о чём-то со мной поговорить. Спрашиваю: «Василий, ты чего такой? Из дома плохие вести?» — «Да нет, — говорит Вася, — дома всё хорошо».

     Помолчал немного, потом объявил: «Ты знаешь, Николаич, у меня завтра день рождения. Сорок два года». Но как-то невесело у него это прозвучало. Я решил немного Винокура взбодрить: «Вася, так я тебя поздравляю! А чего ты грустишь? Сорок два — это не девяносто два!».

     Вася вздохнул: «Это да. Только знаешь, тут такое дело… У меня был в Одессе двоюродный брат. Мы очень были похожи друг на друга. И очень дружили с детства, росли вместе. Он немного старше меня. И вот два года назад он умер внезапно. В свой день рождения. Сорок два ему исполнилось. А у меня завтра первого ноября тоже день рождения, и тоже сорок два. И что-то мне не по себе».

     Я вижу, дело плохо. Нервы у человека от этой морской жизни ни к черту. Мнительный стал. Стал его уговаривать выбросить эти мысли из головы. Объяснил ему, что это просто усталость, в море это бывает. И вообще всем нам уже пора лечиться электричеством. Я вот тоже попал один раз в такой рейс, длиной с год. Здоровье еле выдержало. Тоже мистика всякая в голову лезла. К концу того рейса дошёл до такого состояния, что меня можно было запугать простым финским ножом.

     Давай, говорю, лучше винца выпьем за твой день рождения и заказал по бокалу вина. Нарушил немного мораторий на распитие ради товарища.

     Вася бокал только пригубил: «Не пьётся что-то…». Я предложил расплатиться и идти на пароход. Вася говорит: «Ты иди, Николаич, а я посижу ещё немного». Я ушёл.

     К вечеру мы закончили все дела в Танжере и ночью вышли из порта, пошли в 61-ю точку, это севернее Марокко.

     После выхода из порта я немного поспал и в 08.00 заступил на свою ходовую вахту.

     Минут через 30 на мостик поднимается первый помощник и говорит нам: «Вася Винокур умер. Не вышел на завтрак. Пошли будить, а он мёртвый лежит в своей каюте. Во сне умер».

     У меня сердце упало. Я даже не смог сразу что-нибудь сказать. Когда первый помощник ушёл, я рассказал Ивану Романовичу о нашем с Васей вчерашнем разговоре в кафе. Ваня тоже был поражён.

     На следующий день, уже в 61-й точке, к нам борт прибыли два военврача, с эсминца и с подводной лодки. Написали медицинское заключение: смерть наступила примерно в 4 утра во сне от острой сердечной недостаточности.

     Нам тут же пришло распоряжение из Штаба передать остатки топлива на танкер «Ашхабад» и следовать в Новороссийск. Васю до Новороссийска везли, завёрнутого в парусину, в морозильной камере. Через 10 дней в Новороссийске сдали его приехавшим родственникам. Все эти 10 дней шли, как положено, с приспущенным флагом, в команде настроение было подавленное. Ни одной шутки за все эти дни. Скажу честно: трудно по ночам стоять ходовую вахту на мостике, когда где-то за спиной в морозильной камере лежит твой мёртвый товарищ.

     Только капитан Савин чувствовал себя, как всегда, хорошо. Вечно полупьяный, на мои замечания по поводу смерти Васи он, покуривая, ответил равнодушно: «Да что вы расстраиваетесь, Владимир Николаевич! Умер он лёгкой смертью. Нам бы всем так умереть».

     Тогда меня этот ответ покоробил, показалось это цинизмом. Но сейчас уже так не кажется. Думаю, что капитан не так уж далёк был от истины.

     До ноября 1974 мы безмятежно работали в эскадре. Капитан Савин, в основном, «отдыхал» в своей каюте, помощники работали самостоятельно, решения привыкли принимать сами. Уникальный такой случай в истории мореплавания — пароход без капитана. Даже подленький наш знаменитый 2-й помощник Федор Романович и тот, казалось, образумился и вел себя вполне прилично.

     Я так вообще был почти что счастлив. Средиземное море с великолепной природой, частые заходы в хорошие порты. Со своей работой хорошо освоился. С моряками, особенно с молодыми матросами и мотористами, жил душа в душу. Меня избрали секретарем комсомольской организации из 12 человек. Постоянное общение с нашими лихими военморами и американцами хорошо разнообразило нашу морскую службу. А главное — капитан не мешал. Пароход наш четко выполнял поставленные задачи. И всех это устраивало, особенно капитана.

     Но счастье не бывает долгим. В начале ноября мы вернулись в Новороссийск за топливом. Капитан наш Савин, обветренный как скалы, в сопровождении жены — красавицы сошел на берег в отпуск. Он жил в Туапсе. А нам прислали на подмену на один рейс нового капитана: симпатичный такой на вид старик 61 года от роду с внешностью Хемингуэя. Даже борода седая такая же. Капитанил он еще со времен Великой Отечественной войны.

     Мы все вздохнули облегченно. Я тоже вздохнул. Ну, думаю, наконец-то нормальный капитан появился, возьмет управление экипажем в свои руки.

     И он взял. Не хочется об этом вспоминать, но, как известно, из песни слов не выкинешь. Взялся говорить правду, значит ничего, кроме правды. Клятва, так сказать, на Лоции Средиземного моря.

     Звали этого капитана Кузьмин Алексей Дмитриевич. Поначалу вёл себя прилично. С удивлением он обнаружил, что помощники не ждут его указаний, молча занимаются своими делами и все у них получается. А он в эскадре никогда не работал, ему еще предстояло у нас кое-чему научиться.

     Приняв топливо в Новороссийске, мы пошли в Севастополь за снабжением для эскадры. Капитан вел себя скромно. Даже разрешил нам взять своих жен до Севастополя.

     Через пару недель, уже в Средиземном море, новый капитан немного освоился, присмотрелся к работе в эскадре и, как я понял, ему тут так понравилось, что он решил остаться тут навсегда. К тому же узнал, что наш родной обветренный капитан — хронический пьяница, а значит не трудно будет его разоблачить и убрать.

     Капитан собрал в кают-компании первое за этот рейс командирское совещание и произнес задушевную речь. Суть сводилась к тому, что некоторые молодые капитаны позволяют себе пьянствовать в море и даже спать раздетыми в своей каюте, когда судно на ходу. Мы все переглянулись, а старпом Трымбач спросил капитана: «А если переход будет в две недели, вы, что, все это время не будете раздеваться?».

     Дальше Кузьмин нёс такую же ахинею. Но всё сводилось к тому, что нужно нам дружно осудить действия обветренного капитана и составить соответствующий протокол командирского совещания, а дальше уж Кузьмин сам позаботится, чтобы справедливость восторжествовала и на судне утвердился настоящий капитан — в его лице.

     Капитан попросил всех командиров высказаться по этому поводу, начиная с младших помощников.

     4-й помощник Володя Бутаков, умный парень, скромно сказал, что воздержится и сначала послушает мнение старших товарищей. Настала моя очередь осудить капитана Савина.

     Савин мне, конечно, ничего хорошего не сделал, но поступать так, как это делал Хемингуэй — чистое свинство. Я сказал примерно так: «Вы, Алексей Дмитриевич, знаете ведь, что у нас существует Устав Морского флота. Я его внимательно изучал и заметил, что по Уставу подчиненные не вправе обсуждать действия капитана. Наша обязанность — исполнять его приказания. Если к капитану есть какие-то претензии — это дело Отдела Кадров пароходства. Если же поступать, как вы предлагаете, то так моряки могут снять с должности любого капитана».

     Это был явный намёк старику, что и он под Богом ходит.

     Командиры, в основном, выразили одобрение моей позиции. Только младшие механики, 4-й механик Вусатый и 3-й механик Маслов, почему-то переглядывались и молчали.

     Командирское совещание кончилось ничем. Но с этого дня на судне начался кошмар, который продолжался 3 месяца.

     Началось все в Гвинее в порту Конакри, куда наш «Красноводск» пришел с двумя большими десантными кораблями. На внешнем рейде капитан Кузьмин впервые сам ставил наше судно на якорь. При абсолютном штиле, без течения и на небольшой глубине ему потребовалось сделать главным двигателем 32 реверса (!), чтобы стать на якорь. Хотя в таких идеальных условиях достаточно было дать четыре команды: стоп, малый назад, стоп, отдать якорь — то есть один реверс машиной. Мы, штурмана, с изумлением смотрели на эти судорожные действия «легендарного» капитана, а механики в машинном отделении вообще чуть не сошли с ума. Тут уже у нас возникли сомнения относительно морской практики старого капитана. В процессе рейса выяснилось, что он не знает мореходной астрономии, секстан в руки вообще не берет. Из английского языка знает твёрдо только одно слово: окей.

     *****

     В конце декабря 1974 года мы, как было сказано, пришли в порт Конакри. Это Гвинея в Западной Африке, недалеко от экватора. Здесь стояли два наших больших десантных корабля и один эсминец. Позже пришёл ещё штабной корабль.

     Не успели мы стать на якорь на рейде Конакри, как откуда-то вынырнул наш эсминец под названием «Бывалый», старого, ещё послевоенного проекта. Лихо заложил циркуляцию между двух БДК и очень точно пришвартовался к нашему правому борту. При этом «добро» на швартовку не запрашивал, видно было, что ведёт он себя тут как хозяин. Мы с четвертым помощником наблюдали с мостика и отметили, что командир эсминца — лихой моряк с хорошим глазомером.

     Советский эсминец «Бывалый»

     С эсминца к нам перепрыгнул молодой офицер и зашел в носовую надстройку, видимо, к капитану. Через несколько минут этот офицер, с погонами капитан-лейтенанта, поднялся к нам на мостик. Поздоровались, он представился командиром эсминца. Звали его Юрий Ильин. Сам молодой такой, очень уверенный в себе, лет 30 — 32, энергичный и доброжелательный мужчина. Мне он с первого взгляда понравился.

     Поздравил нас с приходом. Сказал, что эсминец с Северного флота, и они уже давно несут службу эсминцем здесь, в Конакри. Соскучился по русским людям, поэтому и зашел поговорить: «А что у вас за капитан? Он как-то странно меня встретил. Захотелось сразу уйти». Мы с четвёртым помощником понимающе кивнули: «Ничего странного. Нам тоже уже хочется уйти отсюда куда-нибудь. Только некуда, вокруг одна Африка, приходится терпеть». Предложили капитан-лейтенанту чаю и за чаем разговорились.

     Я одобрительно отозвался о его швартовке и добавил, что это здорово: такой молодой, но уже капитан-лейтенант, командир эсминца, да ещё в такой глухой Африке. Это явно польстило офицеру. Он счастливо рассмеялся: «А вы знаете, я уже несколько месяцев, как капитан 2 ранга! Просто погоны новые негде взять, вот и хожу в старой форме».

     Я сначала не поверил: «Как это? В 30 лет капитан 2 ранга? Да ещё через звание!».

     Офицеру, видимо, очень хотелось поделиться радостью с понимающими в этом деле моряками и он рассказал нам такую удивительную историю.

     Прислали их эсминец сюда на боевое дежурство, охранять мирную жизнь дружественного нам президента, а заодно и наши советские интересы в этой кокосово-банановой республике. И поначалу всё шло хорошо. Негры мирно дремали в тени пальм. Размеренно работал в порту горно-обогатительный бокситный комбинат, советские пароходы вывозили алюминиевую руду в Союз. И все были довольны.

     Но около года назад группа местных военных очнулась от обычного дремотного состояния и по какой-то причине (возможно, погода чуть прохладнее стала) попыталась совершить государственный переворот.

     Ими были одновременно арестованы все люди, составлявшие верхушку правящей партии в момент, когда те выходили после очередной конференции из здания правительства. То есть, захватили фактически всю правящую верхушку страны. Президент при этом успел куда-то спрятаться, и они его не нашли.

     Главу партии заговорщики на всякий случай убили сразу на месте, а его жену и остальных погрузили в порту на три быстроходных ракетных катера гвинейских военно-морских сил (советского производства), вышли из порта Конакри и пошли полным ходом почему-то на север вдоль берега в сторону португальской Гвинеи в порт Бисау. Команды на катерах были, как я понимаю, заранее завербованы заговорщиками.

     Какой-то крупный военный, кажется, начальник военно-морского штаба Гвинеи, и наш советский посол приехали на эсминец и со слезами на глазах потребовали, чтобы командир догнал заговорщиков и освободил пленных руководителей партии и правительства.

     Но тут надо понять, что посол не может приказывать командиру эсминца. Они служат в разных, так сказать, ведомствах. С другой стороны, дожидаться радиосвязи и команды из Москвы от Главного Военно-морского Штаба времени не было. Пришлось капитан-лейтенанту принимать решение самому. Он быстро и здраво рассудил, что бокситные комбинаты, построенные на советские деньги, под пальмами не валяются. И вообще, для чего тут его эсминец находится, если он не может немного пострелять по нарушителям священной гвинейской конституции. Офицер оказался парнем не из робких. Да робких на эсминцах и не держали. Он сыграл боевую тревогу, снялся с якоря и пошел полным ходом в португальскую Гвинею.

     Дело было ночью. А на этих гвинейских катерах были такие «грамотные» моряки-командиры, что даже не знали как включить радиолокатор и эхолот. Морские карты для них тоже были большой загадкой. Они просто заблудились в группе островов при подходе к Бисау и решили, что лучше стать на якоря и поспать до утра. Два катера встали на отдых между островов, а третий вообще куда-то затерялся.

     Наш эсминец ночью зашел в территориальные воды португальской Гвинеи. По локатору обнаружил эти два катера, высадил на них десант из моряков. Моряки набили заговорщикам морду и связали, а пленных партийцев, наоборот, развязали. Команды катеров трогать пока не стали, оставили их на катерах. А, чтобы довести катера до Конакри, капитан-лейтенант на каждый катер пересадил по одному своему офицеру и по матросу-рулевому.

     К утру катера под конвоем эсминца дошли до входа в порт Конакри. Эсминец стал на якорь на внешнем рейде, а катера пошли в порт к причалу.

     При заходе в порт чуть не произошла трагедия. На одном из катеров кто-то из негритянской команды, видимо, сообразил, что их всех все равно расстреляют за помощь заговорщикам и решил, что можно умереть красиво. Этот самоубийца, находясь в машинном отделении, сделал двигателям самый полный вперед и отключил питание на машинный телеграф и руль катера. Катер неуправляемо понесся со скоростью 45 узлов (80 км в час) в бетонный защитный мол. Но наш офицер и матрос оказались ребятами крепкими. Офицер дал команду моряку, тот стрелой ворвался в машинное отделение и голыми руками порвал красномедные трубки, по которым поступает топливо от топливного насоса в двигатель. Катер потерял ход и остановился в десятке метров от мола.

     В тот же день президент вышел из подполья и началась расправа над заговорщиками. Все заподозренные в соучастии быстро приговаривались к отсечению головы. А незаподозренные тоже были под подозрением и поэтому очень боялись за свои головы.

     Президент в целях безопасности перенес свою резиденцию подальше от своих сограждан на остров в нескольких милях от Конакри. Оттуда и правил своим народом. А наш эсминец барражировал вокруг острова и отгонял все лодки и пароходы от драгоценного президента.

     Министры ежедневно приезжали на остров с материка для доклада о состоянии дел в стране и получения руководящих указаний от президента. Некоторых из них тут же арестовывали, и тут же следовало стандартное африканское наказание — отделение головы от туловища с помощью топора. При этом, по просьбе президента, наш капитан-лейтенант с несколькими хорошо вооруженными моряками всегда присутствовал на этих церемониях.

     Президент, лежа на ковре, выслушивал доклады своих подчиненных и иногда, в качестве шутки, спрашивал капитан- лейтенанта: «А не отсечь ли этому министру голову, как думаешь? Что-то он мне сегодня не нравится». Министр бледнел по-негритянски, то есть из черного становился сине-зеленым, пот с него струями стекал на ковер. Но благородный капитан-лейтенант всегда старался предотвратить кровопролитие и искренне возражал: «Нет, не надо. Я знаю этого человека как преданного делу партии и лично президенту. Ему можно верить».

     На что президент отвечал: «Я верю только тебе, Юрий! Больше никому в этой стране верить нельзя. Ну ладно, раз ты так хочешь, пусть живёт пока».

     Понятно, что в такой нервной обстановке капитан-лейтенант пользовался в Конакри огромным заслуженным авторитетом. Оставшиеся в живых министры и военные буквально на руках его носили и на лету угадывали все его желания. То есть, он временно стал главным героем Гвинеи и гарантом мира в этом регионе Африки.

     Совсем по-другому отнеслись к этому событию в Главном Штабе ВМФ в Москве. Наши кабинетные адмиралы, как только узнали о несанкционированных решительных действиях молодого офицера, тут же прислали радиограммой приказ о снятии его с должности за самовольные действия, не согласованные заранее с высшим руководством. Это у нас делается быстро. Умеют наказывать за инициативу. Война начнется — лучше не стрелять в противника, пока не согласуешь с Москвой. А то запросто свои потом расстреляют, если случайно в живых останешься.

     Капитан-лейтенант, конечно, сильно расстроился и хотел уже сдать, согласно приказу, командование эсминцем, но оказалось, что здесь в Африке сдавать его некому. Нет никого, даже хотя бы старшего лейтенанта, кому можно было бы сдать корабль. Этого комнатные адмиралы в Москве не продумали, если они вообще думали, когда писали этот приказ. И в результате капитан-лейтенант продолжал командовать родным эсминцем, уже на добровольных началах, без жалования.

     Положение спас командующий Северным Флотом контр-адмирал Георгий Михайлович Егоров. Он прислал своему подчиненному, капитан-лейтенанту, поздравительную радиограмму, похвалил за быстрые и решительные действия по восстановлению конституционного строя Гвинеи в интересах СССР и сообщил, что тот досрочно представлен к очередному званию капитана 3 ранга. И копию радиограммы направил в Главный Штаб.

     Адмирал Егоров Георгий Михайилович, командующий Северным Флотом. Впоследствии — командир Главного Морского Штаба

     Несколько месяцев в Главном Штабе ВМФ изучали этот противоречивый документ и решали, что же теперь делать. Потом сообразили, что всё не так уж плохо сложилось.

     Отменили приказ о снятии с должности и легко заменили его другим приказом: вовсе не снимать с должности, а наоборот — наградить героического капитан-лейтенанта орденом Боевого Красного Знамени и присвоить ему даже не капитана 3 ранга, а сразу капитана 2-го ранга! Чего тут мелочиться, коли такой герой!

     У командира эсминца отлегло с души. Не надо теперь по всей Африке искать морского офицера, чтобы сдать ему эсминец. И он продолжил служить, всё в тех же погонах капитан-лейтенанта.

     Примерно через 10 лет, когда я работал капитаном на морском буксире на Черном море в Экспедиционном отряде аварийно-спасательных работ, мне посчастливилось познакомиться с адмиралом Егоровым Георгием Михайловичем. Он несколько раз отдыхал в санатории «Аврора» в Сочи. Меня с моим буксиром в этих случаях, по просьбе адмирала, руководство Экспедиционного отряда отзывало в Сочи, где бы мой буксир ни находился в это время. Адмиралу нравилось, что мой буксир всегда в отличном состоянии, блестит как яхта, и команда приучена к морскому порядку. Георгий Михайлович любил выйти со мной в море половить рыбки, скушать её под водочку и душевно пообщаться с моряками. К этому времени он уже сдал командование Северным Флотом другому адмиралу, а сам был назначен начальником Главного Штаба ВМФ СССР.

     Кстати, Герой Советского Союза Георгий Михайлович Егоров — это тот человек, который разработал и осуществил первый в истории поход в подводном положении наших атомных ракетоносных лодок подо льдом через Северный Полюс к берегам Америки. Ещё в Отечественную он командовал подводной лодкой на Балтике. Очень был серьезный моряк. И своих капитан-лейтенантов не бросал в беде.

     Я как-то за столом рассказал ему про Конакри и этот эсминец. Адмирал, очень воспитанный человек, вспыхнул от возмущения, обозвал кого-то из адмиралов непечатным словом и сказал, что кой-кого из Штаба Флота надо бы смайнать до командира эсминца и послать в Африку проветриться. Чтобы вспомнили, как должны вести себя моряки.

     *****

     В Конакри мы как-то быстро раздали продукты по кораблям. Надо было пополнять запасы продовольствия и особенно пресной воды. Для этого пришлось идти во Фритаун. Это столица и порт соседней банановой республики под названием Сьерра-Леоне (что в переводе означает Гора Львов). Одно это название уже ничего хорошего не предвещало.

     Идти там из Конакри всего ничего, каких-нибудь 8 часов.

     Пришли, стали на якорь в заливе. Со стороны океана остров защищает рейд порта от волны. Берега все поросшие жуткими джунглями. Фритаун (в переводе Свободный Город) с моря выглядит заброшенной деревенькой. Зданий среди растительности почти не видно. Этот «Свободный Город» был когда-то центром работорговли в Западной Африке. Англичане в 18 и начале 19 века отлавливали в джунглях негров (а иногда покупали их у вождя племени за безделушки) и вывозили морем в массовых количествах в Америку, на Кубу, на Ямайку и в саму Англию.

     Приехал к нам судно наш советский посол. Простой, общительный такой дипломат. Очень рад был встретиться со своими земляками. Посмотрел судно, поговорил с капитаном. Потом предложил желающим поехать с ним на берег, посмотреть как живётся бывшим рабам в этой африканской стране. У него тут был служебный микроавтобус РАФ. Поехали несколько человек, в том числе и я.

     Покатались по городу, осмотрели здание парламента, старинную протестантскую церковь, покрытую зелёной плесенью, в которую уже лет сто никто не ходит. В центре города нам показали знаменитое дерево Свободы. Якобы во времена работорговли, если кто из рабов смог сбежать от оккупантов и добежать до этого дерева, то его уже не зачисляли в рабы, а дарили свободу. Не знаю, может быть таким образом колонизаторы просто развивали у черных спринтерские способности. А бегают они до сих пор очень быстро. Это, конечно, легенда. Не такие англичане люди, чтобы просто так отпустить негра на свободу. Он денег стоит.

     Пляж во Фритауне очень хороший. Песок и пальмы. Вода чистая, сильной океанской волны нет. Здесь у экватора ветра вообще почти не бывает, соответственно и волны нет. Зато высокая температура круглый год, днём всегда 36 -38 градусов, и сумасшедшая влажность. Все здания в зелёной плесени. Белому человеку тут хорошо только первые 10 дней, пока всё это тропическое великолепие не надоело. По своему опыту знаю. А потом надо тикать отсюда. К тому же — 43 вида тропической лихорадки. А прививку делают только от самой тяжелой — жёлтой лихорадки. Остальными 42-мя видами надо болеть самостоятельно. Неграм хорошо — у них иммунитет. Они лихорадкой болеют, как мы ОРЗ. А белые люди больше года тут не выдерживают. Или надо уезжать, или цирроз печени.

     Но это всё бы ещё ничего (я два раза болел тропической лихорадкой и до сих пор жив), однако есть в этих местах нечто похуже. В то время здесь процветало людоедство. Посол нам подробно рассказал такую историю.

     Несколько недель тому назад арестовали здесь какого-то местного министра и его водителя. И через пару дней будут их судить за людоедство. Суд должен состояться в здании парламента.

     Людей здесь едят не потому, что очень кушать хочется. Голодающих я здесь что-то не заметил. Просто это африканский ритуальный обряд. У них тут какая-то африканская религия сохранилась. Они считают, что если съел человека, то приобретаешь его жизненную силу. Особенно полезно съесть своего врага. Очень ценятся белые люди. Если скушать белого человека, это совсем круто. Станешь таким же умным.

     Министр этот спокойно жил и руководил своим министерством. Пока не наступил срок очередных выборов президента. Вот тут у него возникло лёгкое беспокойство: вдруг изберут другого президента? Тогда не видать ему родного министерства, как своих ушей. Назначит он на этот пост нового человека, из своего клана. Это как пить дать. У них с этим строго.

     Пошел министр в какую-то деревню в джунглях посоветоваться с шаманом, что же делать. Шаман сжег на огне пучок волшебной травки, посмотрел на дым и говорит, что волноваться особенно не о чем. Лучше всего, конечно, было бы съесть самого претендента на президентское кресло, но это сложно. Можно просто скушать младенца, который ещё питается молоком матери. И всё будет окей, министерский портфель останется у тебя.

     А тут как раз такая удача — у водителя этого министра жена должна вот-вот родить.

     Министр поговорил с водилой, тот охотно согласился. Ещё бы! Он тогда останется на почётной должности министерского шофёра. Похоже, что министр с водителем жили душа в душу или были из одного племени.

     Жена шофёра благополучно родила ребенка. Настал момент совершить обряд поедания. Но тут случилась маленькая заминка: женщина почему-то заупрямилась и не хотела отдавать младенца этим двум уважаемым мужчинам. Пришлось грохнуть и женщину тоже. Увезли ребеночка в джунгли и там скушали. Потом вернулись в город в счастливом ожидании нового министерского срока.

     Но каким-то образом этот случай всплыл. Кажется, родственники жены стали интересоваться куда она пропала. Общественность возмутилась, друзей арестовали, провели следствие и через пару дней состоится суд.

     Мы, моряки, с ужасом слушали эту поучительную историю и каждый из нас думал: а зачем нас вообще занесло в эту дыру? Посол и это нам разъяснил.

     В Конакри, куда нас послали с двумя БДК, Советский Союз построил на свои деньги обогатительный комбинат по переработке бокситов. Из бокситов выплавляют алюминий, совершенно необходимый для производства самолётов. Месторождение бокситов — вообще довольно редкое явление. В России что-то есть, но недостаточно. Большую часть покупаем у Гвинеи и вывозим через порт Конакри. Поэтому было остро необходимо нежно дружить с президентом Гвинеи и охранять его от злоумышленников. Чистый бизнес, так сказать, ничего личного.

     Ну вот, теперь нам стало ясно, почему мы здесь. И с капитан-лейтенантом, командиром эсминца тоже стало ясно, почему он стал сразу капитаном второго ранга. Во всём виновата таблица Менделеева и элемент под номером 13 — алюминий.

     Посол предупредил нас, что здесь на рейде Фритауна нередко случаются пиратские нападения на торговые суда. Мы тогда не придали его словам серьёзного значения. А зря: мне это едва не стоило жизни. Когда говорит посол, надо внимательно слушать.

     *****

     В тот же день, вернувшись на судно, я сообщил старпому, что Фритаун — это осколок первобытно-общинного строя и надо бы на ночь выставить дополнительную вахту на баке и корме и добавить палубного освещения. Старпом не хотел это сам решать, а с капитаном у него не было желания общаться.

     Эта ночь прошла спокойно. На следующий день утром на моей вахте я обратил внимание на два случая. Сначала большая деревянная лодка, груженая дровами, медленно проследовала мимо нас от противоположного берега залива в сторону города. Причём в подозрительной близости. Двое здоровенных негра гребли лениво, что-то напевали и внимательно разглядывали наше судно. Вместо вёсел они приспособили два длинных нетолстых брёвнышка, а вместо уключин две верёвочные петли и колышки, торчавшие по бортам лодки.

     Моряки наши с жалостью смотрели на этих негодяев. Что стоит за минуту обтесать топором концы этих шестов и догрести через этот залив за час! Нет, для негра это слишком трудно. Они будут перемешивать воду целый день круглыми шестами, но топор в руки не возьмут. И в Африке всё так.

     К вечеру, непонятно зачем, вокруг нас стала крутить маленькая долблёная пирога. В ней придурошный негр с одним веслом-лопатой скалил зубы в счастливой улыбке идиота и напевал нам довольно стройно арию из модной тогда рок-оперы «Иисус Христос». Мне это очень не понравилось. С чего бы такое счастье у черномазого? Матросы наши тоже решили, что это не простой африканский певец, скорее засланный лазутчик.

     Теперь переходим к самой мрачной странице нашего повествования.

     Вечером в 20.00 мы с матросом Иван Романычем заступили на вахту. Мы хоть и на якоре стояли, но вахты несли как на ходу: вахтенный помощник и матрос на ходовом мостике, круговое наблюдение и всё такое.

     Темнеет в этих широтах очень быстро. Солнце падает за горизонт вертикально и через две минуты уже полная темнота. А влажность такая, что как будто всё в тумане.

     За полчаса до окончания вахты стоим мы на крыле мостика втроём: я, Иван Романович и начальник рации Володя Подпорин. Начальник рации пьёт кофе с сигаретой, полная тишина и темнота, ветра нет.

     Вдруг мне послышался тихий звук со стороны носовой части судна. Как будто о борт ударилось что-то деревянное. «Какой-то деревянный стук на баке» — говорю ребятам. Те ничего не слышали. Ваня предположил, что это какое-нибудь бревно мимо нас по течению проплывает. Но мне захотелось проверить. Сказал ребятам, чтобы они оставались на мостике, а сам пошел на бак посмотреть, что там происходит.

     Спустился с надстройки и пошел по переходному мостику на бак. Темнота полная. Якорный огонь на баке просвечивает как в тумане. Идти там по переходному мостику метров 30.

     Когда уже почти дошел до палубы бака, мне показалось, что там кто-то есть. Я ускорил шаг и крикнул по английски: «Эй ты, стой на месте!». В ответ голос тоже по английски: «Я стою! Иди сюда!».

     Это меня разозлило. Кто-то залез на наш пароход, да ещё подаёт мне команды! Быстро захожу на бак и в этот момент на мостике вспыхивает прожектор и тут высвечивается такая неприятная картина: передо мной стоят два мускулистых негра в набедренных повязках и в руках у них очень большие треугольной формы ножи. Причём один из них уже отвёл руку с ножом и готов ударить меня в грудь. Прожектор, видимо, не входил в планы этих парней. Рука с ножом на мгновение замерла, а черной роже на долю секунды появилось выражение замешательства.

     Здесь произошёл такой психологический момент: я интуитивно почувствовал, что если я попячусь назад или покажу чем-то свой испуг, то он проткнёт меня насквозь. Я пошёл на него. Негр этого не ожидал. Он посмотрел мне в лицо и отступил на пару шагов. Всё это долго описывать, а на самом деле это всё заняло меньше секунды. В тот же момент сзади меня раздался металлической грохот и крики. Это Иван Романыч, как оказалось потом, решил на всякий случай пойти за мной на бак. И прихватил с собой кусок трубы, случайно оставленный на мостике после ремонта лееров.

     Когда начальник рации включил прожектор, Ваня среагировал мгновенно: бегом побежал мне на помощь, при этом орал на негров и колотил на ходу трубой по леерам.

     Оглянувшись инстинктивно на крик, я увидел третьего негра у себя за спиной, тоже с занесённым ножом в руке.

     В следующее мгновение я почувствовал, что лечу по воздуху за борт. Это мускулистые черные ребята просто мгновенно схватили меня и перекинули за борт. Что для этих головорезов значили мои 75 кг! Лететь до воды было метров 6—7. Упал в темную воду. Не успел вынырнуть, как услышал рядом со мной шум падающих в воду тел. Это негры попрыгали за борт вслед за мной. Чьи-то сильные руки подхватили меня из воды, и через секунду я лежал на дне пироги со связанными руками и ногами, а во рту у меня оказалась толстая веревка, завязанная вокруг головы на затылке. Всё это было проделано с молниеносной скоростью. Видно было, что мои черные приятели поднаторели в этом ремесле. Пирога уже неслась на всех парах в темноту.

     Я откашлялся как мог от воды и стал прислушиваться, что происходит на пароходе.

     Буквально через считанные секунды на «Красноводске» раздался звонок громкого боя и по трансляции голос начальника рации закричал: «Общесудовая тревога! Человек за бортом!». Ещё через несколько секунд послышался скрип шлюпочных талей — это моряки спускали на воду мотобот.

     Тут у меня возникли опасения, что они по запарке стали спускать мотобот с левого борта, а там, я знал, аккумулятор не заряжен, мотобот не заведётся. Но старпом это тоже знал. Ещё в воздухе заработал двигатель мотобота и затем шлепок днищем о воду. Моряки пустились за нами в погоню.

     Негры молча гребли каждый своим веслом, стоя на одном колене. Тяжело дышали. Их было в лодке 6 человек, вёсел всего 4. Но у них всё было отработано: они стали меняться через каждую минуту и по очереди отдыхали.

     Слышно было, как мотобот набирает скорость. Но тут я понял по звуку выхлопа, что они пошли не за нами, а в сторону города. Выхлопная труба у мотобота находится на уровне воды с правого борта и когда они повернули вправо, стало плохо слышно выхлоп двигателя. Невольно подумалось: «Ну всё! Тебе хана, Володя! Они что, такие тупые? Думают, что меня негры повезут кушать в город?». Но через несколько секунд моряки сообразили, что, действительно, глупо кушать белого человека на городской набережной, и что пирога пойдёт вдоль берега в тёмные джунгли, и повернули в нужном направлении. Выхлоп двигателя опять стал слышен. Ну молодцы, думаю, быстро сообразили.

     Негры, конечно, здоровые ребята, но соревноваться с дизелем даже им трудно. Минут через несколько стало слышно, что мотобот быстро приближается. К тому же наши моряки включили маленький прожектор, который был установлен на носу мотобота, и шарили им в темноте по курсу.

     Неграм стало ясно, что теперь настала их очередь думать о своей шкуре. Представляю, что сделали бы с ними наши моряки, если бы догнали!

     Но чёрные хлопцы не стали дожидаться этой трогательной встречи. Перекинувшись двумя словами на родном наречии, они быстренько сняли с моей головы толстую верёвку и выбросили меня за борт, даже не попрощавшись. При этом развязать мне руки и ноги почему-то забыли. Может быть, просто сильно спешили.

     Ну, плавать я могу и с завязанными руками. Вынырнул на поверхность, немного подрабатываю ногами. Жду, когда приблизится мотобот. Лишь бы не проскочили мимо, а то долго я так не протяну. К тому же в заливе полно акул. И ночь — это у них излюбленное время кормления. Ещё неизвестно, что лучше: погибнуть от ножа людоеда или в зубах акулы.

     Так, похоже, мотобот пройдёт в метрах пятидесяти от меня. Кричать бесполезно. За грохотом дизеля они меня всё равно не услышат.

     И тут кому-то из моряков пришла в голову удачная мысль — заглушить на несколько секунд дизель и послушать, что делается вокруг. Мотобот остановился в 50 метрах от меня и заглушил двигатель. Я не поверил своему счастью и заорал, что было сил: «Эй, ребята! Я здесь!» Они услышали, радостно заголосили в ответ. Мотобот снова завёлся и пошел на звук ко мне.

     Дальше уже было не так интересно. Вытащили меня ребята на борт, развязали, убедились, что я цел. Старпом тяжело вздыхал и качал головой, отходил от стресса. Ребята были рады меня видеть. А как я был рад! Но мне тогда казалось, что стыдно выражать буйную радость по поводу своего собственного спасения. Поэтому я старался сдерживаться, только сказал: «Вот вы молодцы, спасибо! Поехали домой!».

     Развернулись и пошли на судно. Минут через 10 подошли к борту танкера, и я первый полез по штормтрапу на палубу. Поднимаюсь до последней балясины, хватаюсь на бортовой леер, чтобы перепрыгнуть через него на палубу, и в это время из темноты сверху появляется бородатое лицо капитана Кузьмина с круглыми глазами и раскрытым ртом. Увидев меня, он закрыл рот и сел задом прямо на палубу. У него чуть было не случился сердечный приступ. Дело в том, что наши моряки с перепугу забыли захватить с собой переносную УКВ-радиостанцию. Поэтому наш капитан до последней минуты оставался в счастливом неведении относительно моей судьбы. Радость встречи подкосила его.

     Моряки подняли под ручки капитана и в сопровождении судового врача понесли в медпункт откачивать.

     А пошел быстро в свою каюту, переоделся в сухое. Кожаные сандалии снял, противно ходить в мокрой обуви, и босиком поднялся на мостик. На часах было 23.50 — как раз время сдавать вахту. Всё приключение заняло 20 минут. Записал черновой судовой журнал, сдал вахту второму помощнику и пошёл спать. Чувствовал я себя немного усталым и после душа заснул очень крепко. Людоеды мне не снились.

     Утром, как обычно, в 07.30 зашел в кают-компанию завтракать. Там уже несколько командиров сидят и капитан во главе стола. Я поздоровался и налил себе чай. Кузьмин несколько минут молча смотрел как я завтракаю. Потом очень удивленно, почти с возмущением, спрашивает: «Вы что, спали, Владимир Николаевич!?». Вопрос показался мне странным: «Конечно спал. Мне же на вахту с восьми часов заступать».

     Капитан продолжал удивленно смотреть на меня.: «Ну у вас и нервы!… А меня всю ночь доктор в лазарете откачивал». Тут я только заметил, что выглядит он действительно неважно: «Сочувствую вам Алексей Дмитриевич. Вы, конечно, понервничали этой ночью. Надо бы, наверное, на ночное время соорудить дополнительное освещение на грузовой палубе и выставить вахту на баке и корме». На следующую ночь мы так и сделали.

     А днем на моей вахте к нам пришвартовалась с правого борта самоходная баржа-водовоз и мы стали принимать пресную воду. Шкипер с этой баржи, обезьяньего вида негр, залез по швартовому концу к нам на грузовую палубу, уселся на леерное ограждение и сидит как у себя дома, скалит зубы.

     Я сказал Ивану Романовичу, чтобы он загнал его обратно на баржу. Чёрных пускать на судно было запрещено. Ваня подошел к негру и попытался его прогнать. Но наглый черномазый сидел на леере и только скалил зубы в ответ. Явно издевался над нами. Может быть даже, это один из тех ночных молодчиков. Черт их знает, ночью все негры на одно лицо.

     При этой мысли у меня похолодело в груди. Ну, думаю, сейчас мне эта обезьяна за ночные приключения ответит.

     Небыстрым шагом, чтобы не спугнуть негодяя, спускаюсь на грузовую палубу и иду к нему для возмездия. Он сначала не обратил на меня внимания, но когда взглянул мне в глаза, понял, что это идёт его смерть. Потом Ваня мне говорил, что в тот момент у меня было очень нехорошее лицо.

     С быстротой и ловкостью черной кошки негр спрыгнул с леера и не хуже обезьяны буквально перелетел по швартовому концу на свою баржу, забился в рубку и задраил дверь на задрайку. Там и сидел всё время, пока воду перекачивали. Только, когда уже баржа отходила, вышел из рубки. Ваня скинул ему швартовые концы. Испуг ещё, видимо, не совсем прошел, потому что он показал Ване пальцем на мостик, где я стоял и дрожащим голосом произнес: «No good capitano! No good!».

     *****

     На следующий день мы получили кое-что из продуктов через шипчандлера, в основном овощи. Я успел еще раз сходить в город, захотелось поплавать на пляже.

     Прошелся по центральной улице и, между прочим, решил завернуть к зданию парламента. Здесь на площади почему-то было много хорошо одетых людей, по виду госслужащие, и оцепление из полицейских. Тут я вспомнил, что вроде сегодня должен состояться показательный суд над министром-людоедом и его водителем. Я себя уже чувствовал как бы причастным к этой теме, почти знатоком, и решил расширить свои знания по этому вопросу.

     Здание Парламента во Фритауне

     Подошел к офицеру-полисмену. Государственный язык в Сьерра-Леоне английский. Спросил его, что здесь происходит. Негр вытянулся перед белым человеком, тем более, что я был в морской форме, и подробно отвечает, что сейчас начнется в здании парламента суд над этим неудачником-людоедом, присутствуют все члены парламента и другие важные государственные чиновники. Я спросил, а нельзя ли мне тоже пройти и послушать для общего развития. Офицер поинтересовался, кто я такой. Я назвал свою должность и с какого судна. Негр кивнул. Да, проходите, пожалуйста. Что-то крикнул солдатам на входе, и я зашел в здание.

     В огромном зале заседаний парламента полно людей. Нашел место поближе к трибуне. Я там был в зале один белый. Парламентарии смотрели на меня несколько удивленно, но вели себя сдержанно, никто вопросов не задавал. Воспитанные люди.

     Потом я полтора часа слушал, как прокурор излагал обстоятельства этого дела. Самого министра мне не показали. Потом мне стало немного скучно, я понял, что до приговора ещё далеко, а нового про людоедов я вряд ли что узнаю. Поэтому, как только объявили перерыв на 10 минут, вышел из парламента и пошел на пляж.

     Пляж чудесный: белый песок, море изумрудное, пальмы и навесики из пальмовых листьев от солнца. Народу практически никого. Разделся, поплавал и уже пошел к своему навесику посидеть на солнышке и одеваться. Тут ко мне не спеша приближается интересная группа: молодая, очень богато одетая красивая африканка, за ней идет вторая красавица, одетая поскромнее, с маленьким ребеночком в одной руке и с зонтиком от солнца в другой.

     Молодая красотка приветливо мне улыбается и говорит по русски, растягивая слова: «А вы не русский случайно?». Это было удивительно. Встретить в такой глуши русскую девушку черного цвета. «Да, русский. А вы кто?» — «А я догадалась, что вы моряк с русского корабля. Да и внешность у вас русская». — «А откуда так хорошо русский язык знаете?».

     Женщина рассказала, что её муж — местный министр (но не тот, а другой) и очень-очень богатый человек. Поэтому она каждый год летает на несколько месяцев в Россию и хорошо проводит там время. Ей очень нравятся Москва и Ленинград. Особенной зимой, когда сильный мороз и снег. Через неделю она опять летит Ленинград. Я поинтересовался, не холодно ли ей там. Нет, совсем не холодно. Муж купил ей несколько русских шуб и меховые сапожки. Я сказал, что хорошо знаю Ленинград, шесть лет учился там в морском училище. Она обрадовалась, приятно встретить в Африке земляка.

     Маленький ребенок — это её сын, а вторая девушка оказалась её служанкой, которая носит ребенка и зонтик за ней.

     В ходе беседы жена министра не торопясь разделась до купальных трусиков, причем лифчика на ней не оказалось. Носить лифчики, тем более на пляже у них в Африке не принято, считается плохим тоном.

     Девушка присела рядом со мной на скамейку и стала кормить младенца грудью. При этом искоса лукаво поглядывала на меня. Отлично знала, как этому вопросу относятся русские мужчины. Все женщины похожи, даже в этой людоедской Африке.

     В такой обстановке уже невозможно было продолжать светскую беседу. Я поспешил попрощаться и стал собираться на пароход.

     На прощанье красотка сказала, что, если в ближайшие месяцы я буду в Ленинграде, то можно было бы встретиться, хорошо провести время. Я выразил сожаление, что это вряд ли возможно, я ещё буду в море. Этого мне ещё не хватало! Не съели в Африке, так в России спецорганы схарчат за сомнительные связи. В то время это было в порядке вещей. В общем, жизнь моя тогда висела на волоске.

     Перед отходом наш судовой агент сообщил нам, что суд над министром и водителем прошел успешно. Обоим в тот же день отрубили головы и выставили на заборе тюрьмы, в виде поучительного зрелища. Если хотите, можете пойти посмотреть, это недалеко. Желающих не нашлось.

     В те годы был популярен такой анекдот про немецкого посла в Африке.

     В какой-то африканской стране людоеды съели немецкого посла. Германия подала ноту протеста. А президент этой демократической республики присылает встречную ноту: «В качестве компенсации можете съесть нашего посла. Разницу в весе оплатим золотом».

     Смешно, конечно. Но анекдот, оказывается, основан на реальных событиях. В начале семидесятых годов в Уганде пропал посол из ФРГ. Пошел на охоту и исчез. Людоеды съели, даже косточек не оставили. Правительство Уганды извинилось перед немцами, в качестве компенсации прислало 67 кг золота, ровно столько, сколько весил посол и попросило прислать нового. Факт из жизни.

     На следующий день мы ушли обратно в Конакри и больше я во Фритауне не бывал. Но лет через двадцать мне пришлось несколько раз подолгу бывать в Гвинее в Конакри по делам морского бизнеса. И однажды в компании на вечеринке познакомился с девушкой, которая была из Фритауна. Она хорошо говорила по английски, мы разговорились. Я ей рассказал, как в юности был моряком, помощником капитана на танкере, и как чуть было не погиб в когтях кровожадных людоедов.

     Она не удивилась. Да, такое часто бывало, когда она была ещё маленькой. Они жили на окраине Фритауна, и иногда кто-то по ночам похищал людей прямо из домов. Люди кричали, просили о помощи, но никто не решался выйти из дома помочь несчастным. В детстве она очень боялась по ночам. Так много лет подряд негры привычно поедали друг друга и подвернувшихся белых людей. Но потом в этом отчаявшемся государстве появился новый президент, который объявил людоедам войну. Судили быстро и отсекали головы беспощадно. И через несколько лет такой рубки настал во Фритауне порядок. Но что делается сейчас в глубине джунглей — этого никто не знает.

     Судно наше содержалось экипажем почти в идеальном порядке. Длительные стоянки на якоре позволяли палубной команде вовремя делать все по поддержанию судна в хорошем состоянии. Да и сам боцман Никоныч знал своё дело туго, и моряки у него без дела не сидели.

     Но однажды утром капитан Кузьмин сделал недовольное лицо и приказал старшему помощнику привести в порядок швартовные кнехты. Старпом изумился: «А как их приводить в порядок?».

     Для сухопутных поясню: кнехты — это очень массивные литые двойные тумбы из ковкого чугуна. Для крепления швартовых тросов. Привести их в порядок или, наоборот, вывести из строя невозможно. Их можно только время от времени красить черной краской. Другого ухода им не требуется. Так и делается на всех флотах мира. Но капитан объяснил, что под черной краской затаился слой ржавчины, которую необходимо сбить до металлического блеска.

     Это, конечно, был полный бред и издевательство над матросами. В истории флота ещё такого не было. Но делать нечего, боцман Никоныч наточил с десяток шкрябок, навострил кирочки для обивки ржавчины, вытащил из подшкиперской кладовки стальные щётки и даже два топора.

     И вот палубная команда с 8 утра со стонами и глухими проклятиями, обливаясь потом под тропическим солнцем, все в потёках ржавчины, колотят топорами кнехты (а их много на пароходе), скребут шкрябками и поднимают тучи пыли металлическими щетками. Ругань стоит такая, что муха не пролетит.

     После такой работы моряки падали замертво ещё до ужина, а боцман Никоныч долго ещё ночью в своей мастерской восстанавливал остроту шкрябок и топоров.

     Ясно, что при такой жаре это не работа, а издевательство над моряками. А главное, что это пустая, никому не нужная работа. В команде и так уже тлели угли возмущения, а этот дурдом мог вообще закончиться бунтом.

     А командиры все молчали. Никто не решился высказать правду капитану. Я тоже молчал.

     Но как-то на ночной стояночной вахте ко мне пришло вдохновение. Я взял лист бумаги и за полчаса накатал белым стихом поэму под названием «Баллада о Кнехте». Я и сейчас её почти всю помню.

     Ой вы гой еси, добры молодцы!

     Что за шум стоит в Конакри-порту?

     То не чёрный негр с пальмы в джунглях слез,

     То не злой тайфун с моря грянул вдруг!

     А поднялись то добры молодцы

     И идут они Кнехт-чугун крушить!

     А в руках у них шкрябки вострые.

     Боевые кирки да за поясом.

     Впереди дружины боцман Никоныч

     На лихом коне, с топором в руке.

     Красны девушки да из камбуза

     Им махали вслед да платочками,

     Слёзы горькие проливаючи,

     В бой дружинников провожаючи.

     Дальше шло описание боевых действий и героических потерь среди дружинников. Этого я не помню. И в заключение:

     Солнце село вдруг, стихло всё вокруг.

     Вся дружина спит непробудным сном.

     Лишь один не спит боцман Никоныч,

     Точит шкрябки он — завтра снова в бой!

     Напечатал эту балладу в судовой канцелярии на машинке, которой пользовались все, в одном экземпляре и ночью, пока никто не видел, положил в курительную комнату в кормовой надстройке, где жили матросы, мотористы, механики и поварихи — большая часть экипажа.

     Надо сказать, что произведение уже на следующий день приобрело огромную популярность среди моряков. Почти все знали эту балладу наизусть. А вскоре кто-то из моряков подобрал к ней мотив и матросы по утрам с лихой песней, со шкрябками наперевес выходили на неравный бой с ненавистными кнехтами. Дурацкая работа продолжалась, но напряжение в экипаже немного спало.

     Конечно, нашелся человек, который дал почитать это замечательное произведение капитану. Он, конечно, усмотрел в этом попытку нанести ущерб его авторитету и стал выяснять, кто автор.

     Моряки догадывались, что это моих рук дело и пытались выразить мне благодарность за то, что я увековечил их трудовой подвиг. Но я знал, чем это может для меня кончиться и настойчиво отрицал своё авторство.

     Все-таки Кузьмин не выдержал и однажды на мостике протянул мне листок с балладой, переписанной от руки, и спрашивает: «Это вы написали, Владимир Николаевич?».

     Я взял листок, прочитал как будто незнакомый мне текст и говорю: «Неплохо написано. В стиле старинной народной былины. А кто автор?» — «А вот Фёдор Романович говорит, что кроме вас, на судне никто не смог бы такого написать». Я скромно отклонил это предположение: «Федор Романович явно преувеличивает мои поэтические способности. Я ведь на штурмана учился, а не на поэта». И вернул листок капитану. На память, так сказать.

     Маленькое отступление в будущее.

     Через много лет ехал как-то автобусом из Новороссийска в Сочи. В том же автобусе ехало несколько ребят в морской курсантской форме из Новороссийского высшего морского училища. Ребята были немного выпившие, громко разговаривали. Я стал их успокаивать. Они сначала возмутились, что какой-то штатский делает им замечания. Но, когда я им сказал, что был таким же курсантом, а теперь капитан, ребята успокоились и стали вести себя прилично.

     Один из них, с нашивками старшины на форменке, разговорился со мной, узнал, что я работал одно время в Новороссийском пароходстве на танкерах и говорит: «А мой папа работал боцманом на танкерах. Отличный был боцман. Про него даже поэму сочинили». И начинает мне читать «Балладу о Кнехте». Я прослушал первый куплет, остановил его и продолжил по памяти. Парень был поражён: «И вы это знаете?!» — «Да я сам это написал про твоего отца Никоныча». — «А вы случайно не Егоров?» — «Да». — «Отец так и говорил, что это наверняка третий помощник Егоров написал».

     Никоныч уже был на пенсии и жил счастливо на берегу в Туапсе, чему я очень порадовался.

     Но вернёмся в Конакри.

     *****

     Первый помощник по своим каналам что-то узнал о капитане Кузьмине и в приватной беседе предостерёг меня, что этот старичок загубил уже много моряцких судеб. Подлый человек и опытный интриган, но лично знаком с министром Морского флота и даже, как старейший капитан, награжден от него личным автомобилем «Волга». В общем, следует ожидать самого худшего.

     Так и случилось. Не стоит здесь описывать все эти некрасивые события. Но кое о чём придётся рассказать, чтобы было понятнее, как это в жизни бывает.

     Очень скоро в экипаже сформировалась инициативная группа вокруг капитана. Я для себя назвал её «ревкомом», по аналогии с событиями 1917 года. В общем, всё, что способно было плавать, очень быстро всплыло на поверхность и тесно сплотилось вокруг капитана: 4-й механик Вусатый, 3-й механик Маслов, старший моторист Панчук, электромеханик Василевский и примкнувший к ним, знаменитый наш, второй помощник Фёдор Романович. И, что интересно, все эти люди — одесские евреи, кроме Фёдора, который был тоже одессит, но не еврей, а просто дурак и блюдолиз.

     Быстро выяснилось, что третьему механику капитан пообещал место второго механика, четвертому механику — соответственно место третьего. Мотористу Панчуку, у которого был диплом механика, но никто его механиком не брал из-за тупости, конечно, было обещано место четвертого механика. Фёдор, естественно, воспарил в мечтах стать старшим помощником и ему это было обещано щедрым капитаном. Остальных, как оппозицию, следовало уничтожить и убрать с судна, заменив их новыми людьми. Вот такая намечалась маленькая революция на одном отдельно взятом пароходе.

     Чуть ли не ежедневно начались партийные собрания (на судне 10 членов партии плюс я, кандидат) и командирские совещания. На партсобраниях под абсолютно надуманными предлогами были исключены из партии по очереди 2-й механик Бугаёв, кстати, честнейший и порядочный человек, старший механик Миша-Яша, начальник рации Володя Подпорин и даже сам 1-й помощник (замполит). Замполит с самого начала проявил слабость, начал подпевать капитану, а потом было поздно. И так это ловко было организовано! Не хуже, чем в октябре 17-го года. Я, как кандидат, права голоса не имел, сидел только на этих собраниях и качал головой в изумлении.

     Все командиры, которые не входили в этот еврейский ревком, были терроризированы и под разными, в большинстве надуманными, предлогами наказаны выговорами или понижены в должности, с условной отсрочкой приведения приговора до прихода в Союз. Исключение составляли (пока что) начальник рации Володя Подпорин и я.

     По сути дела весь экипаж раскололся на две неравные части. Первая — капитан со свои еврейским комитетом, которые решили прибрать пароход к рукам, и вторая, которая не подчинилась и сопротивлялась — Егоров, Подпорин и все молодые матросы и мотористы. А этой молодежи было 12 человек, все комсомольцы. Это были честные ребята с нормальным советским воспитанием. А меня, ещё до появления на судне Кузьмина, они избрали секретарём комсомольской организации.

     Остальные члены экипажа, а всего экипаж 37 человек, просто опустили крылья и ждали, чем эта борьба кончится. Особенно удивительно, что замполит скис и боялся слово против сказать.

     Ревкому во что бы ни стало необходимо было найти хоть какую-то зацепку и расправиться со мной и начальником рации.

     Со мной это было трудно. Нервы тогда у меня были стальные, здоровье железное, и, главное, я жил в условиях моратория на потребление спиртного. С Володей Подпориным им было проще: человеку 46 лет, пять лет в армии, нервы уже не те, при этом не дурак иногда выпить. К тому же обостренное чувство справедливости и вспыльчивость в связи с этим.

     При очередном заходе в порт (это был Санта-Крус на Канарах) Володя пришел с берега в легком подпитии, а капитан уже ждал его возвращения у трапа и спровоцировал его на скандал. При этом без причины хватал Володю за руки и кричал, что тот хочет его ударить. Володя, конечно, рефлекторно пытался вырваться и как-то случайно порвал капитану рукав рубашки. Или тот сам его порвал.

     Я был вахтенным помощником и присутствовал при этой безобразной сцене. Кузьмину нужны были свидетели его избиения. Он подходит ко мне и чуть ли не рыдает: «Вы видели, Владимир Николаевич?! Он меня ударил и рубашку порвал! — и суёт мне в лицо порванный рукав. — Это нападение на капитана! Вы видели?».

     Я сделал вид, что очень удивлён: «Да нет, я ничего такого не видел. Слышал, что вы кричали на Подпорина. Не понимаю только — зачем. А рубашку вам действительно надо сменить. Не надо ходить в лохмотьях».

     Молодые моряки, которые в этот момент находились рядом, услышав этот диалог, тоже подтвердили, что ничего криминального они не видели. Только Фёдор Романович, который ненавидел Подпорина за его честность и прямоту, охотно подтвердил факт жестокого избиения капитана. За что вскоре сам и поплатился.

     Тут же капитан отдал приказание посадить Подпорина в канатный ящик, снять с должности, начальником рации быть второму радисту.

     Канатный ящик — это глухое помещения в самой носовой части, куда при выборке якоря укладываются якорные цепи. Во времена парусного флота туда сажали на отсидку провинившихся матросов. Но в наше время такого идиотизма уже не было лет сто.

     Владимир Петрович с радостью пошел под арест, прихватив с собой подушку и матрас. «Хоть высплюсь в спокойной обстановке. Не буду видеть эту рожу бородатую». Моряки втихоря носили ему туда в канатный ящик сухое вино и разные вкусные вещи с камбуза.

     После этого случая обстановка на судне стала вообще зловещей. Должно было что-то случиться.

     Через 4 дня Подпорина по приказу капитана должны были пересадить в море на танкер «Ростов», идущий в Новороссийск.

     Я уже понял, что остался один на один с ревкомом и нужно принимать какие-то радикальные меры. Иначе этот полусумасшедший старик со своими одесситами доведёт экипаж до катастрофы. Будет в истории русского флота ещё одно восстание на крейсере «Очаков». А этого допустить никак нельзя. Тем более, что мы в составе эскадры. Да и становиться новым лейтенантом Шмидтом у меня никакого желания не было.

     Я взял почтовый конверт и чистый лист бумаги. На листе кратко, но четко изложил то, что фактически происходит на судне. И краткий вывод, чем это может кончиться. Подписался, вложил листок в конверт и написал адрес: Новороссийск, КГБ, начальнику отдела транспорта. Когда пересаживали Подпорина, тихонько передал ему этот конверт.

     Капитан с этим же танкером передал толстый пакет с компроматом.

     В тот же день, когда Подпорин покинул судно, на своей вечерней ходовой вахте я поделился подозрениями со своим матросом Иваном Романовичем: «Ваня, вот что-то мне подсказывает, что сейчас Фёдор Романович придёт заступать на вахту пьяный. Он так рад, что начальника рации сняли с судна и отправили в Союз, что его подленькая душонка не выдержит такой радости и он примет на грудь». Ваня согласно кивнул: «Мне тоже подсказывает».

     И точно, в 23.50 поднимается Фёдор на мостик. От него разит водкой, сам в радостно-возбуждённом состоянии.

     Я молча звоню капитану по телефону: «Алексей Дмитриевич, прошу вас подняться на мостик. Фёдор Романович не может стоять вахту — пьян. В таком состоянии он не может обеспечить безопасность судна, а я не в праве сдавать вахту пьяному помощнику».

     Это был первый удар по всей еврейской коалиции. Капитан поднялся на мостик, с упреком смотрел с минуту на своего пьяного любимчика. Потом велел ему идти спать, а вахту велел сдать четвертому помощнику Бутакову.

     Володя Бутаков, когда услышал, что произошло, с радостью заступил на вахту и сквозь смех всё повторял: «Вахту принял! Ах Федя сволочь! Вахту принял! Ну и Федя…»

     На следующий день Фёдор был осуждён на очередном командирском совещании, как слабый элемент негласно выведен из состава ревкома и должен был ждать своей участи по приходу в Союз.

     Ревкому надо было что-то срочно делать со мной. Часть команды уже открыто вышла из повиновения и как-то само по себе сложилось, что эти люди, особенно комсомольцы, стали ориентироваться на меня.

     Что только не придумывал этот маленький избранный народ, чтобы вывести меня из равновесия. Два раза на моей ночной ходовой вахте капитан в темноте тайно под покровом ночи пробирался босиком (для скрытности) на мостик по наружному трапу, неслышно становился у меня за спиной на крыле мостика и стоял в темноте, молча глядя мне в затылок, пока у меня не появлялось ощущение, что сзади кто-то на меня смотрит. Оглядываюсь: на мня в упор из темноты смотрит совиными глазами бородатый капитан!

     Первый раз я невольно вздрогнул, очень уж неожиданно это было. На секунду мне показалось, что у капитана что-то с головой. Спрашиваю: «Что случилось, Алексей Дмитриевич?». Он в ответ таинственно протянул: «Ни-че-во…» — и медленно пошел к трапу.

     Мой матрос Иван Романович услышал разговор, пришел с левого крыла и говорит: «Это он хочет расшатать твою нервную систему. Думает, что ты устанешь и на чем-нибудь сорвёшься». — «Ну, это мы ещё посмотрим, у кого нервы крепче».

     Через несколько ночей этот случай повторился. Но теперь уже я спокойно обернулся и несколько равнодушно сказал капитану: «А, это опять вы?» — и пошел не спеша в штурманскую рубку посмотреть на карту. Капитан потоптался в нерешительности по мостику и ушёл, похоже разочарованный. Не сработало!

     В Конакри, я уже об этом писал, после неудавшегося во Фритауне нападения негров на судно, капитан, оправившись от испуга и немного подумав, решил, что этот случай можно перевернуть с ног на голову и как-то использовать против меня. Он, как уже вошло в традицию, собрал командирское совещание и начал нести ахинею, что, мол, третий помощник Егоров действовал не по Уставу. Надо было не вступать в конфликт с людоедами, а следовало объявить общесудовую тревогу, запереть в надстройках все бронированные двери, вызвать подкрепление с десантных кораблей и дальше в таком роде. Командиры молча сидели и обречённо слушали этот бред сивой кобылы. Я тоже молчал. После обвинительной речи капитан торжественно объявил приговор: объявить Егорову строгий выговор с понижением в должности по прибытии в Союз. Все разошлись без единого слова.

     В этот же день пришла радиограмма из Штаба Флота за подписью командующего Черноморским флотом адмирала Ховрина Н. И., в которой сообщалось, что приказом адмирала мне объявляется благодарность за проявленное мужество и самоотверженность при отражении нападения распоясавшихся людоедов, а также присваивается очередное звание старшего лейтенанта Военно- Морского Флота. У меня даже сохранилась в трудовой книжке запись, сделанная в Отделе Кадров пароходства в связи с этим приказом.

     Капитан после этой радиограммы несколько дней ходил как обкаканый. А нормальные моряки немного взбодрились. Вспомнили, что кроме капитана с его прихвостнями существует ещё адмирал, КГБ и ещё кое-что.

     *****

     Недели за две до прихода в Севастополь капитаном было принято следующее судьбоносное решение: срочно заслушать мой отчет о работе и обсудить мою деятельность на командирском совещании. Не учли только они одну вещь — мои выдающиеся литературные способности. За пару часов я накатал такой отчет, что, перечитав, сам чуть не прослезился от умиления и гордости за нашего третьего помощника. И, главное, всё правда. По отчету получалось, что капитану выпало редкое счастье работать с таким идеальным штурманом, как я. А все другие командиры, кроме шеф-повара, просто могли с восторгом смотреть на меня и учиться морскому делу.

     Капитан с кислым лицом сидел и слушал о моих блестящих достижениях. В конце выступления я предложил приложить печатный экземпляр доклада к протоколу совещания, чтобы не затруднять 1-го помощника при написании протокола описанием моих трудовых подвигов.

     Капитан минуту помолчал, потом с кислым видом промямлил: «Ну что же. Видимо, придётся одобрить работу Владимира Николаевича. Есть другие мнения?». Других мнений не нашлось.

     До прихода в Союз оставалось около двух недель, а вопрос с третьим помощником в ревкоме ещё не был решен.

     Ревком собирался в каюте капитана каждый день и о чём-то они там шепотом совещались. Мы уже потихоньку продвигались в сторону Чёрного моря. В разных точках раздавали кораблям эскадры остатки топлива.

     Неожиданно капитан предпринял, видимо уже от отчаяния, последнюю попытку расправиться с непокорным третьим помощником.

     По судну объявляется, что через два часа состоится командирское совещание, на котором будет рассмотрено поведение третьего помощника.

     Собрались все командиры в кают-кампании. Капитан торжественно заявляет, что неожиданно выяснились некоторые обстоятельства, которые, наконец-то, высветили истинное лицо третьего помощника Егорова, «которому я, как капитан, оказывается не могу больше доверять судно и экипаж». По этому поводу имеется рапорт 4-го механика Вусатого (а этот гадёныш действительно был с усами), который сейчас же доложит обстоятельства дела.

     Вусатый встаёт и, потупив глазки, докладывает, что при стоянке в Санта-Крусе на Канарах, будучи вахтенным механиком он видел, что с судна через трап местные аборигены вынесли запасной бронзовый клапан, весом 15 кг. А бронза ценилась в тех местах очень дорого. При этом вахтенный помощник Егоров, якобы, стоял у трапа и не предпринял никаких действий, чтобы воспрепятствовать краже судового имущества.

     Я даже не возмутился. Просто стало даже жалко этих людей: есть ли у них вообще предел подлости?

     Командиры молча слушали эту печальную историю с обреченным видом. Все уже капитулировали перед ревкомом. Кроме меня. Я терпеливо слушал бред Вусатого, а сам думал: «Ну ты попался, гадёныш!».

     Дали мне последнее слово перед оглашением смертного приговора. Я задал Вусатому несколько наивных наводящих вопросов, вроде: а когда это было, дату, время. Вусатый хорошо подготовился и отвечал без запинки, как по бумажке. Потом попросил его уточнить, что это за клапан такой бронзовый похитили. Он подробно описал. «А вы, товарищ Вусатый, точно видели как это было?». Он бодро подтвердил.

     Я попросил мои вопросы и его ответы слово в слово записать в протокол. Потом задал последний вопрос: «А почему вы мне не доложили, как вахтенному помощнику? Вы же были обязаны доложить мне. Тем более, что у вас на глазах расхищалось ваше механическое имущество из машинного отделения».

     У Вусатого отвисла челюсть от такого поворота. Капитан неожиданно стал фиолетового цвета. Да, думаю себе, мелковато вы, ребята, плаваете. Хитрые вы как крысы, а ума нет. Ну что ж, сами виноваты. Слово, как известно, не воробей.

     Обращаюсь к капитану: «Алексей Дмитриевич, давайте не будем терять время. И так ясно, кто украл драгоценный клапан. Я сейчас выйду отсюда и напишу на ваше имя два рапорта. Первый о злостном нарушении Устава товарищем Вусатым, что привело к расхищению судового имущества. А второй о том, что в обстановке, которая сложилась на судне, я не могу исполнять обязанности помощника, тем более стоять ходовые вахты. Придётся вам временно заменить меня до прихода в Союз человеком, которому вы доверяете».

     Капитан сразу понял, что запахло жаренным и предложил не обострять, а разобраться с фактом здесь на командирском совещании.

     Я не согласился: «Вы знаете, так много накопилось за эти два месяца разных фактов, что сами мы уже не разберёмся. Нужна помощь». — «Какая ещё помощь?» — «Есть у нас в стране для разборок такая специализированная контора, называется Комитет Государственной Безопасности. Они во всём разберутся. Танкер „Красноводск“ — это вообще-то государственная собственность, а не ваша. Прошу меня на вахту больше не вызывать, ни на какие собрания не приглашать».

     Это был второй нокдаун. После этого удара еврейская коалиция начала разваливаться.

     В тот же день, после так называемого совещания командиров, ко мне в каюту зашел старший помощник Трымбач: «Володя, мы тут посоветовались с четвертым помощником и замполитом и хотим тебе сказать, что ты решил правильно. Мы с Бутаковым поделим твои вахты. Фёдор Романович — сволочь, его не привлекаем. А ты, поскольку уже взял эту борьбу на себя, подготовься к приходу. Будет большая разборка полётов. Надо будет всем проверяющим грамотно и обоснованно изложить, что за процесс здесь у нас на судне происходит».

     Я сказал, что беру это на себя. А чтобы старпому и четвертому не было слишком тяжко из-за моих вахт, пусть они тащат в мою каюту все документы, которые надо оформлять, и печатать к приходу, я всё сделаю.

     Мы шли по Средиземному морю в сторону дома с остановками в разных точках для бункеровки военных кораблей. Обстановка в экипаже становилась всё хуже.

     В кают-компанию я не ходил. Обедал на корме в столовой команды с матросами.

     *****

     Как-то вечером перед вахтой ко мне в каюту зашел матрос Иван Романович и сообщил по секрету, что «среди молодых моряков зреет заговор». Капитан со своими любимцами уже, кажется, почувствовали, что для них эта революция может скоро плохо кончиться и судорожно пытаются подавить растущее сопротивление. Мелкими придирками довели моряков до крайности. Молодые ребята сегодня на корме всерьёз обсуждали, как без шума грохнуть капитана и выбросить его за борт.

     Мне это крайне не понравилось. Такие случаи на море бывали. Исчезал человек бесследно. И всегда это был, мягко говоря, человек, который плохо ладил с моряками Так, например, погиб без вести в море в должности старшего помощника мой товарищ по училищу Саша Прокопенко.

     А среди наших моряков в экипаже были такие мужественные люди, от которых можно было ожидать решительных и быстрых действий. Особенно этим отличался матрос Ваня Грищенко. До моря он служил в ВДВ, и убить человека технически ему ничего не стоило. Таким же был и моторист Толик Бардылёв. Этот в юности был пожарным и тоже ничего не боялся

     Надо было принимать срочные меры. Иначе это кончится трагедией для капитана и бесчисленными осложнениями для остального экипажа. Я попросил Ивана Романовича до начала вахты сходить в кормовую надстройку и сказать кому надо, что я хочу поговорить с моряками. Пусть соберутся после ноля часов в столовой команды. И чтобы проследили — никого из ревкома близко не подпускать в это время к столовой.

     В 12 ночи я вышел из каюты и пошел на корму. Ночь была штормовая, грузовую палубу и даже переходной мостик между надстройками заливало волной. Командиры все спали, кроме вахтенных 2-го помощника на мостике и механика в машинном отделении. Я выбрал момент между волнами и перебежал по переходному мостику в кормовую надстройку.

     Танкер «Красноводск» в штормовую погоду, вид на грузовую палубу

     Комсомольцы и сочувствующие моряки уже ждали меня в столовой команды. Вместе с боцманом и двумя девочками-поварихами собралось человек 15.

     Мы задраили броневые двери, чтобы кто-нибудь случайно не зашел. Все молчали, сидели в полумраке на привинченных к палубе стульях, держались от качки за столы, ждали что я скажу.

     «Вот что, хлопцы. Я понимаю, что обстановка на судне стала невыносимой. Но, я вам обещаю, что скоро, как только мы придем в любой советский порт, всё встанет на свои места. И в Новороссийске нас уже ждут для разборок. Надо сжать зубы и терпеть. Если вы грохнете капитана или кого-нибудь из его свиты — это будет очень плохо. (В этом месте Бардылёв с Грищенко переглянулись и опустили головы.) Так плохо, что вы этого даже представить не можете. Мне не жалко капитана. Но из-за этой сволочи, если он вдруг исчезнет в море, никто из нас уже не сможет ходить заграницу. А семьи надо кормить. Вы же знаете, какие в нашей стране порядки. И в первую очередь вы подставите меня. Поэтому слушайте приказ.

     Первое — капитана и членов ревкома руками не трогать!

     Второе — строго выполнять свои должностные обязанности, несмотря ни на что.

     Третье — общаться с капитаном и членами только по службе и строго по Уставу: на «Вы» и по имени-отчеству. Можно также обращаться по должности. Например, «товарищ третий механик». Кто забыл, как это делается, возьмите Устав Морского Флота и почитайте. Он для таких случаев и существует.

     И четвёртое — если возникнут вопросы, спрашивайте меня. Я постараюсь ответить».

     Моряки согласились никого не трогать и держать дисциплину. Сказали, что надеются на меня. И обещали, что при разборках в Новороссийске все, как один, поддержат меня. А, если кто попытается уклониться, с тем как с предателем. На счёт рукоприкладства — это можно отложить до берега.

     Боцман заметил, что второго такого рейса с этим капитаном он не выдержит. Если капитан останется, боцман сойдёт на берег или будут жертвы.

     Мы без шума разошлись по каютам.

     Капитан Кузьмин, кстати, так и не узнал, что я спас его от преждевременной насильственной смерти.

     Замполит же как-то прослышал об этом тайном комсомольском собрании и при встрече один на один сказал мне спасибо за это.

     Моряки стали после этого вести себя сдержано и строго официально. Это угнетающе подействовало на членов ревкома. По мере приближения к Союзу в их рядах началась тихая паника. А тут ещё из Штаба пришла радиограмма о том, что заход в Севастополь отменяется, нам нужно срочно передать остатки груза на танкер «Ашхабад» и идти прямиком в Новороссийск. Стало ясно, что нас уже ждут там с нетерпением.

     *****

     В один из солнечных дней мы стояли на якоре и передавали остатки груза на «Ашхабад». Я поднялся на мостик поболтать с четвертым помощником и радистом. Сел на крыле мостика на ящик от своего секстана. Ребята тоже присели рядом на солнышке. Мирно разговариваем.

     Тут из ходовой рубки на крыло выходит капитан Кузьмин в расстёгнутой рубашке и босиком. В демократическом, так сказать, виде, с явным намерением поговорить по душам. Нам, конечно, по всем правилам, следовало встать и поздороваться. В другое время мы бы так и сделали. Но в этот момент мы, не сговариваясь, остались сидеть и даже никто из нас не сказал «здрасьте».

     Капитан молча потоптался по деревянной палубе, понял, что задушевного разговора не получится. Я его спрашиваю: «А, что это вы босиком, Алексей Дмитриевич?». Он так благодушно отвечает: «А я вот, как Иисус Христос, решил босичком погулять», — и направляется к трапу.

     Я подумал, что просто так его отпускать нельзя: «Алексей Дмитриевич, а вы не забыли, что потом случилось с Христом? Как его евреи продали?».

     Кузьмин замер на месте. Через секунду его лицо выразило недоумение граничащее с испугом. Кажется, только сейчас до него дошло, что всё его окружение — одесские евреи.

     Я встал и подошёл к нему на короткую дистанцию для добивания: «Алексей Дмитриевич, вы можете приказать, чтобы ваши подчинённые по ночам мне спать не мешали? У меня нервы расстроены!» — «А кто вам спать мешает?» — «Да вот вчера 4-й механик Вусатый разбудил среди ночи и плакался за жизнь. Всё спрашивал, что же будет теперь, когда придем в Новороссийск. А сегодня ночью 3-й механик Маслов скулил под дверью. Надоело, не могут, что ли, до прихода в Новороссийск потерпеть?».

     Это был последний удар. Практически нокаут. Ревком стал разваливаться на глазах. Федор Романович стал очень вежливым и иногда пытался поговорить со мной по душам. Но я разговаривал с ним только на «вы» и только на служебные темы. Остальные члены как-то исчезли из виду и старались вместе не собираться. Решили, кажется, что лучше спасаться поодиночке, чем тонуть всем в одной шлюпке.

     Через пару дней, когда мы уже шли прямиком на Новороссийск, капитан попытался сдаться мне в плен.

     На ботдеке носовой надстройки я упражнялся с боксёрским мешком. Это обычная ежедневная разминка. У меня была такая странная привычка: когда я приходил на другой пароход, то первое, что я делал, это мыл с мылом всю каюту от подволока до входной двери, а затем брал у боцмана кусок новой толстой парусины, гардаман и шил парусной иглой большой боксёрский мешок.

     Капитан несколько минут стоял в сторонке и смотрел, как я отрабатываю на мешке прямые удары. Видимо, ждал, когда я подустану и остановлюсь.

     Не дождавшись передышки, стал туманно высказываться. Сначала восхищенно отозвался о моём здоровье. Я промолчал и продолжал избивать условного противника.

     Затем Кузьмин высказал такую смелую мысль, что, хотя я уже неплохой штурман, но он ещё мог бы многому меня научить, если бы мы продолжили вместе плавать на этом пароходе. (Интересно, чему он собирался меня учить?) И вообще, он относится ко мне как отец.

     Вот в этом месте я не стерпел и ответил, что, спасибо, не надо. У меня уже есть отец, и я им очень доволен, другого мне не надо.

     Я продолжил гимнастические упражнения, а «папаша» уныло побрёл в свою каюту.

     *****

     В Новороссийск мы пришли в конце февраля. Нас поставили на якорь на внешнем рейде. Не успели мы заглушить главный двигатель, как к борту подошёл рейдовый катер полный людей. Это оказался полностью укомплектованный подменный экипаж, жены наших моряков и, между прочими, двумя подтянутыми мужчинами средних лет, в серых плащах, в серых шляпах и с серыми глазами. Как оказалось, это были два майора КГБ.

     Один из них пошёл в каюту замполита, а второй постучался в мою каюту. Зашёл и представился. Я ему говорю: «Вам, видимо, к капитану нужно. Я всего лишь третий помощник». — «Нет, капитан мне не нужен. Мне нужно поговорить с вами, Владимир Николаевич».

     Мы присели, и он продолжил: «Мы получили ваш рапорт, который вы передали с Подпориным. И сам Подпорин кое-что рассказал. Нам потребуются свидетельские показания и некоторые судовые документы: судовой журнал, книга приказов по судну, протоколы собраний, например. Поможете? И скажите, пожалуйста, кому из экипажа можно безусловно верить?» — «Да всем можно верить, кроме капитана и этих четверых».

     В этот момент открывается дверь и заходит мой отец, а с ним несколько наших молодых моряков. Я, конечно, не ожидал, что отец приедет. «О! Папа!» — мы обнялись. А майор встал и протянул отцу руку: «Здравия желаю, товарищ полковник!». Отец удивлённо поднял брови: «Откуда меня знаете? Вы кто?» — «Я майор КГБ», — и назвал фамилию. Отец кивнул: «Понятно».

     Майор извинился: «Мне нужно поговорить с Владимиром Николаевичем с полчаса, если вы не против». Мои матросы уже успели познакомиться с отцом. Двое из них предложили ему, пока есть время, показать ему пароход, и они ушли.

     Остальные моряки остались стоять в дверях и говорят майору, что тоже хотят побеседовать с ним. Майор охотно согласился: «Заходите, рассаживайтесь. Секретов нет».

     Только мы начали беседу — опять открывается дверь и появляется бородатая голова капитана: «Здравствуйте. Я капитан. Пожалуйста, пройдёмте в мою каюту». Майор даже не привстал: «Нет. С вами мы потом побеседуем». Дверь закрылась.

     Пока мы с майором проясняли детали этого несчастного рейса, капитан, непонятно зачем, взял журнал приказов по судну, включил судовую громкую связь и хриплым голосом на весь пароход стал зачитывать все подряд свои приказы о снятии с должностей, выговорах и т. д. Это уже была агония. Майор прислушался: «Это что?» — «Капитан книгу приказов по судну читает». — «Понятно. Выключите, пожалуйста, динамик. Эту книгу мы тоже заберём».

     После получасового разговора с нами, майор сказал, что этого достаточно. Попросил меня завтра прийти в транспортный отдел Новороссийского КГБ.

     Подменный экипаж без всяких формальностей заступил на вахту, а мы все катером съехали на берег и пошли в разные гостиницы. Причём ревком с капитаном предусмотрительно этим катером не поехали. Задержались на пару часов на пароходе, чтобы случайно не оказаться один на один с моряками на берегу.

     Так бесславно закончилась мини-революция на одном отдельно взятом пароходе.

     Мы с отцом пошли ночевать в гостиницу «Черноморец», отец там снял трехкомнатный люкс.

     Не успели мы устроиться, как кто-то постучался в наш номер. Открываю: стоят несколько мотористов и матросов из наших комсомольцев. В руках бутылки и пакеты с закуской.

     «О, привет ребята! Что, уже соскучились? Только я не пью, вы ведь знаете».

     «А мы, Николаич, не к тебе. Мы с твоим папой хотим посидеть, поговорить за жизнь». Они, оказывается, успели с папой познакомиться на судне и решили зайти к нему в гости.

     Моряки с отцом стали накрывать стол, а я так устал, что извинился и пошёл спать.

     Ночью по морской привычке просыпался несколько раз. Через приоткрытую дверь спальни слышно было, как в гостиной шёл разговор «за жизнь». Сначала моряки возбужденно рассказывали отцу события последнего рейса. Потом к утру слышу уже разговор пошёл о том, как и где отец воевал. Море и война — обе темы неисчерпаемы. Потом я уже по-настоящему заснул, а они всё беседовали с отцом до утра.

     Утром надо было зайти в КГБ. Это на той же улице Советов в двух шагах от гостиницы. Небольшое, кажется в три этажа, серое здание. Во время войны, кстати, здесь размещалось немецкое гестапо. Но сейчас тут были наши.

     Здесь я познакомился с полковником Евгением Петровичем Поповым. Молодой офицер, лет 40, спортивного вида, рыжий и очень умный. Доброжелательно меня встретил. Сразу сказал, что в курсе наших дел. Нужно только уточнить некоторые детали. Сказал, что начальник рации Володя Подпорин сам приходил к нему, передал мой рапорт и подробно рассказал, что там делается на судне.

     Разговор у нас с полковником был недлинный. В конце он сказал так: «Владимир Николаевич, вы действовали правильно. Нам бы, конечно, следовало сразу отозвать судно в Новороссийск. Но оперативная обстановка на эскадре не позволяла. Хорошо, что вы выдержали всё это. Мы знаем, кто вы такой, и про отца вашего всё знаем. Капитана и его людей вы на судне больше не увидите. Вы, сейчас, видимо, в отпуск пойдёте?» — «Да. Нам уже подменный экипаж прислали». — « У меня к вам сеть предложение. Не хотите ли перейти к нам на работу? Сейчас не надо отвечать. Отдохните в отпуске, подумайте. Мы никого не уговариваем и не настаиваем никогда. Просто предлагаем людям, которые нам подходят».

     Это было неожиданно: «А какого рода работу я могу у вас исполнять?» — «Подробно не могу говорить. Но вы бы продолжали иногда ходить в рейсы помощником на тех судах, куда мы вас направим. И выполнять кое-какие задания в иностранных портах».

     Я обещал подумать.

     Сдал дела на пароходе подменному третьему помощнику и поехал домой в Сочи. Отец поехал к себе в Краснодар. На прощанье коротко мне сказал: «Хорошие ребята у вас на судне! Они мне рассказали, что там происходило. А ты молодец! Да я от тебя другого и не ожидал». Мне, конечно, это было важно. Каждому ребенку приятно, если его папа хвалит. Даже, если ребёнку 27 лет и он штурман дальнего плавания.

     В отпуске отдохнуть не удалось. Мой первый и тогда единственный четырёхлетний сын серьёзно заболел. Весь отпуск прошёл в больницах и поликлиниках. Жена настойчиво требовала, чтобы я бросил плавать. Её можно было понять. Но, что я буду делать на берегу, если с семнадцати лет я ничего, кроме моря, не знаю? Мне тогда сухопутные люди вообще казались какими-то неполноценными. Даже общаться с ними было трудно.

     Через пару месяцев наш «Красноводск» возвращался в Севастополь. Надо было ехать на работу. Расстались с женой плохо. С очень тяжелым камнем на душе поехал «Кометой» в Севастополь через Новороссийск. Ехал и думал: что дальше делать? Оптимизма у меня в связи с этими последними событиями, особенно из-за болезни сына, значительно поубавилось.

     В Новороссийске зашел в Отдел Кадров пароходства, встретился с Юрием Ивановичем Афанасьевым. Мы с ним плавали несколько лет назад на «Ленино», он был там старпомом. А теперь он был зам. начальника Отдела Кадров пароходства и старшим инспектором по вторым и старшим помощникам. Хороший был кадровик и моряк настоящий.

     Юра рассказал мне, что капитана Кузьмина попросили написать заявление об увольнении из пароходства и он пошёл работать в порт инспектором портнадзора. Больше плавать и портить кровь морякам не будет.

     Начальник рации Володя Подпорин уволился. Сказал, что с него моря хватит. Это жаль.

     4-го механика Вусатого наши мотористы хотели сильно побить, когда встретили у кассы в расчётном отделе. Но он убежал и на следующий день тоже уволился.

     Что делать с 3-м механиком Масловым, никто не знает. Все старшие механики и капитаны категорически отказываются брать его в экипаж. «Хотим попробовать последнее средство — вернуть его на „Красноводск“ на исправление. Если он сможет упросить капитана Савина простить его. Не простит — придётся ему уволиться». Я засомневался: «Вряд ли это получится».

     Юра что-то вспомнил и засмеялся: «Когда Кузьмин увольнялся, здесь в ОК, я с ним побеседовал. Знаешь, что он сказал о тебе? Если, говорит, придётся вам когда-нибудь встретиться с Егоровым, знайте — это страшный человек!».

     «Как думаешь, Юра, я могу это расценивать как похвалу?».

     «Конечно! Услышать о себе такое из уст Кузьмина — это огромный комплимент. Ты должен гордиться».

     «Буду гордиться. Вот сейчас… уже начал».

     Юрий Иванович сообщил мне, что «Красноводск» стоит под погрузкой в Севастополе. Капитан Савин уже возвращен на родное судно. Перед возвращением ему задали хорошую трёпку в парткоме пароходства и пообещали в случае повторения этих ошибок молодости выгнать из партии и из капитанов тоже. Савин клятвенно заверил и поехал на судно исправляться.

     «На „Красноводск“ нужен второй помощник, а со вторыми напряженка, — заметил Афанасьев. — Пойдешь вторым в рейс?» — «Я экзамены на второго до отхода судна не успею сдать». — «Ничего сдавать не надо. Ты фактически уже занимался работой грузового помощника. В службе мореплавания тебе подпишут весь зачетный лист без сдачи. А главное, где я сейчас возьму второго помощника? Нужно срочно решать». — «Хорошо, пойду вторым».

     Я приехал в Севастополь, вышел с катера в Инкермане на причал топливной базы ЧФ, и пошел с чемоданчиком к трапу танкера. Я знал, что старый наш экипаж уже почти весь на борту, кроме разбежавшихся членов ревкома и утраченного в борьбе начальника рации. Федор Романович был вновь разжалован в третьи помощники и брошен в ссылку на виновозы (были в пароходстве такие маленькие танкера, которые возили вино из Алжира). Остальные члены рассеялись по необъятным просторам нашей Родины.

     И только третий механик Маслов упорствовал в своём желании остаться советским моряком. Он шел со своим чемоданчиком по причалу к трапу парохода немного впереди меня.

     И вдруг, откуда-то сверху, с борта судна, раздаётся хорошо знакомый громовой голос капитана Савина: «Маслов! Вы куда идёте!?». Маслов уронил чемоданчик на причал, втянул голову в плечи и пропищал: «Юрий Сергеевич, меня вот отдел кадров к вам опять направил… Вот направление…».

     Савин стоял, выпрямившись во весь свой двухметровый рост, величественно вытянул правую руку по направлению к проходной порта и рявкнул на весь севастопольский рейд: «В-о-о-н отсюда!». В этот момент он был похож одновременно на морского бога Нептуна и на статую адмирала Нельсона, которую я однажды видел в Ливерпуле.

     Маслов не стал спорить, поднял с причала чемоданчик и уныло побрёл под палящим солнцем в обратном направлении. Больше его никто не видел.

     Савин же изменил позу Нептуна на обычную и уже нормальным человеческим голосом сказал: «Владимир Николаевич, здравствуйте. Поднимитесь, пожалуйста, ко мне в каюту».

     Моряки, все из старой команды, которые оказались свидетелями этой сцены, одобрительно загалдели. Кто-то подхватил мой чемодан, я на ходу поздоровался с моряками и пошел к капитану.

     Савин выглядел на удивление трезвым, но злым. Встретил он меня сдержано. Сказал, что рад меня видеть снова на судне. Уверен, что я хорошо справлюсь с работой второго помощника. Потом произнёс такую фразу: «Владимир Николаевич, я знаю, чем я вам обязан. Спасибо вам». Я не стал развивать эту тему, просто сказал, что мы действовали по Уставу. Больше мы с ним на эту тему не говорили.

     Капитан Савин стал почти трезвенником. Видимо, его очень строго предупредили в парткоме пароходства и отделе кадров. Но от этого нам легче не стало. Без любимого напитка ему было тяжело, поэтому его характер заметно испортился. Если раньше он, в основном, лежал в каюте и никому не мешал, то теперь лез куда надо и не надо. Придирался к командирам по мелочам. У него появилось нехорошее чувство, что все командиры, включая старпома и первого помощника, его предали, скисли перед Кузьминым и его ревкомом.

     Меня он не трогал. То ли опасался, зная мой характер, то ли понимал, что это мне практически в одиночку пришлось противостоять ревкому и тем самым косвенно спасать его.

     Особенно от него доставалось вновь прибывшему четвертому помощнику Ткаченко Юре и третьему механику по фамилии, если не ошибаюсь, Адаменко. Капитан придирался к ним по любому поводу. Юра Ткаченко ещё как-то терпел за счет своего чувства юмора. А третий механик Адаменко был человек замкнутый, молча терпел нападки капитана и молчал. Старался не встречаться с капитаном за столом в кают-компании. Нам, командирам, противно было смотреть на это издевательство, но сделать что-либо было трудно. Третьего помощника я как-то поддерживал морально, а вот с третьим механиком было хуже. Он молчал, и никто не знал, что зреет у него в душе. Когда человека оскорбляют, а он молчит — это опасно. А капитан по своей молодости этого не знал, за что впоследствии и поплатился.

     *****

     Когда я уже был вторым (грузовым) помощником, случилась у нас на «Красноводске» такая история.

     На моей дневной ходовой вахте поднимается к нам на мостик старпом Анатолий Андреевич Трымбач и говорит мне осторожно: «Володя, тут такой случай, я не знаю, что делать! Гурам Киркитадзе довёл нашего боцмана до истерики. Боюсь, что Никоныч в порыве отчаяния может его убить».

     Был у нас такой матрос, Гурам Киркитадзе. Закончил судоводительский факультет Батумской мореходки. Штурманом его даже не пытались пробовать. Вообще, кто ему посмел выдать диплом штурман, непонятно. Знания по всем предметам у него были где-то на уровне троечника-пятиклассника. Он, например, свято верил, что площадь прямоугольника равна сумме длин его сторон. А чем площадь отличается от объёма, вообще не представлял. Кроме того, Гурам отличался замечательной природной ленью, слабым знанием русского языка (или притворялся, что не понимает русский язык). Если к этому прибавить кавказский менталитет и худосочную внешность, то получится полная картина.

     Штурмана все отказались стоять с ним вахту. Послал его старпом в боцманскую команду на палубные работы. Там он своими кавказскими понтами довёл боцмана до нервного истощения. Так, например, он мог часами сидеть на палубе и целый день обивать кирочкой от ржавчины один квадратный дюйм железа.

     Старпом просящим голосом предложил мне: «Володя, ради бога, возьми его на свою вахту матросом. Ты последняя инстанция. У тебя нервы крепкие. Может быть ты сможешь с ним что-нибудь сделать. В противном случае придётся выбросить его за борт. Другого выхода нет. Всё равно его боцман убьёт».

     Мой матрос Иван Романович, услышав от мужественного старпома этот плач Ярославны, вмешался в разговор: «Николаич, попробуй. Жалко ведь боцмана! Пусть он с тобой вахты постоит, ты выдержишь. А я пойду поработаю для разнообразия в боцманской команде, отдохну от ночных вахт».

     «Ладно, — говорю старпому, — давай попробуем. Но если я ему рожу набью — я не виноват». Толик Трымбач прочувственно потряс мою руку: «Вот спасибо. Ты всех выручил. Не забуду!».

     На следующий день мы бункеровали военную плавбазу. Я пошел на корабль оформлять грузовые документы, а Гураму дал инструкцию: «Стой на крыле мостика и следи за сигналами с плавбазы. Как только оттуда крикнут, чтобы остановить погрузку, включай на палубу трансляцию и подай команду донкерману Уткину: говорит мостик, стоп перекачку топлива на плавбазу!».

     В каюте старшего механика на плавбазе оформляю документы и вдруг слышу через открытый иллюминатор как по громкой связи раздаётся команда Гурама с сильным грузинским акцентом: «На па-лу-бе… Ут-т-т-ка-а-а! Стоп дизэ-э-лка-а-база! Мо-у-стык». Матросы боцманской команды на палубе грохнули от смеха.

     Как-то на ходовой вахте Гурам зашёл в штурманскую рубку, долго смотрел, как я прокладываю пеленги на карте и и ставлю точку положения судна. Потом спрашивает: «Я вот всё думаю, как параллели всё время пересекаются с меридианами? Как это?». Мне даже не стало смешно. Говорю ему: «Ты, Гурам, не думай об этом. Тебе не надо».

     Один раз пришёл Гурам на вахту с брошюрой в руке. Сборник рацпредложений по Новороссийскому морскому пароходству. Бестолковая, никому не нужная книжонка. Я всё-таки поинтересовался, зачем он взял эту макулатуру в судовой библиотеке. И услышал глубокомысленный ответ: «Я после вахты спать ложусь. Книгу эту беру и чита-а-ю — чита-а-ю… В голове у меня эти мысли начинают крутиться- крутиться… и я за-сы-па-а-ю…».

     По работе ему ничего нельзя было поручать. Всё сделает наоборот, а потом скажет, что плохо понимает по-русски.

     Так промучался я с Гурамом несколько дней. Потом решил посоветоваться с товарищами по несчастью. Были у нас на судне два хороших парня: один — грузин, электромеханик Лева Бараташвили. Второй — русский, но окончил Батумскую мореходку, женат на грузинке и, между прочим, отлично знает грузинский язык и историю Грузии.

     Взял я у артельщика две бутылки вина, пригласил этих ребят к себе в каюту на совещание и спросил у них совета, как можно наладить работу с грузином.

     Грузинские хлопцы призадумались, взгрустнули вроде даже. Поначалу им эта задача показалась неразрешимой. Но, выпив по бутылке вина, они воспряли и уверенно заявили мне, что выход только один — мне нужно быстро и тайно выучить грузинский язык! Тогда Гурам проникнется ко мне и хилять от работы не сможет.

     Я засомневался. Такого ещё не было в истории мореплавания: чтобы заставить матроса работать, помощник капитана должен выучить чуждый ему грузинский язык! Не проще ли, действительно, выбросить Гурама за борт? Да я и букв грузинских не знаю.

     Юра Ткаченко успокоил меня: «Володя, это пустяк! Тебе алфавит не нужно знать. Мы напишем тебе основные фразы русскими буквами и одновременно наговорим тебе всё это на твой портативный магнитофон. Начнём, например, с такой фразы: шэн ра, русули эна арици, чатлахо!? Что означает: ты что, по русски не понимаешь, скотина!? В общем, всё необходимое для общения с Гурамом ты через две недели будешь знать. И Гураму жизнь сохраним, и в какой-то степени расширим твои знания иностранных языков».

     Я понял, что ребята правы. Другого выхода я тоже не видел.

     Мы вскоре зашли в Гибралтар, где я купил большую общую тетрадь в черно-желто-зелёную полоску. Расчертил страницы пополам. На левой стороне написал выражения, необходимые, по моему мнению, в общении с Гурамом. Правую колонку заполнял Юра Ткаченко на грузинском русскими буквами и он же диктовал все это с выражением на чистом грузинском языке в мой японский магнитофон. При этом иногда не мог закончить фразу и начинал смеяться, как ребёнок. Потом брал себя в руки и повторял уже серьёзным голосом.

     В четыре утра, сменившись с вахты, я ложился отдыхать с тетрадкой и магнитофоном. С полчаса вникал в это кавказское наречие и так засыпал. Надо сказать, что этот метод изучения языка очень эффективен.

     Через несколько недель произошёл случай, который в корне изменил жизнь Гурама на нашем судне.

     Мы, стоя на якоре, бункеровали какой-то корабль. По мере выдачи груза на корабль, один из бортовых танков пустел и появлялся крен на противоположный борт. Нужно было выровнять крен, перепустив самотеком груз из одного танка в другой.

     Я подробно разъяснил Гураму, какие клапана и в каком порядке открывать и закрывать, и он пошёл на грузовую палубу выполнять. И, конечно, как обычно, стал всё делать наоборот. Я понял, что настал момент пустить в ход последнее средство — грузинский язык. Вот тут Гурама и настиг неожиданный удар судьбы.

     Включаю «Берёзку» (громкоговорящую связь) на грузовую палубу. Беру микрофон и кричу на чистом грузинском языке: «Гурам! Ты что мне голову морочишь! По русски что-ли не понимаешь? Я тебе что сказал делать? Из третьего левого в четвертый правый перепустить! А ты что делаешь?».

     Гурама как молнией ударило. Он подпрыгнул на месте, потом пригнулся и замер статуей в позе Дискобола древнего скульптора Поликлета, глядя с раскрытым ртом на мостик. Через минуту, не раньше, ожил и побежал крутить нужные клапана.

     Когда всё сделал, сел на палубу, прислонился спиной к фальшборту и так сидел, обхватив руками голову. Вид у него был жалкий, как у пленного румына.

     Моряки, которые работали в это время на палубе, тоже сначала не поняли, что случилось. А Лева Бараташвили, испугался, что с Гурамом случится припадок, подошёл к нему и сказал, что, мол, не пугайся, с головой у тебя всё нормально. Просто это второй помощник, странный такой парень, начал учить грузинский. Он вообще увлекается языками.

     Это немного успокоило Гурама. Он дрожащими руками закурил, но ещё с полчаса сидел на голой палубе, пока я ему по громкой связи не сказал дружески, опять же на грузинском: «Гурам, кончай курить. Иди на мостик, давай чаю попьём».

     Гурам взял себя в руки и поднялся на мостик. Какое-то время молча делал чай, потом говорит на хорошем русском языке: «Николаевич, а ты оказывается грузинский язык изучаешь! Ты молодец, это очень хорошо. А я, ты знаешь, сначала подумал, что сошёл с ума». — «Да, Гурам, изучаю. Ты мне поможешь в этом деле?» — «Конечно, дорогой!».

     После этого случая Гурам сильно изменился в лучшую сторону. И наши с ним отношения в корне изменились. Когда я к нолю часов поднимался на мостик, чтобы заступить на вахту, то меня уже ожидал крепкий чай или кофе с бутербродами. Гурам на грузинском приветствовал меня и уговаривал попить чайку и закусить что-нибудь. Когда позволяла обстановка, грузин отпрашивался с мостика минут за 20 до конца вахты, шел на корму на камбуз и жарил нам картошку. Я даже стал опасаться как бы не растолстеть от такой заботы. Грузинский язык я с его помощью осваивал. Даже сейчас, спустя много лет, за столом в компании могу поговорить на грузинском на общие темы. Алфавит я, правда, так и не освоил.

     Неплохим парнем оказался Гурам Киркитадзе. Я думаю, он просто очень тосковал по Кавказским горам и родной грузинской речи. Ностальгия это называется.

     Старший помощник Трымбач нарадоваться не мог: в боцманской команде появился умный матрос Иван Романович, Гурам вёл себя, как порядочный моряк, на судне всё спокойно. Он меня несколько раз спрашивал, как мне удалось укротить этого сына гор. Я ответил Толику, что всё очень просто: с грузином нужно разговаривать на грузинском языке.

     Но на этом история гордого грузинского матроса не закончилась.

     Послали нас второй раз в Конакри ненадолго. Надо было дать топливо и продовольствие нашему большому десантному кораблю. Топливо и всё остальное мы передали кораблю на рейде, потом зашли в порт к причалу. Несколько моряков, в их числе и Гурам, пошли погулять на берег. А я задержался на судне по каким-то делам и сошел на берег на пару часов позже.

     Большой десантный корабль «Азов»

     Иду по порту на выход в город. Навстречу мне наши матросы и говорят: «Николаевич, твоего Гурама арестовали и повели в полицейский участок!» — «За что арестовали бедного грузина?» — «Да он большую связку бананов спёр в чьём-то саду. Мы ему говорили, чтобы он их бросил, а то неприятности будут. А он говорит, что ему на пароходе витаминов не хватает. Буду, мол, по одному банану в день съедать, и мне до Грузии витаминов хватит».

     Ну, думаю, влип ты, Гурам! Тут тебе не Россия, негры не посмотрят, что ты представитель маленького, но гордого кавказского народа. Как бы тебе за каждый банан не пришлось по году отсидеть в зендане (подземная тюрьма).

     Надо было выручать грузина. А то останусь я на ночной вахте без чая и жареной картошки. Расспросил я ребят, где этот полицейский участок, вернулся на судно, переоделся в белую морскую форму с золотыми погонами и пошёл опять на берег выручать Гурама.

     Нашел этот полицейский участок, зашел в помещение. Там сидят и скучают два огромного вида черных полицейских офицера. Увидели меня, встали почтительно. Один из них кое-как объяснялся на английском. Сообщил им, что я офицер с русского судна. У меня пропал матрос вот такого роста, худой, немного похож на испанца, очень любит бананы. Они закивали головами: да-да, не беспокойтесь, по всем признакам он здесь, в подвале сидит, мы его арестовали. «А что он натворил?» — спрашиваю.

     «О, это очень серьезно!» — достают из стола толстый Уголовный Кодекс этой утлой банановой республики и начинают листать страницы и суммировать тюремные сроки: проникновение в частное владение — 3 года, кража имущества — 5 лет, сопротивление властям — 5 лет. Еще что-то хотели мне зачитать, но я их остановил и говорю: «Знаете что, вы мне его отдайте, я его сам накажу! Так вам будет легче».

     Негры-офицеры выпучили в ужасе глаза: нет, это никак не возможно! Очень серьезные преступления против Гвинейской республики! Похоже, здесь за пучок бананов могут голову отрубить. Я понимающе покивал головой и на полном серьёзе предложил: «Ну, если отдать его мне никак не возможно, то продайте мне его».

     Это предложение неожиданно нашло отклик в сердцах стражей порядка. Они заинтересованно переглянулись, немного посоветовались на местном диалекте и спросили, а сколько долларов-денег я дам им за своего матроса?

     Долларов у меня не было. Я им так и сказал, что денег я не дам, но можно поменять его на что-нибудь из судового снабжения. Полицейские быстро сообразили и потребовали за Гурама сто кусков хозяйственного мыла. Для стирки.

     Я не ожидал, что грузины так дорого стоят в Африке. К тому же, сто кусков по 400 грамм — это сорок килограммов! Я не донесу, да ещё по такой жаре.

     «Нет, — говорю, — столько он просто не стоит. Лучше я его вам оставлю».

     Начали жестко торговаться. Через пять минут сошлись в цене — 32 куска хозяйственного мыла. И ни куском больше! Ударили по рукам и я пошел на пароход.

     На судне нашел боцмана Никоныча и попросил его аккуратно завернуть 32 куска мыла в плотную бумагу и покрепче перевязать каболкой (куском веревки). Никоныч, конечно, очень удивился, зачем мне столько мыла. Но я сказал, что надо для дела, потом, может быть, расскажу. Боцман привык верить мне, поэтому молча выдал упакованный выкуп.

     В полицейском участке негры тщательно пересчитали куски, убедились, что обмана нет. И велели рядовому полицейскому привести арестованного.

     Мы с офицерами сидели и мирно беседовали на общие темы, когда привели скованного наручниками Гурама. Я сделал вид, что не заметил его появления, и продолжал толковать с полицейскими.

     Гурам, увидев меня, начал кричать возмущенно: «Николаевич! Эти сволочи меня арестовали!…». Я его остановил: «А, это ты, Гурам? Помолчи! Тут тебе не Союз. Это там вы ходите как петухи, грудь вперёд. А здесь тебя съедят за милую душу и фамилии твоей грузинской не спросят. Привыкай вести себя скромнее в рабстве. Я вон за твою свободу половину запасов хозяйственного мыла у боцмана забрал». Гурам замолчал.

     Негры дружески попрощались со мной. Гурам первым ринулся на выход. Я остановил его окриком: «Ты куда? А наручники снять? Хочешь, чтобы тебе еще кражу наручников пришили?». Негры со смехом сняли наручники с Гурама, и мы пошли на судно.

     Я шел впереди, Гурам, что-то бормоча на своем языке, плелся за мной. Потом замолчал, что-то обдумывал. Вдруг забежал вперед, уперся руками мне в грудь и умоляющим голосом произнес: «Николаевич! Я тебя прошу, только ребятам не рассказывай! Засмеют!».

     Тут до меня дошло, что я единственный в мире человек, который узнал настоящую цену грузина. Даже расхохотался от восторга. Но Гураму я легкомысленно пообещал, что буду молчать.

     Должен признаться, что сдержать своё обещание у меня не хватило сил. Однажды во время небольшого застолья я не выдержал и рассказал Юре Ткаченко и Лёве Бараташвили, как я выкупил из рабства Гурама. Те тоже дали мне слово никому не рассказывать и тоже не смогли удержаться — разболтали негодяи. Да и как тут сдержаться и не поделиться с товарищами! К счастью, это было уже перед самым приходом в Севастополь. Так что Гурам недолго мучился.

     *****

     У нашего нового четвёртого помощника Володи Бутакова случился день рождения — 30 лет. А у него был на пароходе душевный друг, четвертый механик Гриша Адмаев. Гриша был из поволжских татар, очень хороший, порядочный человек и верный друг.

     Втайне ото всех Гриша ко дню рождения изготовил для своего друга подарок — большой охотничий нож невиданной красоты. Наборная разноцветная ручка, сталь какая-то особенная, которую Гриша лично подвергал закалке в судовом отопительном котле.

     А подарок такой он сделал не случайно. Володя жил в предгорьях Кавказа в небольшом городке Хадыженске и увлекался в отпуске охотой.

     Друзья организовали небольшой банкет в каюте 4-го помощника на двух человек и, выпив бутылку сухого вина, позвонили мне на мостик и попросили зайти после вахты. В 16.00 сменяюсь с вахты (я был вторым помощником), прихожу в каюту Бутакова и тут только узнаю, что у Вовы день рождения. Вот черт, а я без подарка, неудобно.

     Налили по стакану сухого вина. Володя с гордостью показывает мне подарочный нож. Гриша сияет от радости и тоже гордится, что своими руками сделал для друга такую игрушку.

     Выпили по стакану вина. Я попросил разрешения подержать драгоценный нож в руках. Мне великодушно разрешили. Хоть сам без подарка пришел, так полюбуюсь на чужой.

     Покрутил нож в руках, рассмотрел и спрашиваю Гришу: «Гриня, а каковы его боевые качества?». Гриша уверенно так отвечает: «Сталь по прочности не уступает лучшим образцам булатной и дамасской стали! Можешь проверить».

     Я взял со стола обыкновенный деревянный карандаш, положил его серединой на срез стола и несильно ударил ножом, чтобы перерубить.

     Карандаш перерубился только наполовину, а лезвие ножа с резким металлическим звоном разлетелось на две равные части. Гриша перестарался и перекалил сталь.

     После того, как звон утих, последовала трагическая немая сцена минуты на две. Гриша с ужасом смотрел на обломок в моей руке и слезы выступили у него на глазах. Володя сидел бледный и не мог произнести ни слова, при этом левой рукой держался за сердце.

     Надо было что-то делать. Я быстро соображал, как правильно повернуть ситуацию, пока не случился инфаркт.

     Наливаю вино в стаканы и спокойным голосом прерываю это траурное молчание: «А вы знаете, ребята, это хорошо, что нож сломался».

     К Грише от неожиданности вернулся дар речи, он возмущенно просипел: «Что же тут хорошего?».

     Я невозмутимо глотнул вина и объяснил: «А вот ты представь, Гриша: приезжает твой лучший друг в отпуск в Ходыженск и решает немного развлечься охотой на кабана или на медведя. Ты, ведь, охотишься на кабанов, Вова?» — «Ясное море, охочусь! А что там в Ходыженске еще делать!» — «Ну, а где кабаны — там и медведи. Выходит из ближайшего малинника медведица с медвежонком и замечает Вову. Встает она, как положено у них, на задние лапы и идет на Вову в атаку. Володя парень не из трусливых. К тому же с ним грозное оружие — нож, подаренный ему лучшим другом. Выхватывает он нож и пытается, как положено у них в таких случаях, вспороть медведице живот. Нож, конечно, ломается у него в руке и твой лучший друг погибает в неравной схватке, в последний момент помянув тихим словом тебя и твой подарок».

     Эта страшная картина произвела на друзей отрезвляющее впечатление. Действительно, лучше уж сломать нож в этой каюте, чем в поединке со зверем. Слезы на глазах у Гриши высохли, Бутаков опять порозовел. Угроза инфаркта отодвинулась на некоторое время.

     Гриша взял в руки обломок ножа с художественной ручкой, повертел в руке и растерянно, но уже спокойно спросил: «А что же делать, Николаич?».

     Я ждал этого вопроса: «Казалось бы, с ножом покончено! А между тем, выход есть! Послезавтра мы будем в Гибралтаре. Там за 16 гибралтарских фунтов я куплю в охотничьем магазине отличную заготовку для охотничьего ножа из крупповской, заметьте, стали. Ты, Гриша, обработаешь её, придашь ей соответствующую художественную форму и насадишь на эту же ручку. Таким образом мы убьем сразу трех зайцев: во-первых это будет наш уже совместный с тобой подарок Вове. Во-вторых, Володя получит полноценный охотничий нож с гарантией прочности. И в-третьих, этот нож будет ему символизировать нашу общую морскую дружбу!».

     К концу этой речи лица у друзей совершенно просветлели. Володя, обладавший чувством юмора, чокнулся со мной стаканом и произнёс со смехом: «Ура!».

     Через день мы зашли в Гибралтар и мы всё сделали, как я предложил. Володя получил от нас полноценный охотничий нож в подарок. День рождения пришлось повторить, и мы продолжили дружить.

     *****

     Как-то раз в штормовую погоду на переходе из одной точки в другую ко мне на мостик поднялся 4-й помощник Володя Бутаков и говорит мне доверительно: «Николаич! Так дальше продолжаться не может! Надо что-то делать с нашей буфетчицей. Это не Надя, а стихийное бедствие. Страшнее тропического циклона».

     Дела было вот в чём: при последнем заходе в Севастополь нам прислали новую буфетчицу под названием «Надя».

     До этого все было хорошо. На судне всегда работали 2 или 3 девушки: буфетчица, которая накрывала столы в кают-компании и убирала каюты комсостава, дневальная — то же самое в столовой команды и иногда одна повариха. Впрочем, бывало, что оба повара были женщины.

     Все эти девушки заканчивали полуторагодичную школу морского обучения (ШМО) в Туапсе. Там же готовили матросов и мотористов.

     Как правило, эти девушки были хорошо воспитаны. Отношения между ними и моряками всегда были дружескими. Никто девушек никогда не обижал, потому, что моряки тоже были воспитанные. Наоборот, моряки старались им помочь, когда было нужно. Все моряки понимали, что девушке работать на судне гораздо труднее, чем обычному человеку. Конечно, часто возникали романтические истории — это понятно, дело молодое. Но, всё бывало в рамках приличий и часто эти истории заканчивались свадьбой и списанием молодой жены на берег, чтоб не путалась под ногами и занималась домашним хозяйством.

     Но вот появилась Надя, и мы вспомнили подзабытую примету, что женщина на судне — это к беде.

     Надя представляла из себя стройную брюнетку, двадцати лет, и довольно приличной внешности. Но, было что-то в её лице от дикого камышового кота, который вышел на ночную охоту на сусликов.

     Со мной она поздоровалась всего один раз, ещё до того, как узнала, что я женат. После чего утратила ко мне всякий интерес.

     В кают-компанию она заходила всегда с таким видом, будто все командиры обязаны были домогаться её, а она, принцесса, только что сошла на несколько минут с трона, чтобы по быстрому раскидать тарелки по столу и поставить кастрюли с флотским борщом.

     Сначала командиры пытались с ней разговаривать приветливо и даже шутить, как с обычной буфетчицей. В ответ слышалось злобное кошачье шипение и презрительные междометия.

     Потом мы решили просто её не замечать. От этого стало еще хуже.

     Дошло до открытого мятежа: на завтрак у нас по расписанию была яичница. Надя в буфетной собственноручно колола ножом яйца, жарила их с отвращением и по мере готовности швыряла тарелки с яичницей перед офицерами на стол.

     Старший механик, добрейший наш одессит Миша-Яша, не выдержал и на свою беду заговорил с Надей: «Надя, ты что, опять на подсолнечном масле мне яйца поджарила? Я же просил тебя. У меня же изжога будет!» — «Мало ли что вы все просите! Всем так жарю!».

     Миша-Яша с силой бросил вилку об стол, опрокинул стул и выбежал из кают-компании. Это понятно: шестьдесят один год моряку, большую часть жизни провел в море, нервы уже не те, и привык общаться только с простыми устройствами: с моряками и дизелем.

     Капитан Савин глубоко вздохнул, но делать замечание Наде поостерёгся.

     Когда Надя зашла к себе в буфетную, он тихо произнес: «Владимир Николаевич! Вы же у них комсомольский вожак! Сделайте с ней что-нибудь!» — «Юрий Сергеевич, что я могу сделать?.. Тем более, что я женат».

     И вот, в тот же день Володя Бутаков поднимается ко мне на вахту и говорит, что он посоветовался со свои другом Гришей Адмаевым и у них родилось конкретное предложение по укрощению этой дикой кошки.

     Я наивно спросил: «Решили обсудить её поведение на комсомольском собрании?».

     Бутаков безнадежно махнул рукой: «Какое там собрание! Она же всех комсомольцев покусает. Нужны меры более радикальные».

     «Да, здесь нужно какое-то более сильное средство. Может подобрать ей жениха из молодых моряков? Дадим кому-нибудь, кто посмелее, такое комсомольское поручение!».

     Володя не согласился: «Нет-нет! Жертв не должно быть. Хватит крови. У моряков и так жизнь полная опасностей. Есть другая мысль — надо её перевоспитать».

     «И кто же её будет перевоспитывать?».

     «Ты, Владимир Николаевич!».

     «Что!? Вова, я один раз в Египте зашел в клетку с диким африканским слоном, по глупости. Но второй раз я так бессмысленно своей жизнью рисковать не буду».

     Но Бутаков был непреклонен. Он подробно изложил авантюрный план ускоренного перевоспитания принцессы, составленный им совместно с Гришей Адмаевым. План мне понравился своей оригинальностью, и мы тут же приступили к его осуществлению.

     Позвали из радиорубки второго радиста Колю и стали подговаривать его на должностное преступление.

     Для начала я спросил его, как он относится к буфетчице. Коля вздрогнул при имени «Надя» и вздохнул: «Это катастрофа…» — «Тогда, Коля, давай сделаем так: ты на бланке напечатаешь текст радиограммы, якобы полученной из отдела кадров пароходства. Там будет сказано, что ввиду безвыходного положения и полной профнепригодности буфетчицы Нади отдел кадров даёт добро отправить её в Новороссийск на встречном судне. Дальше будет время встречи с этим судном, координаты точки и все такое. Текст я тебе напишу. Подпись поставишь свою, начальник рации ничего не должен знать».

     Коля ужаснулся: «Владимир Николаевич, это же грубое нарушение Устава. Фальшивая радиограмма!.. Хотя… с другой стороны… она и меня уже достала… А капитан об этом будет знать?» — «Никто не узнает, кроме нас троих и матроса Ивана Романовича. Но, он человек надежный, как скала. Если тайна все-таки откроется — валите всё на меня». Коля согласился.

     После 16.00 я сменился с вахты и спустился в кают-компанию. Надя уже поставила на столе чай и ушла в свою каюту.

     Мы с Бутаковым постучались в её дверь. Надя открыла, и мы с торжественно-мрачными лицами зашли к ней. Я молча протянул ей бланк радиограммы. Надя прочитала и побледнела: «Это что такое! Мне капитан даже ничего не сказал! Я пойду к капитану! Он не имеет права!».

     Мы с Володей придержали её за локоточки, чтобы она не выпрыгнула из каюты. Беседа с капитаном не входила в наши планы. Говорю ей: «Надя, ты лучше не ходи. Капитан после сегодняшнего случая с яичницей в ярости. Пойдешь к нему — только хуже будет. Могут вообще из пароходства уволить. Я пытался с ним поговорить — он ничего слушать не хочет. Приказал мне организовать твою пересадку. Ничего тут уже не сделаешь, он даже меня не слушает. Встречное судно будет через 40 минут. Собирайся, мы поможем тебе с чемоданом».

     Мне предстояло провести курс перевоспитания по ускоренной программе. За 40 минут я должен был исправить ошибки воспитания, допущенные её родителями и школьными учителями в течение всех её 20 лет жизни.

     Погода была штормовая и шёл дождь, поэтому на палубе никого не было.

     Через 10 минут мы с Надей и чемоданом стояли на прогулочной палубе у носовой надстройки с подветренного борта и вглядывались в горизонт в ожидании встречного парохода. Волна была где-то балла четыре, ветер, небо закрыто низкими облаками. Брызги от волн летели через грузовую палубу. В общем, мрачный пейзаж. Надя, завернувшись от ветра и брызг в плащ, тихо плакала. Я сочувственно вздыхал. Бутаков строго молчал. Иван Романович делал вид, что готовить швартовые концы и выброску.

     Так мы простояли на ветру минут 30. Когда я почувствовал, что процесс перевоспитания идёт успешно, заметил Бутакову: «Володя, по-моему погода ухудшается. Смотри волна какая. Как пересаживать будем?».

     «Да, это уже опасно… Может по верёвке её передадим? Хоть какой-то шанс будет её живой перекинуть». Иван Романович с сомнением покачал головой. Надя с ужасом слушала наши морские разговоры, куталась в намокший плащ.

     Я ещё раз вздохнул от переживаний и говорю Наде: «Пойду рискну ещё раз поговорить с капитаном. Боюсь, что в такую погоду мы тебя угробим вместе с чемоданом».

     Надя попыталась броситься мне на шею: «Владимир Николаевич, миленький, попросите капитана. Вы больше от меня ни одного грубого слова не услышите. Честное слово!».

     «Ну ладно. Ждите здесь», — и решительно пошел в надстройку.

     Поднялся в радиорубку. Коля сидит за столом у своих приемников и спрашивает: « Ну как обстановка? Перевоспитываешь?».

     «Процесс идёт. Мне нужно пересидеть у тебя минут десять. Давай чайку попьём».

     Через 10 минут, напившись чаю, возвращаюсь к группе провожающих. Вытираю пот с усталого лица, но при этом сдержанно улыбаюсь: «Ну, Надя, наслушался я от капитана за тебя! Еле-еле успокоил его. В общем, уговорил его оставить тебя на судне. Теперь я отвечаю за твоё поведение. Так что не подведи меня. Я поручился».

     Надя бросилась меня обнимать: «Владимир Николаевич, родненький! Спасибо! Обещаю, что всё будет хорошо! Я не подведу вас!».

     Ребята оторвали её от меня. «Да, вот еще что: Савин сказал, чтоб об этой радиограмме никому ни слова. Чтобы в экипаже лишних разговоров не было. Я уже второму радисту сказал, чтобы он изъял эту радиограмму из переписки».

     Мы взяли надин чемодан и отвели её в каюту.

     Должен сказать, что Надя сдержала своё слово. Человека как будто подменили. Обновлённая буфетчица порхала с подносом по кают-компании, улыбалась всем без разбора, вежливо отвечала на шутки и только иногда бросала на меня вопросительные взгляды. Я в ответ незаметно одобрительно кивал с серьёзным лицом.

     Офицеры были приятно удивлены, но, кроме Бутакова и второго радиста, никто не понимал, что произошло. Капитан Савин подозрительно поглядывал на меня. Не знаю, о чём он там думал, но через несколько дней, выбрав момент, когда Нади не было рядом, спросил меня: «Владимир Николаевич, объясните, пожалуйста, что с буфетчицей произошло? Подозреваю, что тут без вас не обошлось». — «Юрий Сергеевич, вы сами мне сказали, чтобы я что-нибудь сделал. А просьба капитана — это тот же приказ. Мы с четвертым помощником и вторым радистом поговорили с Надей, как комсомольцы с комсомолкой. И вот результат. Наглядный, так сказать, пример положительного воздействия здорового комсомольского коллектива».

     Радист и четвертый помощник утвердительно закивали головами.

     Капитан, конечно, не поверил. Но правды он так и не узнал.

     Жизнь в кают-компании наладилась. Присмотревшись к перевоспитанной Наде, мы постепенно поняли, что это вполне приличная девушка. Просто, видимо, без привычки нервничала, оказавшись в окружении стольких молодых мужчин.

     После этого педагогического эксперимента Надя относилась ко мне, как к своему личному другу. На правах друга я ей как-то посоветовал почаще ходить в кормовую надстройку, где жили, кроме механиков, молодые матросы и мотористы. Многие, из которых, были очень хорошими ребятами и к тому же холостыми.

     Надя послушалась меня и через некоторое время по секрету мне сказала, что за ней стал ухаживать один молодой моторист. Этот парень был из Туапсе. Я его хорошо знал, поэтому с чистой совестью заверил Надю, что это стоящий парень.

     Дело кончилось тем, что в конце рейса, месяца через два, Надя и этот моторист объявляют, что они списываются на берег и женятся. Я их искренне поздравил. Надеюсь, что они жили долго и счастливо.

     Месяц за месяцем мы бороздили Средиземное море, переходили из одной точки в другую для встречи с кораблями эскадры. Я до сих пор помню все бухты и проливы этого огромного моря. Кажется, не осталось ни одного порта в этом море, где бы мы не побывали. А такие места, как Латакия, Сеута, Альхисерас, Гибралтар стали нам почти родными.

     Но все эти морские приключения здорово омрачались моими семейными делами. Сын болел, жена посылала одну за другой панические радиограммы. Отношения были на грани разрыва. Обычное дело для моряков, почти все через это прошли. Я чувствовал, что придется что-то решать, до бесконечности так тянуться не может. А главное — сын. Надо было им серьёзно и долго заниматься. И я знал, что кроме меня этого никто не сделает.

     В ноябре 1975 года мы в очередной раз зашли в Латакию. Интересного в городе для нас почти ничего: опять здесь какая-то оппозиция воюет по ночам с правительством и между собой. Ночью светомаскировка, военное положение, каждый третий сириец, непонятно зачем, ходит с автоматом. А, когда арабу попадает в руки автомат, ему уже трудно удержаться, чтобы не пострелять. Причем не важно в кого, лишь бы тебя боялись другие.

     Но мы, несколько человек из экипажа, всё-таки пошли на берег размять ноги.

     Возвращаемся усталые уже перед заходом солнца в порт. Там у причала, как договаривались, стоит наш мотобот. Из мотобота выскакивает на причал матрос и передает мне пакет от капитана.

     В пакете я обнаружил пачку денег, почему-то дойч-марок, чью-то визитную карточку на арабском и английском языках, судовую печать и письмо от капитана Савина, примерно такого содержания:

     «Владимир Николаевич! Мы получили приказ срочно сниматься к эскадре. Продукты мы получили почти все. Оставшиеся и оформление документов на груз должны быть завтра. Возьмите эти деньги, визитную карточку судового агента и попробуйте найти в городе агента и оформить соответствующие документы. Продуктов взяли на очень большую сумму. Шлюпка вернётся и будет вас ждать в порту до 4-х утра. Если к 4-м не вернетесь, мы уйдём без вас. А вы добирайтесь в Союз как сможете. Визитную карточку и печать тогда нужно будет уничтожить. Паспорт свой отдайте моряку и никто не должен знать, что вы с эскадры. Письмо это тоже отдайте моряку. Всего хорошего. Капитан Савин».

     Вот такой печальный момент! Надо же — «всего хорошего»! Конечно, уйти можно было с рейда и без оплаты. Но это дело чести для капитана — расплатиться со всеми долгами на берегу до отхода. Это мне понятно. Но, с другой стороны, ночью, в условиях военного положения, не зная языка, найти в Сирии человека, которого никогда в жизни не видел, без адреса — это задача для Джеймса Бонда. При этом в Сирии на английском практически никто не говорит, а я, кроме «Аллах акбар!», тоже по арабски ничего не знаю. Да и учили меня 6 лет не на шпиона, а на штурмана.

     Но приказы надо исполнять. Отдал паспорт и письмо моряку, с легкой грустью попрощался с моряками и пошел, уже в полной темноте, обратно в этот гостеприимный город. Вышел из порта на улицу, которая шла параллельно морской набережной. Довольно богатый район, хорошие частные дома. Но темно и на улице ни души.

     Надо было с чего-то начинать поиски этого агента, затерявшегося в ночных просторах Сирии. Для начала решил разбудить этот спящий город.

     Подошел к воротам первого попавшегося приличного на вид особняка и стал колотить руками и ногами в железные ворота. На втором этаже на секунду отодвинулась светомаскировка и опять стало темно. Я продолжал греметь воротами на весь квартал. Думаю: или откроют (но это вряд ли), или вызовут полицию. Конечно, могут и из автомата пальнуть, но будем надеяться.

     Минут через десять ко мне на большой скорости подъезжает полицейская машина. Я прекратил штурм крепости. Из машины выскакивают трое полицейских, один с пистолетом, двое с автоматами. Это уже легче: есть хоть с кем поговорить на этой опустевшей улице.

     Полицейские, как это почему-то принято у полицейских всего мира, потребовали, чтобы я поднял руки и очень тщательно прицеливались в меня. Близко подходить боялись.

     Я был в штатском, но внешним видом, конечно, сильно отличался от местных арабов. Это, видимо, меня и спасло. Своего они, от собственной трусости, пристрелили бы сразу, а потом, посмертно, может быть поинтересовались, зачем он шумел.

     Руки я поднимать не стал, а вытащил из нагрудного кармана рубашки визитную карточку агента. И на английском попытался им объяснить, что мне очень нужен этот человек.

     Увидев родную арабскую вязь, полицейские немного успокоились. Потом до них дошло, что я с русского танкера и мне нужен судовой агент. Посовещались между собой и жестами спрашивают меня, а сеть ли у меня деньги. Я показал им пачку дойч-марок. Это, конечно, было рискованно, но что делать? Они всё равно могли меня обыскать. При виде пачки ребята совсем успокоились, кивают головами, мол, это очень хорошо.

     Тут, очень кстати, по улице проезжает мотоциклист. Полицейские останавливают его, он сначала очень испугался. Я так понял, что в темное время суток в связи с военным положением движение в городе было запрещено. Но полицейские его успокоили и разъяснили, что он временно поступает в моё распоряжение и что деньги есть. Тут же выяснилось, что мотоциклиста зовут Махмудом. Да они там почти все Махмуды. Я показал ему визитку агента с адресом и деньги. Настроение у него сразу улучшилось. Вместо подземной тюрьмы появилась надежда заработать в немецкой валюте.

     Махмуд оказался сообразительным парнем. Он делает мне знак рукой: «Садись!», и мы помчались по ночному городу в поисках этой конторы.

     Контору мы нашли, но, как и следовало ожидать, она была закрыта. Но Махмуд не растерялся, посадил меня, и мы снова поехали куда-то в темноту. Остановились перед каким-то деловым зданием, на первом этаже сквозь светомаскировку пробивается свет Над крыльцом бронзовая дощечка на родном английском: два судовые агенства, западногерманское и голландское в одном помещении.

     В офисе сидели, склонившись над столами, два молодых мужчины, голландец и немец. Оба очень удивились моему приходу. Слава богу, это были европейцы и хорошо знали английский.

     Я показал им визитку нашего агента и объяснил ситуацию: нашему танкеру необходимо срочно сняться из порта, а мы еще не оформили документы на оплату груза.

     Они, оказывается, хорошо знали нашего агента и рассказали моему мотоциклисту где он живет. Это было очень кстати. Наконец-то я напал на след нужного мне человека.

     Поблагодарил европейцев, те очень доброжелательно ко мне отнеслись. Тоже сказали, что им очень приятно было встретить белого человека в такой глуши. Я, между прочим спросил, почему они ночью сидят на рабочем месте, как стахановцы. Причина оказалась простая: дома все равно делать нечего, а тут хоть какое-то развлечение — работа. Да, к тому же, здесь в центре города безопаснее, особенно европейцам. Посоветовали мне вести себя осторожнее.

     Снова мы поехали через весь город искать указанный адрес. Нашли этот дом. Пятиэтажка, подъезды без дверей, света не видно. Постучали в нужную квартиру. Долго никто не отзывался. Потом кто-то заговорил по арабски через дверь. Махмуд стал горячо объяснять что-то, дверь открылась, на пороге стоял мальчик лет 14 — 15. Из-за его спины испуганно выглядывали две женщины и кучка маленьких детей.

     Парнишка с трудом мог связать пару слов на английском. Выяснилось, что папы нет дома. Папа вообще редко ночует дома. Обычно он проводит ночи в игорном клубе. Махмуд сказал, что знает, где это. Надо опять ехать через весь город.

     Это очень по-арабски: военное положение, движение ночью запрещено, полное затемнение города, но игорные заведения и рестораны работают исправно. Нечто похожее я видел пять лет назад в Египте.

     Нашли мы и этот карточный клуб. Вход в подвал, на дверях стоит охранник. Увидев меня, он так растерялся, что забыл меня остановить. Махмуд не решился войти, а я, не теряя время на охранника, открыл двери и вошел.

     Внутри большое, роскошно убранное помещение, освещение какое-то сиреневое. В два ряда стоят столы, покрытые зеленым сукном. На столах кучи денег и карт. Полная тишина, только бумажный шелест банкнот и карт. Игроки все шикарно одеты. Некоторые в национальных шелковых тряпках, другие во фраках с белыми манишками.

     Как только я вошел, все игроки как по команде повернули ко мне головы. Шелест денег и карт прекратился. Не знаю. какие мысли у них появились в головах, но выглядело это, конечно, странно. Среди ночи без стука в игорный зал вламывается какой-то белый в застиранных джинсах и кожаных сандалиях на босу ногу.

     Ко мне мгновенно подскочил метр-распорядитель с побледневшим лицом, холёный такой молодой араб, тоже в смокинге и с перепугу начал бормотать мне по-арабски. Я протянул ему визитку агента и по-английски сказал, что мне срочно нужен этот человек. На удивление, мэтр знал английский. Он с облегчением вздохнул, понял, что никакой опасности нет, и любезно отвечает, что, да, действительно этот человек часто бывает здесь. Но, сегодня его нет и вряд ли он уже будет.

     Заметив моё разочарование, мэтр поспешил сообщить, что здесь же, этажом ниже, в ресторане находится шеф агента — владелец агентской фирмы и он, возможно, сможет мне помочь.

     Спустились еще этажом ниже. Это уже глубоко под землей. Не следует удивляться, что ресторан под землей — там прохладно даже в сильную жару.

     Это заведение было построено для избранных. Большой зал, разделенный низкими перегородками на отдельные кабинеты, разноцветное неяркое освещение, тихая очень красивая восточная музыка. Ни одной женщины. Их исламисты в рестораны не пускают (может быть и правильно?) Мебели тоже нет. Величественные мужчины в шелковых балахонах сидят по-турецки на коврах. Вместо стола — небольшое возвышение, накрытое скатертью. Спиртного тоже нет (а вот это уже неправильно!). Зато ощущается явственный запах опиума. Все говорят тихо, никакого ресторанного шума. Не то, что у нас в Союзе. У нас иногда из-за шума и пьяных женщин в ресторан заходить противно.

     Зашли в кабинет, где отдыхал шеф. Он и еще трое арабов торжественно сидели на коврах вокруг «стола» и что-то жевали. При моём появлении они ничего не сказали, только удивленно подняли брови. Я объяснил, что вынужден потревожить их по делам морского бизнеса. Шеф сразу понял в чем дело.

     На хорошем английском он пригласил меня присесть и предложил что-нибудь покушать и даже выпить, учитывая моё славянско-христианское происхождение. Я пошутил: нет, нельзя, Аллах мне этого не простит! Мусульмане рассмеялись. Один из них спросил: «А что, ты веришь в Аллаха?» Я ответил, что когда я хожу по сирийской земле, то верю. Особенно ночью, когда сильно стреляют. Арабы усмехнулись и закивали головами: да, у нас сейчас опасно.

     Я всё-таки кое-как уселся, поджав под себя ноги. Арабы добродушно усмехались, глядя на мои гимнастические упражнения на ковре.

     Шеф-араб поинтересовался, а есть ли у меня с собой накладные на груз или хотя бы список полученных товаров. У меня, кроме судовой печати и моей подписи, ничего не было. «Список товара, я думаю, есть у агента».

     Шеф немного подумал и высказал предположение, что агент сейчас может быть у своей любовницы. Надо туда поехать. Но это далеко. В другом городе, в Баниасе. Телефонной связи сейчас нет. Ехать километров 60. Кроме того сейчас ночь, движение запрещено и стреляют.

     Я ответил, что это ничего, я уже почти привык к стрельбе, а 60 км на мотоцикле — это пустяк. Да и Аллах нам поможет. Каждый раз, когда и произносил имя Аллаха, все четверо, как по команде прикладывали ладони ко лбу, затем к губам и к сердцу. Я не сразу сообразил, что и мне следовало так делать.

     Шеф-араб через мэтра позвал моего мотоциклиста и объяснил ему, как надо найти в Баниасе дом этой женщины. И хотел дать денег Махмуду, но я его остановил, деньги у меня есть. Мы попрощались. Шеф сказал, что, если я не найду агента в Баниасе, то мне лучше вернуться сюда в ресторан, мы вместе что-нибудь придумаем.

     Снова мы с Махмудом помчались по ночным улицам, выехали за город. Сначала ехали в полной темноте по шоссе. Фару Махмуд выключил, чтобы не обнаруживать себя. Слишком много в Сирии стрелков-любителей.

     Потом почему-то свернули влево на проселок. Я постучал Махмуда по плечу и показал рукой, куда надо ехать. Баниас там! Но он остановился и жестами объяснил мне, что прямо ехать нельзя, там чьи-то блок-посты, стреляют во всё, что движется по дороге. И из-за кустов тоже стреляют. Надо ехать по сельским дорогам. Это дольше, но зато безопаснее. Видимо, пачка денег в моем кармане придавала Махмуду несвойственную арабам смелость и решительность. Я только махнул рукой — ладно, езжай, Аллах поможет!

     Поехали дальше. Я действительно несколько раз слышал в стороне автоматные очереди и видел красивые цепочки трассирующих пуль в ночном небе. Ехали довольно быстро, Махмуд хорошо знал дорогу. Слева на фоне ночного неба угадывалась горная гряда, справа — пустынная равнина до самого Средиземного моря. Растительности почти никакой. Встречный ветер пропитан запахом перегретой на дневном солнце дорожной пыли и ещё каких-то средиземноморских цветов.

     Эти цветы, наверное растут на всём северо-африканском и малоазиатском побережье от Гибралтарского пролива до Босфора. В море я чувствовал этот приторно-сладкий запах ещё за 20—30 миль от берега. В общем, даже по запаху я мог определить, что нахожусь в Средиземном море и сколько миль до ближайшего берега.

     От всего этого мне немного взгрустнулось.

     Ехать до Баниаса пришлось часа полтора. От нечего делать я стал вспоминать все пароходы, на которых плавал и события последних лет. Настроение у меня наступило какое-то лирическое. Может быть, просто немного устал за день. Мысли появились новые: как так случилось, что я, простой русский парень, в ночи рассекаю на мотоцикле по просторам Малой Азии, один, как броненосец «Потёмкин», а Родина-мать даже не знает, что я здесь героически погибаю. А где, вообще-то, у меня родина? Начал вспоминать и вдруг понял, что на Земном Шаре вообще нет такой географической точки, куда я мог бы приехать, поставить чемодан и сказать: «Ну вот, теперь я дома».

     Половину детства провёл в поездах. Шесть школ сменил, пока 11-летку закончил. Причем одну школу разбомбили американцы в Пьхеньяне. Отец всё время где-то воевал. В нормальной семье, когда отец был рядом, пожил всего лет пять. Потом шесть лет в казарме, на пароходах и в подводных лодках. А теперь, вообще, подставляю голову то в Африке, то в Сирии и рискую жизнью за чуждые мне интересы. Даже к жене и сыну приезжаю в Сочи, как в гости. Мне, конечно, всегда везло, Бог меня хранил. Но нельзя до бесконечности испытывать Его терпение. Не хотелось бы где-нибудь в мировых просторах безвременно откинуть ласты. А при таком неумеренном образе жизни это обязательно должно случиться. А главное — сын.

     И тут мне в голову пришла неожиданно ещё одна абсолютно свежая мысль: а не пора ли мне закончить эти приключения Тома Сойера в Мировом океане? Может быть мне пора уже обзавестись собственным домом, вроде как, хижиной дяди Тома? И пожить в ней со своим сыном?

     А что? Найти себе работу где-нибудь на Черном море, поближе к пляжам с пальмами и девушкам. Принять под командование небольшой белый пароходик с голубой каёмочкой. Такая интересная мысль почему-то раньше не приходила мне в голову. Это, наверное, Аллах меня надоумил здесь под сирийским небом.

     Так на ночной проселочной дороге между Латакией и Баниасом я решил изменить свою непростую судьбу в сторону улучшения.

     От таких свежих мыслей стало уже не так грустно. Раз решение принято — надо его выполнять. Первое, что предстоит сделать в этом направлении — выбраться живым из Сирии. Я тут же стал в уме прикидывать варианты спасения в направлении Черного моря, если «Красноводск» уйдет без меня.

     В Баниасе Махмуд быстро нашел нужный нам дом. Красивое здание в два этажа, ухоженный дворик за ажурным забором и, конечно, полное затемнение.

     Здесь опять повторился штурм калитки, теперь уже объединенными советско-сирийскими силами. Через несколько минут калитка приоткрылась и высунулась седая голова старого перепуганного слуги. Махмауд его быстро успокоил. Пока они беседовали, из темноты сада появилась молодая женщина в розовом пеньюаре, очень красивая и ухоженная. Махмуд объяснился с ней и она сказала, что её любовника сегодня здесь нет и где его искать она не знает. Неуловимый какой-то герой-любовник!

     Узнав, что мы приехали ночью на мотоцикле из Латакии, девушка почему-то весело рассмеялась. Ей это показалось смешно. Она качала головой и выражение её лица можно было перевести так: «Ну вы даёте!».

     А мне было не до смеха. От приглашения зайти и выпить кофе я категорически отказался. Какой тут кофе в 2 часа ночи у чужой любовницы, посреди воюющей Сирии, когда через 2 часа шлюпка уйдет и сам я, может быть, навсегда останусь сирийцем.

     Мы попрощались и сели с Махмудом на нашего верного механического коня. Про себя я отметил, что любовница агента живет богато: свой хороший дом, слуга, выглядит весело. Совсем не так, как его законные жены на четвёртом этаже.

     Теми же дорогами поехали обратно в Латакию, в знакомый игорный клуб. Поглядев на часы, я понял, что шансов успеть в порт к 4.00 у меня уже почти нет. То есть, можно успеть, если ехать прямо в порт и не заезжать в игорный клуб. Но это будет означать, что я не выполнил приказ. Я так не привык. Пока не выполнишь приказ — о себе забудь. Едем к шефу в ресторан, а там, как Аллах пошлет.

     По дороге стал серьезно обдумывать варианты, как выбраться из этой гостеприимной страны на родину. Можно, конечно, попробовать добраться в Багдад и пойти в наше посольство. Но это вряд ли удастся: документов у меня нет, языка не знаю, тут все воюют между собой. Шансов мало.

     Через Турцию пробраться тоже сложно. Нужно много денег. Опять же переходить границу без паспорта — это верный лагерь для интернированных. А мне там будет скучно. К тому же, как объяснить туркам, почему и с какого парохода я сошел. То, что я с нашей эскадры, говорить нельзя. Турция — член НАТО. Я стану для них просто источником информации. Это все равно, что добровольно сдаться в плен врагу.

     Есть, конечно, еще один вариант — пробраться в Тартус и где-то там дождаться захода нашего военного корабля. Но это тоже вилами по воде: наши заходят туда очень редко. Картина получалась невеселая. Черное море и белый пароходик с голубой каёмкой отодвигались далеко за горизонт, но при этом становились все роднее и желаннее.

     В Латакии подъехали к знакомому игорному дому. Теперь уже без всяких церемоний мэтр провел меня в ресторан. Арабы-богачи все так же чинно сидели в своем кабинете на коврах, посверкивая бриллиантами. Приветливо меня встретили и опять пытались напоить и накормить.

     Но я сидел как на иголках. Показал шефу на часы и объяснил, что если вовремя не буду в порту, то им придется долго, до самой смерти, меня кормить и поить. Ну, может быть, полгода — это в лучшем случае.

     На это шеф рассмеялся и успокоил меня: он с удовольствием возьмет меня судовым агентом в свою контору. А что, английский ты знаешь, сам моряк, такие нам нужны! Потом уже серьезно спрашивает меня: «Скажи, Владимир, ты мне веришь? Я внушаю тебе доверие?».

     Я чуть не рассмеялся. Обвел рукой все это ресторанное великолепие и его компанию с бриллиантами и ответил уверенно: «Как можно не доверять такому человеку! Конечно, доверяю вам, Аллах видит!» — при этом коснулся правой рукой лба, подбородка и груди. Арабам это так понравилось, что они от души весело рассмеялись, отбросив всякие восточные условности.

     Тогда шеф вытаскивает из своего портфеля бланки документов, печать и говорит, что, поскольку мы с тобой уважаемые люди и доверяем друг другу на слово, то мы сейчас на бланках поставим свои печати и подписи. А потом, в море, на судне, вы составите по накладным список полученных товаров, заполните этот бланк и радиограммой передадите мне этот список в офис. Он, соответственно, по радиограмме заполнит свой бланк и выставит счет на оплату.

     Это был, конечно, выход. Так мы и сделали. Я поблагодарил араба. Сказал, что он здорово выручил меня. Попрощались. И мы с Махмудом на предельной скорости помчались в порт. На выходе из клуба я посмотрел на часы — было ровно 4 утра. Пришлось мне пережить несколько тревожных минут. Шлюпка должна была уже уйти, но нужно было это проверить.

     В порту я показывал Махмуду рукой, куда надо ехать и мы, не снижая скорости, помчались прямо на причал, где стояла шлюпка.

     У меня сердце замерло в груди в ожидании: ушли или нет? На часах было уже 04.20.

     Выскочили на нужный причал и я выдохнул с облегчением: в свете фары увидел нашу шлюпку с моряками. На корме у руля сидел мой верный матрос Иван Романович. Он выпрыгнул к нам на причал, радостно хлопал меня по плечу и жал руку. У меня слов не было: «Ваня! Какой ты молодец, все-таки дождался меня! А тебе же приказ был уйти в 4.00!».

     «Да пошли они со своими приказами! Я, Николаич, все равно без тебя бы не ушел! Приказывать они все мастера! А что? Задание ты выполнил?» — «Выполнил». — «Ну вот, что и требовалось доказать! А мы тут с ребятами решили, что, если до 4.30-ти ты не появишься, то они возвращаются на судно, а я остаюсь на причале ждать тебя, а с рассветом, если ты не придёшь, иду искать тебя в городе. Вдвоём все-таки легче выбираться домой. А где ты мотоцикл раздобыл?».

     Ваня в очередной раз спас меня.

     Я тогда был молодой, с крепкими нервами и совсем не сентиментальный, но вдруг почувствовал, что слезы наворачиваются на глаза. Хорошо, что было темно.

     Вот такие были моряки.

     Махмуд стоял рядом и с тревогой смотрел на меня. Тревожиться было о чём: пачка денег всё ещё лежала в моем кармане. Я вытащил пачку и всю, не считая, отдал ему. Махмуд долго жал мне руку и благодарил по арабски с упоминанием Аллаха. Неплохой парень, не из трусливых.

     Но мне уже было не до Махмуда, а нужно было скорее иди на рейд к «Красноводску». Когда мы подошли к судну, он уже снимался с якоря.

     Я поднялся на мостик. Капитан Савин, увидев меня, облегченно вздохнул. Коротко, доложил ему, как удалось уладить дело, отдал подписанные бланки и печать. Он вернул мне паспорт моряка: «Владимир Николаевич, я был уверен, что вы справитесь». Мне бы твою уверенность, подумал я. Савин объяснил: «Больше некого было послать. А что вы остались без документов — это приказ с эскадры. Деньги все потратили?» — «Отдал все мотоциклисту. Пришлось в Баниас съездить. Да еще там стреляют везде. Если бы не он, мне бы ничего не удалось». — «Да бог с ними, с деньгами. Мне с эскадры новую пачку пришлют. Главное, что вы поручение выполнили и сами вернулись».

     *****

     По разному сложилась судьба моряков с танкера «Красноводск».

     Мне частично удалось осуществить свою мечту о белом пароходике с голубой ватерлинией на Черном море. Правда пароходики были, в основном, черного цвета и пальм не так уж много, всё больше шторма и спасательные операции. Но, главное я сделал: сам занялся здоровьем сына и это получилось. Много лет работал в Экспедиционном отряде аварийно-спасательных и подводно- технических работ, сначала капитаном, потом капитаном- наставником и начальником флота. Пришлось еще раз послужить в Военно-Морском Флоте. Но это уже совсем другая история.

     4-й помощник Володя Бутаков стал капитаном на танкере.

     4-й механик Гриша Адмаев не дожил до пенсии, умер от инфаркта на судне.

     3-й помощник Юра Ткаченко стал капитаном и плавал очень долго, до 70 лет.

     Старпом Толик Трымбач тоже стал капитаном.

     Знаменитый Федор Романович Онушко так и остался в третьих помощниках до самой пенсии.

     Начальник рации Володя Подпорин какое-то время работал в Туапсе на железной дороге на Дистанции пути. Потом я нашел его и пригласил в Экспедиционный отряд радистом к себе на морской буксир. Там он и работал до пенсии.

     Старший механик Миша-Яша после последнего моего с ним рейса обнаружил, что его молодая жена ушла к другому. Он снял в Новороссийске для себя и собаки номер в гостинице, лёг в горячую ванну, перерезал себе вены и умер. Что стало с его собакой, я не знаю.

     Электромеханик Лева Бараташвили несколько лет ещё плавал, потом долго работал в Новороссийской Инспекции Морского Регистра.

     Капитан Савин через несколько рейсов после моего ухода пошел в отпуск, но отдохнуть не успел. Оказалось, что его красавица-жена ушла к другому капитану. Савин по этому случаю решил выпить любимого напитка и погулять в Туапсе по центральной улице имени Карла Маркса. Сел на скамейку покурить. К нему подошел бывший третий механик Адаменко, которого капитан неосторожно третировал в рейсе, и воткнул ему в сердце большой столовый нож. Капитан умер на скамейке, а механик Адаменко в тюрьме.

     Укрощенного грузина Гурама я как-то случайно встретил в троллейбусе в Новороссийске. Он был с женой — симпатичная скромная русская женщина. Гурам очень рад был меня видеть, с гордостью представил меня жене. С флота он ушел, понял, что это не для него.

     Моего матроса Ивана Романовича я ни разу не видел. Не знаю, что с ним было потом. Но этого человека я очень часто вспоминаю.

     Вот так. Всё как в жизни.