Алекс прошел по знакомой тропинке, обогнув тихий и темный в это время суток храм, и остановился у заднего входа, ведущего в покои Дзюн. Он думал о том, имеет ли он вообще право приходить к ней с такими вещами. Он не был жителем китайского квартала. Он не был прихожанином этого храма. Он не верил в богов Дзюн, и уж ей-то это было прекрасно известно. Он считал ее своим другом, но теперь, стоя здесь, он впервые задумался о том, считает ли Дзюн его своим другом настолько, чтобы у нее не вызвало раздражения его желания выговориться. Первый выпавший в этом году снег таял под подошвами его ботинок, ноги начинали мерзнуть.
Он уже собирался повернуть назад, как из-за дверей раздался голос Дзюн:
- Так и будешь стоять или войдешь все-таки? А то мне второй раз в чайник придется воду подливать.
Алекс вздрогнул. Дверь отворилась. На пороге стояла Дзюн, на ней был теплый свитер, который явно был ей не по размеру. Когда Алекс поднялся по ступенькам, она молча повернулась и вошла в храм. Алексу ничего другого не оставалось, кроме как последовать за ней.
В маленькой уютной комнатке рядом с главным павильоном, в которой Дзюн обычно принимала гостей, было тепло. На переносной жаровне тихо булькал и попыхивал паром закопченный чайник.
- Садись давай, - Дзюн указала на подушку рядом с низеньким столиком, - и рассказывай, что у тебя стряслось.
Алекс сел. Всю дорогу от их конторы до храма он вел сам с собой беседу, пересказывал свои соображения, вспоминал случаи из прошлого, подтверждающие его ничтожность, а теперь, когда, наконец, он получил возможность все это высказать, он просто не знал с чего начать.
- Здравствуй, Дзюн, - сказал он несколько сконфуженно и протянул ей письмо, - вот.
- Привет, Алекс, - ответила Дзюн, так, словно в их запоздалом обмене приветствиями не было ничего странного. Она взяла письмо и принялась читать, шевеля губами, - "Уважаемый мистер Хантингтон"..."благодарим Вас за то, что поделились с нами случаями из Вашей практики"... "очень сожалеем"... "формат не позволяет"... "желаем всего наилучшего"... мда, - Дзюн подняла на него глаза, - как они тебя вежливо-то.
Алекс только и смог, что кивнуть в ответ.
- Эрнест уже видел?
- Нет, - ответил Алекс, - я ему даже не сказал, что послал им статью. Как раз на тот случай, если откажут. Он бы расстроился.
- Это тебе нужно для работы?
- Не то, чтобы... - пожал он плечами, - просто...
Было трудно подобрать правильные слова. Казалось, все, что он думал, все, что чувствовал, превратилось в тяжелый, бесформенный ком.
- Дзюн, я очень люблю свою работу. Я уверен, это мое призвание. Я считаю, что мне очень повезло с Эрнестом. Мы прекрасно сработались, мы друзья. Мне вообще не на что жаловаться. Но... - он обхватил чашку обеими руками. Она была обжигающе горячей, но это странным образом успокаивало.
- Я ведь не просто так захотел стать помощником, - продолжил он, сделав глоток, - я хотел быть как те, кем я восхищался в детстве. Станислав Митич, он был первым главой департамента и написал книгу "Наделенные Даром". Благодаря ему видящие стали жить так, как они живут сейчас. Язон Малик, обработал сотни дневников видящих. Многое из того, что мы сейчас знаем об истории видящих, мы знаем благодаря ему. Были и другие... Ты меня понимаешь?
Дзюн кивнула.
- И как же паскудно сознавать, что я им и в подметки не гожусь. Даже какую-то паршивую статью написать не могу как следует... - он замолчал, боясь, что вот-вот расплачется перед ней.
Дзюн взяла у него чашку, налила в нее еще чая и подала ему. Она молчала все время, пока он пил чай. Молчала и смотрела куда-то мимо него. Когда чашка Алекса опустела, Дзюн поднялась из-за стола.
- Пошли. Покажу тебе кое-что.
Она открыла небольшую дверь в дальней стене. Алекс всегда думал, что за ней стенной шкаф, но там оказался узкий коридор, заставленный всяким барахлом - тут были какие-то деревянные таблички, коробки, пыльные свитки и даже парочка кукол в парчовых одеждах, непонятно как оказавшаяся в храме. Коридор заканчивался еще одной дверью. Дзюн вошла в нее и жестом поманила Алекса за собой.
Комната была почти пустой. В одном ее углу лежал сложенный тюфяк, поверх него - стеганое одеяло. В другом углу стояло что-то, напоминающее маленький позолоченный комодик. Дзюн опустилась возле него на колени, поклонилась и открыла створки.
- Это мой личный алтарь, - объяснила она, - обычно его никто, кроме меня, не видит. Вот теперь ты видишь. Знакомься, Алекс, это Карин-дзенни или Карин-босацу, как кому больше нравится. Но для нас, тех, кто принял постриг в монастыре Кейкодзи, она - Карин-сама.
Алекс присел рядом с Дзюн и заглянул внутрь. Небольшая позолоченная статуэтка удивительно тонкой работы изображала женщину с бритой головой, в одеянии, похожем на то, что Дзюн надевала по особым случаям. Она сидела на низкой скамье, подобрав под себя правую ногу и спустив левую. Статуя явно прожила долгую жизнь, позолота кое-где сошла, особенно пострадала правая сторона лица. Темная неровная патина покрывала щеку и лоб женщины. Тем не менее, ее поза была такой горделивой, а улыбка - такой светлой, что Алекс машинально улыбнулся в ответ. Дзюн заметила это и усмехнулась.
- Она тебя тоже рада видеть. Карин-сама основала Кейкодзи - монастырь, в котором я выросла. И еще много чего хорошего сделала. У нас в храме стоит ее статуя, такая же, только побольше, и к ней идут паломники со всей страны. Сколько раз я это видела - приходит человек, глаза такие, ну вот как будто у собаки, которую из дома выгнали, и плечи поникли. Встанет на колени возле статуи, глаза поднимет - и все. Долго сидит, смотрит на нее. Даже не молится, просто смотрит. И лицо его прямо на глазах меняется. А когда он встает и идет к выходу, он уже другой совсем. Потому что пришел он один, а уходит с ней вместе.
Дзюн протянула руку и нежно погладила статуэтку по поврежденной щеке.
- Однажды я задремала на медитации, - продолжила она, - со всеми это случается время от времени. Работаешь целый день, учишься, а в пять утра на медитацию, конечно, спать хочется. Только задремала - чувствую на себе чей-то взгляд. Глаза открыла... а это она смотрит. Статуя. Смотрит и улыбается. Мягко так улыбается, мол, умаялась ты, бедняжка. И мне так стыдно стало,что я больше на медитации никогда не спала. А когда мне было двенадцать лет, я приняла постриг.
- Двенадцать лет?! - не выдержал Алекс, - да ты же совсем ребенком была, разве так можно?!
- Вот и мне говорили, что нельзя, - хихикнула Дзюн, - а я хотела. Я тогда думала, что стану как Карин-сама и буду людям дарить свою улыбку, чтобы они расцветали. Ну или стыдились, если надо. Все меня отговаривали - и наша настоятельница, и остальные монахи. Один мой учитель меня поддержал.
Затем Дзюн продолжила совсем другим тоном.
- Только у меня ничего не получалось. Они же разные, люди-то. Да и проблемы, сколько ни улыбайся, так просто не решались. Однажды я пришла к моему учителю и сказала, что ошиблась, и я никогда не стану такой, как Карин-сама. Никогда моя улыбка не будет приносить людям радость, дарить покой. Учитель отвел меня в храмовый архив, дал ключи от всех ящиков и сказал: "Читай все, что хочешь". И я стала читать. Там так много всего было! Храмовые документы, письма всякие, воспоминания Такахаси-сенсея, друга и ученика Карин-сама! Я прочитала все, до последнего листка. Столько всего я узнала о ней, ты не представляешь! Карин-сама любила горячие источники. Часами могла сидеть в воде, не вылезая. Она же родилась в теплых краях, а монастырь наш на севере, ей, наверное, холодно было. Еще она хурму обожала. Любую - сырую, сушеную, вяленую. А я-то все думала, чего ей крестьяне из окрестных деревень вечно хурму подносят. Оказывается, у них помнили про хурму, а у нас забыли. А еще Карин-сама часто сердилась. Однажды другой ее ученик, Ринкей-сама, что-то ей не то сказал, и она ему влепила пощечину при всех. Он обиделся и неделю с ней не разговаривал. Но они потом помирились. Она же его очень любила, просто не сдержалась.
Алекс попробовал представить себе эту женщину с мягкой улыбкой прилюдно избивающей своего ученика. Получалось плохо. Зато у него прекрасно получилось представить юную Дзюн, сидящую на полу и увлеченно разбирающую старые рукописи.
- А еще там вот что было, - Дзюн выдвинула нижний ящичек алтаря и вынула из него плоскую картонную коробочку, - там много их было, но эту я с собой взяла, когда уходила. Чтобы помнить.
Она открыла коробочку и протянула Алексу. Внутри оказалась пожелтевшая фотография женщины средних лет. По-видимому, она шла куда-то по своим делам, когда фотограф окликнул ее, потому что на ее лице застыл немой вопрос. Без всяких сомнений, это была Карин-сама. Неизвестному создателю статуэтки удалось очень точно передать черты ее лица. Но одна деталь на фотографии тут же приковывала взгляд - шрамы от страшного ожога, покрывавшие правую сторону лица женщины, всю, за исключением небольшого участка вокруг глаза ("Она закрылась рукой", - подумал Алекс, - "только и успела, что прикрыть глаз"). На статуэтке они превратились в легкую шероховатость. Алекс отвел глаза. Слишком больно было смотреть на изуродованное лицо человека, подарившего ему Дзюн.
- Видишь, Алекс, - услышал он голос настоятельницы, - она была живым человеком. А я пыталась подражать статуе.